В дверцы - бабочки паровозного котла запорхнула одна из моих станционных жизней, вернувшая мне

солнечный дым

тостов, восход полосатого утра в вагоне - миксте. Привокзальные яблони проснулись в цвету, ища несхожие

автопортреты первопроходцев из уцелевшего технопарка. На месте приспущенных знамен, бушевала огненная дыра

солнца. Под её горизонт попадали попорченные корональными всплесками эго - системы, горючий лед

неразборчивого добра, сотворенного в корчах атомного распада. Не спятившая, отброшенная на зады истории страна

встала в тяжелую повозку. Возничий работал «на лопату», укладывая ровным слоем угли старого порядка, кочегар

жарил на решетке инвазивные, царственные головы червей в канотье.

Дворник известил о трапезе пса, экспроприировавшего тепло вокзального колодца. Старик и собака изображали

безмятежность, боясь раствориться в эфемерном хрустале паргелия. Польский офицер в папахе бранил станционного

смотрителя за намерзшую у кубовой, красно - кирпичную бляшку. Время зашипело в гриппозной горячке

Вестингауза из взлохмаченных изморозью горных галерей.

«Любоделанные выблюдки» тешились двойным, помноженным на магнетизм влюбленности вольным небом

Богородицы, скатывались на бекешах через решетки сиротского поезда к стоявшему в стороне от весны рубленому

дому, в толщу брошенных, замерших желаний ледового плена. Царство Божье приласкало звездным дождем

Персеиды молодые сердцевидные махины. Мягкая рухлядь шерудила на разъезде ледяное крошево. Потомственный

колдун Митя Сворожин лепил на розвальнях многослойную гравюру румяной барышни из зернистого, слезного снега.

За перламутровыми символами обогащения в книге - раскладушке стояли комбинированные рельефные оттиски

калеченных детских половых органов, размозжённых угольными плитами конечностей, пацанячих мосек,

хохлившихся в скотных вагонах от царедворной улыбки комиссионерки.

Захваченная гибридной материей капсула перешла в другую тональность звучания, изменив код всего нелепого и

живого. За окном проплыла собака из эко - хоррора, раскормленная безвкусным мясом мастодонта. Я была научена

эмпатическому слушанию, могла выявлять ценность и полноту, полученных детьми знаний. Я, как и все, была

управляема.

Мои ученики вышли из аэротакси, вдохнули бодрящую квашню криокнитов. Навесившая на себя нитевидное

ожерелье Соболиная гора заманила «юных старичков» сходом лавин, мощью ратраков, пением льдов в резервацию

вечного холода. Мы спустились к озеру на своих двоих, находя в зодиакальном свете заученные слова, подходящие

им очеловеченные образы.

Пассажирский хивус заглох у зубастых торосов. Куржавелые, шерстяные морды мамонтов разглядывали нас с

превосходящей понимание любовью. В пузырьках и колбочках пуговичных глаз мастодонтов не гасла искренность

огня. Мы заснули в стеклянных глэмпингах на краю острова. Цилиндрические линзы биноскопа сфокусировали в

земной люти символический смысл тысячи жизней, естественную окраску родного языка.

Радиусное пространство экрана перешло на длинные волны творческого полета, на сердечные частоты детского

воображения. Ребята слушали тишину эмоций эфирных океанов, метание во времени разлученных пар электронов,

поддержавших бессмертие души в священном горении, постоянство поисков и начинаний.

Я, сбежавшая с поезда беспризорница, очнулась от холода в пожарной каланче. Ветра восточного рифта задували

мою понарошку забинтованную детскую рану. Митя Сворожин внёс мое окоченелое тело в пропахшие березовым

веником коридоры. Лазер указки выжег нечеткую звездочку, решётку и нули в выбеленном куполе животворных

библиотек. По родовым алтарям ступали мамонты. На их спинах спали Агафья, Петр, Андрей, Ольга. Божье

Царство выкатило рассвет новой эры.