Я встретил Дэна в баре «Катастрофа», где я проводил одинокие вечера, вернувшись на родину.

– Сколько лет, сколько зим! – обрадовался он. – Выглядишь, как иностранец! Извини. Кха! Возьму чего-нибудь. Мне всю ночь работать...

И Дэн пошел к стойке. В бушлате, заляпанном известкой, в скуфейке до глаз, с деревянной стружкой, застрявшей в его длинных до плеч волосах, он был похож на монаха-плотника, забредшего сюда из средних веков. И было трудно узнать в этом побитом жизнью человеке ловкого и сильного Данилова десятилетней давности, того Дэна, как мы, пацаны, его называли, мечтавшем пересечь океан на яхте, достать со дна клад и построить новый город на месте грязных бараков кирпичного завода.

– Как же я рад, старик, что ты приехал! – вернулся Дэн с мантами, с бутылкой водки в кармане робы. – И очень не рад, что ты живешь за бугром, – после первых ста пятидесяти смотрел он мне в лицо слезящимися в паутине красных прожилок глазами, все еще голубыми.

- Ты вот сам говоришь, что там все есть. И там скучно, - продолжал он, когда я вкратце рассказал ему о своей скитальческой жизни. – За Окой, на кладбище, лежит мой батя... Он тебя любил. За твою тягу к гармонии. Ему нравились твои картины. Странная была у него болезнь. И как он мучился... Давай, Ваня. За отцов!

Мы выпили. Дэн закашлялся.

– Прости, плеврит, понимаешь, замучил, – откашлялся он. – Это твоя порция, ешь, давай, - пододвинул он мне тарелку. - Так вот, здесь тихо и духовно, и я отсюда – никуда. Тоска, говоришь? Но скучать мне некогда. Четыре года без отпуска. Я и экспедитор, и грузчик, и строитель. Жуткие нагрузки, командировки. И водка. Чтобы не сойти с ума. Но мне дают кредиты, и я их отдаю. В срок. Потом мне дают кредиты еще. Мы возим нитроэмаль и карнизы. Нас штрафуют менты. Нас трясут бандиты. Но я, наверное, вечный ребенок. И все еще верю в то, что можно что-то изменить своими руками. И головой, конечно! До тех пор, пока не построю все, что должен построить. Видимо, это меня и держит на ногах. Кха! Помнишь:

 

Я знаю, город будет,

Я знаю, саду цвесть,

Когда такие люди

В стране совковой есть! -

 

Посмеялись.

- Как твои родители, - спросил Дэн. – Давно что-то не встречал твоих старичков?

– К ним, собственно, и приехал. Поправил могилки. Помянул.

– Прости, Ванька, - ласково дотронулся он до моего плеча. - Мне очень жаль. Царствие им небесное. Хорошие у тебя были отец и мать.

Помолчали.

– А что дальше-то думаешь делать?

– Не знаю, Дэн, - признался я. - Не знаю. И здесь не могу, и там тоже не могу. Но за бугорком мои картины покупают. А здесь кому я нужен?

– Нужен! – стукнул Дэн кулаком по столу. И милиционер, дежуривший в баре, тотчас посмотрел на нас из своего полутемного угла.

– Я видел твою картину в интернете. «Прогулка с Христом»... Ты – мастер. И это чудо, что ты сейчас, именно сейчас, здесь! Богомаз ты разэтакий! – обнял он меня, и его голова задергалась, будто его душили рыдания.

– Помнишь Ирину Дьяковскую? – вдруг спросил он.

Я помнил эту стройную красивую девушку из нашей школы, где мы с Дэном учились, странную, ни на кого не похожую, с толстой русой косой, перетянутой черной лентой.

– А что? Как она? – спросил я с холодным и чуть печальным лицом.

Дэн задумался, уставившись в стену, на которой горел рухнувший на землю самолет, намалеванный местным художником. В бар зашел милиционер, окинул сидевших за столиками подозрительным взглядом и принял пост, отпустив своего напарника. Тот подошел к стойке и жадно осушил кружку пива, о которой, видно, мечтал в своем углу, наблюдая за веселым бражничаньем посетителей.

