1 В городе Москве, недалеко от улицы Воровского, сплошь заселенной посольствами, в переулке, напротив здания Верховного Суда Российской Федерации, в продолговатом деревянном кафе сидели двое.

Как и вся богема мира, писатели Москвы не прочь провести время в артистическом кружке. И у них, как правило, совершенно нет денег, и они, что называется, тянут время от салата до антрекота, и от антрекота до кофе.

И смешно смотреть, мой грустный читатель, как некая литературная дама, - поэтесса - если судить по ее шерстяному балахону необыкновенных размеров - , долго глядит в меню, обращаясь иногда к своей молодой пассии:

- Ирина, возьмем антрекот... И салат?..

И начинающая пассия, откинув длинными пальцами волосы, задумчиво изрекает:

- Конечно!

И большое, исключительное уважение к матроне не позволяет ей оплатить обед из собственного кармана, чтобы не поставить ее в неловкое положение хоть на минуту, чтобы не оскорбить зависимостью от себя.

И почтенная матрона, извлекая трояк из обшитого блестками кошелька, глядя на тонкое и одухотворенное лицо своей пассии, - тоньше камеи, - думает: " Или обезьяна тебя родила?"

И эти двое, судя по всему, не принадлежали к литературным генералам.

Заказав по меню обед в рубль двадцать восемь копеек, - что уже перехлестывало бюджет и было уже неким артистическим транжирством, - они долго раскладывали свои портфели и разворачивали портмоне.

- Знаете, Вероника, - проговорил молодой человек в длинном белом свитере, - сегодня на нашей студии при Доме Культуры железнодорожников я не стал читать свою новую вещь. Не та сегодня была среда, не та была атмосфера.

Вероника Захаровна, облокотившись на край стола и закурив сигарету, медленно выпустила клуб дыма и спросила:

- Творческая?

- Творческая, творческая!

Надо сказать, что эти двое были такие писатели, которых и вовсе не видно. Молодой человек, Владик Бухнов, являлся членом художественной студии при Доме Культуры железнодорожников. Вероника Тушнова была писательницей детских рассказов и в первой литературной молодости даже выпустила книжку. Отсюда ясно, что литературным генералам до нее не было дела и они ее не видели и не замечали даже в большой бинокль. Однако не нужно думать, что литературная жизнь происходит только в верхах искусства. Как и в театре, это только видимая часть айсберга.

И здесь, внизу ,происходят течения, круговороты и драмы.

- Знаете, Вероника, - говорил Владик Бухнов, - литература, которая обещает много дать, но ничего не дает, это литература несуществующего дня.

- Да, да. Как вы правы.

- В самом деле, посмотрите: Вознесенский исписался, Рахмантуров больше ничего не дает. Я читал его последнюю вещь в " Новом Мире ". Ерунда! Чушь собачья!

Хоть литературные генералы и не интересовались Владиком Бухновым, но сам он сильно интересовался литературными генералами.

- Угадайте, Вероника, что я всегда хотел иметь? Какую вещь? - Хотел я всегда иметь хорошую китайскую или арабскую ручку. И вот, - представьте! - в магазине " Журналист " появились арабские авторучки с арабским же пером, по девяносто рублей. Хватаю свою премию и мчусь! Казалось бы, ручки дорогие, но можете себе представить: опоздал!

- Не купили?

- Напротив, купил.

- За девяносто?

- За десятку!

- Как же так получилось?..

Владик откинулся в кресле.

- Знаете, Вероника, я всегда фантастически верил в свою удачу. Меня никогда не печатали, но я не унывал. Потому что я знал: не в Союзе Писателей находится искусство, а за столом писателя. И всегда у меня было такое чувство, что меня признают, и что впоследствии и неизбежно я дам такую вещь, пред которой побледнеют наши ораторы. Да и кто может определить уровень писателя?.. Произведение нужно сначала опубликовать.

- Верно, верно.

- И вот, вы знаете, сегодня я почувствовал такую возбудимость чувств, что не высидел на службе. Конечно, я сбежал. Мне хотелось немедленно за печатную машинку, печатать. Но нужно было спешить в магазин за ручкой. Когда я туда прибежал, ручки уже кончились. Я долго бегал вокруг магазина и все никак не мог успокоиться. Черт знает, что началось такое! Мозг горел, и сознание было такое ясное, как никогда. Мартовский снег, синие мартовские тени на мостовых, аромат этого мокрого талого снега... Я не пишу стихов, вы знаете, но тут вдруг написал:

 

Страдал поэт,

погиб, невинный,

теперь портрет

висит старинный.

 

- Так и Рюмкин не писал.

- Где ему!.. И вот, когда я бегал так по улице туда-сюда как дурак, подъезжает какая-то посольская машина и выходит высокий араб в синем шевровом костюме. " Что, - говорит, - магазин уже закрылся?" " Да, - говорю, - закрылся. Я сам хотел купить ручку, да закончились." " О! - говорит араб, - Так и не купили? А вы журналист?". " Я писатель. Пишу." " О, - говорит араб, - Вашему горю нетрудно помочь. Я вам могу подарить свою авторучку. Это подарок моего брата шейха Мусаила. У меня таких ручек много." И подает это перо.

