БОМБОРЫ.

Есть Севастополь исторический, героический, христианский - это темы-названия экскурсий по городу, проводимые нашим Ялтинским бюро «Эдельвейс». А ведь здесь родился в конце Х1Х века, прожил детские и юношеские годы король смеха - писатель Аркадий Аверченко. И я иногда желаю встречи с ним. Проще простого: взял с полки сборник рассказов «Бритва в киселе» и читай, читай хорошие и смешные строки. Но всё же что-то не то. Хочется, будто приблизиться к тому времени, окунуться в ушедшие дни, вздохнуть аромат сирени и акаций города, пройтись по тем уголкам, где, когда по уличным выщербленным ступеням, бегали «Аптекарёнок», Шаша, Мотя и другие друзья Аверченко. Так прекрасно и приятно рассказывает Аркадий Тимофеевич о славных детских годах, забавах, учение в школе, уличных приключения, через которые прошли все. Что-то знакомое и родное веет со страниц его новелл, ведь похожее мы тоже переживали. Выходит влечёт меня возвращение в детство, в далёкие дни, канувшие в поблекшем черно-белом кинофильме времени. Но пролетевшие век и войны совсем изменили лик Севастополя - радостного и романтичного. Только Бомборы остаются прежними и восстают из руин, ведь частные домики почти всегда сохраняют своё бывшее архитектурное лицо. Аккуратные и маленькие, чистые и побеленные, они, как колония птичьих гнёзд, повисли на Бомборской высоте с крутым обрывом над устьем Южной бухты.

По улице Лазаревской начинаем своё странное путешествие в давнее время со старыми домовыми коробочками, улочками, переулками, где сейчас живут мои современники. А где же Аркадий Аверченко? Тело похоронили в Праге в 1925 году, а душа здесь, ведь самое прекрасное у человека - это «мое сладкое, изумительно интересное детство», юность и первая любовь. Вот и не может расстаться Аркаша со своим милым и добрейшим Севастополем, где когда-то он «стрядал за Кирой Костюковой». И я с радостью несу его толстую книгу рассказов.

Пересечение с Пластунской ( опять романтичное и захватывающее имя улицы , когда воображение вдруг представляет давних защитников города воинов-пластунов ), а дальше по переулку в полтора метра шириной на главный «прошпект» Бомбор - Первая Линия. И ширина его достаточно солидная до семи метров. Конечно, есть и Вторая Линия. Вырубили их в скале на заре зарождения города, когда по окраинам селился бедный люд. В справочнике царского времени нахожу: «Весь Севастополь выстроен из белого инкерманского камня, замечательный тем, что постройки из него не нуждаются ни в штукатурке, ни в окраске…

Севастополь вообще является чистым, нарядным по-барски городом. От него веет, пожалуй, богатством, довольством, веет чем-то праздничным. Всюду - нарядная публика….

Многочисленные же второстепенные улицы носят следы полной заброшенности, они не устроены: без мостовых и тротуаров, без удовлетворительного освещения…»

Обрывы нагорной стороны подпирают стены, выложенные из дикого камня насухо, иногда на глине. Крыши, трубы, дворы и ребус сплетения переулков, тупиков, с протянутыми и уложенными гирляндами ступеней из камня, бетона или грубо вырубленных в скале. В стенах разноцветными «глазами» смотрят двери со старинными мощными ручками и щеколдами, коваными, будто отлитыми и вычеканенными из бронзы и стали пушек или якорей разных веков.

Лилипутские дворики у домов, словно плетёные корзины, перевитые виноградными лозами, поставленные у подпорных стен. Таинственный и загадочный орнамент лотков, труб, сливов - всё для стока ливневых вод, ведь иногда гремят над городом гневные грозы и тогда страшно и обильно плачут тучи.

И вдруг я вижу, у основания подпорной стены, лежат серебряные карманные часы. Я оглянулся, в проулке никого не было. «Это после вчерашнего дождя часы вымыло из тайника, сделанного в рваных камнях фундамента .Часы царского времени, знаменитой швейцарской фирмы Буре! Хороший мне подарок дарят Бомборы!» - в голове я мысленно оценил и прокрутил ситуацию. Со скучающим видом я подошёл к часам, нехотя нагнулся, будто поправляя штанину, и протянул ладонь к сверкающему на солнце подарку. Не успел я даже притронуться, как часы мгновенно исчезли в отверстие подпорной стены, а за ней раздался весёлый мальчишеский смех. «Шутка из времени Аверченко!» - улыбнулся я и вспомнил его смешной рассказ, как на спор срезали пуговицы с одежды в ресторане.

