Никто не хотел умирать...

 

Две подруги

 

 

Осенняя калитка сжалась и посерела от холода. На

лохмотьях лопнувшей от ржавчины краски висели

желто-зеленые слезы.

 

Никем не осужденное небо никуда не несло свои облака.

 

Жизнь, начатая с утра, с начала, с правой ноги,

натужно-весело выскочила на крыльцо и сейчас сидела

там, на сырых щелястых досках, подперев подбородок

кулаком, глядя совершенно пустыми глазами на все это.

 

В покинутой ею комнате, как комнате ребенка, забытые и

разбросанные предметы, личности, поломанные мысли и

судьбы, отстраненно вспоминая друг друга, недобро

поминая свою прежнюю хозяйку, продолжали лежать на

полу. На столе в луже пролитой по пьяни истины, между

бутылкой и краем, плавали остатки радости. Сухие крошки

любви отважно падали с нее вниз, не достигая и не

постигая ничего.

 

Дверь скрипнула. Белая Дама вошла, села, положила прямо

в мокрое свою белую бумажную руку. Острым стальным

пером ткнула в остатки. Голубое лопнуло, истина

покраснела. Белая Дама долго, словно по стеклу, водила

по ладони пером, потом сжала руку в кулак, воткнула

перо в стол, глянула из-под капюшона в потолок и,

что-то шепча, шурша плащом, стуча каблуками, вышла.

 

Ничего не поделаешь, - подумали непогрешимые фотографии

на стене.

 

Отвратительный хохот, грохот костей домино, скрип

ужаленной телом кровати, шлепок отрезанного ломтя об

эмалированный таз прогремели с небес. Это Матушка-Осень

бросила своих серых вниз во двор, выскочила из повозки

и приветствовала своих подруг.

 

Взметая листья, руки и дождь, они уже плясали на глазах

у всего леса.

 

Реки покоя потекли вспять, уши стали краснее, и кто-то

улыбнулся кому-то просто так.

 

Из всех щелей между небом и землей в пространство, в

узкий, в тесный круг танца рвались, летели, неслись,

широко раскинув лучи, звезды.

 

Бездонная синь, совместно с обжигающим солнцем, золотом

волос, янтарным медом улыбки, смеющимся беспредметным

утром сыпалось снизу и сверху, кипело в изломах

суставов и бровей.

 

Где-то далеко, настолько далеко, что вам ни за что не

понять, с размаху ударил первый гром. Эхо понесло его,

и все лето гремели грозы. Осторожная птица высунула

голову из дупла и тот час же спрятала ее обратно. Вот

дура!

 

Этой ночью будут исполняться желания на бис. Всем кто

не успел или постеснялся. Одиноким и мертвым

гарантируются слезы радости. Не мертвые получат справку

об освобождении и свободное распределение. Лично Вам

предлагается беспричинное счастье.

 

Три подружки сидели на крыльце и болтали ногами.

Нескромный девичий разговор волнами наступал на темноту

и, сопрано вздыхая, впитывался в землю.

 

У разговора нет понятия конца. Перед кем спешить и

зачем?

 

 

Черноглазая пустота дернула плечиком и повернулась ко

мне спиной.

 

Ожидание жизни закончилось. Восемь ближайших столбов

моргнули и выключились. Воздух похолодел и задрожал.

Казалось, плечи моей спутницы тоже колеблются.

 

И вот, от тряски этой, поднялись звезды со дна небес,

и, отряхнув закат, Луна вскочила с горизонта.

 

- Какая дрянь! - ворчит:

 

- Ноябрь, осень...

 

Видно Матушка со Смертью надрались и воют, размазав

смысл жизни по столу.

 

И точно, вот и сами, одна другой пьянее! Белая Дама

идет ровно, мелкими шажками. Ее бездонные глаза, как

холодные пальцы, щупают чуткое небо. Что там можно

искать? Даже Смерти не дано знать своей судьбы. Только

и остается напиться, простите, в смерть с самой

бесшабашной женщиной на этом свете, да таскаться по

опустевшим от холода и страха улицам уездного города

Ноября.

 

... К-кабриолет... твою мать!.. - голосила тем временем

Матушка-Осень, и слезы текли по сморщенному лицу.

Сознание того, что такого веселья еще не было, сладкой

печалью щипало глаза и рвало из груди песню.

 

Там, под грудой бус и цветного тряпья, помимо самого

щедрого в мире сердца, ютилось хрупкое, как дерево,

сплетенное из стекла, недоверчивое создание. Звали его

Лиза.

 

Большего никто не знал. А если пытался узнать,

Матушка-Осень хорошо справлялась без своей подружки.

