Что хочет автор. Литературные конкурсы

Улица Бассейная в Ялте тихая и безлюдная была такая всегда, идёшь по ней приятной и провинциальной и душа твоя умиротворенная среди каменных подпорных стен, зеленеющего плюща, мохнатых цветов, солнечного осеннего тепла, полна необыкновенных мечтаний и мыслей. Здесь будто прошлое и настоящее ( молодость и зрелость ), взявшись за руки, топают с тобой в такой же будущий день мудрой старости.

Но когда-то улица будто горела и кипела поэтическим огнём, ведь тут в домике у Виталия Константиновича Цибульского, поклонника поэта, поселился пламенный кумир молодёжи Семён Яковлевич Надсон, разделявший настроение, любовь и жалость своего времени. Поэт снял тут три маленькие комнаты на втором этаже, две из которых выходили на восток, на улицу, а гостиная скромная и тёмная, - на север. «..Я чаще возлежу на диване в комнате или балконе, выходящим в крошечный сад, окружающий нашу дачу, и всю красоту моей обстановки составляют Крымские горы, с Ай-Петри во главе, да ясное небо, да дальнее море», - пишет Надсон. Он вставал рано, брал кувшин и задумчиво вышагивал «своею торной тропой» навстречу заре, «время светлой мысли, правды и труда». Вокруг дома тянулись пустовавшие земли княгини Воронцовой, Лазарева, лишь поблизости находился дом Г.Т. Штангеева. Его брат, врач Ф.Т. Штангеев, лечивший Надсона, жил чуть ниже, у собора Иоанна Златоуста. Семён Яковлевич спускался на захолустную приморскую Массандровскую улицу, млеющую и мреющую в россыпях солнечных лучей. Трогательная красота и обаяние обнимала старые дома, выстроенные из камней боевой крепости, стоявшей на Поликуровском холме в седое средневековье.

В конце улицы, прямо у земского шоссе, которое вначале через Нижнюю Массандру и следует дальше через имение Позилиппо (Приморское) Журавлёва, вытекал родник. К нему и стремился Надсон. Ветер с моря в лицо. Развевающиеся волосы, горячая выразительность, страдание и восторг, сила и смелость, радость и привлекательность одухотворенного гениального лика, поэтического вождя молодёжи конца Х1Х века. Рассматриваю на литографии черты молодого поэта, смотрящего вдаль и несущего духовную тоску гнетущих царских лет и в них, будто огонь и печаль жизни и смерти. И вещие строки, пронизанные переживаниями, философией, сердечной болью и светлыми думами. «Как мало прожито - как много пережито». Обречённый и забытый поэтический голос, некогда гремевший и блиставший над мещанской Россией.

«Надсон с длинными, чёрными, закинутыми назад волосами, такой же длинной бородой и маленькими усами, худенький юноша с побледневшим, жёлтым, впавшим лицом, одетый в короткий чёрный, бархатный пиджак, - представлял собой хотя грустный, но всё же яркий и колоритный тип восточной красоты.

Живые, умные глаза его, обведённые тёмными ободками, казалось увеличивались в размере и сверкали, как звёзды в темноте ночи, и он проявлял массу горячности и ненависти, когда разговор зашёл о враждебных ему течениях литературы.

Напрасно, не желая волновать его, я ( Айвазовский) силился перевести разговор на другую тему, но болезненно нервного Надсона трудно было уже сбить с пути…

Поэт поразил в ту пору меня мечтательным выражением лица и своей желтизной, худобой, нервной злобой, как будто несколько месяцев находился между жизнью и смертью. Он был уже на краю могилы. Тяжело смотреть на молодую угасающую жизнь, таившую в своих недрах неистощимые залежи духовного богатства. Лихорадочно блещущий взгляд красивых огненных глаз - «искрометных очей», в которых ещё догорал светоч высокого вдохновения, порывисто дышащая грудь, полуоткрытые уста, с которых не сходила болезненная улыбка и бессильно опускавшиеся руки - таков внешний вид поэта, давно приговоренного докторами к смерти».

Юноша набирал ладонями хрустальную и холодную воду, умывал лицо и пил жадными глотками живую лечебную влагу, вытекающую из известковых недр горного Крыма. Осенний воздух обливал свежестью, чистотой небес, дыханием земли. И сияла над ним божественная лазурь, а мистическое свечение белого облака в форме лиры пронзённого семью лучами, падало благой вестью о бессмертии.

Свет осеннего солнца и неба струился золотистым нимбом над головой поэта, а бронзовые листья, как литые строфы ложились в аллеях парковой тетради.

И словно истина, посланная с небес, тут же у родника Надсон получил приятное для себя известие. Писательница М.В. Ватсон принесла с почты депешу. Отделение русского языка и словесности Академии Наук присудило ему Пушкинскую премию за книгу «Стихотворения».

Это была справедливая, верная и честная оценка заслуг Семёна Яковлевича Надсона перед русской литературой.

Ветер холодил разгорячённые щёки, известие о премии окрыляло, наполняло страстным желанием жить и работать. В эти часы, проведённые у родника, Надсон написал заключительные строфы стихотворения «На могиле А.И.Герцена».

Как колокол правды, добра и свободы,

С чужбины твой голос звучал.

Он совесть будил в нас, он звал на работу,

Он звал нас сплотиться тесней

И был ненавистен насилью и гнёту

Язык твоих смелых речей!

Они оказались последними поэтическими строками, созданные Надсоном у любимого родника.

14 декабря, в день своего рождения, Надсон задумал устроить литературно-музыкальный вечер. Но не нашлось подходящих чтецов и музыкантов и дату вечера перенесли на 29 января, в 50-летие со дня смерти А. С. Пушкина. Болезнь отступала, друзья, знакомые посещали дачу Цибульского, среди них был и начинающий крымский литератор В.Шуф. В его дневнике есть такая запись: « Он (Надсон) был очень красив, играл на скрипке. Несмотря на нервный паралич руки и ноги, он казался довольно оживлённым. В хорошую погоду он сидел в белой папахе на передвижном кресле в саду, окружённый своими поклонницами». Поэта преданно любили друзья и нежно обожали женщины. Художник Иван Константинович Айвазовский находил стихи Надсона «вполне музыкальными и художественными», а его лицо сравнивал с портретом Шекспира. Талант Надсона высоко ценил А. П. Чехов, он писал: «Надсон гораздо больший поэт, чем все современные поэты. Из всёй молодёжи, начавшей писать на моих глазах, только можно отличить троих: Гаршина, Короленко и Надсона». Творчество Надсона поощряли и поддерживали А.Н. Плещеев и М.Е. Салтыков-Щедрин. Произведения его печатал один из самых передовых журналов того времени - «Отечественные записки».

Его поэтическая аура приводила в восторг окружающих, преображала их, заставляла всколыхнуться от обыденности, рождала идеалы, притягивала в мир богатых и волшебных ощущений и дивного воображения. Прелесть поэта силой и красотой слова и слога в разумном воспитание человека, патриота и гражданина.

Казалось, впереди чудная и чарующая поэтическая жизнь, но как раз в этот момент реакционная пресса нанесла поэту смертельный удар. Поводом для нападок стала Пушкинская премия, присуждённая Надсону. В газете «Новое время» стали появляться фельетоны В. Буренина. Критик-черносотенец Буренин уже кидался с клеветой на Чехова, Стасова, Репина. О нём катилась такая молва:

На улице бежит собака,

За ней Буренин, тих и мил.

Городовой, смотри, однако,

Чтоб он её не укусил.

Теперь он смертельно «укусил» Надсона. Буренин издевался и глумился над больным поэтом, обвиняя Надсона в том, что он болезнью «выклянчил премию», что он «недугующий паразит, представляющийся больным, калекой, умирающим, чтобы жить за счёт частной благотворительности». На впечатлительного поэта эта клевета подействовала смертельным ударом. Больной поэт писал письма, опровержения, протесты, но газеты не торопились их печатать. Волнение вызвало кровохарканье, которого уже не было несколько недель. В бессознательном состоянии, в беспамятном бреду умирающий делал рукой угрожающие движения и с уст его иногда срывалась фамилия обидчика…

Семён Яковлевич Надсон скончался 19 ( 31) января 1887 года в возрасте 24-х лет.

Только после смерти газета «Новости» напечатала его письмо-протест и статью врача Штангеева, взволнованного и возмущённого случившимся. «Как постоянно пользовавший покойного поэта врач и, следовательно, достоверный свидетель, - писал в ней Штангеев, - я считаю нравственным своим долгом сказать, в назиданию современникам и потомкам, несколько слов по поводу нравственных страданий, отразивших последние дни жизни моего пациента и вызвавших преждевременную смерть его…Я убеждён, что умерший безвременно С. Надсон, несмотря на безнадёжность своей болезни, мог бы прожить по меньше мере до весны, или даже осени, если бы вышеупомянутый фельетон Буренина не был бы напечатан».

Гроб с телом поэта проводили от дачи Цибульского до церкви, где было отпевание. Верная подруга Надсона Мария Валентиновна Ватсон, писательница и переводчица, которая всё время была с поэтом, решила похоронить его в Петербурге. Там молодёжь устроила поэту торжественные похороны, тяжёлый свинцовый гроб на руках несли до Волкова кладбища. И будто бурной светлой водой родника лились стихи Надсона, читаемые на панихиде поэта. «Он был равен нам, - писал современник Надсона критик М. Протопопов, - наши грехи и слабости были и его грехами и слабостями, его интересы - нашими интересами».

«Велико было влияние Надсона на молодёжь», - отмечал Леонид Андреев.

…Прошло сто лет и даже больше. Раскрытый томик стихов Надсона у меня на письменном столе, а живу я в том доме, где владельцем был его лечащий врач Ф. Штангеев. И старческая тоска навалилась на мои седые кудри, словно настроение стихов и прозы Надсона. Точно заметил М. Протопопов: «все содержание поэзии Надсона заключается в том, что поэт неустанно жалится, и чем горче и искреннее его жалобы, тем легче читателю…» Вчитываешься в строки поэта, скользишь по ними глазами, Надсон ведёт своим вдохновением, где идеалы и яркие порывы, и ты что-то ждёшь необыкновенного, бури страсти, «истины высокой», но жизнь и мир стоят, как прежде.

И вдруг телефонный звонок. Беру трубку и слышу голос местного поэта Александра Маркова.

Недавно я гулял по улице Бассейной и проходил мимо домика, где жил Надсон, там делали ремонт и среди кучи мусора я подобрал вещи из времени жизни поэта , хочешь? - подарю тебе!

И теперь у меня на столе лежат «вестники из старины далекой»: утюг - старый, тяжёлый, калёный, покрыт паутиной, словно плесенью прошедших лет, белый печной изразец с вязью восточных орнаментов, почерневший и позеленевший медный оклад от старинной иконы.

А маршрут Надсона по Массандровской улице к роднику стал моей любимой утренней прогулкой. И журчит, струится, разговаривает родниковая вода, как давным-давно с поэтом Надсоном.

КРАСНАЯ ПЕЩЕРА

В последнее время Александр Грибоедов почувствовал какую-то усталость, а строки стихов его поэмы теряли яркость и силу. Что-то случилось? Почему нарушен стройный бег мыслей, замыслов, планов, идей? Непонятно. Надо встряхнуться. И он отправляется в путешествие по Крыму. В Симферополе кто-то из знакомых предложил посетить Красную пещеру.

«Вот что мне надо увидеть: мистический мир, подземных оракулов, духов гор, таинство пещеры!» В сопровождение слуги Александра Грибова и проводника М.Ш., хорошо знающего окрестности, они поскакали в ущелье Кизил-Кобы, переводимое с татарского - Красная пещера.

Вход в пещеру. Скалы, как разрисованные веера, красные, сизые, перламутровые ниспадали страшными обрывами, а у подножья открывался черный зев преисподней. Но Грибоедова влекла аспидная и холодная пустота. Она дрожала, пульсировала и дышала в карминной книги земли. И чёрными буквами вылетали из неё и кружились летучие мыши. Будто рассыпанные слова его поэмы, ставшей бессмысленным пеньем эоловой арфы с оборванной струной.

«Там я успокоюсь от мирских дел, услышу шелковые вздохи ветра, гуляющего в величественных галереях, и в отблеске горящих факелов увижу очаровательные созданья пещерных живописцев. Восторг волшебства и тленье тьмы стоят на страже рая, как чёрные ресницы и серебряные крылья подземного торжества!»

Языческое шествие путешественников с горящими факелами и свечами медленно входила в пещеру.

Фиолетовые и фантастические тени толкались рядом, шли по стенам и потолку пещеры, танцевали и беззвучно хохотали, словно мёртвые души восставшие из небытия.

Не надо бояться и переживать! - будто мягким шепотом обмахнули крылья летучих мышей.

Притяженье мрачных дум и душ.

Но здесь же слепая пустота!

А вибрация материи, видящей и читающей мысли.

В чём её воплощение, в гномах, эльфах, чертях?

И Грибоедов хорошо понял, о ком вещает тихий голос подземелья, даже почувствовал ласковое прикосновение теплой длани к его похолодевшему лбу. Прекрасная Материя (Мать Божья) или Высшее Существо (Творец земли).

Послышался незнакомый гул.

Голос пещеры? - обратился он вопросом к летающим ораклам.

Подземная река.

Вода и жизнь, уходящие в Лету?

Уносящая суету.

В неё можно погрузиться глубже, чем мысль?

Воды Леты - символ забвенья, она течёт в царстве мертвых, испив глоток, души умерших забывают земную жизнь.

Тогда не пью.

Вода Красной пещеры освежает голову и даёт здоровье немощному телу.

Чем доказано?

Изгнанник Рима, поэт Публий Овидий Назон , посетив Красную пещеру, будто вновь был освещён Божественным Талантом и написал свои «Метаморфозы», где удивительные и восхитительные строки о пещере.

« Может, и ко мне вернётся вдохновение?» - подумал Грибоедов, присел на колени, нагнулся и окунул свои уста в хрустальный бег реки. И почувствовал освежающий вкус утренней росы, стекающей с цветущих горных лугов. И прилив огненной энергии, будто язык чистого пламени подземелья, озарил путешественника Грибоедова, потерявшего поэтический голос, Божественным знаком. Радость слова снова чудесной гармонией, как горячая кровь, застучало в сердце и висках Александра Грибоедова. Он жив, он может слагать совершенные строки!

Млечные и мерцающие каменные полосы, как ступени, складывали стены подземной галереи, сотворив своды сказочной сферы. Складчатая оболочка белыми и красными лепестками гигантской розы вознеслась на потолке. Анфиладу зала драпировала аркатура из белых известняковых декоративных арочек. И везде вычурное и рельефное украшение лепнины из красной и коралловой глины.

Мистический дворец Люцифера?

Хроника геологических слоев. - последовал простецкий ответ.

Пещера - это музей природы?

Память о прежних существованиях с перспективой чудесной подземной красотой.

А я думал, что попаду в преддверие ада?

Рай не только в синем эфире небес, но и в пурпурном сияние подземелья.

Значит у меня путешествие с Ангелом?

А разве ты не чувствуешь полёт большой мысли и высокого вдохновения?

Да по моим щекам, будто прикосновение ветерка, порханье нежности, как крылья бабочки.

Славная суть и сказочное подземное бытиё.

Чудное и чарующее получилось у меня путешествие в Красную пещеру! - восторженно проговорил Грибоедов.

Энергия, святость и сила подземелья теперь вольётся в твое сердце и душу.

Но я слышал и странные стенанья, не Судьба ль моя рыдала? Хотя все мы смертные - рано или поздно.

Это тоже голос Бога.

И что исповедует Творец?

Ты прорастёшь на земле гениальными строками русской драмы . . .

Александр Грибоедов вышел из гранатовых недр Красной пещеры, точно побывал в волшебном мире грёз с калейдоскопом ярких световых и теневых картин. Но этот удивительный сон давно жил в его сознание и будто ясно пробудился под сводами магической пещеры. И незримый нимб Таланта голубой прозрачностью заблистал над его головой и чистым небом. Великолепное выдалось приключение в Красную пещеру с видениями и разговорами - отражение сокровенной и радостной мечты Грибоедова. Словно ожили его герои из поэмы «Горе от ума», дружно и весёло зашагали по белым бумажным страницам, рождаясь и приобретая яркую жизненную силу под пером автора.

…Путник, приходи и ты в экскурсию по Красной пещере, каждый прожитый твой миг в прекрасном походе по ущелью и увиденные блистающие залы подземелья войдёт вечностью-воспоминанием в твою жизнь!

Светозарные буквы автографа Александра Грибоедова иногда вспыхивают колдовским свечением в Красной пещере, в подземном зале его имени. Поэт будто говорит проходящему страннику: Я здесь с вами в этом сокровенном пространстве, мире удивительных ощущений!

И мы знаем, что он живёт среди нас своим мудрым и блестящим произведением.

Есть Севастополь исторический, героический, христианский - это темы-названия экскурсий по городу, проводимые нашим Ялтинским бюро «Эдельвейс». А ведь здесь родился в конце Х1Х века, прожил детские и юношеские годы король смеха - писатель Аркадий Аверченко. И я иногда желаю встречи с ним. Проще простого: взял с полки сборник рассказов «Бритва в киселе» и читай, читай хорошие и смешные строки. Но всё же что-то не то. Хочется, будто приблизиться к тому времени, окунуться в ушедшие дни, вздохнуть аромат сирени и акаций города, пройтись по тем уголкам, где, когда по уличным выщербленным ступеням, бегали «Аптекарёнок», Шаша, Мотя и другие друзья Аверченко. Так прекрасно и приятно рассказывает Аркадий Тимофеевич о славных детских годах, забавах, учение в школе, уличных приключения, через которые прошли все. Что-то знакомое и родное веет со страниц его новелл, ведь похожее мы тоже переживали. Выходит влечёт меня возвращение в детство, в далёкие дни, канувшие в поблекшем черно-белом кинофильме времени. Но пролетевшие век и войны совсем изменили лик Севастополя - радостного и романтичного. Только Бомборы остаются прежними и восстают из руин, ведь частные домики почти всегда сохраняют своё бывшее архитектурное лицо. Аккуратные и маленькие, чистые и побеленные, они, как колония птичьих гнёзд, повисли на Бомборской высоте с крутым обрывом над устьем Южной бухты.

По улице Лазаревской начинаем своё странное путешествие в давнее время со старыми домовыми коробочками, улочками, переулками, где сейчас живут мои современники. А где же Аркадий Аверченко? Тело похоронили в Праге в 1925 году, а душа здесь, ведь самое прекрасное у человека - это «мое сладкое, изумительно интересное детство», юность и первая любовь. Вот и не может расстаться Аркаша со своим милым и добрейшим Севастополем, где когда-то он «стрядал за Кирой Костюковой». И я с радостью несу его толстую книгу рассказов.

Пересечение с Пластунской ( опять романтичное и захватывающее имя улицы , когда воображение вдруг представляет давних защитников города воинов-пластунов ), а дальше по переулку в полтора метра шириной на главный «прошпект» Бомбор - Первая Линия. И ширина его достаточно солидная до семи метров. Конечно, есть и Вторая Линия. Вырубили их в скале на заре зарождения города, когда по окраинам селился бедный люд. В справочнике царского времени нахожу: «Весь Севастополь выстроен из белого инкерманского камня, замечательный тем, что постройки из него не нуждаются ни в штукатурке, ни в окраске…

Севастополь вообще является чистым, нарядным по-барски городом. От него веет, пожалуй, богатством, довольством, веет чем-то праздничным. Всюду - нарядная публика….

Многочисленные же второстепенные улицы носят следы полной заброшенности, они не устроены: без мостовых и тротуаров, без удовлетворительного освещения…»

Обрывы нагорной стороны подпирают стены, выложенные из дикого камня насухо, иногда на глине. Крыши, трубы, дворы и ребус сплетения переулков, тупиков, с протянутыми и уложенными гирляндами ступеней из камня, бетона или грубо вырубленных в скале. В стенах разноцветными «глазами» смотрят двери со старинными мощными ручками и щеколдами, коваными, будто отлитыми и вычеканенными из бронзы и стали пушек или якорей разных веков.

Лилипутские дворики у домов, словно плетёные корзины, перевитые виноградными лозами, поставленные у подпорных стен. Таинственный и загадочный орнамент лотков, труб, сливов - всё для стока ливневых вод, ведь иногда гремят над городом гневные грозы и тогда страшно и обильно плачут тучи.

И вдруг я вижу, у основания подпорной стены, лежат серебряные карманные часы. Я оглянулся, в проулке никого не было. «Это после вчерашнего дождя часы вымыло из тайника, сделанного в рваных камнях фундамента .Часы царского времени, знаменитой швейцарской фирмы Буре! Хороший мне подарок дарят Бомборы!» - в голове я мысленно оценил и прокрутил ситуацию. Со скучающим видом я подошёл к часам, нехотя нагнулся, будто поправляя штанину, и протянул ладонь к сверкающему на солнце подарку. Не успел я даже притронуться, как часы мгновенно исчезли в отверстие подпорной стены, а за ней раздался весёлый мальчишеский смех. «Шутка из времени Аверченко!» - улыбнулся я и вспомнил его смешной рассказ, как на спор срезали пуговицы с одежды в ресторане.

