Что хочет автор. Литературные конкурсы

Автор:	Валерий Митрохин (WWM)
Тема:	БОРИС КОЧЕРГА (статья о нем и его стихи)	Ответить

   Я, НАВЕРНО, УЖЕ НЕ СМОГУ ВОЗВРАТИТЬСЯ

   Во времена оны можно было отослать внимание читателя на ту или иную страницу той или иной книги, мол, сам прочти, удостоверься. Теперь не то. Тираж не позволяет. То есть книгу, выпущенную в количестве нескольких сотен экземпляров, автор раздарил своим близким и друзьям. Массовый читатель, ради которого пишутся отзывы или рецензии, не имеет, к сожалению, возможности раздобыть такую книгу. Зачем же мы пишем эту статью? Вопрос равноценен аналогичному относительно изданий, выпускаемый столь мизерными тиражами. Поэтому прошу понять мое обильное цитирование Бориса Кочерги, поскольку для многих наших читателей данная статья, быть может, так и останется единственной возможностью познакомиться с творчеством этого поэта.
   Сборник стихов «Перелетные острова»* как раз из тех, впечатлениями от которых возникает настоятельная необходимость поделиться.
   Ностальгия по прошлому, которой пронизана вся эта книга, заразительна. Вот и я не стерпел, посетовал на наши времена в пользу тех, которые знавала настоящая отечественная литература.
   Говорю так о книге Бориса Кочерги без натяжки, хотя две трети произведений из нее написаны в Америке, где автор живет вот уже более пяти лет. Живет в Нью-Йорке, а стихи издал в Симферополе. Но адрес типографии – еще не признак того, что мы имеем дело с «нашей» поэзией, тем более с подлинной литературой.

   Через все рубежи и границы,
   Я прошу, умоляю, любя:
   Если мне не дано возвратиться –
   Прокляни, только помни меня.

   Их было несколько эмигрантских волн. Первая – самая насыщенная. Тогда целый пласт отечественной культуры, словно оползень, поглотился океаном чужбины. Уцелели лишь самые мощные духом – Бунин и еще несколько фигур. А состоялись уже там единицы: Набоков. Попутно заметим, что два первых самых емких раздела книги «Чужие берега» и «Берега отчужденные» названы не без влияния Набокова.
   Были и те – из настоящих, кто не выдержал разлуки с Родиной, вернулись. Это о Цветаевой:

   Родина – когда едут.
   Годы прожив за границей,
   Не к славе и не к обеду –
   В Елабуге удавиться.

   Были иные волны – более бедные, значительно обесточенные Второй мировой войной и разными страхами «Империи зла». Волны эти приняли эстафету выдыхающейся русской культуры и передали «прибитым» хрущевской оттепелью. Среди них Иосиф Бродский. Возможно, он был самым лучшим из поэтов-эмигрантов своей волны. Однако, во всяком случае, формального влияния этого поэта на Бориса Кочергу не наблюдается. Иное дело некая мистическая зависимость присутствует. Она проглядывает, проскальзывает между строк и строф, а иногда звучит и впрямую.

   Окно горит не угасая,
   Хотя хозяина здесь нет.
   Откуда этот я не знаю,
   Меня преследующий свет?**

   Как-то мне попался альманах, печатающий наших соотечественников-эмигрантов. В антологии этой Бориса Кочерги не оказалось. Быть может, потому, что сегодня он там самый лучший? И это так похоже на то, что происходит сегодня и у нас.

   ***
   Погуляли. Выпили вина.
   Между прочим, как бы ради шутки.
   Вспомнили, что ровно через сутки –
   Завтра начинается война.

   Все они придурки и ублюдки –
   Темная, убогая страна.
   Это хорошо, что через сутки
   С ними начинается война…
   (19 марта 2003 года, Нью-Йорк)

   Разумеется, Америка всякая. Но какая страсть, и какой предел негодования в душе человека, вкусившего «ихней» свободы! Тут дома – среди своих – иной раз места себе не находишь от похожих мыслей. А каково ему в этой стране (чужой), среди ублюдков и придурков (чужих)!
   Все – выше процитированное – стихи о Родине. О чем бы ни писал наш автор: о любви к дочери, жене, матери, к кому бы ни обращался: к друзьям, недругам – всерьез или в шутку, какие бы не описывал картины и мизансцены тамошнего своего быта и бытия – все это стихи о Родине. Судите сами, но не только об этом, но и о качестве этой поэзии. То есть о том, насколько она правдива и добросовестна.

   доченьке
   Возьми моей жизни последний кусок.
   Без родины, видишь, озябла как.
   Ты – ранний, морозом прибитый цветок.
   Я – позднее, зимнее яблоко.

   ***
   Последний лист мне падает в ладони.
   Последний срок мне отпускает жизнь.
   Бутылку пива с дальней «Оболони»
   Купи и вспомни. Вспомни и держись.


