Что хочет автор. Литературные конкурсы

- Любезный Иннокентий Леонович, похоронный марш должен быть прост и строг, как костюм покойного. Возможно, вы музыкант не только с богатым прошлым, но и с большим будущим, и вам еще предстоит сыграть на похоронах депутата государственной думы, но все же выслушайте меня. Как бы мило вы не импровизировали на своем инструменте, этого не стоит делать ни при выносе тела, ни погружении его в могилу, никогда. Вчера ваше неожиданное соло привело не только к замешательству и панике среди музыкантов, но и вызвало недоумение всей похоронной процессии. Любезный, вы играли джаз. Вы ждали аплодисменты? Может быть, цветы?

- Простите… - Иннокентий Леонович сморкнулся в платочек, - Я забылся… Я…

- Могу понять, вы забыли, что на вас старый, мятый костюм, а не белый фрак. Я даже допускаю, что вы приняли могилу за оркестровую яму. Но… Выплясывать реверансы перед скорбящими родственниками, целовать вдове ручки и ставить автографы на денежных купюрах, которые вам сунули, дабы вы, наконец, замолчали… Это слишком…

- Клянусь, Иван Христофорович!... – Иннокентий Леонович прижал руки к груди, - Что б я!... Еще!... Никогда!...

Памбухчян с отвращением посмотрел в глаза растроганному пьянице.

За завтраком Левинсон развернул газету и с удовольствием обнаружил в ней свою заметку о молодом пианисте Сергее Текоцком.

- Кажется, одним птенцом гнезда Левинсона будет больше, - сказал он, передавая газету жене, - Мальчик скачет по жизни, как мячик, дожидаясь, пока его кто-нибудь не подберет.

- Лева, дорогой, ты обеспечил ему аншлаг и смокинги в партере, но сможет ли он продержаться?

- Роза, дорогая, когда сам Левинсон видит талант, талант будет! Даже если публика услышит фальшивую ноту, она скорее предпочтет почистить ногтем уши, чем признаться в этом самой себе. Левинсон не ошибается. Я умею делать звезды, и они будут гореть до тех пор, пока я сам их не загашу. Это мой хлеб, ты его ешь. Налей мне еще кофе.

Зазвонил телефон. Он снял трубку, свободной рукой пододвинул чашку.

- Да, Левинсон слушает!

- Доброе утро, котик. Это Зина…

- А, Семен Семенович! Здравствуйте! – Левинсон невозмутимо отхлебнул кофе, - Что такое?

- Извини, что побеспокоила тебя на дому. Сегодня днем не получится. Похороны.

- Ничего страшного, информация не горит и вполне послужит для следующего номера, - Левинсон поплотнее прижал трубку к уху.

- Тогда до завтра, котик?

- Да, и спасибо, что позвонили. Всего доброго, Семен Семенович.

Положив трубке, Левинсон наморщил лоб.

- О чем я было, дорогая? Ах, да! Молодости свойственно надеяться только на талант и усердие. Но с годами приходит понимание, что без соответствующей поддержки ты, простите, маленький пук. Текоцкий достиг необходимой для карьеры зрелости. И я помогу ему, раскручу на всю катушку. Памбухчян пообещал оказать необходимую материальную поддержку. Потянуло на меценатство. Глупостей начитался. Говорит, подбери мне смышленого доходягу.

Двухкомнатная квартирка была узкой, грязной и темной, как кишка. Половину зала занимал рояль, на два пальца покрытый пылью, словно в чехле. Диван с лопнувшей обивкой, пара стульев, стол и шифоньер о трех ножках и стопкой книг вместо четвертой. На стене висело помутневшее зеркало.

- Где м бабушка?

- Там… - она вяло махнула рукой.

- Я непременно должен ей представиться!

Пройдя в спальню, Коровин осторожно втянул носом удушающий запах и сейчас же чихнул. Источник зловония неподвижно распростерся на металлической кровати, прикрытый до подбородка одеялом. Заостренные черты лица, цвета пережаренного кофе, глазницы, с едва прикрытыми донышками мутной жижей. Только легкое колыхание узких, синюшных губ, сопровождаемое глухим похрапыванием свидетельствовало, что угли старухиной жизни еще не остыли.

- Она нас не стеснит, - сказала Маша, выталкивая гостя из комнаты и плотно прикрывая дверь, - Она молчит и ничего не слышит. Только пердит. Папа говорит, что душа уже покинула бабушку, остался маленький хвостик. Смешно, правда? Мы будем спать на диване, я у стенки.

- Ты давно болеешь?

Она пожала плечами.

- Оли… го… френия…

- Красивое слово. Ах, до чего же красивое слово!

- Жалко, что красивые слова расходуются на всякую гадость. В детстве у меня обнаружились аскариды. Я так обрадовался! Потом оказалось, что аскариды – это длинные черви, живущие здесь, - он похлопал ладонями себе по ягодицам.

- Еще бы! А кто играет на рояле?

- Папа раньше играл. Бабушка сказала, что он пропил свои пальцы, но пальцы на месте, я их видела и трогала. Подожди…

Маша скрылась в ванной и через минуту возвратилась совершенно голой.

- Ты меня любишь? – спросила она, приглаживая волосы на лобке.

Коровин живо расстегнул ремень, приспустил штаны и, сверкая желтыми ботинками, ринулся к своей неожиданной возлюбленной. Споткнулся, упал, но продолжал движение на четвереньках.

Он уткнулся лицом в кружку с пивом и нараспев произнес:

- На черном рояле,

на черном рояле

Уставшие пальцы фокстрот танцевали.

Оплывшие свечи,

дрожащие тени,

И музыка, полная неги и лени…

Шум в пивной улетучился, а наступившую тишину, словно чьи-то руки, вдруг разорвали оглушительные аплодисменты. Иннокентий Леонович заткнул уши и застонал.

- Старик, тебе плохо? – участливо спросили рядом, - Может стоит пойти и проблеваться?

Он помотал головою и полез за папиросами.

- Мне хорошо… Мне очень хорошо…

- Смотри, тебе жить.

Если бы ни длинный нос, ни обвислые щеки, ни черные, с легкой проседью усы, ее лицо можно было бы назвать красивым, а за атласным халатом скрывалось столько мяса, что его хватит накормить Китай. Она открыла рот, зановесив нижней губой ключицы, и сказала:

- Лева, дорогой, ты хочешь котлеты с горчицей или с хренком?

Левинсон с неохотой оторвался от рояля.

- Роза, дорогая, я тебя умоляю, не мешай мне, когда я пишу музыку.

- И все-таки, ты мне не ответил.

- Пожалуй что с хренком.

- Лева, я приготовлю тебе горчицу, хренок прокис. Хорошо?

Не успел он сосредоточиться, как витающую где-то тут, рядом мелодию разогнало заботливое сопрано.

- Дорогой, иди кушать. Остынет.

- Вот так всегда! - вскричал Левинсон, поднимаясь, - только я засобираюсь сочинить какую-нибудь музыку, ты зовешь меня есть. Я тысячу раз объяснял, что не умею писать музыку на сытый желудок. Меня клонит ко сну. А ты назло, назло, назло!... Иди кушать, кушать, кушать!... Талант должен быть голодный, разве тебе неизвестно?!

Его музыкальная карьера началась в оркестровой яме театра музкомедии. Казалось бы играй и не страдай, но Левинсона сильно обижало отсутствие внимания со стороны публики. Была бы его воля, он бы заставил артистов танцевать в яме, а на сцене разместил музыкантов. Движимый жаждой славы, он расстается с театром, садится на поезд и дает серию сольных концертов в обшарпанных и безлюдных залах, встречающихся на его победоносном пути. В Москву он возвращается исхудавшим и озлобленным язвенником, в твердом убеждении того, что изнутри покорить провинцию невозможно. Он устраивается тапером в театр кукол, преподает в музыкальной школе, но надежда «выбиться в Бахи» не оставляет его. В свободное от работы время он сочиняет фантазии и сонеты, пописывает критические статейки о музыкальной жизни столицы. В последнем его заметили, с его мнением стали считаться. Все, Левинсон, наконец, поймал удачу за хвост и принялся энергично накручивать этот хвост на свою волосатую руку. Однажды он опубликовал несколько этюдов и попросил известного тогда Градусова включить их в программу выступлений. Пролистав партитуру, Градусов скривился.

- Я вас очень уважаю, Лев Ефимович, но у меня более мелодично отходят газы. Не верите?!

- Нет, не стоит, верю!

Они вместе посмеялись, а потом Левинсон принялся аккуратно травить беспардонного шутника, используя свои многочисленные связи и влияние.

Он занимался любовью быстро и нервно, словно в дверь спальни вот-вот должна ворваться злая собака. У Зины едва успевали только набухнуть соски и выделиться слюна, как он уже кружил по комнате, занятый своими мыслями. Но она упорно любила Текоцкого, его хрупкую, красивую внешность, элегантность, целеустремленность, и не теряла надежды со временем приучить к себе этого спринтера.

- Так ты выйдешь за меня замуж?! – удивленно переспросил он, кутаясь в халат.

- Ты хоть имеешь представление о жизни музыканта моего уровня?

Зина лежала на кровати и мечтательно смотрела на него.

- Конечно! Постоянные гастроли по странам Европы и Америки, шампанское и много-много цветов.

Он обескуражено почесал затылок.

- Да, разумеется… В будущем… Но это только одна сторона монеты. Внешняя оболочка моего существования, внутри которой, собственно, моя жизнь. А жизнь для меня – музыка! По утрам я танцую менуэт, настраивающий каждую клеточку моего тела на мягкий, эластичный, музыкальный ритм.

- Сережа, котик, а ты бы не хотел по утрам просыпаться от минета? – невинно спросила она.

Сережа сделал вид, что не расслышал.

- За завтраком, дабы не терять время даром, я занимаюсь сольфеджио.

- Бедняжка, ты когда-нибудь обязательно подавишься и умрешь, - быстренько вставила она.

- В консерватории я отхожу от рояля только в туалет. Да я и делать то больше ничего не умею, кроме как…

- Ходить в туалет?

- Нет, играть на рояле. Я не способен вбить гвоздь, погладить брюки, а мои кулинарные способности ограничиваются чисткой яиц.

- О, в этом мы похожи!

- Из всех звуков я люблю хорошую музыку и аплодисменты. Остальное терплю. Из страха поранить руки или простыть, я даже летом хожу в перчатках и с ватой в ушах.

- А я то все думала, у тебя атеросклероз и серные пробки!

- Большую часть моего лексикона занимают музыкальные термины.

- У меня – сексуальные!

- За свою жизнь я читал только ноты. Ну, еще две-три книжки, название которых упоминать не буду, потому что забыл.

- А я свои помню. «Эммануэль» и «Кама-сутра».

- И ты согласна жить с таким человеком?!

- Да! – воскликнула Зина, поднимаясь на локтях, - Но носки и трусы себе стирать будешь сам, предупреждаю сразу.

Маша приняла мимозы, понюхала и озабочено сказала:

- Бабушку похоронили. Такие же желтые цветы лежат на ее могиле. Надо их взять от туда или эти отнести туда.

- На могиле не место желтым цветам! – возмутился Коровин.

За столом сидел невысокий, сухой мужчина в клетчатой рубахе и закусывал малосольным огурчиком. Над большими ушами два куста всклоченных седых волос, лицо густо покрыто красной паутинкой, взгляд тупо упирался в ополовиненную бутылку.

- Здравствуйте, - произнес Коровин чуть слышно и попятился.

- Это мой папа, поминает бабушку, - объяснила Маша, - она совсем умерла.

- Кто там? – спросил Иннокентий Леонович, не поворачивая головы.

- Я, собственно, Василий Коровин. Пришел с цветами к вашей дочери. Я жених.

- Ну?! Выпьешь?

- Чего так смотришь на меня? Подозреваешь в чем?