Яркое блистание жаркого неба, оно точно раскалилось кипящим золотом. А Бомборы, как маленькое белое солнце, сияло и сверкало слепящим светом. Отполированные и зеркальные ложа уличных мостовых, вымытых и вычищенных до блеска чуть синеватых ливневых стоков, будто начищенных мягкой шкуркой камни подпорных стен и заборов, словно играющая медь и бронза на старинных броненосцах. Лучи солнца плавились, поглощались, отражались от белой извести густо покрытых стен домов, печных труб, подъездов. Туда - сюда расходятся, разбегаются, сплетаются безымянные переулки и улочки, снова сталкиваются, пересекаются и вдруг тянутся узкой ниткой тропы вдоль глубоко замершего обрыва. А дома прилепились к крутой стене и тропка, словно крученная верёвка, натянулась и не даёт им сползти в пропасть.

Я устало приседаю на каменную ступеньку в какой-то щели, где двоим встречным свободно не разминутся. А рядом прислонился светящийся силуэт, радужный и радостный, сверкая очками и словами.

Хочешь юмор для дураков?

Давай, дядька, дерзай!

…Вызывает прокурор города Мойшу и вопросительно спрашивает:

Ты не работаешь, а живёшь богато, значит, у тебе криминальные тёмные делишки?

Нет, я зарабатываю честным трудом.

Я спорю с кем-нибудь и всегда выигрываю!

Тогда давайте побьёмся об заклад?

У вас в четверг, в одиннадцать утра, выскочит прыщ на ягодице.

Откуда ты знаешь?

Пари на сто рублей?

В четверг, в одиннадцать утра Мойша приходит в кабинет прокурора. Тот, приспустив штаны, весёло улыбается:

Гони денежки, прохвост, никакого прыща у меня нет!

Сейчас осмотрю вашу попу, ведь я должен сам убедиться.

Пожалуйста, созерцайте «место состава преступления»!

Что-то у вас темновато в кабинете, поверните «место состава преступления» к окну, может, всё же пророс маленький прыщик, я должен внимательно оглядеть?

Нет, кожа гладкая, чистая и белая, как луна! - осклабился прокурор города.

Мойша долго и тщательно изучал жирную и широкую «луну» прокурора, подставляя ее к окну под яркие солнечные лучи. Наконец, с сожалением и обидой сказал:

Да я проиграл, получите сто рублей! - И протянул купюру прокурору.

Вот я тебя и поймал на дознание, что ты ничего, оказывается, не выигрываешь на спор!

Вы не правы, господин прокурор, внизу у дома стоит толпа в тридцать человек, и я с каждым поспорил на сто рублей, что покажу им вашу попу в окно в одиннадцать утра!

…И белозубый смех, словно солнце, играет и звенит по Бомбором. И я кручусь по каменным водопадам, сливам, стремнинам, стокам, лестницам, переходя с Первой линии на Вторую. Спускаюсь на другой уровень и снова попадаю на Вторую Линию. Ступаю ниже в незастроенное пространство, оказываюсь на узкой тропе, словно шрам рассекающий скалу, и опять под уставшими ногами Вторая линия. Осторожно - крутая лестница падает вниз, в глубокую балку! С трудом, удерживая равновесие, раскачиваясь и балансируя, стучу штиблетами по ней. И вдруг вправо разворачивается теснина между заборами, а там ехидно улыбается Вторая Линия, будто «прокурор ведёт со мной дознание».

Ты обещал рассказать об Аверченко, а сам водишь читателя по каким-то каменным трущобам и с юмором для дураков?

Находчивости и остроумия у меня явно не хватает, придётся заканчивать свой опус стихотворением В.В. Маяковского:

А там, где кончается звездочки точка,

Месяц улыбается и заверчен, как

Будто на небе строчка

Из Аверченко…

«СОЛНЦЕ МЕРТВЫХ».

Книга обжигает руки, горит горечью в сердце, болью раздирает душу, проклятьем стекает по моим седым волосам. Более страшного я не читал, и ещё на родном фоне любимого крымского пейзажа творились эти чудовищные изуверства своего народа над своим - поверженными, побеждёнными, приниженными.

И кто сейчас вокруг - такие же мелкозубые и изощрённые стервятники-бандиты, толстомордые хари с золотыми цепями и крестами на жирных шеях, циничные и оголтелые политики-депутаты в тесных галстуках, кричащие на трибунах, будто их в петлю суют, которые рвут, режут, мнут, истязают землю и народ Крыма.

Мусор и грязь горами лежат и встают по городам, по окружающим тропам, а по вонючим бакам, набитых осклизлой мутью отбросов, роются чёрные тени скелетов. Ослабевшими костлявыми руками ищут крохи пищи. А испитые опухшие рожи собирают пустые бутылки, чтобы сдать в стеклотару, получить копейки и вновь напиться. Эту мразь не жалко, хотя они тоже нашего славянского рода.

Ты что, старик, взбесился и современную жизнь радостную, дарованную Богом, охаиваешь? И русского великого человека грязными словами-плевками покрываешь!! Отправляйся на набережную, праздничную и солнечную, полюбуйся цветущим отдыхающим народом, фланирующим в достатке, свободно и гордо сосущим пиво из зелёных горлышек.

А ты пойди вокруг обводной дороги, погуляй по окрестностям Ялты и Алушты и хорошо осознаешь ум, честь и доброту души славянской: все испачкано, изгажено, истерзана природа, застроена ужасными бетонными гаражами. А мы себя хвалим и хвалим - какая наша нация сильная, культурная, умная и работящая!

Тебе поручили написать хорошие слова о русском прекрасном писателе Иване Шмелеве, проживавшим в Алуште, а ты пачкаешь страницы своей старческой желчью из-за каких-то выродков, которые есть в любой нации.

Словесный мат срывается сейчас с уст младых и старых, а алкоголь мутным болотом всасывает всю нацию и живём как жабы, ворочаясь в тине капитализма, демократии, свободы, конституции, законов, честных выборов, а в ответ - страшный терроризм!

К старости нужно стать светлым и добрым, прощать всем, а ты гиеной злобной горишь, всю нацию в грязь втоптал!

Хорошо, ослабну я, возьму книгу и прочту строки Шмелёва: «Знаю, под Кастелью не будет винограда: земля напиталась кровью, и вино выйдет терпким и не даст радостного забытья ». Или другая сочащаяся рана: « - Крепостная стена - отвес, голая Куш-Кая, плакат горный, утром розовый, к ночи синий. Всё вбирает, всё видит, чертит на нём невидимая рука. Страшное вписала в себе серая стена Куш-Каи. Время придёт - прочтётся».

Гадкий ты старикашка, а ещё наш славянский!

А зачем в 1920 году древнюю старуху красные расстреляли за то, что она на столе поставило фото своего покойного мужа-генерала. А сейчас старух и стариков режут, бьют, калечат из-за фальшивого золота в их кубышках, или выкидывают из конур своих матерей и отцов, чтобы завладеть жилплощадью.

От тебя одна безысходность исходит.

«Только в одном Крыму за три месяца расстреляно без суда человечьего мяса восемь тысяч вагонов».

Это гражданская война.

Убивать мирное население, то никогда не будешь прощённым.

А ты, что судья вселенский?

Учёного старика Ивана Михайлович кухарки половниками забили до смерти, когда он пришел с миской клянчить себе похлёбку.

В царской России бедный люд тоже умирал от голода.

«Третий день рвёт ледяным ветром с Чатыр-Дага, свистит бешено в кипарисах. Тревога в ветре, кругом тревога».

Всё прошло, сейчас тишина и благодать над Крымом.

А души и тени погубленных, сгинувших от проклятой революции, в солнечном зное дрожат и млеют, цепляются по скалам и каменным глыбам, встают из под искривленных

тысячелетних стволов, кружат по глубоким балкам, теснятся на осыпях и крадутся по заросшим тропам.

Ты что видел их, окаянный?

Да и по много раз, они не захороненные, не отданные земле, сгубленные своим народом, маются на родной стороне. Их души восходят над Кастелью и Бабуганом белыми облаками в небесной стране. Формы у них реальные и даже осязаемые, они спускаются на землю, соприкасаются с нами.

Брехня всё это твоя старческая, хотя это могут быть ларвы, пришедшие из римской мифологии вредоносные тени, призраки мертвецов, не получивших должного погребения, преступно убитых , злодеев, бродящие по ночам и насылающих на людей безумие.

Мистику и призраки - ты отвергаешь?

Просто не верю всему этому бреду!

По ресторанам и пивным шляешься, заливаешь свою глотку алкоголём, нет в тебе ничего святого и счастливого, возьми и походи по окрестным лесам и горам, многое там узнаешь интересного и необычного. И неожиданные встречи с неведомым растревожат твое сердце и душу.

Нет уж поживу своей весёлой и бесшабашной жизнью, а твои старческие слёзы и стенанья меня не волнуют.

«Куда ни взгляни - никуда не уйдёшь от крови. Она - повсюду. Не она ли выбирается из земли, играет по виноградникам? Скоро закрасит всё в умирающих по холмам лесах».

Вся Россия, умытая кровью, стоит и не хнычет, а ты белые истлевшие кости ворошишь и перебираешь, всё покаяния ищешь. Ведь Иван Шмелёв своей книгой «Солнце мертвых» сделал невинно убиенных - бессмертными.

« - Падает снег - и тает. Падает гуще - и тает, и вьёт, и бьёт… Седые, дымные стали горы, чуть видны на белесом небе. И в этом небе - чёрные точки: орлы летают…Тысячи лет тому - здесь та же была пустыня, и ночь, и снег, и море. И человек водился в пустыне, не знал огня. Руками душил зверьё, прятался по пещерам. Нигде ни огонька не видно - не было и тогда.

Первобытность - повторилась…»

Ты опять хочешь вернуться в каменный век, злой и неуживчивый старик?

«Я останусь свидетелем жизни Мертвых. Полную чашу выпью».

Это слова Шмелёва, а твои - какие будут?

Написать яркий Гимн Крымскому Солнцу!

Выспорено вякаешь, вражина.

Однако, вы грубиян!

Мог бы научную статью написать о Шмелёве, а не терзать читателя страданиями и проповедями о мире сгинувших несчастных.

Меня не привлекают цифры и литературная критика, я хочу выразить свои ощущения

Простыми словами, ведь я читаю Шмелёва и хорошо вижу эти мученические и мудрые человеческие лица не покидающие нас.

Никто не понимает тебя.

Тогда, чтобы не пугнуть приезжего впечатлительного курортника, придётся главу завершить на оптимистической ноте и лучше прекрасной прозой Ивана Шмелёва, его концовкой книги «Солнце мёртвых»:

«Цветёт миндаль. Голые деревья - в розовато-белой дымке. В тени, под туей, распустились подснежники - из белого фарфора будто. На луговинах золотые крокусы глядятся, высыпали дружно. Потеплее где, в кустах, - фиалки начинают пахнуть…Весна? Да, Идёт весна. Чёрный дрозд запел. Вон он сидит на пустыре, на старой груше, на маковке, - как уголёк! На светлом небе он четко виден. Даже как нос его сияет в заходящем солнце, как у него играет горлышко. Он любит петь один. К морю повернётся - споет и морю, и виноградникам, и далям…Тихи, грустны вечера весной. Поёт он грустное. Слушают деревья, в белой дымке, задумчивы. Споет к горам - на солнце. И пустырю споёт, и нам, и домику, грустное такое, нежное… Здесь у нас пустынно - никто его не потревожит.

Солнце за Бабуган зашло. Синеют горы. Звезды забелели. Дрозда уже не видно, но он поёт. И там, где прорубили миндаль, другой… Встречают свою весну. Но отчего так грустно?.. Я слушаю до тёмной ночи».

Сюда, в ресторанчик, на берегу Балаклавской бухты я пришёл скоротать время с Александром Куприным. Сейчас он далеко, но весточку с потустороннего мира я получил от него, повесть «Листригоны» у меня на коленях. Взяв жаренную кефаль с красным помидором, бутылку вина местного завода «Золотое поле», я сел за столик прямо у морской воды, ленивой, тихой, прозрачной, о чём-то шептавшей у моих ног.

Была поздняя осень. Балаклава, пустая и первозданная, уютно грелась в ласковых лучах солнца. Седая старина потрескавшейся позолотой томилась на крышах, скалах, генуэзской крепости. Белые чайки, как вестники античного мира, низко летели плавными парусами над вечностью воды.

И ты появился тут, будто звали тебя, чтобы ощутить тепло, идущие от южного солнца, от запаха моря, терпкого вина, но больше от поэзии города, от прозы Куприна. Все его герои, уклад жизни ушёл, пропал, канул в столетней давности. Но с фотографии в книге он смеётся больше глазами, в бороде и усах улыбка запутывается, теряется и гаснет. И вдруг говорит: - Я здесь! Ведь у меня, скитальца и эмигранта, остался в Балаклаве маленький домик и несколько кустов винограда!

И тебе хочется поговорить, ты представляешь светскую беседу, литературные споры в кругу писателей, художников, талантливой богемы. Невысказанные идеи, причастность к миру, психические явления, палитра природы и многое другое являлись темами нашего разговора. Но никого нет, только синяя тень Куприна весомо и грузно ворочалась, напротив, в стуле.

Я налил в чистые бокалы белого вина. Чем-то оно напоминало Балаклаву, такие же стеклянные горы вокруг, в узком горле залива золотистый цвет моря, как огонь вина, и пронзительная прозрачность воздуха, звенящая от цоканья бокалов. Балаклава - благодатное место Божественной силы.

Я вдруг почувствовал легкость и невесомость тела, мне захотелось взмахнуть руками-крыльями и вместе с чайками скользнуть над зеркалом воды. Чувство полёта и пространства, наверное, лучше всего ощущаешь в Балаклаве. Но я был не один.

О, - шепчут его губы, - по-прежнему, здесь осталась и стоит тишина, как вино в бокале!

Он закрывает глаза и возвращается в прошлое, к людям, с кем жил и страдал в единение, в дружбе, ссорах, писательском воображении.

Хочу себя тоже ввергнуть в невидимое - не получается. Губы только на память перечитывают купринские строки «Листригонов» и тогда Всё - будто открывается передо мной. Теперь я испытываю сочувствие, правильнее сказать переживание, будто я соприкоснулся с душами героев Куприна, сроднился, сумел задуматься их заботами. Даже далёкая звуковая вибрация, как тихий плеск волны, зазвенела бокалом о мраморный столик. Ведь каждый хороший писатель оставляет яркое воспоминание о своей жизни. Теперь о Балаклаве я не могу говорить и вспоминать без имени Куприна.

Сегодня у меня прилив сил, ведь он рядом со мной, пусть синей тенью и тишиной, но они соединились в объятия, в реальный образ, в чувственный порыв. Восхищение, будто превратившись в чайку, парит и медленно кружиться над милой и уютной бухтой и Балаклавой. Радость вырывается из твоего сердца и будто несётся к героям Куприна, которые птицами весело щебечут вокруг. А покой земной тишины сливается с небесной - ангельской.

И точно уверен, что он сейчас рядом, спустился с небес, ведь души живут и существуют во

Времени и пространстве. Его наслаждение тишиной и Балаклавой будто передаётся и мне, и

Многим любителем его прозы.

Ещё могу подтвердить, что тишина в Балаклаве тёплая, будто исходящая от любящего сердца Куприна.

Но не может тишина жить без красоты природы и жизни. Есть люди, будто собирающие и излучающие солнечный свет, одно их присутствие на земле дарит человечеству маленький праздник, приезжайте и послушайте тишину в купринской Балаклаве. Не сомневаюсь, - будете очень счастливы.

Выпил последний глоток вина. Видно такое же бешеное вино навсегда осталось в Балаклаве, как у Куприна в «Листригонах». Что, сейчас, случилось в моей голове, а там, несётся «бора» ( есть такой суровый ветер над Чёрным морем ). Бушуют волны, смеются и плачут. Я обожаю и люблю винную призрачность жизни. И почему-то горячие слёзы стекают и капают на книгу. Я обнимаю мир и тишину в Балаклаве.

РАЗГОВОР В ТЕССЕЛИ.

Было это ещё недавно, когда мы, ялтинцы, приезжали автобусом в Форос, а дальше по тропке, ниточкой тянувшейся берегом моря, отправлялись на воскресный отдых: на мыс Сарыч, в бухту Ласпи или к могучим скалам Айя. По пути всегда проходили через дворянское имение генерала Раевского, героя войны с Наполеоном, дачу «Тессели», в переводе с греческого звучит «тишина».

Однажды поздно вечером я топал один. В венецианском окне с ажурным белым обводом или арочной перемычкой горел свет, что-то толкнуло, будто позвала неведомая сила, но я храбро открыл дверь и без приглашения вошёл в комнату. Там за просторным письменным столом сидел человек. Сутулая спина, нахохлившаяся фигура, будто уставший старый орёл застыл на ветке, бессильный и беспомощный. Я замер. Он медленно повернулся и я опешил. Алексей Максимович Горький тяжёло и печально смотрел своими грустными глазами.

Максим в последний раз навестил меня и ушёл навсегда! - проговорил он невнятно и непонятно. Хотя я знал, что два года назад, простудившись на рыбной ловле, тяжело заболел его сын Максим, и скоро умер.

Соболезную Вам, Алексей Максимович!

Все последние годы Максим был неразлучен со мной, и вот случилось такое страшное и непоправимое.

Переживаю вместе с вами!

Максим любил Тессели, он выбирал это укромное и удивительное место для нашего семейного отдыха.

Очень удачен его выбор. Здесь прелестный и прекрасный уголок Крыма.

А кто ты, странник? Зачем появился в нашем доме?

Я из будущего времени.

Поклонник вашего таланта.

Выходит, что потомки будут читать мои страницы?

Да, с большой радостью!

Но почему ты возник у меня в тяжелое и горестное время?

В России никогда не было успокоения и житейской радости.

Ты тоже испытал и перенёс муки и страдания?

Ваша жизнь более горькая, но героическая!

В чём мой героизм?

Разумеется в книгах!

Ты пришёл сюда, чтобы воссоздать мне хвалу или хулу?

Какое место в вашей жизни представлял или занимал Крым?

В двадцать три года я впервые оказался здесь среди толпы голодающих Поволожья, в поисках работы и хлеба. Юность, энергия и стремление будто бросала меня и кружила по многим местам Крыма - по степным просторам, чарующему югу, в портах и переправе через пролив. Землекоп, каменщик, грузчик, разнорабочий, садовник - любая работа и дела были мне под силу и совесть. Мои первые опубликованные рассказы - это хроника молодости. Наверное, как писатель, я рождался под крымским золотым небом. Здесь я встретил Великих Творцов Русского Слова - Льва Толстого и Антона Чехова. И большинство соратников по писательскому мастерству - Бунин, Куприн, Мамин-Сибиряк, Андреев, Тренёв и с другими познакомил меня этот полуденный край. Театр тоже вошёл в мое сердце в Крыму. Работал над многими своими произведениями, подолгу проживал и общался с простым народом и выдающимися деятелями литературы и искусства.

А сейчас последние годы жизни и тёплый приют я приобрел в Тессели. Моя любовь

к Крыму прошла через всю мою жизнь, когда впервые увидел и написал в рассказе «Мой

спутник» - Я шёл в немом восхищении перед красотой природы этого куска земли,

ласкаемого морем.

…Внезапно я проснулся, розовое утро майского дня дышало росой и цветущим ароматом парка Тессели. Ночной сон-разговор, приблизивший меня к Большому человеку, радостно взволновал метящуюся душу и блаженным счастьем пролился в моё сердце.

БОГ и ТОЛСТОЙ.

В начале я написал «Бог Толстой», потом подумал, вспомнил - ведь Льва Толстого священный синод отлучил о церкви и добавил букву «и» - «Бог и Толстой».

Для меня и многих творческий дар писателя и его внешность является Божественным олицетворением. Лев Толстой, седой старец, с роскошной бородой, в светлой рубашке, словно славянский святой вознёсся на литературный престол на фоне шумящего золотой листвой тысячелетнего дуба, символа православной России.

Вставал Толстой очень рано и шёл на прогулку. Очень любил Царскую тропу. С дворца Паниной, из Гаспры, пешком в одиночестве шагал, думал и любовался горными и морскими далями. Жизнь на исходе, она подарила ему грозные и счастливые дни. Люди и годы проходили в его сознание, быстро текли мимо, шуршали листьями, покорялись судьбе, боролись за жизнь, были рядом, умирали и оживали своими ликами на страницах его книг. И пылающий жар сердца легко отдавал. Кто он - странник земли и души человеческой.

Над ним в высоких величественных облаках, среди синей вечности, кутаясь летучим облачением, объезжал сияющий мир Творец в сверкающей колеснице. Огонь облаков сливался с морем зеркальным, а луч светозарный раннего солнца падал на Царскую тропу из млечной высоты. А кони тройкой воздушной и волшебной , взмахивая огненными гривами, летели, скользили, метались в буйственном беге. Конь красный, конь белый, конь золотой.

Белая бездна облаков, где розовым силуэтом, бриллиантовым обводом явился Творец перед жизнерадостными глазами Великого писателя. Изгибы бровей, морщины лица мудростью дум застыли на добром и простом лике. Узорный блеск ветвей, серебряных стволов, стремнины скал, встающих над Царской тропой, словно дополняли могучий портрет русского душевного Бога.

