Пашкини ток

 

Весна подкралась незаметно, с тёплыми ветрами, почти незаходящим солнцем, разноголосьем птиц и тёплыми ясными днями.

Ещё так недавно огромные, расплывшиеся февральские сугробы съёжились, побурели и превратились в грязные снежные кучи. А на дорогах, разбитых гусеницами вездеходов и колёсами тяжёлых ''Уралов'', в колеях, появились первые лужицы.

И только в тёмных, глухих таёжных урманах снег ещё лежит плотным покрывалом, не тронутый весенним солнцем, прикрытый густыми ельниками и кедрачами.

В этом году наш разведочный профиль протянулся по границе Тюменской и Свердловской областей – в междуречье, от реки Лозьвы на западе и Лепли на востоке, между которыми всего-то сорок километров и которые через пятьсот метров должен разбудить наш буровой станок.

Два жилых домика на санях – столовая, баня да буровая установка – вот и всё наше хозяйство. Хотя есть ещё старенький трактор, который и перевозит нас с точки на точку, которым командует вечно чумазый, замазученный Мишка Афиногенов или Мишка Болт. Кроме Мишки, с нами буровой мастер Гена Тихонов, шесть буровиков и я, геолог, вот и весь наш штатный состав, с кем мы и кочуем с места на место и зимой, и летом.

Правда, не очень часто, но навещает нас наш сосед – Паша Куриков – хант, в родовых угодьях которого мы и работаем.

Пашка любит завалиться в малице в столовую, присесть у стола, прихлёбывая чай, слушать байки буровиков, когда разогреется, скинет свою шубу, похлебывая, прислушивается к разговорам, иногда и сам что-нибудь наплетет, и не знаешь – верить ему или нет. По словам, он бывалый промысловик : добывал и лося, и волков, и рысей, которым и счёта не знает.

Но как-то раз заходил я к нему в избушку, так там только самое необходимое – продуктишки, да из одежды, ни света, ни завалявшегося радиоприёмника, ни жены – никого и ничего.

Как только люди месяцами могут жить в полном одиночестве, мне не понять.

Вот и в этот раз пришёл к нам Пашка, посидел, пошвыркал чай, поговорили о том, о сём, попросил пару пачек чая, сахара да папирос, а потом и говорит:

- Однако весна пришла, Гена, птица поёт, косач, глухарь токуют, надо маленько глухаря добывать.

- Вчера, Паша, возвращался я с базы, а на большом болоте всё истоптано и крыльями исчерчено, знатный косачиный ток там, наверно.

- Нет, завтра я вас свожу на наш родовой глухариный ток, но больше никому дорогу не показывайте, истребят всю птицу, выбьют токовище. И не будет там больше глухарей.

- Лады, договорились, а когда пойдём?

- Готовьтесь, ближе к вечеру двинем, там заночуем, чтоб с рассветом быть на токовище. Ну и ладно, однако, пойду в свою избушку, завтра приду.

- До завтра, Паша.

Паша молчком вываливается из столовой в темноту, в глушь тайги, где в избушке ждут его две здоровые няксимвольские лайки, его кормильцы и опора в одинокой жизни.

- Пойду, Ген, и я собираться, патроны просмотрю, да и винтовку надо смазать маслом и протереть.

- Иди, Игорь, чай допью и тоже пойду, время уже позднее, с утра я буду на буровой, к обеду приду.

- До завтра, Гена.

Выхожу из столовой, кругом тишина. Только где-то вдалеке шумит дизель буровой. Там кипит работа, крутится – вертится шпиндель, вращая бурильные трубы и алмазную коронку, которая вгрызается в породу. И сантиметр за сантиметром скважина, углубляясь, уходит в глубь земли. И так день за днём - круглые сутки гремит буровая, раздирая извечную тишь тайги.

Хлопая дверью, вваливаюсь в свой балок. В одной половине бригада играет в карты – гонят пульку в преферанс, в другой, укрывшись с головой одеялом, спит механик и тракторист Мишка. Подкрутив фитилёк в керосиновой лампе, устраиваюсь на своей постели, достаю винтовку, банку с маслом, ветошь и погружаюсь в чистку своей старенькой тозовки.

Винтовка и вправду старенькая, но ещё ни разу не подводила, и осечек нет, и бьёт отменно, метров со ста в косача попадаю.