- Нет… - Коровин отвечал вдруг взволнованным голосом, - Наоборот, поначалу мне все люди нравятся. Они как желтые тени движутся, машут руками, издают звуки, которые, если не вникать, вполне безобидны и даже симпатичны. Желтые тени, забавные, разные… Но всматриваясь и прищуриваясь, с каждой минутой наблюдения чья-то невидимая кисть перекрашивает желтых человечков в темные тона. Это так печально, когда желтое ложится на черное. И получается грязный, мышиный цвет, цвет больной бессонной ночи. И нет больше желтой тени, одной, другой, третьей… Все меньше их окружает меня. Вы понимаете?

Иннокентий Леонович с любопытством смотрел на Коровина.

- Да, только я уже давно всех людей вижу в черном свете.

Коровин кивнул.

- Темные тени… Лишь изредко тоненький лучик блеснет, заденет и мигом гаснет.

- Ты больной что-ли?! – участливо спросил отец невесты.

- Да.. Но не с рождения… Отчего, скажите пожалуйства, на рояле не играете? Позабыли или музыку не любите?

Иннокентий Леонович вскочил на наги и вызывающе ответил:

- Если хочешь знать, меня и радует только хорошая музыка! – он налил водки, выпил и сбавил тон, - Остальное расстраивает…

- Справедливо, верно? – вставил Коровин, Несчастен тот человек, кого радость посещает чаще печали.

- Музыка, Василий, мой бог! Она тоже способна творить чудеса! Посмотри на эти облезлые стены, вздувшийся пол, расшатанную мебель. А теперь послушай, может быть и тебе дано увидеть, как преобразится комната.

Иннокентий Леонович включил проигрыватель, аккуратно, трепетно поставил пластинку.

- Бетховен…

И действительно, после первых же аккордов Коровину показалось, что потолок, будто в церкви, взвился к верху, а стены распахнулись, как ворота, за которыми плыл густой розовый туман.

Но тут игла соскользнула с заезженной пластинки, и комната, словно клубами дыма, заполнилась отвратительным шипением.

- Он сумашедше чистолюбив, работает круглые сутки, этакий кентавр (полу-рояль и полу-человек). Подобострастен. К несчастью, он натура слишком цельная, чтобы оказаться по настоящему талантливой. Почему, к несчатью? Потому что «цельная» подразумевает «ограниченная». Но это ни в коей мере не помешает ему сделать карьеру, скорее наоборот. Он твердо знает, чего хочет, и там, где другие побрезгуют запачкать туфли, он будет носом рыть землю.

Памбухчян недоверчиво скривил рот.

- Вы говорите таким тоном, будто бы он уже утопил в ванне родную бабушку за то, что она однажды позабыла пришить пуговицу к его концертному фраку.

- Ничего не знаю про бабушку, но слышал, как он подмешивал в кофе транквилизаторы своему главному сопернику на конкурсе молодых исполнителей в Вене. Но не берусь утверждать наверняка, так, прошел… душок. Лошадка шустрая, на нее можно ставить. Вам следует встретиться, Иван Христофорович.

- Ладно, Левинсон, посмотрим…

Градусов поднял крышку рояля.

- Клавиши желтые?! Как мило с их стороны! – вскричал Коровин, хлопая в ладоши.

Инокентий Леонович поморщился, принес из ванной влажную тряпку и протер клавиши от пыли и засохших тараканов. Взял пару аккордов.

- Расстроился… хмуро произнес он, - Но попробуем…

Он заиграл, сначала вяло, затем все больше оживляясь. Обвислое лицо его разгладилось, глаза загорелись, губы приплясывали в такт музыки. Маша, сидя на диване, равнодушно болтала ногами. Словно завороженный, Коровин опустился на корточки, отказываясь верить, что сии костлявые, обметанные никотином пальцы, беспокойно бегающие по клавишам, способны вызвать столь чарующую мелодию. Он старательно выслеживал путь каждого пальчика и сопоставлял его с рожденным колебанием звука.

Когда Инокентий Леонович откинулся на стуле, Коровин спросил:

- Что такое музыка?

- Музыка? Музыка… Музыка – это музыка! Какое еще может быть объяснение?!

- Нет… - Коровин задумчиво кусал губы, - Как по нашим жилам текут кровь и воздух, так по ним распространяются и наши мысли. На жилы, к вашему сведению, не никилевый водопровод, они больше напоминают русло горной реки. А посему мысли движутся не ровно, а тревожно пульсируют в определенных ритмах. Так вот, переложение этих ритмов на музыкальные инструменты и есть музыка!

- Любопытно, ответил Градусов равнодушно.

Он наполнил себе рюмку и выпил. Вытер вспотевший лоб рукавом рубахи. Закурил, сел на диван рядом с Машей, положил руку ей на плечи. Маша сосредоточено улыбнулась. Вообще, когда девушка улыбалась, ее тело напрягалось и замерало, что делало ее похожей на резиновую куклу.

- Я был блестящим пианистом… - сказал Иннокентий Леонович мечтательно, - Я и есть… Только…

- Васька, ты почему вчера опять не собирал бутылки?

- Мне было некогда, мама.

- Милостыню просил?

- Я же говорю, мне было некогда.

Мамаша посмотрелась в зеркало и кокетливо взбила челку. Вместо косметики на лице кокетки были наложены кровоподтеки и ссадины. Грязь под ногтями заменяла лак.

- Чего же ты делал, подлец?!

- Думал, мама. О строении мира. Вот ты, мама, сплошь состоишь из молекул.

- Ага, а глиста из одного хвоста!

- Они такие маленькие, кругленькие и вертятся, как земля, вокруг своей оси и солнца. Следовательно, можно предположить, что наша планета есть молекула огромного человека – бога. И наоборот, молекулы, из которых мы состоим , служат планетами для малюсеньких лилипутиков. Это моя теория мира! – Коровин вздохнул, - Любопытно угадать, в какой части божьего организма наша молекула-земля вращается. Представляешь, как было бы обидно, если в заднице. Бррр! Я мечтаю о сердце, а ты? Ты бы где хотела вращаться?

- А мне насрать на твои теории! У меня от них голова болит.

- И если у вас, мама, заболела голова, значит на какой-нибудь планете, одной из тех, из которых устроена наша черепная коробка с содержимым, разразились катаклизмы. Или вулкан задымил, или ледник пополз. Берегите себя, мама. Помните, что всякий ваш недуг несет ужасные разрушения и жертвы миллионов ни в чем не повинных существ. Однажды я уколол ногу гвоздем и, представив последствия своей травмы, залился слезами. А соседу нашему, Ивану Кузьмичу, я поджег почтовый ящик и разбил окно. Он вечно все разбрасывает.

- Так это ты, подлец?!

- Я, мама, - подтвердил Коровин, - У меня есть другая идейка, но она еще требует продолжительного осмысления.

- Слава богу! А теперь, марш на улицу, собирать посуду.

- А правда ли, что вы играли в четыре руки с самим Шестоковичем?

- Конечно, хотя мои недоброжелатели утверждают, что я лишь переворачивал ноты и придерживал крышку рояля, дабы ненароком компазитору не прищемило пальцы. – Памбухчян залился громким смехом, смахивая салфеткой выступившие слезы, - Мальчик мой, я был неплохим пианистом. Только…

Он послал в рот кусочек полусырого мяса, запил его вином.

- К чему обманываться?! За столиком в ресторане я себя чувствую много комфортнее, чем за роялем. Хорошая пища и вино услаждают меня лучше всякой музыки, а красивая женщина на десерт, с ее глупым щебетанием и ужимками, желаннее аплодисментов и хвалебных рецензий. Впрочем, я думаю, слава бы меня опьянила сильнее вина и женщин, но быть несчастным, постным трезвенником в ожидании ее я не желал и не желаю. Вы следите за моей мыслью?

- Да-да! – горячо заверил его Текоцкий.

- И мне не понять, как в погоне за мнимым величием отдельные особи растрачивают жизнь и здоровье.

Большим пальцем, украшенным кольцом с бриллиантом, Иван Христофорович поманил официанта.

- По чашечке кофе и счет, пожалуйста… Все люди живут для себя, и если они жертвуют собой, значит, в первую голову, это им нужно. Потребность. Завуалированный, покрытый лаком мазохизм. Полуживой профессор, астматик, задыхающийся в библиотечной пыли, кропает труд о влиянии полнолуния на поведение дождевого червя. Он не гуляет с палочкой по парку, не дремлет после обеда у телевизора, не играет со старушкой в карты. Он, видите ли, ученый, он заканчивает дело жизни, на которое уже угробил полсотни лет, дело, не стоющее и выеденного яйца. Он думает о человечестве?! Или как облегчить положение дождевого червя?! Плевать он хотел на человечество и на всяких ползущих гадов!... А спившийся поэт, голодный, в худых портках, трясущейся рукой выводит строки и прячет их глубоко в стол. Он поэт, поэт, его не понимают, он страдает, но пишет, пишет, пишет. Может он мечтает, что с его стихами на земле станет светлее и теплее?! Он презирает живых, убежденный, что в царстве мертвых ему воздастся по заслугам. Окруженный ангелами, он будет наблюдать с небес, как люди раскаиваются в его безвременной кончине. Он заранее упивается этой своей местью и радостно скалит гнилые зубы. Я вас не шокирую?

- Самоотверженная мамаша отдает последний рубль на забаву великорослого чада. Ее сердце разрывается от любви и, ноги, осверненные артритами и язвами, из последних сил протаптывают для ребенка колею. Мат, пожалуй, более других достойна понимания, если бы в своем отпрыске она не видела частицу себя самой. Боже мой…

Покончив с кофе, Памбухчян дозаказал по рюмке коньяку и закурил сигару. Лицо его лоснилось, глаза заволокла блаженная истомина.

- Да, я окажу вам финансовую поддержку, сделаю рекламу… Только не каких жертв. Вы меня понимаете? Музыка – это товар и деньги, а не божественный свет, на который нужно молиться.

Коровин поклонился роялю, с благоговением поднял крышку и ткнул пальцем в клавишу.

И принялся перебирать клавиши, подолгу прислушиваясь на каждой.

- Много их, но есть удивительно похожие, - закончил он, подзывая Машу, - Смотри… Вот и вот… И вот… Да? А если так, то… Подумать только, звуками можно рисовать! Черный, красный, оранжевый, зеленый, синий, желтый, белый… Потом опять черный, но значительно светлее. Возможно серый… Да, наверное. Потом розовый. Замечательно!

- Пойдем в постельку, - сказала Маша.

Коровин отмахнулся от нее, как от назойливой мухи.

- Попробуем смешать краски, - он взял сразу три клавиши, - Нет… Нет… Ах! Вот это да! Как славно!...

Маша примастилась возле Коровина, сунула в рот палец и стала его интенсивно сосать. Незаметно для себя задремала и едва не свалилась со стула, после чего грустно побрела в спальню. Вернулся домой Иннокентий Леонович, пьяный до безобразия, и не раздеваясь рухнул на диван. Коровин же всю ночь провел за роялем, закатисто хохоча, прыгая и хлопая в ладоши при удачном стечении звуков. Порою глубоко задумывался, бормотал что-то себе под нос, а вдруг вскакивал и бегал по комнате. С первыми лучами солнца, просочившимися сквозь мутные окна, он растолкал Машу.

- Вставай! – и откинул одеяло.

- Чего тебе? – спросила девушка, зевая и потягиваясь, - Меня?

- Пойдем, я тебя нарисую. Пойдем же!

Маша безучастно вылезла из кровати и босиком прошлепала вслед за возлюбленным. Коровин усадил ее на стул, а сам направился к роялю. Бросая на натурщицу быстрые, цепкие взгляды, он взялся за поиски необходимых комбинаций из трех-четырех клавиш и клал сей мазок на воображаемое полотно. К полудню созрела недурственная мелодия на манер шансоньетки, которую он исполнил довольно живо. Проснувшийся к тому времени Иннокентий Леонович в тупом изумлении глядел и слушал.