 

Две подружки приближались неумолимо, как Новый год.

Запахло гнилыми яблоками и сырой землей.

 

Их Величества поравнялись со мной и остановились.

 

Щедрая на все Матушка присела на корточки, ткнула

пальцем мне куда-то за ушами, и, дыша прямо в морду

прелой листвой, вопросительно пробормотала:

 

- Кис-кис?

 

Я слабо пошевелил хвостом, моргнул левым глазом, открыл

рот... и закрыл его.

 

Белая Дама на минуту оставила небо, скользнула по мне

взглядом отчего я закрыл глаза, совершенно трезвым голосом отчеканила:

 

- Дура! Это крыса,- и вернулась к небу.

 

- К-крыса?! - Матушка-Осень пьянела на глазах:

 

- П-пошли с нами, блин...

 

От такого предложения я растерялся и непочтительно

оглянулся. Моя спутница, конечно же, смылась.

 

- Все вы бабы о.. - начал, было, я, но тут большие,

теплые, испачканные в глине пальцы Матушки взяли меня

за шиворот и сунули в один из многочисленных карманов

ее одежд. Матушка-Осень дважды не приглашала.

 

К тому времени, когда я прогрыз себе дырку для

наблюдения за миром, Белая Дама успела провалить под

землю дом, к счастью, не жилой. Из образовавшейся ямы,

как, простите, из-под земли, выскочила великолепная

тройка серых, запряженных, почему-то, в большую детскую

коляску.

 

- Вот черти, вечно все путают, - пробормотала Белая

Дама и полезла в коляску.

 

Пока я смаковал мысль о том, что серые чем-то похожи на

меня, Матушка-Осень тоже забралась в коляску, мы

сначала взмыли вверх, и затем скрылись за горизонтом.

Сразу за нами туда же устало шлепнулась Луна.

 

Небо светлело. Наступало утро шестого ноября.

 

 

Истертая между пальцами бумага серебряной пылью порхала

по комнате.

 

Оставьте ваше косноязычие на пороге.

 

Шапку тоже снимите.

 

Первое на полку, второе - в шкаф.

 

Компот за воротник и на х.. отсюда бегом пока дождь не

начался.

 

А он начался.

 

Еще.

 

Как оставшиеся добивали ногами меня.

 

Я помню.

 

- Кому это надо? - молчание.

 

- Том! - нет ответа.

 

- Есть, сэр! Есть колбаса.

 

Это не цепочка осмысленных ассоциаций - это пепел.

 

- Лицевая, изнаночная, две пропускаем... Где четвертая

спица? Вон под столом. Кто ее туда....? Ну вот, стрелка

пошла! Лиза, у тебя лак есть?

 

- Вам, матушка, на работу пора.

 

- Сама ты матушка! Куда я в драных чулках пойду?

 

Спица облегченно вздохнула и закатилась дальше под

стол.

 

- И из-за такой ерунды сегодня никто не умрет?!

 

- Да, из-за такой ерунды! Ни х.. себе ерунда! У тебя,

между прочим, весь дом завален тряпками, а одеваешься

ты, как пугало огородное!

 

- Ну, ты с..а! Ни кожи, ни рожи, в моде ни хр..а не

понимаешь, и меня пугалом обзывать?!

 

Матушка осень выдержала драматическую паузу 2,5 сек и

продолжила:

 

- Есть у меня чулки. Телесные. 40 дэн. И номер твой. Но тебе...еще 0,5 сек

... тебе – х...

 

Белая дама вскочила со стула еще одна стрелка, обиженно заморгала и

отвернулась к окну.

 

За окном шел дождь и рота красноармейцев.

 

Увидев Белую даму, они тут же пали смертью храбрых.

 

Белая дама плюнула на грязное стекло и мерно

забарабанила тонкими сухими пальцами по неокрашенному

подоконнику траурный марш Шопена.

 

Все было очень плохо.

 

- А Жижа дурой дразнится! - мокрая растрепанная Весна

влетела в комнату без стука, но с диким грохотом, т.к.

без грохота она входить не умела.

 

Подружки облегченно вздохнули, и одновременно спросили:

 

- Какая Жижа?

 

- Ну Жижа! Жизнь из второго номера. Она говорит, что по

весне все дуреют, и поэтому я сама - дура!..

 

Подружки умиленно глядели в большие детские глаза,

рассеянно улыбаясь. Им было хорошо оттого, что все

кончилось.

 

Первой пришла в себя Белая дама:

 

- Знаешь что, племяшка? Зови сюда свою подружку - будем

чай пить.

