Первый раз в жизни (отрывок)

 

...

— Я пришла, только чтобы расплатиться с вами за сеансы. Больше вы меня не увидите.

Моника прошла в кабинет, Роберт последовал за ней.

— Вот! — Моника достала из сумочки конверт с деньгами и швырнула его на письменный стол. — Раздайте это вашим нищим!

Роберт с любопытством взирал на эту, словно отрепетированную сцену, не торопясь отвечать.

У Моники, ожидавшей, что её внезапное появление, этот бросок и сопутствующая ему эффектная фраза, произведут хоть какое-то впечатление, уже готовы были сотни вариантов ответов на многообразнейшие возможные реакции с его стороны.

Но с его стороны абсолютно ничего не последовало, ни одна мышца не дёрнулась на невозмутимом лице. Он стоял взлохмаченный, в натянутой задом наперёд майке, но взирал на неё с такой насмешкой, мало того, даже с неким презрением, что Монику охватило отчаянье. Она осознавала, что если он её сию минуту не удержит (хоть словом!), вернуться уже более не будет предлога и, страшно подумать, никогда она его больше не увидит. Но Роберт только пожал плечами и равнодушно произнёс:

— Спасибо.

Десятки приготовленных фраз разом разбились об это дурацкое, чёрствое "спасибо" и, не в силах оставаться здесь дольше ни секунды, Моника вылетела из квартиры. К горлу подходил ком и готов был вырваться наружу в рыдании. Монику душило желание скорей убежать, спрятаться и выпустить всю обиду, горечь и безответность чувств, в потоке бурных слёз. Не в силах более сдерживаться, слёзы предательски покатились из глаз и, закрыв лицо руками, она остановилась на площадке внизу. В этот момент раздался скрип медленно отворяемой двери квартиры консьержа и спустя секунду в парадной показался Зигмунд.

— А ну зайди, кому сказал! — скомандовал кому-то невидимому Зигмунд и захлопнул дверь.

Уловив странные звуки, и различив в тёмном углу фигуру Моники, Зигмунд осторожно, мышью приблизился к ней.

— Что вы? Что с вами? — проговорил полушёпотом Зигмунд, пытаясь заглянуть Монике в лицо.

Моника отвернулась, не в состоянии вымолвить ни слова. Зигмунд бережно взял её под руку и, приговаривая что-то успокаивающее, повёл в сторону своей квартиры.

— Кто вас так обидел? Неужели сеньор Роберт? Вот болван! Такую девушку. Идёмте, успокоитесь, я вам чаю налью.

Моника послушно пошла с Зигмундом, чувствуя, что вновь нарастающий ком опять готов извергнуться волной из её глаз.

Они вошли в маленькую квартирку консьержа. Сей апартамент больше напоминал склад или лавку старьёвщика, чем жилое помещение. На стенах практически невозможно было отыскать пустующего места, всюду весели различных размеров картины — от миниатюр до полотен внушительных размеров в громоздких рамах, гравюры, чеканки, чьи-то рога. Многочисленные шкафы и серванты готовы были лопнуть от битком набитого содержимого и их сдерживали разве что нагромождения разнообразной утвари поверх них. В узких промежутках у стены между шкафами, этажерками, комодами, тумбами, теснились напольные вазы, восточные статуэтки из дерева рядом с западными, из гипса. Полы были устланы коврами.

Их встретил расхаживающий по комнате огромный ворон. Завидев незнакомку, ворон остановился и какое-то время разглядывал её попеременно то одним, то другим глазом. Засим он обошёл её кругом, остановился подле Зигмунда и проговорил тембром хозяина:

— Зигмунд Зонненшайн! — сказала птица.

Зигмунд поднял палец, указывая на дверь в соседнюю комнату, и рявкнул на ворона:

— Заткнись Барбаросса, поди вон! Иди, смотри телевизор!

— Всё я, всё я! — забормотала обидевшаяся, судя по переменившейся, поникшей осанке, птица.

— Иди, я сказал! Вот, держи колбасу.

Ворон, немного повременив, принял всё-таки предложенную ему колбасу и заковылял в соседнюю комнату.

— Вот, — возгласил Зигмунд, показывая на птицу, — птенцом подобрал на улице. Крыло у него было подбито. Ведь погиб бы! А я пожалел. Теперь болтает тут, что надо не надо.

Садитесь, садитесь синьорина! — Зигмунд усадил Монику на стул возле круглого, покрытого скатертью отделанной бахромой, стола. — Сейчас чаю принесу. Вам нужен платок.

Он подошёл к комоду и извлёк из верхнего ящичка красивый, чудом сохранившийся, кружевной платок, какими щеголяли модницы прошлого века, и подал его Монике. Вслед за этим он убежал на кухню и скоро вернулся с чашками и чайником на серебряном подносе.