– Помнишь, ты как-то сказал в шутку, – вернул меня Дэн в действительность, - что я, мол, упертый шизофреник. Потому что восемьдесят процентов моих навязчивых идей сбываются. Конечно, все это жуткой ценой. Но главное – результат. Ирина тоже верила в меня. Ей нравились мои мечты. И то, что я, несмотря на всю бредовость, стремился воплотить их в жизнь. Хотя был я далеко не ангел. Верно? – улыбнулся Дэн.

– Да уж, – сказал я.

– Но она мне все простила, когда мы стали мужем и женой.

– Вот как!

– Да, Иван, она была моей женой, – повторил Дэн.

И я с трудом выдержал его взгляд, без слов выражавший одновременно и горькую усмешку над судьбой, и боль.

– Ради своей мечты я тогда занялся треклятым бизнесом. Прогорал, бандиты за мной бегали по всей стране, потом скрывался в Крыму у одного татарина, потеряв все. Наконец, когда страсти вокруг меня поутихли, вернулся домой. Но умер батя. Безысходность и скорбь накрыли меня с головой. И если бы не Ирина, кто знает, что бы со мной было. Я встретил ее на улице. И вдруг понял, что кроме нее у меня никого нет. Я упал на колени, обнял ее ноги. И мы больше не расставались. Чтобы мне помочь снова начать свое дело, она, не раздумывая, продала свою квартиру, которую ей оставила мать. У меня была «двушка» на пятом этаже. И мы стали там жить. Я создал фирму. На этот раз дела пошли на лад. Я продавал всякую дрянь. А в свободное время изучал морское дело, навигацию, отыскивал информацию о затонувших кораблях, особенно меня интересовали испанцы. Мечта разбогатеть и осчастливить человечество, не оставляла меня. Но в России разразился крах. И я снова попал – лопнул банк, где зависли все деньги фирмы. Их было уже не достать. Снова все надо было начинать с нуля. С утроенных долгов, с нервов. Ирина уговорила меня поехать к морю. Море, как она говорила, ее первая любовь. И эта ее любовь к морю, к путешествиям, тоже нас сближала. Поселились мы в рыбацкой хижине. И стали жить, как Адам и Ева на пустом берегу у совершенно пустого моря. И вот тогда-то выяснилось, что мы одинаково с ней ненавидим мир взрослых. И мы хотели навсегда остаться детьми. Давай, выпьем...

– Давай.

– Короче, месяц на море пролетел, как одна жаркая ночь любви. Вернулись домой. Среди почты – письмо от тещи. Пишет, что болеет. И моя любовь засобиралась к матери. Я проводил ее на вокзал. Поезд тронулся, а я все руку ее держу... Пришел домой. Хватаюсь за фото. Ирина среди волн. Ирина в хижине – манит рукой... Иду на кухню и залпом выпиваю стакан водки. Стою на балконе. И где-то противно кто-то подвывает... Вдруг понимаю, что вою я... Тут звонок. Поднимаю трубку – Людмила, давнишняя подруга Ирины. Приходи, говорит, раз все равно бездельничаешь. И вскоре я был у нее, в ее «полуторке», которая досталась ей после второго развода. Свечи, коньяк. То, да се. И, понимаешь, мне даже в голову не приходила мысль о двусмысленности ситуации...

Дэн умолк. Испытующе посмотрел на меня.

– Нет, Иван! – отрезал он, хотя я не произнес ни слова. – Ничего не было! Ведь ты об этом подумал, верно? И не могло быть. Я был уже не тот Дэн, бабник и рокер, которого ты знал. И к Людмиле я относился, как к другу. Но выпили. И она вдруг упала мне на грудь, разрыдалась: «Я люблю тебя Дэн...» И все в таком духе. Я поднял ее на руки и отнес на диван. Гладил по голове, как ребенка. Она успокоилась. А потом я ушел. И до сих пор не я не могу понять, объяснить себе, отчего на другой день я чувствовал себя предателем. Где же Николай, – взглянул Дэн на часы. – Он должен сюда подойти...

– И что было дальше?

