Что хочет автор. Литературные конкурсы

Бледная, поникшая, с потухшими глазами, покачиваясь, Лена шла по знакомой улице мимо аккуратных и добротных дворов станичников, не замечая ни игривого блеска распустившихся февральских луж, ни ласкающих ее теплых лучей солнца, ни веселых, счастливых ребят, идущих группами домой после занятий. Взгляд отрешенный и равнодушный. Она хотела лишь одного: скорее добраться до своего маленького аккордеона и играть, играть, пока рука, растягивающая мех, не упадет бессильно на колени.

Музыка помогала забыть обиды. Она завораживала, перехватывала в груди дыхание и выдавливала невыплаканные слезы, обидные слова и укоры. Постепенно боль утихала, а музыка обволакивала, и все печали, невзгоды, неверие в себя, растерянность перед грубостью и хамством каждый раз выливались по-разному: то вдохновенным блеском в глазах, и тогда рождалась новая мелодия, за оттачиванием которой время переставало существовать, то стихами, и тогда слова взахлеб лились потоком под любимую мелодию.

Очутившись на любимом висячем мосту через Подкумок, который отделял казачью станицу от курортного городка, Лена остановилась на середине, оперлась на трос. Мост закачался над суетливым, мутным потоком горной реки. Не испугавшись, девочка по инерции, как в детстве, расставила пошире ноги, вцепилась в перила. Внизу, клубясь и пенясь, расталкивая булыжники и наскакивая на валуны, с грохотом увлекая за собой гальку, несся бурлящий поток.

Одна… Голова безвольно опустилась. Ее никто не любит на всей Земле! Она смотрела на ледяную воду.

Весь мир рухнул. Сразу и неожиданно. Теперь она точно никому не нужна. Как он кричал: « Никаких концертов! Никаких выступлений!» Но это же невозможно!

Лена не могла не петь. Это как дышать. На репетиции в классе, поймав восторженные взгляды одноклассников, она старалась петь еще задорнее, еще громче. Здесь она царствовала, здесь ее любили, ею восхищались. Но разве он поймет?!

А как хотелось выйти на сцену красивой! Еще перед разговором с учителем она увидела Юрку. Неразделенная, безнадежная любовь в доме напротив! Уже два года как он приехал к бабушке учиться в городскую школу, но еще ни разу ей не удавалось увидеть его во дворе дома. Когда девочка проходила мимо, голова сама поворачивалась в ту сторону, а непослушные глаза лихорадочно искали его, Юрку, любимого и недоступного, лишь бы только взглянуть, полюбоваться античным профилем, завораживающими карими глазами и невероятно красивыми губами. Лена стыдила себя за эту рабскую зависимость, и иногда ей удавалось пройти мимо, гордо держа голову прямо, но глаза… Они все равно косили в сторону и выхватывали именно этот дом, именно это крыльцо и двор, где часто собирались ребята со всей улицы играть в настольный теннис, но никого не увидев, разочарованно прикрывались веком ,скрывая печаль.

Зачем он, кичившийся своим городским развитым интеллектом и отцом, директором совхоза, пришел сегодня к ним, в сельскую школу?! На концерт? К ней или к знакомым мальчишкам? Теперь все равно. Он пришел, а она опоздала. Пропустила свой выход. И здесь — крах! А ведь утром все было хорошо.

В школу бежала, спасаясь от мороза, хотя тяжелое ватное пальто было теплым. Какое-то хмурое выдалось утро. Эльбруса, конечно, не видно: вокруг сплошное серое молоко.

Новую школу в станице построили год назад. Трехэтажная, из белого кирпича, она возвышалась над домами станичников, как царица, на высоком берегу горной речки, грозной и коварной во время ливней.

Лена вбежала в школу за пять минут до звонка и сразу же увидела огромную, раскрашенную цифру 23. Стены фойе украшены поздравительными стенгазетами, разноцветными шарами, огромными бумажными цветами. Праздник! Лена даже подпрыгнула от радости: после вчерашних отцовских воспитательных мер она о празднике совсем забыла. Белый неглаженый фартук так затерялся в шкафу, что быстро и не найдешь. « Ну, и ладно. Так тоже неплохо!» - решила девочка, поправив резинку в русых волнистых волосах.

На перемене забежала к своим октябрятам, выстроила будущих защитников государства, поздравила вместе с девочками с праздником, похвалила за хорошую учебу, потому что главное качество мальчика — ум, а его надо развивать,

Потом, конечно, с жаром отстаивала свой образ настоящего мужчины на классном часе, который так и назывался "Настоящий мальчик - настоящим мужчина". Сначала все молчали, Не нравилась само название классного часа. Какая разница девочка ты или мальчик! Важно, чтобы человек был настоящий: добрый, настойчивый, смелый и, конечно, смелый. Лене стало жалко растерявшуюся Валентину Семеновну, она подняла руку и сказала, что не важен пол, важно быть мужественным, смелым, но только на деле. Сделай, что считаешь нужным, даже вопреки установленным правилам, прояви смелость, уважение к другим людям. Это мужество. А у них в классе девчонки по привычке относятся к мальчишкам свысока, могут и ударить, смеясь, и высмеять просто так, в шутку: ребята, ниже ростом, да и учатся пока хуже девчат. Но они такие же люди, и им тоже больно, просто мальчишки не плачут и не бегают жаловаться в учительскую. Настоящими должны быть все , а не только мальчики. А про себя подумала, что настоящий мужчина уж точно не должен быть похож на ее отца.

Уроки пролетели, как одно мгновение, и вот она - Свобода! На первом этаже проигрыватель из личных запасов директора гремел "Марш славянки". Нарядные, увешанные наградами ветераны Великой Отечественной войны, станичники, группами стояли в фойе. Довольные, радостные, они переговаривались, чинно кланялись, жали друг другу руки, а потом эти руки смущенно искали привычные карманы фуфайки, и, не найдя пристанища, натруженные, красные с въевшимся навсегда мазутом и машинным маслом, стыдливо сжимали друг друга за спиной.

- Гришина! Подойди сюда! - услышала Лена голос учителя пения, Владимира Петровича, высокого, статного холеного мужчину, стоявшего у входа в актовый зал. Он был одет в парадную форму, городскую, в которой всегда выходил на сцену: черный костюм, кипенно-белая рубашка и блестящий галстук-бабочка.

-Иду! - крикнула Лена с лестницы, проходя сквозь толпу гостей.

-Хочешь выступить сегодня! - спросил он у подошедшей девочки.

Смешной вопрос! Она могла бы петь все двадцать четыре часа! Счастливая улыбка озарила лицо ученицы, но Владимир Петрович, оглядывая ее наряд, покачал головой и протянул:

-Да-а-а! Черный фартук не годится. Ну-ка, сними его!

Без фартука было еще хуже. Широкое шерстяное платье висело бесформенным мешком. Учитель брезгливо фыркнул:

-Не могла прийти в парадной одежде! Знаешь ведь, что праздник!

Она, конечно, знала… Лена опустила глаза, чтобы учитель не увидел, как их застилает слеза. Разве могла она вчера думать о каком-то фартуке?! Неужели это было вчера...

Февральские вечера хоть и не длиннее ноябрьских, а в шесть часов уже темно. В предгорье погода меняется быстро: в полдень весеннее солнышко, а вечером - мороз. А если еще и ледяной ветер подует с гор, то и дому холодно, не только людям. В такие неуютные вечера соседи-станичники приходили в гости друг к другу. Шумно с шутками -прибаутками играли в лото, а устав от смеха, ставили на стол вазочки с вареньем, наливали в чашки кипятку и пили, так называемый, чай.

Генриетта, статная, красивая казачка, завернула в газету горячие пирожки с картошкой, сунула их в карман телогрейки.

-Люда, одевайся быстрее, нас уже заждались, - торопила она младшую дочку, смуглую, худенькую девочку с васильковыми глазами, большими яркими лентами, заплетенными в жиденькие косицы, завязанные колечком, - и не забудь копеечки, а то опять нечем будет накрывать цифры.

Юркая первоклассница, запихнув за уши непослушный бант, завязала платок и ловко высыпала из блюдца в руку картонные кружочки:

-Я готова! Пошли, -радостно сообщила она, взяв Геру за руку.

Женщина кивнула и весело крикнула старшей дочери, сидящей около печки с книгой:

-Лена! Мы ушли к тете Нюре. Закрой двери!

Тринадцатилетний подросток, не отрывая взгляда от страницы, кивнула в ответ, но не встала: еще неизвестно, сколько времени они будут собираться в гости. То одно забудут, то другое.

Гера еще раз оглянулась, открывая дверь в коридор. В доме тепло и уютно. У нее хороший дом. Каждая занавесочка, каждая салфеточка выбита или вышита с любовью. Хваткая и рациональная, она сумела создать в доме уют и комфорт. Это ее дом. И она с любовью его обустраивает. Вот недавно увидела, как Иван проводит заказчику водяное отопление, загорелась сразу идеей. Одна их печка не дает столько тепла четырем комнатам, а если поставить батареи… Еле уговорила мужа-строителя. Теперь — красота!

Радио вещает о достижениях в космосе. И вдруг комнату наполнила нежная, таинственная мелодия, льющаяся из динамика, и Майя Кристалинская запела: «Опустела без тебя земля, как мне несколько часов прожить...». Гера прислонилась к косяку и, забыв обо всем, слушала, не обращая внимание на Люду, нетерпеливо теребящую ее за рукав. Какая добрая, сладкая музыка! Когда оркестр громко, с чувством заиграл мелодию, Гера достала сапоги, села обуваться и не выдержала - запела… Негромко, осторожно. С оркестром! И получилось!

- Мам, да хватит тебе! Обувайся же быстрее!

Грубые слова дочери доносились издалека, как помехи, их не хотелось слышать, а хотелось петь. Все-таки как похожи их тембры, только вот судьбы…

Гера вздохнула, будто вернулась в реальность, повернулась к старшей дочери, Лене, и опять предложила:

-Может, все-таки пойдешь с нами, поиграем, посмеемся? Ну нельзя же читать все вечера напролет!

Девочка встала, положив книгу на кухонный стол, и с улыбкой сказала:

-Да идите вы уже. Тетя Нюра там точно рвет и мечет, ждет не дождется, чтобы вас обыграть, - и добавила, подмигнув, опустившейся по ступенькам матери, - смотрите, больше пятидесяти копеек не проигрывайте!

-Мы рубль выиграем! - закричала в ответ Люда и топнула ногой, - Правда, мам?

-Да, да, побежали!- торопливо сказала Гера, отворачиваясь от ледяного ветра и поднимая воротник, - а то холодно.

Лена села на любимую скамеечку около печной дверцы и опять уткнулась в книгу, лишь изредка поднимая глаза к гудящему оранжевому пламени. Приключения Саньки Григорьева настолько захватывали воображение, что казалось, это она , а не герой бросает дерзкие слова Антону Николаевичу, обвиняя его в подлости и предательстве. Да, за это люди должны быть наказаны! Предать родного человека! Он же сознавал, что делал. Значит, враг. Предатель! Слабак! Она с особым вниманием читала сцены, где Санька Григорьев воспитывал силу воли. Но резать себе руку — детство! Зачем себе причинять боль?! Есть множество других способов. Настоящий, сильный человек всегда красивый, умный и добрый. Это уж точно.

Фантазии прервал глухой удар по железным воротам. Лена насторожилась. Внутри все сжалось от страха. Кто это? Ветер. Он воет и разбрасывает снег в разные стороны. Может, что-нибудь оторвалось и стучит.

Лязгнула металлическая калитка. Лена осторожно подошла к окну. Тяжелые неровные шаги то приближались к дому, то замирали. Эти шаги ни с чем не спутаешь! Отец. Девочка нервно вздохнула. «Значит, опять пьяный!» - подумала она, снимая крючок и поспешно убегая в комнату.

-Герка!- заорал Иван отчаянно с порога дома, открывая ногой дверь,- жрать давай!

Он замерз, пальто и шапка измазаны грязью со снегом. Пока добрался, и в снегу належался, и лужи примерзшие вспахал. Где шел, качаясь, где полз на четвереньках — но пришел! А его не встречают! Негнущимися пальцами Иван пытался расстегнуть пальто. Не получилось. Сбросил на пол шапку и, оставляя грязные следы на половике, шагнул к столу.

-А, это ты, - пьяно- разочарованно протянул он, увидев Лену, плюхнулся на табурет, уронил голову на стол и пробурчал что-то себе под нос.

Лена поставила перед ним тарелку с борщом и хотела уйти, но отец, казавшийся спящим, взмахом руки приказал сесть напротив. У девочки все сжалось внутри. Ее голубые глаза погрустнели, в них мелькнул страх и исчез, руки сами собой сомкнулись, обнялась на груди.

- Значит, будет учить жизни. Хоть бы мама быстрее пришла!- с тоской подумала она, и

молча уткнула взгляд в свои сцепленные руки.- Главное, не смотреть ему в глаза, чтобы не догадался, о чем она думает.

Раньше, девочка никогда не задумывалась, хороший у нее отец или плохой. Это был отец; то родное, что принимается, как данность, неотъемлемая часть. Но чем старше она становилась, чем реже отец приходил с работы трезвым, чем грубее и жестче он обращался с ней, тем быстрее, неизбежнее таяло родственное чувство, рвались тонкие нити детской любви и уважения.