Владик вынул из кармана длинную красную ручку и протянул ее Веронике Тушновой.

- Какая странная ручка, - проговорила та, - Смотрите какая большая. Таких нигде и не делают.

- Индивидуальный заказ, наверное.

- Наверное. Смотрите, какая.

Писательница разглядывала перо, отставив его в сторону. Открытая перьевая пластинка светилась. Продолговатое вытянутое тело ручки сужалось к концу и здесь ее увенчивало миниатюрное изображение головы черта, искусно вырезанное из твердого дерева.

- Ух какая, - еще раз сказала писательница. - И зажим золотой. Смотрите, тут и проба выбита. Ну, продолжайте. Вы же мне не дорассказали.

- Короче, говорю я этому иностранцу: " Я так просто не могу взять, мы не нищие тут живем. Ну, если только за деньги." Вытащил десятку, отдал ему, он так странно на меня посмотрел, мы и расстались. Потом только я сообразил, что раз подарок, то денег нельзя брать.

- Конечно, нельзя.

- Сообразил, а машина уже на бульвар заворачивает. Уехала!

Вероника разглядывала подарок.

- Теперь этой ручкой "Анафему" писать буду. Давно задумал.

Вероника Захаровна откинулась в кресле и выпустила тонкий и длинный клубок дыма.

- Вот вы, Владик, мне много рассказали о своих замыслах, планах, и я тоже хочу вам рассказать про себя. А то, честно говоря, мне и поговорить не с кем. У меня есть муж Саша, но он от литературы так далек!.. Никому мы с вами, Владик, не нужны, и если умрем, этого даже никто не заметит.

- Да! Да! Но писать нужно, работать!

- Вы, Владик, задумали творческую работу. Творческую! Полны замыслов, сомнений. Может быть, вы и ошибаетесь, но вы правы. Хоть что-то да и случилось у вас сегодня, а у меня вот ничего не случается, ничего не бывает!

Владик состроил задумчивую гримасу и вдруг, вскочив, протянул авторучку Тушновой:

- Вероника Захаровна, возьмите! От души!..

- Ну если от души...

Писательница упрятала перо в портфель и встала. Они ушли, прижавшись друг к другу.

В переулке Бухнов вдруг вспомнил, что не успел записать пришедшее ему в голову стихотворение, и встал. Он долго и сосредоточенно рассматривал закраины крыш, пока какой-то шофер не закричал ему:

- Хватит ворон ловить, олух!

 

2

И опять редакторы не принимали ее рассказы, жотя она уже давно перешла на другие темы. И теперь вместо редакторов ей стали отвечать литературные консультанты, так как она перестала кивать своим профессионализмом.

Никому не были нужны ее мысли и надежды.

И опять, как и в литературной молодости, она вынимала из почтового ящика толстые конверты с возвращенными рукописями. Но!.. Ведь только теперь она начала по-настоящему работать. И теперь для нее неважен был прежний рассказ, с которым она раньше обивала пороги редакций. Теперь, пока приходил ответ из журнала, она писала два, три, пять таких рассказов. И чем совершенней, сильней они становились, чем меньше она придавала значения литературным нормам и обычаям, тем более неприемлемым становилось то, что она пишет.

Ночь смотрела на землю...

Да и так ли важно все это?... Когда горит свеча внутри тебя, так ли важно, поставили ли свечу по твою душу?..

Вот она, ночь. Вот она входит в комнату неслышными шагами.

Здравствуй, Ночь. Подруга дум, сестра размышлений.

И бежит, бежит красная строка от края к краю листа бумаги...

 

3

Так шли дни и месяцы. Стопка рукописей росла.

Военкомовский прапорщик Саша, ее муж, в свое лишнее, в свободное время, носил ее рукописи в редакции и к секретарше в перепечатку. И через год пришла удача.

Литературный еженедельник напечатал один из ее рассказов. Был получен реальный литературный гонорар, которого Вероника уже давно не видела. Она работала руководителем детской литературной студии, и с трудом добилась от руководства Дома Культуры при заводе "Калибр" минимальной ставки в семьдесят один рубль.

А тут целых сто семь рублей!

И как весенние ручьи подспудно и незаметно размывают плотные слои льда и снега, так и ее имя начало незаметно отвоевывать пространство. Из тьмы забвения оно выходило на свет.

Как Свинкс знает себе цену, так и ее строка работала силою положения, силою заложенного в нее звучания вне зависимости от желаний и суждений друзей и недругов, вне зависимости от всех других печатавшихся произведений, она жила сама по себе вне времени и пространства.

Мир вспыхнул и загорелся перед ее глазами. Человек часто и не подозревает о своих возможностях.

Вероника не замечала окружающего. Сконцентрированная на одной мысли, она шла к ней, как жаждущий идет к источнику. Подчиненная одной идее, она сама становилась похожа на свое произведение, живя им и завися только от него. Она создавала свои произведения, а произведения создавали и одухотворяли ее саму, подчиняя себе ее мозг, ее сознание.

И никто еще не знал, какие алмазы лежат на этом столе и какие достижения мысли закреплены в этих строках.