И весёлая тройка, бег свой, оборвав, застыла на вершине Ай-Никола - Святой Николай. И Творец, увидев Толстого, на колено облокотившегося.

Ты славный путь прошёл алмазно-алою дорогой, где кровь и камень, корысть и кости вставали истуканами зла, отдав всем людям свой Божественный Талант, Любовь и Человека прославляя!

Творец, твой путеводный знак, звездой оссиянный при моем рождении, пронёс я по земле тобой благословленной, русской, златотканной.

Земля твоя горит под солнцем богатыми просторами, где взор твой горячий и гордый,

тьму срывая, дарит добро и книжный свет.

Россию в душе и сердце я всегда носил.

Ты стал для неё лучом заревым, счастливой звездой, национальный гений страны славянской.

И засверкала над скалистой багровой, горящей горой блистающая корона из росы

хрустальной, а над седым стариком встал нимб Лучезарный.

А тройка огненная, обдавая жаром, понеслась дальше над миром, где много разноликих Богов - Христос, Будда, Магомет и Святых иудейских, африканских, мексиканских и других с трепетом ожидали появления Творца.

Лев Николаевич Толстой, удивлённый и пораженный увиденным небесным явлением с Творцом на лучистой тройке, унёсшимся в ледяную таинственную даль, умиротворенно, чуть приосанившись, ступил дальше по Царской тропе.

« Вот тебе и сцена с Творцом Великим и Всезнающим, но не книжная, не поверят люди в такие чудеса, а священники будут смеяться надо мной, ведь я для них Богоотступник!» - думал писатель, осторожно вышагивая по желтому песку Царской тропы.

Заря аметистовая белой яркостью утра зацвела. Тихая ясность дневная душу томила. И мысли сыплют в голову, как зеленые иголки можжевельника на древних ст

волах Крестовой скалы, близ у тропы стоящей. И радостная мука душу опять наполняет, но куда она плывет - в рай или ад? А сердцу грезится - благодать и беспечность будущего. Но кто укажет этот путь благородный? Только небо, но там гроза буйная собирается, сметающая всё на пути! И запылает Россия, застонет, замордуют её окаянная сила людская.

Торопливой походкой покидал Лев Толстой Царскую тропу, будто причащенный к тайне небесной , схимой-скорбью поверженный, будто опять глас божий услышал. «Я - умираю!» - шептали его губы. Только солнце ярко светило в светлом алтаре неба, где опять воссиял Творец.

Живи и здравствуй во века, русский гений! - осенил он уходящего писателя.

ЧЕХОВСКИЕ ЧТЕНИЯ.

Эти научные конференции постоянно проходят в апреле в Ялте, в этом году посвящены 100-летию пьесы «Вишневый сад». Очень люблю приходить сюда, слушать доклады, вращаться, стоять, разговаривать с милыми приезжими и нашими местными, музейными работниками-чеховедами и научными сотрудниками из различных городов и институтов. Сколько обаяния и очарования, благородства и одухотворения в этих сморщенных лицах, сирых стариков и старушек беззаветно и преданно любящего русского писателя Чехова. Есть и молодые, лики у них как у чеховских героев пьес, вдумчивые, мечтающие и устремленные в прекрасное будущее. Каждый доклад и его автор заслуживает отдельного рассказа, но все объять не могу, поэтому буду алмазными песчинками сверкать их именами и названиями кратких рефератов.

Весна 2003 года выдалась на редкость холодная и колючая, но в день открытия конференции ярко засияло солнце, разливаясь теплотой и приятным уютом. Цвёли абрикос и миндаль, розовыми и белыми лепестками, нежными и трепетными, точно чеховские слова и фразы, будто в чарующим одеяние крепко стояли стволы «Вишневого сада». Маленький чеховский сад, как своя любимая и мудрая библиотека с хорошо подобранными авторами, корнями цепко державшие кормилицу-землю и сердца читателей. Есть и заграничные экзоты, тоже великолепные с восторженными строками-листами дивной прозы.

Ах, как хорошо-то здесь сесть на садовую скамейку и выкурить трубочку с ароматным табаком. А может, души друзей-писателей Чехова и он сам, тоже собираются в этот цветущий сад в апреле? Тогда я с шепотом и благоговением произношу любимые фамилия - Бунин, Куприн, Горький. Они не раз ночевали на «Белой даче» в Аутке. Они рядом, я вижу прозрачные тени, как тонкий флёр облаков, восходящим от моря в горы, и слышу рокочущие голоса с московским окающим говорком, будто звенящие чистые и серебряные струи протекающего через сад ручья.

Увы, это ведут умную беседу Владимир Борисович Катаев, профессор из Москвы, Георгий Александрович Сащенко, директор Александрийского театра, канадский чеховед Даглес Клейтон и ялтинский поэт Геннадий Александрович Шалюгин, музейный директор «Белой дачи». Говорят они не торопливо и не громко, но их голоса, как музыка мая и расцветающей весны, взлетают и кружат голову с щемящим чувством тревоги и сладости чеховских рассказов и пьес. О чем же говорят мастистые учёные? Чуточку неловко приблизиться к ним и поддержать разговор, ведь я просто скромный краевед и не обладаю тем большим научным и философским потенциалом. Тогда я перечитываю программку с названиями докладов, и они хорошо ложатся мудрыми фразами в феерический диалог:

«Вишневый сад» как элемент национальной мифологии. - говорит мэтр Катаев, его эрудиция необъятна, как Большой

энциклопедический словарь, да все участвующие на конференции блистают знаниями и умом.

Движение времени в «Вишневом саде»: ритм молчания и тишина. - это Ольга Владимировна Шалыгина, доцент из Москвы, вступает в разговор названием своей работы.

Франция и Россия в «Вишневом саде. - канадец тоже находит интересную, а для меня чуточку загадочную тему доклада. А вот Наталья Владимировна Францова, доцент из Курска, будто подслушала мои мысли и тут же выступила с фразой-названием:

«Так хочется поговорить, а не с кем…» ( Иностранец в художественном мире Чехова).

Учитель и грешница: сюжет в сюжете «Вишневого сада». - предлагает поэт Шалюгин.

«Гофманиана» «Вишневого сада». - уводит нас в мистику (а может быть это реальная жизнь?) Алла Георгиевна Головачева, кандидат филологических наук из Ялты. Но вот встаёт из сонма облаков полувековой вечности, как Богиня мудрости и беззаветной преданности любимому делу - Алла Васильевна Ханило, 57 лет работающая в ялтинском доме-музея Чехова. Её доклад:

Штрихи к персонажам «Вишневого сада».

Здесь я нарушаю конвенцию чеховских чтений (говорить только о Чехове) и хочу добавить несколько штрихов к портрету Аллы Васильевны. В далеком послевоенном году младой и кокетливой девушкой пришла она работать в чеховский музей, где тогда восседала в мансарде сестра Антона Чехова - Мария Павловна. И вместе они прошли всё: голодовки, притеснения, разрухи, взлёт славы, бушующие атаки экскурсантов (читающие люди в советское время, а сейчас приходят посетит музей единицы), ремонты и строительства. Умерла Мария Павловна и будто завещала своё благое чеховское дело своей любимице Аллы Васильевне. И не ошиблась, этот человек словно стал одним из крепких стволов «Вишневого сада». За свои нищенские деньги музейного работника она выезжала в Москву, находила знакомых, родственников и просто почитателей, ходила по музеям, выстаивала по архивам, копалась в библиотеках - выпрашивала, вымаливала и выстрадала, наконец, покупала вещи, документы, фото Чехова. Привозила всё в Ялту. И филиал чеховского музея в Гурзуфе, сотворенный её трудом и руками. Пою гимн этой Благородной и Безызвестной женщине, жизнь и годы положившей на музейный алтарь литературы и краеведения Крыма, становлюсь на колени и целую прекрасную и работящую руку женщине, моей милой горожанке с серебряным овалом волос, драгоценной диадемой сияющей над её головой.

И будто эпилогом моей статьи стало фото, которое, я увидел в газете. На майские праздники музей дома Чехова посетили важные государственные особы - президенты России и Украины - В.Путин и Л.Кучма, любители чеховских произведений ( а кому не нравиться читать Чехова?). И вот Геннадий Шалюгин ( в жизни добрый и порядочный человек), как поэт и директор музея, как душевный мост между братьями славянами, как диалог-договор, держит под руки двух президентов, будто отдавая им энергию и силу Чехова, солнца Ялты, нашу любовь крымчан к дружбе и соединению двух великих народов. И рядом стоят тоже наши героини-горожанки А.В.Ханило , А.Г.Головачева и Л.А Бусловская, зав. научно-просветительным отделом музея, чьи сердца и души навеки преданы городу, Чехову и восторгу своей скромной работе.

А на заднем плане беломраморный бюст писателя и его вещие слова «Вся Россия наш сад».

2005 год. Чеховские чтения продолжаются, и к ним подключился Союз театральных деятелей России. Жаль, но вдруг они стали какими-то закрытыми для широкой публики, словно в гардероб спрятали хороший шерстяной плед, чтобы не портился, даже вход в музей предложили сквозь дверца платяного шкафа. Приехал знаменитый артист А.Калягин, дает инсценировку «Медведь», но в тесном помещение, рассчитанный на несколько десятков человек и вход строго по пригласительным, которые получили высшие чиновники горисполкома с семьями, инфальтивные девочки, умные столичные старцы и специалисты-старушки московских театральных сплетен. Никто из местной интеллигенции, писатели, поэты, журналисты, даже Лауреаты премии имени Чехова не смогли проникнуть в маленький зал, охраняемой толпой молодых черномаячников ( форму и молодых студентов привезли из Москвы). Директор театра , словно чеховский хамелеон, краснея, бледнея, желтея, белея извинялся перед наседающей публикой, подобострастно приседая перед начальством, ( Как Тонкий перед Толстым в рассказе Чехова), а простых граждан посылая подальше от театра Чехова.

Я тоже в суете толкучки, подхожу к девушке, регистрирующих членов научной конференции на тему «Художественный язык Чехова в литературной системе ХХ века», и прошу программу, но она, обнимая и целую какую-то научную чеховскую дам , видно раздраженная прилипчивыми обывателями, отвечает: - Ты местный иди и читай афиши, а программы только для учёных!

Мы с ялтинским писателем Юрием Бурлаковым, оставшиеся в толпе неудачников на улице, обсуждаем создавшуюся ситуацию.

Разве нельзя было показать спектакль в Ялтинском культурном центре, где отличный зал с хорошей акустикой? Там есть и второй зал чуть поменьше.

И пригласить всех желающих, учителей русского языка, отличников-старшеклассников, местный небольшой круг интеллигенции, пенсионеров-воинов, а то привезли своих знакомых и родственников-москвичей и им же раздают пригласительные билеты?

Есть большие конференц-залы в горисполкоме, в гостиницах, санаториях!

Но для этого нужно думать, работать, руководить, но никому не очень хочется этим заниматься.

И вдруг в наш диалог будто подключается сам Антон Павлович, его беломраморный бюст стоит рядом.

Литераторы, а разве русские в ХХ1 веке поменялись? Стали работящие, внимательные и умнее?

Ничего не изменилось в русской жизни, Антон Павлович, все осталось старое, чиновничье, как и в те годы.

Так, пишите об этом!

К сожалению, нет среди нас вашего литературного Таланта, а потом среди современных читателей больше стало любителей уголовной хроники и бандитских разборок.

Прикоснитесь к природе - это вечное!

И я ухожу через дверцы платяного шкафа в чеховский сад. Сажусь на священную скамейку, где отдыхал сам Антон Павлович с Буниным, Куприном, Горьким и другими отцами русской словесности. Хорошо здесь, цветущий аромат весны обливает запахом надежды на лучшее, даёт радостную силу и энергию. И вдруг обидный толчок в спину. Оглядываюсь, а там толпятся синие и чёрные тени чеховских героев, только в современных костюмах. Один молодой московский сноб спрашивает меня:

- Ты что задумал опорочить нашу чудесную действительность и чеховский праздник?

- А кто ты, что так больно толкаешься?

- Я - Хитрый театральный Лис - предводитель праздника и черномаячников, всех из провинции колобков съем и твой рот закрою!

- Понятно, сейчас уйду из сада.

Встретился с Антоном Павловичем на набережной Ялты, где поставили ему новый памятник, здесь тоже хорошо, рядом всегда праздничное море, а в руках любимая книга рассказов Чехова. Приходите сюда, друзья, здесь вас никто не обидит!

РОЖДЁНАЯ ВЕТРОМ

Небольшой уютный домик архитектора А.Н.Бекетова примостился на горном плече близ моря. Деревянные лестницы и веранды окружали изящное строение из дикарного камня. Легкость и прохлада сосновой и можжевеловой тишиной ласкали тело и дух. Романтизм и сказочность профессорских дач царского времени витал, жил и пел голосами птиц, песнями цикад, любовью и интересом современников к ушедшей старине. Вот на стене висит фото хозяина дома: благородные и чистые линии лица, черная строгая шляпа, кокетливо повязанный галстук. Но самое главное в старинном дагерротипе - это глаза человека умного и проницательного, добрые и доверчивые, они будто пронзают тебя энергией и великолепием серебряного века. Изысканность манер, черные смокинги мужчин, тонкие белые кружева, нежность и непорочность женщин - все вокруг, от бокала тонкого стекла до венской мебели, дышало и сквозило красотой и прелестью. И очень хотелось окунуться в то прекрасное ушедшее, когда твой слух ласкали сладкие звуки рояли и старинный романс разливался словно дивной магией вызывая из далекого прошлого трепетные фиолетовые тени обитателей профессорской дачи. И беззаветная, преданная любовь хозяев, проживших вместе более сорока лет, взрастивших многих детей и внуков, как глоток вина, как запах виноградного листа и синих кистей, становится тебе родным, близким и приятным.

И эскиз Симферопольского театра с дворянским собранием, выполненный А. Бекетовым, расцветает на бумаге-плане и восстает из дальнего горизонта своими строгими пропорциями и восхитительными линиями.

Аромат Алушты, напоенный хмельной хвоей, морской солью, переплетается с травяным настоем степного Крыма, приносимого летучими свежими ветрами через перевалы-проходы, коньковыми спинами, вставшие между могучими хребтами. С упоительным восторгом и преданной любовью к родному городу ведёт своё прелестное повествование умная и образованная женщина - Людмила Игнатьевна. Она - потомок той старой женской интеллигенции, которая, здесь, в Профессорском уголке, зарождала свою мысль и идеи, воплощая их в русскую жизнь. Тут последние 25 лет своей жизни жила первая в России и Европе женщина-врач Н.П. Суслова. Она бесплатно лечила больных по внутренним и женским сад».

любима всеми жителями города. Рядом, в балке Чолмекчи (Гончарное), находилась дача писательница М.А. Славич, создавшей первый путеводитель по Крыму, изданном в 1871 году.

В Алуште и её окрестностях лечились, отдыхали, путешествовали и творили поэты и писатели А.Мицкевич, А.Грибоедов, В.Жуковский, М.Горький, А.Куприн, В.Брюсов,В.Короленко, В.Маяковский, К.Паустовский, С.Сергеев-Ценский, Е.Криштоф и многие другие.

Профессора отлично оценили климатические условия Алушты и обосновали в ней свои дачи, проживая в них не только летом, но и зимой. Дневные бризы хорошо ионизированные, дующие с моря, а с заходом солнца текли с горных круч массы воздуха, насыщенные озоном, лечили и поили здоровьем хилых горожан, приезжающих сюда на отдых.

Легкое дыхание Людмилы Игнатьевны, читающая поэтические строки, и она, Алушта, рожденная ветром, и мы, экскурсанты, с благоговением и вниманием замерли на видовой площадке у музея русского классика писателя И.Шмелёва.

На востоке синей прозрачностью силуэтов замерли Судакские горы, где сиял Зурбаган Грина, мыс Меганом, посылающий сигнал в Космос и Вечность, и топазовым светом томилась Волошинская Каллиера у застывше бескорыстно выдавала лекарства. Гостеприимная и добрая, внимательная и чуткая она была го пурпурного и сердоликового Карадага. С запада Кастель плакал кровавыми слезами о своей погибшей защитнице отважной и дивной Феодоре.

«Царь Ветров, израненный и ослабевший в диких бурях и суровых штормах, устало опустился на Трапезунд, царский скальный престол, сияющий солнечным светом. Энергия и мощь иссякли. Душа и сердце ослабли. Откуда взять силу?

Любовь и ласка поможет тебе, мужественному и смелому воину! - вдруг промолвила красавица Алушта, сотворенная морским и горным ветрами. Она подняла свои прекрасные руки, где тонким флёром ниспадали голубые и зеленые струи приятных и нежных, ласковых и лечебных струй, обвивших здоровым ароматом могучего, но ослабевшего Титана.

И восстал царь, излечился от недугов и ран, и вновь воспрянул мужеством и младостью, и грудью встал на защиту земли от темных и злых таинств, злобно вылетающих из адовых чертог» - струился и звенел голос нашей Волшебницы, как свежие и чистые потоки водопадов удивительной Алушты, не иссекаемые даже в засушливые годы.

И прелестная фигура из белого мрамора - будущий памятник Русской Благородной женщине доктору Надежде Прокофьевне Сусловой лежит в запаснике нашего музея, ожидая того торжественного часа, когда мы, потомки, установим его в Профессорском уголке Алушты, рожденная и оздоровляющая ветром и лазурным морем! - закончила свою экскурсию Чародей слова и краеведения.

Бегущие листья.

Декабрь в Ялте. Сухо. Под ногами на асфальте опавшие листья платана. Широкие, крупные, веерные, как золотистые сердца на новогодних открытках. Они легко бегают на своих «ножках», когда подуют ветерок с моря или потянет порыв с гор. А так лежат тихо и о чём-то шёпчутся и ласковый шорох мостовой, как разговор, с одиноким прохожим на пустынной улице. А ты идёшь-шагаешь, хрустишь листьями и белый свет солнца, как снег, лежит на мощных кучевых облаках, на горных кручах, падает на стены домов, улыбается в стеклянных окнах. Лишь голубой отсвет море прозрачен и печален.

А вот вальс листьев, они кружатся, разлетаются, вновь сходятся, пышно и плавно заворачивая кружевами, манерно рассыпаясь поклонами. Листвою закружен ты в другом измерение. Последний бал дворянского собрания. И белый вальс я танцую с тобой, графиня, возвращаясь на столетье назад. И сердце твоё сжимается, словно умирая, опять воскресая в бурном мажоре. Будто последние капли жизни земного рая летучей нотой восходят к небесному свету. Лиственная музыка крымской зимы, летящая бессмертно и нежно, как солнечный пронзительный луч.

Ты идёшь по листьям, будто по дням и годам своей жизни. Вспыхивают бронзой и багрецом, вытаскивая из глубины памяти прекрасные встречи, мимолетный взор девы молодой и красивой, пылающее мечтой и большими жизненными планами сердце твое горячее. Ах, как здорово было тогда под зеленой шумящей листвой! А сейчас листья рассыпались, ссохлись, пожухли, пожелтели, стали будто хрустящим пергаментом, кожей твоего лица и ладоней с магическими линиями прожитой счастливой судьбы.

Чашка чая у хорошего знакомого и любимого бармена Михаила Воробца в гостинице «Палас». Злата-лиловый чай настоян на горных травах Бабуган-плато, где каждые весну и лето Миша собирает. Синяя русская тройка несётся на белом фарфоре чашки. Куда она летит? Один Гоголь знает, но унёс он тайну в могилу. И медленный разговор, как листопад, где слова, как пчёлы, порхают по мохнатым ароматным хризантемам Никитского ботанического сада, где недавно был на прогулке. Не хочется уходить от старого друга, от медового чая. День сгущается, клонится к вечеру, желтые сумерки, как лики сверстников румянятся белыми и красными прожилками листьев шелковиц и винограда.

Куда дальше идти? Стоять ли в очереди за дешевым хлебом и молоком для пенсионеров? Как там тяжело смотреть в пустые выцветшие очи закутанных старух.

Как хочется жить даже среди пожелтевшей осенней листвы! Золотое танго заката. Быть может, последнее и прощальное. Но весною горят, как звёзды, юные лица вокруг. Пахнет вином, пахнет листьями и печалью. И поэзия льётся в грудь. На скамейке сидит седой местный поэт Егиазаров. Но вместо звонких стихотворных слов - стенанья, у него болит поясница. А грусть кружиться в бледном -синем сияние вечера. И тень замерла.

Вы здесь, Константин Георгиевич Паустовский? Я знал, вы всегда любили зимние вечера в Ялте.

И лиственный, одобрительный шорох в ответ.

Вы миф, вы мудрость, вы старожил Ялты!

Внезапно листья гневно зашуршали и взвились трескучим смерчем, будто писатель возмутился лиственной лестью.

Помните, вы о бегущих листьях писали, когда с поэтом Луговским по улицам Ялты бродили?

Чудная музыка веером кружившихся и танцующих листьев раздавалась и неслась над городом, навечно впечатанная в страницы книг писателя Паустовского.

