Бегущие листья.

Декабрь в Ялте. Сухо. Под ногами на асфальте опавшие листья платана. Широкие, крупные, веерные, как золотистые сердца на новогодних открытках. Они легко бегают на своих «ножках», когда подуют ветерок с моря или потянет порыв с гор. А так лежат тихо и о чём-то шёпчутся и ласковый шорох мостовой, как разговор, с одиноким прохожим на пустынной улице. А ты идёшь-шагаешь, хрустишь листьями и белый свет солнца, как снег, лежит на мощных кучевых облаках, на горных кручах, падает на стены домов, улыбается в стеклянных окнах. Лишь голубой отсвет море прозрачен и печален.

А вот вальс листьев, они кружатся, разлетаются, вновь сходятся, пышно и плавно заворачивая кружевами, манерно рассыпаясь поклонами. Листвою закружен ты в другом измерение. Последний бал дворянского собрания. И белый вальс я танцую с тобой, графиня, возвращаясь на столетье назад. И сердце твоё сжимается, словно умирая, опять воскресая в бурном мажоре. Будто последние капли жизни земного рая летучей нотой восходят к небесному свету. Лиственная музыка крымской зимы, летящая бессмертно и нежно, как солнечный пронзительный луч.

Ты идёшь по листьям, будто по дням и годам своей жизни. Вспыхивают бронзой и багрецом, вытаскивая из глубины памяти прекрасные встречи, мимолетный взор девы молодой и красивой, пылающее мечтой и большими жизненными планами сердце твое горячее. Ах, как здорово было тогда под зеленой шумящей листвой! А сейчас листья рассыпались, ссохлись, пожухли, пожелтели, стали будто хрустящим пергаментом, кожей твоего лица и ладоней с магическими линиями прожитой счастливой судьбы.

Чашка чая у хорошего знакомого и любимого бармена Михаила Воробца в гостинице «Палас». Злата-лиловый чай настоян на горных травах Бабуган-плато, где каждые весну и лето Миша собирает. Синяя русская тройка несётся на белом фарфоре чашки. Куда она летит? Один Гоголь знает, но унёс он тайну в могилу. И медленный разговор, как листопад, где слова, как пчёлы, порхают по мохнатым ароматным хризантемам Никитского ботанического сада, где недавно был на прогулке. Не хочется уходить от старого друга, от медового чая. День сгущается, клонится к вечеру, желтые сумерки, как лики сверстников румянятся белыми и красными прожилками листьев шелковиц и винограда.

Куда дальше идти? Стоять ли в очереди за дешевым хлебом и молоком для пенсионеров? Как там тяжело смотреть в пустые выцветшие очи закутанных старух.

Как хочется жить даже среди пожелтевшей осенней листвы! Золотое танго заката. Быть может, последнее и прощальное. Но весною горят, как звёзды, юные лица вокруг. Пахнет вином, пахнет листьями и печалью. И поэзия льётся в грудь. На скамейке сидит седой местный поэт Егиазаров. Но вместо звонких стихотворных слов - стенанья, у него болит поясница. А грусть кружиться в бледном -синем сияние вечера. И тень замерла.

Вы здесь, Константин Георгиевич Паустовский? Я знал, вы всегда любили зимние вечера в Ялте.

И лиственный, одобрительный шорох в ответ.

Вы миф, вы мудрость, вы старожил Ялты!

Внезапно листья гневно зашуршали и взвились трескучим смерчем, будто писатель возмутился лиственной лестью.

Помните, вы о бегущих листьях писали, когда с поэтом Луговским по улицам Ялты бродили?

Чудная музыка веером кружившихся и танцующих листьев раздавалась и неслась над городом, навечно впечатанная в страницы книг писателя Паустовского.

И 1936 год в Ялтинском доме творчества писателей весело, с большой творческой выдумкой, шутками и розыгрышами встречали с зажжёнными витыми свечами!

И счастье, заметенное листопадом, на новой набережной Ялты золотой звездой блистает в каменном, праздничном наряде. И прогулочный катер «Константин Паустовский» замер на бетонном молу, прячась от тяжелых и губительных морских штормов. Только книгам писателя Паустовского не страшны никакие дикие и убийственные бури, они будут жить, грустить, смеяться и тосковать за лиственным зимним концертом Ялты.

Переливаясь золотыми крыльями ангелов, осенний лист Ялты, как поэтический стих, взмывает в небесную высоту и устилает Божественный алтарь, где уже лежат раскрытые книги

Паустовского, очевидно, Творец листал и перечитывал приятные страницы, ведь Он сам так любит отдыхать и проводить зиму в милой Ялте

МОЛИТВА.