— Вы немного успокоились? — заметил ласково Зигмунд. — Вот и хорошо. Пейте чай.

Он устроился напротив, и короткое время молча следил за Моникой.

— А я вас видел несколько раз, выходящей от сеньора Роберта, и каждый раз вы были, как бы это сказать, немного не в себе.

Вы что ж пациентка или приятельница?

— Нет, — ответила немного успокоившаяся Моника.

— Что ж, он вам нравится? — растягивая гласные, предположил Зигмунд.

— Я его ненавижу, — едва слышно промолвила Моника, и её лицо снова посулило заплакать.

— Значит, точно нравится. А он что, не догадывается?

Моника потупила взор и безмолвствовала.

— Может, он не догадывается, — повторил обнадеживающе Зигмунд — а вы обижаетесь.

— Он надо мной издевается!

— Сеньор Роберт? Как можно, он же добрейшей души человек. Я вам вот что открою: сколько съёмщиков на моих глазах сменилось, вот ведь стяжатели, все один к одному! А сеньор Роберт щедрый, а, значит, добрый. Поверьте мне!

— Я видела. Но зачем он надо мной так измывается? — пожаловалась Моника, делая ударение на слова "надо мной".

— Каким образом?

— Каждое моё слово он переворачивает, высмеивает, выставляет меня всякий раз бессердечной пустышкой и просто дурой. И я, в ответ, обороняясь, начинаю действительно себя вести как идиотка и говорить не то, что думаю, лишь бы задеть его. А самое ужасное, — Моника бросила на Зигмунда страдальческий взгляд, — он всегда остаётся совершенно равнодушным.

— Это решительно невозможно — оставаться равнодушным к такой девушке, как вы. Вам это кажется. Хотите, я поговорю с ним?

— Нет! — протестующе вскрикнула Моника. — Не смейте ему рассказывать!

Вдруг в соседней комнате кто-то громко и жалобно замяукал.

— Кто это? У вас ещё и кот есть? — спросила Моника.

— Нет, это Барбаросса, ему как скучно, он мяукает.

Моника улыбнулась, а затем тихонько рассмеялась.

— Он ещё не так умеет! — воскликнул Зигмунд, желая ещё малость развеселить бедную девушку. — Барбаросса, иди сюда! — позвал он властным тоном.

Послышались быстрые постукивания птичьих лапок о пол, Барбаросса со всей прыти помчался на зов, однако, переступив порог, он сбавил темп и ступал уже важно, с видом оказываемого одолжения.

— Посмотрите-ка на него, какой барин, гордец! — констатировал Зигмунд.

Уголки пухленьких губ Моники вторично взмыли вверх.

— Барбаросса, мальчик мой, — воззвал Зигмунд, смягчив голос, — развлеки нашу дорогую гостью, спой твою любимую.

Ворон приосанился, расправил и опять сложил аспидно-чёрные крылья, поднял высоко клюв и затянул протяжно.

— Rosamunde, schenk mir dein Herz und sag ja!

Rosamunde, frag doch nicht erst die Mama…

Барбаросса повторил сей пассаж раза три. Моника совсем развеселилась и захлопала в ладоши.

— Какая замечательная птица! — воскликнула она, аплодируя. — Это на немецком?

Польщённый Барбаросса имел намерение продолжать, но Зигмунд остановил его.

— Спасибо Барбаросса, молодец! Хочешь ещё колбасы?

Гордая птица, оскорбившись сей непотребной, мизерной платой за искусство, не польстилась на колбасу, а с достоинством удалилась в комнату с телевизором.

Разговор по душам оставшихся в комнате, затянулся на несколько часов. Своей почти отцовской заботой, Зигмунд, совершенно посторонний человек, внушил Монике глубочайшее доверие. Она и не заметила, как разоткровенничавшись, выложила ему всё о своих чувствах к Роберту. Уходя, Моника, спохватившись, взяла с него строжайшее обещание — молчать. Зигмунд поклялся и даже подарил ей на память тот самый кружевной доисторический платок, что случалось с ним крайне редко, а если честно, никогда.

 

Оставшись один, Зигмунд прошёл в комнату к Барбароссе и продолжил беседу с ним:

— Ну что, дорогой мой, сидишь, скучаешь? А будь цело твоё крыло, парил бы теперь где-нибудь высоко-высоко.

Зато ты стал похож на человека, вон, даже заговорил от скуки. Ты думаешь, зачем человек научился говорить? В надежде развеять скуку прозы жизни нелетающего существа. Но это у него выходит и рук вон плохо.