Ночь горела за окном тысячами фонарей и ночь горела в ее мозгу. Распахнутые пространства вливались в окно и ей казалось, что ветер улицы приносит ей судьбы и голоса.

И так ей все было ясно видно и понятно: и этот старый перрон, и погибшая под колесами товарного поезда собака Жулька так были понятны и видны ей, словно она смотрела на них сверху через десятки метров прозрачной голубой кристально чистой воды.

И так была понятна ей эта собака, как ни была она понятна никому на свете. И как живая вставала она со страниц ее книги. Вот она смотрит с обложки журнала, приподняв обожженную ногу.

Вот они, товарняки, стоят у причалов, готовые сдвинуться и повезти по морям российских плоскогорий песок, хлеб, чугун и гальку. Вот она, Родина.

Вставал рассвет и опять ночь падала на землю.

И какое чувство дикого непонимания рождалось у нее, когда она читала чужие произведения. Как можно так писать и можно ли жить в этом замкнутом и жалком мирке?..

Наступил день, когда в литературном еженедельнике, посвященном прозе молодых, она с удивлением прочитала свою фамилию.

" Какая же я молодежь?.. - спросила она себя, - Мне 38 лет, моя первая книга вышла шестнадцать лет назад. Правда, она была единственная, но не в этом дело."

Сразу было видно, что рецензент поставил ее на отдельную доску. Нельзя не замечать того, что очевидно.

Еще с большим удивлением она прочла в конце этой длинной статьи имя Владика Бухнова. "Не может быть! - сказала она себе."

Нет! В тексте точно стояла его фамилия. Больше того, именно посвящением ему кончался мемуар. В тексте было приведено и само произведение.

"Сегодня не секрет, - писал критический Сенека, - что в наши дни поэты утрачивают квалификацию. Чеканная, литая строка стала редкостью. Кто может теперь ею похвастаться? Тем более приятно отметить молодого поэта Владислава Бухнова. В альманахе он, правда, представлен только одним стихотворением, но оно стоит того, чтобы привести его полностью:

 

В МУЗЕЕ ВЕЛИКОГО ПОЭТА

 

Страдал

Поэт.

Погиб.

Невинный!

Зато

Портрет

Висит

В гостиной!

 

Пожелаем же молодому поэту, так смело заявившему о себе, дальнейших поэтических успехов!

 

4

Вероника продолжала работать, но уже не с таким напряжением как прежде. Ее вещи пробивали себе дорогу.

Теперь она писала по три часа в день. Да и не было смысла работать больше над произведением, когда радикальная идея выражена.

Она работала у распахнутого окна и иногда ей казалось, что строка в ее рассказе звенит, как ночь за окном.

" Счастье! - думала она, - Откуда мне дана эта свобода, эта ясность мысли, эта уверенность в себе?.."

По ночам ей казалось, что черт показывает ей язык. И она смеялась над своими глупыми мыслями. Ну что ж, у каждого писателя есть свои маленькие секреты. Наступала, приближалась зима.

Белый иней припорашивал по утрам карнизы и желоба зданий, желтые листья устилали аллеи и переулки, и ее проза становилась прозрачней и тоньше. И смешно и интересно было Веронике наблюдать, как каждое явление природы и улицы, даже изгиб черных прутьев сиреневого куста за окном, отражаются в самом характере и построении ее произведения. Она видела что природа и она сама - это одно целое, одно и то же.

В ноябрьские ночи у теплого камина словно ветер нашептывал ей слова, как буд-то поземка из далей Тверского края приносила ей эти строки:

 

Из тьмы снегов,

холмов, соборов

несется зов

церковных хоров.

 

И шариковые ручки на полке камина так пахли, как в детстве. " Я только начинаю жить, - думала она."

Иногда муж Сашка стоял за ее спиной и смотрел как она работает. И однажды он спросил, глядя, как она работает:

- А что ты делаешь?

- Как что?.. Пишу.

Но зима прошла со всеми ее гирляндами и шарами. Уходила белая снежная старуха из домов и из подворотен. Самая жгучая, самая памятная зима в жизни!

 

5

Наступил май. Вероника похорошела и появилось в ней что-то змеиное.

Иногда, когда она писала, с ней случались легкие приступы, как бы секунды мгновенной потери сознания. Голова начинала кружиться.

В ту ночь она писала "Круг". Книга уже вышла из объема десяти листов. Сознание было ясное и Веронике казалось, что кто-то другой, высшая сила, водит ее пером.

Когда она заканчивала тринадцатую главу, ей вдруг показалось, что стеклянные глаза черта светятся зеленым огнем. В них отражались огни горевших внизу реклам.

Она закончила 13 главу и легла на диван, чувствуя легкое головокружение. Вдруг какое-то неотчетное чувство заставило ее подойти к столу. Она протянула руку и дотронулась до пера. Глаза черта загорелись красным огнем. " Ну конечно, - подумала она, - это отражаются огни "Аэрофлота".

Она склонилась к столу и стала писать "Зеленую радость". Она и сама не знала, почему вдруг взялась писать эту тему. Когда она писала первую строку, то не знала какова будет следующая.

