Из коллекции Нила Геймана «Все новые сказки».
   «…— Я твой брат, помни обо мне!
   — Ты мне никто. Проваливай!
   — Но я в тебе. Куда мне деваться?
   Худой брат, Эдвард, еще в начальной школе отстал от своего близнеца. Беда была не в учебе: Эдвард был умен, сметлив, любознателен и часто получал пятерки, если удавалось доделать домашнее задание. Беда была в состоянии здоровья. В пятом классе он пропустил столько уроков, что пришлось остаться на второй год. Слабые легкие. Он легко простужался. Слабое сердце. В восьмом классе несколько недель пролежал в больнице после операции на сердечном клапане. В десятом с ним произошел «на редкость досадный несчастный случай», единственным очевидцем которого был брат Эдди: дома Эдвард упал с лестницы, сломал правую ногу в двух местах, включая колено, а заодно правую руку и несколько ребер, вдобавок повредил позвоночник, и с тех пор неуклюже прыгал на костылях, кривясь от боли. Учителя обращали на него, младшего из братьев Уолдменов, особое внимание. Сочувствовали, жалели. В старших классах он стал учиться еще более неровно: иногда получал пятерки, но в основном тройки и двойки. Домашние задания оставались недоделанными. На уроках худому брату, казалось, было трудно сосредоточиться: он или места себе не находил от боли, или, одурманенный лекарствами, глядел в пространство, плохо сознавая, где он и зачем. Когда же чувствовал себя бодро, то, низко нагнувшись к тетрадке, — а тетрадки у него были нестандартно большие, на спирали, с нелинованными страницами, скорее альбомы, — вечно что-то рисовал или писал; наморщив лоб, закусив нижнюю губу, уходил в собственный мир, игнорировал учителя и одноклассников: «Срываясь в бесконечность, в закоулки времени, в изгиб пера — на волю!» Писать мог только черным фломастером с тонким кончиком. И только в тетрадях в черно-белой обложке с «мраморным» узором. С первого раза учителя никак не могли его дозваться: только после нескольких окликов «Эдвард!» в его глазах вдруг вспыхивал свет, точно спичкой чиркнули, и робость сменялась чем-то вроде обиды или возмущения: «Оставьте меня в покое, чего пристали, я не из ваших».
   Когда братьям исполнилось восемнадцать, Эдди был учеником выпускного класса, завтрашним студентом, президентом своего класса и капитаном футбольной команды, «самый многообещающий» — написали о нем в школьном альманахе. Эдвард отставал от брата на класс и слыл двоечником. Он приезжал в школу на инвалидной коляске: мать привозила; из-за грыжи межпозвоночного диска у него постоянно болела спина, прямо в инвалидной коляске его устраивали в правом переднем углу класса, у учительского стола; изломанная, уродливая фигурка с лицом изможденного младенца, бледно-восковой кожей и дряблыми губами, клюющая носом от болеутоляющих или увлеченная своими тетрадками: он только прикидывался, что конспектирует, а сам рисовал странные силуэты — человекоподобные геометрические фигуры, которые словно сами, без его участия, соскакивали с кончика черного фломастера.
   Весной Эдвард, сраженный бронхитом, перестал посещать занятия да так и забросил школу: его официальное образование оборвалось. Тем временем Эдди Уолдмен получил приглашения из дюжины университетов, предложивших ему спортивные стипендии, и благоразумно выбрал самый престижный, по мнению научных кругов: он заранее наметил, что после бакалавриата получит юридическое образование.
   «Похожи, точно тень и предмет, который ее отбрасывает». Тенью был Эдвард.
   Отныне братьев уже не объединяла общая комната. Братьев даже не объединяла былая жестокая привычка брата-демона: желание навредить худому близнецу, высосать из воздуха весь кислород, проглотить худого брата в один присест. «Зачем здесь этот другой, эта дрянь! Зачем он, когда есть я!»
   И вот что странно: по общности тосковал худой. Никто не оставил в его душе такого глубокого отпечатка, как брат, ни с кем у него не было столь тесных и бурных отношений. «Я в тебе, я твой брат, люби меня». Но Эдди с хохотом отстранился. Пожал руку чахлому брату, к которому не испытывал никаких чувств, кроме легкой брезгливости и почти неощутимого укола совести, попрощался с родителями, великодушно позволил обнять себя и расцеловать — и уехал, улыбаясь в предвкушении большой жизни, зная, что не планирует возвращаться в родной город и в родной дом, разве что для проформы, мимолетным гостем, который через несколько часов начинает скучать, ерзать, спешит сбежать в свою настоящую жизнь — вдалеке отсюда….»
   