Степень опьянения она определяла по способу поглощения им пищи. Если хлебал ложкой, с хрюканьем втягивая борщ, значит, не совсем напился, соображает, и деньги еще остались в кармане. Если ест руками, а потом выпивает содержимое тарелки через край, значит, много выпил и пришел пустой.

Сегодня он хлебал громко, давясь не то едой, не то соплями, а девочка отворачивалась, чтобы скрыть свое отвращение. Она знала, что хозяева, которым он строит дом, его не только поили, но и кормили в ресторане, но Иван никогда не наедался ресторанной пищей. Только борщом мог насытиться и есть его три раза в сутки!

- Дура! - вдруг заорал он, перемежая слово матом, будто подслушав ее мысли.- Дура! И мать твоя дура! Плевал я на вас!

И опять грязно и смачно заругался, подтверждая показом свои слова.

- Я вам не ишак карабахский тащить…. . воз…. Надоели!

Упреки, мат, оскорбления сыпались на ребенка, хлестали, как прутья, обжигали. Она сидела бледная, глотая слезы, не не плакала: будет хуже. Лучше уйти.

-Стой! Куда пошла! Сиди и слушай, … с тобой отец говорит!

Голова упала на грудь. Иван собирал гениальные слова в предложения. Он учитель и сейчас будет учить эту высокомерную выскочку с книгой в руках. Он ведь обещал ее воспитать? Обещал! Значит, воспитает. И точка. С трудом поднимая тяжелую голову, Иван вытирает мокрый нос рукавом и произносит:

- Жизнь... она... Ты должна быть Че-ло-ве-ком! Ясно!

Он наклонился к сидевшей девочке, дохнул перегаром и больно ткнул пальцем в плечо.

- Ч. а не Г. Ясно! Учись!- закричал он, пытаясь в волнении встать со стула, но смог лишь поднять к потолку руку со стремящимся вверх пальцем и в изнеможении плюхнулся на место, - налей еще борща.

Вторая порция подогретого борща почти остыла, когда он, стряхнув навалившуюся дремоту, уверенно подвинул к себе тарелку, опорожнил ее, не торопясь, наслаждаясь вкусным блюдом. Насытившись, решил продолжить воспитание.

Иван исподлобья посмотрел на бледную сиротливо сидящую в спальне девочку. Нет, не стоит ее жалеть. Жизнь суровее, чем он, пусть привыкает. Он должен ее воспитать, выучить, пусть в институт поступает, не то, что он, до шестнадцати лет быкам хвосты крутил в пастухах. Иван прерывисто вздохнул, будто всплакнул, и стукнул кулаком по столу так, что ложка зазвенела, забилась о края тарелки, и закричал:

-Куда! Куда ушла! Сиди и слушай! Дура!

И будто передразнивая кого-то с издевкой произнес:

-Так тебе каникулы надо для музыки?

-Какие каникулы? - недоуменно спросила Лена

-Как какие? Ты помнишь матери это говорила?

-Я? Ты ошибаешься, я не могла так сказать. Если бы захотела, я и так бы бросила, не дожидаясь разрешения, - с достоинством ответила девочка.

-Да?! Теперь ты отказываешься! Я своими ушами слышал! - толкнул он ногой стул, заматерившись.

- Да не говорила я так! - отчаянно, со слезами на глазах оправдывалась Лена.

-Да?! - орал он, - опять огрызаешься? Аккордеон тебе подавай? Полный...за сто двадцать рублей! а ты и на этом-то пиликаешь…

Иван пьяно сымпровизировал игру руками и попал сразу в больное место. По бледным щекам ничего не понимающей девочки потекли слезы. Она играла всего полгода и не всегда могла подыграть не инструменте пьяному пению отца. Пальцы искали клавиши, аккордеон хрипел, а сбитый с мелодии Иван, забывал слова, злился и матом разгонял всех по углам.

Сейчас у него другая задача: воспитать из зазнайки человека. Он замолчал, опустив голову на руки, лежащие на столе, подождал несколько минут и спокойно сказал:

-Время… не теряй. гульки брось... книжки надо читать! Книжки - это...это...это. Ну, ты сама понимаешь...

Он замолчал, опять собирая мысли, запустил короткопалую пятерню в густые темно-русые завитушки и продолжил:

-Профессия должна быть. Не надейся!. Ни на кого... и на мужа тоже. Ты должна быть сама Че-ло-век, а не Г.

Он опять уронил голову на стол и казался спящим, но девочка сидела молча, не пытаясь уйти. Иван согревался, и после сытной еды постепенно трезвел, а главное, добрел от собственной значимости.

-Я пять классов закончил, а в школу десятников попал! Как? А я сказал, что закончил семь. Ну, учителя, конечно, сразу все поняли, но не выгнали. Ночами занимался, и математичка, худенькая такая, как девчонка, все со мной занималась, - он цокнул пьяно языком, закатил глаза и замолчал, уставившись мимо девочки на висевший над столом посудный шкаф. Тишину нарушал тикающий будильник. - Так вот... все равно сдал экзамены, профессию получил. А когда мне учиться! Четверо на моей шее в одиннадцать лет. Отец на фронте, мать больная лежит, не ходит! И мешки таскал, и соль воровал...

Брови девочки вопросительно поднялись вверх.

-Да, разгружал вагоны с солью. Целый день таскаешь мешки, надрываешься, а в награду к вечеру - горсточка соли в сапог, тайком. Не дай Бог, кто увидит — тюрьма! Дома вытряхну сапоги, стаканчик наберется, мать на базаре обменяет на молоко и Верку покормит, чтобы не орала, чтобы не умерла...

Иван задумался.

- Ты вот думаешь, почему я маленький такой! Мой дед и отец под два метра, а я...

Лена внимательно посмотрела на отца. Она и не думала, что он страдает из-за этого. Рядом с мамой, которая выше, стройнее, он всегда держался не просто уверенно, а вызывающе поглядывая вокруг.

- Голод! Понимаешь, голод...Ты вот ешь. пьешь, живешь на всем готовом..

Лена вскочила, глаза опять наполнились слезами, руки сжались в кулаки и, не сдерживаясь, закричала:

- Хватит! Хватит упрекать куском хлеба! Сколько можно ругаться!

Он посмотрел осоловелыми глазами и как-то спокойно сказал:

- Сядь и не ори. Подумаешь, обидел! Ничего такого не сказал! Хватит дуться! Я с двенадцати лет работаю, а ты в тринадцать готовое лопаешь! Так учись, чтоб одни пятерки были.

Девочка шмыгнула носом, но с интересом посмотрела на Ивана. Она тоже так думала и старалась учиться изо всех сил: над математикой сидела до тех пор, пока не получался правильный ответ, географию с биологией учила всегда из любви к учителям, а литературу и историю просто обожала, поэтому завела тайную тетрадь, куда записывала высказывания великих людей, кратко писала их биографии, а самое главное для нее было понять, как они смогли стать великими. Особенно привлекал этим Лев Николаевич Толстой, распорядок дня которого висел над письменным столом.

Но Ивана это не интересовало. Ему важен был сам процесс воспитания, в котором он играл главную роль. Дитя войны. сильный. напористый, грубый, он научился главному — ответственности, но при этом постиг науку искусно менять маски и притворяться для достижения своих целей,

Иван явно устал. Голова то и дело падала на грудь, тяжелые веки смыкались, но он опять и опять с силой размыкал их, будто кто-то внутри не давал ему покоя и заставлял буянить, натягивая на мужчину маску пьяницы и дебошира. Поднявшись в очередной раз, он, как по волшебству, вернулся в прежнее состояние полного опьянения, стукнул кулаком по столу и заорал:

- Все! Дуры! Учись, дрянь такая!

Потом сел, положил безвольную курчавую голову на руки, распластанные на столе, и беззлобно пробурчал, засыпая:

-Плевать я на вас хотел.

Конечно, Лена не все понимала и в поведении, и в рассказах отца, но все то хорошее, что в них было, перечеркивалось напрасными упреками, пьяной площадной руганью. Глубокой болью и обидой ложились на сердце подростка пьяные сцены, вызывая отчуждение а иногда и ненависть.

Девочка лежала на кровати, укрывшись с головой одеялом, отгородившись от всего мира, и тихо плакала, глотая слезы обиды и стараясь не шмыгать носом. Плакала и злилась: сделать она ничего не могла. Уйти из дома? Глупо. Еще нет паспорта. Спорить и доказывать что-то пьяному - только злить его еще больше, а к трезвому не подойдешь: насупится и молчит. Как жить дальше? Как вести себя, чтобы меньше плакать? Какой уж тут наряд?! Она и думать о предстоящем празднике забыла.

Скрип входной двери заставил только съежиться и бесшумно вытереть нос. Вошла Гера и, увидев спящего за столом мужа, испуганно взглянула на Люду, приложив палец к губам. Тихо и осторожно, на цыпочках, чтоб не дай Бог не разбудить Ивана, прошли в спальню. Женщина погладила притворившуюся спящей Лену, поправила одеяло и шепотом приказала младшей:

- Ложись! Тихо!

Сама она опять не могла уснуть. Почему Иван через день или каждый день приходит пьяный, она пока не поняла, но твердо решила, что в день его получки, поедет к нему на объект. Там соберутся рабочие, будет сабантуй. При ней трезвые строители сначала сдерживаются в выражениях, говорят, не торопясь, с паузами, будто спотыкаются о нецензурные слова, вертящееся на языке, стараются пить интеллигентно, рюмочкой, но все равно быстро пьянеют. И тогда все шумят и подшучивают друг над другом. Их уже восхищает величественность движений жены прораба, а не стесняет, и каждый старается оказать уважение красивой, элегантной женщине, обратить на себя озорной взгляд ее дымчатых зеленых глаз. Тогда раскрывается настежь душа каждого, а закрытую отмыкают сообща шутками друзья-товарищи., И раскрываются перед Герой все тайны и помыслы каждого, а особенно мужа.

Иван, довольный, только ухмыляется, сидя во главе рабочей артели, зорко следит за ходом пирушки и рюмку поднимает изредка.

Праздничное утро было морозным, пасмурным. Окна залиты серым светом, но в комнате уже тепло. Гудит растопленная Герой печь. В полной тишине тикают ходики. Лена открыла глаза, но вставать не хотелось. Перед глазами мелькали картинки из вчерашнего вечера. Она и жалела мать, и негодовала. Ну как можно так жить! Ну никакой гордости нет у человека! Отца она уже давно не любила, а теперь и уважать перестала. Разве это мужчина!? Приползает домой на четвереньках и начинает вести себя, как царек: принеси, подай, сядь рядом. Издевается. Раньше она защищала маму, как могла: огрызалась, перечила, и тогда вся злость пьяного разгула обрушивалась на девочку, вслед летела тяжелая мужская брань, в которой слово «дрянь» было самым пристойным.

Не выдержав, белая от волнения, она убегала к себе в комнату, плакала, и, жалея себя, мечтала о том, как было бы здорово, если бы ее отец не пил и не ругался, а был ей другом и защитником.

Странно, но она не могла вспомнить ни одного эпизода из их жизни, где отец вызывал бы у нее чувство любви. Даже в раннем детстве ей никогда не хотелось подойти к нему, сесть на колени, обнять. Она мысленно перебирала все фотографии и ни на одной из них отец не держал ее на руках. Вот дядя Вова, младший брат, поднимает годовалую толстушку над головой, вот тетя Таня, его сестра, прислонила к себе худощавую трехлетнюю девочку. "Может, я уже тогда чувствовала эту неприязнь к себе!" - подумала Лена. - А разве может родной отец так не любить своего ребенка! А за что он меня ненавидит? Странно!

А маму жаль. Отцу что! Не впервой! Умоется, вытрется - и как новенький! Во сколько бы ни лег, а ровно в пять подъем на первый автобус, потом на первую электричку. "Начальство приходит раньше всех!" - мысленно передразнила отца Лена.- Тоже мне, начальство! Прораб! Перегаром всех подчиненных передушит."

Неужели такого можно любить?! Пьет, бьет, обзывает разными словами, материт, а утром как ни в чем не бывало разговаривают, даже целуются. Разве это любовь?! Любовь — это крылья за спиной, когда поешь даже во сне! А у них все по-другому Может, все по-земному, а у нее — по-книжному?! Выходит, и любовь у каждого своя. Но она ни за что бы не стала жить с таким человеком, как Иван.

Под боком зашевелилась сестренка. Хорошо ей: вторая смена, малышня. Спит утром, сколько хочет! Лена сладко потянулась и улыбнулась. Ей тоже неплохо! Девчонки поздравят ребят с Днем Красной Армии - и домой!

Размышляя о любви, она машинально оделась, в зеркало взглянула мельком, лишь для того чтобы хвост на затылке завязать, и вперед. Школу она любила и учиться ей нравилось, а сегодня еще и праздник.

Ее обидел презрительный взгляд учителя, но ведь он же не знал, каким был у нее вечер.

- Ну, ладно, ладно, - примирительно бросил Владимир Петрович, увидев наконец-то бледное лицо девочки, огромные синяки под глазами и вызывающий, обиженный взгляд. - Беги домой, переоденься и быстро сюда. "Коробейники" будем петь.

Он посмотрел на часы, висевшие над гардеробом и добавил то ли себе, то ли ей:

- Должна успеть.