Яркое блистание жаркого неба, оно точно раскалилось кипящим золотом. А Бомборы, как маленькое белое солнце, сияло и сверкало слепящим светом. Отполированные и зеркальные ложа уличных мостовых, вымытых и вычищенных до блеска чуть синеватых ливневых стоков, будто начищенных мягкой шкуркой камни подпорных стен и заборов, словно играющая медь и бронза на старинных броненосцах. Лучи солнца плавились, поглощались, отражались от белой извести густо покрытых стен домов, печных труб, подъездов. Туда - сюда расходятся, разбегаются, сплетаются безымянные переулки и улочки, снова сталкиваются, пересекаются и вдруг тянутся узкой ниткой тропы вдоль глубоко замершего обрыва. А дома прилепились к крутой стене и тропка, словно крученная верёвка, натянулась и не даёт им сползти в пропасть.

Я устало приседаю на каменную ступеньку в какой-то щели, где двоим встречным свободно не разминутся. А рядом прислонился светящийся силуэт, радужный и радостный, сверкая очками и словами.

Хочешь юмор для дураков?

Давай, дядька, дерзай!

…Вызывает прокурор города Мойшу и вопросительно спрашивает:

Ты не работаешь, а живёшь богато, значит, у тебе криминальные тёмные делишки?

Нет, я зарабатываю честным трудом.

А как?

Я спорю с кем-нибудь и всегда выигрываю!

Не верю.

Тогда давайте побьёмся об заклад?

Какой?

У вас в четверг, в одиннадцать утра, выскочит прыщ на ягодице.

Откуда ты знаешь?

Пари на сто рублей?

По рукам.

В четверг, в одиннадцать утра Мойша приходит в кабинет прокурора. Тот, приспустив штаны, весёло улыбается:

Гони денежки, прохвост, никакого прыща у меня нет!

Сейчас осмотрю вашу попу, ведь я должен сам убедиться.

Пожалуйста, созерцайте «место состава преступления»!

Что-то у вас темновато в кабинете, поверните «место состава преступления» к окну, может, всё же пророс маленький прыщик, я должен внимательно оглядеть?

Нет, кожа гладкая, чистая и белая, как луна! - осклабился прокурор города.

Мойша долго и тщательно изучал жирную и широкую «луну» прокурора, подставляя ее к окну под яркие солнечные лучи. Наконец, с сожалением и обидой сказал:

Да я проиграл, получите сто рублей! - И протянул купюру прокурору.

Вот я тебя и поймал на дознание, что ты ничего, оказывается, не выигрываешь на спор!

Вы не правы, господин прокурор, внизу у дома стоит толпа в тридцать человек, и я с каждым поспорил на сто рублей, что покажу им вашу попу в окно в одиннадцать утра!

…И белозубый смех, словно солнце, играет и звенит по Бомбором. И я кручусь по каменным водопадам, сливам, стремнинам, стокам, лестницам, переходя с Первой линии на Вторую. Спускаюсь на другой уровень и снова попадаю на Вторую Линию. Ступаю ниже в незастроенное пространство, оказываюсь на узкой тропе, словно шрам рассекающий скалу, и опять под уставшими ногами Вторая линия. Осторожно - крутая лестница падает вниз, в глубокую балку! С трудом, удерживая равновесие, раскачиваясь и балансируя, стучу штиблетами по ней. И вдруг вправо разворачивается теснина между заборами, а там ехидно улыбается Вторая Линия, будто «прокурор ведёт со мной дознание».

Ты обещал рассказать об Аверченко, а сам водишь читателя по каким-то каменным трущобам и с юмором для дураков?

Находчивости и остроумия у меня явно не хватает, придётся заканчивать свой опус стихотворением В.В. Маяковского:

А там, где кончается звездочки точка,

Месяц улыбается и заверчен, как

Будто на небе строчка

Из Аверченко…

 

«СОЛНЦЕ МЕРТВЫХ».