   Все новые сказки. Джойс Кэрол Оутс «Окаменелости», отрывок из 2 главы [Печатается с разрешения журнала «Сноб».] Перевод Светланы Силаковой

   Хорхе Луис Борхес. Интервью со Сьюзен Зонтаг (Сонтаг)
   
   ( Перевод Н. Богомоловой )
   
    Сьюзен Зонтаг. Хотелось бы, чтобы Борхес объяснил, что значит для него самого влияние, которое он оказал на стольких писателей, хотя я не знаю, представляет ли он себе реально это влияние. Ведь Борхес всегда с такой скромностью отзывается о собственных произведениях...
   
    Хорхе Луис Борхес. Это не скромность, просто я мыслю здраво. Меня
   удивляет, что я известен. Никогда ни о чем подобном я не думал. Это пришло ко мне, когда мне было далеко за пятьдесят. Меня вдруг увидели, и я перестал быть тем незаметным человеком, каким был до того.
   Теперь я привыкаю к известности, и это требует от меня ужасных усилий. Меня очень удивляет всеобщее великодушие; порой мне кажется, что я олицетворяю собой разновидность некоего, довольно распространенного сейчас суеверия.
    И в любой момент может обнаружиться, что я самозванец. Но как бы то ни было, самозванец я - невольный.
   
   С. 3. Вы часто с восхищением говорите о других писателях, особенно о
   писателях прошлого...
   
    X. Л. Б. И особенно американского прошлого, которому я стольким обязан.
   Когда я думаю о Новой Англии и о том количестве замечательных людей, которых Новая Англия дала миру (вероятно, это могут как-то объяснить астрологи), я начинаю их вспоминать: Эмерсон, Мелвилл, Торо, Генри Джеймс, Эмили Дикинсон и многие другие...
    Если бы их не было, не было бы и нас. Ведь мы в какой-то мере - отражение этого созвездия Новой Англии.
   
    С. 3. Но сначала вы больше интересовались английской литературой?
   
    X. Л. Б. Да, но первым в моей жизни романом был "Гекльберри Финн" Марка
   Твена, а потом я прочитал "Завоевание Мексики и Перу" Прескотта. И я до сих пор благодарен им... Мне кажется, что на писателей влияет все прошлое человечества в целом. Не только культура одной страны, не только какой-то язык, но даже авторы, которых он не читал и которые приходят к нему через язык, так как язык есть факт эстетический, и он есть произведение тысяч людей.
   
    С. 3. Какая литература, кроме английской и американской, вас
   интересует?
   
    X. Л. Б. Ну, прежде всего скандинавская литература, саги, исландская
   старина... Знаете, вся литература прекрасна. Представить себе мир, например, без Верлена, без Гюго было бы очень печально. Впрочем, зачем лишать себя чего-то? Для чего становиться библиотечным аскетом? Библиотеки дают нам постоянное счастье, доступное счастье. Вот если бы я был Робинзоном Крузо, то книгой, которую я взял бы с собой на остров, была бы "История западной философии" Бертрана Рассела, и, наверное, этого мне было бы достаточно.
    Хотя было бы намного лучше, если бы мне позволили взять какую-нибудь энциклопедию. Ведь для такого праздного и любопытного человека, как я, лучшее чтение - энциклопедия. Будь то самая древняя -- Плиния, или одна из новых - Британская или Европейская, все они бесценны.
   