И 1936 год в Ялтинском доме творчества писателей весело, с большой творческой выдумкой, шутками и розыгрышами встречали с зажжёнными витыми свечами!

И счастье, заметенное листопадом, на новой набережной Ялты золотой звездой блистает в каменном, праздничном наряде. И прогулочный катер «Константин Паустовский» замер на бетонном молу, прячась от тяжелых и губительных морских штормов. Только книгам писателя Паустовского не страшны никакие дикие и убийственные бури, они будут жить, грустить, смеяться и тосковать за лиственным зимним концертом Ялты.

Переливаясь золотыми крыльями ангелов, осенний лист Ялты, как поэтический стих, взмывает в небесную высоту и устилает Божественный алтарь, где уже лежат раскрытые книги

Паустовского, очевидно, Творец листал и перечитывал приятные страницы, ведь Он сам так любит отдыхать и проводить зиму в милой Ялте

Средь острого блеска скал, под солёным ветром с моря плывёт ваш серебряный лунный силуэт. Вернулись вы к своим друзьям-писателям опять, тоже давно почивших. И ждут они, слезу стирая. России нет, Россия умерла. Остался только Крым, где можно встретится снова в разговорах, прогулках и раздумьях. И стих ваш, и проза застыли в южных синих небесах, где мраморной прозрачностью, как благодатью Бога, высечено: - Иван Алексеевич Бунин, русский даровитейший и живописный художник слова, прекрасный писатель, озаривший Крым своим счастливым слогом.

Сюда, на «Перевал», название одного из первых ваших рассказов, пытаюсь пробиться и я. Не успею, сумерки и годы мои сгустились, могильный мрак встаёт из бездны ущелий. Теперь только спасение - это молитва во славу Божественного Таланта, когда, млея от радости и душевного наслаждения, читаешь ваши книги. Обожаю я лесными и горными дорогами идти на Махульдурский перевал, к храму Спаса, где мечты, грусть, образы, слова сливаются с вольностью и тайной небесной.

Монастырский удел «Почтенная Пойка» процветал в средневековье на горных вершинах пятиглавой «Бойки», как сейчас мы называем этот прелестный уголок Крыма. А Храм Спаса, самый большой в Крымских горах, стоял у Махульдурского перевала. И шли сюда пешком, скакали на горячих лошадях, тряслись в арбах и повозках - молившийся и поклоняющийся Богу люд, бедный и богатый. Сейчас сюда дорогу забыли, недалеко построили асфальтированное шоссе, и путь на Ялту, через Бойку, потерян, зарос, покрылся патиной времени в разрушениях и забвении. Но почему-то именно здесь мне, кажется, могу встретить синий силуэт любимого писателя. Ведь дух его неугомонного странника, неутомимого пилигрима, оставшегося без дома и крова, бредёт по свету в одиночестве и печали.

И мы четверо друзей, прокуренные пахучим дымом походных костров, потеряв тропу, потеем и лезем на перевал. Как всегда я в стороне ломлюсь один, словно старый вепрь, прорываясь по зарослям кустов, спотыкаюсь в сухом древовале, падаю на скользкой листовой подкладке. Сразу видно, что я - гость леса, не умею слиться с объятиями зелёных, весенних изгибов, пришёл на один-два дня и исчезну в городской сутолоке. Но постоянно стремлюсь я к природе, читаю, читаю, листая страницы многих авторов, как вдруг непонятный зов и, забросив всё и всех, достаю томик Бунина и тону в мыслях писателя, ослепительных красках словесной живописи и тут же ухожу в горный поход, на перевал, чтобы окунуться в огненном закате, пробудиться на заре, до отвала напиться вольного воздуха, свежего и бодрого.

У Храма Спаса мы и встретились - полуденное солнце, бунинская проза и поэзия в томике голубого переплёта и русская сгинувшая жизнь в расплывшемся неясном офорте. Рядом о чём-то болтали друзья, а надо мной витал бунинский дух печали и грусти, такой прелестный и приятный, а главное - желанный. Пел соловей. Лес и горы вторили ему. Над развалинами Храма, как молитва, неслись хрустальные и стеклянные напевы волшебной певицы. Или это райская птица небесная? И строки дрожали, и думы бежали, и щемящая даль глаза застилала. И туманная тень старца текла среди заросших руин. Кто сломал и разрушил здесь жизнь? А, может, совьём тут гнездо, и на закатных лучах прилетит Жар-Птица? Обогреет или спалит в сказочном огне колдовском!

Страдания, как слова-слёзы, сладкие, солёные, жгучие, жаркие, слетают с книжных страниц и разливаются патокой и горечью на сухие травы перевала, капают в сердце, волнуют душу, восхищают читающий мир, очищают от низменных чувств.

«Перевал» Бунина, каждый из нас сидящих на Махульдурском перевале не раз переживал подобные бури и, спотыкаясь, брёл через туман и снег к дневному свету и солнцу. Напряжение, усталость, отчаяние, навалившиеся в трудных походах, укрепляли наш характер, украшали нашу жизнь, как и героя рассказа «Перевал».

Храм Спаса на Махульдурском перевале - место счастливой встречи изменить нельзя! Не поверите, но в день моего рождения, 11 апреля, я с верными друзьями притопал сюда, а Иван Алексеевич ждал нас. Спасибо солнечной стране грёз, витающих вокруг, и в нашем сознание, но он пришёл издалека - усталый, запылённый, чуть хмельной от теплого блаженства перевала. Лик его прекрасный пылал земною красотой, а Храм Спаса, точнее одни руины горели блеском небывалого света, будто сноп лучей солнца рассыпался по камням, а мы, бледные горожане, с чувством благодарности склонились перед тенью благородного и бесконечно любимого писателя.

ГНЕЗДО ОРЛА.

Птицей юной, русской, певчей заметался Сергеев-Ценский над Россией и Украиной, занимаясь в Тамбовских начальном и уездном училищах, Глуховском учительском институте, работая учителем в разных гимназиях, преподавая русский язык и словесность, физику, математику, естествознание, историю, географию, рисование, черчение и другие предметы. Но птице нужно гнездо и 1906 году на горных кручах близ Алушты он выбрал себе уютный уединённый уголок. Поселившись на крутом и диком склоне, он сразу стал преображать и ухаживать за землёй. «…Мне, как начинается весна, неудержимо хочется для земли что-то сделать. Деревьев я насажал на ней везде, где можно, и каждую весну почему-то стараюсь. Должно быть, у нас с землёй брачный союз, и каждая весна - пора моей сильнейшей любви к ней, и я не хочу оставить её неплодной».

И вырос, зацвёл, заблагоухал, засверкал чудо-сад с миндалём и персиком, вишней и абрикосом, яблоней и грушей, виноградом и инжиром. Близ дома хозяин высадил сирень и розы, а гиацинтами - «цветком душистым и голубооким украсил…весь палисадник свой». Три аллеи пирамидальных и горизонтальных кипарисов торжественно прочертили вход к дому.

Волною крутой, с густой пеной лесов и стремнинами скал поднялись вокруг высокие горы-богатыри. И ясное небо сливалось с синим пространством моря. Но иногда туманы-тучи, как изрыгающие драконы, ползли из беспредельной бездны, сверкая пронзительными молниями, или поднимаясь из необъятной глубины воды зелёными осклизлыми чудищами.

В тот миг, когда темнел светлый прозрачный мир, тяжкий грохот сотрясал и ломал небо, озаряя землю красно-кровавыми зарницами, Сергей Николаевич любил выходить в беседку у виноградника, подставляя лицо свежему и острому ветру, пахнущему бурей и космическим апокалипсисом. Как Ангел мятежный летел навстречу урагану. Божий страх слепил глаза, страдания от грозных войн, грохотавших по России, сжимали сердце и слёзами стекали по истерзанной земле и морщинистому лицу.

В пустынной вышине моря и неба вставало алое солнце, атласная дорожка падала к его дому, точно приглашая пройтись в волшебный мир творчества. И замирая от восторга, Сергей Николаевич взволновано восклицал:

И вот оно, море!.. К нему я принёс,

Что юным доверил мечтам,

К нему я навеки душою прирос.

Его никому не отдам!

Во мне мои ветры свободные веют,

Во мне мое море синеет!

Лунный свет яркими вымыслами терзал сердце, приносил долгие думы и тихие шаги по деревянным половицам веранды, названной А. И. Куприном «шагальней». На этой веранде Сергей Николаевич встречался с писателями-коллегами А. С. Новиковым-Прибоем, И. С Шмелёвым, К. И. Чуковским, С.Я.Маршаком, П. А. Павленко, К. А. Тренёвым, А. А. Первецевым, Е. Е. Поповкиным, Н. И. Замошкиным и многими другими почитателями его таланта. «Севастопольская страда» и «Преображение России» книжные столпы его писательского творения.

Как-то в сумрачный день, пропитанный душевной тревогой и моросящим дождём, я поднялся на Орлиную гору в дом-музей С. Н. Сергеева-Ценского. Замирая от тишины и торжественности, с приятным чувством уважения, чуточку стыдясь и стесняясь, что нарушаю покой писателя, незримо присутствующего в каждой книги, шкафах, письменном столе, секретере, кровати, вещах и другой мелочи кабинета, я медленно и почему-то боком, словно прорезал дорогу среди застывшего милого запаха книг. В окне дымилось дождливое солнце, и грусть стучалась в стекло. Мы никогда не встречались, и уже не получится, хотя многие годы жили рядом в Крыму. А тень ваша скромно и сиротливо застыла на кровати, где вы вечером скончались в 1958 году. И я вышел во двор. Дождь перестал, но светлые капли, как слёзы, стекали по гранитному вашему лицу.

С последней просьбой обращаюсь к вам:

Похоронить меня как старого солдата, -

На той земле, которую я сам

Копал киркой и штыковой лопатой…

Камень на могиле.

Тяжелый диоритовый камень лежит на вашей могиле Степан Васильевич Руданский на Поликуровском мемориале. И память о Вас теперь не истлеет и не сгниёт под деревянным крестом, а навечно останется в городе, которому вы верно служили свои последние годы жизни.

А какой чудо-вид моря, неба и Ялты открывается от вашего камня. К белым башням облаков вознеслись столпы скал, в синюю вечность уходит даль моря. Внизу волной гремит прибой, а здесь покой и сон благостный. Там, в городе кипит, и жизнь сверкает людскими голосами и звуками авто. Тут кипарисы стройные и строгие черной стражею стоят и стерегут погост забытый. Сейчас на мемориале не хоронят, достойных нет. А нувороши теснят кладбище своими безвкусными каменными домами, точно гробами.

Сердце Ялты вы завоевали не как поэт и переводчик, хотя вы уже были известны своими романтическими балладами «Разбойник», «Вечерницы», «Розмай», «Два трупа» и лирическими стихами, а точнее своей трудовой и общественной деятельностью. Ялта знала вас больше, как единственного городового ( городского ) врача. Позже вы были первым земским врачом и одновременно исполняли обязанности заведующего больничным отделением, карантинного врача при таможне и врача в экономии графа Воронцова.

Добрейший и отзывчивый врач Руданский лечил неимущих, многим бесплатно оказывал медицинскую помощь. Даже отдал городу безвозмездно свой кусок земли, где находился родник воды. Сейчас фонтана нет, осталась только Фонтанная улица. По его проекту был построен городской рынок, существующий до наших дней. Степан Васильевич был серьёзный и вдумчивый врач, проявляя живейший интерес к климату Ялты. Во дворе больницы поставил метеопункт и он тщательно вёл наблюдение, скрупулёзно записывая данные в журнал. После анализа собранных наблюдений Руданский приводил в отчётах сведения влияние климата на здоровье человека. Его вывод, что прибрежная часть ЮБК по своему климату и положением над морем составляет одно из лучших мест в России для лечения многих хронических заболеваний ( застарелые ревматизм, катар и др.)

Одарённый и страстный Руданский собрал вокруг себя кружок местной разночинной интеллигенции, сошёлся с И.К.Айвазовским, часто наезжавшим в Ялту. Степан Васильевич тоже хорошо рисовал, занимался археологией, делал эскизы памятников, написал научную статью, увлекался местным фольклором. Собрал для печати 60 народных украинских песен, написал драматическиё этюд «Чумак». Отлично зная десять иностранных языков, поэт переводил других авторов. На украинском языке появилась «Илиада» Гомера, древнегреческая поэма «Батрахомиомахия» (Война мышей и лягушек), классическая «Энеида» Вергилия, лермонтовский «Демон».

Ялтинцы уважали поэта и врача, весной 1869 г. они избрали его почётным мировым судьёй Симферопольско-Ялтинского округа. Вокруг Ялты находились земли Воронцова и Мордвинова, которые, передвинув межевые столбы, прихватили изрядную земельную часть города. Вызвали землемера из Симферополя, а городская управа послала своих двух самых доверенных людей, среди которых был Руданский. Пришлось богатым возвращать захваченные земли, но они затаили злобу на неподкупного врача.

И случай подвернулся, исполняя обязанности карантинного врача, Руданский заболел холерой и слёг в постель. Тут же его больного стараются перевести в Перекоп. Это был страшный и неблагодарный удар, и поэт сдал, не выдержал предательства городской управы, да ещё осложнения дала холера и в мае 1973 года Степан Руданский скончался.

Настоящего гражданина, хорошего врача и яркого самобытного поэта потеряла Ялта. И уже другие поколения назвали в городе улицу именем Руданского, а на доме, где он жил двенадцать лет и умер, вывесили мемориальную доску.

…Я сижу у вашего камня, пью льющуюся лазурь с неба и развернувшуюся красоту, сладко пахнет хвоей, позлащённый солнцем город забыл обо всём и гудит диким шмелем. А душа что-то ждёт и грустит. На лицевой грани камня - бронзовый горельеф поэта, он будто улыбается мне, посылая печальный привет. На отшлифованной глади, обработанный в виде

полуразвернутого свитка, высечены слова польской песни «Чорний копир», переведённой Руданским:

На могиле не заплаче

Нихто в чужине,

Хиба хмаронька

Заплаче дощем по мени.

И ещё выбит текст: «Степан Руданский - украинский поэт 1834 -1873».

Электрическая железная дорога Севастополь - Ялта. Карты, планы, рисунки - целый старинный альбом я рассматриваю в отделе редких книг в Ялтинской городской библиотеке. Топографическую съёмку, изыскательские работы, художественное оформление всё было проведено, сделано, оформлено под руководством инженера Николая Георгиевича Гарин-Михайловского, писателя и «человека необычайно широкой души, красивого, свободного таланта и редкого изящества» - это уже слова Куприна.

Этот проект-мечта, волшебная и восхитительная, великолепная и восторженная, будто врата рая в Ялту. Полусон, полуявь увитый синими розами моря и рассвета, зелёным плющем, белой пеной и алым лучом. Вот грот с водопадом хрустальным, замок Любви, башня Злодея, аркада Печали, мост Уединения. Каждый вокзал должен быть стать памятником архитектуры и истории Крыма - античный мраморный дворец Дианы, воздушные шатры скифов, расписанные золотом, серебром и жемчугом, генуэзские консульские замки с итальянскими штандартами, византийские величественные формы Ай-Софии, острая готика немецких колоний и народное творчество славян . Фигура летучей мыши из гранита взмывала над входом в тоннель.

Бурная энергия сливалась с обаянием его личности, страстная речь и прелесть улыбки увлекали слушателя, неистово кружили голову и вселяли крепкую веру в выполнение этого грандиозного плана. Но японская война в 1904 году, куда хлынул поток русских денег, остановила начатое строительство и Величественный памятник человеческой, пламенной мысли и сказочной мечты - инженеру и писателю Н. Г. Гарин-Михайловскому канул в историю.

Лет через пятьдесят потомки, используя изыскания отряда Н.Г. Гарин-Михайловского, проложила по этому маршруту шоссейную дорогу. Я тоже принимал участие в строительстве, как скалолаз, очищая рядом лежащие с дорогой обрывы от живых камней. Шоссе получилось советское и простецкое, без кипучей фантазии и сказочности, зато виды с дороги открываются легендарные и лакомные, так и хочется пить, глотать, обнимать, целовать открывающиеся дали и пространства ближнего плана, где вспыхивают млечным огнём драгоценных камней царские и великокняжеские дворцы русской аристократии. ( Президент и секретари ЦК тоже влезли в глупую и бесстыдную историю).

Читаешь купринские строки о Вас, Николай Георгиевич, и диву даёшься, завидуешь, а больше радуешься, что был такой славный и кипучий человек на русской земле, здесь по Крыму ходил, дышал восторженно и сладко, говорил людям чудесные слова, как детям читал удивительные сказки, и как он страстно хотел всем сердцем горячим, всем существом неутомимым и мечтою пленительной - отдаться и посвятить себя литературе.

Ах, какой вы настоящий русский и благородный мужчина! У вас было одиннадцать своих и трое приемных детей. Даже псевдоним вы себе взяли от вашего ребёнка, когда ваш маленький сын, которого домашние звали Гари, крикнул старшим братьям и сёстрам: « Это Гарин папа, уходите!» И Николай Георгиевич стал «Гарин». «Детство Тёмы», «Гимназисты»- ваши книги.

Антона Павловича Чехова вы пережили на два года, но ваша с ним дружба взросла над Ялтой зелёным садом, где вы вместе с ним сажали и ухаживали за деревьями. Будто счастье растили, вдохновением падая на классические страницы.

И на Ласпинском перевале, на отвесной скале, застыл ваш лик прекрасный в чугунном литье, Николай Георгиевич Гарин-Михайловский, современные строители не забыли ваш труд неугасимый во славу России. Вы основали город Новосибирск, строили Батумский порт, дороги в Грузии, Болгарии, Молдавии, вели изыскания Великого Сибирского пути. И букет свежей синей розы из морского и солнечного света блистает на мемориальной доске.

Странник, остановись на мгновенье на перевале и воздай хвалу своему соотечественнику, и падёт на тебя Святое сиянье и «весёлый размах, пылкая, нетерпеливая мысль, сказочное, блестящее творчество. Этот Человек провёл яркую, пёструю, огромную жизнь». Мудрость и мука жизни писателя музыкой легла по крымской, славной дороге.

А рядом часовня златоглавая звоном светозарным путь путнику освящает. Подъём по каменным ступенькам. Легкое сердцебиение, волнение и перед вами распахнулась синий шар неба, мира и моря с площадки над пропастью Ласпинского перевала. Прозрачная прелесть. А слово Гармония так созвучна с псевдонимом и жизнью писателя Гарин-Михайловский.

Я ещё раз завидую Вам, путникам и читателям, кто впервые проезжает по Дороге Николая Георгиевича Гарина-Михайловского. «И - помню - сознавая его смерть умом, я (Куприн) никак не мог понять сердцем, почему холод и оцепенение смерти овладели именно этим живым, энергичным телом, этой пылкой творческой мыслью, этой изящной, избранной душой».

УЮТ МУХАЛАТКИ.

Мухалатка - одна из немногих забытых греческих деревушек , переводимая как Михаил, сохранившая очарование, тепло, прелесть и поэзию горного Крыма. И дом писателя и журналиста Юлиана Семёнова, словно солнечный камень, вложенный в инжировое запустение, пустошь величия, восторга пребывания и простоты житейской. Мечта души, мистического огня и мудрости пейзажа с взлетевшими Ангелами скал. Святость светящейся разрушенной церкви в средневековой крепости на перевале и тысячи горящих свечей желтой асфоделины, цветущей здесь из сердец погибших героев от античности до наших дней. Печаль писателя и радость слов на страницах прозы всегда были рядом.

Сладостная мука творчества среди вериг синего и золотого винограда, лютая тоска по несбывшемуся среди серебряной паутины тишины. Перламутровая даль, где прошлое и будущее, встают в восходящем дыму облаков. И грозный лик Юпитера плывёт среди шагающих римских легионеров по каменным ступеням Чертовой лестницы.

Историк-востоковед по образованию, владея иностранными языками, талантливый, умный и энергичный Юлиан Семёнов снискал себе авторитет и славу отличного писателя. А сценарий для фильма «Семнадцать мгновений весны» сделал его народным героем.

На Первом международном конгрессе писателей детективного и политического романов, проходивший в Гаване в 1987 г. Юлиана Семёнова избрали президентом, сразу же он стал директором московской штаб-квартиры, редактором «Детектив и политика».

Юлиан Семёнов выдвинул Ялту для заседания исполнительного комитета международной ассоциации. «Но почему в Ялте?» - Семёнов тут же парировал вопрос своим добрым ответом:

« Я в основном живу в Крыму и считаю его своим вторым домом, нет, первым домом, и нигде мне так счастливо не работается, как здесь, в Ялте».

И стук машинописной машинки, как клёкот орла, рвущегося в необъятные творческие просторы, а точнее, как удары молотком трудолюбивого сапожника, подковывающего обувь литературным образам, идущим по жизни, по книгам писателя Юлиана Семёнова.

Мой знакомый Эдуард Александрович Фальц-Фейн рассказывал, что когда он приезжал в гости в Семёнову, в Мухалатку, то постоянно слышал стук этой машинки. Засыпал и просыпался под этот мелодичный и ритмичный говор и работу рук, мысли, фантазии и вдохновения. Оторваться от машинки Семёнов не мог, и я сам уезжал кататься на велосипеде, но тут крутые спуски и приходилось мне больше гулять пешком. А Юлиан стучал и стучал, стараясь у времени Жизни вырвать самый большой кусок для творчества. Но оно неумолимо и она приближалась, Юлиан чувствовал её дыхание и работал, работал, работал.