Бросив портфель в кухне на стул, Лена быстро вывернула содержимое комода, перемерила и мамины, и свои кофты, но ни в одной из них не понравилась себе. В зеркале на Лену смотрела упитанная среднего роста женщина с детским взглядом и курносым в веснушках носом. В лихорадочных поисках наряда время прошло незаметно. Когда летела назад на концерт, видела среди прохожих ветеранов с букетами цветов, но отгоняла плохие мысли об окончании торжества, а когда, пробежав зал, запыхавшись, выскочила на сцену, Владимир Петрович равнодушно посмотрел на нее и зло сказал, застегивая мех аккордеона:

- Все! Концерт окончен! Можешь идти домой! Правильно мне Людмила Борисовна говорила в учительской, что зазналась ты, ведешь себя вызывающе и совершенно не учишь ее географию. Я тебя еще защищал, а ты...!

И вдруг закричал, не сдерживаясь, стукнув ладонью по стоящему на коленях инструменту:

- Ты меня подвела, школу подвела. Ты хоть это понимаешь?!

Лена стояла, бессильно свесив руки, и растерянно- виновато смотрела на учителя. Никогда еще в школе ее так не отчитывали и не кричали на нее… При чем здесь география?! Ей было стыдно и обидно.

- Все, никаких теперь концертов! Слышишь, никаких!

Владимир Петрович, бросив на нее сердитый взгляд, молча собрал ноты, повесил на плечо серебристый аккордеон, под который пела сама Эдита Пьеха в студенческом ансамбле "Дружба", и, не оглядываясь, вышел из пустого зала.

Теперь ей стало страшно. Как же она будет жить без сцены!?

Монотонный шум реки успокаивал, от воды тянуло сыростью и холодом. Неуютно и одиноко. И школу подвела, и отец стал пить из-за нее, как сказала однажды мама, из-за ее дерзкого характера.

Лена опустила голову, и шерстяной платок сполз на плечи, но девочка не ощущала холода. Мысль о том, что она мешает счастью близких людей, и раньше приходила ей в голову, но вот так явственно и четко она поняла это только теперь. Внутри все заплакало и застонало. Она никому в этом мире не нужна. Ни школе не нужна, ни семье.

- Лишняя! - полоснуло молнией, - лишняя. И куда деваться?!

Первый раз в жизни ей не хотелось идти в любимый дом. Вечером опять перегарная вонь, матерный понос и расплывшееся слюнявое лицо будет изрыгать нравоучения.

- Все, хватит! Хватит ныть! - приказывает она себе вслух, - надо уезжать, бежать! Пусть разбираются сами в своей жизни, без меня.

Она поедет к Геннадию. Хоть на недельку, хоть на три дня! Он поможет, он защитит, он самый лучший друг. Решение принято, и исчезла давящая боль, обида.

Дом был открыт, Гера собиралась на ткацкую фабрику. Вторая смена до полуночи всегда напрягала женщину, заставляла испытывать чувство тревоги за девочек.

Когда Лена вошла, она обрадовалась, что можно еще раз дать наставления и со спокойным сердцем бежать на работу.

Лена поставила портфель на стул, не торопясь, разделась, понуро прошла мимо в зал. Здесь стоял ее стол для занятий и кровать с высокой мягкой подушкой. Она легла, свернувшись клубочком, как котенок, и закрыла глаза.

Гера мельком заметила подавленное настроение дочери, бледность лица, но время… Его всегда не хватает на то, чтобы остановиться, подумать, присмотреться. Надо бежать в цех. Торопливо укладывая еду в банку ( обед в перерыв), она строго крикнула дочери:

- Лена, ты где ходишь! И что это за погром у нас? Собери разбросанные вещи и помой в кухне полы. Я не успела. Слышишь?

Конечно, Лена слышала, но отвечать не было сил.

Ехать в Новочеркасск? Кто ее там ждет?! Когда прошлой зимой она упросила Геру отпустить ее на каникулы к Ежовым, они всю неделю питались на деньги Ивана, привезенные Леной. Тогда она удирала из дома в надежде остаться у дяди.

Новочеркасск встретил лютым морозом и метелью. Замерзшая, она ввалилась нежданно-негаданно в дом.

-Ну, вот, едешь, едешь, мерзнешь, мерзнешь, а ты даже не поворачиваешься посмотреть, кто к тебе приехал, - наигранно весело говорила Лена лежащему на кровати Геннадию, стряхивая снег с платка и снимая сапоги.

Сбросив шаль, он сел и, как показалось Лене, натянуто улыбнулся.

-Лена?! Ты? Откуда? А где Гера?!

- Да одна я приехала, одна!

Девочка прикусила губу, чтобы не расплакаться. Проглотила ком и продолжила:

-Проведать. На недельку.

Гена удивленно посмотрел на племянницу, на ее авоську, сумку с вещами, красные от слез глаза и вспомнил себя стоящего перед Иваном с чемоданчиком. Как он надеялся, что сестра его спасет от мачехи, возьмет жить к себе! Неужели все повторяется?

В шестом классе он сбежал к Гере. А куда еще было бежать?! Через год он заканчивал школу и надеялся поступить в училище и жить с сестрой. Но Иван не разрешил, хотя уже новый саманный дом построил, пустой, правда, без мебели, но раскладушка-то была!

- Ты должен вернуться, - увещевал его Иван, - и закончить школу. А таблетки не пей, держи за щекой. Ты же мужик! Поговори наедине с отцом, - и Иван сглотнул комок, подкативший к горлу. - Тебе же повезло, у тебя отец живой после войны, объясни ему, что у тебя ничего не болит.

- Ты не понимаешь! - горячился Гена, - он только ее слушает! Что мачеха скажет, то он и делает.

-Хорошо, это я могу понять. А ты можешь понять, что тебе надо школу закончить, паспорт получить, только тогда ты сможешь устроиться в общежитии! Жить с нами все равно не получится. Моя мать троих младших тянет одна, учит. Что она скажет?

- Скажет, чтоб ты и младшую к себе взял, - уныло сделал вывод мальчик.

- Вот именно. А у меня на шее и так жена и двое детей.

Гена согласно кивнул, но не прошеные слезы закапали на новую рубашку в клеточку. Они лились и лились…

- Не могу я с ними больше жить! Страшно мне! - всхлипывал он, и бабуля не встает.

- Заболела? Сколько же ей лет? - обрадовался Иван перемене разговора.

- Девяносто два уже.

- А врача вызывали?

- Мачеха вызывала. Пришла женщина, врач. Меня выгнали.

- И что потом бабуля сказала? - нетерпеливо спросил Иван.

- Что врач нашла у нее какую-то печень. Теперь сокрушается, что век прожила и слыхом не слыхивала ни о какой печени, а теперь она откуда-то появилась. Так расстроилась, что легла, отвернулась к стене и молчит целыми днями. Понимаешь, страшно мне.

Иван молча курил, слушал и смотрел в окно.

- Да пойми ты, - наконец, рассерженно заговорил он, - не устроишься ты никуда без документов!

-Ты же устроился! - всхлипывал мальчик.

-Я пробивался в разруху, сразу после войны, десять лет назад! А теперь... Время другое!

Докурив папиросу, бросил:

-Все, не хлюпай носом, как девчонка! Думай! Что-нибудь придумаешь. Выкручивайся, приспосабливайся, живи! Это твой дом, твой отец. Думай! Всем трудно, ты не один такой.

Так и приехал Геннадий назад со своим чемоданчиком. Все осталось по-старому. А жаль! Может, его жизнь по-другому бы сложилась...

Он не стал ни о чем спрашивать племянницу, поднялся, помог снять пальто.

-Ну и хорошо, что приехала, - сказал он заботливо. - А Гера знает, что ты поехала ко мне?

И сдерживаемые слезы вдруг сами полились ручьем. Девочка судорожно всхлипывала и ничего не могла ответить. Геннадий обнял ее и ласково похлопал по плечу:

-Ну, ну, успокойся!

Они были одного роста, и разница в десять лет никак не сказывалась на их дружеских отношениях. Он все понимал. Но чем помочь?! Одно он точно знал: выгнать одинокого, доведенного до отчаяния ребенка он никогда не сможет, но и прокормить ему тоже будет не по силам. Пусть решает сама.

Размазывая слезы по щекам, Лена села на стул, вздохнула, глядя на озабоченное лицо дяди и улыбнулась.

-Понимаешь, я всем приношу несчастье, всем, - всхлипнула опять уже успокоившаяся девочка, - они все ругаются и ругаются из-за меня.

Гена ласково улыбнулся:

- С чего это ты взяла?

И Лена, шмыгая и плача, рассказала о драках, о постоянных спорах, как надо ее воспитывать, она выливала затаенную боль и обиду, страх и презрение.

Всю зиму отец с маниакальной настойчивостью воспитывал в ней, козе высокомерной, как он говорил, человека. Каждый вечер одно и тоже: «Учись, ни на кого не надейся! И на мужа тоже! Будь Человеком!»

Она и так старается, но причем здесь муж? Непонятно. Она не собирается замуж. Даже смешно. К ней часто приходят мальчишки и девчонки. Так ведь это же друзья! А после того как вечером пришел Сережка Параскевов за заданием по алгебре, баба Катя, ехидно смеясь, спросила, уж не собирается ли она замуж за грека? Погрозила пальцем: « Бачишь, яка шустра! Не спеши, казаков, слава Богу, хватает.»

После слов бабушки Лена долго стояла перед зеркалом. За последний год она действительно выросла. Фигура, как у мамы, только размер ноги меньше, и верхняя губа не такая красивая, а глаза смотрят слишком по-детски прямодушно и наивно. Вроде и взрослая, и все-таки ребенок. Но отец все пилит и пилит и ее, и Геру.

-Ну, вот скажи, зачем он так!

Геннадий слушал не перебивая, кивал или опускал голову, будто ему было стыдно перед этим ребенком, а когда поток излияний иссяк, взял ее дрожащие руки в свои, покрытые крупными конопушками, и тихо сказал:

-Ну, все, поплакала и будет. Что с Ивана возьмешь?!

Лена удивленно посмотрела, будто спрашивая, что это значит.

-Да он матерщинником был, наверное, с пеленок, - засмеялся Геннадий, - Ну, да, хулиган. Верховодил в городе шайкой беспризорников после войны. Держал в страхе пацанов всей округи. Герке он сначала не нравился: задиристый, всех женихов у нее поотбивал. Как увидит, что она танцует с парнем, так после танцев накостыляет ему и пригрозит, чтобы и близко не подходил к Гере.

-А что потом? А потом ей, девчонке, надоело надрываться. мешки на току таскать, куда определила ее мачеха по знакомству, и удрала в Ростов учиться.

Лена недоуменно подняла брови:

- Разве мама училась?

- Месяц или два в школе продавцов. Бросила. Голодала. Ей восемнадцать, а она в кирзовых сапогах и фронтовой фуфайке. Пошла работать.

- А что, Иван… Он ее и там нашел… Правда не сразу.

- Ну вот и хорошо. Значит, они опять помирятся без меня, и все у них будет отлично. Да?

Геннадий с готовностью кивнул и скривился: острая режущая боль пронзила живот. Он согнулся, обхватив себя руками.

- Геночка, что с тобой? - забеспокоилась Лена, - Опять живот?

Он кивнул головой, посидел еще немного, мелко дыша. Наконец, бледный, он сел и, вздохнув полной грудью, через силу улыбнулся, чтобы не пугать племянницу.

- Все нормально. Все хорошо.

Лена наконец-то внимательно посмотрела на бледного с впалыми щеками друга и ахнула:

- У тебя же чуб… седой!!!

Геннадий развел руками и виновато улыбнулся.

- Ну ты даешь! Нервничаешь, что ли? Да? И куда это Нинка смотрит?

Лена входила в роль хозяйки.

- А где она, кстати? Может, покушаем? Так чего-нибудь хочется перекусить.

- Мне тоже, - уныло ответил дядя.

В эти зимние праздничные дни, проведенные с Геннадием, Лена повзрослела и поняла: специальность — ключ к хорошей жизни и независимости. Мало быть хорошим человеком, надо еще уметь себя обеспечить. И поддаваясь юношескому максимализму тут же вынесла другу приговор:» Слабак!» Такой же слабак, как и его отец, деда Тима. Видно, Геннадий почувствовал эти нотки сдерживаемого презрения, и прощание на вокзале было быстрым и прохладным.

Теперь, вспоминая свое поведение, Лена покраснела от стыда: бить лежачего отвратительно. Она не протянула руку помощи другу, вернее, протянула и тут же осудила. Лишь через два месяца она уговорила Геру тайно отсылать дяде хоть пять рублей с зарплаты, пообещав носить старые платья и не просить конфет. Должен же Гена когда-нибудь встать на ноги.

А лето она провела дома не ездила в Новочеркасск в гости, потому что ясно поняла: все заняты своими делами, у всех своя жизнь. Ее встретили, дали угол, еду, а развлекать… Это уж сама! Она была свободна, как ветер, но почему-то именно эта свобода была обиднее всего. Правильнее бы назвать ее равнодушием. Только с Геной она чувствовала себя нужной и любимой.

Правда после армии он немного изменился и отдалился. То единение, которое было раньше исчезло. Что-то непонятное Лене встало между ними, и девочка отнесла эту отчужденность на счет взросления друга и женитьбы. При последней встрече он показался Лене таким потерянным, таким уставшим и равнодушным ко всему, что она, не задерживаясь у Ежовых, быстро уходила в семью отца, к Колесовым.

«Вот видишь, - мысленно укорила себя Лена, - удирала из дома, чтобы поесть, а Генку бедного одного бросала. А теперь что?! Будешь у него просить помощи? Нет, нельзя ставить человека в безвыходное положение: он и отказать не сможет, и помочь не в состоянии. Так что ехать не к кому, да и незачем. «Справляйся сама. Думай! - шептала про себя девочка, засыпая.

