Мне было 14, когда я познакомилась с хорошей умной и красивой кошкой. Ее звали Настя. Это была ничья кошка, она приблудилась – вышла из леса, который окружал пионерский лагерь, где я работала уборщицей во время школьных каникул.

Кошка была худая, но совсем не дикая, а спокойная и внимательная. Я ее спросила: «Как тебя зовут?» Она мяукнула негромко, мягко, но с достоинством и мне послышалось: «Настя». Я попросила ее подождать, а сама отправилась на кухню за остатками кипяченого молока. Его все равно выливали вечером в помои. Настя меня дождалась. Я застала ее за тем, что она вычищала свою и без того очень ухоженную рыжую шкурку: снежно-белые полоски в огненно-рыжем мехе проглядывали то тут, то там на блестящей спине, стушевывались на впалых боках и терялись на совершенно белом чистом животе. Я поставила блюдце недалеко от кошки и стала ждать. Она глянула в мою сторону и, показалось, будто кивнула, а потом продолжила нализывать быстро сохнущий на летнем солнце свой рыжий бок. Я не уходила. Настя закончила свой туалет и села. Она отвернулась. Ненадолго, но достаточно, чтобы подумать об этом, посмотрела в лес, из которого пришла полчаса назад, потом встала и направилась к блюдцу. Настя осталась со мной. До того дня, как это случилось.

Однажды я вернулась с выходных, и не нашла кошку. В блюдце на веранде стояло скисшее молоко. Я позвала Настю. Но кошка не приходила. Я стала спрашивать. Никто не хотел говорить про Настю. Только сторож, юродивый двадцатилетний парень, сказал мне, что здесь была большая пьянка, пока меня не было, и он видел кошку, которая приходила к блюдцу, и кошку взяли в комнату, и он показал в какую.

Я подошла к хозяйке комнаты. У нее снова были гости. Я застала ее в дверях, она стояла уже в белом видавшем виды рабочем халате – собиралась на смену. Она ответила раздраженно и презрительно, что кошки больше нет, и слава богу, потому что она дикая и прививок у нее все равно не было, а тут дети… Я не поняла и переспросила, как это ее нет? Она совсем не дикая, а умная, и что никогда не уходила далеко, и она очень чистая, чище, чем их кухонные халаты. Тогда женщина сказала, что кошку убили – ударили головой об пол, кошка сильно кричала, у нее пошла кровь из ушей, и кошку выбросили в кусты. Я спросила: «В какие?» Женщина махнула неопределенно рукой в сторону разросшегося боярышника недалеко от веранды и поспешила уйти на кухню, а я направилась прямо в колючие заросли между общежитием и пожарным выходом из посудомоечной. На пожарном крыльце посудомоечной собрались кухработницы - румяные визгливые тетки в несвежих халатах, надетых на голое тело и просвечивающихся от пота и воды. Тетки дружно курили, смачно похаркивая, тыча пальцами в мою сторону и гогоча. Я тихо позвала: «Настя!..» Отойдя от общежития на несколько шагов, я остановилась в нерешительности – куда идти дальше. За моей спиной была трава, высокая. Наверное, с крыльца кухни тетки могли видеть только мою голову. Я обернулась – они примолкли. Я наклонилась, а потом встала на четвереньки и снова обернулась. Мне было видно, как одна из посудомоек, но другая, не та, которую я спрашивала про Настю, а ее подруга, привстала и облокотилась на перила, что халат ее натянулся, стиснув толстую взмокшую спину. Тетка простояла так недолго, крутя головой и пожимая в ответ на что-то своим приятельницам оплывшими плечами, обтянутыми подгрязноватым готовым треснуть по швам ситцем. Скоро она выбросила окурок в траву и встала, щипками одергивая прилипший к потному телу халат. Еще через минуту посудомойки ушли. Я села в траве, и позвала еще раз: «Настя, Настя…» Не хотелось никуда идти – так спокойно, так нестрашно было просто сидеть в траве.

Воздух, запеченный солнцем вместе с запахом огоньков, напомнил пирог, который мама готовила в день моего рождения, когда я была еще совсем-совсем маленькой. Настоящий открытый пирог со свежей ягодой из настоящего сдобного теста. Я смотрела в окно духовки, как он шевелится, вздыхает, надуваясь пузырями, и как мне хотелось помочь ему выпустить пар – проколоть пузырь. Но мама говорила, что нельзя открывать духовку с пирогом, пока тесто еще не запеклось, а то пирог не поднимется. И я смотрела, как он то поднимается, то опускается, будто живой, и как нехотя, с каким трудом для себя он превращается настоящий пирог. И мне было ужасно жалко его тогда, и я смотрела на него и плакала.

Рядом со мной в траве что-то лениво пошевелилось. Раздвинув упругие стебли тимофеевки я увидела Настю. Она лежала на боку с широко раскрытыми глазами со зрачками во весь глаз, запрокинув голову на спину, так неестественно, но дышала. Я тихонько дотронулась до бело-рыжего бока, побуревшего от запекшейся, но уже успевшей отсыреть в росе крови. Бок дернулся. Мы обе замерли. Я еще раз позвала: «Настя…» Теперь уже смелее, я положила руку на теплый и мягкий кошачий бок. Настя сказала громко-громко низким охрипшим голосом «Ма-а!» и перевернулась на спине, тычась мордой в травяные стебли, которые цеплялись за ее усы, клыки открытой пасти и уши. Очень осторожно я подняла Настю на руки и понесла к общежитию. Никто не видел нас.

Кошка оглохла и ослепла на один глаз. Но только на один. А врач сказал с самого начала, что она совсем ослепла, и что проживет дня три-четыре, не больше. Предложил ее усыпить. Я сказала, что мы попробуем жить. Она очень громко мяукала, не переставая и все время одинаково: «Ма-а!» Мы с ней почти не спали эти дня три-четыре. Потом она перестала кричать.

Я не ездила больше на выходные из лагеря, и на пересменку тоже не поехала. Родственники всполошились и сами навестили меня. Я сказала, что у меня все в порядке, познакомила их с Настей, и они попросили, если что-то понадобится, обратиться к ним. Я поблагодарила их, ничего не надобилось, и они скоро уехали. Все оставшееся от следующей смены время – недели три, я лечила Настю. Поила ее растворенными в чайной ложке таблетками, обезболивающими, и капала в уши какую-то подогретую до температуры тела жидкость. Мне показалось, что у нее зрачок один стал реагировать на свет. Скоро она сама научилась находить блюдце с едой и выходить по нужде на улицу. Настя даже стала оборачиваться, когда ее звали.

Но я все-таки ее предала. У нее нашли лишай, и в этот раз ветеринар решительно настаивал, что кошку необходимо усыпить. Тогда я попросила родственников, чтобы они приехали на машине, и свозили меня в лес. Я взяла с собой Настю. Сказала, что боюсь ее оставлять одну после того случая в пионерском лагере. Они не знали про лишай, который не лечится. Я вернулась без Насти к машине. Меня спросили, где Настя. Я сказала, что она убежала. Они начали было звать ее, но я попросила, чтобы мы просто уехали. Ведь Настя глухая.

Я оставила ее там. Настя была очень умной кошкой. Она не пошла за мной. Или я ее не видела. Ведь лес был кругом. А я шла заплаканная.