И отчего я не живу в эпоху Гомера? В ту пору публика знала толк в романтике и обладала воображением! А теперь… Вместо того чтобы посредством волшебства слова сплести узор чего-то нереального сказочного и оттого необычайно красивого, красочного и волшебного, нынешние человеки в большинстве своём как попугаи или занудные моралисты изо дня в день повторяют очевидные и всем понятные вещи. И от беспрестанного повторения на каждом углу всеми кому не лень, многие таинства и сакраменты мудрости души, превратились в избитые фразы, которые и слышать противно!

Но эта девушка! Ты видел? Я просто заслушался.

Ворон лениво повернул голову в сторону Зигмунда, оторвавшись на секунду от телевизора, выказывая своё внимание.

— Её слова, не истасканные, сотни раз пережёванные, затёртые ошмётки. Нет, они только отголосок того, что творится внутри, вот тут, — Зигмунд ткнул себя в грудь. — Молодость!

Эх! Стань я снова молодым, может, и влюбился бы вот в такую. Продал бы этот чёртов дом вместе с жильцами, и… Хотя с другой стороны, когда бы кончились деньги…

Зигмунд на время умолк, уставившись на супротив стоящий шкаф невидящим взглядом. А после подытожил:

— Зря я платок подарил. Расчувствовался! Она его выбросит, а я его двадцать лет хранил и берёг. А теперь он вместе с дивными кружевами сгниёт где-нибудь вкупе со зловонными отбросами. Старый стал, сентиментальный маразматик!

Тут за окном раздалось настойчивое мяуканье, и Барбаросса вынужден был оставить Зигмунда наедине с его приступом гипержадности, влекомый призывами приятеля кота.

 

XIV

На следующий день вечером, закончив оплакивать дивный кружевной платок, Зигмунд поднялся на этаж, где располагалась квартира Роберта, и позвонил в дверь.

Никто не открывал. Зигмунд уже собрался повернуть назад, как дверь квартиры отворилась.

— Заходите, — донеслось откуда-то из глубины проёма.

Зигмунд вошёл. В квартире витал необычный запах, играла музыка, а Роберт несколько странно улыбался.

— Чем это у вас пахнет? — спросил озадаченный Зигмунд.

— Проходите. Я тут собрался поужинать. Яства из ресторана. Не составите мне компанию?

— Пожалуй. Но какой-то вы сегодня чудной, я даже забыл, зачем пришёл.

— Неужели чудной? Всего-навсего выкурил одну марихуану, вот, и всё.

— Ро-берт, вы ме-ня слы-ши-те? — произнёс чётко по слогам Зигмунд.

— Да что с вами? Я в полном сознании, не волнуйтесь.

— Да? — усомнился Зигмунд. — И что же, вам от этой штуки — хорошо?

— Так себе.

— Если — так себе, зачем курите? — с любопытством стал выведывать Зигмунд.

— Дурная привычка. Хотите попробовать?

— Нет! Зачем мне это.

— Действительно, незачем.

— Я бы лучше выпил чего-нибудь.

— Есть красное вино.

— Подойдёт.

Роберт налил Зигмунду вина и сервировал купленную в греческом ресторане паидакью — то бишь запечённые на углях бараньи рёбрышки, салат с сыром фета и сушёными помидорами, солёные оливки и белый хлеб.

Зигмунд с умилением обвёл взглядом накрытый стол и с удовольствием заключил:

— Самому бы вам столько не съесть.

— Точно. Да и скучно одному, — согласился Роберт.

— Вовремя я зашёл, — рассудил уже с рёбрышком во рту, широко улыбающийся Зигмунд.

Зигмунд ел и пил с самозабвением. Не так уж часто приходиться наблюдать человека, способного получать подобное удовольствие от чего-либо. Роберт любовался этой редкой картиной и подливал вина.

Вскоре Зигмунд порядочно захмелел и неожиданно изъявил желание:

— А, знаете, я, пожалуй, попробую эту вашу штуку, марихуану.

— Вы уверены? Вы выпили, лучше не надо.

— Ну и что, что выпил. У меня ни в одном глазу! Давайте!

— Ладно.

Роберт поднялся из-за стола, скрутил одну сигарету и прикурил её.

— Вот, — сказал Роберт, передавая сигарету Зигмунду, — только немного, несколько затяжек, иначе станет нехорошо.

— Ерунда! — ответил Зигмунд, смачно затягиваясь. — Что думаете, я никогда не пробовал?

Зигмунд морщился, но продолжал жадно курить. Наконец, Роберт подошёл к нему и забрал сигарету:

— Хватит, вам будет плохо.

Зигмунд никак не отреагировал, будто не слыша его, а через некоторое время из уст Зигмунда послышалось приглушённое хихиканье.

— Смешно, честное слово, — пролепетал Зигмунд.

— Что?

— Вчера один случай.

