ВМЕСТЕ С АДЕЛАИДОЙ СЛУШАЕМ КОЭНА И НАХОДИМ ЗАГАДОЧНЫЙ ДОМ

 

1.

Как-то исподволь, незаметно и тихо, осень подошла к концу. Росу на потерявшей яркость траве сменил иней, и почти все деревья потеряли свою листву. Бамбук иссох и выцвел, его длинные листья задевали борта моей машины и наполняли воздух громким шелестом и треском. Я, наверное, свернул куда-то не туда. Видно было, что дорогой этой пользуются очень редко – вон как заросла!

- Ну что, дальше едем? – спросил я, но она ничего не ответила. Я повернул ручку громкости почти до упора, и Коэн запел:

Отец, взмолился я, дай мне другое имя! То, что я использую сейчас - покрыто позором и грязью… А Он ответил – зато у тебя замечательное тело! Можешь использовать его, как оружие, а можешь – чтобы вызвать у какой-нибудь женщины улыбку…

Музыка в этой песне простейшая: ритм-гитара, прямолинейный, тупо следующий за аккордами бас, да время от времени - какая-то трещотка.

Машина вскарабкалась, наконец-то, на вершину холма и я заглушил двигатель. Вышел, достал сигареты, закурил. Да, я довольно далеко отклонился в сторону. Море – вон оно где… Зеленый простор покрывали белые завитки пены. Издалека море не казалось холодным, но я знал, что на берегу сейчас – ветер, а вода хоть и не ледяная, но для купания уже совсем не подходит. Внизу подо мной расстилалась небольшая долина. Извилистая речка рассекала ее на две части. В таких речках хорошо ловятся семидыры, подумал я некстати. Семидырами мы называли в детстве миног. Ловили их не для еды, а так, для развлечения. Лишенные чешуи, с круглым присосчатым ртом, они походили скорее на каких-то червей, нежели чем на рыб.

Судя по всему, когда-то здесь были дачи, но сейчас от дачных домиков остались одни каркасы да кучи густо заросшего бамбуком и дикой гречихой мусора. Видимо, еще лет десять-пятнадцать назад все здесь начисто разрушил один из тайфунов, а восстанавливать никто не стал. Тогда было проще приобрести новый участок, и отстроиться на нем с нуля.

Пожалуйста, позволь мне начать все сначала…

Странный он, этот Коэн… Считает себя самым несчастным на свете человеком, и это при том, что всю жизнь занимается чем только пожелает: пишет книжки, записывает альбомы… До сих пор, хотя ему уже больше семидесяти. «Процесс создания песни для меня мучителен. Одну песню я могу писать два-три года, и все это время непрерывно страдаю. Может быть, муки роженицы, чьи роды затянулись, могут дать некоторое представление о том, что для меня являет собой процесс написания песни». Чтобы придумать песни одного из последних альбомов, он на несколько лет принял обет молчания и уединился в буддистском монастыре. Нет, не совсем уединился, служил водителем у настоятеля монастыря, так что в мир, все-таки, выбирался частенько, но – не произносил ни слова.

Ладно, успокойся, и пусть эта песня станет твоим щитом, пусть она защитит тебя от врага…

Среди заброшенных участков высился Дом. Да, именно так, с большой буквы, его и хотелось называть. Двухэтажный, и, насколько я мог отсюда разглядеть, каменный. Дом совсем не был похож на расплодившиеся вокруг города современные особняки (красный кирпич, высокий забор, гараж), скорее он навевал мысль о чем-то довоенном. Случайный остаток ушедшего в небытие мира… Довольно большой участок земли вокруг него был заботливо очищен от сорняков и беспорядочно разросшихся кустов. Дорога вела как раз туда. Миновав Дом, она через несколько десятков метров растворялась в густых зарослях. Я вернулся к машине и спросил ее:

- Ну что, Аделаида, поедем вниз? Или, все-таки, поищем дорогу к морю?

Посмотрел на нее и подумал: наверное, спит. Она ведь почти постоянно спит, такова уж ее природа…

- Как ты думаешь, кто может жить в таком вот Доме? А вдруг, там приведения? Или скрывающийся от правосудия сумасшедший военный преступник?