   МЕЛИТОПОЛЮ

   Я не то, что люблю этот город
   в тополином, весеннем пуху,
   и не то, что он чем-то мне дорог –
   просто жить без него не могу.
   ……………………………….
   Это я, человек-невеличка,
   Почерневший росток камыша.
   На ветру догораю, как спичка
   И себе говорю, не дыша:
   ……………………………….
   Это я, со своею тщетою
   навсегда, до последнего дня.
   Для тебя я не многого стою –
   Это я не могу без тебя.

   Совершенно точно знаю, что об этом городе никто еще так сильно не писал. И не потому, что некому. Наверняка и сегодня там есть поэты. Но они почему-то недооценивают свою приазовскую столицу. Я знаю довольно крупного поэта, который начинал в Симферополе, а потом, перебравшись в Москву, где представлялся как крымчанин, никогда не называя, имя подлинного своего города. Однажды когда кто-то нечаянно в московской компании проговорился о том, что имярек из Мелитополя, тот смутился. А, в общем-то, невинный симферополец тут же в его лице навсегда потерял друга.
   Воистину нужно утратить, чтобы оценить. Кочерга оценил по-своему и сказал об этом откровенно:

   Видно, стоило все-таки родину бросить,
   чтоб потом ощутить ее кровную месть.

   ЧУЖБИНА
   В этом баре пустынном за столиком
   Отрешенно стакан подниму.
   Я не то, чтобы стал алкоголиком,
   Но приходится пить одному.

   ***
   Я смирился. Я не спорю.
   Просыпаюсь утром рано.
   Полчаса – и я у моря.
   А точней – у океана.
   ………………………
   Не спеша, налажу снасти –
   все привычно, все знакомо.
   Я во власти прежней страсти.
   Все как раньше, все, как дома…


   АВТОПОРТРЕТ

   В мое лицо какой-то мальчик странный
   с рождения украдкою проник.
   И каждый день из зеркала над ванной
   Мигает мне: «Ну, как дела, старик?»

   До сих мы не знали этого поэта. Хотя я, как и многие, учившиеся в начале семидесятых в Крымпединституте на историко-филологическом факультете, помню симпатичного парня, державшегося особняком. И все-таки поэтами не становятся, поэтами рождаются. Просто у одних этот процесс затягивается. И для того, чтобы такой «неторопливый», в конце концов, увидел свет (слава Богу, что не в конце туннеля!), необходим стресс. И даже такой как: эмиграция, чужбина, ностальгия и духовное одиночество. Судя по всему, именно в эмиграции по-настоящему Кочерга и почувствовал:

   Вкус первородного русского слова
   На онемевшем моем языке.

   Тогда же и открыл:

   Голосом произносят слова –
   А в молчанье рождается слово.

   Дело в том, что лишь написанное там, производит сильное впечатление. Хотя стихи, которые Кочерга увез с собой, отличаются в формальном отношении и совершенством, и, свойственной этому автору, откровенностью. Но я цитирую только «американские» стихи.

   Родина. Город. Окраина.
   Речка и лес поутру.
   Родина – это крайняя
   Минута, когда помру

   ***
   У нас один вагон,
   Но разные планеты.

   ***
   Я пил калифорнийское вино –
   На сердце становилось веселее.
   Я вспоминал забытое давно –
   вино хмельно, но прошлое хмельнее.

   ***
   Огонечек все ближе –
   От него не уйдешь.
   Дождь в Нью-Йорке, Париже
   В Мелитополе дождь.

   Есть в этой книжке стихи, посвященные Крыму и Симферополю, в котором поэт даже хотел остаться. Но самые все-таки сильные чувства у автора вызывает этот топоним. Мелитополь, где Борис Кочерга жил, преподавал в пединституте, стал доктором наук, «Заслуженным работником образования Украины», работал проректором этого вуза. Почему вдруг прервалась столь блестящая карьера – как пишет в предисловии к сборнику издатель и друг поэта Александр Шинкарев? Кочерга покинувший родную землю, похоже, и сам до сих пор объяснить не в силах.

   У поэтов есть такая фобия –
   Кончиться до срока, до надгробия.
   ……………………………………….
   У поэтов есть такая мания –
   Отдавать себя на растерзание.

   А вот как будто более определенное толкование:

   Ни вражда погнала, ни нужда –
   Видно с миром и я изменился.
   Мне чужая земля не нужна.
   Я хотел умереть, где родился.

   Отдавший себя на заклание эмиграции в страну, где «… Манхэттен – пепелище судеб и надежд» и «Путь указует в небесную высь Статуя здешней свободы», он постоянно сравнивает ту и эту жизни. Обращаясь к Родине, он вопиет всем своим по-русски вольным сердцем:

   Виноват или не виноват
   Опущусь перед ней на колени.

   Я, например, лишь сейчас, благодаря этому поэту понимаю, что только потерявший Родину может так бесконечно и неисчерпаемо, и разнообразно о ней говорить. Порой, кажется, что поэт обращается к женщине – любимой, но утраченной.