Зигмунд продолжал смеяться в бороду и туманно излагать упомянутый случай:

— Сидит, слёзы ручьём. А Барбаросса уставился на меня и велит: "Не видишь девушке плохо? Успокой! Хоть платок дай". А я говорю: "Если такая чувствительная, то пускай всегда с собой платки имеет. При чём тут мой платок?". А он мне: "Как тебе не стыдно, старый жмот!". Я отвечаю: "Не жмот я. Только платок больно хороший, чтобы им нос вытирать". Настоял всё-таки на своём, пришлось дать. А она его и комкает и утирается, смотреть больно! И этот сердобольный, смотрю, уже песни поёт, развлекает. А после возьми, да подари ей мой фамильный платок по-хозяйски. Благо, кот вовремя пришёл, не то он, чего доброго, всё бы раздарил.

— А кто такой Барбаросса, и кто плакал?

— Барбаросса, вы не знаете?! Великий германский полководец! Он совсем маленький был, крыло подбил, а я его к себе взял, как сына растил. Дайте ещё сигаретку!

— Я лучше вам кофе сварю.

— Кофе. А я её вчера чаем поил, очень она расстроена была, бедненькая.

Роберт повторно осведомился уже из кухни, ставя кофейник на плиту:

— Кого, её?

— Девушку, Мо…

Недоговорив, Зигмунд ещё промычал что-то невнятное и отключился прямо на стуле.

Роберт, возвратившись из кухни и найдя Зигмунда в таком виде, с трудом перетащил его на рядом стоящую софу и накрыл пледом.

Тот проспал до утра.

 

— Пить! — прохрипел на следующее утро голос с софы.

Незадолго до пробуждения Зигмунда Роберт открыл глаза с идентичным желанием и сейчас стоял на кухне, жадно глотая газировку прямо из бутылки. До него донёсся сиплый призыв Зигмунда, он достал стакан из шкафчика, наполнил его водой и отнёс своему гостю.

Зигмунд сел, залпом осушил стакан и прорезавшимся голосом сообщил:

— Боже мой! У меня же там птица не кормлена! Мне надо идти.

Постанывая, он встал софы, разогнулся и зашлёпал к выходу.

— Может, кофе? — попытался остановить его Роберт.

— Нет, надо идти.

Зигмунд приостановился и, силясь вспомнить вчерашний вечер, справился:

- Да, я вам вчера рассказал про Монику?

— Вы что-то говорили о какой-то девушке, это вы о Монике? Вы с ней знакомы?

— Позавчера познакомился. Застал её рыдающей в подъезде. Завёл к себе успокоить. Влюблена она в вас, а вы обижаете малышку.

— Она плакала? — изумился Роберт.

— Взахлёб! Вы что ж психолог, а ничего не заметили.

— Я думал… я думал, это очередной каприз.

— Рыдала! — театрально кинул, уходя, Зигмунд и вышел, оставив Роберта в замешательстве замершего посреди комнаты.

 

XV

Роберт присел на диван. Лицо его, наравне с удивлением, отражало глубокое раздумье. Он считал себя достаточно проницательным человеком, зрящим в суть, но то представление, кое он нарисовал себе о Монике, никак не вязалось с инцидентом в подъезде, поведанном ему Зигмундом. Роберт пытался вспомнить, что такого он мог сказать ей в день их последней встречи, способное до такой степени её обидеть, но ничего особенного припомнить не мог. Значит, задеть её могло лишь его равнодушие, а коль оно её задело, выходит, она действительно влюблена.

Возвращаясь в памяти к первому впечатлению о Монике, он вынужден был признать, что с первого мгновения их знакомства она приглянулась ему. Также он очень скоро догадался об истинной причине её визитов, но Роберт был уверен, что для неё это просто сиюминутная прихоть и не больше. Сообразно сему соображению, игры ради, он решил примерить на себя роль дразнящей и ускользающей цели.

Роберт был одним из тех людей, кого трогают не достоинства и сила, а, напротив, слабость, ранимость или их проявления. Человек, а тем более женщина, в момент слабости делается уязвимой и оттого хрупкой, прозрачной, драматичной. В свою очередь, драматизм подобной ситуации рождает в воображении идеальный образ, чьё падение или спасение зависит только от тебя, и ещё чёрт знает какие фантазии. А это романтика в апогее.

Итак, воображение Роберта, набирая обороты, запустило свою мощнейшую машину, и к вечеру плодом её усилий явилось — ярое желание поговорить с Моникой. Он принялся истерично искать номер её телефона, но поскольку напрочь отсутствовали какие-либо заметки о сеансах с ней, где обычно фиксировались личные данные пациента, он ничего не смог найти. Наконец на обложке журнала графика посещений, Роберт всё-таки обнаружил её номер...

 

09.08.2014

 

Margarete Fischer