Я представил себе его – дряхлого, с помутневшими от старости глазами, вместо клюки он опирается на снайперскую винтовку старинного образца. Вечерами сидит на завалинке, смотрит, как дрожат на ветру последние кленовые листья и думает о неуловимом очаровании простых вещей…

- Ладно, поедем вниз.

Мой голос вклинился как раз в паузу между песнями, и поэтому прозвучал в тишине как-то резко, слишком отчетливо. Я завел мотор, и мы начали спускаться. Я посмотрел на Аделаиду и меня пронзила жалость – какая она маленькая и беззащитная!

 

2.

Пистолет я купил намного раньше и совсем не для того.

Зачем же тогда? Все-таки, это довольно большие хлопоты – собрать необходимые справки, получить разрешение… Для самообороны? Наш город – не такой уж и опасный. Преступность, конечно, есть, но лично я никогда с ней не сталкивался. Наверное, это было что-то из детства. Казалось – будет у меня настоящее оружие, и сам я стану каким-то другим, более сильным и настоящим. В итоге я просто запер его в маленький сейфик, где он и пролежал спокойно все эти три года.

Нет, и все-таки, не может это быть совпадением. Я купил его как раз тогда, когда потерял тебя. Примерно через три месяца после этого разговора.

- Давай уедем отсюда, - неожиданно сказала ты, и поставила на вертушку своего любимого Коэна. Заезженная пластинка потрескивает, с улицы доносится радостный визг детей.

Она берет тебя за руку и ведет вниз к реке. На ней обноски, которые раздает «Армия Спасения» и она не от мира сего, но именно за это ты ее и любишь…

- Уедем? Куда же мы уедем?

- Да хоть куда… Уедем на материк.

- А чем тебе здесь не нравится?

- Не могу я здесь… Такая тоска. Я себя чувствую, будто меня сослали сюда за какие-то грехи. И специально вокруг эта чертова вода, чтобы я никуда не сбежала.

- При чем здесь вода? Можно сесть на самолет или на корабль – и отправляйся куда хочешь.

- Ты ничего не понимаешь. Я здесь никого не знаю, мне не с кем общаться. Твои друзья – просто надутые индюки, а их жены – набитые дуры. Они все стараются из себя что-то представлять, как дети, которые играют в войну или преступников – я буду главный полицейский, а он будет злодей… Только дети помнят, что все это игра, а вы всю жизнь превратили в это…

- Послушай, что тебя не устраивает? Сразу после универа меня пригласили на такую должность. У нас жилье в американском квартале, служебная машина, на работе у меня прекрасные перспективы…

- Да на фига мне эти твои американцы? Они же тупые, как устрицы!

- Сама ты устрица!

Она заплакала. На столе стоял торт – как раз такой, какие она любит. Чтобы купить его, пришлось изрядно помучаться. Подъехать прямо к магазину в час пик было делом нереальным, я вышел на другой стороне улицы, потом пробирался под проливным дождем сквозь ряды медленно ползущих автомобилей и маршруток… Потом пробирался обратно, коробка моментально промокла, черт, забыл взять пакет…

Солнце стекает вниз, как мед… А река говорит: ты будешь любить ее вечно, ведь она…

Я подошел и положил ладонь ей на плечо.

- Послушай, это только в песнях можно всю жизнь сидеть у реки и смотреть на закат… Мы-то живем в реальном мире. А здесь, в этом мире, надо работать, а на работе – надо хитрить и надувать щеки, я согласен, что кроме этого есть еще что-то, но в сутках только двадцать четыре часа, и на все времени не хватает… Мне сейчас надо проявить себя, а потом, через некоторое время…

- При чем здесь песни? При чем здесь работа?! – крикнула она, сорвала пластинку с вертушки и запустила ей в торт. Пластинка воткнулась в него вертикально, с небольшим уклоном, и теперь все это напоминало произведение концептуального искусства.

Мы взглянули на торт, а потом – сначала у меня, потом у нее – наши лица расцвели улыбками.

- Может, на море поедем? – спросил я.

