-Манька! Поди за деревню в поле, крикни Ивана, а то к обеду не поспеет.

-Не маленький, проголодается, придет.

-Иди, кому говорю, пока патлы не ободрала.

-Твой Иван, вот и иди.

-Ах, ты… - с этими словами Нина скинула полотенце с плеча и ринулась к сестре.

-Уже побежала, - шаловливо хихикнув, сказала Маня и пустилась наутек.

Нина плюнула ей вслед и вернулась к плите.

Маленькая, хрупенькая девочка, с большими зелеными глазами, босоногая, в одном светло-сереньком ситцевом платьице, бежала по зеленому, травяному ковру, смеясь самой себе, своему спору с сестрой, яркому палящему июльскому солнцу, стоявшему высоко над головой в бесконечной синеве, размытой дымчатыми облаками, смеялась щебету птиц, вьющимся вокруг высоковольтных проводов ласточкам, смеялась всей прекрасной и уди-вительной жизни, окружавшей ее. Маня, была младшая из двух сестер.

Ей шел шестнадцатый год, она нигде и никогда не училась, не умела ни писать, ни читать, соседи почитали ее за дурочку, равно как и ее старшая сестра Нина, властная и грубая баба. После смерти матери, старшая сестра присматривала за ней, и жили они хоть и бедненько, а все же дружно. Потом появился Иван, здоровенный черноволосый бугай с тупыми глазами. Краснощекий, раздувающий ноздри при каждом вздохе, он походил на закипающий самовар. Кто он, откуда, так никто и не понял, но так получилось, что через полгода Нина вышла за него замуж, а через год родился мальчик, маленький, розовенький, но очень беспокойный. Ему еще не успели дать имя, как он умер, не прожив и недели. Больше детей у них не было. Жизнь приняла самый обыкновенный размеренный вид, ка-кой только может случиться в глухой деревеньке, в которой из всех признаков цивилиза-ции был только местный ДК, да и тот пятый год был закрыт на ремонт. Осень уступала зиме, зима пасовала перед весной, плавно переходящей в лето, затем все с начала, и так год за годом. Иногда Иван пил, тогда Нина таскала его за волосы, била по морде, а он только хлопал глазами, да приговаривал: «Вот дура». Несмотря на всю свою тупую на-ружность, Иван пользовался спросом на деревне: крыльцо сгнило, забор завалился, где закуту новую поставить, где колодец почистить, везде первый мастер был. Денег, естест-венно, в глаза не видели, а расплачивались кто чем: кто курицу зарубит, кто мяса отвалит, кто сала, масла, молока, пытались самогоном рассчитываться, но Нина строго настрого ему запретила, так что если и брал он стакан, то только как премию сверх положенного. Нина шила, вязала для соседей, оплата была такой же. А Маня просто росла, помогая се-стре по хозяйству, потихонечку превращаясь из гадкого утенка в прекрасную, легкую, жизнерадостную девушку. С недавнего времени Иван взял привычку, пока Нины нет ря-дом, больно пребольно щипать Маню за ягодицу, при этом прикладывая указательный па-лец к губам, а потом показывая свой огромный кулачище, похожий на молот кузнеца, а сам мерзко сводил в улыбке свои жирные губы. Пожаловаться сестре она не смела, так как очень боялась этого сильного и страшного человека, и просто молча терпела всякий раз, когда он сдавливал в своих грубых пальцах нежную плоть, стараясь стиснуть ее как мож-но сильнее, как будто только того и ожидая, что она вскрикнет, но она молчала. Маня во-обще разговаривала мало, да и то только если что спросить нужно было по хозяйству. Ни-кто не знал, да в общем-то и никому не было дела, что она любила смотреть на закат, лю-била бегать рано утром по прохладной росе, любила мечтать, глядя на птиц, о том, что у нее тоже когда-нибудь вырастут крылья, и она будет безмятежно парить высоко в небе, и найдет там свою маму, и заживут они счастливо, и не будут знать никаких тягостей. Быва-ет, приснится ей ночью какой-нибудь страшный сон, она проснется, дрожит вся от страха, плачет, но молчит, только губами едва шепчет: «Мамочка, где же ты? Забери меня к себе, пожалуйста».