- Опасно, дети мои, мешать вермут с водкой, - поведал он, обхватывая голову руками, - Но уж если такое случилось, не добавляйте пиво.

Позднее, опохмелившись, он заставил Коровина играть вновь и вновь.

- Маша, деточка, ущепни меня… Ты умел ведь играть на рояле?

- Васенька, вспоминай, - умолял Иннокентий Леонович, готовый пасть на колени и расписаться в своем сумасшествии, - А раньше, до того, как ты заболел? Ты ходил в музыкальную школу или в консерваторию, да?

Градусов тяжело вздохнул, потер виски. Битый час он пытал Коровина, но тот лишь растеряно пожимал плечами.

- Можно, я еще поиграю?

Коровин опустил руки на клавиши, и сейчас же очаровательная компазиция наполнила комнату.

- Хватит! – закричал Иннокентий Леонович и взялся за сердце, - Не могу… Хорошо, допустим, ты за ночь научился музыцировать… Допустим… Нет, этого допустить нельзя! Но предположим… Нет!

С каждым последующим днем Коровин все увереннее управлялся с инструментом, поражая неустойчивую психику Иннокентия Леоновича разнообразными новыми компазициями.

- Но как ты сочиняешь музыку?!

- В моей голове живет маленький, желтый гномик. Не китаец, определенно, но с лицом, как лимон. Очень беспокойное, совершенно неуравновешенное создание. От какого-нибудь пустячка он может от радости впасть в детство и наоборот, безумствовать и метать громы и молнии. Не подумайте, что он существует только в моем воображении. Это абсолютно реальный гномик, просто маленький. Я думаю, он питается моими мозгами, поэтому он и страшно умный, а я дурак.

Но музыку ты как сочиняешь? – нетерпеливо прервал Иннокентий Леонович.

- Я не знаю… - Коровин одарил его продолжительным взглядом, - Я было попробовал рисовать звуками…

- Получилось. А потом гномик вдруг подхватил и начал насвистывать разные молоди. Я отчетливо слышу их, как слышу сейчас вас, я чувствую их, как чувствую свой кашель. И чтобы не сойти с ума окончательно, я избавляюсь от музыки, играя на рояле с ощущением, нет, с облегчением справления своих физиологических потребностей. Не смейтесь надо мной, но нажимая на клавиши, я словно расслабляю клапаны и спускаю переполняющий меня пар. Мне кажется, я просто лопну, взорвусь, разлечусь в осколки, если не нажму на нужную клавишу в нужное время. Гномик не повторяет насвистываемых мелодий, но я их слушаю и воспоизвожу с дорогим, дразнящим чувством босых ног, ступающих по уже пройденным тропинкам. Хруст вырванной страницы, отчаянный бой мухи о стекло… Понимаете, я где то все уже слышал, но нелепость ассоциаций вызывает головную боль. Вот и теперь…

Музыка закружилась по квартире, как вьюга. Пальцы у Коровина были длинные, сильные и гибкие. Недостаток знаний, ловкости и пластичности за игрой он компенсировал напористостью и каким-то седьмым, звериным чутьем. И вообще он за роялем сейчас напоминал дикого зверя, вцепившегося в свою добычу, которая вырывалась, стонала, молила.

- Дорогая, мне необходима твоя помощь. Нужен свежий взгляд, взгляд со стороны. Напряги свое внимание, Розочка, и послушай, как будет лучше, - Левинсон взял два аккорда, - так или так?

- Повтори, пожалуйста, я не уловила разницы.

Он повторил и выжидающе уставился на супругу.

- Ага… Так лучше, - неуверенно сказала она.

- Ну, так… Лучше и все.

- Как, так? – Левинсон злился.

- Так, как лучше…

- Лучше как? – прорычал он.

- Чего как?...

- Было два варианта…

- А то! – Левинсон, взорвавшись, с кулаками набросился на рояль, - Старый дурак! Нашел, с кем советоваться!

- Тебе не угодишь, - Роза растерянно повела плечами и вышла из комнаты.

- Эй! – понеслось ей вслед, - Принеси корвалол! Или ты хочешь моей смерти?! Пойду, писану статейку…

- Ты лучше просто писани и ложись спать. Овчарка!

- Сама овчарка!...

- Это мой первый сольный концерт, и мне необходимо покорить публику, уложить ее на лопатки. В моем репертуаре есть Шопен, Брамс, Шуман, Чайковский, Рахманинов… Но нет изюминки. Может быть, Гендель? Стравинский?...

- Нужна изюминка?

Зина потеребила свой носик.

- А если нам с тобой сделать нечто вроде шоу – классик? Темнота, мерцают свечи. Ты исполняешь Чайковского… Я выхожу на сцену и начинаю медленно раздеваться. Кофточка, юбочка, чулочки… С твоим последним аккордом я бросаю в зал свои кружевные трусики.

- О чем ты говоришь, Зина?! – вскричал Текоцкий, - Для классической музыки такое неприемлимо!

- Или, например, темнота, мерцают свечи. Ты играешь на рояле Чайковского… без фрака, совершенно обнаженный.

- А что здесь особенного?! Во-первых у тебя хорошая фигура. Во-вторых, эротические мотивы – обязательная составная любого современного театра. В-третьих, ты внесешь новую интерпритацию в произведения Чайковского. На сцену выходят несколько классных обнаженных девочек и исполняют танец маленьких лебедей. Девочек я тебе подберу. Таких лебедей не найдешь ни в одном балете! Убеждена, после твоего концерта ряды любителей классической музыки значительно пополнятся.

- Не юродствуй, пожалуйста…

- Или темнота, мерцают свечи. Две обнаженные фигуры, мужская и женская, совокупляются под музыку Чайковского на глазах офигивающего зрителя…

Иннокентий Леонович сбросил пиджак, распустил галстук.

- Духота! Василий, я думаю устроить тебя в музыкальную школу. Конечно, и я бы мог давать уроки, но…

- Как это, зачем?!

- Я плохо играю?

- Ты хорошо играешь, но ты не знаешь нот, элемпентарных приемов, техники. Это немыслимо! Возмутительно! Что такое сольфеджио, си би моль, пассаж?

Коровин зевнул.

- Нет, ты ответь мне, ответь.

- Вот! Что и требовалось доказать! А теперь ты меня спроси.

- Но… - Иннокентий Леонович захлебнулся, - Ты просто дурак!

- Я знаю, - грустно согласился Коровин.

- Да нет, я в другом смысле. Тебя бог наделил удивительным талантом, но его необходимо развить, взрастить, так сказать. Ты никогда не станешь настоящим компазитором, если не будешь опираться на опыт великих музыкантов, не проникнишься им.

- Я не хочу быть компазитором, - ответил Коровин, хлопая глазами.

- Но ты уже компазитор, черт бы тебя побрал!

- Так в чем же дело? Чего вы на меня кричите?!

Иннокентий Леонович смешался, вытер платком вспотевшее лицо, закурил.

- Начнем сначала. Тебе бог дал талант, ага, так получилось, и ты не имеешь права его гробить. Потому что бог посылает на землю талант, как каплю дождя, и никому не ведомо, на чью голову он упадет. Упал на твою, бестолковую, ты счастливчик. Но талант посылается не тебе лично, а на благо всем людям. Ты играешь гениальную музыку, но ее никто не слышит. Следовательно, ты крадешь ее у людей, понимаешь? Это во-первых. А во-вторых, не зная азбуки, правил склонения и оборотов речи, даже очень талантливый человек не сформулирует должным образом свои мысли.

- Мне нельзя играть?

- Тьфу, ты! – Иннокентий Леонович плюнул и растер ногой.

Коровин же подсел к роялю и сыграл изумительный, грустный этюд, слушая который Иннокентий Леонович обранил слезу. Все его хлопоты растворились в тихой музыке, напомнившей ему отчего-то шум кладбищенских деревьев.

- Я буду за тобой записывать. Может быть, талант – он и талант, что не благодаря, а вопреки?... А что, если показать тебя Памбухчяну?! Он из тебя всю дурь выбьет и в люди выведет.

Коровин подошел к окну и уткнулся носом в стекло.

- Чего молчишь? Я не вытяну тебя при всем желании. Вася, приподними планку своей фантазии. Представь, прилизанные на пробор волосы, прекрасно подогнанный фрак, лакированные туфли. Ты степенно выходишь на сцену под гром аплодисментов, садишься на стул., небрежно откинув полы фрака. Зал замирает, Публика смотрит на тебя как на бога. Сотни, тысячи людей. У тебя появится возможность на всю страну, а не себе под нос показать свою замечательную музыку, выразить через нее свои мысли, свое отношение к миру. Ты слышишь?

Коровин ответил не поворачиваясь.

- Музыка живет во мне, я не хочу, чтобы она жила вокруг меня, отдельно от меня. Гномик, с глазами, как ромашка, свистит или играет на дудочке. Это греет.

Иннокентий Леонович достал из шифоньера черный, тронутый матовой пеленой от продолжительного затворничества фрак и протянул Коровину.

Вся подкладка и отвороты оказались изрыты молью, и пахло мочей и плесенью. Сия эксгумация ввела Градусова в транс.

- Я ведь его берег, думал, да мало ли что… А он, предатель, и не надеялся, истлел.

Коровин неуклюже влез во фрак, покрутился перед зеркалом и направился к роялю.

- Да, да, сыграй реквием моему погибшему фраку, - сказал Иннокентий Леонович.

Коровин, не присаживаясь, взял несколько тактов и отступил.

- Этот фрак заслуживает того, чтобы его похоронили как человека, то есть в гробу, с музыкой и венками. Он пошит в Лондоне, и ему рукоплескали в Лондоне и Вене. А теперь он висит в темноте, словно старая летучая мышь. Мой бедный, бедный фрак, мой бедный Йорик… - Градусов всхлипнул в ладоши, - Нет хуже одиночества в кругу людей. Но этот круг уже не хочет разорваться, и даже сама мысль об этом разочаровывает и пугает. Я полюбил пить один и разговаривать со своим воображением, грезить на яву, не закрывая глаз, часами. Мне тепло и спокойно в моих нетрезвых грезах…

- В них найдется место для фрака? – участливо поинтересовался Коровин.

- Ну, в ваших теплых грезах?

Градусов заскрежетал зубами, не понимая, надсмехаются ли над его пьяной сентиментальностью или по-идиотски сочувствуют.

- Найдется… - процедил он, не сводя с Коровина подозрительного взгляда.

Мамаша была изрядно пьяна. Цветастый платок, закрученный узлом на лбу, придавал ей по-пиратски воинствующий вид. Она села на табуретку, растопырила тощие коленки шире плеч и облокотилась на них.

- Васька, ты дурак! Ты глупый поросенок, или, говоря литературным языком, дебила и идиот! Да или нет?

- Да, мама, - почтительно ответил Коровин, склонил голову на грудь и отступил на шаг.

- Ладно, я готова смириться с твоим очередным бзиком. Пусть ты теперь не философ, а компазитор, и ковыряешься своими пальцами в клавишах, а не в зубах. Ты можешь даже мыть на ночь ноги и называться при этом «шопен»! Но запомни, друг любезный, будь ты хоть конь с яйцами, жениться я тебе не позволю. Нет!

- Отчего так, мама? – просто полюбопытствовал Коровин.

- Умом не вышел. Мозги то, как сопли, крыша сосклизывает. Да или нет?

Мамаша вдруг заплакала, сняла платок и уткнулась лицом.