 

- И только чай, - Матушка Осень извлекла из недр своего

платья загадочную литровую бутылку,

 

- Х..н с ней, с работой! Пусть живут.

 

 

Тонкие белые пальцы летали над струнами.

 

Струны истерично и жирно визжали.

 

Прелый, прокуренный, многообещающий голос разматывал

мохнатую ниточку, клубок диковатого романса.

 

Его автор хриплым голосом Матушки Осени рассказывал как

плохо одинокой красивой женщине без случайного гостя

противоположного пола, согласного остаться с ней до

утра.

 

Белой Даме не нравилась дурацкая песня, но она

продолжала аккомпанировать подруге. Ей тоже хотелось

случайного гостя. А, может, она считала себя одинокой и

красивой.

 

Под столом, свернувшись калачиком, спала Весна. Во сне

она видела Жизнь, сидевшую на заборе, на котором

большими буквами было написано Жижа - дура. При этом

Весна улыбалась и шевелила губами.

 

Что она говорила, не знает никто. Не положено.

 

- Не положено! - Осень перестала петь и хлопнула

ладонью по столу.

 

Весна перевернулась на другой бок, а Белая Дама порвала

самую жирную (седьмую) струну.

 

- Не положено! На х..а нам мужики?!

 

- Тихо ты! Ребенок же здесь! - Белая Дама всегда

отличалась консервативностью взглядов.

 

- Да, спит она... - Осень на всякий случай нагнулась и

заглянула под стол.

 

Под столом Жизни не было.

 

Там в лужице пролитого молока сидела маленькая

востроглазая мышь.

 

- Этип втаю мать! - От волнения Матушка Осень

перепутала в знакомых словах все буквы,

 

- Ты глянь! - Белая Дама отложила гитару и тоже

заглянула под стол.

 

Увидев так близко смерть, востроглазая мышь тут же

исчезла, забрав с собой молочную лужицу.

 

Вслед за молоком постепенно пропал паркет, чьи-то

стоптанные тапки, исписанные стихами, соусом и

комарами-кровопийцами, обои, тяжелая медная дурацкая

люстра (Жижа называла ее конделябра), входная тире

выходная дверь (in-out door), два немытых окна и

зеленые занавески при них, все это утонуло без

всплесков в тихой реке времени.

 

Белая Дама, Матушка Осень и стол, под который они

заглядывали, бесшумно летели среди облаков над

спокойной водной поверхностью.

 

Сонные рыбаки, темные кусты, Маргарита на метле, пьяные

русалки на отмели, босяк на перекрестке 66 West Road,

растерянная цыганская рожа Матушки Осени, все это

показалось Белой Даме таким родным и хорошим, что она

взяла гитару (она-то ни х.. не исчезла, вообще, все,

что было на столе, а лежало и стояло на столе не мало:

литровая Арагви, маслины в большой деревянной миске под

"хохлому", большая пачка Казбека (50 шт.), керосиновый

фонарь с Красными, Зелеными, Синими и Желтыми

(Запад-Восток-Север-Юг) стеклами, чулки Белой Дамы с

двумя стрелками, опять же гитара, сахарница с песком, в

которой криво торчала огромная чайная ложечка (стоп, в

тени (ночью!) чайной ложечки тихо сидела востроглазая

мышь, но подружкам ее не видно, и ты молчи), две чайные

чашки и девять..., да какая разница, чего там было

девять!), поставила баре на втором ладу (отчего лопнула

вторая жирная (шестая) струна), и негромко начала.

 

Музыка лилась с неба как дождь.

 

Сонные пьяные русалки на отмели подставляли под капли

голые плечи и хихикали от щекотки.

 

По поверхности воды пошли круги. Из-за разницы

скоростей прямого и отраженного сигнала они были

красного цвета.

 

- Похоже, мы падаем, - негромко, чтобы не помешать

подруге петь, подумала Матушка Осень.

 

Скорость падения нарастала. Красные круги стали

инфракрасными, и исчезли.

 

Стол заметно накренился.

 

Белая Дама перестала петь, и с не характерной для себя

экспрессией, я бы сказал, оху…о громко, хрипло и

встревожено заорала:

 

- Е….й в рот! Мы его теряем!

 

Но было поздно.

 

Старый, привычный кухонный столик вместе со всем

содержимым еще больше накренился и рухнул в воду.

 

- Коньяк! - горько и жалостливо вздохнула Матушка

Осень.

 

Из воды выскочила бутылка Арагви и прыгнула Осени на

колени.

 

- Фокусы-покусы! - проворчала Матушка Осень и тут же

добавила:

 

- А маслины?