- Да ну его, это ваше море, оно холодное.

 

3.

Потом, в связи с запуском нового проекта, я совсем перестал обращать на тебя внимание, это правда. Да и не только в проекте дело. Может быть, отношения вступили в фазу кризиса, а может я пустил все на самотек: пусть, мол... Как-нибудь, да образуется. И вообще, я решил, что ты бесишься от безделья. Несколько мест на выбор предлагал, но работать там ты не захотела. Домохозяйка из тебя тоже никудышная, это совсем не твое, вот и сидела ты целыми днями дома, смотрела во двор да на стену, отделявшую наш квартал от остального города. Перебесится, поймет, что так вот жить нельзя, устроится куда-нибудь, и все войдет в колею, решил я. Моя любовь к тебе в это время съежилась, стала совсем незаметной и забилась куда-то в самый темный уголок души, куда-то в тот отдел, где у нас хранится привязанность к детским игрушкам, запах бабушкиных пирожков и тому подобные вещи. Выбросить жалко, но и не используешь никак.

В тот вечер я вернулся намного позже, чем обещал. Обсуждали с менеджерами отделов одну важную деталь, сначала в офисе, потом поехали в кабак, надо же хоть как-то расслабиться. Вечером движение не такое оживленное, и ездить после пары бутылок пива совсем не опасно. Машина у меня хорошая, такую постовой тормозить просто так не станет. Так что я доехал до стоянки спокойно, взял в магазинчике еще пива, не спеша пошел домой…

Перед этим ты звонила несколько раз – когда придешь? Скоро, скоро приду… Сколько можно звонить? Не выставляй меня дураком перед людьми! У меня важный разговор! Потом ты обиделась и звонить перестала.

Еще из-за двери я услышал эти механические повторы: Ю джаст… ю джаст… ю джаст… Открыл дверь ключом, зашел. Ты лежала, укрывшись с головой, и сначала я ничего не заметил. Выключил проигрыватель, включил телевизор и, глотая пиво, стал смотреть какое-то ток-шоу. Когда надоело, я принял душ и вошел в спальню. Откинул одеяло, и сразу понял, что ты умерла. Рядом валялся шприц.

Потом мне сказали, что ты ввела себе в вены большое количество воздуха. Воздушные пузырьки создали тромбы, заполнили буквально все важные сосуды, и нормальное кровообращение прекратилось.

Если честно, я почти ничего не почувствовал. Просто кончился какой-то период жизни – и все. Начинается что-то другое, новое. Я дал телеграмму твоим родителям, собрал все твои вещи и отвез их в детский дом. А пластинки засунул в одежный шкаф, куда-то вниз. Потом, через неделю, вытащил их оттуда, отвез за город и похоронил.

А через месяц купил пистолет.

 

4.

Спустя некоторое время меня самого начало пугать мое спокойствие, и я решил сходить к психологу.

- Это бывает, - сказал он. – Мозг создает защиту и перестает воспринимать какие-то события как реальные. Их настоящую значимость он как бы прячет от самого себя, чтобы не зашкалило. Это ведь шок… Наш мозг склонен к автоматизму и привычному поведению, любые глобальные изменения для него – шок. Лучше вам выразить открыто свое горе, разок выплакаться хорошенько… Ничего стыдного в этом нет, это не слабость, а нормальная реакция. Если чувства подавлять… это как держать их в холодильнике, в глубокой заморозке. На это уходит много психической энергии, на поддержание такого внутреннего холода. И все равно в какой-то момент все может растаять, неожиданно вырваться наружу.

Выплакаться хорошенько? У меня не было ни малейшего желания плакать. К тому же, на работе я привык постоянно улыбаться. Перестанешь улыбаться – все решат, что у тебя какие-то проблемы. А раз у тебя проблемы – значит ты ослабел. А раз ослабел – на фига ты здесь нужен, приятель?