    С. 3. Каким литературным жанром вам хотелось бы сейчас заняться?
   
    X. Л. Б. Тем, в котором я работаю. Я пишу короткие стихотворения и
   рассказы. Они мне нравятся, но я чувствую внутреннюю потребность посвятить себя именно этому, иначе они начнут меня преследовать. И только завершив работу, я могу перейти к чему-нибудь другому. Скоро опубликую книгу под названием "Порука", куда войдет тридцать-сорок коротких вещей. Не знаю, будут ли они хороши, не покажутся ли претенциозными.
   
    С. 3. Вам всегда больше нравились малые формы...
   
    X. Л. Б. Эдгар По как-то сказал, что длинного стихотворения вообще не
   существует в природе.
   
    С. 3. Но ведь есть что-то вроде длинной истории. То, что мы называем
   романом.
   
    X. Л. Б. Как правило, я не выдерживал схватки с этим жанром. Исключение
   для меня - только "Дон Кихот", Конрад и Диккенс. А так, даже самые
   знаменитые романы, как романы Теккерея или Флобера, выдержать я не мог. А жаль...
   
    С. 3. Один из удивительных феноменов нашего времени - всеобщий интерес
   к японской литературе.
   
   X. Л. Б. Да, я сейчас пытаюсь выучить японский язык, но он настолько
   сложен... Наши западные языки отстоят от него так же далеко, как испанский -от гуарани. Японский язык очень богат оттенками, поэтому можно прочитать несколько переводов одного хокку, и они окажутся одновременно совершенно разными и верными. Это потому, что оригинал мудро неоднозначен (как и проза Генри Джеймса).
   
    С. 3. Самым интересным в японской литературе мне кажется стремление к
   миниатюризации.
   
    X. Л. Б. И понимание ценности мгновения - это бросается в глаза в
   хокку. Будто цель их - остановить мгновение. И еще, я обратил внимание на отсутствие метафор. Создается впечатление, что для японцев каждое явление, предмет - уникальны; ничто и ни с чем нельзя сравнивать. А вот контраст - пожалуйста.
   
   С. 3. Вы хотите сказать, что функция метафоры - продлить миг?
   
   X. Л. Б. Конечно. И это, думается, идет вразрез со стремлением японской
   литературы остановить мгновение.
    С. 3. Большинство писателей постоянно жалуются на то, как им трудно пишется.
   
    X. Л. Б. Ну нет. Вот не писать - было бы ужасно. Для меня это было бы
   почти невозможно.
   
   С. 3. Несомненно, Борхес - исключение. Я часто думаю: быть писателем
   - очень редкое призвание и очень странное. Почти все писатели, о которых я что-нибудь знаю (включая меня саму), с раннего детства знали, кем хотят стать.
   
    X. Л. Б. Ну, по крайней мере Конрад и Де Куинси знали это; и я (не в
   смысле сравнения) всегда знал, что моей судьбой будет литература. Я знал, что буду связан с литературой: то ли как писатель, то ли как читатель.
   
   С. 3. А думали вы когда-нибудь о книгах, которые вам предстояло опубликовать?
   
    X. Л. Б. Нет, никогда об этом не думал. Я думал о наслаждении читать и
   о наслаждении писать, но - публиковать?.. Нет, никогда.
   
    С. 3. Вы думаете, что могли бы стать таким писателем, как Эмили
   Дикинсон, ничего не опубликовавшая при жизни?
   