И прежде ей всегда казалось, что ее рука не успевает записывать мысли и ощущения. Часто она проигрывала произведение в своем сознании, так же, как Моцарт или Шопен проигрывают в голове свою будущую музыку, будучи не в состоянии сразу и мгновенно занести ее на нотную бумагу, и у нее часто появлялась мысль что лучше сразу записать эти мысли и ощущения на какую-нибудь магнитную ленту, чем долго оформлять на бумаге. Мысль уносилась вперед и ввысь с космической скоростью, и она успевала записать только ее ведущие, самые главные и неожиданные отрывки.

Ее перо летало по листу бумаги с необыкновенной скоростью. Произведение росло и развивалось. Она знала, что не сможет запомнить и записать его сегодня полностью, и ей не терпелось закрепить мысль, чтобы не приостановить ее естественного развития. Поэтому она сокращала мысль насколько возможно, и это было уже не прозаическое повествование, но и не поэзия, а нечто необычное. Это была мысль, заключенная в литературную форму.

И раньше она знала, что никаких "произведений" вообще не существует, а есть только одно чувство и его реализация. А в какой форме это проявится, не имеет значения. Форма в искусстве не имеет значения. Это только посредственность держится за форму, потому что не имеет самостоятельной мысли и существует только через имеющийся образец.

Наконец, повесть закончилась. Окончательно обессиленная, она упала на кровать и забылась в полубреду.

- Что с тобой?.. - спросил утром муж. - Ты больна? Смотри, какие у тебя синяки, какие круги под глазами.

- Ничего, ничего, Саша. Подай мне то, что я вчера написала.

Тут же она поняла, что написала что-то необыкновенное. Строки стояли как литые. Когда она читала эту вещь то как будто какой-то гул проходил через ее сознание, и она испытывала те же ощущения что испытывала когда писала эту вещь. Мгновенная радость осветила ее лицо и голова упала на подушку.

 

6

- Малокровие. Обычная картина, - сказал врач, подавая рецепт. - Рекомендую хорошее питание, отдых, полноценный сон. Никаких других нарушений нет. Хорошо бы отдохнуть в санатории, на даче.

 

7

- Знаешь, Вероника, хватит тебе. Поедем к нам в деревню, к матери. Врач сказал чтобы ты три месяца не работала, отдыхала. Вот и будем отдыхать. Научишься карасей ловить. Потом, за грибами. Опять же яблоки, фрукты.

- В деревню я не хочу.

- Поговори тогда в своем Союзе Писателей. Хочешь, я схожу, сам поговорю. Может быть, дадут путевку в санаторий, в Дом Отдыха. У вас, у писателей, даже в Переделкино есть какой-то дом отдыха.

- Да кто мне даст путевку, Саша? Ты же знаешь, я не литературный генерал.

- Не имеют права не дать. Вон как про тебя в газете хорошо написали.

- Да кто их читает, эти газеты.

Но газеты читали.

"Зеленая радость" неожиданно произвела фурор. Эту небольшую книжку объемом в два листа перевели на Западе и газеты написали что в Советском Союзе появился первый модернист.

- И единственный! - зло сказала Вероника, прочитав "Литературную Газету".

Журналы заполнились ее именем. Ее имя склоняли на каждом углу, во всех обзорах и на всех заседаниях. Критики набросились на нее, как псы на серну.

Вдруг оказалось, что она единственная, кем всегда интересуется публика, кого можно всегда ругать, принимать, или не принимать, любить и восхищаться. Какой бы вопрос современности не поднимался, все опять упиралось в ее имя.

Она стала получать из секретариата Союза Писателей приглашения на всевозможные форумы и во всевозможные комиссии. На любом крупном культурном мероприятии она должна была обязательно присутствовать, показаться хоть на минуту. В Министерстве Культуры для этого держали специальную машину. То же самое было в Союзе Писателей. Было известно, что она нигде не задержится ни на минуту.

Особенно полюбили ее вдовы умерших писателей. Иногда ей казалось, что она только для того и родилась, чтобы выступать на похоронах. То и дело она поднимала трубку и слышала хорошо знакомую фразу: " Николай Иванович Вас так любил!.. Или Петр Николаевич..."

Но ее здоровье подтачивалось. Она на глазах худела и в ее взоре появилось что-то такое, от чего иногда вздрагивал какой-нибудь писатель.

- Знаете, - говорил редактор одного печально знаменитого журнала, - она нас всех считает за идиотов. Обратите внимание, как она смотрит на вас, когда слушает. Знаете. что она думает при этом?.. Ведь ей абсолютно на вас наплевать. Она никогда не читает критики о своих вещах. Ее это не интересует.

И это была правда. Критики о себе она никогда не читала. Она считала, что критикой читатели не интересуются, а кроме читателей чье-то иное мнение ей было неинтересно.

Одному критику она сказала:

- Как не плюй на бороду писателя Некрасова, сам весь в соплях и останешься.

Между тем ее здоровье падало. Она побледнела и синие круги уже не расходились под ее глазами.

Осенью ей выделили дачу в Переделкино. Это был большой двухэтажный особняк где места было слишком много для двух человек. Первый этаж занимала вдовствующая супруга литератора, намеревающаяся устроить там музей.