Юлиан подтолкнул меня на покупку царского ковра, - рассказывал Эдуард Александрович,

А потом твоя дочь Франческа (Она два месяца жила у барона в Лихтенштейне) посоветовала подарить его Ливадийскому дворцу.

Двухэтажный домик Юлиана Семёнова на узкой улочке, сказочный и современный, удобный и удивительный. И чудо - несбыточный покой, жаждующий каждый из нас, Юлиан Семёнов нашёл под его крышей, в блаженной Мухалатке. Но иногда по делам ему приходилось выезжать в холод, слякоть и суету Москвы, оттуда он убегал быстро, легко и весело, предвкушая радость возвращения к своему любимому очагу.

В молодости я тоже жил в Мухалатке, мы - альпинисты чистили скалы, обеспечивая безопасный проезд по старой севастопольской дороге. И очарование Мухалатки, её тихое сияние, цветущая нежность, как лепестки дикой розы, падали и растворялись в воздухе весны.

И осколком упавшей звезды и светлой души засверкал Юлиан над полуденным Крымом.

Однажды, мы шумной и весёлою толпою экскурсоводов Ялты ( учебная поездка ) приехали в Мухалатку. Сквозь осеннюю радугу листьев, под ногами инжир и орехи, в воздухе сладость молодого вина, а вокруг меж скал и подпорных стен, колючих кустов и зелёного неба лепились солнечные драгоценные глыбы-домов. Не верите, но он стоял у калитки, хозяином Мухалатки,

с распростёртыми руками, в заревой пурпуровой повязке, приглашая войти в его дом, ласковый и хлебосольный. Осмотрев скромные покои писателя, мы тут же за столом на кухни устроили трапезу. Он был с нами, угощался, шутил и смеялся с открытых книг и фотографий, развешанных по стенам. И вдруг о былом, песней о Родине из любимого кинофильма, застучала машинка, будто с весёлым стуком летят мгновения, как пули у виска, как поёт кукушка в густом лесу, отсчитывая годы жизни.

Ах, как жаль, что оборвался этот сладостный звук Творчества в фиолетово-феерической, виноградно-инжирной Мухалатке, где работал президент детективных и политических романов всего света.

Он стоит в центре Ялты - не революционный, ни патриотический, ни память о боевых сражениях, ни призыв к борьбе и труду, а просто женщина сидит у дома, где она жила. Вышла из парадного, поставила стул, села и смотрит на проходящих мимо граждан. Она была очень усталая и больная, но бронза скрывает эти черты и штрихи прекрасного бледного лица, как цветок камеи. Длинное платье окутало стройные ноги, а на коленях, на подоле, часто можно видеть букетик свежих цветов.

И ветер душистый, и стих лучезарный кружится над памятником, а солнечный огонь сверкает и греет, и будто живой скользит по блестящему и отполированному литью.

Это Леся Украинка отдыхает в Ялте. Она не один раз приезжала и лечилась в милом цветущем городе, очаровавший её. А южнобережная природа благотворно влияла на поэтессу.

Ялтинские и все Крымские дни и месяцы становились для Леси Украинки временем духовного подъёма , возвышенного счастья, как её поэзия пробивалась через серый камень огненно-красными цветами.

Возвращаясь домой, Леся опять и опять вспоминает о Крыме, где так легко дышалось, где светлые думы уносили в розовые края, где мечты, как соловьи, пели под златотканой, солнечной ризой. С любовью и благодарностью откликается она о блаженном уголке природы в «Крымских воспоминаниях».

Край солнечный! Ты так теперь далеко,

Ты за горами от меня крутыми.

За долами просторными, за морем,

Которое туманами густыми

Покрылось, бурное… Но думы

Мои не устрашатся непогоды

На Черное море. Ведь быстрее чайки

Они перенесутся через воды,

Они перелетят в тот край любимый,

Где небо по-весеннему синеет,

Где виноград в долине зеленеет,

Где солнца луч всё так же пламенеет.

Изящество и легкость стихотворного полёта. Смотришь на её фигуру и такие же плавные и чистые линии, как у парящей чайки против сильных порывов ветра, как и у Леси, борьба со страшным недугом. Больно, тяжело, острые приступы болезни, но поэтесса не сдавалась. Идут годы, она лечится, работает, страдает, любит и тает божественный огонёк аленького цветка.

В последний раз она приехала в Киев, украинская общественность тепло и горячо встречала её. Она вышла к своим почитателям, как рассказывает очевидец, «бледная, прозрачная, с руками, наполненными цветами, со словами, полными энергии, любви и веры, и со смертью в глазах…»

Леся Украинка вернулась в Ялту навечно. Села в бронзовое кресло, задумалась и меланхолические вечера, солнечные веера утра, дневные, суетливые часы, ночные, долгие думы вернулись восхитительными воспоминаниями. Теперь, болезни нет, канула в землю. И память, обездоленная в грустных поисках пламенных всплесков сердца, любви, нежности и поэзии. Она хорошо слышит , как деревья трогательно поют и птицы вторят им, как люди житейские ведут разговоры, а голос из глубин памяти поднимает любимые имена родных, знакомых, встречи, споры, душевные волнения, переживания, строчки стихов. И эхо повторяет,

Летит розовым скворцом, падает каплей солнца, струится жемчугов стихов и словно очарованная купается в цветах белого миндаля.

И теплый блеск бронзы, и шелковый высокий литой стан, и благословенная мука трудов твоих праведных, застывшая под прекрасным челом, будто приближенная к Совершенству,

всё ты, сказочная Леся, отдала Творчеству!

Блистающая лазурь Ялты, огнями неба и моря, играет голубым пламенем на женской фигуре, задумавшейся в кресле. Философская красота человека, таинственна, сокровенна,

сладостна, как страсть и любовь. И памятник тебе, Леся Украинка славной, синеокой, отстрадавшей, стоит на тихой улице любимого тобой города, и взгляд твой золотистый ласкает мимо проходящих горожан и любопытствующих граждан, невольно шаг замедляющих. Но чья-то рука цветы на коленях твоих оставляет.

ГОГОЛЬ В ГРЯЗИ.

Кощунство об этом даже подумать, а я написал. Каждый специалист подумает - вот даёт писака, какой смелый! А, может, я - безнравственный и богохульный, что великого писателя в грязь вымазал. Это для привлечения читателя-обывателя, всегда любящего что-то липкое и скандальное. Я просто опустил слово «лечебная». Так, что правильно нужно читать «Гоголь в лечебной грязи». Когда это было?

В тридцатых годах Х1Х столетия Крым приобретает славу «волшебного край, очей отрада».

Выходят объёмные описания местности побывавшими здесь путешественниками, учёными, писателями, поэтами. Так П. Сумароков в своей объёмистой книге «Досуги крымского судьи» преподносит «живопись, описание и само воображение слабые дают понятия», а ведь там «рай на земле».

Николай Васильевич Гоголь, уроженец Украины, а не видел благословенной земли, хотя в повести «Тарас Бульба» своим воображеньем и историческими знаниями даёт живописную и красочную картину татарского набега на запорожскую Сечь. Сейчас, он уже знаменитый в России и стал профессором Петербургского университета. А тут каникулы подоспели, и махнул он через родную Полтаву в Крым, где «странствовал для здоровья и для того, чтобы повидать его». ( Так он потом пишет в письме профессору И.И. Срезневскому ).

В то время был известен и действовал на далекой окраине один сакский курорт. О его минеральных грязях, лечебных и полезных, рассказывает всё тот же Сумароков, а евпаторийский уездный лекарь Оже пишет о составе грязей, методах и способах применения. Уже тогда курорт Саки рассылает в столичные издания свое «Извещение о заведении сакских целительных грязей». Слава и известность курорта росла, так в 1835 году здесь лечилось 165 пациентов, внушительная цифра для того времени.

И вот Николай Васильевич приехал в Саки. Скромное селение, где жило 270 обывателей и стояло 130 домов, встретило Гоголя. И началось, об этом потом писал В.А. Жуковскому, как он «пачкался в минеральных грязях».

А делалось это свежем воздухе: утром на берегу солёного озера подбиралось удобное место, но без соляных кристаллов, и копалась там яма в аршин глубины и в три аршина длины. Солнце хорошо прогревала её к обеду. Нагой пациент ложился в яму на спину. Вырытой и тёплой грязью вымазывали всё тело, кроме головы. На неё навязывали платок, от жаркого солнца делали тент из холста или устанавливали зонт. В яме лечащийся нежился два-три часа, попивая квас, кумыс или другие «прохладительные питья». Практиковались ванны и в помещении. Тут лечебную грязь разводили рапой в каменных бадьях.

Могу представить, как Гоголь принимал ванну в чёрной сметане, ведь я тоже лечился грязью, только в Мойнаках, в Евпатории. У меня была раздроблен голеностоп от удара камнем на обрыве. По бесплатной путевке приехал в санаторий, ванну принимал в помещение, закрытую простынями. Смазливенькая санитарочка ляпнула комком грязи на голеностоп, включила песочные часы и ушла. А грязь такая мягкая, жирная, словно масло, хоть на хлеб намазывай. И я, конечно, на макушку наложил аппетитный слой, чтоб не лысела буйная головушка. Полежал, приятная истома идёт от теплоты, от матушки земли, ведь грязь из неё. «А может и на пикантное место полезной грязью компресс наложить» - вспыхнула у меня яркая медицинская идея. Так и сделал. А потом, чтоб жира поменьше было на животе, набросал грязную массу и на сальные складки.

Лежу почти весь в ваксе, нежная бархатная истома, томленье тела и радостные мысли стучат под грязным компрессом, ярко вспыхивают рекламные слова: Я лечусь! Я буду иметь шевелюру! Женщины будут любить меня за силу и мощь! Я буду танцевать на покалеченной ноге! - Санитарка, звать её Тамарка, выразительно покрутила пальцем у виска, увидев моё вымазанные рыло и другие детали тела.

Вот Николай Васильевич в блаженстве лежал в грязевой купели, млея от счастья, от солнца, от свежей бузы. И нос его ироничный, чуть острый, выглядывал из-под платка, а, может, он тоже голову выпачкал грязью, ведь у него такие прекрасные волосы на олеографиях, правильнее сказать на рисунках того времени. Глаза, как две оливы, смеющиеся и с хитринкой. Интересно, а капала у него водичка с носа, я тогда под грязью хорошо потел и отменно парился под тёплым, нагретым слоем. Уверен точно, что сюжет повести «Нос», у Николая Васильевича родился именно в сакской грязи. Уж больно здесь хорошие мысли плывут под жарким солнцем и будто жирной, жаренной землёй, вымоченную в рассоле и называемой лечебной грязью.

И в память от пребывания пациента с ироничным воображением установлен в сакском курортном парке бюст писателя с мемориальной доской, где начерчено:

Великий русский писатель

Николай Васильевич

Был на Сакском грязевом

Курорте в июне 1835 года.

Ах, как жаль, что не добрался «на перекладных» Николай Васильевич на Южный берег и не написал прелестную арабеску о Ялте, а мог бы «Ревизором» пройтись по нашим улицам, раньше пахнущих розами, а сейчас ущелья высоких заборов с бензиновой гарью. Разве можно так курорт загрязнять? А куда смотрит городничий? Увы, но Гоголь больше не проскачет на тройке по русской благодатной земле. Но улица его имени есть в каждом уголке Российского Великого государства.

Я думаю, что кони и конная тяга опять восторжествуют в человеческом быту. К примеру, у соседних турок окаянных, на курортах Принцевых островов передвижение на автомобилях запрещено, только на лошадях и ослах. Но причём тут Гоголь в лечебной грязи, а я не знаю, ведь жарко под ялтинским солнцем и голову лысую печёт (грязь не помогла , но ногу подлечил, а остальное - это уже не я оцениваю)!

Ты ждёшь меня у двери, посох!

Иду! Иду! со мной - никто!

Я - посох и поводырь у поэта Брюсова. Я - кизиловая, крепкая Палка, купленная Валерием Яковлевичем у ушлого татарина, торгующего лесными дарами Крыма. Он опирается правой рукой о моё гибкое и тонкое туловище. В пути Поэт разговаривает со мной, я больше молчу, а только стучу и стучу, но иногда чуть нервно вздрагиваю, когда он сильно бьёт меня о камни или скребёт по скалам.

Бывает, когда Валерий Яковлевич Брюсов замирает, задумывается, то ли дорогу теряет, скорее поэтические думы уносят его в белый цвет магнолий или небо магическое, откуда он святотатственно снимает и собирает слова стихов и изящно, витиеватым почерком, вырисовывает и выписывает их на атласной бумаге облаков. В эти Божественные секунды и минуты, отпущенные ему Творцом, он берёт меня в левую ладонь, чтобы не мешал вдохновенному мерцанью строк, я покорен и терпелив. Но вот он нервно вздрагивает, оглядывается, будто-то что-то потерял, наверное, ищет упавшее слово, блистающее искрой нежного цветка, в густую траву, и тогда я указываю ему тропу, уходящую в певучие голоса родников, в шумы поющих рос на сводах сизо-изумрудных сосен.

Но вот поэт остановился на перекрестье троп и он, впервые не послушал мой тихий голос,

Оступился в ручье жизни и резко повернул на поток символизма. Голые «камни» декадентов стучали вместе с ним в весёлом и бесшабашном русле отрицания всего прекрасного в мире. «Чёткие линии гор» ( название стихотворения Брюсова ) будто преградили путь поэта в мечту.

Но вот в апреле 1898 года Валерий Яковлевич записывает в дневнике: «Ялта, В окно видно море: налево Массандра. Море шумит под окном, пенится, набегает на влажные камни… Даль - вся серебряная: там кораблики - застывшие, неподвижные. Полусерое небо. Буду учиться любить природу и небо, и зелёное море, и берег с неподвижными кипарисами. Я пришёл не проклинать, а любить…»

Я радостно запрыгал и позвал поэта в прогулку по Южнобережью, Валерий Яковлевич до изнурения и изнеможения пешком обходит милейшие места. Я помогал ему в отдыхе, когда он устало, опирался о мой высохший ствол. Сила земли энергетическим током проходила, пронзало меня и поэта. Над нами повис водопад Учан-Су «летучей белой пылью над пропастью», надолго замерли в полукружье гор, царственно обрамляющую Ялту, как трон-радуга, когда мы молились в храме пещеры Иограф. « Хорошо!» - восхищенно восклицает поэт, взойдя на пик Ай-Петри. И поднимает меня к небу, я будто стал огненным, святозарным и святорусским пером, писавшим Гимн Крыму в лазурной неге неба: « А парки с магнолиями, олеандрами, лаврами, миндальные и оливковые рощи, аллеи из кипарисов, разноцветная зелень, мрамор колонн, увитых плющом…Сказочная страна! Таврида! Веришь преданиям, веришь картинам, веришь, что все это действительность, что есть прелесть в природе».

Вернувшись «в пошлую обстановку московской жизни», поэт затосковал, загрустил и тяжело осознал утрату «немолчно шумящего моря» и «сверстники былого - скалы». Я - посох сиротливо стоял в углу его кабинета. А он лихорадочно, с каким-то исступлением писал трогательные слова о Крыме: «О! Я создан, чтобы жить на юге. Там я у себя на родине, на севере я в изгнании». Дневниковая запись заканчивается стихами:

О горе, кто вступил в страну своей мечты

И видел пальмы там, внимал, как плещет море.

О, если он ушёл из царства красоты,

Вернулся в эту жизнь, в земную жизнь… о горе!

Из меня Брюсов сделал изящную тросточку, и теперь мы с ним бродим по городу - «стальной, кирпичный и стеклянный, сетями проволоки обвит», «коварный змей с волшебным взглядом!». Здоровье поэта подорвал город нервной и напряженной жизнью.

В последний раз, в 1924 году, мы опять в Крыму. И здесь поэт «в юность возвращён судьбой», что «здесь трещат, как встарь, цикады, и древний кедр признал меня».

Меня поэт воткнул в скальную щель и ушёл, то ли забыл о своем верном посохе, а, может, специально оставил меня среди родных стволов кизила и сосен. И скоро страшная весть донеслась до моего сухого тела - Валерий Брюсов умер. И тогда я пророс, зазеленел, зашумел,

Сочными листьями, Брюсовскими стихами, «взвил ликующее знамя прямо в купол голубой».

Она окутывает и захватывает мою душу, как в далёком Прошлом писателя Владимира Галактионовича Короленко, «та особенная крымская тоска, которая преследовала меня среди этих чудесных ущелий и виноградников, жужжа о чём-то загадочно печальном и непонятном…»

Вечность, а в ней волны народов - киммерийцы, тавры, скифы, греки, готы, генуэзцы, татары, русские, перекатываются через Крым, в поисках счастья. Так пишет Короленко.

А мне иногда так хочется «провалится» в ушедший далёкий век, например, в античный и встретиться с Митридатом, ведь герой рассказа Короленко «рыбалка Нечипор» искал золотую статую понтийского царя. Но у него была корыстная цель, чтобы обогатится, стать - социально-счастливым, я продрался сквозь нищету прожитых лет, сейчас пролетают последние отпущенные мне годы и дышу, радуюсь Крыму и моё счастье в том, что я живу просто здесь.

…Недавно я весь день ходил, бродил, колесил по Митридату. Гора, как древний черепок греческого сосуда ойнохойя с полосами красной и коричневой краски, подправленные лощением, из античного мира Боспорского царства. Сухие травы, скалы, вырытые и заброшенные военные окопы, траншеи, воронки, археологические раскопы… И ещё к палитре добавлялась пожелтевшая зелень - выцветшая и пожухлая трава. Гора оплыла, размылась, затянула свои раны дерном, травой, песком, мусором. Над Митридатом плавал туман, и какая-то смутная тоска от давно ушедших дней передаётся путнику здесь, на истёртом и треснувшем скалистом осколке - безлюдном и безжизненным. Душа моя тревожно дрожала в ожидание непостижимом и необъяснимом…

Среди камней с запекшейся, иссохшей кровью, истлевших костей и цветущих лишайников я будто должен увидеть тень Митридата У1 Евпатора. Исполинский рост, огромная физическая сила, неукротимая энергия и непреклонное мужество, глубокий и коварный ум, безграничная жестокость - таким Митридат сохранился в описание античных авторов.

ЗОВ СТАРОКРЫМСКИХ ЛЕСОВ.

Кто позвал меня в поход по старокрымским лесам - Любовь Юлии Друниной или Смерть Её, не знаю? Чудный напев или звук угасающий? Осенний солнечный свет или декабрьская чёрная тень? Наверное, Тишина прощанья!

Сияньем майского неба, голосом весеннего ветра и детским плачем появилась Юлия в Москве, ласковые и любимые папа и мама - учителя, жизнь хорошо начиналась, и проходила среди книг и стихов, но дальше страшное слово - война! Так что не все красивые бывают счастливые, но Юлия Друнина испытала и прочла весь алфавит выстраданных лет: Великий восторг любви и Горькую печаль утраты, унизительную нищету и богатый почёт, музыку славных слов и музыку могильной тьмы. Но Юлия родилась красивой женщиной, жила красотой поэзии и умерла настоящим и сильным поэтом!

Ничего назад не вернуть. А нужно ли? Вы бывали осенью в старокрымском лесу? Вот и бреду я по тропам чеканного золота и тень её жемчужная, как звездная россыпь блистающих слов, горит на чёрном мраморе свода небес. Ах, Юлия, зачем ты это сделала и погасила свою звезду? А разве легко было жить без него. Теперь никому ничего не скажу, но мы опять встретились и вместе под любимым небом лежим, укрытые отполированной плитой. А звёзды пролетают над кладбищем и сгорают в лесу. Ох, и чуден старокрымский лес, сверкающий и сияющий от падающих райских звёзд.

А разве умирают от любви к лесу?

«Почему ухожу? По-моему, оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданным для дельцов с железными локтями мире такому несовершенному существу, как я, можно только имея крепкий личный тыл.

А я к тому же потеряла два своих главных «посоха» - ненормальную любовь к старокрымским лесам и потребность «творить».

Оно и лучше - уйти физически не разрушенной, душевно не состарившейся, по своей воле. Правда, мучает мысль о грехе самоубийства, хотя, я, увы, неверующая. Но если Бог есть, он поймёт меня… Обнимаю, прости, живи долго! Ю. 20.Х1-91. Пахра».

Кажется, да! Выходит, что уходит!

В чём же прелесть старокрымского леса? Разве стоило счастье жизненное ему отдавать? Значит, всё-таки возможно. И трудно нам, не придумавшим сказочные сны, проходить и пролетать по тропам прозрачным, где тень её теперь витает.

А она никого ни в чём не винила.

Они встретились, когда ему было пятьдесят, а ей тридцать лет. Он вышел из застенок сталинских лагерей надломленный и надорванный. И вдруг - Любовь, посланная ему небом и Богом. И он полюбил свою несравненную так, как может прошедший сквозь смерть, ненависть, злобу, предательство и коварство. Любовь возродила и подняла их обоих до недосягаемых высот жизни и радости.