   Ты мне ничего не должна.
   Ты умная, без суеверий.
   Но есть абсолютный критерий:
   Ты мне ничего не должна.

   Чувство Родины для него – это уже наваждение. Образ ее преследует поэта. Не дает покоя ни днем, ни ночью.

   СТРАШНЫЙ СОН
   Я приехал, а здесь никого уже нет –
   Будто не был я в городе тысячу лет.
   Где мой дом? Где мое дорогое окно?
   Здесь живут незнакомые люди давно.
   Всюду тени и призраки прожитых лет
   Одиноко стоят и глядят мне во след.
   Только мамы могила узнала меня
   И зовет корневищем засохшего пня.

   Книга эта была бы тяжелым чтением, если бы не удивительно опять же откровенная, без грана рисовки самоирония. Особенно этот раздел «Прицел для бильярда» и рассыпанные по всему пространству книги порой весьма соленые шуточки, облегчают чувство сопереживания, которое не отпускает читателя с первой до последней строки.

   Я уже не могу – нет ни нервов, ни жил
   Мне уже за собой не успеть, не угнаться.
   Я у Бога и так под процент одолжил
   этот срок. И дай Бог рассчитаться.
   На одно бы хватило оставшихся сил:
   Долететь, доползти, на карачках добраться
   И упасть на траву между смежных могил,
   Зарыдать и уснуть, и навеки остаться.


   Хочется цитировать, потому что есть что, но приходится ограничиться лишь перечислением еще нескольких названий, ограничиваясь далеко не полным перечнем настоящих по силе чувства образчиков: «Молча меня проводила до пристани», «Ну вот и все», «Срок», «Степная песня», «Танго вдвоем», «Дорога домой», «Этот поезд» «Эпилог», «За то и за это» «Украина», «Где»…
   _____________
   *Борис Кочерга, «Перелетные острова», Симферополь, «Таврида», 2004
   **Окно квартиры Иосифа Бродского на Гринвич Виллэдж – Манхэттен – где долгие годы жил поэт
   Валерий Митрохин,
   Симферополь


   БОРИС КОЧЕРГА

   АВТОПОРТРЕТ НА ФОНЕ МАНХЭТТЕНА*


   По окончании (в начале 70-х) Крымского пединститута Борис Кочерга жил в Мелитополе, преподавал в тамошнем пединституте, стал доктором наук, «Заслуженным работником образования Украины», работал проректором этого вуза. Почему вдруг прервалась столь блестящая карьера? Кочерга, покинувший родную землю в1998 году, похоже, и сам до сих пор объяснить не в силах.

   ***
   Молча, меня проводила до пристани.
   Помни, сказала – и весь разговор.
   Что же ты смотришь так долго и пристально,
   смотришь – как будто в укор.
   Я оглянусь уже там, за излучиной –
   как на себя оглянусь.
   Всё, что тебе не ответил – заучено
   мною теперь наизусть.
   Дальше от берега – ближе к фарватеру.
   Ты мне почти не видна.
   Чёрною пеной, как лава из кратера,
   брызжет вода от винта.
   Помни – как будто бы всё подытожено.
   Помни – как будто держись.
   Я получу ещё то, что положено –
   хватит на целую жизнь.

   НУ, ВОТ И ВСЁ
   Ну, вот и всё. Закончились гулянки,
   отшухарили праздным матерком.
   И снова осень дышит спозаранку
   в моё лицо тревожным холодком.
   Ну, вот и всё. До трапа самолёта
   рукой подать и ты уже – не ты.
   Распахнуты воздушные ворота.
   Разведены последние мосты.
   Ну, вот и всё. Теперь пишите письма
   и посылайте пламенный привет
   туда, где я, как призрак коммунизма,
   брожу, ища бесплатный туалет.
   Ну, вот и всё. Надеюсь, что — до встречи.
   А что потом – кто знает, что потом?
   Но я скажу, я на вопрос отвечу
   почти своим шершавым языком.
   Начни с нуля, давай, начни сначала,
   как говорил крутой один поэт.
   Ну, вот и всё. Покажется не мало.
   А почему бы, собственно, и нет?


   ДРУЖБА НАРОДОВ
   Я друг американского народа,
   но этого – я точно не любил
   за то, что он в любое время года
   в пиццерию за кофием ходил.
   В семье, как говорят, не без урода,
   а этот был придурок и дебил –
   он, как больной, в любое время года
   в пиццерию за кофием ходил.
   А может быть, у них такая мода –
   я конституций ихних не учил.
   Но этот, жлоб, в любое время года
   в пиццерию за кофием ходил.
   На улице поганая погода,
   а этот, пидор, лыжи навострил:
   уже, козёл без племени и рода,
   в пиццерию за кофием ходил.
   Ну, погоди, паскудная порода!
   Зачем Колумб Америку открыл?
   Чтоб он, гандон, похожий на удода,
   в пиццерию за кофием ходил?
   Конечное, не светит мне свобода,
   но я его таки – уговорил.
   Он; западло, в любое время года,
   в пиццерию навечно отходил.