 

- Совесть надо иметь.

 

- Кто здесь?

 

Огромный конь в сером драповом пальто с каракулевым

воротником белокрылой лошадкой поскакал над ними в

облаках.

 

- Только чай...

 

- А чулки я тебе так и не дала...

 

И, вдруг, обе в голос:

 

- Господи, а ребенок-то где?!

 

 

Пощечина оказалась слишком звонкой.

 

Равноудаленные псевдообразы оглянулись.

 

Все напоминало мне о том, что оцифрованную бабу нельзя

хватать за оцифрованную задницу.

 

Меня послали за хлебом и видеокассетами, а я...

 

Кажется меня сейчас...

 

Точно! Вышибли.

 

Блестящий цифровой мир ускользал от меня как

хромированный поезд. Как ртутный ручей. Как говно в

унитазе. Прощайте.

 

Я долго стоял, роняя слезы радости на крышку гроба.

 

Как приятно, как удивительно хорошо и верно хоронить

свое светлое будущее.

 

Тем более в такой компании: капризная Ночка в черном,

белая Дама в бледном, да матушка Осень в цветных

ремках, да Жизнь в штанах на босу ногу, да Весна с

бантиком на рукаве.

 

Забавный бантик.

 

- Вот как бы и все.

 

Это жизнь.

 

- Как все? А банкет?

 

Это осень.

 

- Елизавета, не дури, пойдем уже, - шепотом белая Дама.

 

Две красотки, Ночка да Весна, хихикая и перешептываясь,

уходят как красотки.

 

- Девчонки, может, действительно, банкет? - это я,

сдуру, ощупывая в единственном кармане две монетки

неизвестного происхождения и непонятного достоинства.

 

- Смотри, сопьешься, - трезво заметила Жизнь.

 

Я посмотрел, и, действительно, из еды, культа и выпивки

вырастало нечто, похожее на задницу, оборудованное

внизу ногами, а вверху ртом.

 

Неприятное зрелище притягивало, как магнит.

 

- Не боись, развлекайся! - Сегодня матушка Осень

завтракала чесноком и прелыми листьями.

 

Сильный запах Родины выжимал слезы.

 

Я зарылся лицом в груду цветного тряпья.

 

Бздыньк! - и тут же получил по морде.

 

- За что?

 

Сверху, из-под самого неба:

 

- За любовь!

 

- Ну, че? Кассеты принес? А хлеб где?

 

Пьянка затихла и уставилась на меня...

 

Я медленно улыбнулся, плюнул в протянутую ладонь и со

вкусом произнес:

 

- Да пошел ты.

 

И пошел.

 

 

Рысью пронеслась удалая конница над солнечным городом

ветхих воспоминаний.

 

Четвертый справа конь дрогнул шкурой, сбросил на землю

капли соленого от живой крови пота, зацепил не кованым

копытом вершину мира, и был таков.

 

Это, доложу я вам, изысканнейшее ощущение, оказаться на

седом от пороха коне над пустотой, которую теперь

некому ненавидеть.

 

Под языком зашевелилась красная кисло-сладкая ягодка.

Вовремя не раскусил.

 

Молочный мозг зашатался, и выпал из черепа, как

перхоть.

 

Зелень, комендантский час и реконструированные

подробности бытия.

 

"- Не надо отказываться от своих слов, - он подошел и

выплеснул мне в лицо целый стакан, полный граненого

стекла, затхлого воздуха, и отпечатков бледных,

нездоровых губ, бывших в употреблении девушек тяжелого

нрава, но легкого поведения.

 

Наконец, зеваки расступились, и все увидели мое

бездыханное тело. Оно старательно двигалось в

направлении первой фазы круговорота воды в природе."

 

Журналист дописал, поставил точку и застрелился.

 

Он не чувствовал себя бездарным, это была несчастная

любовь.

 

Весна отогнула край тяжелого мохового одеяла, сунула

худые, в царапинах и синяках ноги в большие резиновые

калоши, сдернула со стула старую промасленную

телогрейку и выскочила во двор.

 

Матушка Осень с тетей Смертью выкапывали картошку.

 

Это было обидно. Весь май она с подружкой Жизнью

зарывала эту проклятую картошку в сырую, едва оттаявшую

землю.

 

Двадцать четыре сотки, как с куста!

 

Первого июня, в День защиты детей, подруга свалила

стопом на юг.

 

Весну, как малолетку, упеткали спать, пообещав

разбудить на Новый год.

 

И что?

 

Возле крыльца стояли двадцать больших грязных мешков с

картошкой.

 

В девять с половиной раз больше, чем они с Жизнью

посадили.