Средь острого блеска скал, под солёным ветром с моря плывёт ваш серебряный лунный силуэт. Вернулись вы к своим друзьям-писателям опять, тоже давно почивших. И ждут они, слезу стирая. России нет, Россия умерла. Остался только Крым, где можно встретится снова в разговорах, прогулках и раздумьях. И стих ваш, и проза застыли в южных синих небесах, где мраморной прозрачностью, как благодатью Бога, высечено: - Иван Алексеевич Бунин, русский даровитейший и живописный художник слова, прекрасный писатель, озаривший Крым своим счастливым слогом.

Сюда, на «Перевал», название одного из первых ваших рассказов, пытаюсь пробиться и я. Не успею, сумерки и годы мои сгустились, могильный мрак встаёт из бездны ущелий. Теперь только спасение - это молитва во славу Божественного Таланта, когда, млея от радости и душевного наслаждения, читаешь ваши книги. Обожаю я лесными и горными дорогами идти на Махульдурский перевал, к храму Спаса, где мечты, грусть, образы, слова сливаются с вольностью и тайной небесной.

Монастырский удел «Почтенная Пойка» процветал в средневековье на горных вершинах пятиглавой «Бойки», как сейчас мы называем этот прелестный уголок Крыма. А Храм Спаса, самый большой в Крымских горах, стоял у Махульдурского перевала. И шли сюда пешком, скакали на горячих лошадях, тряслись в арбах и повозках - молившийся и поклоняющийся Богу люд, бедный и богатый. Сейчас сюда дорогу забыли, недалеко построили асфальтированное шоссе, и путь на Ялту, через Бойку, потерян, зарос, покрылся патиной времени в разрушениях и забвении. Но почему-то именно здесь мне, кажется, могу встретить синий силуэт любимого писателя. Ведь дух его неугомонного странника, неутомимого пилигрима, оставшегося без дома и крова, бредёт по свету в одиночестве и печали.

И мы четверо друзей, прокуренные пахучим дымом походных костров, потеряв тропу, потеем и лезем на перевал. Как всегда я в стороне ломлюсь один, словно старый вепрь, прорываясь по зарослям кустов, спотыкаюсь в сухом древовале, падаю на скользкой листовой подкладке. Сразу видно, что я - гость леса, не умею слиться с объятиями зелёных, весенних изгибов, пришёл на один-два дня и исчезну в городской сутолоке. Но постоянно стремлюсь я к природе, читаю, читаю, листая страницы многих авторов, как вдруг непонятный зов и, забросив всё и всех, достаю томик Бунина и тону в мыслях писателя, ослепительных красках словесной живописи и тут же ухожу в горный поход, на перевал, чтобы окунуться в огненном закате, пробудиться на заре, до отвала напиться вольного воздуха, свежего и бодрого.

У Храма Спаса мы и встретились - полуденное солнце, бунинская проза и поэзия в томике голубого переплёта и русская сгинувшая жизнь в расплывшемся неясном офорте. Рядом о чём-то болтали друзья, а надо мной витал бунинский дух печали и грусти, такой прелестный и приятный, а главное - желанный. Пел соловей. Лес и горы вторили ему. Над развалинами Храма, как молитва, неслись хрустальные и стеклянные напевы волшебной певицы. Или это райская птица небесная? И строки дрожали, и думы бежали, и щемящая даль глаза застилала. И туманная тень старца текла среди заросших руин. Кто сломал и разрушил здесь жизнь? А, может, совьём тут гнездо, и на закатных лучах прилетит Жар-Птица? Обогреет или спалит в сказочном огне колдовском!

Страдания, как слова-слёзы, сладкие, солёные, жгучие, жаркие, слетают с книжных страниц и разливаются патокой и горечью на сухие травы перевала, капают в сердце, волнуют душу, восхищают читающий мир, очищают от низменных чувств.

«Перевал» Бунина, каждый из нас сидящих на Махульдурском перевале не раз переживал подобные бури и, спотыкаясь, брёл через туман и снег к дневному свету и солнцу. Напряжение, усталость, отчаяние, навалившиеся в трудных походах, укрепляли наш характер, украшали нашу жизнь, как и героя рассказа «Перевал».