Зиму Вера провела в Ялте. Врачи не могли установить точного диагноза.

Она сменила квартиру, перебравшись в старый центр Москвы.

В старом дореволюционном доме на пятом этаже, в каменном фонаре, располагался теперь ее кабинет. Внизу поселился какой-то сумасшедший художник, легендарный модернист, в молодости делавший, как говорят, гениальные картины.

Уже давно его работ никто не видел, потому что он ничего не писал, а только скитался по Москве, а от былого благополучия и всесветной известности у него осталась небольшая комната в старом доме да потертое пальто. И все его работы уже уплыли на пароходах в Америку.

И часто Веронику кто-то под аркой хватал за рукав пальто, и хриплый голос среди стекол от разбитых бутылок и окурков кричал:

- А я творческую пишу сейчас, творческую! Вероника, Верочка, Тушнова! Творческую!

Она отталкивалась рукой от дикого видения, от этого старого человека, который неизвестно на что жил и чем занимался, кажется даже собирал бутылки.

- А приходите ко мне, Верочка, Вера! Я вас нарисую! Портретик, Вера, портрет! Творческая работа, Вера, творческая!

Она засовывала ему в руку трояк или рубль, что оказывалось в кошельке, и брезгливо убегала. И долго еще маячила за ней серая сутулая фигура, размахивающая руками.

 

8

Однажды вечером она сидела за столом. Вдруг ей в голову пришла необычная мысль.

Она долго, и со все возраставшим узумлением глядела на авторучку. " И как это я раньше не подумла? - сказала она себе."

Она подошла к этажерке и взяла флакон с красными чернилами, которыми писала. Флакон был почти полон.

- Странно!

Она подозвала мужа, вышедшего к ней из кухни.

- Ты ничего не делал в кабинете? Не покупал когда-нибудь красные чернила? Не ставил их на полку?

- Что ты, Вера. Ты же знаешь, я никогда ничего не трогаю в твоем кабинете, - сказал испуганный муж, который теперь подходил к жене так же осторожно, как осторожно проходит прохожий под Пизанской башней.

- Странно, очень странно! - повторяла она, с недоуменим и страхом глядя на авторучку.

" Как она может так долго писать? - спрашивала она себя, - Ведь я ее почти никогда не заполняю."

Она вспомнила, что уж давно не заполняла. В эту минуту черт на конце авторучки вдруг мгновенно высунул свой маленький красный язычек и резко и больно укусил ее мелкими зубами за палец.

- Что за черт?! - закричала она. На секунду ей почудилось, что она не одна в комнате, что кто-то еще живой в виде черта сидит и глядит на нее с конца авторучки.

- Что за черт?! Что за черт?! - закричала она и заходила по комнате.

В чем же дело? Что за странная история?..

Потом она успокоилась.

Все это можно бы было забыть, если бы так не ныл и не болел палец.

Вероника отметила уровень чернил в ручке и флаконе, и стала запирать кабинет на ключ.

Она подумала о новейших достижениях, которые тут, может быть, помогли реализовать какой-то другой принцип расходования чернил. Но как такое может быть? Как втиснуть такое количество воды в маленькую авторучку? " Что за странная история? - недоумевала она."

Через несколько дней она увидела, что уровень чернил в ручке понижается. Через неделю они подошли к концу и ей пришлось снова заполнить баллончик.

Она все больше худела и походка у нее уже становилась какая-то солдафонская. Может быть какая-то другая женщина и не обращала бы на свое здоровье такого внимания, и жила бы себе потихоньку как-нибудь, но Вероника привыкла прислушиваться к себе. Она словно бы высыхала.

И в крещенскую ночь, когда за окном ломили морозы, она вдруг ясно осознала, кто выпивает у нее кровь из жил.

- Будь проклята ты, эта Литература! - закричала она.

Как ни дика, как не страшна была мысль, но она оказалась правой, как право все что неприемлемо.

" Уж не схожу ли я с ума?" - спрашивала она себя, отлично понимая, что ее сочтут за сумасшедшую, если она выскажет вслух свои мысли.

Тайно, осторожно, чтобы никто не узнал ее имени, она отдала страницу своей рукописи на экспертизу. И последняя надежда рухнула! Это оказалась кровь, смешанная с каким-то реактивом.

Теперь Вероника Тушнова старательно высчитывала, сколько крови входит в один объем авторучки и сколько этим объемом крови можно написать. Один и шесть десятых кубика хватало на 11 страниц.

Она считала на электронной машинке, сколько крови у нее еще осталось. И если бы кто-то только узнал, какими она постоянно занята вычислениями! Она перестала давать автографы и они стали цениться на вес золота. Она начала изучать стенографию и скорость ее письма необыкновенно возросла.

Ее характер от постоянного самоанализа стал портиться. Она жила в каком-то бреду в состоянии вечной самоизоляции. Дни вставали и проходили как встают и пропадают города за окнами идущего поезда. Она начала оскорблять редакторов и игнорировать чужое мнение. И даже было, что в какой-то редакции она бросила:

- Ничтожества!