    X. Л. Б. Да, но неблагоразумный шаг уже сделан. Как-то я спросил
   Альфонсо Рейеса, зачем мы печатаемся, и Рейес мне ответил: "Мы публикуем свои произвел Дения, чтобы не тратить жизнь на бесконечное переделывание черновиков". Думаю, он был прав. Каждый раз, как выходит в свет моя книга, я не пытаюсь узнать, что там с ней происходит, не читаю абсолютно ничего , из того, что о ней пишется, не знаю, пользуется она спросом или нет.
   Я стараюсь просто мечтать о другом и написать новую книгу, совсем другую. Но, как правило, каждая следующая книга выходит очень похожей на предыдущую.
   
   С. 3. Однажды Валери спросили, как он узнает, что стихотворение
   завершено, и он ответил: "Да когда приходит издатель и его уносит".
   
    X. Л. Б. Меня всегда очень удивляет, когда речь заходит об
   окончательной редакции. Разве можно предположить, что автор когда-нибудь не посчитает неуместной какую-нибудь точку, эпитет? Это абсурд.
   
    С. 3. Я тоже чувствую, что мне хотелось бы снова написать почти все,
   что уже написано.
   
   X. Л. Б. А я хотел бы уничтожить все, что написал. Пожалуй, мне было бы
   приятно спасти только одну книгу - "Книгу песка" и еще, возможно,
   "Тайнопись". А все остальное может и должно быть забыто.
   
    С. 3. Что думает Борхес о различии между прозой и поэзией?
   
    X. Л. Б. Я думаю, что главное в этом различии идет от читателя, а не от
   текста. От страницы прозы читатель ждет новостей, информации, суждений; читающий стихи в свою очередь знает, что они должны воздействовать на его чувства. В самом тексте нет никаких различий, они в читателе, в разной читательской установке. Я думаю, что и классика - это не книга, как-то по-особому написанная, но книга особым образом прочитанная.
   
    С. 3. То есть вы действительно верите, что есть разные типы читателей?
   
    X. Л. Б. Читательских типов столько же, сколько вообще на свете
   читателей. Точно так же я верю, что каждая страница поэзии или прозы-
   неповторима.
   
   С. 3. Тогда давайте содействовать расширению читательского сообщества.
   
   X. Л. Б. Да, потому что этому разряду людей угрожает исчезновение. Вот
   писателей сейчас много, а читателей -- почти ни единого. Давайте утвердим Секту читателей или Тайное общество читателей..

   Еще некоторые актуальные и громкие новинки книг июня, представленные российскому читателю.
   
   
   Николай Байтов «Любовь Муры»
   
   В книге под броской обложкой и намекающей на «запретную» любовь аннотацией нет ни скандалов, ни провокаций, ни собственно любви. Зато есть проникновенный, предельно откровенный монолог женщины, которая изливает душу единственной близкой подруге. Самое удивительное, что написал этот гимн Женщине Николай Байтов — писатель, известный своими рассказами на религиозную тематику. И вдруг автор делает попытку заглянуть в самую глубину загадочной женской души, и сквозь жалобы на быт и человечество разглядеть изначальную тягу человека к прекрасному. Киевлянка Мура, которая жила в прошлом столетии и пережила вместе со страной ужасы Отечественной войны, представляет собой типичную судьбу миллионов советских женщин. У нее неустроенная личная жизнь, проблемы со здоровьем, катастрофическое безденежье и полное одиночество. Но у нее есть и две отдушины — музыка и письма к подруге. Эти два светлых пятна на фоне ужасных условий быта и постоянных партийных заседаний позволяют Муре не впасть в отчаяние и любить жизнь наперекор всему.
   
   Павел Санаев. «Хроники Раздолбая. Похороните меня за плинтусом-2»
   
   Долгожданный новый роман режиссера и писателя привлекает внимание обещанием встречи с героями книги «Похороните меня за плинтусом». Но ожидания эти напрасны — новый роман Санаева написан на совершенно самостоятельный сюжет.
   
