"Семнадцать мгновений Бунина"-сценарий по мотивам "Следа женщины"(П.Самотарж)­.­
   
   Нелепые сосны росли бездумно и неорганизованно. В инфернальной темноте новолуния моя лампа влекла мошку, отчаянно пытавшуюся стать бессмертной в капельке смолы, как Бунин в янтаре литературы.
   В ночи постучали. Я отложил книгу,выматерился и спустился вниз, чтобы открыть дверь в образе Паоло Коэльо.
   -Луч фонарика вылил на чёрное полотно нацистского мрака белую фигуру в парадной форме.
   -Гестапо, - слабым голосом смертельно больного произнес человек.
   -Надеюсь, я вас не разбудил? Я увидел свет наверху, и решил, что ещё не поздно к вам вторгнуться, как комета Галлея.
   -Хайль Гитлер!, - хмуро ответил я, постаравшись как можно отчётливей выразить в голосе выжидательную интонацию.
   - Я хочу с вами поговорить, - чуть-чуть вопросительно промямлил человек в мундире,- вскройте пакет и вы всё поймёте.
   -Я послушно сломал сюргучную печать рейхсканцелярии и моментально узнал знакомый почерк.
   -Милый, прости меня. Ты ни в чём не виноват, поверь. Враг обстреливает Берлин. Прости и прощай, не нужно вспоминать обо мне.
   -Понятно, - резюмировал я после короткой паузы.
   - Ничего тебе не понятно! - вдруг визгливо выкрикнул мундир с лицом, совершенно невидимым в поле зрения моего фонарика.
   Старое крыльцо протяжно заскрипело под его ногами, и я понял, что он мечется в узком пространстве, словно в клетке, хотя свобода Третьего Рейха обжимала его со всех сторон своими ледяными объятиями.
   - Зачем вы сюда пришли?
   - А ты не понимаешь? Нет, действительно не понимаешь? - продолжал визжать гость.
   - Действительно не понимаю.
   Я говорил тихим и низким голосом, не глядя на него и светя фонариком нам под ноги.
   - Хорошо, я объясню, - разом успокоился ночной неврастеник, перейдя с визга на дрожащий, но не плаксивый, а надрывный, тонкий голосок. - Это ты во всём виноват. Из-за тебя она такая, я знаю. Когда обнаружил у неё вашу с ней фотку на этой даче, долго не мог понять, что она нашла в твоей бабьей роже. Потом дошло: ты её просто заболтал. Наверняка запутал какими-нибудь национал-социалистск­ими­ идеями. Могу поспорить, ты в незапамятные времена передрал их у Марии Гринберг и с тех пор используешь по очереди для каждой новой подстилки.
   -Чёрт с тобой, можешь молчать. А я ведь не могу без неё! Я готов по её следу хоть всю оставшуюся жизнь ползти, пока не найду. Она у тебя? Чёрт! Нет, конечно. Всё знаю. Она никогда тебе не звонила, не писала писем, не встречала случайно в резиденции и в ставке. Зачем ты ей нужен?
   - Проходите, мой фюрер, - буркнул я слегка хриплым от неожиданности происходящего голосом.
   -Я посторонился, пропуская Гитлера, и предупредительно посветил на щелястый пол во избежание новых неприятностей. Фюрер поднялся по лестнице, спотыкаясь и чертыхаясь, словно созданный для неудач, а наверху бросился в старое кресло, так и не скинув с себя китель. Поток речи переполнял его сверх всякой меры, ничего другого у него не оставалось. Он говорил быстро, сбивчиво, беспорядочно, не поспевая за суматошно прыгающей мыслью и оттого крайне убедительно. Наконец, замолчал, сжав голову обеими руками.
   Внезапно он заговорил снова, голос его изменился, в нём проснулся вождь нации и властно подчинил себе его существо.
   -Я, собственно, зачем пришел, Штирлиц... Тут такое дело... Дело у меня к тебе. Скажи честно, ты забыл её?
   - Не думал об этом.
   - Что значит «не думал»? Разве можно об этом думать? Ты её вспоминаешь? Она тебе снится?