- Прости меня, сынок. Дурак ведь ты, а все понимаешь, прямо как человек. Ты даже, по сути дела, не дурак, а полудурок. Ладно, молчи. Ступай на улицу, бутылки собирай, компазитор…

Некогда Градусов гремел, это что-то! Он ступал по самым дорогим и престижным концертным площадкам мира. Среди поклонников его неординарного таланта были королева Англии и римский Папа. Ходили слухи, что какой-то султан подарил Иннокентию Леоновичу белоснежного арабского иноходца, к сожалению не прошедшего таможню из-за отсутствия прививок, а затем нечаянно околевшего от них. Его слава опалила крылышки многим музыкантам, в том числе и крылышки Ивана Христофоровича Памбухчяна. Болезненно честолюбивый, Памбухчян забросил концертную карьеру и создал маленький похоронный оркестрик. Зарабатывать и считать деньги показалось ему занятием не менее увлекательным, чем перебирать клавиши и взымать аплодисменты. И дело Памбухчяна принялось интенсивно развиваться по всем правилам снежного кома. Оркестрик оброс похоронной компанией, взявшей на себя всю заботу по экиперовке покойных в дальнюю дорогу. Компания, в свою очередь, обогатилась собственной лесопилкой, деревообрабатывающими мастерскими, швейной фабрикой и фирмой «Божья грусть», в которой в любое время суток можно было заказать попа, раввина, муллу, ламу и даже шамана, или, если сильно захотеть, весь ансамбль разом (в неподражаемом исполнении братьев Марцепанкиных и Семы Роземблюм). К настоящему Иван Христофорович подмял под себя всю похоронную промышленность Москвы и Санкт-Петербурга, включая крематории и кладбища и прочее. Но маленький оркестрик оставался главным в его сердце, как первая любовь или счастливая копейка, а может быть он обозначал единственное связующее звено с далекой юностью, полной музыки. Такая сентиментальная причуда вела к тому, что Памбухчян, полагаясь на волю управляющих в миллионных сделках, лично следил за чистотой адажио (или аданте) похоронного марша. Тем же временем Градусова неожиданно перестали выпускать за границу, все чаще стали отказывать в концертных залах, травили прессой. Он перенес свою деятельность в провинцию, потом в рестораны, потом в переходы метро, где и подобрал его Памбухчян по старой памяти, и держал не столько из жалости, сколько для потехи собственного самолюбия. Вот и теперь Иван Христофорович нарочно держал паузу, наслаждаясь, как Градусов, человек у которого весь мир был в кармане, дрожит перед ним с похмелия и страха.

- Ладно, я переведу тебя из похоронных вояжей в поминальное отделение. По крайней мере, там твоя пьяная морда не будет бросаться в глаза.

Иннокентий Леонович ответил счастливой улыбкой.

- Спасибо, - выдавил он вместе со слезой.

- Что же касается Коровьева…

- Коровина, несмело поправил Градусов и закусил губу.

Иван Христофорович засунул в усмехнувшийся рот сигару, щелкнул зажигалкой и откинулся в кресле.

- Чтобы добиться успеха за роялем, мало иметь талант. Необходимо нечно, без чего даже Гулливер в стране лилипутов станет ниже ростом и растворится в аморфной массе. И ты пример этому, Иннокентий Леонович. Необижайся, что разбередил старые раны. Или они уже зарубцевались? – он глубоко затянулся и выпустил дым в съежившееся лицо Градусова, - А ты был далеко не глупым человеком. Да? Что же мне тогда прикажете делать, пусть и с талантливым, но идиотом?!

Памбухчян снисходительно улыбнулся, достал из шкафчика бутылку коньяка и рюмочки.

- пропустим по маленькой? Слушай, дорогой, у меня к тебе предложение, на котором ты будешь зарабатывать много больше, чем можешь представить. Я открываю на Арбате клуб «Вчерашний день». Подобных клубов в стране нет. Сейчас я набираю штат, но вспомнил про тебя не потому, что дела идут туго. Наоборот, я ожидал больших трудностей. Интерес в том, что клиентов в клубе будут обслуживать, так сказать, герои вчерашнего дня. Соображаешь? В швейцары я взял двух отставных генералов. Все, как полагается, при лампасах и орденах. Ты помнишь фильм «Цветущая вишня»? Лиза Иванова, да, сыгравшая главную роль, уже готова приступить к обязанностям гардеробщицы. За вышибалу станет Виктор Рудин, в семидесятых чемпион мира по боксу. Три олимпийские чемпионки и две чемпионки Европы по художественной гимнастике приняты официантками. Стройные, милые девочки, хотя и вечно ноют со своими хондрозами. А вообще, спортсменов много, я ими заткнул все дыры. Комов, космонавт, согласился в казино крутить рулетку, а фишки на деньги меняет профессор математики, автор теории абсолютности Гринберг. Профессора, кстате, оказались куда доступнее спортсменов, но на них не будет спроса. Разве что какой-нибудь очень пьяный и очень одинокий интеллектуал… Или барыга, которому будет в кайф послать за салатом или просто на хуй очкастого, с жиденькой бородкой член-корреспондента. Небольшой оркестр играет все, от «Мурки» до «Сатанинской поэмы» Скрябина. Боже, а какие имена! Градусов, Жирнов, Алимпиев, Барминов… Сам Эдуард Газзон у меня будет сосать мундштук, когда дело коснется джаза! Поэтесса, поэт и два прозаика разносят закуски и рюмочки на своих книгах. Думаешь, кто, да? Читал Воложина «Я прошу огня»? Теперь он предпочитает огню хорошие чаевые. Жизнь – странная штука. Я даже не подозревал, как много вчерашних знаменитостей ходят в рваных носках и засаленных костюмах, бормотушку запивают водой из-под крана и за сотню-другую баксов готовы лечь под фокстерьера. Я тебе приоткрыл только маленькую толику того, что собираюсь развернуть в клубе. Сауна, бильярдная, номера… А сколько их, забытых и полузабытых, забитых и не добитых…

Иннокентий Леонович убрал руки со стола и, чтобы унять дрожь, стиснул их между коленями.

- Можно еще выпить?

- Пожалуйста…

Промочив горло, Иннокентий Леонович надрывно сказал:

- А ведь ты нас, вчерашних, ненавидишь…

Взгляд Памбухчяна сделался жестким, рот обернулся в оскал.

- Дурачок, я вас люблю… Это вы ненавидите жизнь, как импотенты ненавидят женщин. Потому что вы ее просрали! А теперь тут строите из себя оскарбленное достоинство… Короче, любезный, если тебя устроит тысяча долларов в месяц…

Уже взявшись за ручку двери, Иннокентий Леонович тихо спросил:

- Сколько-сколько?!...

И приснилась ночью Градусову страшная картина. Огромный зал с хрустальными люстрами и надраиным паркетом. Накурено. Маленькие столы покрыты кумачом. Пьяная публика жрет и ржет. Сальные губы, заместо салфеток, вытирают рукописями стихов и симфоний. Всюду шастают с подносами покалеченные гимнастки и балерины – хромые, на костылях, в инвалидных колясках. На сцене, словно на арене цырка, под визги ликующей публики Поганини играет «Мурку» на рояле с одним клавишем (остальные вырваны стоматологом). Бетховен, со слуховым аппаратом и напряженным лицом, выбивает чичетку. Отрабатывает сунутый на лапу мексиканский доллар. Шопен безучастно сосет мундштук, инструмент от которого давно утерян. Перед сценой стоит Моцарт и размахивает кистью. Оказывается, он вызвался одновременно дережировать и писать портрет фокстерьера, овладевающего некой обнаженной красавицей. Но вот компазитор неловко задевает девицу и откалывает ей руки. Та сразу каменеет в статую. Лужа крови. Рассерженный фокстерьер кусает Моцарта и начинает пожирать ненужные конечности. За одним из столиков сидят господа Памбухчян и Левинсон с супругами.

- А я бы взял Есенина в свой кабак, - говорит Памбухчян, - нет, метродотелем бы не взял, пьет, собака. А так, баб развлекать…

- Да, - соглашается Левинсон, - трудно сейчас подыскать стоящего метродотеля. Есенин – алкоголик, Высоцкий – наркоман, Гоголь с Булгаковым – шизофреники, Достоевский – эпилептик, Чайковский – гомосексуалист, Чехов – импотент, Маяковский – сифилитик…

Тут подбегает к ним он, Иннокентий Градусов, в рваных носках, со стаканом барматушки и кухонным смесителем в руках.

- Позвольте, господа!... Есенин, боже мой!... Я прошу за него! Послушайте, господа:

Выткался на озере алый свет зари.

На бору со звонами плачут глухари.

Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.

Только мне не плачется – на душе светло.

Памбухчян и Левинсон с состраданием посмотрели на Градусова и дружно покрутили пальцем у виска. Их супруги залились смехом.

- Вам нужны пьяные мастера или недоделанные трезвенники?! – вскричал в сердцах Градусов, - А Левшу, что блоху подковал? – Градусов заплакал. – Его, значит, тоже… Зарежете…

Четверо за столом закивали головами. На подмостки вышел лорд Байрон, поднял руку. Зал затих…

Имели Тит и Цезарь недостатки.

О похожденьях Бернса знает мир.

Лорд Бекон брал, как полагают, взятки.

Стрелял чужих оленей сам Шекспир.

И Кромвеля поступки были гадки…

Любой великий, нации кумир

Имеет нежелательные свойства,

Вредящие традициям геройства.

- Пошел вон! – громко сказал Памбухчян, - Защитничек косолапый. Пидор!

- Пидор не он, а Оскар Уайльд, - поправил Левинсон.

- Не все ли равно?! Проклятые евреи…

- Англичане. Евреем буду я, с вашего позволения.

- Да? – Памбухчян перевел взгляд на Иннокентия Леоновича, - Градусов, сука, ты уволен!

- Где сука? – спросил фокстерьер человеческим голосом.

Жены Памбухчяна и Левинсона направили друг на друга указательные пальцы и в один голос заявили:

- Мне кажется, в мое тело вселилось две души, - задумчиво проговорил Коровин, глядя в потолок.

Они лежали на кровати обнаженными. Впрочем, не совсем. Коровин был в своих желтых ботинках.

- С одной стороны, мне повезло, потому что некоторым ничего не досталось. Но с другой стороны, две души слишком много на мою бедную голову. Они такие разные, как кошка с собакой. И от их бесконечной возни я периодически схожу с ума. По-видимому, первая душа передавалась мне от какого-нибудь музыканта. Я даже подозреваю, что он рано и добровольно ушел из жизни. И непременно повесился, отравился или выбросился из окна. Когда я играю на рояле, меня душит ощущение трагизма. Любопытно, был ли у него свой желтый гномик?

- А другая? – спросила Маша.

- Вторая душа досталась мне в наследство от слесаря-сантехника нашего домоуправления Ивана Васильевича Бздырина. Я его быстро вычислил. Еще когда я увидел его в гробу, меня словно током ударило. Я не спал пять суток, мне мерещилось по всюду сине-зеленое и распухшее лицо покойного. А на шестой день я заболел. В меня вселился бес, но это был не бес, а освободившаяся душа Ивана Васильевича. Между прочим, он предлагал выйти моей мамаше за него замуж. Я, говорит, берусь добросовестно исполнять свой супружеский долг в каждый третий четверг месяца, пока, говорит, меня не сожрет лихорадка. Ваську, говорит, я усыновлю, по вечерам будем пить чай с сахаром в прикуску, наодеколоненные, ноги в шерстяных носках.

- Вася, а ты бы хотел на мне жениться?

- Да, но мамаша строго не разрешает.

- Я тоже тебя люблю, - прошептала счастливая Маша, прижимаясь к Коровину и покрывая поцелуями его худую, покрытую редкой растительностью грудь, - Я люблю твое лицо, шею, соски, пупок, вот эту штучку. Хочешь, я ее поцелую? Мня-мня-мня…

- А ботинки?! – встрепенулся Коровин, - Ты любишь мои желтые ботинки?

- Мня-мня-мня…

- Босиком я не симпатичный. И чувствую себя не уверенно и зло. А в ботинках я – король! Да!...

- Я люблю сосать пальцы твоих ног. Меня это жутко возбуждает. А тебя? Котик, что ты сейчас чувствуешь? Подожди, не отвечай сразу, прислушайся к своему сердцу.

Зинка покружилась язычком вокруг большого пальца Левинсона, а потом засунула его глубоко в рот.