«А люблю я, как любят поэты:

Непонятно самой почему…»

За двадцать пять лет счастливого брака, они, красивые и статные, сошлись стволами, сплотились и стали единым деревом с шумящими зелеными листьями. Он был для нее отцом, мужем, другом и защитником. Ох, как любит птица певчая ласку и доброту!

Послушайте, как поёт и звенит старокрымский лес?

И вдруг Алексей Яковлевич Каплер внезапно умер. Для Юлии Друниной случилось самое страшное и гибельное, невосполнимой утратой Божественного дара. Горе, как сухие сучья и ветви помертвевшего и окаменевшего ствола, стиснуло и задушило тонкий, женский, беззащитный стан.

Юлия Друнина похоронила Алексея Каплера по его воле в Старом Крыму, где в лесах они так всегда желали и мечтали вдвоём бродить по заросшим тропинкам, где Счастье и Радость, были их поводырями.

« Мне всё оплачено

Вперёд, до окончанья дней.»

Её трагический шаг не стал безумным, малодушным или бессмысленным отчаянием, когда в лучах Белой луны бросаешься в глубокий омут. Её строгий стан положили рядом с мужем.

Ох, как жутко, когда в серебре и чёрных тенях, стоит старокрымский лес. Ветви, как руки, тянутся из глубины и ветер ледяной. Как неуютно! И вдруг Они идут, будто по дорожке райского сада, где листья запоздало кружатся и падают в белый снег. Поднимают пальцы с лунными кольцами, обречённые и обольщённые запахом рощи снежно-медовой, земных поцелуев былых - неразлучные тени Старокрымского леса.

Как редко любовь и смерть мы соединяем, но быстро забываем об этом, лишь Старокрымский лес зовёт уединиться, раствориться в листьях музыке и снах стволов седых.

«РАЗГОВОР-ПУТЕШЕСТВИЕ».

Это хорошие и удачные слова Владимира Маяковского, когда он колесил по Крыму, выступал и читал свои стихи перед революционной массой. Не народ, а пропитанная коммунистическими партийными идеями, победившая голодная толпа. Тогда его стихи клеймили побеждённых белогвардейцев, пламенно звучали и звали на мировую революцию. Идолу-вождю Ленину он сложил целую поэму. Но время изменилось и пропаганда не нужна, как и не состоявшаяся советская власть, о которой я трогательно вспоминаю и грущу, ведь молодость и большинство жизненных моих лет прошло при процветании социалистического строя.

Сейчас я хочу вспомнить только яркие строки Маяковского связанные с Крымом и указать его маршруты по полуострову. Маяковский был в Крыму шесть раз, начал свои путешествия ещё в конце 1913 года. «Весёлый год» - выражение поэта, ведь напечатана его первая книжка стихов, а в столице ставится трагедия «Владимир Маяковский». В Симферополе красавец-поэт появился вместе с футуристом Игорем Северянином под Новый год, где их приютил местная, блеклая звезда Вадим Баян. Вечером 31 декабря лихая троица объявилась в Театре таврического дворянства на Пушкинской улице. Маяковский в желтой кофте взошёл на эстраду и сказал: «Сегодня два события: Новый год и футуристы».

Я хлопаю ладонями славной скандальной смелости, а публика кричала, свистела и шипела. Пришлось отступить, но весёлый вечер «Олимпиада футуризма» всё же состоялся 7 января, к друзьям на подмогу приехал глава московских кубо-футуристов Давид Бурлюк. Потом мы поехали в Севастополь, где в зале Общественного собрания гремел голос молодого и беспечного Маяковского. Керчь тоже видела блестящего оратора, но уже без Северянина. Друзья рассорились. По-моему, многим в юности хочется одеть жёлтый жиле, обвязать косынкой шею и стать героем поэтического вечера, чтобы тебе рукоплескал и неистовствовал зал. Футуристы ещё любили вставлять морковь в петлицу пиджака.

Потом революция, обманутый или обольщённый поэт ( трудно сейчас об этом судить ) весь в кипучем идейном строю. В Крыму он объявился уже в 1924 году, правда, считай проездом, путь держал на Кавказ и лихорадочно строчил «пулемётом» строки об Ильиче. На старом грузовом пароходике «Севастополь», раньше на нём «дыни возили», плывёт Маяковский. Нужно заметить, что семь лет минуло после российской гражданской войны, но хоть «калоши» плавали, а в наше смутное время пустое Чёрное море и лишь крейсеры, да президентские яхты и новых миллионеров бороздят синеблузые волны, а прошло уже больше четырнадцать лет после образования незалежной неньки. А при советской власти мы - народ много раз плавали на Кавказ, а сейчас лишь приятные воспоминания остались об этих мандариновых путешествиях.

На палубе оказались дамочки-курортницы «дореволюционного образца», они «оживленнейше» кипятились и брюзжали насчёт дряхлости судна. Их замечания не выдержал матрос с «Севастополя», чинивший горе-пароход, сам «клепал дыры котла», теперь - это «наше», и матрос гордится советским судёнышком. Мы тоже гордились всем народным, а теперь опять оно стало частным и капиталистическим, но нас усиленно убеждают, что так лучше жить, хотя я настроен скептически, ведь при советской власти гораздо прекраснее было, и тогда много путешествовал, а сейчас безвыездно сижу на своей домашней башне.

Для меня образ Маяковского в виде солнца, сверкающего страстными словами-лучами, испепеляющего жарким огнём ступенчатых столбов-слогов. Могучий рост, громовой голос, горящий взгляд, будто разящий блистающими молниями. Гора-человек, как и родной его Кавказ! А в Крыму он пик Ай-Петри чистил скипидаром.

С 1926 по 1929 года Владимир Владимирович приезжает в Крым каждое лето, и всегда писал, читал, выступал. Никто из поэтов не может похвастаться о таком множестве поездок-выступлений перед трудящимися, «пропагандируя стихи».

берегу Крыма, -

древнего рая!

Какая фауна,

Восторгаясь

Настоящей «ездой в незнаемое» стали путешествия Маяковского по стране советов и за рубежом. Под солнечным пером поэта «незнаемое» превращалось «весомым, зримым», обжигая и грея читателя, горячим и желанным теплом.

Особенно ярко, с «разговором-докладом», на солнце Крыма засверкал блестящий талант Владимира Владимировича Маяковского с музыкальными интонациями и поэтическими красками. Поэт взошёл на олимп творчества и как герой-огонь запылал, разгоняя тьму и скуку.

А курорты Крыма рукоплескали, взрывались бурей восторга и восхищения , и словно чертили на городских флагах слова-лозунги поэта.

Король одесского юмора Миша Жадецкий приехал в Москву, чтобы стать царём Всея Хохочущей Руси. А тут полным полно своих знаменитостей - принцев и кронпринцев, занимающих руководящие посты: короли - артисты, режиссёры, поэты, писатели, тренеры, спортсмены ( шахматные, но один в фигурном катание прорвался ) и бизнесменов пруд пруди.

Но Миша сумел растолкать эту арамейскую дружину и талантливую рать локтями, рассказами и южным одесским нахальством, от него деликатные москвичи столбенели, дружно теряли дар движения и возвышенной неги.

И вот Миша уже живёт на центральной улице Тверской, откуда ногой два шага до Городничего и рукой подать до Кремля. Осталось совсем немного или туда или сюда. Пока Миша решал куда? - его вдруг Бес попутал. Дело в том, что по годам жизни ещё в Одессе ему в наследство достался кожаный потёртый портфель с которым Мишка-Япончик ( Король одесских бандитов ) на дело ходил. С этим портфельчиком ( можно сказать чемоданчиком )

Миша ещё до писательского ремесла, трудился на предприятиях Одессы и всегда носил или выносил хороший товар - колбасу, сыр, масло, колготки, сигареты, коньяк и ещё всякую ерунду, так нужную в домашнем быту. А потом стал носить гениальные строки, выписанные витиеватым почерком на бумаге разного сорта и калибра - атласной, глянцевой, белой, желтой, бывало и на промасленной - это пятна жира промокались со стенок портфеля от былых товаров.

Однажды, когда Миша выкладывал разноцветной мозаикой свои строки, полные солнца, огня, смеха и даже ароматического запаха к нему и пришёл Бес Воландович, сын Беса Булгакова.

Миша, твоя роскошная хата скоро станет музеем, а пока ты не умер, мы будем здесь собираться! - строго заявил московский завсегдай в законе с украинской ухмылкой.

Конечно, Жаднецкому не хотелось этого шумного сборища, но сходняк дело грозное и не прощает выкрутасов, а Миша ещё не забыл, как у него увели дорогой джип. И пришлось согласиться, хотя мелькнула творческая идея, что почерпнёт сюжеты для «Московских дедективов» по примеру «Одесских рассказов» Бабеля.

И застонала, завыла, затанцевал, заиграла и заср…сь квартира народного труженика России, Украины, Израйля и окрестных земель. Что делать? Как жить и творить до музейного времени?

И хитрый Миша приложил весь свой пролетарский ум и сноровку на выход из создавшейся ситуации, даже в масонскую литературную ложе сбегал на консультацию.

Ты им намешай коктейли и тут же перечислил названия - «Дух Женевы», «Слезу комсомолки», «Сучий потрох» или «Поцелуй тёти Клавы»! - дельный совет дал Веничка Ерофеев.

Миша так и сделал, из множества бутылок, продаваемых в фирменных магазинах Москвы, слил и наколдовал. Получилась отличная гремучая смесь, годная даже для заправки космических ракет. Разлил по гранённым стаканам, хрусталь из серванта жалко было отдавать на подобную акцию, и на очередной гулянки Бесов Москвы в квартире Жадецкого, незаметно подсунул огненную смесь. Подействовало и вмиг черти перепились, тут же уснули.. Миша собрал этот вдохновенный и воздушный коллектив в свой объёмистый портфель и срочно вылетел в Одессу, чтобы, когда они протрезвеют, то пусть бесятся на юге. И даже дал телеграмму: «Встречайте, везу барыг-бесов для апрельской юморины.»

В одесском аэропорту делегация духов города категорически заявила: - Не надо нам этот московский залежалый товар, сплавляй их в другое место, а если будешь сопротивляться и настаивать, то мы твою дачу спалим!

Мише два раза не надо было повторять и он метнулся по соседству, думая притопить чертей в Чёрном море, чтобы они воду мутили, бури крутили и отдыхающих отбивали. Так и оказался он в тихой Ялте и сунул портфель наивному и доверчивому люду приморского города. А те от радости, что своих знаменитостей у них нет, правда, одного детского прозайку воспитали, но он тоже в Москву сбежал и там зоопарк с питоном, обезьяной и слоном открыл, звезда-поэтесса здесь родилась, а Москва её погубила.

И скорей, пока Миша не передумал, его чертов портфельчик на диоритовую колону водрузили. Тут же загулял, заиграл, забесился славный городишко в магнолиях и муках. Со всех концов сюда весёлый и курортный люд собирается - пьют, танцуют, целуются, любовные романы прокручивают, ведь рядом саратовской жене-изменнице с пуделем и московскому франту-сердцееду тоже памятники поставили.

Коммунисты Ялты, испугавшись за пьяный разгул в городе, ночью сломали колону и пытались портфель утащить, но Бесы не допустили сраму.

И теперь, поздней осенью, когда заканчивается шумный сезон, то здесь бал славянских чертей. Гудит ветер, грозно шумит море, вороны неистово каркают, ведь в каждой сидит чёрная душа, пропившая и прогулявшая уже тысячу лет.

Люблю приходить на бал чертей, снимаю маску порядочности и сую рыло в богемную тусовку, но меня не пускают, выталкивают, чтобы не ухватил у них кусок жирной прозы или поэзии с черной икрой, а хлещут меня бичами бедности, чтобы был покорен и в стаде хрюкал.

А рядом ялтинские черти в баре гостиницы любят сходку делать, ведь бармен тоже по имени Миша, перечитавший всю литературу магов, делает колдовские коктейли и с обворожительной улыбкой наливает пылающую смесь. Вот здесь - я свой среди своих. Какие милые и приятные рожи вокруг! И разговоры простые и житейские - о политике, женщинах и спорте, подогретые горячим грогом Миши-бармена.

Прохожий, будь осторожен у памятника-портфеля с чертями, не касайся рукой, не то вмиг в адский котёл затянут. Лучше осени себя солнечным крестом Крыма, ведь в сакральное место попал, и падут тогда на тебя золотые лучи удачи.

Ещё говорят нужно обязательно три раза плюнуть через спину, а назад плевки вернуться купюрами, уже очень много их собралось в объёмистом портфеле.

ДЬЯВОЛИАДА СКЕЛИ.

Рейсовый автобус Крымкурсо сломался в селе Байдары. На ремонт нужна была какая-то деталь, а её нужно было привезти из Севастополя. В ожидании Михаил Афанасьевич Булгаков гулял вдоль шоссе, являвшимся главной улицей «столицы» Байдарской долины.

Хочешь бузы? - предложил ему выпить светловолосый потомок Крыма с древними и дикими чертами, будто глиняный божок, обоженный и вылепленный из голубой глины.

Можно попробовать, - согласился скучающий сноб Москвы, кативший на отдых в Ялту.

Местный абориген, явно не похожий на татарина, налил из бурдюка белого холодного

освежающего напитка.

О да! Сами готовили? Как ваше имя? Вы здесь живёте? - засыпал вопросами Булгаков.

Меня зовут Алактар, а мой дом находится поблизости, в знаменитой деревни Скели.

А чем же прославилась Скеля?

Там стоят каменные Божества, а рядом глубокая пещера, ведущая в Ад.

Хотите, покажу? Лошадь и коляска у меня наготове, а займёт наша поездка всего три-четыре часа.

Булгаков задумался: « А если, правда, махнуть в таинственное путешествие, чем здесь скучать и ждать окончания ремонта авто. Может, найду новый сюжет для сочинения книги о путешествие? Ведь из Коктебеля мне прислал вырезку из феодосийской газеты Масимилиан Волошин о страшном змее Карадага, и у меня появилась повесть «Роковые яйца».

Поехали, посмотрим на вашу знаменитость! - согласился писатель.

Они весело катили по Байдарской долине. Солнечный и небесный свет лился и рассыпался золотыми и синими лучами, как Божественный светопад. Зелёные горы будто кружились вокруг.

Что означает ваше Имя? - любопытствовал неугомонный писатель.

Бабушка говорила, что Сияющий!

Откуда родилось такое имя?

Давным-давно здесь на этой земле жил древний народ - арии, ушедший отсюда, наверное, мы его потомки.

Менгиров в Скели было три, вертикально стоящие глыбы мраморовидного известняка, самый большой, высотой 2,8 м, другие два поменьше. Булгаков подошёл к главному скалистому столбу, склонил голову и тихо прошептал:

Здравствуй, каменная Мудрость веков!

В ответ тишина тысячелетий.

Дай мне силу земли и энергию солнца, соединенную в твою статуарную форму - обожествленный образ предков-родоначальников.

Но «Мудрец» молчал во всей своей мощи, красоте и загадочной значимости.

Ведь Он хорошо знал своё духовное накопление, оставленное многими народами, поклонявшимся древнему святилищу. Целительная сила будто замерла на каменных мускулах, жилах и сплетениях менгира.

Только прикоснулся Булгаков к могучей груди, как почувствовал прилив творческой фантазии, исходившей от «Мудреца». Будто писатель вышел на загадочный уровень соприкосновения и взаимоотношения с природой, таинственными силами земли и космоса. «Мудрец» таил много трудных загадок, но выполнял основную и главную - это использование энергии места силы ( вход и выход свето-энергии на поверхности земли, используемые древними народами для языческих капищ ) на благоприятный для жизни уровень интенсивности и район воздействия.

Неожиданно «Мудрец» засиял радужным спектром, словно вспыхнула драгоценная пектараль, вобравшая солнечный световой поток, с энергией и информацией. Михаил Афанасьевич почувствовал великое блаженство, точно пришедшая энергия их космоса материализовалась в мысль, манившая к тайнам открытий и строившая воображением сюжет будущей книги.

Сердце у писателя радостно колотилось, а Душа восторженно пела оду «Мудрецу».

Булгаков с жалостью покинул святое место и продолжил путь дальше.

На прелестной поляне со скалистой короной окружающих гор Алактар остановился.

Дальше идите один, вот тропка, ведущая в пещеру! - показал он на узенькую дорогу.

А ты, почему не пойдёшь со мной?

Боюсь дьявола пещеры.

Ты видел его?

Вы пришелец из другого города и он вас не тронет.

И Булгаков осторожно ступил на тропу. У входа в пещеру на скале сидел белый дьявол с бесцветными глазами, но с бриллиантовой звездой на груди

Почему ты белый? Я думал дьявол чёрного цвета с красными глазами! - удивленно произнёс Булгаков.

Моя белая и легкая форма тела позволяет мне светиться в тёмной пещере, освещая черное

подземелье, куда не проникает солнечный луч. Потом я отдыхаю на белоснежных известняковых натёках, а не валяюсь в грязи и глине. - объяснил непонятливому горожанину белый дьявол о своём существование в пещере.

А за что тебя наградили бриллиантовым орденом?

Это упавшая с неба звезда, я подобрал её, теперь она горит и сияет в пещере Скеля.

У тебя, что в пещере мир сказочных игр?

Точнее человеческое воображение, где я представлен страшным магом с потусторонним населением .

Но, а кто ты на самом деле?

Дух пещеры, её энергия и сознание.

А что ты делаешь здесь на скале?

Жду любопытствующего экскурсанта.

Хочу проникнуть в тебя.

Чтобы испытать наземные вибрации жизни и сравнить их с моим подземным сосуществованием.

Тебе трудно в пещере?

А человеку скучно в коротком миге на земле?

Наша жизнь прекрасна!

А почему же вы устраиваете войны и убиваете друг друга, сокращая своё пребывание на поверхности земного шара?

Это горькая и страшная сторона жизни.

Врата смерти - мой подземный Ад, но я хочу познать земной человеческий мир, и ты поможешь мне.

Воплотишь в образ своего героя, разгуливающего по твоему городу Москве.

А не лучше ли тебе сходить в Рай?

Как ты, Человек, до сих пор не понял, что Рай - это земная жизнь, уютная и восхитительная! И основа жизни человека - стремление к Высшему, где главная цель и деятельность - Творчество, дающая сердечную энергию, соединённую с солнечной, вызывая Светлые силы и Божественное сияние. Пока Человек только изучает материальный мир, а творить ещё не успел научиться. И писатель магией слова должен давать Человека энергию мысли и активного творчества, где помимо открытой формулы воды, есть и красота капли. Ведь древняя письменность - это божественная письменность посвященных людей , а ты один из них - Талантливый Писатель Булгаков!

… Раздался автомобильный гудок, и Михаил Афанасьевич очнулся от чудного сна, заставшего его в маленькой шашлычной села Байдары.

«Что это было, неужели настоящая встреча с дьяволом? А если мне и вправду создать «роман о дьяволе», городскую феерию Москвы с «евангелием от дьявола» - сатирическую фантасмагорию?» - мелькнула творческая мысль у Булгакова.

ВСТРЕЧА НА ЦАРСКОЙ ТРОПЕ.

Мы идём по Царской тропе от Ливадийского дворца на теннисный корт санатория Ореанда. А вокруг буйное благоухание весны. Мой друг теннисист Миша Воробец - говорун и мыслитель, перечитавший много книг и философских трактатов. А весна весёлая, живая, зелёная, сладостная течёт теплом и любовью ко всему миру.

Отдыхаем на вершине скалы Ореанда, ей ещё называют Крестовая скала. Переводится Ореанда, как гора ( отсюда и название горных нимф - ореад). В далёкое средневековье здесь стояла мощная крепость, по-местному - исар, потом он был покинут, и стал некрополем. Мудрые, многовековые можжевельники, задуичивые дубу, дикий плющ на стенах, цветущие кевовые деревья стоят здесь счастливо прошедшей, мучительно нынешней и воздушно будущей жизнью. И кружились две крупные бабочки, на их крыльях светились красиво окрашенные глазчатые пятна или прозрачные "окошки".

Это павлиноглазки грушевые, самые большие бабочки Европы и очень редкие в Крыму, здесь, близ Ялты, их ещё не встречали! - объяснил мне всё знающий и начитанный Михаил.

Мы, разомлевшие под весенним солнцем, задремали в лучах волшебства и сине-небесного эфира. И опять я встретил её - царскую дочь Анастасию. ( моя книга "Врата рая - лучезарная Ялта", новелла "Нимфы Ореанды"). Я знад, что она весной любит нимфой гулять и скользить по Царской тропе. Стан её, стройный с поблекшими чертами, со струящимся шелковым нарядом, будто соскользнул со старого пожелтевшего дагерротипа и бледной тенью замер у каменной стены. В руках она держала старинную теннисную ракетку с бычьими жилами-струнами.

А Миша увидел высокого юношу с сачком в руках, удивленного неожиданной встречей с теннисистом.

А где вы играете в теннис? - полюбопытствовал любитель бабочек.

В Ореанде построены санаторий и корты, на месте сгоревшего царского дворца в середине девятнадцатого века.

А можно с вами поиграть?

Пожалуйста, а кто вы?