Одинокая слеза выкатилась из-под густых, белесых ресниц. Так жалко себя, так жалко, что Лена еще ближе подтянула коленки к голове, но заплакать не смогла. Это было так необычно, что она открыла от удивления глаза. Куда делись слезы? Мелкие и крупные неприятности, которые сыпались на нее, как огнем выжгли, высушили все желания, кроме одного: спать, и чтобы никого, никого… ни звука...

Тяжелые веки смыкались, мысли путались. Спать, очень хотелось спать, но спасительный сон лишь на некоторое время отодвинул еще один жестокий удар по неокрепшей детской душе.

В сонную зимнюю ночь врывается оглушительный стук кулаком по столу и матерный ор. Лена просыпается и с испугом открывает глаза. Через дверной проем, завешенный холщовыми выбитыми занавесками виден свет в кухне, половик и стол, накрытый цветастой клеенкой. За ним сидит отец. Его черты лица искажены опьянением: уголки полных губ опущены, в них пенится слюна, нижняя губа презрительно вывернута и оттопырена; глаза, будто подернутые пеленой, смотрят бессмысленно; на влажный липкий лоб свисают кудри темно-русых волос. Перед его лицом назойливо мелькают худые длинные руки жены. Яростно жестикулируя, она кричит:

- А ты! Ты не виноват! Каждый вечер пьяный!

«Опять... опять выясняют отношения диким способом!» - мелькает мысль, и девочка засовывает голову под подушку, плотнее заворачивается в одеяло. Все равно слышно.

« Как это Людка умудряется спать рядом при таком грохоте!» - успела подумать Лена о младшей сестре, как вдруг визгливые, обвиняющие нотки матери оборвались хлопком звонкой пощечины. Мгновение — и звериный рев с матом взорвал тишину в доме. Лена испуганно вскочила с постели в предчувствии чего-то страшного и бросилась в кухню. Ни разнять, ни помочь не успевает. Она видит, как мама с перекошенным от страха и злости лицом падает на теплую печь, как она машет руками в надежде зацепиться за что-нибудь, но хватает пальцами лишь пространство, как, ударившись боком об угол и, наверное, не ощутив боли, мама хватает утюг с загнетки и с силой швыряет им через всю комнату в стоящего в бычьей позе отца. Его пьяные глаза расширяются, руки дергаются вверх, он хватается за голову и падает навзничь, сбивая домотканую разноцветную дорожку рядом с девочкой.

- А-а-а! - в ужасе кричит она и смотрит, как у лежащего без движения отца между пальцами течет кровь и капает на тяжелый утюг, лежащий около головы. Ее трясет.

Гера растеряно смотрит то на распростертого на полу мужа, то на трясущуюся дочь.

Страшный крик девочки отрезвляет женщину. Она застонала, качнувшись, потом подбежала к дочери, судорожно обняла, потом отстранила, встряхнула:

- Не бойся, все прошло. Он живой! Такие не умирают быстро. Не бойся! - гладила она дочку по волосам, по спине трясущимися липкими от крови руками. - Сейчас он очнется, вот увидишь! Сейчас! Успокойся!

Подошла к Ивану, перевернула его:

- Жив, слава Богу! - со вздохом облегчения пробормотала она.- Не будем его трогать, пусть лежит до утра.

Гера опять обняла трясущуюся дочь.

- Не бойся! Да что ж ты такая вся белая — испугалась она. - Пойдем спать, да?

Лежащий на полу Иван что-то буркнул, будто продолжал ругаться с кем-то, еле ворочая языком, затем перевернулся на бок, застонал, повозился, устраиваясь поудобнее, положил ладони под голову, поджал ноги и мирно захрапел как ни в чем не бывало. Гера бросила на него осуждающий взгляд и повторила:

- Пойдем спать, дочка.

Но ноги девочку не слушались, и Гера, обхватив Лену за талию повела дочь медленно, как больную, морщась от боли в боку, уложила рядом с младшей, села на край постели. Кровь струйкой ползла по ее разбитой щеке. Новая белоснежная ночная рубашка с васильками измазана сажей и кровью.

- Мам, давай уйдем от него, - умоляющим голосом произнесла Лена,- ведь он не любит нас.

Она гладила руку матери и, ободренная ее молчанием продолжила:

- Разве, любящий человек будет драться и ругаться! Он злой! Злой!

- Тише, тише! - забеспокоилась Гера и посмотрела в сторону кухни. - Он не злой. Я тоже виновата. Он добрый и не жадный. А это очень много значит в жизни. Он пьяный, а что с пьяного возьмешь! Не понимает, что творит!

- Да какой же он добрый, если тебя бьет, а меня обзывает постоянно до тех пор, пока я не заплачу! - воскликнула девочка.

Но Гера любила его таким, каким он был: и хорошим, и плохим. Очень часто это хорошее исчезало под натиском необразованности, природной разнузданности, невоспитанности. А откуда взяться хорошим манерам?! Воспитывала война и улица. Отсюда желание покутить, с размахом, покуролесить, блеснуть удалью, граничащей с хамством, и поразить всех щедростью, бросая последнюю мелочь на чаевые, чтобы потом всю жизнь помнить эти задушевные моменты неистового богатства.

-Ну, ну! Всякое бывает. Это он куражится,- примирительно сказала Гера и ойкнула, проведя по лбу рукой. Видно, ссадина на лбу была довольно глубокой, но больше всего болела скула и нижняя челюсть.

- Ну куда нам идти? Опять на вокзал?!

Сказала и вздрогнула, а внутри все сжалось, замерло, будто жизнь остановилась

-Почему опять!- не задумываясь, спросила Лена, не заметив перемену в матери.

-Да, это я так. Идти-то куда?! Строили, строили, столько сил, здоровья вложила, а теперь бросай, да! Нет, это не выход, - она помолчала и твердо сказала, как о решенном раз и навсегда,- из дома я не уйду. Спи.

-Тебе больно! - спросила девочка и опять хотела погладить мать, но рука почему-то не поднималась. слабость сковала тело, подташнивало. Но она не стала жаловаться.

-Нет, нет, ничего. Я сейчас умоюсь, и все пройдет, - ответила Гера, вспомнив про свои раны.

Она потрогала свой лоб и щеку, сморщилась, попыталась вздохнуть, но охнула и схватилась за бок. "Надо бы приложить холод, - подумала она, еще раз погладила волосы дочки, поднялась:

-Спи, все прошло. Завтра рано вставать. Спи!

Ей было больно и стыдно и за себя, и за свою несдержанность , и за пьянство мужа. которое она никак не могла остановить. Знала ведь, что воспитывать его надо трезвым, а не выяснять отношения с пьяным. Вот и получила! Бессилие раздражало.

-Куражится? - переспросила Лена, - Как баба Катя? Да?

Гера улыбнулась, скривившись от боли, вспомнив, как Екатерина Дмитриевна, свекровь, гостившая у них месяцами, избавилась от назойливых цыган, постоянно заглядывавших во двор за милостынею, а заодно наказала непослушную внучку. Увидев издали ватагу цыган, она подозвала Лену и предложила подразнить попрошаек.

- А как? - спросила девочка, с радостью вступив в игру.

Ребенок сделал так, как научила бабуля: открыла калитку настежь, сняла трусишки и выставила наружу голенькую попку проходившим мимо цыганам. Оскорбленные женщины возмущенно кричали, цыганята возбужденно орали на всю улицу, смеялись и прыгали, как обезьянки, соседи, выглядывая, хохотали или качали головами, а подбежавшая бабушка схватила Лену за руку и легонько отшлепала перед всеми. Слезы обиды брызнули из глаз ребенка, она вырвалась и убежала в сад, где играла в дочки-матери между кустами смородины.

Вечером пришла Гера, привела Лену в дом. А за ужином было еще хуже, потому что бабушка рассказывала, как их непослушная невоспитанная дочь дразнила проходивших по улице цыган, сидя на заборе без трусов.

Все смеялись. А ей и сейчас не смешно, а обидно.

Лена, конечно, тогда не поняла, что произошло, но чувство несправедливости запомнилось и бабушкины предложения с тех пор подвергались обязательному молчаливому обдумыванию.

Гера провела рукой по гладким волосам дочери и сказала:

-Ну, что теперь об этом вспоминать!? Забудь и живи дальше. А на бабушку не держи зла. Она три войны пережила, горя хлебнула, голодом закусила. Не любит попрошаек и лентяев.

-Но зачем же меня использовать?!

Гера с трудом встала и, ничего не ответив, вышла.

Лена слышала стук дверей в холодный коридор, потом шелест одежды. Погас свет. Но глаза не закрывались. Не спалось. Казалось, все мешало уснуть: и огромная полная луна, назойливо освещающая спящий дом, и удушливый пьяный перегар, и бесстыдный храп на холодном полу, и назойливый запах крови на подушке. Девочка сняла наволочку и долго терла ею волосы; устав, уронила ее и забылась.

Геннадий в это время шел по родному городу, по улице, где бегал в школу, потом каждое утро спешил в трамвайное депо на работу, а однажды плелся в военкомат. Ну, какой из него солдат?! Весил на половину меньше нормы и в обмороки падал. Иногда. До сих пор непонятно, почему его признали годным к строевой! Годы службы в армии изменили и его, и улицу.

Дома стали ниже, крыши посерели, а крашеный штакетник он может теперь перепрыгнуть без проблем. Он теперь не хилый, беззащитный ребенок, которого шпиговали лекарствами, как кишку мясом, и закрывали на ночь в хлев вместе с коровой, чтоб не замерз один, и лишали еды на целый день за все: и за малюсенькое пятнышко на новых брюках, и за топанье по скрипучим половицам, и за слишком громкий плач, и за бесконечные непонятные двойки: ведь учил же. Сейчас он может все! Ни мачеха, ни жена ему не указ! И Серый тоже! Как на дело идти, так горы обещал, а после — шиш с маком! Гена со злостью поддал камень, лежащий на дорожке. Сколько можно держать его на привязи?!

Простоял на улице целый час, сторожил и смотрел, как мечутся в окнах люди, как взметнулась чья-то рука, и тень поползла вниз, обрывая занавеску.

Выходили по одному, располневшие, пряча под плащами шубы, отрезы, хрусталь… Серый всегда исчезал неожиданно, и уносил самое легкое и ценное: золото и деньги.

Но Геннадию, онемевшему от сказочных богатств, рассыпанных на столе, он опять сунул несколько бумажек, застрявших в сверкающей куче драгоценностей. Он по-мальчишески шмыгнул носом и вытерся ладонью. Ничего, Серый еще его оценит!

И вдруг яркий свет ослепил Геннадия, все вокруг вспыхнуло. Он испуганно закрыл лицо руками и сжался. Сквозь тревожный звон в ушах послышался знакомый трамвайный перестук колес. Страх, перехвативший дыхание, отпустил, и путник, глядя на неподвижно сидящих людей в проходящем вагоне, со злостью подумал: »Чего им дома не сидится!? Шляются тут по ночам!» А трамвайчик убегал, разгоняя темноту перезвоном, перестуком и мощными фарами. Чувство злости сменилось тоской и безысходностью, и он подумал: «Дом… А у меня он есть?! С мамой был, даже с Геркой тоже был. С ними связано ощущение тепла, покоя, любви. Иногда эти чувства охватывали его в доме тетки Клавы, сестры отца, где он проводил немало времени с двоюродными братьями, но он не мог играть так безмятежно и радостно, как они, инстинктивно чувствуя отсутствие матери, не мог взахлеб, счастливо смеясь, уплетать вкуснейший борщ за столом. Не мог... Вечером плелся домой к вечно занятому работой отцу… Как хотелось подбежать, обнять его, или помочь спустить сено с потолка, или просто постоять рядом... Но и это не получалось: тут же неожиданно появлялась Томуся, и перед глазами будто черный занавес падал. Отец исчезал…

Конечно, она видела эти зовущие, кричащие глаза мальчишки, но не для того она столько сил и нервов положила на завоевание этого дома и богатого хозяйства, чтобы вот так все отдать. А однажды мальчик случайно услышал, как мачеха сказала своей дочке:

- Кажется, все делаю, чтобы этот гаденыш конопатый сбежал, так нет! Трусливый, как заяц, даже не пытается. Хоть ноги об него вытирай! Вот досада!

От маниакального лечения спасался у тетки. Дневал и ночевал там. Отец ревновал, даже приемник купил, страшно дорогая по тем временам игрушка, и пластинки. Гена, действительно , вечера стал проводить дома, пока однажды мачеха, которую он никак не называл, не вбежала разъяренная в комнату и не разбила любимую пластинку, которую они с бабушкой крутили уже в сотый раз. Вот и весь дом… Женился, думал свить свое гнездо… Мечтал...

Он достал из кармана поношенных брюк деньги, переложил их в нагрудный карманчик клетчатой рубашки, погладил шершавой ладонью и пошел быстрым, подпрыгивающим шагом.

Двухэтажный деревянный дом, где он родился и жил с отцом и мачехой, спал: ставни наглухо закрыты, калитка на замке. Перепрыгнув через забор, он прошел вдоль стены и поскреб по стеклу. В их комнате, бывшей еще два года назад верандой и съевшей весь денежный запас молодоженов, зажегся свет, заскрипели половицы, и лязгнул засов. Нинка не спала. «Ждала...» - усмехнулся он. Приятно. Но когда открылась дверь, даже полумрак коридора не смог от него скрыть ее толстого мясистого носа и маленьких широко расставленных поросячьих глаз-бусинок. Геннадий грубо оттолкнул жену, открывая шире дверь, и поспешно, виновато отвернулся от удивленного взгляда.