Она заметила в поле большой силуэт человека, монотонно работающего косой, оста-новилась и, прищурив от солнца глаза, уставилась на него. Это был Иван, по пояс ого-ливший свой могучий торс, покрытый густым волосяным покровом. Он сосредоточенно и монотонно работал косой. Вдруг он остановился, утер рукой пот со лба и посмотрел в сторону Мани, потом положил косу, развернулся и неспешно пошел вниз к речке. Она прищурено взглянула на солнце, улыбнулась и побежала за ним.

Иван на корточках сидел возле воды, черпал ее своими ковшами и умывался. Мане захотелось напугать его, и она, стараясь как можно тише, подкралась к нему сзади и толь-ко подняла руки, чтобы закричать, как он опередил ее и, обернувшись, сжал ее поднятые руки своими тисками. Она, глядя на него снизу вверх, нерешительно улыбнулась и попы-талась вырваться, но тщетно, он одним движением повалил ее на прохладный прибреж-ный песок…

-А где Маня? – спросила Нина, завидев на пороге Ивана.

-Не знаю. Что у нас там на обед? Есть хочу как мерин, - он подошел к кастрюле, то-мящейся на маленьком огне, приподнял засаленную крышку, смачно вдохнул аромат све-жего борща и, причмокнув языком, добавил: - Пару зубчиков чеснока к черному хлебу полож, - после чего скрылся в комнате.

Маня лежала на прибрежном холодном песке, глотая слезы боли и обиды, глядя в бескрайнюю глубокую синеву, по которой быстро плыли белые сказочные существа, по-хожие на птиц, зверей, людей. Лежала и не понимала, что с ней произошло, за что? Она чувствовала, что в ее закрытый мир, полный сказки и радости, грубо, некрасиво ворва-лись, раздавив прекрасные цветы детской души. Высоко над ней весело играли ласточки, звонко чирикая, выписывая невидимые рисунки в воздухе, то скрываясь в своих норках в обрыве на противоположном берегу, то вновь вылетая из них в общую чехарду. Как ей хотелось стать одной из них, не чувствовать земного притяжения, быть такой же озорной, как и эти маленькие птички, жить какой-то неведомой жизнью, где нет людей, где только птицы и небо.

Когда боль немного утихла, она попыталась отмыть кровь с платьица, но безуспеш-но. Глядя себе под ноги, Маня побрела вдоль берега, усиливающийся ветер метал в раз-ные стороны ее тоненькое платье и растрепанные волосы. Домой она вернулась уже со-всем под вечер, когда начал накрапывать дождик.

-Ты где была? – пристально посмотрев на озябшую и продрогшую сестру, спросила Нина.

-Гуляла, - равнодушно ответила Маня, без остановки пройдя мимо нее.

-Дура.

В большой комнате сидел Иван и при слабом свете лампочки что-то вырезал ножом из брусочка. Она, не поднимая глаз, поспешно прошла мимо в свою маленькую угловую комнатку, с одним окошком, матрасом на полу и старинным образом Богородицы в углу; не раздеваясь, легла и тут же заснула.

Утро было серое, дождь, ливший всю ночь, продолжался. Маня, Нина и Иван молча завтракали. Маня была бледней обычного, ночью у нее начался жар, но она никому ничего не сказала и, собравши все силы, старалась не подать виду.

-Что в тарелку уткнулась, стыдно? – цедя слова, проскрипела Нина.

-За что мне должно быть стыдно? – силясь казаться как можно более естественной, удивилась Маня.

-Ах, ты дрянь, - она влепила ей звонкую оплеуху, и на бледней щеке зажегся румя-нец.

-А ты кабель проклятый, что смотришь? – переключилась она на застывшего Ивана.

-Что сразу я? Это она все, пришла ко мне на покос и давай приставать, - отмахнулся он.

С криками: «Иуда, гадина, тварь!»,- Нина вскочила со стула, схватила за волосы Ма-ню и начала ее волочить по полу, потом, насев сверху, принялась отвешивать одну за дру-гой звонкие жгучие пощечины. Оставив бедную сестру, она подошла к Ивану, который как ни в чем не бывало ел кашу и как будто не замечал происходящего в двух метрах от него. Выхватив у него миску, она одела ее ему на голову. Он поднялся со стула, огром-ный, как скала, его желтоватые белки налились кровью, ноздри начали раздуваться силь-ней обычного, и, казалось, что если он ее ударит по голове кулаком сверху, то непременно вобьет в пол по пояс, но, постояв минуту, тяжело сглотнув, он молча вышел из комнаты. Раскрасневшаяся от пыла Нина, долго смотрела ему вслед, потом перевела свой страшный пронзительный взгляд на едва живую сестру, у которой сочившаяся из носа по бледному лицу красная кровь уже испачкала все платьице. «Вон!» - заревела она: - «Вон я сказала», - потом быстро подхватила сестру за волосы и выкинула на улицу за дверь, выдрав клок светлых волос.