Книга обжигает руки, горит горечью в сердце, болью раздирает душу, проклятьем стекает по моим седым волосам. Более страшного я не читал, и ещё на родном фоне любимого крымского пейзажа творились эти чудовищные изуверства своего народа над своим - поверженными, побеждёнными, приниженными.

И кто сейчас вокруг - такие же мелкозубые и изощрённые стервятники-бандиты, толстомордые хари с золотыми цепями и крестами на жирных шеях, циничные и оголтелые политики-депутаты в тесных галстуках, кричащие на трибунах, будто их в петлю суют, которые рвут, режут, мнут, истязают землю и народ Крыма.

Мусор и грязь горами лежат и встают по городам, по окружающим тропам, а по вонючим бакам, набитых осклизлой мутью отбросов, роются чёрные тени скелетов. Ослабевшими костлявыми руками ищут крохи пищи. А испитые опухшие рожи собирают пустые бутылки, чтобы сдать в стеклотару, получить копейки и вновь напиться. Эту мразь не жалко, хотя они тоже нашего славянского рода.

Ты что, старик, взбесился и современную жизнь радостную, дарованную Богом, охаиваешь? И русского великого человека грязными словами-плевками покрываешь!! Отправляйся на набережную, праздничную и солнечную, полюбуйся цветущим отдыхающим народом, фланирующим в достатке, свободно и гордо сосущим пиво из зелёных горлышек.

А ты пойди вокруг обводной дороги, погуляй по окрестностям Ялты и Алушты и хорошо осознаешь ум, честь и доброту души славянской: все испачкано, изгажено, истерзана природа, застроена ужасными бетонными гаражами. А мы себя хвалим и хвалим - какая наша нация сильная, культурная, умная и работящая!

Тебе поручили написать хорошие слова о русском прекрасном писателе Иване Шмелеве, проживавшим в Алуште, а ты пачкаешь страницы своей старческой желчью из-за каких-то выродков, которые есть в любой нации.

Словесный мат срывается сейчас с уст младых и старых, а алкоголь мутным болотом всасывает всю нацию и живём как жабы, ворочаясь в тине капитализма, демократии, свободы, конституции, законов, честных выборов, а в ответ - страшный терроризм!

К старости нужно стать светлым и добрым, прощать всем, а ты гиеной злобной горишь, всю нацию в грязь втоптал!

Хорошо, ослабну я, возьму книгу и прочту строки Шмелёва: «Знаю, под Кастелью не будет винограда: земля напиталась кровью, и вино выйдет терпким и не даст радостного забытья ». Или другая сочащаяся рана: « - Крепостная стена - отвес, голая Куш-Кая, плакат горный, утром розовый, к ночи синий. Всё вбирает, всё видит, чертит на нём невидимая рука. Страшное вписала в себе серая стена Куш-Каи. Время придёт - прочтётся».

Гадкий ты старикашка, а ещё наш славянский!

А зачем в 1920 году древнюю старуху красные расстреляли за то, что она на столе поставило фото своего покойного мужа-генерала. А сейчас старух и стариков режут, бьют, калечат из-за фальшивого золота в их кубышках, или выкидывают из конур своих матерей и отцов, чтобы завладеть жилплощадью.

От тебя одна безысходность исходит.

«Только в одном Крыму за три месяца расстреляно без суда человечьего мяса восемь тысяч вагонов».

Это гражданская война.

Убивать мирное население, то никогда не будешь прощённым.

А ты, что судья вселенский?

Учёного старика Ивана Михайлович кухарки половниками забили до смерти, когда он пришел с миской клянчить себе похлёбку.

В царской России бедный люд тоже умирал от голода.

«Третий день рвёт ледяным ветром с Чатыр-Дага, свистит бешено в кипарисах. Тревога в ветре, кругом тревога».

Всё прошло, сейчас тишина и благодать над Крымом.

А души и тени погубленных, сгинувших от проклятой революции, в солнечном зное дрожат и млеют, цепляются по скалам и каменным глыбам, встают из под искривленных тысячелетних стволов, кружат по глубоким балкам, теснятся на осыпях и крадутся по заросшим тропам.

Ты что видел их, окаянный?