-Дай пройти, - буркнул он и, на ходу снимая потертое пальто, сел на разобранную кровать. Пружины натужено заскрипели и обвисли, вбирая в себя тело. На этом узком односпальном ложе прошло его детство и юность, и это все, что осталось у него от мамы. Он погладил железную спинку, зацепив давно не стиранную занавеску.

Нинка вошла на цыпочках и, юркнув под одеяло, обиженно засопела, боясь пошевелиться. Хоть весна и ранняя, а ночи еще холодные, и стылый пол обжигал голые подошвы ног.

- Ужинала? - спросил смягчившись Гена. Беззащитный вид сжавшегося на постели комочка вызывал чувство вины. Не дождавшись ответа, вынул деньги и бросил на стол. Нинка подскочила.

-Деньги!? Вот здорово!- затарахтела она радостно, - у меня — ни копеечки! С работы пешком шла: заплатить нечем было. Устала… Прихожу, мать с отцом едят, прохожу мимо, а они даже не поздоровались. Сижу , а тебя все нет и нет, а борщом пахнет… Так вкусно, просто жуть! - Геннадий нахмурился, живо представил знакомую до боли картинку. Только он стоит в углу и наблюдает кажется вечность за трапезой. Из прошлого вернул вопрос жены. - Где же ты ходишь? Приходил Юрка, говорит, товар привезли. Будешь работать или нет?

Мужчина напрягся, покраснел от гнева и сжал кулаки. Опять Юрка! Как будто чувствует, когда Геннадий на мели. До женитьбы его зарплаты слесаря трамвайного депо как раз хватало на месяц, а теперь она исчезает ровно за две недели. Мачеха с отцом, как дурака, дембеля, окрутили, уговорили и сосватали деву старую, как девочку, не успел прийти в себя — уже женат. И тут же выделили, выкинули из семьи. Как же давит это женитьба! Навесили ему проблем лишь бы от него отделиться. Что Юрка, что Нинка. Он передернул плечами, будто хотел сбросить с них что-то и не мог. А услужливая память вместе с именем тут же подсунула надоедливую картинку.

Знойный полдень. Два солдата в белых рубахах, безудержно хохоча и возбужденно размахивая руками, стоят на двадцатиметровой вышке перед бассейном с раскаленным дном. Их руки то обнимают друг друга, то взлетают в небо, то указывают на стройные кипарисы и раскидистые пальмы, где стоит он, Гена. Стоит, смотрит и с ужасом понимает, что ничем не может помочь. Ребята обнимаются, превратившись в сиамских близнецов, и со счастливыми улыбками, прыгают вниз, в бассейн, без воды! Они летят, как птицы, раскинув руки и задыхаясь от восторга, а он лежит в тени и беззвучно заходится от слез и крика.

Нина не увидела бисеринок пота на лбу мужа, не заметила, каким бледным стало конопатое лицо, и, конечно, не поняла, почему он так взбесился. Она любовно разглаживала деньги на столе. Какое ей дело, где он их взял! Главное, что они есть. Она уже вкушала не просто настоящий борщ с мясом, а свою тайную мечту: пыхтящую кастрюльку с бефстроганами. Дитя войны, она ежеминутно хотела есть. Когда братья уговаривали идти замуж, обещали, что с мужем будет сытно: богатый дом, справное хозяйство, а оказалось еще хуже. Почему он не хочет заработать?! Отраву хороший человек не купит, а плохого — не жалко, как говорят братья. Пусть себе травится! И Нинка спокойно переспросила:

- Так что передать? Или сам поговоришь?

- Сам.- крикнул Геннадий зло, - не вмешивайся не в свое дело!

Он не хотел смотреть на нее, женщину-ребенка, видеть обиженный взгляд и испуганно трясущиеся губы, поэтому встал, подошел к столу и тут заметил конверт. Почерк сестры. Он торопливо раскрыл его, и, по мере того как читал, разглаживались скорбные морщинки на лбу и светлел взгляд. Прочитав письмо, он аккуратно сложил его и задумался.

Давно он не был у Геры… Как можно любить такого эгоиста и матерщинника?! Глубоко затаенная обида вновь всколыхнулась, и горькие воспоминания опять захватили его в плен.

Ему восемь. Три года, как закончилась война и не стало мамы. После женитьбы отца и бегства из дома Геры в Ростов, ему пришлось совсем туго Мало того что жил впроголодь, так мачеха еще и болячек кучу нашла. Один лишь раз пожаловался он отцу на боль в животе, и тотчас же был уложен в кровать.

- Тома! Тамуся! - срывающимся от страха голосом кричал мужчина и трясущимися руками гладил сына.

- Что! Что, Тиша? -вбежала красивая женщина, на ходу закалывая шпильками длинные черные косы вокруг головы. - Что случилась? Наточка только уснула, а ты кричишь.

- Вот… говорит живот болит… понимаешь?

Большой, сильный мужчина безвольно развел руки в стороны. Он стоял неподвижно, бледный, испуганный, обессиленный, не способный ни на какие действия Точно так же ссутулившись, он сидел у гроба мамы, только взгляд был отрешенный, и слезы капали на сцепленные руки. Он не помог, не спас! Нет, сейчас Гена не осуждал отца, но это разрушило их семью, лишило его матери и сестер. Не стало дома. Это было в сорок четвертом, до конца войны оставалось меньше года. Гена смутно помнит испуганно распахнутую калитку и двери дома, много чужих людей и соседей. На улице сыро, моросит холодный, осенний дождь. Ему, четырехлетнему ребенку, страшно, холодно, он плачет, обхватив колени сестры, но Гера почему-то не обращает на него внимание и тоже плачет.

За стеной надрываются голодные близняшки, и бабушка никак не может их успокоить. Скоро не станет и сестренок, зато появится мачеха.

- Ну, что ты, Тиша! Он, наверное, хлеба объелся, - ласково затараторила она, -Наточка, дочка, видела, как он тайком пробрался в кухню и выскочил оттуда с огромным куском хлеба, - пояснила ситуацию Тамара Федоровна, жена отца. - Правда, деточка?

Мальчик , нахмурившись, кивнул и отвернулся в сторону, чтобы они не видели его слезы. Его душила неосознанная безысходность, и он плакал, беззвучно и сиротливо. понимая, что теперь мачеха накажет его за кусочек хлеба, но даже представить себе не мог, что это наказание сломает всю его жизнь. С тех пор мачеха водила его по всем врачам, нежно гладила жесткий чуб пасынка и жаловалась, что у него то боли в животе, то плохая память. Заботливо кормила его таблетками, порошками, травами, а страшнее всего было регулярное сезонное лечение уколами, по три-четыре в день. От весны до осени шишки на попе не успевали рассасываться. Родную дочь так не берегла, как пасынка.

А Гена боялся ее даже во сне, поэтому перебрался в комнату к бабушке, такой же хмурой и нелюдимой, как отец, спрятался. Бабушка никогда ничем не болела, скептически относилась к действиям невестки, в ее дела не вмешивалась и к внуку относилась равнодушно, но прятаться под кроватью не мешала.

Геннадий тяжело вздохнул и сложил письмо. Сестра писала о своей дочке, тревожилась и просила ничего о Гришке ей не говорить, если спросит. А почему? Они до сих пор изредка видятся, и Григорий ему помогает, не то что Иван: то в кофе посидят, то в долг деньжат подбросит. Пусть встретятся, что в этом плохого?!

Он встал, подошел к кровати. Нинка спала, прижавшись к стене.

- Что же делать с Юркой? - подумал он. - Этот репей просто так не отстанет. Как вырваться из этого замкнутого круга?! Конечно, спасибо Герке, что помогает, только все равно концы с концами не свести, а две работы не потянуть!

Геннадий вздохнул, машинально потер правую руку. Ноет, к снегу. Он уткнулся в подушку. Или спал, или размышлял... Его использовали, он это ясно понимал и изменить что-либо был не в силах. Значит, надо их заставить делиться и жить, жить в свое удовольствие… Пусть недолго, зато вовсю. И, главное, Ленке сделать подарок. Он обожал смотреть, как сияют ее голубые глазки, как она счастливо смеется, морща курносый носик, когда получает даже самый незначительный знак внимания. Вот только девочка растет, становится принципиальной…

А в это время Лена спала, не раздеваясь, не чувствуя ни холода, ни времени. Казалось, жизнь в ее теле замедлила свой бег и перешла на тихий шаг. Она ровно дышала, но проснуться не могла.

-Лена, вставай! Вставай завтракать!- трясла за плечи Гера спящую дочку.

Девочка понимала, что настало утро, что надо встать, но глаза открыть не было никаких сил. Хотелось только спать, спать и спать и чтобы никого рядом, никаких звуков. Двигаться, отвечать… нет. Спать.

Потом опять слышала сердитый крик:

- Да что с тобой! Уже полдень, а ты все в кровати! Сколько можно! Вставай сейчас же

Лена потянулась, зевнула , подумала , что надо действительно уже вставать, но опять зарылась в мягкую пуховую подушку и мгновенно уснула.

Она не слышала, как Гера трясла ее за плечи, надеясь разбудить, как , испугавшись перекошенного лица, закричала, зарыдала, обнимая свое спящее уже сутки дитя, как бросилась в городскую больницу упрашивать врача прийти в выходной в станицу. Лишь поздно вечером она почувствовала, что ее кто-то переворачивает и открыла глаза. Над ней склонилось незнакомое лицо, которое протянуло:

-Да-а-а! Завтра же на прием к неврологу! Иначе перекошенный рот так и останется на боку. И не трогайте, пусть спит. Может, и обойдется. Тишина, покой.

На следующий день из кабинета невролога первой вышла Лена, а врач долго рассказывала Гере, как надо вести себя, чтобы вылечить дочку. Только уколами не поможешь. Никаких ссор и выяснений отношений!

На улице ярко светило холодное солнце. В его лучах купалось все: и длинное унылое здание самой поликлиники, и серый покосившийся сарайчик для дров и угля на территории двора, и распустившаяся к полудню грязь.

Девочка закрыла левую щеку платком, чтобы не застудить нерв, как приказал врач, и чтобы прохожие не глазели на ее нижнюю губу, растянувшуюся до самого уха. Утром она долго разглядывала в зеркале свой кривой рот и никак не могла понять, почему это с ней произошло. Врач говорит, что это из-за неприятностей, а она и вспомнить их не могла, потому что привыкла к ним. Они сыпались на нее постоянно. ведь она родилась под покровительством планеты, которую так и зовут Большое несчастье. а те удачные дни, редкие, как праздники, воспринимались особенно остро и бурно, Неудачами ее не удивить, а рот, рот станет на место. Главное - вылечить, преодолеть.

На дровах кошка нежилась в теплых лучах, подставляя то рыжую мордочку, то белый живот. Лена тоже повернулась к солнцу, стоя не ступеньках, и подставила ему лицо. Тепло. Чем же ей теперь целый месяц заниматься! Домашние задания делать нельзя, читать нельзя, играть нельзя, телевизор смотреть тоже нельзя. Зато думать — сколько угодно! Может, надо разобраться, что она в жизни делает не так, или, наоборот, не делает того, что надо. Почему так настойчиво ее преследуют неприятности?!

Вечер был необычный. Отец пришел домой засветло и трезвый. Наскоро поел борща, молча ушел во двор. Из окна Лена видела, как ловко он чинит повалившуюся еще осенью изгородь курятника. А весь вечер родители о чем-то тихо разговаривали. И хотя слов понять девочка не могла, но по повелительным маминым интонациям нетрудно догадаться, о чем шла речь.

Может, действительно, дети даются родителям для их воспитания, чтобы взрослые осознали свои ошибки и недостатки!

Дни смешивались с ночами. Спать, спать - вот главное занятие, и сон обволакивал, укутывал ее даже в те недолгие часы, когда она нехотя шла кушать, что-то равнодушно отвечала, с трудом расчесывала длинные густые волосы, предмет маминой гордости, и опять их заплетала. Большую часть времени она проводила в постели. И часто ее взгляд застывал на маленьком паучке, появившемся неизвестно откуда. Родные стены баюкали, окутывая пеленою...

Она любила свой саманный теплый дом. Может, потому что вместе со взрослыми месила ногами глину с навозом и сеном, потом лепила саман, заталкивая замес в деревянный прямоугольник. А когда промокшие от талого снега стены сиротливо стояли под высоким, бесконечно — голубым небом, она ласково гладила их и просила подождать немного, когда папа сможет заработать на крышу, мама наконец-то выздоровеет и вернется из больницы, а баба Катя уедет к себе домой.

Но мама пришла домой худой, желтой и передвигалась с трудом. Жили вчетвером в маленькой кухоньке.

Однажды Гера, доведенная до отчаяния недовольным бурчанием свекрови и своей немощью, решила выйти в туалет, который обустроили в саду из дощечек. Нужно выйти в коридорчик кухни, пройти мимо курятника, сложенного из булыжников и обмазанного глиной, и обогнуть абрикосу. Всего шагов двадцать!

Смеркалось. Осенний холодный ветер то срывал оставшиеся на деревьях жухлые листья, то пригонял тяжелые черные тучи с холодным моросящим дождем.

Держась за спинку кровати, Гера с трудом поднялась.