   - А вам какая разница? - недовольно буркнул я, обозлённый настырным желанием Гитлера растревожить мою больную память криком вывернутой наизнанку души.
   - Как это - какая разница? Принципиальная! Я хочу знать, любишь ты её или нет?
   Подавив вспышку бешенства, я просидел несколько минут со стиснутыми зубами и прикованным к макушке собеседника взглядом, а затем медленно, тихо и с демонстративной расстановкой произнес:
   - Я не хочу говорить о ней с вами. И вообще я люблю свою жену и Родину!
   Вождь поднял на меня мутные немые глаза и долго смотрел, не моргая. Потом налил себе стакан водки и осушил его с прежней резвостью, не обращая внимания на скромную закуску.
   - Хорошо. Верю. Но все равно не уйду. Я должен, понимаешь? Ты думаешь, я хочу говорить с тобой о ней? Черта с два! Я хочу тебе глотку перегрызть. Но я не могу больше... Мне нужно что-нибудь...
   -Может предложить тебе цианистого калия?,-подумал я, недобро усмехаясь про себя.
   - Всё время, пока она была рядом, я почему-то думал, что так будет всегда, - продолжил вдруг свой бесконечный монолог упорно не пьянеющий и не в меру разговорчивый маньяк. - Но в один день у меня не осталось от неё ничего, кроме этой проклятой записки, в которой она объясняет, что я - мусор, который пришло время выбросить на свалку истории. Рано или поздно я сожгу эту девку, но прежде найду память о ней, а не о том, как она вышвырнула меня из своей жизни. Я не позволю ей уйти бесследно. Это несправедливо. Я заслужил память. И ты обязан мне помочь.
   -С какой стати?
   - Ладно. Все понимаю, продолжил фюрер,- Не можешь не поиздеваться над поверженным противником, но субординацию всё же следует соблюдать, Штирлиц.
   -Яволь, мой фюрер!,-демонстратив­но­ вытянулся я, щёлкнув каблуками.
   -Я не понимаю, зачем вы вообще сюда явились, словно я ваш лучший друг или психотерапевт. Что ещё вы хотели бы от меня услышать? Война проиграна.
   -Потерянный собеседник долго ел меня глазами, потом отвел их в сторону. Второй стакан, предусмотрительно наполненный водкой, попал в его поле зрения, он машинально протянул руку, обнял пальцами прохладное стекло и вылил в себя жгучую жидкость.
   - Значит, не скажешь. Водку ключница делала?
   -Между нами упала тишина, ещё недавно столь бесцеремонно взорванная вторжением вождя немецкого народа. На сей раз ей ничто не грозило, ибо он завалился набок в своем кресле и замер, судорожно проскребя по полу левым ботинком. Ему уже ничего не было нужно. До утра, по крайней мере. Я вытащил из шкафа матрас, раскатал его на полу и перетащил сражённого горем туда, где он не помешал бы мне на некоторое время писать шифровку в Центр.
   Разумеется, понять, что я шифрую по Бунину сотрудникам гестапо было невозможно. Закончив, я накинул куртку, взял фонарь и снова спустился вниз к передатчику. Теперь никто не ждал меня на улице, там было тихо и по-нацистски темно. Я сделал несколько шагов и замер в ожидании. Собственно, ждать было нечего, мне никто ничего не обещал и не мог обещать, ибо кто может пообещать неожиданное на исходе войны? Но иногда вера заменяет знание с наилучшим результатом, поэтому после отправки шифровки в Центр я решил звонить Борману.
   Воздух ожил, пришел в движение, холодное дыхание ночи коснулось горячего лба, и вдруг непредсказуемый порыв ветра, примчавшегося то ли из напоенных ароматом ванили джунглей, то ли с закованных льдом горных вершин, наполнил мое дыхание. Сосны запели шепотом, им отозвался весь бор, и тихая песня шального ветра покатилась прочь при молчаливом свидетельстве незрячего неба. Надвигался май 1945-го.

   Что-то клиент пошёл подозрительно вежливый. На всякий случай поздравлю с Наступающим.