 

Эти мешки, две сгорбленные фигурки среди разрытой

земли, мокрые камни у крыльца, все это навалилось на

полусонную девчонку большой взрослой тайной, в будущем

понятной, но никогда не дорогой.

 

Весна тихо вышагнула из калош и на цыпочках скользнула

обратно в дом. Моховое одеяло еще хранило ее весеннее

тепло.

 

Бросив телогрейку на пол (тетка ругаться будет), она

шмыгнула в зеленый мох и затихла там до...

 

До чего? До какого времени?

 

До того благословенного времени, когда просыпаются юные

девицы. До утра года. До весны...

 

Личное

 

 

Он сидел с закрытыми глазами и влажными от волнения

пальцами тер стеклянные пластины очков.

 

Когда он водрузил очки на место и открыл глаза, мир

вокруг его глаз ничуть не изменился.

 

Пыльная скамейка, на которой он сидел, по-прежнему

одиноко торчала среди бесконечных барханов сахарного

песка.

 

Пол неба заслоняла блестящая стальная чайная ложка.

 

Вобщем сплошное дерьмо.

 

Он допил чай, машинально снял очки и потер стекла

пальцами.

 

Когда он надел их, он увидел все тех же гостей,

неотрывно смотрящих на его неопределенное лицо.

 

Землистые губки подрагивали в такт ударам его сердца,

красные глазки напряженно моргали, не видя выхода из

невозможности понять сидящего перед ними человека.

 

Внезапно с потолка полил дождь. Он отвернулся от

могилы, снял очки, и промокнул платком полные слез

глаза. Там, на дне земляной ямы, лежала его надежда

стать таким же, как все.

 

За оградой кладбища стояла толпа сочувствующих

животных.

 

Неожиданная пустота заполнила его голову, и он

отвернулся от клетки с заключенным в ней видом

енотовидного таракана.

 

- Ужели!

 

- Неужели?

 

- Пи…ц... - тремя последовательными вспышками света

пронеслось во внутричерепной пустоте.

 

Но это никому не помогло.

 

- Все х…я... - наконец-то уныло подумал он и

поплелся, надежно спрятав в ладони, подальше от

стремного мира, свои глаза...

 

Он проснулся, открыл глаза и ох..л.

 

 

 

Она кротко улыбнулась и топнула ногой.

 

Асфальт под маленьким башмачком разлетелся вдребезги.

Серая пыль попыталась закрыть небо.

 

Но тут подул южный ветер.

 

Влажная тряпка весны стёрла с лица хрустального купола

небес серую скуку.

 

Холод зашипел и полез в подвал - прятаться до зимы.

 

Ни х..а!

 

Бесстрашные подвальные грызуны никогда не боялись ни

чёрта, ни ладана, ни холода.

 

Красные глаза и жёлтые клыки каменной темноты уперлись

в тупую морду ледяного воздуха.

 

Поворачивай обратно - зимушка-зима.

 

Обмороженное ухо покраснело и покрылось испариной.

 

- Нехорошо подслушивать.

 

- А чего ж.

 

Жопой чувствую.

 

- Вам лечиться надо.

 

Отчего. Летом белый, зимой серый. Фантазии не хватает.

 

Глаза закрой да в ножки поклонись.

 

Только ничего ни проси.

 

И глаза не открывай.

 

А то.

 

Под маленькими башмачками, высоко в небе набухал далее смотри по ассоциативно знакомому

 

- Му-му.

 

Что-то мокрое и красное мучительно тыкалось в зубы

изнутри рта.

 

Мне кажется...

 

Вам лучше...

 

- Рта не раскрывать!

 

А то.

 

Последняя отчаянная (возможно варианты) требуха

выскочила на волю и по полю, по синему полю, срывая на

ходу ромашки (синие), растрясая на ходу детали

пищеварительного процесса.

 

Да... как быстро летит время. Вот и вы опустели.

 

Кстати, пригнитесь, пожалуйста.

 

Не успел. Сегодня что-то особенно низко. Видимо к

дождю.

 

- Это кому- это видимо!? Просили же раньше мая глаз не

открывать.

 

Увидишь, когда пойдет дождь.

 

Глупости какие. Действительно ерунда. Простите меня,

моя дорогая.

 

- Ах, оставьте слова. Пора открывать глаза.

 

 

Вдоль бумажных дорог растут деревянные цветы.

 

Я здесь никого не знаю. Мне бы только водички попить.

 

Из горлышка квакнула страшная жаба- лягушка:

 

- Нет тебя и не было никогда.

 

Мурашки побежали, как крысы с тонущего корабля.