-Куды? -крикнула повелительно на нее свекровь. - Лягай!

-В туалет… хочу. Да… и душно что-то… Хочу воздуху дохнуть, - виновато ответила Гера.

-Та ты сказилась, чи шо? Утут ходы! - недовольно бросила Екатерина Дмитриевна, женщина лет шестидесяти, разглаживая длинные сшитые из старого ситца полосы для вязания половика. Осенняя погода давила, ей уже хотелось домой, в Новочеркасск, к детям, к себе в комнату, в свою постель, а не на раскладушку. Та злость, которая внезапно охватила ее за обедом, никак не исчезала. Ей надоело выносить горшок из-под невестки. А никуда не денешься! Надо помогать сыну. Она гордилась своим первенцем, который теперь стал большим человеком, строит электростанции в горах. А жену взял никудышнюю, да еще и с ребенком. Не удержала, не отговорила, когда Иван увидел из окна автобуса ее, жалкую, одиноко сидящую с младенцем на вокзале. Генриетта. Тоже мне имя! Непутевая! Выскочила замуж абы за кого, а теперь вон… и сама на шее сидит, и дите повесила. Женщина нервно передернула плечами, и занятая своими мыслями, уткнулась в работу. От этих мыслей у нее всегда портилось настроение, и унять злость помогала работа.

Ничего не отвечая, Гера переставляла ноги, держась за спинку единственной кровати. Бледное лицо, бескровные губы, впалые щеки, глубокие глазницы и руки… Это были кости, обтянутые желтой кожей, длинные, бессильные. Она накинула ватную фуфайку, платок и исчезла, тихо, незаметно.

В комнатке тепло, уютно. Пушистик свернулся в люльке в ногах у ребенка, шестилетняя Лена самозабвенно, высунув кончик языка от напряжения, раскрашивает замок на единственном столе.

Стало темнеть. И вдруг что-то стукнуло по стеклу. Девочка подняла голову, посмотрела в окно и, подскочив, закричала:

-Мама! Где мама?

Екатерина Дмитриевна, сматывая полоски в клубок, равнодушно буркнула:

-Откель мне знать!

-Бабушка!, да темно же!- с дрожью в голосе упрекнула ее Лена и, накинув фуфайку, бросилась из комнаты.

В темноте около абрикосы она наткнулась на Геру. Женщина лежала на боку, свернувшись калачиком и поджав по себя замерзшие ноги.

-Мама! Мама!- испуганно, ничего не соображая от страха, исступленно заорала девочка.

-Не бойся, не кричи, - прошептала Гера синими губами, - позови бабушку.

Слезы текли по щекам, паника парализовала. Страх потерять маму, как огнем, обжигал и лишал разума. Ничего не понимая, девочка так громко ревела, что не услышала, как подошла, хромая, баба Катя, и очнулась лишь от жесткого окрика бабули:

-Геть видселя, бисова дивка! Подь в хату!

Конечно, она не ушла, но орать перестала, плакала молча, но эти двадцать шагов дались им нелегко. Пытаясь поднять сноху, Екатерина Дмитриевна ворчала:

- Вот бисова сила! Вот доходяга! Теперь будемо на загривках ее тягати!

Невысокая, с негнущейся больной ногой, она тащила волоком недвижимую, потерявшую сознание невестку, закусив нижнюю губу, плакала и тащила по дорожке, мощенной булыжниками с речки, ругала , и ее, и себя, и сына.

А девочка трясущимися руками почему-то придерживала падающую с головы Геры шаль.

Выздороветь помогла незнакомая женщина, посоветовав проглотить желчь.

Лена до сих пор помнит брезгливое, перемешанное со страхом выражение лица, когда Гера глотала этот горький теплый комочек, вынутый бабулей из только что убитой курицы. Зато уже после двух раз такой экзекуции женщина быстро пошла на поправку, и баба Катя уехала к себе домой.

Гера поправлялась, будто крылья расправляла. Из Марухи, аула в горах, где Иван строил электростанцию для кабардинцев, привезла доски, бревна, а весной, с первым теплом, крышу поставили. Все лето с утра до вечера, выбиваясь из сил, Гера с дочерью мазала глиной, а потом белила потолки и стены. Сколько радости было, когда осенью затопили печь и пустили Мурку в новый просторный дом! Теперь он лечит хозяйку.

Силы возвращались медленно, и когда однажды ранним утром она открыла глаза и увидела снежную шапку Эльбруса, а не таблетки не табуретке возле кровати, поняла, что выспалась.

Грозный вулкан смотрел на нее в окно. Воздух прозрачными струями, как волнами, проплывал мимо, а солнце испуганно пряталось за величественными вершинами . Вся цепь седого Кавказа от Казбека до Эльбруса парила в синем-синем небе. Захотелось встать и погладить седую голову великана, рассеченную в бою отважным Казбеком. Ей было жаль старика - отца Эльбруса, не понимающего свою дочь, которая влюбилась в красавца Казбека. "Отцы, наверное, часто не понимают дочерей, - решила Лена. - Так было в древности, так и сейчас. Только вот свою дочь богатырь любил, а меня...Меня вот никто не любит." В ушах опять зазвенели не прошеные оскорбления: "Дура. Ты дрянь! Г такая.»

Лена тряхнула головой, и, чтобы уйти от этих мыслей и слез обиды, она опять и опять смотрела на красивые и далекие вершины гор, соединенные между собой другими горами, глубокими ущельями. Вот стоит же он, Эльбрус, или, как его называли славяне Алатырь - «священная гора, камень камней». Стоит один, возвышаясь над всеми каменными глыбами и не ищет поддержки, а оказывает ее, не страдает от одиночества, а дарит защиту другим, не просит любви, а окутывает ею окружающих. Ведь потому и стоит выше всех, что не себя жалеет, не о себе только печется. Это удел сильных духом. «А я смогу так жить?» - подумала Лена. Длинный калейдоскоп безобразных сцен замелькал перед глазами, и Лена, тщательно их перебирая, искала те моменты, где смогла себя защитить.

Она вспомнила, как однажды, разговаривая с пьяным отцом мягко и негромко, смогла избежать оскорбительного мата, а потом, играя низкими тонами в голосе, даже заставила его пойти лечь спать на кровать. Это было давно и всего один раз, но то состояние уверенности в себе, то чувство превосходства над отцом, овладевшие тогда Леной, запомнились. Значит, пока она полностью от него зависит, надо думать, что говорить и как, замечать, что делает его мягче, добрее, запоминать это и использовать. Так и надо делать.

Кто-то громко постучал в калитку, вернув Лену в действительность. Гайдучиха принесла парное молоко. Подхватив приготовленную банку со стола и наспех поменяв тапочки на резиновые калоши, в одном платьице Лена выскочила во двор. Холодно. Ежась от ледяного ветра, она пробежалась до калитки, поменяла пустую емкость на полную и укорила пса, виновато виляющего хвостом:

-И для чего тебя только кормят?! Хоть бы для приличия гавкнул! Не дам молока.

На горизонте небо совершенно темное, а мамы нет с работы. В груди зашевелилась тревога. Где же она может быть?

Уже сестра с одноклассницами, как веселая стайка воробьев, ворвалась в дом после школы, бросила портфель и досыта наигралась в пятнашки. Уже и они разошлись по домам, и легли спать, уже дремота окутала дом и ночной мороз сковал распустившиеся днем лужи, а Геры с Иваном все не было. Наконец, Лена, до сих пор не сомкнувшая глаз, услышала, как в звенящей тишине щелкнула калитка, и родители, радостные и возбужденные появились на пороге кухни. Шумно раздеваясь, счастливые и пьяненькие, они положили на стол невероятно дорогие подарки: авоську с мандаринами, апельсинами, кульками шоколадных конфет.

-Не спишь? - рассмеялся Иван, - вот и хорошо. Хочешь братика?

Лена с недоумением посмотрела на воодушевленного Ивана, потом на недовольно фыркнувшую мать и поддержала отца:

-Правда? Вот здорово будет! Конечно, хочу!

Но тут же спохватилась: практическая сторона этой новости охладила романтический пыл:

-А кто будет с ним нянчиться?

-А ты и будешь, да Людка еще. Все веселее вам, и мне хорошо: еще хоть один мужик будет в доме.

-Мам, правда, что ли? Решили? - спросила Лена недоверчиво Геру, вешавшую свое тяжелое зимнее пальто и небрежно брошенное на стул демисезонное легкое мужа.

-Сами еще как следует не обжились. Диван бы купить, торшер… Мне так понравился один.-и, глядя на Ивана, снимавшего потертый свитер, размышляла, - - Пальто, вон, тебе надо справить. Зимнее, теплое. Ходишь, мерзнешь!

- Купим, купим, и сына еще воспитаем! - ласково обнял жену улыбающийся Иван и добавил, обернувшись к Лене, - не шучу, дочка, не шучу… Возьмем. Я уже и мальчонку в детдоме присмотрел. Вот.

-Да, ладно тебе, - освобождаясь от объятий недовольно буркнула Гера и кивнула дочери, - шутит он, шутит.

Иван разомкнул руки и недоуменно посмотрел на жену, которая не могла уже остановиться:

-Да кого ты воспитаешь, если пьешь да материшься!?

Иван обиженно засопел и молча пошел в спальню. Праздник потух.

Гера суетливо разбирала сумку и авоську с гостинцами. Она чувствовала, что обидела мужа, пощипала, как она говорила его фазаний хвост. Заносило Ивана. Ей казалось, что она права, опуская его на землю, а то куда бы его занесли фантазии: всех детдомовцев бы привел к себе. А ей надоело считать копейки, хотелось жить в достатке.

-Иди уже спать, поздно. Я сама здесь управлюсь, - устало сказала Гера дочери, жующей шоколадную конфету и добавила, кивая на горку сладостей, - завтра поделите с Людой.

Лена любила такие возвращения счастливых родителей. Дом, будто чувствовал их настроение и наполнялся ровным счастливым покоем. Каждому в нем было тепло и уютно.

Когда Гера вошла в спальню, Иван лежал на кровати и курил. Она молча легла рядом, потом попросила:

-Хватит курить, давай спать.

Иван потушил папиросу и с жаром заговорил:

-Мы же с тобой построили дом?

-Построили, конечно. И просторно, и тепло.

-А где детский смех? Где маленькие дети, как мечтали??

-Опять хочешь взвалить на себя груз?! - с горечью отозвалась в темноте Гера. - Только ушел, убежал от ярма: сестры с братом выучились, свои девочки подросли. Свободно, да? Отдышался? Не знаешь чем заняться? Оденься, обуйся! Живи и радуйся жизни!

-Все ты вроде правильно говоришь, а внутри у меня все бушует, противиться, не соглашается. А как вспомню детдомовцев... Ну чего ты боишься? Мы в войну, в голодуху и то выросли, а тут мир... Хлеба на всех хватит…

-Да не хочу я есть только хлеб, понимаешь?! Неизвестно еще, что из него вырастит!

-Тогда рожай сама, - твердо и жестко сказал Иван.

-Я боюсь, - и добавила еще тише, - второй внематочной беременности не переживу. Умру. Ты же все знаешь!

-Нет, не знаю, - повысил голос мужчина. - Это было давно и с твоей мамой, причем здесь ты?

-А при том, что после вторых родов я, как и мама, чудом выкарабкалась, а после третьих она не смогла. Хочешь один остаться?! С двумя детьми? Как отчим?!

Иван обнял возбужденную, дрожащую жену, ласково поцеловал и сказал:

-Я же не Тимофей Егорович! Я же все сделаю, чтобы ты выздоровела, да и медицина сейчас вон как вперед шагнула. Семья большой должна быть, так нам детей легче воспитать, а им легче будет в этом мире жить. Сейчас заворот кишок запросто вылечат. Если бы ты родила мне двойню, я бы на руках вас носил и никогда не пил.

Гера прижалась к мужу и прошептала:

-Хорошо бы! Только вот как сейчас вижу: мы с мамой тянем в гору по полю эту проклятую тачку с мешками мерзлой картошки, а у мамы вся кофточка впереди мокрая. Молоко прибыло, кормить плачущих близняшек надо. Спешим.. а ноги тонут… Еле доползли… Легла, покормила и больше не встала. Как кричала…

-Что же Тимофей Егорович, рядом что ли стоял?

-Нет, бегал, уходил, приходил, говорил, что искал. Только после бомбежки где же ты врача-то найдешь?! Ты же помнишь сорок четвертый… город освобождали… в подвалах сидели.

-А в госпиталь не мог сходить? Да на этой же тележке и отвез бы ее сам туда, - в возбуждении приподнялся Иван на локтях.

-Не знаю, - виновато прошептала Гера, - может, растерялся, может, думал, что все обойдется.

-Слушай, а почему вы тащили с поля эти мешки, а не он?

-Мама говорила, что ему нельзя выходить за калитку дома — заберут.

Молчание затянулось. В окно застучала изморозь. В ночной тишине дома картинки детства отчетливо вставали перед глазами.

-Надо же, - удивился Иван, - пришли по снегу , а сейчас и дождь прибавился. Скользко завтра будет.

Гера шмыгнула носом и обняла мужа.

-Значит, он и не искал врача, - сделал вывод Иван.

Гера уткнулась ему в плечо и заплакала, а потом горячо зашептала:

-А ведь она его спасла однажды. Немцы уходили из города... Помнишь, начались облавы. Всех подряд брали... Солдаты ногами открывали калитки, хозяевами заходили в дом и забирали всех мужчин. Колонна мальчиков и дедушек, медленно пополняясь, сиротливо ежилась на морозе и обреченно топталась на месте.