   Главный герой — 19-летний подросток переживает первую любовь и делает первые шаги во «взрослую жизнь». В этот момент в стране наступает эпохальный перелом — перестройка, и вся система моральных ценностей мгновенно меняется. Растерявшийся Раздолбай оказывается перед выбором: жить дальше по утраченным идеалам бедно, но честно, или стать хозяином жизни, задвинув мораль и нравственность (а также советы мамы) куда подальше. Роман — только первая часть книги, вторую, надо надеяться, Санаев выпустит не через 10 лет, а пораньше.
   
   Надежда Беленькая. «Рыбы молчат по-испански»
   
   Книга переводчицы Беленькой о том, как усыновление детей в России превратилось в опасный и незаконный бизнес. На какие жертвы идут родители-иностранцы,­ чтобы обрести долгожданное счастье родительской любви. О том, как российские чиновники наживаются на чужом горе — в том числе и на детском. Книга была издана в Швейцарии, где получила широкий общественный резонанс. Автор делает попытку честно рассказать о том, что происходит за закрытыми стенами детских домов и приютов.
   
   Эва Хансен. «Цвет боли: красный»
   
   С тех пор, как Стиг Ларссон прогремел на весь мир своей трилогией про девушку с татуировкой дракона, шведские авторы не оставляют надежду повторить его успех. Что, однако, никому пока не удалось. Книга шведской романистки Эвы Хансен вполне достойная попытка создать литературное произведение в духе Ларссона: здесь есть современная девушка, которая знает себе цену и умеет за себя постоять, загадочная цепь жестоких убийств и, главное, изнанка мирной европейской жизни в виде жесткого БДСМ. Одним из главных достоинств книги является описание Стокгольма — его вполне можно использовать в качестве туристического путеводителя по новым и древним, не затоптанным туристами достопримечательност­ям­ шведской столицы.
   
   Гиллиан Флинн. «Исчезнувшая»
   
   Остросюжетный роман-головоломка, который занял второе место в списках бестселлеров New York Times в прошлом году.
   
   Муж и жена придумали себе игру: жена покупает подарок и прячет его, оставляя мужу подсказки-ключи. Муж разгадывает загадки, находит сюрприз и радуется. Но только до тех пор, пока в один прекрасный день жена не пропадает среди бела дня, не оставив никаких зацепок, кроме цепочки очередных «ключей». Муж, который становится главным подозреваемым, пытается разгадать головоломку, которая приведет его не к сюрпризу, а к разгадке страшной тайны.
   
   Сэмюэль Беккет. «Мерсье и Камье»
   
   Первый франкоязычный роман классика, который является пограничным в творчестве писателя. Супружеская пара Мерсье и Камье отправляются в запутанное путешествие без цели и срока — то ли пытаясь уйти от себя и своих проблем, то ли убежать из города, полного ненужных воспоминаний.
   
   Андреас Тёнессманн. «Монополия: игра, город и фортуна»
   
   Профессор истории искусств написал книгу о знаменитой игре — об истории ее создания, и о том, почему игра стала так популярна. Автор провел целое научное исследование, результатами которого решил поделиться с читателями.
   
   Сергей Нечаев. «Марко Поло»
   
   Биография знаменитого путешественника, в которой собрано немало неизвестных фактов о его
   
   судьбе и странствиях. Основное, чему уделено внимание — «Книга чудес света», за которую Поло долгое время считали обманщиком и фантазером. Сергей Нечаев провел исследование, благодаря которому читатель узнает, что же Поло о своих путешествиях современникам рассказал правдиво, а что приукрасил.
   
   Чтение детям
   
   Юлия Кузнецова. «Где папа?»
   
   История девочки-подростка, которая столкнулась с несправедливостью жизни: одиночеством, насмешливостью одноклассников, проблемами переходного возраста. Словом, книга о взрослении о том, как трудно быть взрослым.
   
   Нина Литвинец. «Меня зовут Аглая».
   
   Книга для семейного чтения. На примере девочки Аглаи автор показывает взрослым, как правильно говорить с ребенком об острых социальных вопросах современности, как провести уроки милосердия и дружбы, и не разрушить доверие детей к взрослым.