 

В словах буквы начали пропадать.

 

Ручка в руках щёлкнула и рассыпалась в руках на три

составные части.

 

Я знаю, о чём это я.

 

От этого всё становится не похожим на правду.

 

Мне никогда не бывает смешно.

 

Это смешно. А мне нет.

 

По телевизору передавали передачу. Для больных,

заключённых и эмигрантов.

 

Рука предательски потянулась к горлу.

 

Переключится на лучшее.

 

От удара в голову сразу же сели батарейки. Навсегда.

 

Стоя на вершине мира очень страшно сделать первый шаг в

бесконечность.

 

Из чего сделать любовь.

 

Среди потных человеческих тел, сухих книжных страниц,

двух совков мелкого сора выметенного из-под шкапа,

вьётся серою лентой бумажная дорога.

 

- Не бойся, прыгни, с вершины своего естества на эту

непрочную ленточку. - вечно повторяет вечное радио.

Великий шаман Попов большим суковатым вырезанным из

старой корейской берёзы магическим гетеродином, словно

обухом, ударил мое тело, куда то прямо в основание

потенции.

 

Распустив по ветру мысли и волосы, раздув как белка-

летяга щёки, хлопая жаберными крышками, полетел я

сверху в...

 

В песок, перемешанный пополам с пылью составленной из

мельчайших частей природы (потерялись при родах),

первым попал мой лоб. Так совсем волос не останется.

Тут хоть чем мой.

 

Дорога спружинила, я отскочил, перевернулся в

пространстве относительно утренней звезды, повернувшись

задницей к Стожарам, и воткнулся в пыль руками.

Привычка всё хватать не подвела, и я вцепился в

дрожащую плоть всеми десятью пальцами и всё-таки

опустил в пыль колени.

 

Полный рот песку создавал ощущение сытости. В носу

хохотала пыль.

 

Веков пять простоял я на корточках посреди дороги.

Пятьсот лет полу застывшие Стожары, не дыша, наблюдали

мою задницу. Шесть тысяч месяцев стояли небесные

часики.

 

Хотел сказать да всё-таки вовремя чихнул и встал на

ноги. Мир, выбрав линией сгиба дорогу, спрятав от меня

горизонт, сложился пополам.

 

Пятнадцать секунд я стол на одной ноге и выбирал между

левой и правой бездной.

 

- Вот и п….ц тебе, ай да молодец, ай да с..н сын.

 

Но нет.

 

Даже по буквам. Н-о н-е-т!!!

 

Всё есть. Здесь. Даже совесть.

 

Подняв небольшой ветерок, мир разогнулся обратно.

Стожары, очнувшись от эротических медитаций, покраснели

и спрятались за горизонт. Общее возбуждение спало.

 

Ножки мои ослабли, задрожали, и возжелал я покурить

себе на красивом холме. Только курева то у нас - х...

 

И улёгся я спиной на дорогу слушать, что скажут мне

звёзды незнакомого мира.

 

 

Исчерпано.

 

Он сердито пнул деревянную кадку ногой.

 

Кадка хрустнула.

 

Из - под неё испуганно выскочила жёлтая ящерица.

Поскользнувшись на зелёном песке, она сползла с

поверхности земли, куда - то вбок, задёргала лапками и

растворилась в фиолетовом пространстве.

 

Щёлкнула в небе пережаренная звезда.

 

Мысли мышки спрятались в корку.

 

Заступитесь за моё самосознание перед всем

человечеством на вахту.

 

Посреди зелёных барханов стоят старенький конторский

стол, стул и настольная лампа мудрости.

 

На вахте никого.

 

Лезут в пространство без пропуска смерти, вечно живущие

челяди господа твоего безглазого, безрогого, но с

монитором.

 

- Вот наплёл на себя из-за левого плеча.

 

- Не обижайся солнышко, это в последний раз.

 

Было.

 

Булочка с кремом сапожным лежала, лежала, да как

закричит на меня:

 

- Что ж ты, ё.. твою мать, всех без разбора, всё жрёшь и

жрешь, с..а, все равно когда нибудь подавишься,

собственной слюной умойся, гад на заре красной, как

кровь.

 

На заре ясной солнышко встало, и запнулось.

 

Тихо в пустыне. Только ложечка в стакане звенит, нервы

заводит ключиком золотым.

 

Извёлся я. Вёл, вёл и извёлся.

 

Честное слово. Сойду с ума в тёмный лес поссать.

 

А хорошо-то как, одному ночью в деревянной траве.

 

Толи камень прошушукал, толи конь прохохотал.

 

А что мне дураку с каменной головы на белого коня

глядеть.