Когда раздался стук кованых сапог на лестнице нашего дома, бежать отчиму было поздно. Пройдя темные сени, немцы распахнули настежь все двери. Морозный воздух влетел в комнату. В печи вспыхнули дрова, а молодая невысокого роста полная женщина вынула котелок с картошкой, в колыбельке запищали проснувшиеся от шума и холода младенцы. Гера качала их, склонившись, будто закрывая собой, а трехлетний братик, Геннадий, испуганно жался с боку; на печи лежала пожилая женщина, мать Тимофея.

Немцы оглядели комнату.

-Есть еще люди? - спросил переводчик из наших.

-Муж уехал в Ростов на рынок, - ответила негромко женщина.

Окинув взглядом помещение, немцы вышли, осмотрели двор, хлев, сарай и, не найдя никого, ушли, а Тимофей долго еще стоял, онемев, за дверью, куда поставила его, мятущегося по комнате, жена. Она первая услышала скрип шагов под окном.

Гера глубоко вздохнула и легла на спину. Казалось бы уже все слезы выплакала по маме, но они, жгучие, все равно текли.

-Да, быстро умела принимать решение Зинаида Кондратьевна, - в раздумье сказал Иван и добавил с сожалением, - не искал он врача так, как надо, не искал! Наверное, боялся и наших, и немцев. Жалко.

За окном шуршит шелестящий стук ледяных снежинок о стекло. В доме тишина, покой.

-Но ведь я же не такой! - заволновался Иван и навис над женой. - Я же тебя всегда спасу!

Гера улыбнулась сквозь слезы и погладила непокорные русые завитушки.

-С судьбой не поспоришь. Я не хочу, оставлять моих девочек сиротами. Ведь мои сестрички, близняшки все равно умерли. Одна за другой. Хоть и коровы были, и хлеб был. Мне четырнадцать, но что с ними делать… А хорошенькие такие девочки…

Гера опять замолчала, сглотнув подкативший ком и уже спокойно сказала:

-Мы с братом остались без мамы, а отчим быстро нашел себе новую жену...

Знаешь, не могу вспомнить мамин голос. Помню, что красивый звонкий… и лицо тоже расплывается…

Иван крепко прижал жену к себе и зажмурился, чтобы самому прогнать постоянные видения детства. Оно закончилось, когда началась война и принесли отцу повестку из

военкомата. Отец, сразу ставший незнакомым в военной форме, махал ему рукой и что-то кричал, а он стоял, одинокий и растерянный, на перроне под палящим солнцем. Боль расставания и чувство одиночества застряло навсегда. Нет, нет, да и поднимется откуда-то из глубины. Лицо отца стерлось, только улыбку, мягкую, стеснительную, Иван видит и чувствует до сих пор. Отца нет, а его улыбка до сих пор согревает душу.

Мужчина задержал дыхание, наклонился взять с пола сигарету, передумал, помолчал и с жаром зашептал:

-Ну, как мне тебя убедить! Уже двадцать лет прошло, как закончилась война, все по-другому! Надо жить, а не оглядываться. Представляешь, как будет хорошо в доме, если еще и сын появиться, а?

Гера нежно положила свой пальчик ему на красиво очерченные губы, поцеловала и ласково прошептала:

-Давай спать, фантазер! Поздно уже.

-Но мальчонку, того, помнишь, кудрявого, с такими печальными глазами, надо бы взять,а? Прямо, как я! - уже засыпая тихо говорил Иван, - отец говорил, что чужих детей не бывает.

-Уймись, нам своих девочек надо до ума довести, а ты о чужих беспокоишься. Спи.

Гера погладила мужа и натянула спустившееся одеяло.

Лена медленно выздоравливала. Она уже скучала по школьному шуму, по дням, занятым до отказа учебой, общением, работой. Оказывается, и от отдыха можно устать!

В один из таких солнечных мартовских дней в дверь ввалилась ватага ребят одноклассников. Веселые, радостные, они жали ей руку, хлопали по плечу и возбужденно говорили наперебой:

-Ну, как, рассказывай!

- Да ты хорошо выглядишь!

-Ничего уже не заметно!

-А мы скучаем!

-Знаешь, как плохо без тебя!

-Нас Владимир Петрович все ругает, все сокрушается теперь, что без старосты мы совсем отбились от рук.

-А дежурные что же? Я ведь график на месяц расписала! - уже оправдывалась Лена, счастливо улыбаясь.

- Знаешь, как ему досталось на педсовете за тебя! Выговор дали с занесением в личное дело. Вот! - радостно сообщил Витька и добавил, - а я бы ему и не так еще за тебя.

Он погрозил кулаком и подмигнул девочке. - Ты только выздоравливай быстрее.

Лена удивленно и весело посмотрела на одноклассника. Почему он так яростно защищает ее? Паренек весь светился от счастья. Такой же красивый, даже полнота его не портила. А в перовом классе он, чистенький, наглаженный, пухленький, и не смотрел в ее сторону, предпочитая общество такой же аккуратной отличницы Светки. На переменах, когда жизнь кипела, и Лена, распахнув руки, неслась с горки к берегу Подкумка наперегонки с мальчишками, а потом, пыхтя и скользя по мокрой траве взбиралась опять на вершину, где находился их школьный двор, Витек царственно стоял и наблюдал за гонками, потом снисходительно окидывал взглядом ее растрепанные волосы, спустившиеся гармошкой чулки и болтающийся фартук с оторванной застежкой и, не торопясь, шел в класс. Лена всегда опаздывала, поэтому начинала урок стоя в углу, а он примерно сидел, сложив руки, как и подобает послушному отличнику.

Что же изменилось теперь? Или они изменились? Приятно, что о тебе заботятся, но верить в то, что она нравится Вите, было страшно: столько лет равнодушия , и вдруг — симпатия! Нет, безопаснее не верить.

-Да, он теперь даже ходит как нормальный человек, не задирая вверх головы, - перебила ее мысли Люба.

- Ну, да, подумаешь, бывший руководитель студенческого ансамбля. Так ему что, все позволено, что ли, - продолжал громко возмущаться Витька.

- Вот, вот. - вставила тихоня Элла. - И не мужчина он вовсе, если хвастается своей любовной связью с Пьехой.

-Нет, ребята, вы напрасно так о нем говорите. Если бы он нас все время опекал и носился с нами, как Раиса со своим седьмым «А», мы бы не стали такими дружными, правда, Ира?

- Ленка, да что ты говоришь?! Ты же выполняла за него работу классного руководителя, даже оценки выставляла в дневники, а он иногда интересовался, все ли ты сделала!

- А уроки! - тут же перебил одноклассницу Виктор. - Ты вот его защищаешь, а скажи, сколько у нас было уроков пения за эту четверть?

Он торжествующе обвел взглядом ребят:

-Раз, два и обчелся, а ты защищаешь!

Действительно, Владимир Петрович, великолепный музыкант известной в стране музыкальной группы, волею обстоятельств вернулся в родительский дом не один, а с женою и младенцем. В маленьком курортном городке работу в эстрадном ансамбле не найти, пришлось идти работать в школу. Вел он себя так, как и положено знаменитости: рассеянно смотрел вокруг, как бы говоря: «И что я тут с вами делаю?!»

- Ребята, - взволнованно сказала Лена, - а помните, с чего все началась?

Все заулыбались. Каждый видел эту картинку детства по-своему, но она объединяла их до сих пор. Каждый хотел поделиться своими воспоминаниями и поэтому говорили наперебой, не слушая товарища. Усмехнувшись, Виктор негромко, будто себе, сказал:

-А ведь тогда опять урока не было!

-Ну да, а как мы тогда бесились!

-А я почему-то орал и подпрыгивал, и махал руками от радости!

-А я бегал между рядами и всех пятнал!

-Ой, а я кричала, чтобы все замолчали.

-У меня громче всех получалось: я крышкой парты грохотал!

-А я мелом в доску пулял!

-Так это все-таки ты бросался мелом и тряпкой?! - воскликнула удивленно Лена, глядя на Колю Закладного, высокого нескладного подростка, хулигана и двоечника.

-Ну, да! Стена-то общая у нашего класса и у кабинета директора. Я и бросал! А че! Пусть тоже попрыгает!

-Ну, ты даешь! А как мы передрейфили, когда директор, взбешенный, ворвался в класс!

-От страха хоть под парту лезь!

-Лен, а почему ты тогда вышла к доске и сказала, что ты мел бросала? - тихо спросила Элла, - ты же все время сидела, заткнув уши, и что-то учила.

-Не знаю, - рассмеялась Лена. - Как-то само получилось. Все стояли такие потерянные… Все равно никто бы не сознался, а стоять весь урок не хотелось.

-Ну, потом я тоже пошел, и тоже сказал, что бросал, помнишь? Я же признался!- с запоздалым раскаянием выкрикнул Колька.

- Потом мы все вышли к доске, все признались!

- А помните, как директор заулыбался? - обратилась Ира к Виктору.

- Еще бы! Весь класс пришел за наказанием !

- А мне кажется, ребята, что тогда и родилась наша дружба. «Один за всех и все за одного».

Конечно, все согласились. А Лена подумала: « Как хорошо, что в школе работают разные люди, разные учителя. Если бы Владимир Петрович, поразившись мощью голоса высокой упитанной девочки, не назначил ее старостой, еще не известно, как сложилась бы школьная жизнь бывшей хулиганки»

Она относилась к одноклассникам, как к младшим несмышленышам, которых нужно опекать и наставлять.

- Ребята, да ну его! И не так уж он и виноват. Кто его знает, что это такое на меня напало!? Что за болезнь такая? Ничего не болит, а лечиться надо. Я уже почти здорова. Давайте лучше чай пить, и дайте же мне, наконец, домашнее задание!

Счастливый день закончился быстро, как и все хорошее. Когда ребята ушли, тоска почувствовалась еще сильнее. Видя, как дочь слоняется из угла в угол, Гера, уходя на работу, предложила:

- Знаешь, давно хотела тебя попросить разобрать вещи в шкафу. Может, возьмешься? Лена обрадовалась: хоть какое-то занятие до вечерних уколов.

Со стопками белья справилась быстро, а вот верхние полки комода явно перегружены бумагами. Поломанные клипсы, скрепки, стеклянные бусы, клочки каких-то бумаг, ее детская коллекция конфетных фантиков — все было выброшено в мусор. Оставила лишь пакет с документами.

Вечерело. В доме чисто, уютно и очень скучно. Никого. Все заняты делом, у всех жизнь кипит, а Лена стоит у окна и наблюдает ее. Солнце садится, лужи на дороге блестят, люди проходят мимо их забора из зеленого штакетника. Кто прыгает с камня на камень, кто шлепает в резиновых сапогах по лужам. Дожди идут уже неделю. Если открыть форточку, то можно услышать голос самого Подкумка. Сейчас горная река, мощная и сердитая, собирает мутные ручьи с гор, растет, как на дрожжах, увеличиваясь во много раза. Ее грозный, бурный поток воды страшен. Он крутит и несет, как пушинку, огромные стволы деревьев, катит по течению валуны в рост человека. Около реки неуютно, холодно, страшно.

Летом этот бешеный поток успокаивается на следующий день, и мощная река бурлит, будто бабушка ворчит, хотя и достаточно грозно, но не страшно. Тогда наступает самое счастливое время для купания. Вода холодная, но ребята садятся на машинные шины, отталкиваются от берега и с сумасшедшей скоростью несутся с восторгом вниз по реке от одного края станицы до другого, качаясь на волнах до головокружения, цепляясь за поваленные деревья. Удивительное единение с бурлящим потоком, валунами, пеной и обжигающими брызгами.

Но это будет только летом.

Лена села на кровать и решила все-таки перебрать и пакет с документами. Листочек о своем рождении она видела не раз, и ей очень не нравилось вычурное нерусское имя, записанное там. Эльвира. В этом имени слышалась решительность, властность, уверенность в себе и какой-то налет аристократизма. Ну какая из нее леди?! И решительность в себе она только воспитывает. Нет, ей уютнее все-таки с именем Лена: проще, роднее. Маме тоже досталось! Генриетта. Царское имя. От него веет силой, напористостью, властностью. Ей подходит, хотя имя тоже не для аула. Иногда мама как посмотрит, сразу чувствуешь себя виноватой и глупой, даже если ни в чем не провинилась. Королевское!

В станице о таком имени, как Эльвира. и слыхом не слыхивали. Когда Лена возмущалась, Гера только улыбалась, а однажды сказала, что имя можно поменять при получении паспорта. И девочка успокоилась. Хорошо, когда есть выбор.

Но сегодня ее взгляд упал на штамп в правом верхнем углу. Раньше она не обращала на него внимания. Яркий, чернильный прямоугольник с надписью «повторно» заставил Лену задуматься. Почему повторно? И вздрогнула от страшной догадки... Лихорадочно нашла свидетельство сестры, открыла. Чисто. Никаких штампов нет. Внутри все замерло. Только в голове что-то сопоставлялось, анализировалось, делались выводы. Значит, правда. Значит, Иван не ее отец, не настоящий! И не похожи они совсем.

Так вот почему они так часто оставляли ее одну, когда надо было идти в кино или в гости… Людку брали всегда с собой, а ей лучше, как мама говорила, дома посидеть, а то вдруг кто-нибудь придет! А как шумно и радостно собирались! Какие счастливые шли, держа за руку маленькую сестренку! Лена в эту идиллическую картину никак не вписывалась. Так вот откуда это щемящее чувство отверженности! Боль и тоска одиночества! Интуиция ее не обманывала.