Храм Спаса на Махульдурском перевале - место счастливой встречи изменить нельзя! Не поверите, но в день моего рождения, 11 апреля, я с верными друзьями притопал сюда, а Иван Алексеевич ждал нас. Спасибо солнечной стране грёз, витающих вокруг, и в нашем сознание, но он пришёл издалека - усталый, запылённый, чуть хмельной от теплого блаженства перевала. Лик его прекрасный пылал земною красотой, а Храм Спаса, точнее одни руины горели блеском небывалого света, будто сноп лучей солнца рассыпался по камням, а мы, бледные горожане, с чувством благодарности склонились перед тенью благородного и бесконечно любимого писателя.

ГНЕЗДО ОРЛА.

Птицей юной, русской, певчей заметался Сергеев-Ценский над Россией и Украиной, занимаясь в Тамбовских начальном и уездном училищах, Глуховском учительском институте, работая учителем в разных гимназиях, преподавая русский язык и словесность, физику, математику, естествознание, историю, географию, рисование, черчение и другие предметы. Но птице нужно гнездо и 1906 году на горных кручах близ Алушты он выбрал себе уютный уединённый уголок. Поселившись на крутом и диком склоне, он сразу стал преображать и ухаживать за землёй. «…Мне, как начинается весна, неудержимо хочется для земли что-то сделать. Деревьев я насажал на ней везде, где можно, и каждую весну почему-то стараюсь. Должно быть, у нас с землёй брачный союз, и каждая весна - пора моей сильнейшей любви к ней, и я не хочу оставить её неплодной».

И вырос, зацвёл, заблагоухал, засверкал чудо-сад с миндалём и персиком, вишней и абрикосом, яблоней и грушей, виноградом и инжиром. Близ дома хозяин высадил сирень и розы, а гиацинтами - «цветком душистым и голубооким украсил…весь палисадник свой». Три аллеи пирамидальных и горизонтальных кипарисов торжественно прочертили вход к дому.

Волною крутой, с густой пеной лесов и стремнинами скал поднялись вокруг высокие горы-богатыри. И ясное небо сливалось с синим пространством моря. Но иногда туманы-тучи, как изрыгающие драконы, ползли из беспредельной бездны, сверкая пронзительными молниями, или поднимаясь из необъятной глубины воды зелёными осклизлыми чудищами.

В тот миг, когда темнел светлый прозрачный мир, тяжкий грохот сотрясал и ломал небо, озаряя землю красно-кровавыми зарницами, Сергей Николаевич любил выходить в беседку у виноградника, подставляя лицо свежему и острому ветру, пахнущему бурей и космическим апокалипсисом. Как Ангел мятежный летел навстречу урагану. Божий страх слепил глаза, страдания от грозных войн, грохотавших по России, сжимали сердце и слёзами стекали по истерзанной земле и морщинистому лицу.

В пустынной вышине моря и неба вставало алое солнце, атласная дорожка падала к его дому, точно приглашая пройтись в волшебный мир творчества. И замирая от восторга, Сергей Николаевич взволновано восклицал:

И вот оно, море!.. К нему я принёс,

Что юным доверил мечтам,

К нему я навеки душою прирос.

Его никому не отдам!

Во мне мои ветры свободные веют,

Во мне мое море синеет!

Лунный свет яркими вымыслами терзал сердце, приносил долгие думы и тихие шаги по деревянным половицам веранды, названной А. И. Куприном «шагальней». На этой веранде Сергей Николаевич встречался с писателями-коллегами А. С. Новиковым-Прибоем, И. С Шмелёвым, К. И. Чуковским, С.Я.Маршаком, П. А. Павленко, К. А. Тренёвым, А. А. Первецевым, Е. Е. Поповкиным, Н. И. Замошкиным и многими другими почитателями его таланта. «Севастопольская страда» и «Преображение России» книжные столпы его писательского творения.

Как-то в сумрачный день, пропитанный душевной тревогой и моросящим дождём, я поднялся на Орлиную гору в дом-музей С. Н. Сергеева-Ценского. Замирая от тишины и торжественности, с приятным чувством уважения, чуточку стыдясь и стесняясь, что нарушаю покой писателя, незримо присутствующего в каждой книги, шкафах, письменном столе, секретере, кровати, вещах и другой мелочи кабинета, я медленно и почему-то боком, словно прорезал дорогу среди застывшего милого запаха книг. В окне дымилось дождливое солнце, и грусть стучалась в стекло. Мы никогда не встречались, и уже не получится, хотя многие годы жили рядом в Крыму. А тень ваша скромно и сиротливо застыла на кровати, где вы вечером скончались в 1958 году. И я вышел во двор. Дождь перестал, но светлые капли, как слёзы, стекали по гранитному вашему лицу.

С последней просьбой обращаюсь к вам:

Похоронить меня как старого солдата, -

На той земле, которую я сам

Копал киркой и штыковой лопатой…

 

Камень на могиле.