Лил дождь, она лежала, уткнувшись лицом в холодную мокрую землю, не зная, что делать дальше. На улице было пусто, в небе не вились ласточки, в траве не стрекотали кузнечики, а белые сказочные существа на небе превратились в одну большую безобраз-ную свинцовую массу. Поднявшись, она посидела какое-то время на лавочке возле дома, но, поняв, что тут ей больше делать нечего, побрела по деревне.

Непроглядный ливень сменился легкой пеленой, а после и вовсе прекратился. На размокшую деревенскую дорогу важно с дворов потянулись куры и гуси, откуда-то раз-дался хриплый лай старой собаки, все постепенно приходило в движение. Скрипы, гогот, смех, стук топора понеслись отовсюду, из домов начали показываться люди, занятые своими делами, а Маня шла вперед, потупив свой взгляд, думая, что же будет дальше, ведь нет больше угла, а кроме него больше ничего-то и не было. Поравнявшись с одним из домов, она услышала знакомый голос, обернулась и увидела, как пьяного Ивана выводил под руку один мужичек лет пятидесяти, в два раза меньше Ивана, но зато крепкий в пле-чах. Они оба о чем-то спорили. Когда Иван заметил Маню, то резко замолчал, отодвинул своего товарища, и, сделав по возможности сосредоточенно-раскаявшееся лицо, подошел к ней.

-Прости меня Маня, - он повинно опустил голову.

Она молча смотрела в сторону.

-Слышь, чего говорю? Прости. Ну не молчи, ты меня прощаешь или нет? Тьфу, глу-пая баба. Не, ну хошь, я пойду и все расскажу? Ну, ты скажи, чего ты хочешь?

Они молча постояли, после чего он махнул рукой: «А чего из-за тебя дуры жизнь свою губить?», - подхватил собутыльника и скрылся в доме.

Маня посмотрела ему вслед, всхлипнула и пошла дальше. Ближе к концу деревни от дороги в сторону отходила тропинка, ведущая к железнодорожной платформе. Маня свер-нула на нее. Тропинка шла вдоль поля, стоявшая свежесть после дождя, разбавленная едва уловимыми, тонкими запахами цветов, умиротворяла. Первые лучи уже высоко стоящего солнца начали пробиваться сквозь серые облака. Тут пролетела одна ласточка, за ней вто-рая, третья, они звонко начали носиться над полем, кувыркаясь в воздухе, обгоняя друг друга. Маня, окутанная дурманящим ароматом свежести, увидев жизнерадостных птичек, в одно мгновенье забыла все, что с ней произошло за последние два дня, и бросилась вслед за ними по полю, весело смеясь. Пробежав метров двадцать, она вскрикнула от не-понятного укола в лодыжку и, посмотрев под ноги, мельком увидела блеснувшую черную полоску, тут же исчезнувшую в полевой траве. Не придав этому никакого значения, она побежала дальше, продолжая весело смеяться. Ласточки как будто приняли ее в свою игру и кружили вокруг, а она все бежала босиком по влажной траве, обдаваемая теплым вет-ром, улыбаясь бесконечной выси, красоте русского поля, свободному полету птиц в не-бе…

Когда багряный диск солнца уже на половину скрылся за горизонтом, она сидела по-среди поля без сил. Нога горела огнем, сердце жадно билось, воздуха не хватало, голова кружилась, снова начался жар. С каждой минутой становясь все слабей, она не в силах больше сидеть откинулась на спину и увидела над собой небо: с одной стороны ближе к солнцу оно было раскаленного цвета, с другой подкрадывалась темнота. Хорошо был ви-ден молодой месяц, удалой, красивый, улыбчивый. Сверчки возобновили свое стрекота-ние, а в изумрудной траве, на которую уже выпала вечерняя росса, лежала Маня, ее серд-це уже не билось, а последнее, что увидела она своим мутнеющим взглядом, была уле-тающая к солнцу ласточка: «Подожди мама, я с тобой».