Винтовка вычищена, висит на стенке, матово блестя свежим маслом, подобрал пачку новых патронов, вроде всё. Завтра подсоберу продуктов, котелок и можно трогаться.

Накидываю фуфайку, иду на улицу послушать тишину тайги, да и занести в балок дров для печки, которая пожирает их неимоверно, не успеваем готовить, гудит, поёт – зараза, день и ночь, грея нас уютным теплом.

Набиваю полную печку сырыми плахами, чтоб подольше горели, присаживаюсь к преферансистам, игра идёт полным ходом, игроки в азарте ничего не видят, кроме своих карт, а повезёт так и чужих. В уме просчитывают варианты ходов и взяток и, естественно, выигрыша, хотя и игра то идёт за чисто символические деньги, которые в конце месяца суммируются и кто-то остаётся в проигрыше, вот тут-то и появляется наша повариха баба Варя. Кто в выигрыше с того спишет денежки, а кто продул, тому добавит за продукты. Вот такой расклад у наших картёжников.

Утро выдалось ясное, с лёгким морозцем, и наст хороший, свободно держит человека корка промёрзшего за ночь снега, свободно можно бегать по снегу без лыж, но к полудню солнышко пригреет, корка наста оттает и, не дай Бог, отойти далеко от дороги. Подтаявший снег, как сахарный песок, идёшь и валишься до самой земли, а снега по пояс. И на лыжах и без лыж не выберешься на накатанную дорогу. Так что без нужды с дороги лучше далеко не уходить.

Был как-то такой случай. Витёк, наш помбур, в прошлом году по насту с ружьём погнался за рябчиком, а тот, знай, перелетает с дерева на дерево и всё дальше и дальше в глубь тайги. Витёк в азарте так увлёкся, что не заметил, что и солнце вовсю припекает и наст стал валиться под ногами, всё же, с грехом пополам, добыл он этого рябчика, а возвращаться - то – никак. Снег по пояс, ползком тоже не поползёшь, так вот появился Витёк только ночью, умотался, как чёрт, еле-еле добрался. После этого случая с пол года ружьё в руки не брал. – Я, - говорит, - лучше тушёнку буду лопать, так надёжнее.

- Игорь, ты идёшь завтракать? А то всё остынет, - шумит баба Варя, - последний остался, вахта давно поела, на буровую уж ушли.

Размечтался, тоже мне, давно пора позавтракать и идти на буровую. Просмотреть керн, что набурили за ночь, и передать по рации на базу сводку. Ну, да ладно, всё успею, время ещё есть.

В столовой сидит в одиночестве Мишка, допивает, не спеша, компот.

Из кастрюли начерпал себе борща, а ложки то и нет.

- Мишка, а где чистые ложки?

- Да ты вилкой попробуй, побыстрее только маши, и всё получится.

- Ладно, юморист, ты вилкой сам компот хлебай, я лучше ложку вымою.

- Как хочешь, я же хотел как лучше.

- Слышь, Мишк, а мастер где?

- Уже ушёл.

- Ну и ладно, щас поем и тоже двину.

Незаметно промелькнул день, задерживается что-то на буровой мастер и Паша не показывается. Да нет, вот вдалеке, на профиле, появились оба, идут со стороны буровой. Значит, глухариный ток не отменяется.

Рюкзак я свой упаковал, вроде ничего не забыл, да и особо ничего не нужно, завтра вернёмся.

- Мишаня, если по рации будут искать, скажи, буду вечером, и собак не спускай с поводков.

- Хорошо, передам, топайте.

А вот и Генка вваливает, уже собранный, одет по-походному: рюкзак, ружьё.

- Ну, что, Игорь, собрался? Пашка уже нас ждёт.

- Пойдём, всё вроде взял, собак только привяжу.

Паша повёл нас по профилю в противоположную сторону от буровой. Идти было легко, дорога, накатанная трактором, петляет с мандала на мандал – это кедровые гривы в приболоченных долинах. Часа через два Пашка свернул на варгу – прорубленная в тайге тропа, шириной полтора – два метра, по которой может промчаться оленья упряжка. За Пашкой идёт Генка, а я замыкаю наш маленький отряд. Варга не профиль, виляет, крутит по мелким соснякам, травянистым низинам, снег на которых уже просел, подтаял, а сейчас похолодало, так снег подмёрз плотной коркой наста, идти легко, и мы быстро наматываем километры.

