Феодосия 1. Я хотела бы жить в южном городе, где по стенам ползёт виноград, и лиловые тени на золоте как драконова шкура горят, охраняя житьё, потаённое от чужих праздноищущих глаз: за оградою – дворик с балконами, полный радостей, но – не для нас... Поселиться б на тихой улице, что спускается наискосок, и под грузом веков сутулится, силясь выискать свой исток у руин генуэзской крепости или тех заскорузлых камней, что застыли в косной надменности возле входа в местный музей. Пропитаться бы солью весёлою влажных зим и пылающих лет, буйством волн, что грызутся с молами, обнажая ржавый скелет человеческих тщетных помыслов – удержать стихию в узде ради собственных жалких промыслов и на суше, и на воде... 2. Жизнь скудельная и бесшабашная, теснота переулков – и ширь морская, лазурью крашенная, когда царствует знойный штиль; монастырь, медресе, малохольные морячки в припортовых кафе, жизнь несуетная и раздольная, не расчерченная по графе – время тут то звенит колокольцами, как безумец, что глуп, да хитёр, то, как змей, завивается кольцами, образуя престранный узор (да, тот самый, лиловый на золоте) из откуда-то выплывших встреч в зазеркалье, однажды расколотом по капризу далёких предтеч... 3. Боги, храмы которых разрушены, лишь с избранниками говорят, различая меж многими душами только те, что незримое зрят. Я читаю по складкам ступенчатым план погибших в огне пропилей где, забыты, но неразвенчанны, бродят тени боспорских царей – здесь, на этом холме, меж бурьянами, красовался когда-то дворец, христианами и мусульманами раскуроченный наконец, ибо мрамор – да будет ведомо – тот же уголь, лишь побелей, и горит себе до победного в чёрных чревах чужих печей. 4. Но атланты с кариатидами длят языческий маскарад, и стоят себе с важными видами, подпирая нехитрый фасад человеческого обиталища из приморского известняка: чуть побольше ракушки – пристанище, а сработано на века. Рядом – с треснувшими колоннами двухэтажный особнячок; переполненный птичьими звонами покосившийся чердачок – там приют воробьёв да ласточек, поднимающих переполох, когда кошка в бархатных тапочках подкрадётся как тихий рок, – а внизу, на клумбе из дёрна, ждёт добычу облезлый Эрот или, может, горнист без горна – кто их, шалых, теперь разберёт... Воздух полон беспечной истомой, и не надобно воли богов, чтобы каждый из жителей дома чуял ритмы сафических строф. 5. Город кажется декорацией для игры в нездешнюю жизнь, где весною цветут акации, и сливаются даль и близь в лепестково-лиственном крошеве, в звонкой зелени вод и крон, в горизонтах, холмами скошенных и ушедших за небосклон – вроде той кособокой улочки, что, как бусины, нижет века, соблазняя ленцой прогулочной одинокого ходока, и уводит его в безвременье, за поросший полынью мыс: там торчит лишь маяк на темени, а тропа срывается вниз – к чайкам, рыжим камням да остовам ржавых лодок средь бирюзы мелкой бухточки полуострова, – острого, как хребет козы, на иссохших колючках вскормленной, от которых вкус молока пахнет сизой тоскою горною, не до горечи – так, слегка... 6. Феодосия. Богом данная, ни за что, ни зачем – просто так, всеми чаемая и желанная, трепетавшая в стольких руках, стольких деспотов перевидавшая на трехтысячелетнем веку, от всего на свете уставшая, и прилегшая на берегу, дабы море раны зализывало вещий заговор сотворя, и ничья бы душа не вызнала, как смарагды обид горят, в подземельных кавернах спрятанные и утопленные на дне... Пусть поругана, но незапятнана, древнеюная, в полусне ты вполглаза следишь, негневливая, за проделками злых детей, за приливами и отливами войн и волн, судеб и страстей, – кто сумеет с тобою справиться, после стольких твоих веков? Сфинкс: чудовище и красавица. Феодосия, дар богов. 