«Что делать? Как жить теперь?» - мысли лихорадочно метались, руки складывали документы в кулек и тут же опять их доставали. В который раз Лена вглядывалась в родное Свидетельство о рождении, не веря своим догадкам. Почему так больно и одиноко! Ну. не может родной отец так обращаться с дочерью! Не может! Надо найти своего, родного.

Вместе с этой мыслью пришла уверенность в будущее. Не всю же жизнь слушать ей этот ненавистный мат и терпеть пьяный треп! Есть выход. Она найдет настоящего отца, и жизнь изменится. Почему-то была уверенность, что ее родной отец не пьет, скорее всего он даже не курит, потому что запах перегара и табака вызывал у девочки тошноту.

Машинально складывала, трясущимися руками содержимое пакета и думала, кто бы мог подтвердить догадку? Кто может помочь разыскать родного отца?

Солнце давно село. Опустились сумерки. Мирно гудел котел, засыпанный углем. Стукнула калитка, послышался топот. Пришел отец. Трезвый и злой. Ради нее не пьет уже третью неделю, ради нее такая жертва. А она-то раньше никак не могла понять, почему от этого жертвоприношения на душе становилось еще тягостнее. А может, она ошибается? Выдумывает все и наговаривает на отца? Может, он и есть самый настоящий, родной, просто вот такой достался? Надо проверить. Мама не раз ей говорила, что настоящие, любящие дочери так грубо не ведут себя, как она, что «ласковое дитя две матки сосет», поэтому отец тоже груб с ней.

-Проверим, - решила Лена, быстро встала, задвинула ящик и вышла навстречу в кухню.

Уставший отец сидел на стуле, ждал, когда кто-нибудь выйдет и подаст ему еду. Чтобы никого не звать, он обычно входил громко стуча ногами или задевая рукой пустое ведро, которое потом долго еще тарахтело на весь дом.

Лена подошла, поцеловала его в щеку, улыбнулась и спросила:

- Борща налить?

Иван удивленно посмотрел и молча кивнул. Лена налила борщ и села напротив.

- Маму попросили остаться во вторую смену, - сказала она, а внутри все сжалось от непонятного страха. Оказывается , трезвого она боится еще больше. Насупленный, недовольный. он ел так же, как и пьяный, неприятно с шумом втягивая в себя еду. Но она решила не отступать. Если она будет ласкова, может, и отец будет приходить домой не только трезвый, но и радостный.

- Еще макарошки с мясом есть, будешь?- спросила Лена и опять улыбнулась.

-Угу! - буркнул Иван и хмуро, недоверчиво посмотрел на дочь, стоящую к нему спиной около печки. - Ну, как выздоровела, наконец? Вроде бы рот на месте.

Лена обернулась и, чувствуя расположение к себе отца, решилась еще на один отчаянный шаг. Заговорил, значит, все хорошо, значит, можно теперь спросить то, что мучило столько времени.

- Пап, а ты когда пьяный все понимаешь, что говоришь?

Спросила и сжалась. Вот он, момент, когда она точно будет знать, кто перед ней: отец или отчим, любит он ее или ненавидит. Когда обзывал ее, материл, и она в слезах убегала, мама приходила к ней гладили по голове и шептала:

- Не обижайся на него , он же пьяный, не понимает того, что говорит.

И Лена успокаивалась, прощала. Действительно, что с пьяного возьмешь. Но однажды после очередных оскорблений, она подумала, что говорит он гадости как-то уж очень осознанно и решила при удобном случае спросить его сама об этом. И вот этот момент. настал Зря или не зря она прощала несправедливые, обидные слова? И услышала:

-Угу! - ответил Иван, не поднимая головы. - Мне же надо сказать вам, что я о вас думаю.

Лена оторопела. Она смотрела на кучерявую русую голову, склоненную над тарелкой, на широкую смуглую ладонь с толстыми короткими пальцами и не могла вымолвить ни слова. Справившись с волнением, она уточнила:

- И как ругался, как обзывался тоже помнишь?

- Что ты хочешь? - закричал он. - Я все помню. Сказано ведь, мне так легче! Дуры!Понятно!

Девочка пулей вылетела из кухни уже не слыша слов, летящих вдогонку. Это были уже лишние бесполезные слова Она знала главное. Этот человек не может быть ее отцом. Рухнул прежний мир. Она не плакала. Глаза были сухи, а в голове все стало ясно и спокойно. Он чужой. Зачем тогда переживать из-за каждой грубой обидной фразы или мата!? Надо искать родного отца.

Весна пролетела так же быстро, как и весь учебный год. Лена, как и раньше, бегала к своим октябрятам, проводила с ними праздники, викторины, уверенно наводила порядок в классе, где ей никто и не думал перечить, а перед сном мечтала о том, как она найдет отца, какой он будет добрый, интеллигентный, начитанный и, обязательно, умный. План поиска был очень прост. Вся родня родителей жила в Новочеркасске. А она родилась в Ростове, совсем рядом, и даже жила там несколько месяцев, по словам мамы. Значит, отец, скорее всего живет в Ростове. А найти его в этом большом городе поможет брат мамы, Гена. Он никогда ни в чем ей не отказывал. Гена — это ее друг, ее старший брат, единственный человек на свете, кому можно рассказать все. Маме -нельзя, а Гене — можно. Любые идеи, рожденные в ее голове, воспринимались им, как руководство к действию. Когда он приезжал к ним в станицу, мир вокруг менялся. Они ездили в парк, бродили по улицам и говорили, говорили… И отец не страшен: Гена защитит, будет сидеть и смирно слушать пьяный бред вместо нее, пока буяна не сморит сон. Он поможет и сейчас. Главное, чтобы маме не проговориться. Но зная мягкий, уступчивый характер дяди, Лена понимала, всю безнадежность своих намерений, поэтому решила взять с него страшную клятву, чтобы он продержался хотя бы месяц. Конечно, полной уверенности, что он пойдет ей навстречу и выдаст семейную тайну, у Лены не было, но она надеялась уговорить его.

А Гена в это время прятался от встречи с Юркой. Та малая часть денег, вырученная за товар, давно была потрачена, а клиентов, как на зло, не было. И Серый скрылся… Генка тянул время, как мог.

С Юркой они сошлись в армии, где двухметровый атлет взял под защиту хилого солдатика и научил его, как благодаря дури жить не в казарменном пекле, а в райском уголке рядом с кухней. И начальство довольно, и солдатики счастливы. А Гену и совесть не мучила, потому что зэки, они и есть зэки, не люди. Если они хотят так развлекаться, он не против им помочь. Другое дело на гражданке…

У Юрки просто талант — находить клиентов. Зачастил, значит, сейчас ему нужны курьеры и деньги. Надоел. Как избавиться?

Несколько раз Геннадию удавалось не встречаться с приятелем, но бывший ефрейтор на расстоянии чувствовал поток злости, который излучал Геннадий при виде громилы. И когда Юрка внезапно навис над ним на остановке трамвая, закрывая и прямую улицу, и темнеющее небо, животный страх пронзил мужчину. Он инстинктивно вжал голову в узкие плечи и детский чубчик, зачесанный налево, встал торчком.

-Ну, вот, блин, а ты боялся, что мы не встретимся, - мягким баритоном обласкал его Юрка. - А я жду, жду, блин, жду! Ну! Кореш! Ты же знаешь: если я прилип, то это навеки. - и добавил, разведя руками, - ну, и чего, блин, пырхаешься? Не понимаю! Он по-хозяйски сел рядом, широко расставив ноги, и деловито заговорил:

-Значит, так. Товар у тебя дома, что делать и как ты знаешь. Приду через неделю. Усек?

Он спокойно смотрел на тщедушного приятеля, вжавшегося в скамью, и, довольный эффектом, добродушно сказал, привалившись к спинке сиденья:

-Ген, ну, не обижайся ты, блин. Ведь мне нужно семью кормить. Дочь, вон, родилась... толстая такая… все ест и ест. День и ночь ест… Тебе хорошо: у тебя никогда не будет таких спиногрызов… Я на твоем месте спасибо бы мачехе за это говорил: обеспечила, блин, беззаботную жизнь.

Он посмотрел на испуганно сжавшегося помощника и засмеялся:

-Ну, и видок у тебя, блин! Продашь товар — брось в урну это старье, купи новую рубаху!

Атлет легонько хлопнул приятеля по плечу и зашагал по тротуару.

За месяц до поездки Лена решила прозондировать почву. Она заказала на почте переговоры с Геной, выяснила, что он никуда не собирается летом уезжать и удивилась неприятному сдавленному смешку в трубке. Раньше Гена так не шутил. Вообще разговор был каким-то странным, холодным и коротким. Потом начала переговоры с Герой.

Следующий день прошел как обычно. Прибежав из школы, Лена разогрела обед, сама наелась и Мурке с Шариком досталось, потом накормила кур, вынула из гнезда яйца, убрала разбросанные утром вещи, вымыла полы, наломала сирени и, довольная, села делать уроки.

- Ох, как хорошо, - сказала пришедшая с работы Гера, устало улыбнулась и села на стул, оставив полные сумки на полу. - Смена была тяжелая. Жарко. Разбери, Лена, продукты.

-Нет, нет, - закричала Люда, отталкивая сестру. - Я сама, сама это сделаю, - и с удовольствием запустила проворные ручки в хозяйственную сумку.

- Ну, ладно, - уступила Лена и переглянулась с мамой понимающим взглядом.

- Люд, к тебе Наташка приходила.

- Зачем? - заинтересованно спросила сестра, откусывая хрустящую горбушку хлеба. - Что ты ей сказала?

- Сказала, что ты придешь к ней. Она что-то хотела тебе рассказать.

- Угу! Сейчас. Мам, я пойду, да?

- Иди, иди, только не надолго.

Слова уже догоняли Люду, бежавшую вприпрыжку к подружке.

- Пойду полежу немного. Устала.

Когда Лена открыла дверь в комнату мамы, та читала. Девочка села на край кровати и спросила:

- Мам, можно я поеду в Новочеркасск?

Гера опустила газету и с любопытством посмотрела на дочь.

- В середине или в конце июня, как получится.

- А что должно получиться? - насторожилась Гера.

В последнее время дочка стала задумчивой и скрытной, что не укрылось от взгляда матери, но Гера молчала, ждала и наблюдала. Она тщательно скрывала семейную тайну, и здесь, в казачьей станице и в маленьком курортном городке, никто о ней не знал, но зная пытливый ум своей дочери, боялась, что та сама может обо всем догадаться. Каждый раз отпуская Лену к родственникам, женщина не находила себе места, пока дочь живой и невредимой не возвращалась к ней домой. Чем взрослее девочка становилась, тем тревожнее было на душе у Геры, тем неохотнее отпускала она дочь, будто боялась, что та уедет однажды и не захочет возвращаться. Кто-нибудь из родни сделает «доброе» дело, а Гришка все может, и обольстит, и наобещать. А она дочку ни за что не отдаст, поэтому на это лето решила ее не отпускать одну или вовсе дома оставить. Гера внимательно смотрела на дочь: уж очень собрана и повторила вопрос:

-Так что должно получиться?

- Ну, с практикой и ученической бригадой. Надо же денег заработать, - замялась Лена.

-Вот и работай! Лучше купим тебе что-нибудь из одежды.

Гера отложила свернутые страницы, села и, обняв дочь, ласково продолжила. - Я видела такой шикарный отрез на платье! Давай сошьем в ателье, чтоб не испортить самим, а?

- Мам, ученическая бригада работает лишь до конца июня, - возмутилась Лена. - Уберем черешню, и сад опустеет, а на сливы переходить я не хочу.

- Они низкие, разлапистые.

- А черешня? - засмеялась Гера.

- Высокая, сильная. Залезешь на дерево и качаешься на ветру. Ящики быстро наполняются.

- А я думала окна с тобой покрасить в конце июня.

- Давай раньше покрасим, - с готовностью предложила Лена.

- Ну, хорошо, а сестру куда денешь? Ее нельзя одну оставлять: если вторая смена, меня до двенадцати ночи не будет, а на отца надежда сама знаешь какая. Да и кормить тебя там некому.

- Что Гена! Его самого кто бы накормил, - бросила она недовольно. - Знаешь, лучше всего дома. Ты здесь и отдохнешь, и начитаешься. Не дуй губы, мне помощь нужна, закатка пойдет. Кто банки мыть будет? Да и денег лишних пока нет. Нет, - добавила она решительно, - дома лучше.

И не обращая внимания на поникшую, расстроенную дочь, отправилась в кухню.

Лена пошла за матерью следом, села за стол, уткнула обиженный взгляд мимо матери в Эльбрус, залитый солнцем, потом раскрыла книгу. Не читалось. Назойливый комар зудел то над одним ухом, то над другим. Темнело, и постепенно из комнаты исчезало тепло уюта и покоя, запах сирени становился острее и резче. «Ничего, - подумала Лена и по привычке подняла вверх веснушчатый нос.- Что-нибудь придумаю.»

Через неделю, улучив подходящий момент, когда Иван был в хорошем подвыпившем настроении, Лена сказала ему о своем желании уехать погостить к бабушке. Ивану сегодня действительно целый день везло: и бригада плотников работала отлично, и заказчик благодарный попался. Лишняя копеечка нечаянно появилась. Конечно, он сразу разрешил.