- Вон там, - показывает Паша, - возле соснового урмана и ток будет, однако, километра два ещё топать.

- Слышь, Паша, а где костёр будем делать?

- Придём, увидим.

И правда, не доходя до соснового бора метров триста, в сосняке, на сухом месте расположилось кострище, видно не один год здесь охотники ожидали рассвета – начала великого таинства – глухариного тока. Глухарь считается самой древней птицей на земле, которой осталось не так уж и много.

Заполыхал костёр, повесили чайник для чая и попадали на лапник у костра. Худо-бедно километров двенадцать отмахали, ноги гудят с непривычки, немного чувствуется усталость. Только Пашка – молотком, худой, жилистый нипочём ему эти километры, привыкший он по лесу шастать.

Над тайгой сгустились сумерки, ветер стих, угомонился. Заметно похолодало и мы, всё теснее прижимались к костру. Всё отчётливее в промерзающем воздухе слышно хлопанье крыльев, рассаживающихся глухарей, вокруг токовища. И уж совсем неожиданно над нашими головами над костром на вершину здоровенной сосны с шумом сел глухарь.

Тут-то и не выдержал Генка, торопливо достал ружьё и, не целясь, шарахнул по птице. Глухарь, беспомощно раскинув крылья, упал недалеко от костра.

- Ай – е! Ай – е! Что ты наделал, Астюх! Однако всё испортил, зачем торопился? Не будет утром тока, уйдёт птица.

Как в воду смотрел Пашка, весенние ночи коротки, вскоре, зарозовело небо на востоке, и осветились первыми лучами солнца верхушки сосен. Глухая тишина ''повисла'' над тайгой, только где-то вдалеке одиноко чуфыркает глухарь.

- Я и сам не ожидал, - оправдывается Генка, - что делать–то теперь будем?

- Да ничего, вот чаю попьём и домой потопаем.

На том и порешили, единственной добычей у нас был иссиня - чёрный, краснобровый красавец глухарь. Время летит незаметно, пока перекусили, попили чайку, собрали нехитрые вещички да затушили костёр – солнце взошло над соснами, согревая примолкшую тайгу. Не свершилось таинство, не завёл свою песню глухарь токовик, вспугнутый ночным выстрелом. Разлетелись глухари по тайге в ожидании следующего утра.

Обратная дорога показалась намного короче, чем в первый раз. На полпути, Паша свернул к своей избушке, и, попрощавшись, мы разошлись. Придя в лагерь, Генка вручает бабе Варе свою добычу, а я иду в свой балок, как-никак бессонная ночь даёт себя знать и, не зажигая лампу, заваливаюсь спать.

В обед к моему столу подсаживается Генка и, хитро щурясь:

- Ну, что, Игорёха, давай сегодня вечером махнём на ток, дорогу-то мы теперь знаем.

- Да как-то неудобно перед Пашкой.

- Чё неудобно-то, мы же только вдвоём.

- Ну, если только так, - соглашаюсь я.

Опустившиеся на тайгу сумерки застали нас с Генкой, спешащих по протоптанной дорожке к родовому Пашкиному току.

Подновили костерок на старом кострище, так, не костёр, а одна видимость, чтобы можно было согреть руки да вскипятить чайку.

Как и вчера, то здесь, то там раздаётся приглушённое хлопанье крыльев, перелетающих с дерева на дерево глухарей, слетающихся к токовищу. Но есть и любители пешей прогулки, как-то я шёл по следу глухаря километра три, и добрался прямиком к току.

Где-то недалеко, захлопав крыльями, сел глухарь, повошкался, устраиваясь поудобнее и затих. Темнотой окутало ближние ели и сосны, угомонились глухари и копылухи в ожидании рассвета. Прикорнул и Генка, чуть не обняв ещё горящий костёр, я тоже, глядя на Гену, прикрываю глаза, в надежде хоть часок вздремнуть до рассвета. Из забытья выводит – чуфыр…, чуфыр…, и в сторонке ему вторит другой глухарь – чуфыр.., чуфыр.., - дон..,дон.., звонко разносится в предрассветной тишине.