   ЕСТЬ ГОРОД
   Есть город, в котором я в юности жил,
   точнее – как птица по небу кружил,
   точнее – летал, как во снах наяву,
   точнее – я жил там, а как – не пойму.
   Встречал меня каменный белый вокзал
   и дух гиацинтов повсюду.
   Я даже не жил там, я там пребывал
   в одном ощущении чуда.
   Там звякал, искру высекая, трамвай
   и вёз меня дальше на города край.
   Потом оставалось два шага:
   бандиты и наша общага.
   Я в городе этом не помню зимы –
   какое-то вечное лето.
   Там «я» превращалось в единое «мы»,
   всю летнюю ночь до рассвета.
   Там улочки были, как в старом кино,
   которое вы не смотрели давно
   и дворики с привкусом тайны.
   И встречи, как будто случайны.
   Там звёзды горели, как скифов костры,
   храня эту заповедь Божью.
   Там лестница шла от вершины горы
   к её обжитому подножию.
   Есть город, которого, в сущности, нет.
   Но только беру я на поезд билет –
   меня уже ждут дорогие друзья
   и юность выходит навстречу моя.
   Я в городе этом хотел навсегда
   остаться. По старому следу
   я, может быть, снова приеду туда.
   А, может быть, и не приеду.

   СТАРЫЙ МАЯК
   С веранды в дом перенести поленья.
   Разжечь камин. Откупорить вино.
   И вьюгу довести до исступленья,
   зашторив перед ней своё окно.
   Как запускают шарики по кругу
   рулетками, «не ведая стыда»,
   я раскручу любовь свою под вьюгу
   на красные и черные цвета.
   Неужто даст Господь мне этот вечер.
   Под Новый Год, под Рождество Его?
   Твой силуэт. Глаза твои и плечи.
   И мы вдвоём. И больше – никого.
   Ну, а пока – горят мои поленья
   и я, как цуцик, греюсь у огня,
   и чувствую, что «чудное мгновенье»
   наверно состоится без меня.

   КРЫМ
   Мне не верится: был ли я
   в этих тысячах лет?
   Коктебель – это Библия.
   Это Ветхий Завет.

   ***
   Лето к августу шло невозвратно.
   И ночные рулады цикад
   становились истомно-надсадны,
   как веденье смычка невпопад.
   Неизменная жизни основа,
   что судьбою однажды дана –
   это все возвратится мне снова.
   Напоследок. На все времена.
   Это – крымские ночи бессонниц,
   испарений целебный угар
   И в багетах верандных оконниц
   тайны неба вселенский стожар.

   КАМЫШОВАЯ БУХТА
   Я придумал в тебе неземное,
   подбирал знаменитые сходства –
   а ты просто глоток из колодца,
   когда лопнули губы от зноя.
   Я за каждое слово отвечу
   так, что ты не опустишь лица.
   Я люблю нашу давнюю встречу
   и надеюсь – она до конца.

   СИМФЕРОПОЛЬСКОЕ «МОСКОВСКОЕ КОЛЬЦО
   До «садов Семирамиды »
   не доходит письмецо.
   Мажешь кремом от обиды
   постаревшее лицо.
   Ах, Московское в Тавриде
   «обручальное» кольцо.

   ЗА ТО И ЗА ЭТО
   другу детства

   За то, что я уже не тот,
   за то, что все уже другое,
   за этот час и день, и год,
   когда мы встретились с тобою,
   за все бараки лагерей,
   за рудники, лесоповалы,
   за сто обманутых смертей,
   за всё, что было и не стало,
   за эти месяцы и дни,
   за эти ночи без просвета,
   за письма горькие мои
   без адресата и ответа,
   судьбу за то, что не просил,
   не верил ей и не боялся,
   за то, что мне достало сил
   и я живым сюда добрался,
   за то, что молодость прошла,
   за то, что я седой и страшный,
   за то, что выжжена душа
   неутоленной счастья жаждой,
   за наше детство на двоих,
   хоть разошлись потом дороги,
   за то, что били мне поддых,
   когда тебе лизали ноги,
   за то, что ты узнал и смог
   подать мне руку, привечая,
   за то, что ты красив, как Бог –
   я, старый друг, тебя прощаю.

   УКРАИНА

   Полземли исколесил я,
   а она и есть одна:
   Украина – не Россия,
   не страна, не сторона,
   не смуглянка черноброва,
   Украина – это Рось,
   тихой старицей бобровой
   прорезает лес насквозь.
   Не назойливая память,
   а её глубинный слой.
   Украина – это палят
   очэрэты за Сулой.
   Выгребаю на фарватер –
   нету света за Днепром.
   Украина – альма матэр.
   Украина – отчий дом.