- Ай, мне щекотно!... Ай-ай!... Щекотно!...

- Нет, мне, конечно, очень приятно…

- Тебе приятны мои ласки или само сознание того, что молодая, привлекательная женщина лижит твои грязные ноги?

Левинсон растерялся и покраснел.

- Почему грязные… - буркнул он.

- Ах ты негодяй! – притворно гневаясь, зашумела Зинка и укусила критика за палец.

Левинсон вырвался и сел на пятки.

- Довольно… Кстате, у меня приятное известие.

- Про Текоцкого? А, я уже знаю…

- Нет милая, не про Текоцкого. Но он мальчик хороший и вполне заслуживает покровительства, и моего, и Ивана Христофоровича, и твоего… - он улыбнулся и потрепал девушку по голове, - С сегодняшнего дня ты более не работаешь у Памбухчяна. Тебя зачислили в оркестр «Виртуозы страны».

Зина в безмолвии раскрыла рот.

- Испугалась? Там же две дюжины скрипок, играй только потише. А со временем втянешься…

- Играй помедленнее, черт побери, я не успеваю записывать! Боже, что я говорю… надо бы купить магнитофон… Нет, я больше так не могу!

Иннокентий Лонович отбросил с колен нотную папку и изгрызанный карандаш, закурил. Маша потеряно бродила по комнате. Коровин продолжал играть, пуская слюни.

- Хорошо получается, сукин сын! Когда я покажу твою музыку Левинсону, его хватит удар. У него нюх, опыт, положение, связи… Василий, ты гений, поэтому и чокнутый. Или наоборот. Вася, я сейчас поймал себя на мысли, что страшно завидую тебе. Я бы отдал все свои мозги, а впридачу и обе ноги за твой талант.

Коровин замер.

- Вы мне завидуете?!

- Да! – с жаром подтвердил Иннокентий Леонович, - Ты!… Ты… Завидую, да! Конечно, да…

- Иннокентий Леонович, у меня есть идейка, с которой я с вами с удовольствием поделюсь. Если жизнь конечна, почему смерть бесконечна? У веревки два конца, веревка не может быть с одним концом. Так?

- Верно. И у мужчины два конца, а у женщины он один, - Иннокентий Леонович коротко хихикнул, - Или миллион. Нет, у женщины вообще концов не найдешь.

- Я знаю, где начало жизни и где ее конец. Я знаю, где начало смерти, но не знаю, где ее конец. А он должен быть, иначе все теряет смысл.

- Запомни, Вася, нет смысла в жизни, как и нет его в музыке. Потому, что жизнь протекает вопреки всякому смыслу. Как и музыка.

- если же смерть конечна, - продолжал Коровин отстраненно, - в какую форму переходит она? В жизнь? Или существует некое третье измерение? Едва ли… смерть определенно оканчивается жизнью. Жизнь – смерть, жизнь – смерть и так далее. Маятник. Но если смерть приходяща и уходяща, то не надо ее страшиться. Если смерть есть нечто вроде сна, данного человеку и духу его, дабы отдохнуть от суеты и набраться сил, возможно стоит помочь некоторым людям преждевременно отойти в мир иной? Чем сейчас влачить жизнь, полную бед и разочарований, лучше потом, в новой жизни, они вернуться к нам бодрыми и окрепшими.

- Вот и договорились, - загрустил Градусов, - Под словом «помочь» ты подразумеваешь «убить»?

- А почему нет?! Вот вы, Иннокентий Леонович, не раз мне говорили, что устали от жизни. Но вы прекрасный музыкант и могли бы приносить и себе, и людям много радости… - Коровин в задумчивости взял со стола ножницы и осторожно погладил лезвия, - Вместо того, чтобы продолжать разочаровываться, страдать и пить водку, разумнее умереть и заново родиться великим пианистом. Зачем тянуть время?

Глаза Градусова округлились, лицо побледнело.

- Ты что надумал, Вася?! – прошептал он, испугано пятясь, - Положи ножницы…

Коровин медленно двинулся за ним с затуманенным взором, держа ножницы, словно кинжал.

- Я тоже готов умереть, но я сомневаюсь…

- И я сомневаюсь! – Иннокентий Леонович прижался к стене, вытянув перед собой руки, - Вася, остановись, богом молю!

- Сомневаюсь… А то бы давно перерезал себе горло.

Коровин тяжело вздохнул, кинул ножницы обратно на стол.

- Сумасшедший… - Иннокентий Леонович вытер испарину со лба, - Напугал…

- А как же я?! – спросила Маша со слезами на глазах.

- Не волнуйся, тебя бы я с собой зарезал, - сказал Коровин.

- Каждый пьяница мечтает однажды проснуться без похмелья, полным сил и дел, - говорил Иннокентий Леонович, убирая подальше ножницы, - И вместо стоптанных башмаков, зассанных брюк и грязной рубашки облачиться в хороший костюм. С прежним аппетитом позавтракать яичницей с ветчиной, выпить чашку ароматного кофе. И чтобы красивая женщина с мягкой, обязательно благодарной улыбкой на лице, еще парная после сна, поправила у порога сбившийся галстук и поцеловала… Но умереть и заново родиться?! – Иннокентий Леонович покачал головой, - Одно время у меня было желание пролечиться в наркологической клинике, завязать… И вдруг я понял, что уже не смогу смотреть на этот мир трезвыми глазами. Я непременно сойду с ума или повешусь. Нормальному человеку здесь можно выжить либо погруженным с головой в розовые иллюзии, либо в пьяном угаре… Знаешь, что такое бросить пить? Это снять кольчугу на поле безнадежного боя. Это спустить штаны в зарослях крапивы и ловить там бабочек. Это…

Он заглотил рюмочку и столь смачно шмыгнул носом, что со стороны вполне могло показаться, будто бы он закусывает.

Да пошли они все!...

- Розочка, живо ко мне на всех парусах!

Роза вплыла баржей, заполнив собой половину гавани. Другую половину занимал Лев Ефимович с роялем и так, по мелочи, всяко разное.

- Знаешь Гузкина?

- Компазитор?

- Почти. Песенник. Рожает, словно кролик, шлягер за шлягером. Небритый, в белых одеждах, с шелковым платочком на шее. Косит под гомика, но не гомик.

- Чтобы входящие к нему на ночь женщины расслабились, а выходящие по утру, - не оказались скомпрометированы. Очень удобно.

- Интересно…

- а я все думал, как удается сочинять этому ничтожеству?! Мы с ним учились в консерватории. Ни слуха, ни вкуса, ни фантазии. Теперь возле его дома толпа артистов, в ожидании аудиенции. Я решил проанализировать его творения и все конечно понял. Он плагиат! Он вор, разбойник, шулер! Послушай, дорогая, музыку из ныне популярной песенки «Лес заволосатил».

Левинсон сыграл на рояле и повернул к жене взволнованное лицо.

- На чьи стихи?

- Какая тебе разница?! Ты меня злишь?

- Большая дорогой. Поэты бывают разные, как и компазиторы, и художники. Я где-то уже читала слово «заволосатил». Но у кого? Дорогой, ты не помнишь, кто автор книжки в красной обложке, которую я брала в очередь к нотариусу?

- Меня сейчас волнует музыка, - терпеливо, по слогам пояснил Левинсон.

- А то, что это музыка не Гузкина, а Моцарта. «Волшебная флейта». Хорошая аранжировка, спору нет. Да и кто сегодня знает Моцарта?!

- Не скажи, я знаю.

- Ты знаешь?! Уйди! Но как я не догадался раньше?!

Левинсон схватился за голову и принялся раскачиваться на стуле.

- Умница, - сказала Роза, - Я себе уже предвкушаю, какую сенсацию произведет твое разоблачение этого афериста.

- Ты меня все таки злишь. Непробиваемая дура! Зачем рубить сук, на который можно залезть?! Отныне и я буду компазитором-песенником, а Гузкину придется подвинуться, поделиться клиентами. Или я его изнечтожу!

- Очень мило задумано. Но ты ведь, дорогой, всегда тяготел к классической музыке, и…

- Пока я не соображу, как делается классическая музыка, буду заниматься популярной!

- Иннокентий Леонович, вот я, например, сижу, пью чай, скребу подмышкой, наблюдаю за тараканьими бегами. И вдруг во мне зарождается музыка. Гномик свистит или кишечник урчит, неважно. Сперва зыбкий и рассеянный мотив, потом вполне сфокусированная мелодия. Я сижу, слушаю, чай уже не пью и не чешусь, а мелодия во мне зреет, поднимается, разбухает, ей уже тесно под кожей, она отделяется от меня и ложится тенью вокруг. Если вы ее услышите, или тем паче зарисуете, то пожалуйста, факт ее существования на лицо. А если я умру? Музыке тоже прикажете помереть? Вроде как ее и не было, да? Но ведь она была, она уже существует вне меня. Куда она девалась?

- Я легко представляю свои ноги, почерневшие и смердящие от гангрены, легкие, разрушенные туберкулезом, сердце в инфарктных рубцах и ссадинах, кишечник, изгрызанный раком. Я легко представляю трупные пятна на своем теле, разложившееся мясо на своих костях. Но не могу понять, как можно мысли, энергию, чувства закопать в гробу и засыпать землей. Разве могут музыку обгладывать черви?!

- Следовательно, запишите вы за мной музыку или нет, услышит ли ее кто-нибудь или нет, она будет жить. Да?

- Как это нет?! Если музыка не умирает, значит она живет?

- Так зачем вы ее записываете?

- Скучно жить. А теперь помолчи…

На встрече с Левинсоном Гузкин не паниковал, и вообще не выразил и намека на беспокойство. Без всякого стеснения засунув руку в штаны и почесываясь, он жизнерадостно улыбался, а то друг скучающе зевал.

- Мои песни нравятся публике, и поверь мне, дружок, ей глубоко плевать, чьи это мотивы и кто за них получает деньги.

- Могу устроить тебе грандиозный скандал, - пригрозил Левинсон.

- Не думаю. Я только маленькая шестеренка в большой машине шоу-бизнеса. Сворачивай, дружок.

- Мы могли бы работать вместе…

- А зачем ты мне нужен?! – искренне удивился Гузкин.

- Или давай договоримся, или ты потом горько пожалеешь.

Гузкин вытащил руку из штанов, сложил ее в незамысловатую фигу и поднес к самому носу Левинсона.

- Накося-выкуси!

Левинсон позеленел, но ответил ровно:

- Чтобы не пахли руки, нужно лучше мыть яйца!

- Иван Христофорович, дорогой вы мой человек, я знаю, у вас множество коротких связей на телевидении. Говорят, вы даже пьете водку с самим Сашей Бакстом. Не поможете ли мне развернуть небольшую компанию против Гузкина? Этот поганец крадет, крадет без страха и совести. Вампир, упырь и вурдалак, он кровожадно припадает к симфониям Бетховена и Рохманинова, высасывая из них мелодии для своих песен.

- Они страдают?

- Симфонии. Симфонии пострадали?

- Нет, разумеется. Да и как симфонии могут пострадать, скажите на милость?! Симфонии тем и отличаются от кошелька, что в них сколько не запускай руку, их содержимое остается неизменным.

- Левинсон засмеялся, вполне довольный своим острым язычком.

- Зачем вам это, Лев Ефимович?

- Сидим, в общем то, за одним столом, человек ест хлеб с маслом, а вы ему норовите по рукам. А что ворует, так сейчас все воруют. Не трогайте Гузкина, будет вам. Занимайтесь каждый своим делом. Вы же не пересекаетесь?

- нет, Иван Христофорович, не заступайтесь, я этому мородеру спокойно жить не дам.

- Ну, уж если непременно настроены с ним воевать, то, пожалуйста, без меня. Кстате, как поживает Зиночка Медведева?

Калошкин, этакий шустренький, несмотря на полноту, средних лет дерижер «виртуозов» скептически осмотрел красотку и почесал затылок.

- Ну, сыграйте мне што-нибудь…

Зинка мигом извлекла из футляра скрипку и смычок.