- Наш мозг – просто мастер игнорировать важное, выпячивать пустяки, создавать иллюзии. Возьмем такую страшную для мозга вещь, как смерть. Его собственную смерть. Многочисленные исследования показали: уже находясь в состоянии агонии, мозг порождает различные картины, отвлекающие его от осознания того факта, что жизнь уже окончена. Кому-то видится туннель, в котором его поджидает Светоносное Существо, кто-то, подобно платоновскому солдату, попадает на некую «пересадочную станцию», где души выбирают себе следующее рождение. Этот феномен давно уже стал известен людям. В тибетском буддизме он получил название «состояния Бардо». Умирая, человек попадает во власть своих иллюзорных представлений о мире, и может навсегда так и застрять в этих иллюзиях…

По моему, психологу просто хотелось поболтать, никакого толку от консультации я не ощутил.

В целом, моя жизнь изменилась не очень сильно. Кое-что, конечно, изменилось, но явно не в худшую сторону: я стал бегать по утрам, посещать тренажерный зал… Личная жизнь? Обычная для молодого холостяка личная жизнь.

Так и прошли эти три года. Два месяца назад я зашел в супермаркет, и там, в отделе компакт дисков, наткнулся на Леонарда Коэна. Эм-пэ-три, все альбомы, включая последний, «Дорогая Хэзэр». Совершенно не думая о том, почему и зачем я это делаю, я купил диск, приехал домой и врубил его на всю катушку.

Холодная музыка, прозрачная музыка знающей свой конец старости. Таким мог бы быть идеальный концерт в чертогах Снежной Королевы.

Дорогая Хэзэр, пройдись еще раз своими нежными пальчиками по моей коже…

Утром я проснулся и понял – меня выключили. Кто там дает энергию всем живым существам? Я почувствовал вдруг, что не могу даже поднять руку и нажать кнопку верещавшего вовсю будильника. Зачем его-то выключать? Теперь я мог только поражаться: для чего всю жизнь я делал столько бессмысленных движений? Зачем участвовал в дурацкой суете? Улыбался, когда мне хотелось заплакать или послать кого-нибудь к черту? Зачем я играл, зачем пытался быть мастером игры, но чаще всего оказывался жалкой пешкой, которая все мечтает о деревянном королевском набалдашнике поверх своей деревянной же головы?

Было ведь что-то другое, что-то настоящее, и именно оно казалось неважным, и теперь не вернешь, и уже поздно, и хочется кричать, но вспоминаешь о соседях…

 

5.

Не только хорошие парни проигрывают.

Я ставлю телефон на подзарядку. Номер давно заблокирован, но в телефоне - часы. Не знаю почему - потребность ориентироваться во времени продолжает сохраняться. В среднем я смотрю на часы дважды в сутки. Утром, когда отмечаю время пробуждения, и вечером, когда за окном темнеет.

Я никогда не был хорошим парнем, но все равно умудрился проиграть буквально все. Полотенце с дельфинами, покрытые пылью ракушки, набитая фотографиями и открытками тумбочка – они остались. Но смысла в них уже нет.

В банке на подоконнике у меня живет маленькая лесная улитка – вот, пожалуй, и все. Улитку зовут Аделаида. Одного маленького листика капусты ей хватает на целую неделю. А потом я кладу свежий. Всю неделю Аделаида ползает по листочку и помаленьку его объедает. Такая вот нехитрая у нее жизнь.

Я подобрал ее, когда она пыталась переползти оживленную улицу в центре города. Вряд ли это удалось бы ей без моей помощи. Сначала я просто хотел перенести ее на другую сторону, но потом передумал, сунул в спичечный коробок, вот она и живет с тех пор у меня. Иногда я с ней разговариваю, и она вытягивает свои рожки в сторону моего лица, водит ими справа налево и обратно - рассматривает меня.

Сначала я думал – как же так? Почему именно я? Почему именно меня отключили? Весь мир продолжал вертеться как прежде, всходило и заходило солнце, заключались выгодные и невыгодные контракты, кто-то кого-то хотел, кто-то кого-то любил… Думал довольно долго и ни к каким выводам не пришел. В конце концов, это мне надоело, теперь я стараюсь не думать вовсе. Просто отключили, и все.