Тяжелый диоритовый камень лежит на вашей могиле Степан Васильевич Руданский на Поликуровском мемориале. И память о Вас теперь не истлеет и не сгниёт под деревянным крестом, а навечно останется в городе, которому вы верно служили свои последние годы жизни.

А какой чудо-вид моря, неба и Ялты открывается от вашего камня. К белым башням облаков вознеслись столпы скал, в синюю вечность уходит даль моря. Внизу волной гремит прибой, а здесь покой и сон благостный. Там, в городе кипит, и жизнь сверкает людскими голосами и звуками авто. Тут кипарисы стройные и строгие черной стражею стоят и стерегут погост забытый. Сейчас на мемориале не хоронят, достойных нет. А нувороши теснят кладбище своими безвкусными каменными домами, точно гробами.

Сердце Ялты вы завоевали не как поэт и переводчик, хотя вы уже были известны своими романтическими балладами «Разбойник», «Вечерницы», «Розмай», «Два трупа» и лирическими стихами, а точнее своей трудовой и общественной деятельностью. Ялта знала вас больше, как единственного городового ( городского ) врача. Позже вы были первым земским врачом и одновременно исполняли обязанности заведующего больничным отделением, карантинного врача при таможне и врача в экономии графа Воронцова.

Добрейший и отзывчивый врач Руданский лечил неимущих, многим бесплатно оказывал медицинскую помощь. Даже отдал городу безвозмездно свой кусок земли, где находился родник воды. Сейчас фонтана нет, осталась только Фонтанная улица. По его проекту был построен городской рынок, существующий до наших дней. Степан Васильевич был серьёзный и вдумчивый врач, проявляя живейший интерес к климату Ялты. Во дворе больницы поставил метеопункт и он тщательно вёл наблюдение, скрупулёзно записывая данные в журнал. После анализа собранных наблюдений Руданский приводил в отчётах сведения влияние климата на здоровье человека. Его вывод, что прибрежная часть ЮБК по своему климату и положением над морем составляет одно из лучших мест в России для лечения многих хронических заболеваний ( застарелые ревматизм, катар и др.)

Одарённый и страстный Руданский собрал вокруг себя кружок местной разночинной интеллигенции, сошёлся с И.К.Айвазовским, часто наезжавшим в Ялту. Степан Васильевич тоже хорошо рисовал, занимался археологией, делал эскизы памятников, написал научную статью, увлекался местным фольклором. Собрал для печати 60 народных украинских песен, написал драматическиё этюд «Чумак». Отлично зная десять иностранных языков, поэт переводил других авторов. На украинском языке появилась «Илиада» Гомера, древнегреческая поэма «Батрахомиомахия» (Война мышей и лягушек), классическая «Энеида» Вергилия, лермонтовский «Демон».

Ялтинцы уважали поэта и врача, весной 1869 г. они избрали его почётным мировым судьёй Симферопольско-Ялтинского округа. Вокруг Ялты находились земли Воронцова и Мордвинова, которые, передвинув межевые столбы, прихватили изрядную земельную часть города. Вызвали землемера из Симферополя, а городская управа послала своих двух самых доверенных людей, среди которых был Руданский. Пришлось богатым возвращать захваченные земли, но они затаили злобу на неподкупного врача.

И случай подвернулся, исполняя обязанности карантинного врача, Руданский заболел холерой и слёг в постель. Тут же его больного стараются перевести в Перекоп. Это был страшный и неблагодарный удар, и поэт сдал, не выдержал предательства городской управы, да ещё осложнения дала холера и в мае 1973 года Степан Руданский скончался.

Настоящего гражданина, хорошего врача и яркого самобытного поэта потеряла Ялта. И уже другие поколения назвали в городе улицу именем Руданского, а на доме, где он жил двенадцать лет и умер, вывесили мемориальную доску.

…Я сижу у вашего камня, пью льющуюся лазурь с неба и развернувшуюся красоту, сладко пахнет хвоей, позлащённый солнцем город забыл обо всём и гудит диким шмелем. А душа что-то ждёт и грустит. На лицевой грани камня - бронзовый горельеф поэта, он будто улыбается мне, посылая печальный привет. На отшлифованной глади, обработанный в виде

полуразвернутого свитка, высечены слова польской песни «Чорний копир», переведённой Руданским:

На могиле не заплаче

Нихто в чужине,

Хиба хмаронька

Заплаче дощем по мени.

И ещё выбит текст: «Степан Руданский - украинский поэт 1834 -1873».