- Вальс Мендельсона! – торжественно объявила она.

Прослушав немного дерижер махнул рукой.

- Прекратите!... В общем, вы нам подходите, - улыбнулся, а глаза грустные, - Репетиция завтра, в девять. Прошу не опаздывать.

Добрую треть оркестра составляли симпатичные девочки и смазливые, с выпученными задницами мальчики. Остальные делились на лихорадочных и выжитых. После репетиции Калошкин подозвал Зинку.

- Вы обратили внимание на четырех богинь в легких, прозрачных одеждах, грациозно перебирающих серебряные струны своих арф?

- Вы будете пятой! – радостно известил дирежер, - Я не могу допустить, чтобы такая красавица затерялась в задних, скрипичных рядах.

Зина совершенно сникла.

- Я не умею играть на арфе…

- Вы думаете, они умеют?! Не смешите! Зато как эффектно смотрятся, не правда ли? Настоящие принцесски! Выражению лица и телодвижениям я вас обучу в два прискока. Согласны? О глазам вижу, что согласны. Пойдемте, я вас познакомлю. Очаровательные девушки!

Подхватив Зинку под локоток, дерижер увлек ее за собой.

Он аккуратно вырезал из газеты статью Левинсона о своем минувшем сольном концерте и поместил ее в специально заведенную папку «Сергей Текоцкий в прожекторах прессы». Потом основательно сел за телефон.

- Але! Здравствуйте, это Текоцкий. Читали? Как, что?! Разумеется «Новости культуры». Да? Обязательно почитайте, там есть изюминка. Впрочем, не знаю, заметите ли. Да. Да. Всего доброго…

- Але! Добрый вечер, это Сережа Текоцкий. Статья? Обо мне?! Что вы, даже не слышал! Сам Левинсон?! Господи… Наверное сильно ругает, да? Не может быть… приятно. Обещаю найти и посмотреть. А в какой газете? Спасибо…

- … Не все, конечно, но в целом мне понравилось. Да, разумеется, внимание Левинсона многого стоит, но… И сам не плошай, как говорится…

- … А кто написал статью, случайно не обратили внимания? Левинсон? Нет, такого журналиста не знаю. Известный критик? Что вы говорите?! Ой!...

Он проснулся ранним утром. Неумывшись поспешил на улицу, к открытию киосков. Купил двадцать, еще пахнувших типографской краской, экземпляров со своей мордашкой на первой полосе. Статья превзошла самые смелые и тайные ожидания. Из нее он узнал, что талантлив не только бесконечно, но и многогранно. И такие, как он, Текоцкий, есть позвонки, составляющие хребет мировой культуры.

- Это будет передовица?

- Да! На первой полосе, крупными буквами, - Левинсон растопыренными руками показал, что буквы он представляет не менее метра, - «Гузкин – мародер», а ниже, чуть мельче (с полметра): «или сказ про то, как бессовестно обкрадывают классиков».

- И фотографию подлеца в красной рамке, - воодушевленно подхватил Семен Семенович, главный редактор «Новостей культуры», - И перечень его жертв…

- … Моцарт, Брамс, Рахманинов… - загибал пальцы Левинсон.

- И их фотографии в траурной рамке!

- Нет, зачем, тут можно ограничиться фамилиями.

- правильно! Дадим фотографии артистов, способствующих, так сказать, сбыту краденного. Без рамки.

- Нет, тоже необязательно.

- Понимаю… Гузкин должен приковать к себе всеобщее внимание и безграничное презрение. А что, если нам присовокупить к материалам парочку осуждающих монологов? И фотографии.

- Чьи? Чьи фотографии?

- Уважаемых граждан, осуждающие монологи которых мы присовокупим. На фоне Пушкина.

- Интересная мысль, - задумчиво согласился Левинсон, - Но причем здесь Пушкин?!

- Действительно… Незадача…

- Семен Семенович, вы начинали фоторепортером?

- Да, а как вы вычислили?

Едва за Левинсоном закрылась дверь, как главный редактор, сменив восторженность на недоумение, поднял трубку телефона.

Зал кафе утопал в дыму, в матовых клубах которого стоял такой шум, как если бы две сотни свиней запустили в посудную лавку. Иннокентий Леонович сидел за стареньким пианино и старательно выдавливал из клавиш незамысловатую мелодию. Три старичка (скрипач, гитарист и саксофонист) в потертых, песочного цвета костюмах зевали близ в ожидании заказа. Отмечали «сорок дней» безвременно ушедшего в мир иной пианиста и педагога Блинчикова. Уже сглажена горечь утраты, и родственники, коллеги, друзья покойного, без поминальной скорби и торжественности кушают, пьют и разговаривают за «пусть земля ему будет пухом». Почувствовав на своем плече чью-то руку, Иннокентий Леонович обернулся. Пред ним стоял худощавый молодой человек в элегантном смокинге, сорочке с кружевным жабо и «бабочке». Приятное и гладкое лицо брюнета украшали тоненькие усики, придававшие несколько нахальное выражение.

- Вы Градусов, не так ли?

- Очень рад с вами познакомиться, очень! – пылко сказал молодой человек, - Моя фамилия Текоцкий. Вы, верно, слышали или, может быть, читали…

Продолжая музыцировать левой рукой, Иннокентий Леонович пожал нежную и хрупкую, как у девушки, ладонь.

- Не удостоен… - равнодушно ответил он.

- Ребенком я посещал ваши концерты. Вы были великолепны!

- Что же случилось? Вы пропали! Ходили ужасные слухи, что вы… того… и все такое… Но я им не верил. И вдруг увидел вас здесь, в этом качестве… - молодой человек изобразил растерянность, - Вы завязали или как? Ну и ладно, можете не отвечать. Я все равно очень рад, что вы живы и здоровы.

Он с минуту размышлял, потом достал бумажник, извлек из него пару банкнот и сунул их в нагрудный кармашек Градусову.

- Сыграйте мне что-нибудь, для души…

- Гм… - Иннокентий Леонович встряхнул пальцы, - Пожалуй, по вашей душе как-нельзя лучше придется траурный марш Шопена.

- А зачем она вам?!

Текоцкий вернулся за стол и выпил фужер шампанского.

- Траурный марш… - пробормотал он, приглушая отрыжку салфеткой, - Что он себе, черт побери, позволяет?!

- Тебя обидел Градусов? – спросила Зинка.

- Плевать я хотел на это ничтожество! Но обидно, он не понимает, в кого превратился. Алкаш позорный, задрал передо мной кадык. Для твоей души, говорит, траурный марш… А я ему еще, собаке, заплатил!

Текоцкий беспокойно поискал глазами и налил теперь коньяку.

- Успокойся, - Зинаида накрыла его кисть своей, - Может быть, он больше ничего и не умеет.

- Да, я – Сальери, нежели Моцарт. Нагруженный верблюд, шаг за шагом продирающийся по жизни, но не божья бабочка. И я вовсе не стыжусь того, что каждый звук моего рояля выстрадан стесанными в кровь пальцами и остеохондрозом. Может быть поэтому я и ненавижу пьяное моцартианство, бессмысленно растрачивающее свой талант и при этом блеющее о горькой участи. А что Сальери?! – вскричал он вдруг, невольно привлекая внимание, - Сальери добился всего, о чем может мечтать музыкант. Слава, деньги, должность первого капельмейстера императорского двора. Верно, мы не знаем музыки Сальери, но преклоняемся перед Бетховиным и Шубертом, его учениками. А много ли учеников следовало за гробом Моцарта?! Его и похоронили, как жалкого бродягу. Тфу!...

- Браво, мальчик! – сказала сидящая напротив пожилая дама с длинным мундштуком в зубах, - Но если будите так волноваться, закончите свою жизнь, как и Сальери, в психушке.

Поздним вечером у подъезда своего дома Левинсон был задержан двумя молодыми людьми в коротких кожаных куртках и спортивных шароварах. Худой, дерганный, с прыщавым лицом преградил путь и манерно раскланялся.

- Лев Ефимович, одну минутку…

Коротконогий крепыш со свернутым носом ухватил Левинсона за галстук и потащил к стоявшему рядом большому черному автомобилю.

- Пойдем, братуха, поговорим…

- Что вам надо?! – упирался Левинсон, но тщетно, и через мгновение оказался втиснутым на заднее сидение.

Прыщавый протянул ему несколько машинописных страниц.

- Что это? – Левинсон близоруко сощурился, - Моя статья?! Кто вы такие?

- Ваши читатели.

- Как она у вас оказалась?!

- Скушайте ее пожалуйста назад, - попросил прыщавый с ласковой улыбкой на тонких губах.

- Съешь ее братуха, пока я не рассердился, - подтвердил кривоносый, приставляя к животу Левинсона нож, - Или не голоден?

- Я не понимаю… Прошу вас, не надо!... Да, голоден…

Прыщавый скомкал первую страницу и затолкал ее Левинсону в рот.

- радуйтесь, Лев Ефимович, что статью написали, а не книгу. И впредь не пишите о Гузкине. Не тот персонаж.

Коровин принес желтые цветы, но Машеньку, вопреки обыкновению, дома не застал. Положив растительность на рояль, он сел и выжидательно посмотрел на Иннокентия Леоновича.

- Все будет хорошо, - сказал Градусов и почесал небритую шею.

- Так мне всегда говорили санитары в больнице перед тем, как привязать к кровати. Поэтому хорошо никогда не будет.

- Странно, что ты вспомнил это. Маша в больнице.

- Ах! – Коровин прикрыл ладонью рот, - У нее рак. Ужасно!

- Дурак, а не рак. Очередной приступ. Между прочим, из-за тебя.

- Олигофренам нельзя беременеть. Плохо кончается. Так доктор сказал.

- А начинается хорошо?

- Не умничай, придурок. Лучше бы ей никогда не знать, что у аллаха под рубахой. Продолжала бы себе тихонько мастурбировать ершиком для мытья посуды.

- Ей нравился ершик?

- Ты ей больше нравился… А чего долго не появлялся, жених?

- Мамаша продала мои желтые ботинки. Куда я без них?! Теперь вот Маша… Нет, хорошо не будет, я знал…

Коровин заскрежетал зубами, рискуя искрошить их в порошок. С непонятной ненавистью посмотрел на рояль.

- Никогда не дотронусь до этого лакированного сундука, - прошипел он и погрозил кулаком.

- Музыка то причем?!...

Время от времени Коровин наведывался к Иннокентию Леоновичу, молча тосковал на диване и к роялю действительно не прикасался, пресекая всякие уговоры топотом и плевками на ни в чем неповинный инструмент. Однажды принес букетик желтых ершиков, связанных атласной лентой, попросил передать Маше в больницу.

- Только не говорите, что от меня…

- Ладно, скажу, что нашел… Шел и нашел…

На утро он долго стоял под ледяным душем. Тщательно выбрился, даже больше, так сказать, с запасом, - непослушные руки местами сдирали вместе со щетиной кожу. Кровоточащие порезы заклеил кусочками газеты. Надел свой единственно приличный костюм, в котором выходил играть на похоронах. Присел на дорожку и направился с визитом к Левинсону. По пути не удержался и пропустил-таки сто грамм и бутылочку пива, отчего решимость все доказать окрепла, а настроение поднялось настолько, что он позволил себе сорвать с клумбы розочку и сунуть в петлицу пиджака.

Левинсон встретил его сухо, руки не подал и сразу же заявил, что у него совершенно нет времени.

- Лев Ефимович, родной, - взмолился Градусов, простирая руки над головой, - прошу вас, только выслушайте! Дело касается не меня, клянусь честью!

- А кого касается?

- Вас! Тем или иным боком, но обязательно касается. Вас и международной музыки вообще. Пять минут и все, все!

Левинсон поморщился, потеребил длинный нос и нехотя кивнул.

- Пройдемте в кабинет… Садитесь, нет, вон туда. Слушаю.