Я - Володя Набоков, есть ли у вас ещё ракетка для меня?

И пошли мы, вчетвером на корт, переплетая время и вечность в радостный сон бытия. И таяли в нём светом неземным дни и годы в двадцатый бурный век, стиравшим огнёс наше прекрасное прошлое. И явственно из мрака восстала прелестная проза Владимира Набокова, где Слово подчинялось ему как великому Мастеру, который любил гоняться с сачком за бабочками, когда жил в Гаспре и Ливадии, и отменно играть в теннис.

А почему павлиноглазки грушевые вдруг появились в Ореанде? - спросил я.

Души их светлые и славные, как бабочки дивные, прилетели и вернулись в Крым, покинутый ими когда-то.

Почему же они Богом разлучены были с Родиной?

Не Богом, а сатаной бесовской!

…И мелькнуло горячо и явственно солнечное видение Ореанды, когда мозг через сетчатку глаз вобрал в себя яркий свет и смог проявить со старинного дагерротипа невидимые и не ощутимые при обычном зрении душевные структуры.

…Пройдись, Теннисист, по Царской тропе, ведущей из прошлого в настоящее, но в какое будущее?

ЛЕНТА ОРДЕНСКАЯ МАЛИНОВАЯ.

Спасаясь от бунта большевиков, в Гаспре и Ливадии жила семья Набоковых в 1918 году. Потом Владимир Набоков в далекой эмиграции стал знаменитым писателем. Но тогда в Крыму юный Набоков ловил бабочек. Посмертно дарю любимому писателю свои воспоминания о бабочке Крыма:

ЛЕНТА ОРДЕНСКАЯ МАЛИНОВАЯ.

Мираж лета кружился и плавился над Тырке. А вместе с ним порхала бабочка по имени «лента орденская малиновая». Снова мы встретились с горой, и может, в последний раз гулко стучат мои ботинки по скалистым тропам Тырке. Я пришёл, чтобы заплатить давнишний долг благодарности, ибо здесь, в лилово-розовых изломах плато, у золотисто-зелёного свода мощного дуба впервые увидел её. Крупная бабочка с передними крыльями, длина достигает до 33 мм, буро-серого цвета с множеством волнистых и зазубренных линий и полос. Когда бабочка складывает крылья и сидит на коре дуба, она почти не видима. Но вот быстро взлетает, задние крылья малиново-красные с дважды зазубренной черной перевязью и черным внешним краем, и, пролетев небольшое расстояние, вновь садится. И опять перепархивает с одного дерева на другое. А я шёл за ней, как за таинством околдованным, точно девичий облик и стан, плавал и плакал в диком горном небосводе. Я понимал, что в трепетание нежных крыльях отыскать обнаженные девичьи руки - это блеф и блажь, но продолжал вышагивать за лентой орденской малиновой, а она неутомимо и неумолимо заманивала меня в место называемое Армагеддон, где… Три духа, имеющие вид жаб… соберут царей вселенной для великой битвы… Это откровение из Библии я недавно вычитал в стихах любимого поэта Максимилиана Волошина. И такой же пейзаж окружал мою ломаную дорогу за полетом бабочки: «Никогда такого запустенья. И таких невыявленных мук Я не грезил даже в сновиденьи! Предо мной, тускла и широка, Цепенела в мертвом исступленьи Каменная зыбь материка».

А девичий образ, красивый и любимый, метался и лился в душу нежностью крыльев ленты орденской малиновой. Зачем мне эти сны и чувства ненужные некому и сердцу моему, но воображенье продолжало меня толкать, идти, бежать за щемящей мукой, точно красота и юность тоже рождали мне прозрачные крылья мотылька, летевшего на яркий призрачный свет. Сверкнув, но, не сгорев, я опять одиноко и беззаботно бреду среди милых холмов Тырке. Не верите, но я увидел её - настоящую и весёлую, молодую и живую, словно ветер дикой розой запылил и цветочной грустью одарил.

Она, студентка биофака, проводила практику на Тырке с сачком в руках. И моя лента орденская малиновая едва не угодила в научный мавзолей из белой кисеи сачка. Но я спас бабочку, просто и крепко обняв ненаглядную отличницу. Она давно ждала меня, начитавшись прекрасных романов, и в стеснительной истоме её опущенных глаз – я увидел и почувствовал призывный ответ. Ведь я хрустальным ангелом девичьего воздыхания и томления вдруг появился перед нею из синих небес и зеленых лугов Тырке. Нас обнимала горная таящая даль, нас ласкал запах хмельной заповедных трав и цветов, нам птицы радостно пели, а солнечные лучи горячим счастьем падали и струились по нашим загорелым и обнаженным телам.

В сердцах случайно повстречавшихся на Тырке – любовь и тревога, а бабочка - лента орденская малиновая, уселась на голове моей невесты лесной, Богом посланной, праздничным летом обвила её пшеничные волосы и, нежно качаясь, плыла тишиною-слезой, ведь жизнь её коротка. Гусеница в мае-июне кормится на дубах. Окукливание происходит в местах кормежки: в кронах дубов, между листьями в легком коконе. Бабочка живет с июля по сентябрь; после откладки яиц ( которые зимуют ) она умирает.

И вот теперь я здесь, где любил когда-то пламенно и страстно, и снова тут пустынно, величественно и грусть бессмертная сияет в белых облаках. Отчего-то больно стало на душе, от сладости и соли прожитых лет, от отчаяния не сбывшихся надежд, от навсегда угасших мечтаний, но как здесь хорошо в безмолвии, безлюдии, наступление нового лета и близости Бога в вольном голубом просторе, вечно дарующего нам жизнь – волнующую и великую.

И опять я меряю шагами аметистовые нагорья в сопровожденье легких изящных крыл ленты орденской малиновой. И небосвод опоясан золотисто-лиловыми тучами, словно тонкими шелками, текучими и дымчатыми.

А время течет беспристрастно и беспощадно, словно бродяга идущий без дела, без дум и без грез, лишь иногда отдыхая и замирая эпитафиями на камнях и стволах. И не жаль ему ни бабочки, ни чувств моих не угасших, ни любовных сонет, ни жаркого дыхания июля, ни ржавых кустиков травы на выгоревших и заиндевелых тропах плато Тырке.

Но мечта, но быль лесная и крыльев свет ленты орденской малиновой возможно вдруг сольются в рельеф горы, очертание облаков, профиль дуба молодого и небесными рунами упадут на мою седину.

Так спасибо тебе, Тырке, за полет ленты орденской малиновой, за зеленые глаза с хрустальными слезинками, за бродяжничество на твоих тропах, где я так дышится страстно и свободно.

ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ.

Михаил Михайлович Зощенко часто отдыхал в Крыму, в 1927 году пережил в Ялте жуткое землетрясение. Маленькое добавление о моих переживаниях в другом крымском землетрясение.

Под парусом у Аю-Дага.

Яхту "Морской луч" потребовалось перегнать в Керчь на ремонт. Капитан яхты Александр Ткачук слыл за бывалого. Он избороздил Понт и Средиземноморье, а его тюремные отсидки в Турции, Сирии и Италии за безвизовые плавания и контрабандные грузы придавали ему особую популярность и шик среди яхтсменов. По возрасту Александр только подбирался к пятидесяти, но уже выглядел старым морским волком. Сбитый, крепкий, он был довольно привлекателен благодаря бронзовому загару, синим глазам и курчавым золотистым волосам.

Вторым в команде яхты был его сын Шурик, двадцати трех лет. Он только окончил Одесский институт и болтался без работы. Вот папаня и взял его на яхту, они вдвоем катали отдыхающих в Ялтинской бухте.

Коком в плавание стала Мила Барамм, ее родословная уходит в древние крымские корни караимов. Хорошая женщина по характеру и жизненному укладу. А меня пригласили в путешествие, наверное, просто из уважения к былым совместным плаваниям.

За Ялтинским маяком - свобода! Поднимаем грот, стаксель — и в путь. Ох, как хорошо тянет ветерок с запада, с плато Ай-Петри!

Обрывы мыса Мартьян миновали быстро. Ветер крепчал. Волна —большая, округлая, — высоко поднимает яхту. Натягиваю резиновый костюм. Этот миг расставания с домом, городским укладом, и выхода в открытое грозовое море особенно приятен. Вместе с ветром в грудь словно вливается мужество, когда совсем нет страха, а стихия воды величественна, мрачна своей суровостью, и в складках волн будто скрыто колдовство и тайны всего мира. Вода зеленая, с малахитовой густотой, и лишь прорвавшийся светлый луч из сонма облаков пронизывает и скользит вместе с яхтой.

Но что-то непонятное, непривычное в море и на душе. Какое-то острое отчаяние рассекает воду, и неожиданно вырастают две огромные скалы. Это Адалары. Они стоят вечно, но вдруг утонули в водяной пелене и вновь выросли скальными скулами в пене разбивающихся волн.

Вздрогнула земля и вода, архитектурную стройность мира разорвала подземная мощь, смешав линии в хаос. Со свистом рванул гик грота на другой борт. Но мы успели увернуться. И страшный свет, быстрый, магический, разлился, расплескался по облакам и волнам. Красное, кровавое, колдовское кипело там внутри грозового мира, море горело космическим огнем. Казалось, яхта вот-вот взовьется вверх, ввинчиваясь в возникший столб воды, или рухнет в глубокую пропасть. Мы онемели, впервые ощутив себя на грани Непостижимости. Раньше только читали в местной газете, что над Ялтой и Ай-Петри все чаще замечают НЛО, серебристые облака, голубые суспензии, сверкающие тарелки, сигары и другие загадочные явления...

А чудеса продолжались. Опять передернуло мир, гора Авинда засветилась розовым светом, а над Аю-Дагом фиолетовые блики прорвали тяжелый гранит. Сумасшедший вал погрузил яхту в пучину, и изнутри Смерть вспыхнула серебром, и все засверкало поминальными огнями, натянутыми тросами-нервами, хохочущими лицами... Кто они?! Наша команда?! Отнюдь... Это — пришельцы.

Но "Морской луч" вырвался из тяжелого каскада, развернул паруса и смело ринулся в новый венок волны.

- Держитесь, ребята! - прохрипел Ткачук, сжимая руль и бросая яхту на верхушку пенящейся горы. Глухой, гибельный гул изливался со дна моря и падал твердью воды с непроглядных высот.

Я многое видел в своих путешествиях, но такое... А может, это все? Значит, пришла Она? Тогда великолепный и красивый конец.

Карусель продолжалась. Вода и волна, ломающиеся линии горизонта, скалы и камни, звон земли, музыка моря, хохот пришельцев, стон команды… И вдруг дикий порыв ветра подкинул яхту над кипящей бездной. Я схватился за леер, он горел в моих ладонях. Смута моря, а может, всей жизни нахлынула и придавила меня на корме.

Меж штормовой явью и скальными силуэтами вдруг встало двойное полукольцо ярких радуг. Они плавали, колыхались, вырастали нимбами над головами горных вершин, переплетались в радужное виденье странно меняющихся профилей воды, неба, облаков, утесов.

Яхта летела сама, Ткачук давно бросил руль, испытывая непонятную тревогу, нахлынувшую с силой урагана. Мы видели много бурь, но такую красочную — впервые. Что случилось? Куда мы попали? В какое волшебное кольцо? Прорвав его за Аю-Дагом, яхта втягивалась в черный омут ночи.

И только через неделю мы узнали, что были в эпицентре малого землетрясения, прошумевшего в земных глубинах Ялты осенью 1996 года.

СЕРЕБРЯНЫЙ КОНЬ ПУШКИНА.

Красота и страх, дикость и поэзия слились и соединены в узком проходе среди мощных обрывов и пропастей горного плато. Это - Чертова лестница! Как великолепно она вписана в вертикальное ущелье между скал! Словно громадный питон вполз на скалы и застыл, развалившись, раскидав своё «тело-тропу». Крутой и извилистый путь от подножия и будто в небо. Полотно полутометровой по ширине тропы вьётся по петлям, полкам, предплечьям, карнизам громадного утёса Мердвень-кая. Пришлось древним строителям подрубить, подтесать, подравнять скалы, удобно укладывая путь для пешехода, конного путешественника и конечно для двухколесной повозки-арбы. Выложили крепиды, встроили каменные марши, аппарели или пандусы, т. е. наклонная площадка, где можно было развернуться, разминуться путникам и повозкам. В скальных нагроможденьях узкого ущелья устроили проход. Выбрали и использовали строители среди каменных блоков, обломков, уступов продольные и прямые, поперечные и формы молний марши длиной от пяти до двадцати пяти метров. Под ними глыбовая подмостка со сложенными подпорными стенками. Радует глаз упорство, ум и умение наших далёких предков, проложивших горную и гордую дорогу. Как привлекательны, но грозны её столпы и повороты, сжатые каменными истуканами скал. Не верится, что человек приложил здесь свой труд, так и кажется, что черти рубили скалы и ступени, пробивая себе путь из Ада в Рай. Но зато это был кратчайший и удобный путь с равнин и предгорий Крыма на Южный берег на юго-западе. Каменные ступени истерты и выбиты до матового блеска, здесь проходили, проезжали купцы с товарами и воины с боевым снаряжением, простой люд сновал туда-сюда, путешествовали знаменитости, потрясенные прелестями природы.

Восторг и восхищение возносят здесь путника в величественные врата, вырубленные Царицей-природой и мыслящим Человеком в дьявольском ущелье. Но мрачная мистика, воплощённая в страх и суеверия летает, таится, стынет среди грандиозного амфитеатра скал, обрывов, пропастей. Берегись, путник, и будь осторожен в хаосе чувств, мыслей и страшной плоти скал. Сильные соколы и демоны девонского леса словно кружатся и крадутся вокруг.

По горной лестнице, держась за хвост лошади, взбирался молодой Александр Пушкин в 1820 году. Он жарким днём ехал из Гурзуфа, где провёл три недели счастливого отдыха на даче генерала Раевского, и держал путь к Георгиевскому монастырю и Бахчисарай. Ох, уж эта мифическая Чертова лестница, млеющая среди солнечных лучей, шепчущая волшебством зелёных трав и тайн, дышащая запахом душистых стеблей и цветов, заплетённая тонкими кружевами блестящих паутинок, поющая пчелиными и шмелиными крыльями. Архитектура райской обители из ажурного камня, дыхания нежности и зеленого ожерелья. Воздушно-винтовая лестница, соединенная белыми сказочными облаками и серебряными скалами.

Ах, как дивно здесь, слушая соло соловья, замирая от радости, вознося изумрудный венец мерцающего дня, овеянный солнцем и стихами очарованья.

Ой, но страшно здесь, когда вдруг буря взметнулась дождём и молниями, грохотом грома и внезапного ветра, обрушившись с высоких небес, от престола Божьего. Задрожало, завыло Чертово ущелье, взвились демоны и драконы, застонали дикие звери, заблистали молнии, проносясь зигзагообразными ударами, рассыпаясь искрами и гулким страхом, а эхо, точно огненный шар, металось в святилище скал, как среди скрижалей и древних желтых манускриптов. Спасения нет! Сейчас буря закружит, задушит!

Тогда Александр Пушкин, мертвея от страха, но, услышав таинственный и внеземной зов, внезапно вспрыгнул на коня, и лошадь, расправив сильные крылья, взмыла в глубину сияющих грозовых небес.

Настала священная минута и меня несёт серебряный Пегас! - счастливо прошептал юный поэт. - Куда мы летим? К славе и триумфу, или в чертог-пропасть?

К любви и поэзии! - отвечало небо и Творец.

За что мне такая честь и признание?

Но и муки не минут тебя!

Ради поэзии я готов на всё!

Тогда принимай Божественный творческий дар!

И яркий, горящий нимб Солнца и Бога засветился и засверкал над пышными кудрями поэта. И стих, и слово, как небесные драгоценности озарили младого странника, осенили Божеским прозреньем. И полились, и засверкали

золотые строки русского языка в поэзии путешественника Александра Сергеевича Пушкина, принося людям священную радость и высокие духовные порывы.

Ух, эта демоническая Чертова лестница, родившая России Великий талант и творческое трудолюбие мудрого и мечтательного поэта. Спасибо, тебе странная лестница, за такой волшебный подарок моему народу!

Идёшь, поднимаешься по лестнице, осторожно ступая, а вокруг вечный стражник - поэт Пушкин на крылатом Пегасе в небе парит. Любит он Тавриду и Чертову лестницу, не хочет с ними расставаться, здесь такое синее, широкое и гулкое небо с прозрачным и прекрасным воздухом, ведь на севере вечные туманы и дожди сквозят. Только в Крыму поэт Пушкин чувствовал глубоко и тонко, в душе у него жила чудная гармония жизни и радостной умиротворенностью проливалась музыка света и страсти.

Приходи, странник непоседливый, постучи башмаками по каменным крепидам Чертовой лестницы, ощути радость встречи с блистающим силуэтом поэта, прочти его пламенные стихи, и прочувствуешь необыкновенный прилив сил, великий восторг смысла жизни, её поэтической грусти, сентиментальной скорби цветущих, желтых асфоделин. В лепестках этого удивительного растения, словно лики славных людей, некогда ступавших по ступеням магической лестницы. Твой глаз острее и чувствительнее видит вдохновенную живопись забытой и заброшенной Чёртовой лестницы. Может, и тебя унёсёт в розовую даль горячий и лихой скакун с сильными и прозрачными крыльями? Но пока на Пегасе крепко, красиво и весомо гарцует путешественник и поэт Пушкин!

АТ - БАШ. ( ГРЕБЕНЩИКОВ )

( Лучезарный день октября )

Заблистал и засверкал чистый восход солнца. Синий берег Крыма, увенчанный белыми дворцами и домами, умиротворенный ушедшим жарким летом, покойно лежал в терпком солнечном огне октября.

Я стоял над обрывами и молился за будущую удачу новорожденного внука. А день разгорался тонкими гранями далей, торжеством тишины и святостью сегодняшнего счастья, осеннего и очаровательного.

Мы уходим с Ай-Петринского перевала, от скалы Шишко, на прогулку собирать шиповник, созерцать горные картины, вести простые дорожные разговоры и замирать перед благородным ликом Красоты, думая о быстротечности жизни, исчезающей в призрачном пространстве неба, моря, земли. Хорошо пошутить и подурачиться с любимыми друзьями! Стройный и гибкий Миша Воробец, мощный в теле Анатолий Хабибов, со словесным ядом эпиграмм и подначек, тихий скульптор Александр Челбаев с шишкой-грибом на открывшейся талантливой лысине, и я - автор “подпольной литературы”, как посмеивается Хабибов, с верным спутником рыжим эрдельтерьером - умницей Боней.

Под ногами - сухой ковер яйлы, рядом карстовые воронки, скалистые гребни, уютные поляны с буковым лесом. Среди замшевых серых стволов стоят одинокие и редкие зеленые патриархи - многовековые мшистые можжевельники и тяжелые тисы. Кирпично-красная скумпия вышивает ритуальные ризы осени. И воздух пропитан запахом лиственного настоя. Мне кажется, что я пробую такой чудесный напиток, вдыхая лесной аромат из лохолистой груши, диких яблок, боярышника, шиповника, терна, каких-то черных ягод, будто добавленных в мою серебряную чашу колдовской рукой мага-целителя, проявившегося таинственной вязью латинских букв-трещин на известковых плитах плато. Мы смотрим молча, проходя мимо, на руины каких-то человеческих древних убежищ мы смотрим молча и вопросительно. Лишь ящерицы ползают по каменной рваной кладке, да тонкая сверкающая паутина веков вьется под волшебным пространственно-временным колпаком.

Выходим на край обрыва: Боже мой! Как пронзительна и прозрачна пропасть, как пленительна, пышной и праздничной призмой, переворачивающей Душу, панорама Южного берега.

Под нами жуткий отвес. Это Алупкинская стена, где проложен путь высшей категории сложностей. Когда-то, лет тридцать тому назад, я участвовал в первопрохождении этого классного маршрута, в связке со мной были мои ученики - впоследствии виртуозные симферопольские скалолазы Юрий Тронов и Александр Веселов. Конечно, название Алупкинской стене мы придумали сами - альпинисты. Но чем-то оно трафаретно, не звучно, и я хочу теперь, в память погибшего в автомобильной катастрофе Александра Веселова, отличного парня и горовосходителя, назвать эту скалу “Тронвесс”. “Весс” - это прозвище Веселова, а “Трон” - его верного друга и великолепного рассказчика и юмориста Тронова. “Тронвесс” - звучит таинственно и необычно для крымских скал, которые осваивались и покорялись отчаянными и неугомонными ребятами. Так не похожими на нынешнее подрастающее племя - робкое и хилое.

Треугольным торцом из зелени лесов и черных пожарищ вырисовывается гора Нишан-Кая (Шаан-Кая - «скала-мишень»). Ее южная сторона - это страшный обрыв, с отрицательным уклоном: камень, сорвавшийся с вершины, падает в 30 м от подножия. Монолитная твердынь манила многих альпинистов, в том числе и меня, но сумел покорить ее 250-метровый отвес только ялтинец Валерий Павлотос со своей бесстрашной командой скалолазов.

