Окольцованный дорогой огрудок земли лежал под отшлифованным морем стеклом старой лампы.

Боковым

зрением Самогнилов увидел тусклые объекты на дне колбы. Рыча от бессилия, бес сделал попытку сорвать цоколь и

дотянуться до фигур в нижней части острова. Он плыл в скоплении дюралевых звезд на одной лишь задержке

дыхания, любуясь мерцанием осколков своей души под пластиковым небом: он чувствовал бесстрастную суету из

тысяч движений, заполнявших смыслом чьи-то раковины, бесчувственность механизмов, стремившихся показать свою

лучшую форму. Укрывшееся в крепости детство просканировало его радиочастотные метки на предмет «свой» -

чужой», прежде чем он выбрался из воды и подчинился властям города.

Тюрьма была единственным местом, которое не требовало причуд нового времени, клетка с динамическим экраном

была хосписом, уводившим затравленную нежить в холодную усталость, принимавшим агонию его угасания.

Бушевавшая огненная дыра озарила заклятую духами мглу, вылизанные впадины гор и лавовые купола

технологичной горошины. Самогнилов вообразил модуль отцовского автопоезда. Выпотрошенная рыба трепыхалась

на железном троне. Под ним океаническая вода смешивалась с метаном, и где-то на той стороне антимира

превращалась в грубую силу, способную договориться с механическим нутром дьявола.

Кружка термоса выкачала тепловую энергию камеры, восстанавливая равновесие с холодом. Тот, кто не делился

теплом, вычеркивал себя из списка человеческого рода. В глубине технопарка механическая рука лепила из морены

тела, прикручивала к ним головы. Огонь пожирал плоть. Бренные оболочки доставались инженерам и конструкторам,

операторам и утилизаторам опытных серий. Функция, как дымный табак, наполняла пустоту тетрафторэтиленовой

сферы. Любой двухполюсной кадр превращался в дурной либо добрый сон за блэкаут портьерой, любой кадр

подменялся необработанным сердцем шаблоном.

В тюремную камеру проник вызревший туман желаний. В молочно - белое полотно ворвался поезд из немого кино,

разбив призму тупикового упора. Он преодолел островной тоннель, и железная дорога трансформировалась на экране

в одномерную точку. Вагоны встали на перегоне. Конвой вылил в овраг дары «ночного золота». Вдохновлённая

газами войны органика доедала тело Самогнилова в таликах кратера, как пережиток прошлой цивилизации.

Выносившая его под сердцем реальность пощекотала кинзой волосатые ноздри, запустила в омут души коньячных

клопов, выдавив из нутра генетический мусор из колючих сорняков, непокорных изюбрей и борзых волков.

В залатанной дыре бесконечности луна пряталась за земной тенью. На обнесенном валом нарыве земли танцевали

ученики, пронося через свои низы электромагнетизм очищения. Ломая ноги, расшибая головы, они сближались с

выдуманным, героическим миром, в нем они влюблялись, боролись и привыкали к страданиям. От купола школы

отделились выпуклые облака, снося забитые илом каркасы колец, сбивая трубчатые своды. Хранилище знаний

освободилось от подержанных шаблонов, и прощальный звонок зазвучал на окраине города.

На смотровой площадке «Пастушки облаков» бес смочил сморщенное от обезвоживания лицо кисеей туч и принял

избавительные конвульсии города, перегруженного драматизмом театральных представлений. В смутном гуле

плачущая струна вибрировала в нижнем диапазоне страстей. Выгоревшее ядро беса сопротивлялось силе,

обжигавшей холодом выхолощенные тела в непрерывном людском течении. Эта сила, прибывшая на спинах ледяных

комет, звенела капелью исцеляющих слов, стекала пенными каскадами по горбам ледников, возвращая к жизни

бездыханные тени людей из бетонной коробки.

Прибывшие доставали из трюмов яркие тряпки и спешили в банк, чтобы через судный процент узаконить свое вечное

рабство. Трамвай встал перед баррикадой из тел. Пассажиры выходили на аллею Шлюх и истязали привязанную к

столбу вагоновожатую. Женщину били за то, что она не сохранила семью, погубила двух сыновей и не скопила денег

на покупку дома. Боль отзывалась бурлящим увещеванием в ее ягодицах, звериная флегма стреляла в коленные

чашечки. Самогнилов помог Елене забраться в кабину, и сделал так, чтобы трамвай скрылся в черно-белых узорах

иллюзорного коридора движения.

Заряженная полуденными неонами река уносила встревоженных прохожих в запруды своих помешательств.

Пепельный отлив венчального платья украсил скорбью дорогу цветов, уронил обожжённые клочья небес на руины

сгоревшей флористической лавки. Алые, белые лепестки стали венком для белокурой флористки. Цветочный магнат

перенес обожжённое тело невесты в оранжерею, обменял корзину роз на мастеровой нож и сел в трамвай, который

вела Елена.

Он не видел в глазах пассажиров признаков внутренней борьбы и падал в бездну, задававшую импульсы идущему по

лучам проспектов неосязаемого города. Под аркой скорби он нашел свой первый, выросший на бесплодной земле

стронгилодон. Цветок был выкрашен в колеровочный веер разномастного зла и погибал от холода. Магнат делал

надрезы на руке, и чем нестерпимей становилась боль, тем крепче он держался за увядающую реальность. Он брел,

пока не почувствовал петрикор, привычный запах земли и не услышал свист паровоза, шум крыльев голубей,

перебравшихся на ночлег под купол собора.

Бес сопроводил Елену до заброшенного барака с вывеской ГЕН.КОНСТ и улегся на голый пол. Он лежал на скрипучих

досках в обнимку с темнотой, словно в скверно сработанном гробу, и прислушивался к голосам. Чревовещатель с

далекого континента направил голос в грудные резонаторы и флегматично объявил об уничтожении великой

империи. Огненная колесница из пламенных лилий прокатилась по экватору, обесточив миллионы тел в кукольных

домишках. Петунья покрыла черным бархатом обожжённую землю, кровь оживила миллионы расколотых суккулентов.

Демонический эль просочился сквозь ветхую крышу, бес захмелел и вылез наружу через чердачную щель.

Самогнилов стоял по ту сторону экрана, как будто что-то поменялось в технике съёмки. Теперь он сам создавал план

и делал акцент на невидимых глазу деталях. За его спиной простирались заброшенные сады, уходящие в небо линии

электропередач, окроплённые персиком горы Кавказа. Мамматусы охладились до точки росы, воздух уже не

справлялся с водяным паром и серо-голубые глаза беса заплакали над замшелыми ветвями колхидского леса. Эта

местность не была поражена механической усталостью, загрязнена тяжелыми ядрами человеческого эго,

притягивавшим к себе игрушки материального мира. Она была сотворена из истонченных пленок души, из образов,

запечатлённых в минуты безбрежного счастья.

Взошедшее солнце накалило зеркала излучателей. Лунная моль поднялась над волнообразными крышами виноделен,

прощаясь с бесом в своем полете. За шагающей пинией лежал негроидный альбинос. Его голубые глаза выражали

иррационализм экзистенциального кризиса. Это был отец Самогнилова. В отломках его груди, пузырилась кровь, как

гейзер в кратерном озере. Три дикарки начертили на песке круг и охраняли старика от падальщиков. Боль прошла по

их родовым путям, страх исказил их чумазые лица. Одна из них решилась стать бесовкой и перенесла умирающего на

седое, слоистое облако.