- История такова. Случайно я познакомился с неким молодым шизофреником Василием Коровиным.

- Уверен, вы с ним подружились, - вставил Левинсон.

- Это гений! – горячился Иннокентий Леонович, - Он за ночь выучился играть на рояле. Нет-нет, под словом «играть» я подразумеваю музыцирование на самом профессиональном уровне. Можете себе такое представить?

- Согласен, не первый класс, зато со всеми удобствами. Но это и не главное. Со следующего дня он начал сочинять музыку. И какую музыку, боже мой! Я кое-что записал…

Иннокентий Леонович извлек из драного портфеля пачку нотной бумаги, неряшливо испещренной карандашом, и протянул Левинсону.

Лев Ефимович просмотрел ее, сначала холодно и бегло, потом участливо и, наконец, с явным интересом.

- Да… В этом что-то есть… Приведите его ко мне.

- Не могу. Категорически отказывается себя показывать.

- Больной же! А потом он любит мою дочь, у которой приступ из-за беременности, в чем он тоже, отмечу я вам, сыграл не последнюю партию. Мальчик страдает, не хочет вообще садиться за рояль. Я в растерянности. Что делать?! Сейчас он у меня дома. Поехали?

Левинсона передернуло от одной этой мысли. Посмотрел на часы, перевел взгляд на нотную папку, взвесил возможные, весьма призрачные выгоды и неизбежные неудобства. Сел за фортепьяно и наиграл с листа несколько мелодий. Сердце затрепетало и приняло форму восклицательного знака.

- не внушаете вы мне доверия, Иннокентий Леонович, но… Хорошо, поболтайтесь полчасика на улице. И снимите эту пошленькую розу.

- Сей момент!...

- Познакомься, Вася. Это Лев Ефимович Левинсон, блистательный музыкант, критик, человек исключительный во всех известных отношениях.

Иннокентий Леонович суетливо скакал вокруг Левинсона. В стремлении поймать его малейшее желание и угадить, заглядывал ему в рот то с одной стороны, то с другой. Но в суете своей допускал маленькие бестактности – на ногу наступит, слюной опрыснет, локтем сунет в бок.

- Полноте вам, Иннокентий Леонович! - раздраженно отмахнулся Левинсон, меж тем внимательно и с долей настороженности присматриваясь к молодому человеку. – Доброе утро, юноша.

- Для кого оно доброе? Для вас?

- Ну, не знаю…

Левинсон опустился на стул, предварительно проведя по нему пальцем в предчувствии пыли.

- Отсутствие зла еще не есть добро. Но бойцы попадаются, раскрываются и пропускают удар.

- Очень занимательно. А теперь будьте любезны сыграть мне что-нибудь. Меня, простите, поджимает время.

Иннокентий Леонович за плечом Левинсона энергично закивал головой, мол, давай, Вася, дергай вожжи. Коровин в ответ вдруг согнулся, сжал ладонями виски и не своим, вязким, как тина, болотным голосом отпустил:

В глазах мелькает синева огня.

Рука трясется. Мокрые штаны.

А изо рта стекает липкая слюна,

Как кровь заколотой свиньи.

И сейчас же глаза его полезли из орбит, на губах выступила пена, на брюках, по внутренней поверхности бедер полезла моча.

- С меня хватит, - сказал Левинсон и живо отделил зад от стула, - Концерт, полагаю, окончен. Прощайте!

Громко хлопнула дверь. Иннокентий Леонович бросился к Коровину, схватил его за ворот рубашки и встряхнул над полом.

- Ты чего, скотина?! Ссать сюда пришел?! Может быть, ты поэт?!

- Я устал, а не поэт. Гномик сдох, изо рта у меня трупный запах. Мои желтые ботинки проданы на рабство и поругание, а муза заключена в психиатрическую больницу. Жизнь кончена, как вы не понимаете?!

Коровин безвольно повесил голову на грудь.

Дома Левинсон вновь погрузился в нотную папку, позабытую или, может быть, оставленную нарочно Иннокентием Леоновичем. И, чем больше он разбирался с музыкой Коровина, тем сильнее поражался глубиной и силой его таланта. Языки непохожих мелодий, словно божественный огонь, опаляли нервы, растапливали волю, подчиняли душу, обволакивали тело щупальцами своих непредсказуемых ритмов, сжимали горло и выдавливали смех и слезу. Нет, эта музыка определенно не могла родиться на грешной земле, она пришла с выше. Левинсон решил навестить семью Коровина, проникнуться атмосферой, понять, каким воздухом дышат безумцы, что начинают такое вытворять. Адрес выяснил у давнего знакомого психиатра.

- Талант?! – мамаша почему-то обиделась и отвечала раздраженно, - Не смешите клоуна, он же дурачек! И припадочный. Да. Вася?

- Да, мама, - подтвердил Коровин, потупив очи.

- А я что говорила?! Что же касается музыки… Отца я его не знаю, однозначно. Но был у меня однажды один извращенец с дерижерской палочкой. Может от него и музыка? В каком же году это было? Не помню. В очках, волосатые уши… Вася, у тебя уши волосатые?

- Что я говорила?! Он! Точно, он! А главное, с дерижерской палочкой, подлец! Имени не знаю, не представился. У вас там в оркестре нет такого?

Левинсон вымучено улыбнулся.

- Жалко. А я еще подумала, композитор какой, с палочкой, а у самого уши волосатые. Как же нам с вами его разыскать? Может и помер давно…

Левинсон бродил по улицам в мрачном, болезненном возбуждении. Капли дождя, словно злобные мушки, облепили лицо, полезли за воротник. Он натянул поглубже шляпу, вобрал шею, сунул руки в карманы.

«Почему так несправедливо устроен мир?! – размышлял он, в кровь кусая губы, - Бог дает талант дуракам и пьяницам, а люди, которые действительно заслуживают его, способные взрастить каждую крупицу божьего дара, остаются, так сказать, без сладкого. Ведь этот Коровин недостоин музыки, что сочиняет, он поганит клавиши, к которым прикасается. Его больное воображение рождает звуки, только по воле слепого случая услаждающие слух. Так в чем же его собственная заслуга? Иногда каменная глыба, обточенная солнцем, ветром и дождем, по прихоти природы, приобретает неземную красоту. Даже говно может принимать причудливые формы, но никому не придет в голову хвалить задницу и выставлять ее на всеобщее обозрение. А Коровин и есть задница!»

Он отказался от ужина, чем поверг в ужас бедную Розу, заперся в кабинете, разложил на столе ноты и заново проиграл в уме коровинские композиции.

- Задница… - процедил он.

Руки судорожно свело в кулаки, на глазах навернулись слезы.

Промучившись двое суток в тисках жестокого похмелья, отчаявшись занять, продать (приемник, зеркало, кисточка для бритья, ножницы) или украсть, что бы плохо лежало, Иннокентий Леонович направил свои ноги в главную контору Памбухчяна. Его грубо не допускали, но он прорвался и предстал. Бедняга, на нем тряслись даже уши, а глаза, беспокойные, отечные, в красных прожилках, просто молили.

- Иван Христофорович, я согласен, - проговорил он низким, сиплым голосом.

- На что, любезный? – спросил Памбухчян широко улыбаясь, ибо мимо лупы было ясно, что страдалец согласен на все.

- Работать в вашем клубе. Помните? Авансик не дадите?

Памбухчян извлек из бумажника сотню, похрустел ею между пальцев и бросил на стол.

- Люблю я тебя бродяга! Что же ты с собой делаешь, а? Подожди, не убегай. Садись…

Иннокентий Леонович нетерпеливо примастился на краешке стула, но тут увидел появившуюся бутылку коньяка, и сердце его ошалело забилось в грудной клетке, рискуя поломать ребра и вырваться наружу. Не дожидаясь тоста, он обхватил стакан двумя руками и осушил единым глотком.

- Теперь лучше? – участливо спросил Памбухчян, - Закусить нечем, извени. Или лимончик порезать.

- Пей еще, не стесняйся.

Иннокентий Леонович с готовностью наполнил стакан, угостился сигареткой. В голове закружилась карусель.

- А ведь о смерти думал, Иван Христофорович. Поверите? Ха-ха!...

- О смерти думать очень полезно. Помогает в жизни лучше разобраться, расставить все по своим местам.

- Наверное. Вот вы сказали, что любите меня. Я вас тоже люблю!

- Спасибо, дорогой.

- Я вас люблю, как журавля. Сильно. Вот как журавля.

- Спасибо, дорогой.

- А если хотите полную откровенность, так я вас и не люблю вовсе, но глубоко уважаю. Понимаете разницу? Уважение большего стоит. Да. За что вас любить, к примеру? Ни папа, ни женщина, ни Бетховен. Думаете поставили бутылку и купили Градусова с его любовью и потрохами? Не-ет.

Выпил, отрыгнул коньячными парами. Памбухчян изучающе наблюдал за ним, словно Кох за палочкой туберкулеза, со смешанным чувством гадливости и любопытства.

- А уважаю я вас, Иван Христофорович, за то, что вы завязали с музыкой. Как с вредным для здоровья и общества пристрастием. Вы увидели в себе микроба, паразитирующего на классической музыке, и не побоялись сознаться. Настоящий подвиг! Дайте я вас за это поцелую…

Иннокентий Леонович, роняя на стол слюну, потянулся к Намбухчану, но тот вежливо от лобызания отстранился.

- Но вы страдаете. По сей день. И много больше, чем я с похмелья. Вы богатый и толстый, а страдаете, что природа наделила вас всем, кроме самого желанного. Таланта. И тогда вы решили отомстить ей. Собрать в мешок всех тех, к кому природа была благосклонна, и топтать их, топтать, топтать… Я правильно понимаю ваш проект? Иван Христофорович, поздравляю, у вас мозги Маккиавели, а вот душонка, как у мышонка. Маленькая и гадливая.

Иннокентий Леонович тяжело поднялся, сгреб сотенную, сунул в карман бутылку с остатками коньяка и вышел из кабинета.

- Справляешься?

- Должно быть, да. За все время Калошкин сделал мне лишь одно замечание, что мои ноги недостаточно выбриты.

- Прекрасно.

- Меня посадили за арфу.

- Твои прелести оценили по достоинству.

- Ты знаешь про арфенисток?! Я чувствую себя последней дурой!

Зинка надула губки и отвернулась. Левинсон обнял ее за плечи, привлек к себе.

- Мне необходима твоя помощь, - прошептал он.

- Что такое? Появились проблемы?

- Сейчас посмотрим, что можно сделать, - Зинка развернулась и засунула руку Льву Ефимовичу в штаны, - Ну, это не проблемы.

- У молодого и талантливого компазитора большое несчастье. Накануне свадьбы умерла его беременная невеста. Горе разбило сердце и помутило рассудок юному дарованию. Если ты его не поддержишь, он неизбежно погибнет.

- Ты очень похожа на покойную.

- Приятно слышать.

- Поживи с ним недельку у меня на даче, растормоши его, соблазни, верни к жизни.

- Ты подлец, Левинсон!

- Зиночка, милая, если бы не… Да разве бы я… - он покрыл поцелуями ее ладони, - нужно посадить мальчика за рояль. Будешь записывать за ним на магнитофон каждый звук. Поняла? Это важно. И не сложно. Он робкий, симпатичный, грустный. Пожалуйста…

- Тебе это знакомо?

Коровин вывернул на Левинсона пустой взгляд и кивнул.

- Да, Иннокентий Леонович, странный человек так видит музыку.

- Придурок, это же ноты! – на ровном месте завелась мамаша, но Левинсон остановил ее, тронув за руку.

- Я хочу, чтобы Василий несколько дней пожил у меня, - медленно произнес он.

- А-а-а… - мамаша криво ухмыльнулась, - Ты гомик. Понятно. Вася, оставь нас на минутку.

Коровин удалился, а побледневший Левинсон попытался протестовать.