   ***
   Я смирился. Я не спорю.
   Просыпаюсь утром рано.
   Полчаса – и я у моря,
   а точней – у океана.
   А ещё точней – у бухты,
   у разбитого причала.
   Каждый новый день, как будто
   начинаю жизнь с начала.
   Не спеша, налажу снасти –
   всё привычно, всё знакомо.
   Я во власти прежней страсти.
   Всё, как раньше. Всё, как дома.
   Все, похоже, но, однако,
   едкий запах, горький привкус
   рыбы знака зодиака,
   обнажившей хищный прикус.
   Правда, рыба многим лучше
   неизвестного на блюде:
   но и этот гад ползучий
   мне понятнее, чем люди
   и доступнее, чем город
   без деревьев и без кровель.
   Что ж его тяжелым горем
   болен я и обескровлен?
   Я давно ни с кем не спорю.
   Завтра снова к океану,
   или к бухте, или к морю,
   а точней – к самообману.

   ДЕЛЁЖ УЛОВА
   Когда под осень зреет полнолуние
   и к берегам подходит батэр фиш,*
   на грани озверенья и безумия,
   как ни старайся – ты не устоишь,
   когда идёт разборка по понятьям
   и ревностный, неправедный делёж,
   и мордобой, и подлость, и проклятья,
   и рядом бомж хватается за нож.
   А днём, когда всё пропито и продано –
   на пирсе братство, мир и благодать.
   И этот пирс мне сладостен, как родина.
   Но будет ночь – вражда придёт опять.
   ______________
   *«батэр фиш» — название рыбы, означающее: масленая рыба


   ДЕПРЕССИЯ
   Хлопает дверь – обрывается сердце.
   В этом провале тягостных дней
   Воспоминанием не отогреться.
   Что происходит в жизни моей?
   Я, как тротилом глушённая рыба,
   не шелохнувшись, лежу на спине –
   либо подохну контуженный, либо –
   я оклемаюсь на глубине.
   Надо (всего-то) почувствовать снова,
   как родники на заветной реке,
   вкус первородного русского слова
   на онемевшем моём языке.

   НОСТАЛЬГИЯ
   Ностальгией не болен по родине:
   не хвалю, не корю, не хулю.
   Письмецо прочитаю – вроде бы,
   как любил её – так и люблю.
   Мне никто ничего не должен,
   а тем более пришлому, здесь.
   Слава Богу, за то, что дожил
   до любви, уж какая есть.

   ЧУЖБИНА
   В этом баре пустынном за столиком
   Отрешенно стакан подниму.
   Я не то, чтобы стал алкоголиком,
   Но приходится пить одному.

   АВТОПОРТРЕТ

   В мое лицо какой-то мальчик странный
   с рождения украдкою проник.
   И каждый день из зеркала над ванной
   Мигает мне: «Ну, как дела, старик?»

   СТРАШНЫЙ СОН
   Я приехал, а здесь никого уже нет –
   Будто не был я в городе тысячу лет.
   Где мой дом? Где мое дорогое окно?
   Здесь живут незнакомые люди давно.
   Всюду тени и призраки прожитых лет
   Одиноко стоят и глядят мне во след.
   Только мамы могила узнала меня
   И зовет корневищем засохшего пня.
   Нью-Йорк

   По просьбе автора подборку для альманаха"Поэтическая карта Крыма" №2, 2004 - Издатель, редактор и составитель поэт Владимир Грачев -подготовили Валерий Митрохин и Александр Шинкарев

    __________________________________________

   НОВЫЕ ПОСТУПЛЕНИЯ


   первое:

    К О Н Т А К Т Ё Р
   (документальная хроника)

   Есть предположение, «что может существовать множество обитаемых планет, в том числе таких, где живут люди с такой же внешностью, такими же именами и воспоминаниями, прошедшие те же жизненные перипетии, что и мы... На расстоянии около 10 в степени 10118 м от нас должен существовать объём Хаббла, идентичный нашему»
    (Из научно – популярной статьи)



    ПРЕДИСЛОВИЕ
   Видеть не было дано
   мне «летающей тарелки»,
   но, зато, в моё окно
   две заглядывают белки.

   Здесь сидят на ветке птицы
   и чирикает одна:
   может всякое случиться
   возле этого окна.


   Часть 1. ПОСЕЩЕНИЕ ОБЪЁМА ХАББЛА

   Моё сознание ослабло,
   пройдя сквозь черную дыру
   и не найдя в объёме Хаббла
   чем похмелиться поутру.

   Но мой двойник добросердечный
   тот час же сбегал в гастроном,
   что на Пути работал Млечном,
   как раз у Хаббла за углом.
    3
   Когда мы встретились поновой
   и разошлись, держась едва –
   все мироздания основы
   открылись мне, как дважды два.