 

Четверо одного не ждут.

 

Как-то тебе - девушка бледная? Ускакали твои товарищи

сеять разумное да вечное.

 

Спрячу камень за пазуху, пойду за ними подбирать.

 

Оставайся милая с добром.

 

Не тужи каменная голова не у Христа чай пить в деревянной

траве не пропадешь.

 

- Голову нагнёшь, потеряешь - прошипела в небе

пережаренная звёздочка.

 

Дурочка.

 

Кочка.

 

Ящерка жёлтая.

 

Нет

 

не точка.

 

Девушка бледная по полю скачет,

 

всех убивает и плачет.

 

Дверью скрипят,

 

зубы болят,

 

в небе пропал Гавриила отряд.

 

Жизнь, не дождавшись конца, пошла по рукам.

 

Дуракам отдавалась.

 

Свобода.

 

По три с половиной рубли

 

капало ежеминутно за шиворот мне,

 

Рядом на белом коне

 

милая машет косой с голубыми бантами.

 

- Ис-чо попоём.

 

- Наливай. Дай поцелую.

 

- Закусывай, дура узду.

 

Ехать пора по красивой дороге домой.

 

- Мам, а можно я ещё пол часика погуляю?

 

- Можно, можешь вообще не приходить.

 

Ура, ура, я снова голый.

 

- Разрешите на тур вальса, пока эти оба два молодца, из

тернового венца не воплотились.

 

В моей душе смутными предчувствиями... Проступила

кровавая роса.

 

На что они похожи люди?

 

Капля весеннего дождя упавшего в лужу...

 

Пук, заблудившийся в лабиринте ревербератора...

 

Венец творения выпавший из рук создателя...

 

- Дорогой, перестань молоть ерунду!

 

- Что бы ты понимала...

 

- Я тебя прекрасно понимаю.

 

- Да откуда ты знаешь...

 

- Мне ли не знать.

 

Она впервые поймала мой взгляд.

 

Э - эх. На таких горках я ещё не катался. Надеюсь, это

не в последний раз.

 

- Надежда умирает... Не бойся, дорогой, я пошутила, для

тебя не в последний.

 

И наклонился твёрдый низ с не твёрдым верхом, И

посыпался и потёк куда-то за горизонт

 

И зелёный песок

 

И деревянная трава

 

И срань фиолетовая

 

И звёзды жаренные

 

Стол, стул, жидкий гад оказался всякая х…я и особенная пое..нь.

 

Остались только мы в существовании, парочка простых и

молодых ребят.

 

18.1 Эпилог

 

- Вам в зубы дать?

 

- Не хотите как хотите. А я все-таки дам.

 

18.2 Пролог.

 

- Вам не стыдно заниматься самоанализом?

 

- Мне тоже не стыдно.

 

18.3 Залог.

 

- Ёб…й в рот! Да сколько это может продолжаться?!

 

- Не знаю.

 

- Жаль. Больно уж хорошо. Хочется по дольше.

 

Не встретив не одной знакомой буквы, он закрыл книгу и

расплакался.

 

Какой полёт фантазии. Раскалённым ветром неслась она

над его бесконечной головой. Гул стоял невообразимый.

 

Из глазных щелей потекли слёзы. Жалко себя.

 

 

А вот это и есть самое страшное.

 

Музыка играет сначала и до конца. Всё в долю.

 

Никто не придет.

 

А я бы с удовольствием выпил бы бутылку водки с

какой-нибудь мясистой теткой.

 

Это секс. Это гуд.

 

Собирайся, Шумов, одевайся, Шумов, и уеб…й в свой

Голливуд.

 

У меня все синее.

 

Сны, ладони по утрам, утреннее и вечернее небо, слезы

любящих меня людей, преимущественно незнакомых мне

девушек обоего пола, но разного направления.

 

Не завидуйте.

 

Я врун.

 

Зелень - это чудо второго рождения.

 

Пропущу всю чушь.

 

Если что-то останется - напишу.

 

Замолчали.

 

Я выскочил в коридор, там никого не было. Надо же.

 

Жди-ожидай.

 

Своего часа не знает смертный, а бессмертный не скажет.

 

Придет, сядет на стул, три чашки чифира без закуски

ё.., и ни тебе спасибо, ни здравствуйте, уйдет, хлопнув

дверью весь в слезах... Стыдоба...

 

Зачем так мучить,

 

ться, б.я, фря, какая фифа губы и глаза понакрасила

разноцветным, оттого и красивая, что красного одного

полтора килограмма ушло.

 

Ничего не говорит, и все тут. Сидит, во все глаза

смотрит, молчит.