- Вы меня не поняли…

- Только не надо мне втирать очки! Ведь я не против, нет, совершенно. Я очень передовая мамаша. Все нормально. Успокойтесь. Поговорим как интеллигентные люди. Сколько?

- Не пытайтесь меня надуть! Я хорошо знаю цены. Он мальчик хороший, неиспорченный, незаразный, так что мое сокровище вам обойдется не слишком дешево, не рассчитывайте.

- Я заплачу, - выговорил сквозь стыд Левинсон.

- Это уж конечно. И вперед. Вопрос в том, сколько вы собираетесь нам предложить. Поторгуемся?

- Нет, я заплачу…

- А ты, компазитор, душка. Между прочим, я тебя сразу раскусила, - мамаша ухватила Левинсона за щеку и потрепала, - Кстате, и я могу оказаться полезным партнером. Ты когда-нибудь слышал про анус претер натуралис? Толстая кишка выведена на живот. Вот здесь. Интересует?

Левинсон с честью справился с тошнотой.

- Нет, спасибо.

- Как хочешь…

- Расслабься, котик. Представь, что я твоя старшая сестренка, которой можно выплакаться в жилетку. Раздели со мной свои горе и страхи, и тебе полегчает, увидишь.

Долговязый юноша, сплетя руки за спиной, затравленно смотрел по сторонам. Сальные волосы расчесаны на прямой пробор. Нелепого, шоколадного цвета двубортный костюм, великодушно купленный Левинсоном в магазине уцененных товаров, навевал тоску над новыми желтыми ботинками. Гусиная шея с волосатым кадыком торчала из костюма, словно палочка эскимо.

- Может быть ты поиграешь мне на рояле? Музыка точнее и глубже характеризует чувства, чем слова.

Коровин не без усилий сосредоточил свой взгляд на весьма привлекательной сестренке и глаза его похотливо ожили. Девушка это приметила, удвоила ставки, закинув ногу на ногу, откровенно поманила пальчиком.

- Иди ко мне, не бойся.

И Коровин вдруг пошел, расстегивая на ходу ширинку.

- Я хочу мня-мня… - попросил он просто, вроде чашки кофе.

- Проголодался? – с надеждой уточнила Зина, лихорадочно соображая, как бы поскорее выскользнуть из роли.

- Не-а… Это ты проголодалась, - достал и ткнул ей в рот свое багровое, покрытое винозным рисунком оружие, - Вообще то я хочу писать, но я потерплю.

Чтобы только не стояло перед глазами, она проглотила. А Коровин вмиг уподобился мартышке. Его неописуемые гримасы, льющаяся по подбородку слюна, кривляния и повизгивания страшно потрясли Зинку, но она честно отработала свой «мня-мня». И после не побежала в ванную блевать, а вышла тихо и спокойно, будто бы припудрить носик.

- А теперь ты будешь играть на рояле, - зло сказала она.

- Не-а… Я еще хочу мня-мня…

Утром она позвонила Левинсону.

- Мне, конечно, не впервой подставлять лицо и улыбаться задницей, но это не тот случай. С меня довольно, я уезжаю.

- Ты уезжаешь?! Нет!

- Он много наиграл?

- Играла я, на его гобое.

Левинсон, не выпуская пальцы Коровина из своих рук, опустился на колени.

- Василек, умоляю, поиграй на рояле. Что тебе стоит? Покажи свою музыку, от нее не убудет, а мне приятно. Более того, я отблагодарю, не поскуплюсь. Ты хочешь денег? А много денег?

- Где та женщина?

- Ты хочешь женщину? Будет тебе женщина. Я сделаю тебе две женщины. Ты только играй.

- Из чего сделаете?

- Женщину? Из денег. Из денег все можно сделать.

- Очень просто. Фокус-покус. Ты покажешь мне музыку, а я покажу, как из денег делаются женщины. Согласен? Тебе ведь нравятся женщины, правда?

- Вы колдун?

- Можно сказать и так. Я добрый волшебник.

- Глаза у вас нехорошие, злые.

Левинсон состроил добрые глазки.

- Лучше. Еще, пожалуйста, уберите ваши страшные клыки и подожмите хвост.

Левинсон поднялся с колен и с размаху залепил Коровину в лицо. Оттопыренная нижняя губа лопнула, брызгнула кровь. Следующий удар свалил Коровина. Падая, он зацепился головой об угол стола и потерял сознание. Очнулся привязанным к креслу перед роялем.

- Что такое? – спросил он, слизывая с губ кровь и слезы.

В ответ Левинсон затопал ногами, зашипел, схватил Коровина за волосы и несколько раз ткнул мордой о клавиатуру.

- Ты будешь играть?!

- Сгинь, колдун, сгинь…

Покончив с погрузкой тары и наспех подметя двор, трое мужчин в черных халатах, с небритыми, мятыми и грустными лицами расположились в подсобке магазина за бутылкой водки. Густо пахло протухшими овощами, луком, рыбой и еще бог знает чем.

- Хорошо, бля…

- Здесь, как в эдеме, звери не боятся человека. Я имею в виду мышей и тараканов.

- Чего, бля?!...

- В эдеме музыка играет круглосуточно. Но я прочитаю вам стихотворение Николая Заболоцкого, посвященное великому, непревзойденному Бетховену.

«В тот самый день, когда твои созвучья

Преодолели сложный мир труда,

Свет пересилил свет, прошла сквозь тучу туча,

Гром двинулся на гром, в звезду вошла звезда.

И яростным охвачен вдохновеньем,

В оркестрах гроз и трепете громов,

Поднялся ты по облачным ступеням

И прикоснулся к музыке миров.

Дубравой труб и озером мелодий

Ты превозмог нестройный ураган,

И крикнул ты в лицо самой природе,

Свой львиный лик просунув сквозь орган.

……………………………………………….»

- Во, бля… Слушай сюда, сука залетная. Ты очень умный? Может ты пизда какая?!

- Я музыкант.

Через минуту один бил другого. Через две минуты двое били одного.

- Надо, бля…

Домой Иннокентий Леонович вернулся с заплывшими глазами и поломанными ребрами. Достал из кармана плаща бутылку, трясущимися руками наполнил стакан и немедля выпил.

- Когда музыканта беспардонно хлещут по морде, - заговорил он, тяжело дыша на зеркало, - по его благородной и голодной морде, он будет думать о том, как скоро мучения его кончатся, как он нажрется и забудется. Когда музыканта бьют по морде, он не может подставить, согласно христианскому учению, другую морду, потому, что она у него одна. Разьве что жопу или морду другого музыканта. Конечно, он может защищаться или пристыдить насильников, но это все равно, что играть на ложках девятую симфонию, - и жалко, и смешно, и больно.

Иннокентий Леонович снял плащ, бросил на спинку стула. Добавил, закурил и вновь встал к зеркалу, товарищу внимательному, отзывчивому и нестроптивому.

- Почему же именно нажраться, спросите вы. Отвечаю. Во-первых, от одной рюмки не отпустит. Во-вторых, с набитой мордой не уснешь и уж конечно не сядешь музыцировать. А в-третьих, по другому мы пить не умеем. Характер. Чувство помятого достоинства необходимо смыть!

Иннокентий Леонович взмахнул рукой, потерял равновесие и свалился на пол.

- Роза, дорогая, представь себе, что портной сшил костюм. Хороший костюм. Из английской шерсти.

- Двубортный?

- Да, двубортный.

Роза удовлетворенно кивнула.

- Мне нравятся двубортные костюмы, хотя тебя, Левочка, они беспощадно полнят. Какого цвета ткань?

- Не сбивай меня с мысли. Что за манеры?! Так вот, портной снес костюм в магазин, откуда его и благополучно продали человеку, знающему толк. Понятно?

- Ты прониклась ходом событий?

- Кто, по твоему недалекому разумению, заслуживает внимания – человек в костюме или эти двое ненормальных?

- Лева, дорогой, ты сам понимаешь, что я слышу?!

Левинсон задумчиво сунул в ноздрю мизинец, такой весь глубоко верующий, что мизинцы растут исключительно у точеных интеллигентов. Да, он был как раз из тех, кто ковыряет в носу только мизинцем. Кто на людях чешет задницу через карман, а дома – двумя руками, чтобы спереди и оттуда. Кто вместо «блядь» говорит «блин», а вместо «ебарь» - «пахарь». Кто маскирует лысину легким перышком волос, и, отвергая коньяк, тайно похмеляется настойкой валерианы.

- Дорогая, тогда вообрази, что в глубокой пучине моря, в одной из бесчисленных раковин, устилающих его дно, притаилась изумительной красоты жемчужина. Ракушка не обладала мозгами и даже не подозревала, какое бесценное сокровище скрывалось в ее утробе. Однажды мальчик-ныряльщик, блуждая в водорослях, случайно наткнулся на ракушку и поднялся с ней на поверхность. Но так как мальчик был глуп и невественен, то поспешил избавиться от находки, передав ракушку человеку достойному, сведущему, способному в полной мере оценить редкостный перламутр, обработать его, оправить, употребить во славу. Дорогая, скажи мне, справедливо ли будет, если этот достойный человек, выпотрошив ракушку, выбросит ее пустую, растопчет в порошок и развеет по ветру, а про мальчика даже не вспомнит?

- А зачем топтать ракушку?

- Так скорлупа, ее не солить.

- Он мальчику заплатил?

- Мальчик пьет как сапожник, и для его здоровья лучше, если ему не платить.

- Да, гуманнее, именно.

- Лева, давай не заплатим слесарю за новую раковину? Аналогичный случай. Тоже пьет и тоже раковина. – Роза отрывисто хихикнула.

- О Роза, муза глупости, я посвящу тебе реквием!

- Не успеешь. Вперед сдохнешь.

На первое он взялся беспощадно чесаться, погружая давно нестриженные, грязные ногти глубоко под кожу. Потом принялся давить и стряхивать с себя злобных муравьев, облепивших коконом его тело. Не справившись, он заметался по квартире, стучась о стены и катаясь по полу. Вдруг он замер, далеко выпучив глаза. Его безумному взору предстало следующее трогательное видение. На рояле, подобно ленивым, разжиревшим червям, зашевелились клавиши. Ожили, выгнули спины и начали сползать по ножкам на пол. Которые по смелей, прыгали, издавая противные чмокающие звуки. Иннокентий Леонович взял себя в руки, здраво рассудив, что это не порядок, когда клавиши разбегаются в разные стороны, принес из туалета веник и стал энергично сметать их обратно к роялю. Из страха какую-нибудь нечаянно раздавить, передвигался на носочках. Но уж когда рояль, собственной персоной, взбрыкнул ногами, заржал беззубым ртом и запрыгал по комнате, нервы у Иннокентия Леоновича сдали. Он заржал в ответ, запустил в рояль веник и с криком выбежал из квартиры. Психиатрическая бригада подхватила его на площади, где он пытался увести из под всадника коня, чтобы впрячь в свой всбесившийся музыкальный инструмент.

- Але! У аппарата Левинсон. Семен Семенович? Здравствуйте! Звоню по поводу интервью. Нет, напротив, того, что берут у меня. Еще не сдали в набор? Прекрасно! Есть дополнение. Нет, совсем крохотное. Записываете? После слов: «Я вложил в эту музыку всю душу, без остатка, и теперь не знаю, с чем предстану перед всевышним!», следует поставить вопрос: «Вы верите во вдохновение?». Ответ: «Верю! Но по своему. Способность человека меняться в зависимости от времени года и суток, физиологического состояния и эмоционального равновесия знает всяк и кажд. Для меня вдохновение – всплеск жизненных соков организма, подобный шампанскому, выдавливающему пробку рутины и слабости. Мне повезло, бог дал сей всплеск, и я, буквально за месяц сочинил столько музыки, сколько не мог создать на протяжении долгих лет моей творческой жизни. Впрочем, я глубоко убежден, что вдохновение присуще только талантливым людям. Серенькие клеточки серенького человека функционируют с серенькой соразмерностью». Семен Семенович, записали? Все. Будьте любезны, проследите. До свидания.