   Часть 2. ВОЗВРАЩЕНИЕ НА ЗЕМЛЮ

   Я забыл про всё на свете –
   обо мне статья в газете,
   а как стану вспоминать –
   интервью со мной опять,
   но теперь уже в журнале:
   я не помню, что в начале
   там, но знаю, что в конце –
   факт контакта на лице.
   Я не помню то, что знаю,
   даже шифр народа Майя,
   даже тайны Вед и Вуду –
   я не помню, я забуду
   потому, что в паранойе
   ихний главный гуманоид,
   получивший ПМЖ.,
   угрожал мне неглиже
   и размахивал похабно
   между ног объёмом Хаббла.
   Я не помню, я боюсь –
   Значит, вечером напьюсь
   с Ницше или Кьеркегором.
   Нелегко быть контактёром.


   ЭПИЛОГ
   Сейчас мне нравятся короткие стрижки у женщин,
   как раньше я любил длинные волосы.
   Ты меня никогда на себе не женишь
   и всегда говоришь со мной в пол голоса.

   Моё главное в жизни достижение –
   заплетать твои волосы косами.
   Но побрей голову, сделай одолжение –
   хватит притворяться, что ты не пришелец из космоса.
    4



    ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ИУДЫ
   По поручению Христа –
   Христа на казнь Иуда выдал.
   Христова истина проста:
   ты сам ответственный за выбор.


    ***

    «В венце из звёзд, нетленная богиня,
    С задумчивой улыбкой на челе»
    Афанасий Фет «Муза»

    «Не ослеплён я Музою моею:
    Красавицей её не назовут…»
    Евгений Баратынский «Музе»


    МУЗА

   Ты моя красивая,
   тайно нареченная –
   под глазами синяя,
   под ногтями черная.

   Ты моя желанная,
   ты моя неверная –
   не со мной жила, а я
   крайний твой, наверное.

   Трезвая такая вся,
   предисловий без:
   быстро раздеваемся –
   времени в обрез.



    «…То как зверь она завоет,
    то заплачет, как дитя».


    ПОЭЗИЯ

    I
   То заплачет, то завоет –
   то знобит, то бросит в жар.
   Я и сам могу освоить
   разговорный этот жанр,

   где на ринге биоритма –
   счет в нокауте до ста
   и, в последний раз, на рифме
   раскрываются уста.


    II
   Бедром волнуя свой шевиот,
   она идёт ко мне, как шмара,
   и сигарету достаёт
   из золотого портсигара.

   Я с ней не пил на брудершафт
   и не лобзал её колени,
   но этот взгляд и этот шарф –
   однажды видел, тем не менее.

   Когда берусь я за перо –
   теряю чувства и сознанье
   и выжигаю, как тавро,
   одно о ней воспоминанье.


    ПОД ЭТУ МУЗЫКУ
   Поставь пластинку о былом.
   Мне ничего уже не надо.
   Пусть будет осень за окном
   и этой музыки услада.

   Давай немного помолчим.
   Давай посмотрим друг на друга.
   Всё обращается по кругу
   само собою, без причин.

   Под эту музыку не в такт
   я поведу тебя на танец.
   Какой безумный листопад,
   какой в щеках твоих багрянец –

   как двадцать лет тому назад:
   как в двадцать лет, как в шестьдесят.


    ***
   «В Рождество все немного волхвы»
   Все волхвы – это так, для порядка.
   Но звезду не увидеть, увы,
   в здешнем небе и по разнарядке.

   В Рождество ничего не хочу,
   ничего не прошу – только силы
   дотянуться поставить свечу
   у покинутой мною могилы.
   2006-2007 (?)


   второе:

    ЛАНЧ ТАЙМ
   Я сижу, курю благоговея,
   кофе пью и тюльку не гоню
   в скверике у самого Бродвея
   и шикарной Пятой Авеню.

   В этом мире каждый либо странник,
   либо видит раз один на дню
   скверика знакомый многогранник –
   Бро'двея и Пятой Авеню.

   Что-то мне становится всё ближе
   это заграничное меню
   перекрёстка бедности с престижем –
   Бро'двея и Пятой Авеню.


   ***
    «Господи, сказал я по ошибке...»
    Осип Мандельштам
   - Господи, тебе спасибо трижды:
   грешен и бездарен я, но всё ж,
   знаю, что прощаешь и хранишь ты,
   и не по заслугам воздаёшь.

    Господи, даров твоих - в избытке,
   освети же путь мой наперёд.
   - Господи, - сказал Он по ошибке, -
   что тебе еще не достаёт?


    ЗАПОЙ
   Все разбрелись, как псы по околотку.
   Ну, наконец, остались мы одни.
   Открой еще одну бутылку водки
   и наливай, но сильно не гони.

   Снимая свои драные колготки,
   и то я не уверен, что свои,
   слюну пускает жизнь, как идиотка,
   и разговор заводит о любви.

   И я опять беру её наводку.
   И верю в эти дальние огни.
   И надрываю выкриками глотку,
   далёкий и забытый, как они.

   Нью-Йорк
   2007


    М О Й П О Д Ъ Е З Д
   Где подъездная дверь, как звонок, дребезжит
   пред входом в чистилище рая,
   у меня на кладовке написано «ЖИД»
   до сих пор. И никто не стирает.