Да и по много раз, они не захороненные, не отданные земле, сгубленные своим народом, маются на родной стороне. Их души восходят над Кастелью и Бабуганом белыми облаками в небесной стране. Формы у них реальные и даже осязаемые, они спускаются на землю, соприкасаются с нами.

Брехня всё это твоя старческая, хотя это могут быть ларвы, пришедшие из римской мифологии вредоносные тени, призраки мертвецов, не получивших должного погребения, преступно убитых , злодеев, бродящие по ночам и насылающих на людей безумие.

Мистику и призраки - ты отвергаешь?

Просто не верю всему этому бреду!

По ресторанам и пивным шляешься, заливаешь свою глотку алкоголём, нет в тебе ничего святого и счастливого, возьми и походи по окрестным лесам и горам, многое там узнаешь интересного и необычного. И неожиданные встречи с неведомым растревожат твое сердце и душу.

Нет уж поживу своей весёлой и бесшабашной жизнью, а твои старческие слёзы и стенанья меня не волнуют.

«Куда ни взгляни - никуда не уйдёшь от крови. Она - повсюду. Не она ли выбирается из земли, играет по виноградникам? Скоро закрасит всё в умирающих по холмам лесах».

Вся Россия, умытая кровью, стоит и не хнычет, а ты белые истлевшие кости ворошишь и перебираешь, всё покаяния ищешь. Ведь Иван Шмелёв своей книгой «Солнце мертвых» сделал невинно убиенных - бессмертными.

« - Падает снег - и тает. Падает гуще - и тает, и вьёт, и бьёт… Седые, дымные стали горы, чуть видны на белесом небе. И в этом небе - чёрные точки: орлы летают…Тысячи лет тому - здесь та же была пустыня, и ночь, и снег, и море. И человек водился в пустыне, не знал огня. Руками душил зверьё, прятался по пещерам. Нигде ни огонька не видно - не было и тогда.

Первобытность - повторилась…»

Ты опять хочешь вернуться в каменный век, злой и неуживчивый старик?

«Я останусь свидетелем жизни Мертвых. Полную чашу выпью».

Это слова Шмелёва, а твои - какие будут?

Написать яркий Гимн Крымскому Солнцу!

Выспорено вякаешь, вражина.

Однако, вы грубиян!

Мог бы научную статью написать о Шмелёве, а не терзать читателя страданиями и проповедями о мире сгинувших несчастных.

Меня не привлекают цифры и литературная критика, я хочу выразить свои ощущения

Простыми словами, ведь я читаю Шмелёва и хорошо вижу эти мученические и мудрые человеческие лица не покидающие нас.

Никто не понимает тебя.

Тогда, чтобы не пугнуть приезжего впечатлительного курортника, придётся главу завершить на оптимистической ноте и лучше прекрасной прозой Ивана Шмелёва, его концовкой книги «Солнце мёртвых»:

«Цветёт миндаль. Голые деревья - в розовато-белой дымке. В тени, под туей, распустились подснежники - из белого фарфора будто. На луговинах золотые крокусы глядятся, высыпали дружно. Потеплее где, в кустах, - фиалки начинают пахнуть…Весна? Да, Идёт весна. Чёрный дрозд запел. Вон он сидит на пустыре, на старой груше, на маковке, - как уголёк! На светлом небе он четко виден. Даже как нос его сияет в заходящем солнце, как у него играет горлышко. Он любит петь один. К морю повернётся - споет и морю, и виноградникам, и далям…Тихи, грустны вечера весной. Поёт он грустное. Слушают деревья, в белой дымке, задумчивы. Споет к горам - на солнце. И пустырю споёт, и нам, и домику, грустное такое, нежное… Здесь у нас пустынно - никто его не потревожит.

Солнце за Бабуган зашло. Синеют горы. Звезды забелели. Дрозда уже не видно, но он поёт. И там, где прорубили миндаль, другой… Встречают свою весну. Но отчего так грустно?.. Я слушаю до тёмной ночи».

ТИШИНА.

Сюда, в ресторанчик, на берегу Балаклавской бухты я пришёл скоротать время с Александром Куприным. Сейчас он далеко, но весточку с потустороннего мира я получил от него, повесть «Листригоны» у меня на коленях. Взяв жаренную кефаль с красным помидором, бутылку вина местного завода «Золотое поле», я сел за столик прямо у морской воды, ленивой, тихой, прозрачной, о чём-то шептавшей у моих ног.