Наскоро хлебнув перестоявшего чая, мы с Генкой расходимся в разные стороны, где слышны первые аккорды токующих глухарей. Стараясь не шуметь, осторожно иду на звук токующего глухаря, до него ещё далековато, и я не особенно прячусь за тёмными елями и стволами сосен.

Резко и неожиданно грохнул выстрел с той стороны, где исчез Генка, вот ведь везунчик, уже и глухаря добыл, а мне ещё до своего добраться нужно. Вмиг стихли песни глухарей, всё замерло в тревожном ожидании. Застыл на месте и я, боясь вспугнуть примолкших глухарей.

Но вот в стороне раздалось торжественное – чуфыр.., чуфыр.., дон.., дон.., и полилось над тайгой пьянящее пение токующих глухарей, зазывающих самочек – копалух, слетающихся на зов. И уж совсем неожиданно прямо передо мной, метрах в пятидесяти, громко захлопав крыльями, на могучей сосне уселся глухарь, распустив хвост, вытянул шею, и понеслось, по округе, вливаясь в общий хор – чуфыр.., чуфыр…, дон…, дон.., всё в убыстряющемся темпе, звонкое щелканье, сливаясь, переходит как бы в бормотанье или, как говорят, в точенье, это, пожалуй, последний и самый главный куплет в глухариной песне – в этот момент глухарь ничего не слышит, да и, пожалуй, не видит. В эти секунды он и бывает беззащитный, когда охотник может сделать три – четыре шага, скрадывая глухаря.

А я, как стоял с открытым ртом, так и прозевал эти секунды, глухарь, закончив последний куплет, осторожно затаился, внимательно вслушиваясь в разноголосицу токующих собратьев. И только убедившись, что ему ничто не грозит , над тайгой вновь разнеслось – чуфыр…, чуфыр…, дон…, дон… . Спустя какой-то миг я, торопясь, выскочив из-за ели, увидел поющую птицу, почти не целясь, нажал на курок. Сухо щелкнул винтовочный патрон, глухарь, наверно, не успел ничего понять, вмиг пропала сила, прервалась песня, обвисли крылья и сникла краснобровая головка птицы. Тяжело перекатываясь с ветки на ветку, ломая сушинки, распахнув крылья, глухарь затих в снегу.

Закинув винтовку за спину, проваливаясь в снегу, понёсся к глухарю и только его поднял, шагах в десяти из густых кустов раздался возмущённый рёв медведя. Тут уж думать нечего, и я наугад, проваливаясь чуть не по пояс в снег, ломанул в сторону костра. Не знаю, далеко ли я был, но к костру прилетел за пять секунд, быстренько навалил кучу сушняка, раздул огонь и только тут заметил, что давно уже рассвело, вот-вот выглянет солнышко.

Костёр вовсю разгорелся, швыряя в утреннее небо снопы искр и кучи дыма, теперь-то босоногий хозяин побоится подойти к костру.

Генка появился только где-то через час в руках пусто, ничего не добыл.

- Вот чёрт, ты ж моего глухаря грохнул,- накинулся Геша на меня.

- Как твой? На нём ничего не написано и бирки не было.

- Я же промазал и не попал в глухаря, он и перелетел к тебе, я же слышал, как ты стрелял.

- Был такой грех, был. А знаешь, меня оттуда медведь шуганул. Видно он тоже скрадывал глухаря.

- А послушай, что со мной-то было. После, как ты выстрелил, я пошёл к другому глухарю, который сидел метров сто в стороне. Иду потихоньку, прислушиваюсь, стараюсь не шуметь и, осталось-то, перейти полянку, а там, где-то в сосняке и токует, заливается глухарь. Только вышел на полянку – ба, а с той стороны навстречу вываливает медведь, Боже упаси, какая туша, век бы не встречал. Ну и я задом, задом покинул место встречи. Походил, покружил, и всё впустую, не фартит мне сегодня.

- Ну его к чёрту, этот ток, пойдём, Генка, лучше домой.

- Домой-то домой... . А может, и правда перекусим да пойдём, своя шкура дороже.

Вот так не повезло нам с Генкой на Пашкином току, больше мы не ходили на этот ток, нашли другой, и ближе к буровой, где мы частенько и встречали утренние зорьки.