   Видно был с убеждённой рукою мужик –
   не осыпалась надпись святая.
   А подъездная дверь и сейчас дребезжит
   на ветру. И войти призывает.

    ***

   В моей памяти всё ещё корчатся
   этот роменский дворик и дом,
   где парной запекается корочкой
   у кувшина дупло с молоком.

   Где кресты православные кренятся
   на подпольный шабат синагог,
   где хохлы на евреечках женятся
   и где веру избрать я не смог.


   ***

    «Триста лет вместе»
    Александр Солженицын


   Русские, украинцы, евреи...
   Православье, уния, хабад...
   Не хочу, не знаю, не умею
   выяснять кто прав, кто виноват.

   Что я есть? Зачем? Какого рода? –
   если, как любовь и как вину,
   чувствую от каждого народа
   три крови мне слитые в одну.

    НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС
   Когда лицо устанет улыбаться
   и это обозначется в глазах –
   черты других народностей и наций
   на нём проступят, как на образах.

   И если не судить другого строго,
   и не судимым быть из-за того –
   в известном смысле, все мы дети Бога.
   Одни поэты сироты его.


    Валерию Митрохину

   Есть один стихописец в Америке,
   сразу и не припомнишь - ага:
   Абрамович он, как бы, по метрике,
   правда, взял псевдоним «Кочерга».

   Лицемерием втёршись в доверие,
   графоман, плагиатор, нахал –
   он содрал всё подряд у Валерия,
   хоть Митрохина и не читал.

   Ну, допустим, ещё – в Полинезии,
   или где-то на Брайтоне, там...
   Но не в русской же, ёлки, поэзии,
   палки, место таким мудакам?!


    ПЕРЕД РОЖДЕСТВОМ

   Река вбирала холод океана,
   несла ветра, горбатила волну.
   И провода дурным мецосопрано
   взвывали ноту длинную, одну.

   Декабрь стоял с бандитскою прической
   смотрящим за разборкой непогод
   и сыпал соль на рану перекрёстка,
   опасный разъедая гололёд.

   И я не верил, что через неделю
   взойдёт Звезда, повиснет снегопад
   и Новый Год закружит каруселью
   моих часов застывший циферблат.


   ***
    «Какая боль – искать потерянное слово...»
    «...Белеет совесть предо мной».
    Осип Мандельштам

   Какое счастье – все слова утратить.
   И жить, как все. И чувствовать, как все.
   И еле доползая до кровати
   себя не видеть прошлого во сне.

   Но чем сдавить мне жилы в изголовье
   чтоб не мычать, как тот глухонемой,
   когда запёкшейся, обуглившейся кровью
   чернеет совесть предо мной?

   Конец 2006, начало 2007

Михаил Лезинский

[06.03.2007 03:14:11]

   КОЕ=ЧТО О ИЗРАИЛЬСКОМ ЖИТЬЕ-БЫТЬЕ или МИНИ-МИНИ-МИНЕТКИ О БОЛЬШОМ АБРАМЕ

   ДЕЙСТВИТЕЛЬНО!

   - Ну, почему, - с возмущением спросил Абрам, - если дурак, то обязательно Иван?
   Пригляделись к Абраму и согласились с ним.
   - Действительно!

   ПОЛ

   Абрам устраивался на работу в молочный комбинат и его попросили заполнить анкету.
   "Фамилия? Имя?"
   Абрам написал не задумываясь.
   "Пол?".
   Вот тут-то Абраму пришлось попотеть: на кухне - линолеум, а в комнатах - мраморный. На кухне - линолеум с картинками, в комнатах - мрамор белый!
   - Мужской! - подсказали Абраму.
   " Действительно, мужской! - обрадовался Абрам. - Это же так просто!"

    АБРАМ НА РАБОТЕ.