7. В благовонных аллеях парковых бродит праздный нарядный люд. Гулким голосом горлиц ласковых тополя и платаны поют. Отвечают им трубными стонами вдрызг разбитые поезда, что всё лето везут вагонами чуть не целые города ошалевших от стужи северной, пропитавшихся желчью дней, спорыньёю тоски усеянных душ и тел, лишенных лучей жаркой радости неба южного, птичьих посвистов, день деньской утешающих боль недужного: пока дышишь – живи и пой... 8. Я хотела бы жить в этом городе, только нет его на земле. Он мне грезится в сонном мороке тихой гаванью для кораблей всех столетий – от таврских лодочек до галер, пароходов и яхт, этих хрупких как хруст коробочек, украшающих здешний ландшафт, но при первом же гневном рокоте Посейдона – спешащих в порт или гибнущих в пенном клёкоте, завалившись грузно на борт... Не спасёт ни собрат отчаянный, ни маяк, ослепший во тьме, ни – вдали – фонари причальные, словно бусинки на тесьме. Зимним бурям – к чему противиться, искушая злопамятных Мойр? Пусть пути сколь угодно извилисты, всё равно приведут домой: в гавань, что в материнских объятиях упокоит сон кораблей. Только тщетно ты будешь искать ее, ибо нет ее на земле... 9. Сухоглинная и песчаная, в тёмных пятнах солёных болот, почва странно благоуханная, хоть ни мирт, ни лавр не растёт в киммерийских степях засушливых, грудь открывших семи ветрам, – тут не скрыться от вездесущего солнца, режущего пополам горизонт на лазурь и золото, злачный дол и густой эфир, так, что мнится: земля расколота на нездешний и здешний мир. И в каком из них – боги ведают – обрести себя нам дано? – Под песками, на влагу бедными, но хранящими днесь зерно, бережливым скифом прикопанное в толстом пифосе средь равнин, или в море, где взвесь придонная красит амфоры в зелень тин, или даже в сухом, сапфировом, нестерпимом сияньи дня? Я все три этих мира открыла бы, только нет ключа у меня... 10. В грузном, грязном и грозном городе жить безрадостно и темно. Как жемчужины меркнут в коробе, как теряет букет вино, оказавшись запертым в пластике, так и сердце, внушив себе, что нелепо алкать фантастики, глохнет, сдавшись своей судьбе, но внезапно толчками жаркими гонит кровь по аортам вскачь, когда вдруг под чужими арками всколыхнётся, как в гроте, плач полонянки, в неволю проданной, увезённой за сто земель, и в тоске о потерянной родине превратившейся в виолончель – и ныряющей по-русалочьи в тот солёный аквамарин, где беспечно играют в салочки ноты, выплывшие из глубин – в их барочном многоголосии все века видны на просвет что в Венеции, что в Федосии (тоже город, которого нет)... Если слиться, как с морем, с музыкой, то уверуешь, будто там, за углом той улочки узкой – млечно светится мраморный храм, а за храмом – поющая бездна и крылатый хор кораблей, чьи названья читать бесполезно: слёзы хлынут из жадных очей... 11. Лирным остовом черепаховым купол вечности распростёрт, облюбован вещими птахами и перстами аэда стёрт. Сколько песен внутри гнездилось, не упомнишь и не сочтёшь, легкодумная легкокрылость разлетелась – а ты живёшь в Диогеновом обиталище на неведомом берегу, созерцая царей ристалища и разыгрывая брюзгу, или циника, или стоика, – только б снова не ладить струн лиры, тещащей лишь историка диких нравов и древних рун. 12. Невесомо твое имущество, что всегда и везде с тобой, в землю вкопанное могущество, клад, что в пене сокрыт морской, обреченная на молчание мусикия семи стихий, бесконечный канон прощания, от которого лишь стихи уцелели, как серебристые кости странного существа, издающие звуки чистые, словно сущность ещё жива: в жерновах веков не размолота, она ждёт касанья перстов, что соткут – лиловым по золоту – мимолётный узор из слов. ноябрь 2007 | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