Была поздняя осень. Балаклава, пустая и первозданная, уютно грелась в ласковых лучах солнца. Седая старина потрескавшейся позолотой томилась на крышах, скалах, генуэзской крепости. Белые чайки, как вестники античного мира, низко летели плавными парусами над вечностью воды.

И ты появился тут, будто звали тебя, чтобы ощутить тепло, идущие от южного солнца, от запаха моря, терпкого вина, но больше от поэзии города, от прозы Куприна. Все его герои, уклад жизни ушёл, пропал, канул в столетней давности. Но с фотографии в книге он смеётся больше глазами, в бороде и усах улыбка запутывается, теряется и гаснет. И вдруг говорит: - Я здесь! Ведь у меня, скитальца и эмигранта, остался в Балаклаве маленький домик и несколько кустов винограда!

И тебе хочется поговорить, ты представляешь светскую беседу, литературные споры в кругу писателей, художников, талантливой богемы. Невысказанные идеи, причастность к миру, психические явления, палитра природы и многое другое являлись темами нашего разговора. Но никого нет, только синяя тень Куприна весомо и грузно ворочалась, напротив, в стуле.

Я налил в чистые бокалы белого вина. Чем-то оно напоминало Балаклаву, такие же стеклянные горы вокруг, в узком горле залива золотистый цвет моря, как огонь вина, и пронзительная прозрачность воздуха, звенящая от цоканья бокалов. Балаклава - благодатное место Божественной силы.

Я вдруг почувствовал легкость и невесомость тела, мне захотелось взмахнуть руками-крыльями и вместе с чайками скользнуть над зеркалом воды. Чувство полёта и пространства, наверное, лучше всего ощущаешь в Балаклаве. Но я был не один.

О, - шепчут его губы, - по-прежнему, здесь осталась и стоит тишина, как вино в бокале!

Он закрывает глаза и возвращается в прошлое, к людям, с кем жил и страдал в единение, в дружбе, ссорах, писательском воображении.

Хочу себя тоже ввергнуть в невидимое - не получается. Губы только на память перечитывают купринские строки «Листригонов» и тогда Всё - будто открывается передо мной. Теперь я испытываю сочувствие, правильнее сказать переживание, будто я соприкоснулся с душами героев Куприна, сроднился, сумел задуматься их заботами. Даже далёкая звуковая вибрация, как тихий плеск волны, зазвенела бокалом о мраморный столик. Ведь каждый хороший писатель оставляет яркое воспоминание о своей жизни. Теперь о Балаклаве я не могу говорить и вспоминать без имени Куприна.

Сегодня у меня прилив сил, ведь он рядом со мной, пусть синей тенью и тишиной, но они соединились в объятия, в реальный образ, в чувственный порыв. Восхищение, будто превратившись в чайку, парит и медленно кружиться над милой и уютной бухтой и Балаклавой. Радость вырывается из твоего сердца и будто несётся к героям Куприна, которые птицами весело щебечут вокруг. А покой земной тишины сливается с небесной - ангельской.

И точно уверен, что он сейчас рядом, спустился с небес, ведь души живут и существуют во

Времени и пространстве. Его наслаждение тишиной и Балаклавой будто передаётся и мне, и

Многим любителем его прозы.

Ещё могу подтвердить, что тишина в Балаклаве тёплая, будто исходящая от любящего сердца Куприна.

Но не может тишина жить без красоты природы и жизни. Есть люди, будто собирающие и излучающие солнечный свет, одно их присутствие на земле дарит человечеству маленький праздник, приезжайте и послушайте тишину в купринской Балаклаве. Не сомневаюсь, - будете очень счастливы.

Выпил последний глоток вина. Видно такое же бешеное вино навсегда осталось в Балаклаве, как у Куприна в «Листригонах». Что, сейчас, случилось в моей голове, а там, несётся «бора» ( есть такой суровый ветер над Чёрным морем ). Бушуют волны, смеются и плачут. Я обожаю и люблю винную призрачность жизни. И почему-то горячие слёзы стекают и капают на книгу. Я обнимаю мир и тишину в Балаклаве.