Однажды она отнесла авторучку, которая не давала ей жить и которую она не могла бросить, к мастеру, чтобы он ее развинтил и посмотрел. И с невольной болью она смотрела как он поддел пинцетом край пластмассового баллона и как на его пальцы вылилось несколько капель драгоценной жидкости.

- Ничего особенного, - сказал мастер, возвращая ее экземпляр, - ручка как ручка.

Да и она сама увидела, что ручка как ручка.

Тогда она начала примешивать к красным чернилам фиолетовые и вдруг стала писать тяжелую скрипучую прозу. Через несколько дней перо покрылось легким ржавым налетом.

- Ну уж нет!- закричала она с лихорадочной поспешностью освобождая баллон.

И с каждым днем она высыхала и становилась уже какая-то страшная.

Но иногда наступали дни удивительного спокойствия, и в эти минуты просветления она думала: " Ну не глупость ли все это?" И ей казалось, что минуты просветления продлятся вечно. И в эти дни у нее рождались самые светлые, самые необыкновенные страницы.

 

9

В искусстве, говорят, не дают советов.

Старый писатель, вечный графоман и проповедник эпохальных истин, однажды принес на дачу Веры Тушновой старую электрическую пишущую машинку. Эта машинка была английского производства, одна из первых, выпуска еще пятидесятых годов.

- Дарю, - сказал он.

Потом они пили чай и Вероника мрачно гипнотизировала глазами захожего товарища.

И, притащившись домой, кое-как волоча ноги по земляным аллеям, старый писака вытащил из-под дивана знаменитый альбом с рисунками Маяковского и стихами Заболоцкого и , кряхтя, начал заносить туда сегодняшние воспоминания.

И вдруг вспомнила Вероника, что старый оболтус уже пережил не одно поколение писателей, и что он точно так-же волочил ноги по этим аллеям около дачи Пастернака, когда она еще училась на первом курсе Литературного института. И ей стало не по себе.

 

10

Стояла черная ночь.

Она уже третьи сутки стучала по клавишам этого древнего "Ундервуда" и машина никак не хотела выдавать требуемую страницу. Это была не книга, а конспект мысли. Вероника бесилась от собственного бессилия.

- Не то! Не то! - закричала она.

Она высчитала, что всего у нее осталось крови на пятьсот страниц. Она проклинала себя за то, что когда-то правила рукописи и писала черновики, растрачивая драгоценный материал. Она выдумала необыкновенный способ письма, который заключался в том, что перо надо ставить строго на ребро и к тому-же вертикально, и тогда оно дает самую тонкую линию. Ее страницы были испещрены стенографическими значками.

Но часто она вообще ничего не писала.

Потянулись серые, тусклые дни.

Ее муж Cашка пропадал в забегаловках, охотничьих пансионатах и на вокзалах, пропивая необыкновенное богатство. Он уже давно ушел из армии, потому что заметил что некоторые генералы отдают ему честь как полковнику.

- Вот за что я люблю жену и уважаю! - разглагольствовал он в пивнушке перед благодарной публикой, - За то, что она человек и женщина.

И его рука лезла в карман и вытаскивала очередную порцию не оскудевающих десяток.

Вероника не обращала на него внимания. Хорошо что хоть он не мешал ей работать. И только иногда возникали сложности, когда вдруг звонили из какого-то отделения милиции и просили удостоверить личность мужа. И через некоторое время его привозили в "Волге" или в синем "газике" и доставляли на дачу с великими почестями.

И когда он стоял перед ней в отглаженном и выправленном его командой костюме, в ондатровой дубленке и собольей шапке, покачиваясь на носках ботинок, которые только его и выдавали, будучи начищенными лишь на носах до необыкновенного блеска, она только спрашивала:

- Ну что тебе нужно, Саша?

- Машину где-то потерял, оставил в каком-то дворе, пока ее еще надут. Куплю себе пока другую, новую.

И неторопливыми шагами он шел в буфет, открывал там какие-то ящики и набивал себе карманы деньгами.

- Перестань пить, Саша. Помнишь, что ты мне обещал?

- Ага, перестану, - отвечал он, моргая глазами как "жигуль" перед красным светом светофора.

Так шли дни, и каждый день был похож на следующий.

" С петухом, что ли, по комнатам походить как Наташа Ростова? - спрашивала она себя."

Но творчество мощно ударило ее крылом. И канули в туман сомнения, когда коснулось перо бумаги и загорелась строка.

И чем сильней разгоралось ее творчество, тем тяжелей и сумрачней становилась она сама. Уже и муж Сашка сбежал от нее, не выдержав такого напряжения.

Она стала пить, стремясь затушить хоть на минуту сжигавшие ее противоречия и сомнения.

И уже сама стала замечать за собой что-то странное.

Зато чем больше она становилась карга, тем больше нравилась мужчинам. Замертво падали супермены в норковых "москвичках", узрев гениальную женщину, как замертво падает какой-нибудь милиционер, вмиг утратив почву под ногами, узрев неожиданно перед собой высшее начальство. И мужественно и сильно острили они, напрягая необыкновенно ум в обществе всеизвестного человека. И надо было видеть, с каким проникновенным чувством, и как просто, откинув в руке журнал с ее стихами, член какого-то научного общества и депутат Моссовета, имевший жену киноактрису и "жигу" новейшей модели, читал ей ей в вечерней электричке ее стихи:

 

- Опять журнальные полотна

Залепят мне глаза и окна.

