Валерий Спиридонов

 

ДРУЖОК

 

Охота складывалась неудачно. Загонщик Туманов, страдая тяжким похмельем, выпал из цепи загона и безнадёжно отстал. Страшно «горела жаба» и «дымились клеммы» в мозгу. Душа неумолимо просила выпить. Хотелось упасть и не вставать. Уснуть и не просыпаться…

Вчера, в пятницу, после работы, начали с домашнего пива. Затем в гараж привезли водки. Потом бегали за самогонкой. За что пили – Туманов не помнил. Как дошёл до дома – представлял с трудом.

Он проснулся от страшного грохота в дверь, и, лёжа на спине, долго приходил в себя и не мог понять: где он и что у него над головой? Голова гудела. Он пытался поднять её, но свинцовая тяжесть придавила её к полу, боль пронзила виски и аукнулась в затылке. Страшно хотелось в туалет «по-маленькому». Наконец до Туманова дошло, что он спит на кухне у себя дома – в рабочей одежде, телогрейке и в кирзовых сапогах. А над головой у него – кухонный стол, купленный недавно, по случаю, в городе. И ещё понял Туманов, что уже утро. И в дверь грохочут охотники. «Надо вставать! – подумал Туманов, – пока не проснулась жена».

Туманов был охотник знатный, авторитетный. Но две предыдущие охоты он пропустил из-за того, что накануне были мощные пьянки. Охотиться пьяным и с похмелья было не в его правилах. О том, что он стал в последнее время частенько «закладывать за воротник» думать не хотелось, – и так было тошно. Во рту будто кошки нагадили! Сердце стучало, как загнанный зверь, отдаваясь глухой болью в затылке и висках. И эта боль растекалась по всему мозгу, пульсируя в его узлах-клеммах. В такие минуты жизнь человека теряла всякий смысл и была ему глубоко противна. И именно в такие минуты слабые люди заканчивали с нею счёты.

«Другие проблюются с похмелья – и трава не расти!» – опять подумал Туманов. Чтобы он ни смешивал, его никогда не рвало. Пить он умел и «дозу, самую большую, всегда нёс». До одеколонов и «антимолей» он не дошёл – вламывал, как вол, да и за баранкой особо не разопьёшься! Покряхтывая и скрипя, Туманов осторожно перевернулся на живот и выполз из под стола, стараясь не зацепить его и не опрокинуть: вдруг на нём посуда? С трудом поднялся на ноги, и, двинулся к входной двери. Но жена всё-таки опередила его, проскользнув тенью в сени.

Входная дверь с шумом и скрипом распахнулась, откинув в сторону миниатюрную жену Туманова. В неё с гвалтом ввалились братья Филькины, живущие в Запружеве, – заядлые охотники, не пропускающие ни одного выезда на охоту. Хотя по их лицам сразу можно было понять, что спиртным они не балуются, – с этим делом у них отношения «сурьёзные»!

Перед охотой – нельзя! Но, увидев Туманова, братья сразу поняли: что к чему, и, начав, как обычно, с шуток, предложили Туманову принять 100 граммов «свеженькой» – «чтобы погасить дрожь в пальцАх!». Туманов незлобно выругался и прошёл мимо Филькиных в сортир.

Выйдя из сортира, Туманов хотел было послать ко всем чертям Филькиных и охоту. Но на столе стоял стакан «первачка» и рука сама потянулась к нему.

Он понимал, что после опохмелки исчезнет дрожь в руках, и уйдёт боль из головы, тело нальётся жаром и придёт в равновесие. Но потом, через какое-то время, «разгорится жаба» и будет душить его, пока он не примет новую дозу спиртного.

«Хрен с ним! – решил Туманов. – На номера сегодня не пойду, а разойдусь в загонах. Там, может, и полегчает». Руки тряслись предательски. Один из братьев, смекнув, ловко подцепил полный стакан со стола, поднёс к дурно пахнущей пасти Туманова и аккуратно вылил в неё содержимое. «Первач – что надо! – воскликнул Филькин, – Как обычно – градусов семьдесят!». Самогон Филькины гнали качественный. Туманов проглотил ещё тёплую терпкую, чуть отдающую сивухой, жидкость. Его мучила жажда. Но запивать самогон он не стал. Не стал и закусывать – кусок в горло не шёл. Он занюхал выпитое коркой чёрного хлеба, одиноко лежащей на тарелке и будто поджидающей его. Разделся по пояс. Подошёл к умывальнику и стал деловито и долго умываться, словно смывая с себя грязь (и мразь) веков. Стакан первача сыграл свою роль. Тепло разлилось по жилам. Головна боль ушла без следа. Он стал оживать на глазах. Поднялось настроение, которое он, как ему казалось, потерял безвозвратно. В нём пробуждался зуд предстоящей охоты, на которой он давно не был. Это, как у заядлого парильщика, долгое время не посещающего баню, мурашки бегали по телу, в предвкушении жара парной.