– А дальше была катастрофа. Какой-то собачник увидел меня, когда я, ни свет, ни заря, уходил от Людмилы. Ирина еще с поезда не сошла, как ей уже сообщили, что я тут, без нее, погулял. И когда мы с ней встретились, она была чужой. Нет, она улыбалась, но как-то механически. Поцеловала меня холодно. Не смотрела мне в глаза. Черты ее лица стали еще тоньше. И так она была красива, что я едва сдерживал слезы от обиды. Не понимал, отчего у нее такой отчужденный вид. «Милая, что с тобой?» «Ничего, я просто устала и хочу спать». Страшная это была ночь. Я лежал один, в другой комнате. Сердце мое больно стучало. В голову лезли разные мысли, о которых я не могу рассказать даже лучшему другу. Мои муки усиливались еще и оттого, что я вдруг понял, что моя душа, ранимая и грустная, как я полагал, наполовину состоит из грязи...

– Да уж, история, – тяжело вздохнул я и налил нам еще водки.

– Завтракали мы молча. Я не понимал, что же ей нужно и что надо сделать, чтобы она снова почувствовала себя счастливой. «Слушай, Ира, – озарило меня. – А давай слетаем к морю. У тебя – отпуск. Да и я свободный». «В последнем я уже убедилась!» – сказала она, и я увидел в ее глазах слезы. И до меня дошло. Господи, как же я обрадовался! Но ждали дела! И я полетел в офис, решив не пороть горячку, а сделать ей сюрприз. Ну, когда все разъяснится! Я предупредил компаньонов, что уезжаю на пару-тройку дней. В обед примчался домой. С шампанским... Но Ирины уже не было. Ни ее, ни ее вещей. Только вот это, кха!

Дэн порылся в карманах. И протянул мне вчетверо сложенный, замызганный листок: «Я уезжаю навсегда. Ты такой же «дяхан», как все остальные. Прощай».

– «Дяхан»! – спрятал Дэн записку в карман. – Смешно, да? Но в то время для меня страшнее этого слова могло быть только слово «предатель». Но «дяхан» – это тоже конец. В ее и в моем понимании. Конец мечтам, надеждам, любви. Это приговор. И весь ужас в том, что ей пришлось вынести его мне, кому она верила. А я убил эту веру в ней, и вообще, в чистоту человеческой души...

Он замолчал, глядя на бутылку, словно ждал, что этикетка или сама нестандартная форма бутылки объяснит ему что-нибудь.

- Ты нашел ее?

- Минуточку, - усмехнулся Дэн; он поднял руку, а другой поднес ко рту стакан и допил его. Потом, все с той же загадочной улыбкой, хранившей горькие воспоминания, сказал: – Я ее не нашел. Теща, ныне покойная, пожалев меня, сказала, что Ирина закрылась в монастыре. Такие дела.

- Не понимаю, - сказал я, превращая зевок во вздох.

- Я тоже не поверил, - сказал он. - Не поверил, - повторил он. – Но теща показала мне фото. На нем Ирина в монашеском одеянии. В тот же день я снял со своего счета все деньги и пустился по монастырям. Напрасно! Только в Боголюбове одна монашка, посмотрев на фотографию, сказала мне, что Ирина некоторое время жила в тамошнем монастырском приюте, а потом попросилась в какой-то дальний скит. И я бросил поиски. Ну, а потом... пьянство, работа на стройках, полоса мордобоев в кабаках. И однажды меня избили гопники...

Дэн закашлял. В его горле что-то клокотало, булькало.

– До сороковника вряд ли дотяну, – показал он мне сгустки крови на своей ладони.

И я почувствовал едкий, отдающий мертвечиной запах поражения.

– Иван, послушай сюда, - сказал Дэн, облокотившись о стол. – Я знаю, о чем ты сейчас подумал. Но это не так.

Он улыбался жесткой юношеской улыбкой, но глаза его не могли спрятать ни безграничного страха перед смертью, ни такой же неистовой жажды жить.

- Ирина хотела, чтобы в нашем богом забытом городишке был храм. И я его построил. На территории кирпичного завода. Ну, почти построил. И предлагаю тебе... Кха! Короче, завтра у нас на храме толока, – взглянул он на меня совершенно трезвыми глазами. – То есть безвозмездная работа всем миром. Будем устанавливать купол на церковь. Приходи, посмотришь сам на мое детище. Уверен, что ты примешь мое предложение!