 

Опять бездарные тупицы

Мне обсюсюкают сраницы.

 

Не заморить долбежкам мира

Мою волхвующую лиру.

 

Останутся от этой дряни

Одни листки воспоминаний...

 

И долго, долго потом, идя по снежной тропинке под зимними звездами, вспоминал и анализировал каждое случайное слово, брошенное его попутчицей. И глядя вечером в потолок, лежа с полупотушенной сигаретой, вновь вспоминал пережитое ощущение, как маленький мальчик, впервые попав в цирк, долго потом вспоминает боевого индийского слона. " Да, - говорил он себе, - бывают в жизни необыкновенные встречи. - Надо постараться сохранить память о этих минутах навсегда, надолго."

Все больше она худела, высыхала, и только ее глаза светились необыкновенным огнем.

В октябре неожиданно умер сумасшедший художник с первого этажа, будучи задавлен разворачивавшейся продуктовой машиной прямо во дворе своего дома.

И тут вспомнили о нем. Вспомнила вся страна. Когда вскрыли его келью, в ней среди рухляди и памятных вещичек. дорогих ему с детства, посреди комнаты неожиданно обнаружили неизвестный шедевр мастера.

Прямоугольная картина, сияя лаковой поверхностью, поражала светом. Выполненная в чистых, ясных тонах, яркой влажной палитрой, она была построена на сочетаниях, на оттенках белого и красного цветов. Кое-где ее пронизывали сине-фиолетовые тона. Она звучала как оркестр.

Тут ясно было видно, что искусство живописи это только цвет и цвет, и что к ней нельзя подходить литературно.

В основе полотна лежала реалистическая тема, но вдруг художник разбил ее, бросив на недописанное и незаконченное полотно несколько десятков как будто случайных мазков, как будто движимый высшей силой.

И старый друг, не раз помогавший спившемуся товарищу десяткой, которого тот даже постеснялся привести в свое убогое последнее жилище, вспомнил, что всегда эта картина была у художника, заштопанная в полотно.

- Ах, вот что ты скрывал, старый черт, хитрая бестия! - повторял осиротевший товарищ, блестя повлажневшими глазами. И видно было, какую глубокую гордость он испытывает за своего погибшего друга, глядя на толпы любителей, прослышавших и пришедших взглянуть на полотно.

И тут же вдруг объявилась дочь маэстро, проживавшая на даче в пригороде Москвы, и немедленно изолировала квартиру от неуместных посещений.

И объявился покупатель полотна, предъявивший свидетелей, что оно было продано ему владельцем. Хотя суд и признал права этого ходатая, все же ему пришлось выплатить два с половиной миллиона долларов, и надо было видеть с какой любовью и радостью американец укладывал в машину обернутое в бязь полотно... Скрипнула машина милицейского наряда и картину увезли на аэродром.

Среди вещиц и старых журналов нашли записную книжку и в ней между мелочных подсчетов прочли немало глубоких и умных рассуждений, которые тут же назвали Библией современного искусства.

Вдруг обнаружили рисунок, пришпиленный внешней стороной к стене. Это был портрет Вероники Тушновой, набросанный небрежной рукой великого поэта.

Торжественно повесили этот единственный рисунок посреди Русского музея.

И разъехались чиновники Министерства Культуры в шикарные квартиры и на государственные дачи, и разошлись молодые художники по подвалам и дыркам, рассуждая о мастерских и недоступных им беличьих кистях.

- Искусство не принадлежит никому. Оно принадлежит всем. - сказала Вероника в своем выступлении.

Ее попросили написать статью, посвященную памяти мастера, в многотиражке московских художников. " Бумагу живым! Славу живым!" - повторила она слова Маяковского и слова ее дышали страстью.

Ее собственная слава разрасталась. Появилась масса людей, которым она была нужна, но сама она не была нужна никому.

Ей становилось хуже. И она цеплялась за жизнь, проживая ее с страстью. Она худела и стала выглядеть как поджарая собака. Ее глаза светились фосфорическим светом.

Собаки, поджав хвосты, уходили, увидев ее, и кошки разбегались, страшно мяукая.

Как будто предчувствуя конец, она познакомилась в электричке с подгулявшим парнем. Как мегера целует, стремясь выпить кровь, так и она вцепилась в его губы, словно стремясь выпить его жизнь, - так, что он убежал от нее по перрону.

Она стала страшная и знакомые перестали ее узнавать и люди стали оглядываться на нее на улице.

И видели ее однажды напротив ворот Союза Писателей, который она давно игнорировала, стояла она будто бы пьяная и сказала зло:

- Союз писателей!

И трудно было понять, что она хотела этим выразить.

 

11

Мартовская ночь гуляла кругами по Переделкино.

Кусты близко растущей сирени стучали в широкое окно столовой и даже клен, раскачнув голову, ударял ветвями в окна веранды. Кошки, почуяв весну, устроили дикие игры.