Первое время телефон еще попискивал иногда – приходили эсэмэс, призраки из прошлого… Потом социум обиделся и оставил меня в покое. Покой этот – вещь обманчивая, он продлится до тех пор, пока деньги не кончатся. Я это знаю, но может быть к тому времени наберусь решимости – и уеду куда-нибудь, начну все сначала. Хотя, что там начинать?

Вы даже не представляете, каким веселым я был в последние три года. Очень веселым! Может, не таким веселым, как клоун в цирке, но все же… Я очень старался. Вы, наверное, слышали про силу позитивного мышления? И про то, что если постоянно улыбаться, даже через силу, то все будет окей?

 

6.

Мы пересекли шаткий деревянный мостик, под которым клокотали разбивавшиеся о блестящие валуны потоки чистейшей воды. Перед Домом дорога немного расширялась, образуя нечто вроде стоянки. Там я и припарковал свою машину.

Аделаида довольно крепко прицепилась к приборной доске, и мне пришлось постараться, чтобы ее оттуда отлепить. Сильно тянуть я боялся – вдруг у нее что-нибудь там повредится? Но и оставлять ее одну в машине не хотелось, еще уползет куда-нибудь, потом не отыщешь… Она ведь глупая. Я положил ее в коробочку и сунул в брючный карман.

Пистолет я тоже захватил с собой, хотя после произошедшей полчаса назад осечки я не очень-то на него рассчитывал. Щелчок, а потом грохот, оказавшийся лишь воображаемым. Да, выглядело довольно глупо: только что человек пытался застрелиться, а теперь таскает с собой оружие, как будто жить без него не может.

Дом стоял прямо передо мной – широкий, покрытые старой штукатуркой стены подернуты зеленым мхом. Окна блестели, отражая дневной свет, и разглядеть то, что было внутри, я не мог.

- Ну, Аделаида, что скажешь про этот Дом?

Из трубы поднимался дымок. Вокруг Дома росло несколько сосен, сливовые и кизиловые деревья. В детстве я очень любил продолговатые красные ягоды кизила, полные кисло-сладкого сока. Они продавались расфасованными в маленькие бумажные пакетики, там же, в этих торговых рядах, можно было купить сушеной корюшки, вареных креветок-чилимов, коричневый острый папоротник.

Внезапно у меня появилось ощущение, что кто-то ждет меня здесь, именно меня. Будто бы этот Дом и был конечной точкой моего долгого путешествия. Путешествия, которое тянулось многие-многие годы… и в тоже время оказалось таким мимолетным.

Из-за задней стены Дома вышел старик. В руках он держал старенькие, расхлябанные грабли, в их зубьях застряло несколько кленовых листьев. Старик, не торопясь, обогнул Дом и подошел ко мне.

- Здравствуйте, - вежливо сказал я.

Он только кивнул. Почему-то возникло ощущение, что слова здесь не нужны, что меня понимают без всяких слов. Старик улыбнулся и жестом пригласил в дом. Грабли он оставил у входа. Мы миновали что-то вроде сеней и вошли в довольно большой холл. Горящий камин, несколько уютных кресел… На журнальном столике стоял старый катушечный магнитофон и стопка плоских картонных коробок с катушками. Это было что-то из далекого детства – громоздкий агрегат, в который не так-то просто правильно заправить ленту…

Как будто вернулся домой… Что может быть лучше, чем иметь такой вот Дом? Ничего не может быть лучше. Я сел в кресло, старик же зашуршал магнитофонной лентой. Я вытащил из кармана коробочку и выпустил Аделаиду на стол. Потом достал пистолет, зачем-то понюхал ствол. Пахло пороховой гарью. Очень сильно пахло… Я положил пистолет рядом с Аделаидой. Старик лишь мельком взглянул на оружие, но не проявил к нему ни малейшего интереса. Он закончил возиться с пленкой, щелкнул массивным тумблером, и лента пошла. Я почувствовал себя, как в кинотеатре – в будке механика зашумел проектор, и сейчас начнется фильм. Реальность, в которую предстоит погрузиться на полтора-два часа.

- А она тоже здесь? – спросил я старика.

Он кивнул.

- Она придет?

- Обязательно придет! – тоненьким голоском пропищала Аделаида.

И я улыбнулся. По-настоящему, от души.

2005