– Какое предложение, Дэн? О чем ты?

– Фу ты, ну ты! А я разве не сказал? Короче, надо расписать церкву. И я предлагаю тебе сделать это. В помощь я дам тебе богомазов из Владимира. Ага, вот и Николай! Эй, Коля! – замахал Дэн рукой вошедшему в бар долговязому человеку, одетому, как и он, в рабочую одежду. – Греби сюда!

– Это Иван! – представил меня Николаю Дэн. – Художник из Ирландии, о котором я тебе говорил. И он вернулся!

– Курганов, – протянул мне руку Николай.

Я пожал раскрытую и жесткую ладонь мужчины.

Николай присел за наш столик. Мы поговорили об Ирландии о том, о сем. И вскоре они с Дэном стали обсуждать смету. Я почувствовал себя лишним, попрощался с ними и вышел на воздух.

Уже стемнело. Сеялся мелкий дождь. Я закурил сигарету. Мои пальцы дрожали.

– Вот это да! – хмыкал я, стоя под деревьями неподалеку от «Катастрофы». – Храм расписать! Как граффити...

Но мне было не до шуток. Ирина, церковь, толока, не выходили из головы. От мысли, что я должен остаться здесь или отказаться от храма, я моментально ослабел и привалился спиной к дереву. Сквозь черные стволы деревьев, наверху размыкавшиеся кругом, взгляду отворялось небо с мерцающими в глубинах вселенной звездами. «Гори, гори, моя звезда...» – вспомнился любимый романс моей матери. И я вдруг почувствовал себя круглым сиротой. Совершенно одиноким в мире. Где никто меня не любил, никто меня не ждал. И это ощущение моего сиротства было настолько внезапным, острым и страшным, что из моего горла вырвался в ночь сдавленный крик...

Потом, помню, я брел во тьму; раздирал руками мертвые кусты, карабкался через мрачные заборы, изранив ладони о колючую проволоку. В жажде подвига бежал, спотыкаясь, по полю, продирался сквозь чащу, пока не преградила мне путь Ока, потерявшая в темноте свои горизонты. Я разделся и вошел в ее ледяные воды.

Час спустя, дрожа от холода, я стоял среди развалин бывшего кирпичного завода на окраине города и смотрел на белую недостроенную церковь, освещенную матовым прожектором.

Рядом с храмом, на усыпанной листьями земле, лежал новый голубой с золотом купол, увенчанный крестом. Щит, вкопанный в землю, гласил: «Здесь возводится церковь в память святой великомученицы Ирины. На личные пожертвования».

Неподалеку в развалинах бывшей заводской теплицы копошился дед. Я подошел. С помощью зубила и молотка дед очищал годные кирпичи от раствора.

– Тебя Данилов прислал? – откинул он капюшон плащ-палатки.

– Нет, – сказал я. – Сам пришел.

– Инструмент в бытовке, – обрадовался дед. – Как величать-то?

– Иван.

– Селюгин Василий. Сын Ивана.

Посмеялись.

По приставной лестнице я поднялся в вагончик, где, по словам Селюгина, дневал и ночевал Дэн. Включил электричество. И первое, что увидел, был портрет Ирины Дьяковской, висевший над лежанкой. Узколикая красавица с удлиненными, как у египетской жрицы глазами, но уже какими-то неземными. Топилась буржуйка. На веревке, протянутой в углу, сохла рабочая одежда.

Я подошел к столу. На столе лежала тетрадь. На ее обложке было написано «Рабочий журнал». Я открыл тетрадь на последней записи: «Сегодня очистили от раствора 600 кирпичей, замуровали три лишних окна. Завтра будем поднимать, и устанавливать купол на 23-метровую высоту. Нанял кран «Кото» со стрелой в 25 метров. Чтобы построить купол, пришлось продать свою двухкомнатную квартиру. Но дело того стоит. На освящение купола приедет отец Петр...».

– Пора отмывать кисти от засохшей краски, – подумал я, согреваясь.