 

Я их отвел в сторону, за левое веко ущипнул (со

значением так!), и обратно.

 

А ее нет.

 

Вот тебе, дедушка, и another f..k.

 

Yourself, или нет? Не хочешь?

 

А если мы тебя щас за шиворот, и пугать начнем?

 

Ты чего боишься?

 

Пряников соленых? - Пряников ему!

 

Что, нет? Любых давай!

 

На четвертом прянике я сломался. В спине что-то

хрустнуло, по лицу пошла широкая поперечная трещина. От

уха до уха.

 

Излишки самомнения, любовь к мудрости, копимая годами

(гадами), жадность, зависть и жалость, два передних

зуба, паршивенький язычишко и чей-то внимательный глаз

вытекают из щели вместе с воздухом.

 

Ай, да я! Ай, да, с..н сын!

 

Щель тут же захлопнулась. А все! Хватит, наулыбались!

 

Вообще-то я люблю, когда дамы от меня без ума. Потому

что я сам такой, долбо.б тупорылый. Извините.

 

Близкие ко мне люди тут же упали замертво

 

Близкие ко мне люди тут же упали замертво.

 

Остальные успели немного отбежать.

 

Не смотря по сторонам, они пытались жить припеваючи.

 

В грудях что-то ширилось и росло.

 

На ясном как пень закате собралось оно на улицу гулять.

Горлом пошло. Там и осталось.

 

Один я теперь, сиротинушка.

 

Ножка хромая по земле волочится, карябает.

 

Визг стоит, не шелохнется. Некуда ему шелохнуться.

 

На востоке солнце, на западе Ленинград.

 

Попался, с..а.

 

Тихо мне показалось, ну я и прибавил. Ботинок слетел,

из носа кровь потекла.

 

По вымечку, по копытечку, по темечку.

 

- Сколько горя ты нам принес.

 

Я не знаю.

 

С первого удара ушла нога по пояс в говно.

 

Все, что вы себе представляете, уйдет по пояс в говно.

 

Ненависть плохая попутчица. Хочется отдохнуть, присесть

в самом темном уголку сырого подвала, на светлой

полянке, на пересохшее от жажды дерево, а она не дает.

 

Противная сволочь, носками пахнет.

 

Не-ет.

 

Нет-нет, ничего, я догоню.

 

Порванные на две неравные части маленькие записочки

мгновенно умирали в струе раскаленного до красна

любопытного взгляда:

 

* первый раз не больно, потому и не насмерть,

 

* второй раз начерно из-за плеча,

 

третий споткнулся о выпуклую шишку левой ногой, и

завершил с размаху себя.

 

Об землю, гада, мордой, смотри чего натворил! Он

завыл...

 

Пошел куда-то маленький дождь.

 

В носу булькали сопли. Мы ль не слезы?

 

Вот как пойдем вместе с дождем!

 

Вот вам слабенький чаек

 

Вот вам слабенький чаек.

 

Вот закуска из сырого человеческого слова.

 

Вас не оскорбляет? А жаль.

 

На солнышке вместо пятен появилась узкая черная

трещина.

 

Как-то стало спотыкаться наше удовольствие.

 

Ничего-ничего.

 

Никому.

 

- И гляньте, че это там?

 

Стеклышко.

 

Хрустнуло, треснуло, звякнуло в голове серым камушком.

Как-то поскучнели собаки на улице. Осеклась задница,

обломалась смердеть. Небушко съежилось.

 

Вам бы у окошечка головку кулачком подпереть,

покручиниться. За спиной часики тикают, за ушами мыши

пишут, с..и, ничего не пропустят.

 

Заскрипят половицы. Придет белая тетенька, все

прочитает.

 

А чего бояться? Чего бояться?

 

Про нас там ведь нет ни х...

 

Разорвите на две неравные части: одна в воду, и вместе

с ней быстренько, я сказал, быстрее, для начала к еб.не

матери, мимо, дальше некуда, а надо, ни к чему ты здесь

больше,

 

вторая - на землю, прекрасную для людей, остывать от

хлопот.

 

Потускнеет сперва, посинеет, позеленеет, расползется

сине-зеленым шепотом по всему, видать, началось...

 

Все как не у людей, с конца начинается.

 

Были люди в наше время.

 

Это хорошо. Что были.

 

Да вы, главное, не расстраивайтесь. Ну не получилось,

так не получилось.

 

В другой раз попробуйте не начинать. Тогда и

заканчивать не придется.

 

Прощайте. Простите, что от первого лица.

 

Так уж вышло.

 

Очередь.

 

P.S.

 

Кому писал?