Туманов быстро переоделся. Взял ружьё и патронташ. Направился к двери. Он, как зверь, спиной почувствовал усталый и укоризненный взгляд жены. Туманов был человеком отчаянно смелым, но, как ни странно, его пугала эта молчаливая укоризна в глазах когда-то любимой жены…

 

Выстрелов слышно не было. Да и Туманова это мало волновало. Лес, и, особенно беготня в загоне, снимали похмелье и без спиртного. Но «утренний» стакан первача сыграл своё подлое дело – каждая клеточка усталого тела просила выпить.

Лес редел. Недалеко от опушки виднелся хутор. Где-то рядом с ним должна стоять машина – фургон с печкой-буржуйкой, ГАЗ-66, на которой приехали охотники.

Проходя мимо хлева, Туманов увидел старушку и поздоровался с ней.

« Бабуля, нет ли чего выпить?» – спросил Туманов. Бабуля, ответив на приветствие, шамкая губами, словно пережёвывая вопрос Туманова, опустила голову. «Значит, нет?» – буркнул Туманов и тяжело пошагал дальше. «Постой, сынок!» – услышал вслед Туманов. Ноги остановились сами. Ещё не веря услышанному, Туманов повернулся к бабке.

– Помоги, сынок! – со слезой в голосе выдохнула бабка. – Не знаю, что и делать с Дружком. Жаль его, болезного! Да и кормить нечем. Сама с хлеба на воду перебиваюсь. В магазин ходить не могу уже. До «автолавки» не всегда поспеваю. Скотинки нет уж никакой. Сама последние дни доживаю. Да и помочь некому. А Дружка жаль мне, коркой хлеба не спасти его, да и в лес не идёт, – слишком стар стал! При ком только ни жили, но так худо не было, как при ентой «Перестройке»…

Бабка продолжала болтать, а Туманов давно почувствовал на себе взгляд – тяжелее любого, самого страшного похмелья. Их глаза встретились. Дружок лежал около крыльца, положив свою большую голову с умными, тёмными, как ночь, глазами на свои высохшие лапы. Шпангоутами торчали рёбра под тусклой полинялой шкурой. Туманов всё понял. Собак он ещё никогда не стрелял. Он их любил. И любил, пожалуй, сильнее, чем некоторых людей.

– Есть у меня бражка. Давно стоит. – оживилась бабка, в предвкушении счастливой развязки. – Гнать уж мочи нет. Берегла её тому, кто Дружка от мук избавит. Вот Боженька тебя и послал!

Зашли в избу. Бабка показала на молочную канну, стоящую у русской печи, подала Туманову большую, на литр, кружку. «Ты уж сам, сынок, распоряжайся. Пей, сколь душа примет!» – промолвила бабуля. Туманова с утра мучила жажда. Он зачерпнул кружку, с горкой, и стал жадно, без отрыва пить горьковато-сладкую жидкость, явно перестоявшуюся и окрепшую в молочной канне. Опустошив кружку, он перевёл дух. Затем зачерпнул ещё целую кружку. Бабка молча сидела на скамейке у окна, скрестив руки на груди и опустив на них голову. Ближе Дружка у неё никого в этой жизни и не осталось…

Два выстрела, дуплетом, взорвали тишину и перевернули бедное животное. Туманов знал, что картечь пробила сердце, и смерть наступила мгновенно. Перед выстрелом он не видел собачьих глаз. Дружок, будто понимая, ЧТО сейчас произойдёт, лежал к Туманову боком, не поворачиваясь, и смотрел в убегающую даль своим умным взглядом, словно прощался с бабулей, Природой, облаками и лесом… С этим миром, который был ему близок и дорог. С хутором, на который принесла его бабуля маленьким щенком более десяти лет назад. С родным домом, где они с хозяйкой коротали время. С родным для него лесом. Дружок изучил его с детства – здесь он охотился на мелкую дичь и зверьков, сопровождал бабулю в её походах за ягодами, грибами, травами…

Но сейчас, когда всё было закончено, Туманов, отходя от могилки Дружка, словно наяву видел эти тёмные добрые глаза собаки – они сверлили его мозг, залезая в душу…

«На, сынок, выпей на дорожку!» – взрывпакетом грохнул бабкин шепот. Она держала в руках кружку. Её губы дрожали, но она не плакала – слёзы давно покинули её высохшее от долгой жизни тело.

Душа Дружка взлетела к первым вечерним звёздам. Они уже больше никогда не услышат его тоскливого воя – песни.

Туманов рефлекторно схватил кружку и выпил её одним махом. Какая-то крошка попала ему не в то горло, и он подавился. Туманов стал задыхаться, пытался откашляться, но крошка не вылетала. Голова закружилась. Непроизвольно брызнули слёзы. Он, как слепой, пошагал прочь. За домом его вырвало.

Июнь 1992 года. Резекне.

Исправлено: 07.07. 2010.