В эту ночь ей мерещились на потолке разводы. Долго она глядела вверх, не понимая, от чего это, - то ли отражение качающихся за окном ветвей, то ли подтаявшего мартовского снега. И в этом хитросплетении движущейся, переплетающейся паутины она словно хотела рассмотреть и прочитать загадку своей жизни.

И вспомнился ей почему-то день 8 Марта в средней школе и Генка Огурцов. Ей было десять лет и этот Генка подарил ей книжку с надписью "Восьмое марта близко-близко...", наверное потому что мать приказала ему подарить эту книжку какой-нибудь девочке, вот он и засунул ей в парту. И как не вспоминала она, кто этот Огурцов и куда он потом делся, никак не вспоминалось. И подумала она, что в тех грудах писем, что лежали в двух мешках в дворовом флигеле, и которыми муж Саша когда-то растапливал в бане печку, наверное, лежат письма от каких-нибудь Огурцовых.

Она захрипела на кожаном диване, переворачиваясь со спины на бок. Уже становилось трудно дышать.

Наконец она встала, думая что так ей будет легче, и подошла к окну. Сосны раскачивались, торжествуя, шумя головами. И в эту минуту ей так ярко вспомнились все те сильные и простые ощущения уверенности в будущей жизни и здоровья, которые неотделимы от существа любого человека. И кажется им, что это будет вечно. Вот как ей когда-то казалось.

Она открыла окно и села на диван.

Как будто хорал ворвался вместе с ветром в комнату. Как будто комната наполнилась живой влагой. Колокола ударили в вершинах сосен.

На всех дачах вокруг кошки страшно мяукали и только на даче Вероники Тушновой стояла тишина.

 

12

Уже отзвучали речи последнего оратора, уже и редактор печально знаменитого журнала уронил на гроб прощальную слезу, и громадная толпа народа, оттесняемая милицией, замолкла в траурном молчании, когда сквозь толпу и конвой оцепления пробился Владик Бухнов. Это был уже давно пощипанный жизнью человек, сохранивший, однако, несмотря ни на что некую моложавость и юношескую подвижность. Он принес на гроб учителя и друга посвященный ей сборник стихов, набранный и изданный в скорбные дни народного порыва.

Он быстро пробежал в уже пустой зал, где при его появлении от гроба покойной молча удалились двое одетых в черные халаты служителя, и остановился над гробом.

Слева от изголовья он вдруг заметил друга Сашу, изобразившего печальную мину на физиономии, оставленного тут как видно для отдачи последних минут.

- Прости, мой товарищ, - проговорил поэт. - Прощай.

И он положил неловкой рукой на внутреннею обшивку гроба красную книжечку стихов. Открывалась она посвящением самого Владика Бухнова, кончавшегося такими строчками:

 

В аллеях не растопчешь кровь, -

нахлынет грусть рябинных взоров.

Я приношу свою любовь

на гладь кладбищенских узоров.

 

И в ту минуту, когда Владик Бухнов, глядя на белые ризы, самодовольно думал о том, как

хорошо и совершенно он написал о кладбищенских узорах, и перевел взгляд на лицо писательницы, он увидел, что оно живое. И почудился ему вдруг под вздрогнувшими веками такой живой, такой жгучий взгляд, словно с тоской говоривший ему: " Ну что ж вы живую меня хороните?.." И из левого века покатилась кровавая, смешанная с водою слеза. Безотчетным порывом рванулся поэт к изголовью и схватив голову Вероники, приподнял ее от изголовья. И словно какие-то хрящи хрустнули в этой голове. И тут же он почувствовал ее холодную, мертвую тяжесть.

- Видел?.. - спросил он друга Сашку.

- Ну, - ответил тот без всякого выражения.

Они тут же вышли и пригласили врача.

- Ничего особенного: стигма, - сказал светило, - У кого-то во время прощания на голову покойной упала кровавая слеза. Такое бывает.

Молча возвращались они, потрясенные, по холодным снежным кладбищенским аллеям.

- Посмотри, какое знамение, - проговорил Владик, - И как много она успела! По-настоящему работала только последние семь лет. И как много сделала! И какой знак!..

- Она всегда была сумасшедшая, - сказал друг Саша, и Владик вздрогнул.

 

13

А в это время из жерла гудящей печи железный автомат выдвинул опустевшие носилки.

И один из служителей крематория, собрав специальной лопаточкой пепел, вынес его в холодную комнату и рассыпал небольшой горкой на мраморную доску. И когда он раздрабливал железным пестиком не перегоревшие кости, из комка пористого пепла выпала узкая пластинка железа и сверкнул луч желтого цвета.

- Смотри, - сказал человек, вынимая перо, - Не сгорело. И как это оно могло сохраниться?

Он оттирал его огрубевшими пальцами и даже принес из своего шкафчика кусок мягкого полотна.

- Пригодится, - сказал он, закладывая перо в слюдяной карманчик записной книжки и пряча ее на грудь.

- Достань фужер, да поставь его отдельно, завтра в десять ноль-ноль выдавать его будем, - приказал он товарищу, показывая пальцем на стоящий на полке печальный кубок.