   В первый свой рабочий день, Абрам стал теребить своего начальника:
   - Правда, что выносить молочную продукцию с завода нельзя?
   - Правда, - сказал начальник.
   - А, правда, если звёзды зажигают, это кому-то нужно?
   - Абрам, где ты набрался этой ереси!? - ни при какой погоде начальник Маяковского не читал!
   - Знакомая женщина сказала, - ответил Абрам.
   - Надо уметь выбирать знакомства, Абраша! И не морочь мне бейцы!..
   Но Абрам - малый тридцатипяти лет, - говорливый.
   - А правда, что на молочном комбинате можно есть сколько в живот поместится?
   - Ты откуда приехал, Абрам?
   - Из-под Бердичева.
   - Ничего не имею против, если ты вновь уедешь в свой Бердичев, считай себя с этой минуты уволенным, - сказал начальник и посмотрел на Абрама, как на Ивана-дурака. Однако тут же спохватился: начальник вдруг осознал, если он уволит всех дураков, работающих на молочном комбинате не за понюх табаки, а оставит только квиютчиков, то есть, имеющих постоянство, то молочный комбинат лишится существенной части прибылей.
   Ведь в чём разница между постоянным работником Мойше Бен Цуром и Абрамом из-под Бердичева? Существенная! Мойше Бен Цуру меньше ставки в пятнадцать шекелей, - это минимальная, у постоянщиков далеко-далеко за эту цифру переваливает! А Абрам из-под Бердичева обойдётся и семью-восемью
   "Но профсоюз такой дискриминации не допустит!" - воскликнет читатель, если дочитает до этого места!
   Еврейский профсоюз, возглавляемый Усатым, - нет, нет, я вовсе не Сталина имею в виду! - ещё не такое допустит!..
   Стоит только маленькую хитрость применить: в договоре, где записаны эти несчастные семь-восемь-девять шекелей в час, сделать оговорку, ничего не значащую, маленькую таку оговорочку:
   " В случае невыработки часов, доплатить до полной средней зарплаты!» - это я цитирую по памяти, но за смысл - ручаюсь!
   Но доплачивать не приходится, - вкалывают на молочном комбинате под самое некуда! И вырабатывают свои две с половиною-три с половиною тысячи шекелей! А могли бы пять-семь! Как постоянно оформленные, которые работают намного меньше часов, а получают намного- намного больше! А, чтобы не дать постоянства, работающему по кабальному договору ,заключённому, как правило на два года - через два года и уволят, что бы через месячишко-другой принять вновь. И снова счёт начнётся с нуля!..
   - Абрашенька, Абрашенька, иди работай, дружочек , - догнал начальник Абрама у самой проходной! - Ешь кефир, запивай его молоком и сметаной...
   Абрам очень обрадовался такому решению...

   АБРАМ СОГЛАСЕН

   Абрам согласен был голодать, если его будут хорошо кормить!

    АБРАМ И СМЕРТЬ

   - Ох, умираю... - Абрашка дёрнулся и испустил дух.
   В цехе розлива молока распространился запах сероводорота и гороха, словно на молочном комбинате выпускали не сметану, не кефир, не сырки, а гороховые супы!
   - Что ты себе позволяешь, Абрам, из какого чана ты черпал эту бурду?! - подбежал начальник. - Этот же кефир ещё не дошёл до кондиции!
   - Я выполняю ваши указания, господин начальник, пью кефир, запиваю его молоком со сметаной.
   - Ты что, Абрам, дурак!?
   Ничего ему не ответил Абрам и, выделяя всё тот же сероводорот с гороховой примесью, поплёлся в туалет, который почему на молочном комбинате пользовался большим успехом и назывался "кабинетом задумчивости".
   - Считай, что я прерываю с тобою договор!
   - Не уволишь, - простонал из-за двери Абрам.
   - Уволю! - прорычал начальник.
   И - не уволил. На молочном комбинате дураков любят!

   ДОРОГА К МЁРТВОМУ МОРЮ

   Молочный комбинат организовал бесплатную экскурсию на Мёртвое море. Среди прочего, не существенного, - по мнению Абрама, как то, рассказы о примечательных местах, о фауне и флоре! - экскурсовод заметил:
   - На Мёртвом море вы можете приобрести грязь в пакетиках!..
   Абрам страшно удивился и подумал: "Зачем мне грязь, когда я могу набрать её в собственной квартире, в моей комнате этой грязи навалом!"

   И О ПОЛИТИКЕ

   - На противопожном берегу, - экскурсовод уделил несколько минут политике, - дружественная нам страна Иордания. Нас с ней разделяет узкая полоска воды, густой как рассол... Утонуть в этом рассоле невозможно...

   " Невозможного для человека нет, если человек к этому прилагает усилия! - вспомнил Абрам слова заезжего лектора, - я приложу усилия и утону обязательно!"

   Абраму один очень хороший знакомый рассказал по секрету о "Книге Гинесса" и Абрам очень хотел попасть в эту книгу!"

   НИЖЕ НЕКУДА

   - Здесь, в районе Мёртвого моря - сказал экскурсовод, - самая гигантская впадина, - ниже уровня моря более чем на полкилометра!
   - В Израиле или в мире? - задал вопрос Абрам.
   - В мире, в мире, - подтвердил экскурсовод.
   " Всё! - подумал Абрам. - Ниже упасть невозможно! Пора увольняться с молочного комбината! И тут же подумал: "А куда идти, - в Эрец-Исраэль безработица!"
   Не такой уж дурак, этот Абрам - на молочном комбинате быстро поумнеешь!

   НЕ ПОСРАМИЛ АБРАМ ИЗРАИЛЬСКИХ ТРАДИЦИЙ

   ... назло своей третьей жене, назло своей тёще, которая лет на тридцать была моложе Абрама, назло своим внукам и постаревшим правнукам, назло окружающим, которых он крыл отборным русским матом, назло давно усопшим, Абрам таки дожил до своих законных, обещанных не только ему, ста двадцати! И не только дожил, а перевалил этот рубеж, на целых семь минут, заставив дополнительно поволноваться близких усопшего.
   Он, Абрам, такой, может и передумать!

Ответить