Западнее легендарной вершины группа скалистых вершин, поросших лесом. Там вершины горы Чакатыш (“кресало”), возвышающейся на 900 м над уровнем моря. С окружающих гор берут начало источники Оджан, Фасбурла, Даламия, Эшлиман, Киросия, дающие воду Симеизу.

Ровную линию уреза плато прерывает небольшая запятая Конек-Богаза, тропиночный путь на яйлу. К западу возвышается гора Ат-Баш (“лошадиная голова”), - 1203 м. Ее профиль чем-то напоминает лошадиную голову с развевающейся гривой лесов. Ат-Баш будто стережет старый симеизский проход-перевал Эски-Богаз, ведущего к нагорной котловине Беш-Текне (“пять корыт”).

На луговинах яйлы и лесных опушках нас встречает самый красивый и крупный из всех крымских видов крокусов - “крокус прекрасный”. Будто цветочная Нежность тянется к солнцу на хрупкой ножке со светло-фиолетовыми лепестками.

Пес Боня вспугнул стадо косуль; но куда ему, городскому лентяю, до стремительного и грациозного полета лесных красавиц. В мгновение ока их изящные силуэты промелькнули среди деревьев!

А мы с неудержимой радостью от осеннего сияния дня, от родных просторов, где синими гранями встает Черное море, пробираемся по едва заметной “козьей тропе”. Иногда скатываемся в карстовые воронки, полные густого леса и какого-то таинства. Там будто леший вьет там себе гнезда или прячет загадочную дверцу, скрывая вход в сказочные чертоги пещер.

Их здесь много. «ЦКП», - непонятно говорит Саша Челбаев, правда тут же сам расшифровывает аббревиатуру: центральное карстовое плато. Мне оно знакомо по юношеским походам, когда мы в археологических экспедициях искали “страну Дори” и я был заправским конюхом (об этом читайте ниже).

Вот и вершина Ат-Баша. Любая по высоте покоренная гора всегда исцеляет человека от скуки и придает его жизни маленькое счастье - упоительное и ублаготворенное.

С Ат-Баша виден мыс Айя, рассеченный темными штрихами леса и зазубрины Ильяс-Кая. Прямо под нами - Авитова поляна, вулканические скалы горы Пиляки и Биюк-Исар с руинами средневековой крепости.

А даль-то какая!.. О, как эта даль

Усталые взоры чарует!..

........................................... .........

О, сколько красы окружает меня!

Как дальние горы сияют!

Как чайки в лучах золотистого дня

Над серым прибрежьем мелькают!

Хорошо и душевно передал С. Надсон чувства человека, стоящего на вершине...

У Ат-Баша обнаружены следы стоянки первобытных людей времен неолита. Там найдены кремневые наконечники и ножи, кости оленя и кабана. Но самым загадочным является “страна или область Дори”, расположенная между Херсонесом и Боспором. Византия заключила союз с Дорийцами и помогла им создать длинные оборонительные стены в уязвимых местах. Об этом свидетельствует живший в середине VI века, при правление византийского императора Юстиниана I, историк Прокопий Кесарийский. Таинственная “страна Дори”, очевидно, находилась на южных склонах Главной горной гряды, на многих перевалах встречаются остатки больших каменных стен.

Могилы, памятники, капища и древние укрепления украшают крымские перевалы, придают им библейскую окраску. Но не только ее. Они - будто проявление некой броуновской сущности бытия, где скрещиваются и переплетаются людское движение и, конечно, будто спрессованная в камень аура времени, насыщенная плотью истории, протекавшей с человеческим разумом, ошибками и действиями.

Но особенно загадочны забытые и заброшенные ступени тех перевалов, где оказываются скала или камень, покрытые темным лишайником или мхом, будто обагренные застывшей кровью...

Больше всего я люблю зеленые перевалы, где легко дышится, славно думается и хочется парить над землей. Можно встретить в Крыму и белые перевалы из известняка или снега. А перевалы ночные - это синие с лунным серебром.

Очень разнообразна палитра перевалов Тавриды.

Еще перевалы делятся на степень трудности - проходимые, мало и труднодоступные, пешие, конные и автомобильные. Наш старый перевал - Эски-Богаз у Ат-Баша, - можно даже проехать на вездеходе. Вниз, на Южный берег, уходит лесовозная “жидовская дорога”, построенная Гинзбургом. Кто он и отчего дорога так именовалась, не дает ответ справочник о Крыме 1930 года, где на плане Симеиза я нашел это название.

Совсем рядом глубокая карстовая котловина “Беш-Текне” (в переводе — “пять корыт”; на ее дне выходят на поверхность глинистые сланцы и извивается ручей - чуть ли не единственный случай на яйле! Котловина примечательна, как одна из значительнейших стоянок каменного века. Осколки орудий Мадленской эпохи до сих пор можно находить во многих местах ее глинистых склонов.

Сейчас здесь стоит насосная станция, качающая воду в резервуар. Водовозка отвозит воду для военной части на Бедене-Кыре. На станции живут два солдата под охраной овчарки Аза. А выше — развалины метеостанции. Совсем еще недавно работали там мать с сыном, но в зимнюю ночь старушка умерла на “жидовской дороге” и наш Ялтинский спасотряд выходил туда на транспортировочные работы. Теперь метеостанцию закрыли, а дом разграбили местные мародеры.

Почему-то именно сюда, в этот край, мне всегда хотелось поселить своих литературных героев и побыть, пожить с ними, переживая приключения, опасности и катастрофы.

Особенно удобны здесь горные просторы для конников или путешественников на велосипедах.

...Случилось так, что тут однажды мне явилось небесное знамение. Застигнутый в пути, летней ночью я увидел в небе необыкновенную тучу, превратившуюся в светло-зеленый, как порфиритовый туф, экран. На нем начали появляться грифельные рисунки; я присмотрелся — и узнал в них панораму окружающей местности, а по ней на лихом иноходце скакал синий всадник. Рисунок с размытыми краями, будто обжиг на глазури. Хижина со светящимися окнами стояла у всадника на пути. И фантастические деревья с сильно искривленными ветвями, увенчанные крыльями лиственные побеги, с виноградными гроздьями и сосновыми шишками...

Всадник-вестник. Лунное красное зарево вставало за его спиной. Неужели всадник войны?

Внезапно тонкое копье пронзило грозного гонца. И в беспредельной синеве ночного неба лишь ярко остались гореть звезды и лимонный диск светила. Куда же делся скачущий и летящий всадник? Какую весть он нес проходящему страннику?

Я задумался... И вдруг осенило. Это же Георгий Гребенщиков, русский талантливый писатель, живший в Крыму в годы Гражданской войны!

Литературный труд не приносил ему больших доходов; на последние деньги Гребенщиков купил осла и тележку. Разъезжал по горным дорогам, собирал валежник, продавал его и тем зарабатывал на пропитание; в тех же разъездах собирал камни и строил себе дом. Потом, в зарубежной эмиграции, подружился с Н. Рерихом, а в Америке написал своего прекрасного “Гонца”. Возможно, его мечущаяся душа прилетела сюда в Крым, вспоминая свои жизненные годы; а может, прочитанные мной страницы “Гонца” будто позвали автора на заброшенный и забытый перевал, где он коротал свои летние ночи?

...Как жаль, что мы не встретились, что кто-то метнул разящее копье и пронзенный всадник исчез, — но навсегда остался парить в Крымском горном небе. А строки “Гонца” очень хороши и особенно ярки, когда отдыхаешь на Эски-Богазе, достаешь книгу из рюкзака и читаешь сильные и волевые письма русского поэта из американского Помперага, где опять сооружал новый дом наш соотечественник, воздвигал часовенку святителю Сергию Радонежскому, чудотворцу, строителю земли русской и устроителю ее культуры. (В Крыму Гребенщиков тоже поставил часовню святителю).

Как чудесен и чудотворен купол крымского неба, где вечно мерцают в самых неожиданных и необычных звездных фресках лики людей, живших здесь и прославлявших этот благословенный и благодатный край!

Бери, странник, посох и подымайся на горный перевал Главной гряды, любуйся небом и веди разговор-беседу...

КАПУР - КАЯ. ( СКИТАЛЕЦ )

ТРОПА КАМЕННЫЙ МОСТ ( КАПУР-КАЯ).

Из Байдарской долины несколько путей ведут на Ай-Петри по ущельям и оврагам, ставшие теперь тропами, а некогда служившие тележными дорогами, вымощенные камнем, подсыпанные щебнем. Возраст у них солидный, уходящий в древнее время, ведь римские легионеры тоже стучали здесь своими башмаками по щербатому полотну, иногда даже можно увидеть колеи от колес, выбитых в известняковых скалах. Называются они по именам ущелий или балок-оврагов: Капуркайская, Календская, Малташская (Торговая), Дерменкойская. Все эти дороги приводят к перевалу Чертова лестница, где спускаются на Южный берег или по нагорью можно добраться до Ай-Петринского плато.

Самая короткая дорога проходит по ущелью Капур-Кая ( Каменный мост ). Не доходя 1,5 км до села Родниковского (бывшее Скеля) левым притоком реки Черной подниматься в горы в направление на юг. Капуркайская балка, стиснутая горами, напоминает У-образную форму глубокого ущелья. Крутые и ступенчатые склоны сложены красно-бурыми брекчированными известняками и конгломератами. Множество уступов, как бронзовые щиты, римского войска, проглядываются и сверкают в лучах утреннего солнца сквозь темно-зеленые кущи можжевелового леса. Так схожи эти места со средиземноморским или италийским пейзажем. Синее небо в прозрачности и ясности, только где-то над перевалом витое белоснежное облако, словно грозное великолепие головы воина в шлеме с золотым орлом. И дорога, ведущая в римский Харакс, где на пути в засадах сидят воинственные тавры с железными мечами.

Лик леса загадочный и таинственный, словно зеленые кудрявые бараньи смушки прячут воинов в старинной легенде, тихо подкрадывающихся к неприятелю. И на пути вдруг стоит старик морщинистый и заросший щетиной, в желтых онучах, будто выщербленные копыта, как вещий колдун из глуши лесной. Откуда и куда бредет один, сей путник странный, вдруг тенью древней возникшей в скалистой тишине ущелья? Смотрю, глазам не верю, так это ведь писатель Скиталец, идущий из Байдар на перевал Чертова лестница, оттуда спускался к морю. Последние годы жизни он провел в Байдарах, часто вышагивая по этой дороге. Лик бескровный, бледный, но прекрасный, взор ангела и предсказателя. Текут дни и годы, а он не хочет бросить этот дивный лес, оставить позлащенную лучами блаженную дорогу.

Вот тропа улеглась на уровне русла, а потом, блистая бронзой, ползет вверх по правому склону ущелья, где узкой лентой «змеи» втискивается и врезается в скальный склон. И тень писателя зеленым дымом уходит в край иной, но нам горит здесь искрой золотой. А дорогу мои предки бережно укрепляли каменными блоками, уложенные искусно, плотно, без связывающих растворов, со стороны глубоко лежащего внизу русла её поддерживает аккуратная кладка. И стоит дорога без всякого ремонта уже долгие годы, лишь местами радуя взор следами талантливой планировки с подсыпкой коренного цоколя, сглаживавший неровности щебнем и песком. И печаль, и тоска, и грусть, как птицы-сирины, сидят на скалах и сухих ветках. А ты идёшь по забытой дороге, некогда бережно выложенной среди извивов гор. И не одна она в этих местах тут распласталась с похожим полотном, удобными профилями, плавными серпантинами строители потрудились здесь добротно, с умом и любовью. Но время жгучее и жесткое с дождями, морозами, ветрами, каленым солнцем, морщинами веков иссекли, истрепали, смыли и разрушили древнюю дорогу, превратив её в тонкую нить тропы, нанизавшей куски старины, как сушеные грибы.

А вот и конец ущелью, уж давно смолк говор и серебряная музыка ручья, но блеск алмазный чуть сверкает по тонким краям крутого притока, сбегающего с горы «Бюзюка, Бюзюк поросшая травой куполообразная вершина, опоясанная скальными пластами. Возвышается над лесистыми склонами л. борта дол. Карадагский Лес, с Ю. На Ай-Петринской яйле, в 2,5 км к ВСВ от Шайтан-Мердвеня».(Топонимия Крыма в географических названиях) Дальше ведёт одна тропа, петляя в пойменных зарослях, выводящая на лесовозную Мордвиновскую дорогу, проложенную по повелению графа Мордвинова для вывоза принадлежавшего ему леса, еще по античному пути, ведь его полотно местами в древности было вырублено в известняках, оставив даже колеи от колес.

Отсюда тропы расходятся, одна уходит на восток – в долину Карадгский Лес или через котловину Беш-Текне к Ай-Петринскому перевалу, а в другом направление восемь километров по мордвиновской дороге к Байдарским воротам.

СТАРЫЙ КРЫМ. ( ГРИН )

... Что позвало его переехать от кофеен с ароматным табачным

дымом Феодосии, морскими мускулами штормов, сюда в городок, пок-

рытый патиной позолоты, медовой желтизной окружающих лесов и сон-

ного солнца. Городок раньше славный, но ставший серым и скучным,

как старость. Наверное он чувствовал приближение Смерти.

Я растираю и мну табачные листья, набиваю трубку и сажусь у

его могилы. Давно, ох как это было давно, сталинский смертный дух

сжимал ещё страну и нельзя было говорить о писателе Александре

Грине, состоявшем в партии эсеров. Сюда, на кладбище, из Планер-

ского, нас, пацанов, работавших в археологической экспедиции у В.

П. Бабенчикова, привёз в выходной день его друг и коллега Асеев.

Ничего не рассказывая о гриновском романтическом гении (а зап-

рещённые его произведения мы - школьники, конечно, не знали),

Асеев стал читать будто просолившиеся строки о старом моряке,просящим у хозяина расчёт и уходившим со шхуны. Вот тогда у меня

впервые сжалось сердце и гулко застучало, словно разбрасывая вос-

кресную скуку ничегонеделания. Я точно увидел сухой лик моряка с

впалым резко очерчённым лицом и горящими глазами. Кто он? Кудастремился? В какие неведомые дали? Теперь я тоже отплавал под па-русами Понт и Средиземноморье, сосал синюю солённость сирокко и стыл среди белоснежных мраморных статуй Эллады. А вернулся в Ста-рый Крым и замер у могилы Грина. Вечные раздумья, сопровождающие меня пятьдесят лет, вились табачным дымком. Сейчас и я понимаюэту тихую Величественность города, куда он приехал умирать. блуж-дающий и мятежный дух странника и мечтателя нашёл покой среди

застывших линий гор, как морские мраморные валы плавно качавшие

его парусник «Секрет». И воздух Старого Крыма напоен мускусом

свежих яблок, застывших пряностей востока, старых каменных плит,

табаком «Дюбек» из моей трубки, шелестящими страницами гринов-

ских рассказов и блужданье среди палисадников, полных цветов, зо-

лотистого зреющего винограда, добрых и улыбчивых старушек, тор-

гующих семечками. И название у него Старый Крым, как старое доб-

рое вино, вечная любовь человека к старине, к каменным стенам и

плитам, как, например, найденная в Старом Крыму в 1895 г. с над-

писью 222 г. н.э. в честь боспорского царя Тиберия Юлия Рескупо-

рида, сына царя Савромата, «друга кесаря и друга римлян».

КОКТЕБЕЛЬ. ( ВОЛОШИН )

БЫЛ ЛИ ГОМЕР В ТАВРИДЕ?

Летом я отдыхал у моря. Поселился в укромной бухточке. Купался, загорал, нырял под камни, отдирая мидии, разжимал их створки и ел содержимое. К столу у меня еще лежали в запасе соленая брынза, десяток красных помидор, горбушка хлеба и оплетенная бутылка с виноградным вином. По старому греческому обычаю сухое вино я размешивал холодной водой.

Гомер находился со мной. Я открывл книгу и читал строки поэмы:

Плыли;корабль наш бежал, повинуясь кормилу и ветру.

Были весь день паруса путеводным дыханием полны.

Солнце тем временем село, и все потемнели дороги.

Скоро пришли мы к глуботекущим водам Океана.

На другом конце пляжа появилась странная фигура. Незнакомец был одет в белый хитон. Длинные волосы перехватывала узенькая кожаная ленточка, а рыжая борода гордо горела на закатном солнце. Он шел босиком по мокрой гальке, края отяжелевшего хитона волочились за ним. Остановился невдалеке от меня. Повернул голову к солнцу и замер. Словно окаменел, будто время-вечность отлила его из бронзового солнечного света. Сквозь вечерний морской покой я услышал как старик шептал молитву. Я прислушался и вдруг понял - ведь это были строки гомеровской "Одиссеи".

Гелиос с моря прекрасного встал и явился на медном

Своде небес, чтоб снять для бессмертных богов и для смертных

Року подвластных людей, на земле плодоносной живущих.

-Кто вы? - не удержал я свое любопытство.

-Гомер! - ответил старик, не поворачивая головы. Я опешил и конечно не поверил, и даже промелькнула мысль, а не с больным человеком я повстречался. Но решил поддержать игру старика, может быть его последнюю угасающую мечту.

-Но ведь в Крыму вы не были?

Вместо ответа Гомер обвел руками бурые скалы, поросшие мхом и лишайником, как скелеты ископаемых гигантских животных и медленно прочел:

Там киммерян печальная область, покрытая вечно

Влажным туманом и мглой облаков;никогда не являет

Оку людей там лица лучезарного Гелиос, землю ль

Он покидает, всходя над звездами обильное небо,

С неба ль, звездами обильного, сходит, к земле обращаясь;

Ночь безотрадная там искони окружают живущих.

Я молчал. Зачем перечить безумному старику, когда он в чем-то прав. Может быть даже в очень малом, но прав. Я еще не знал конкретно в чем, не имел даже слабых доказательств, а а возможно просто хотел, чтобы великий поэт был на моей Родине, ведь он так точно описывал древнюю Киммерию.

Гомер был слеп. Для него жили только звуки. Наверное он часто сидел у моря, слушая мерный рокот прибоя, шорох оливковых рощ, трепетные девичьи голоса и слагал свои дивные песни. И так же как сейчас необъяснимой красотой шумело и пело море. А великий старец, чуть с придыханием, с короткими паузами вещал морю, земному миру свои неугасимые песни.

Жил или не жил Гомер? Кем созданы прекраснейшие поэмы древности? Одни исследователи утверждают, что "Илиада" является не произведением одного автора, а соединением песен разных времен (диссертация аббата Франсуа д'Обиньяка, 1664г.). Другие ученые разделяли авторство Гомера (Ксенон и Гелланик, III в. до н.э.). А вот Аристарх выдвинул такое предположение, что "Илиаду" Гомер создал в юности, а "Одиссею" в старости. Биографические данные о Гомере мы знаем мало и это послужило тем, что некоторые ученые стали выдвигать о нем много версий. Но все суждения о личности Гомера нужно строить по изучению его эпического творчества.

Легенды о Троянской войне потвердились нахождением подлинно существовашего города в Малой Азии. Это доказал немецкий археолог Генрих Шлиман. Это он, используя гомеровские песни, произвел раскопки и нашел мифическую Трою.

В славную пристань вошли, ее образуют утесы,

Круто с обеих сторон подымаясь и сдвинувшись подле

Устьями великими, друг против друга из темныя бездны

Моря торчащими камнями, вход и исход заграждая.

Здесь многострадальный Одиссей попал в страшное и опасное приключение с лестрогонами. Хитростью он ускользает от копий кровожадных чудовищ. Но с какой точностью и географической достоверностью описывает Гомер балаклавскую бухту, где по легендам проживали могучие лестрогоны. Как великолепны поэтические сравнения!

Мимо стремнистых утесов в открытое море успешно

Выплыл корабль мой; друге же все невозратно погибли.

Осенью, в дождливый холодный вечер, я попал на репетицию студенческого театра. И совсем не удивился, когда увидел моего рыжего безумного старика, представившегося мне Гомером на берегу Черного моря. Он был актер и режиссер молодого студенческого театра. Конечно, меня он не узнал. А я теперь хорошо понял зачем ему нужен был этот летний спектакль? Зачем он так серьезно и правдиво обживал свою роль среди рокота волн и бронзовых закатов солнца.

СКАЛА ИФИГЕНИЯ. ( ЭВРИПИД )

СКАЛА ИФИГЕНИЯ.

Когда стоишь на горе, то чувствуешь дух древности, витающий над ней. А может это просто пахнет фисташка туполистая или кевовое дерево (из него получают смолу кеву, используемую для приготовления гуттаперчи), еще называет его - терпентинное. Дерево-долгожитель, в Крыму есть экземпляры 1000-летнего возраста, является прекрасным естественным закрепителем горных склонов.

И все же состояние сердца возвышенное и волнующее, тебя будто коснулась античная история. Ведь была она и мы точно знаем, об этом свидетельствуют раскопанные древние города Крыма - Херсонес, Пантикапей, Керкинитида. И над обломками мрамора струятся столетья, как белые облака курчавятся в синем поднебесье...

Ты читаешь волшебные строки театральной легенды “Ифигения в Тавриде” греческого писателя Эврипида В ней рассказывается о том, что греческий флот отправился в Трою на войну, но вдруг остановился из-за отсутствия попутного ветра. Прорицатель Калхас объявил эллинскому царю Агамемнону, будущему герою Троянской войны, что богиня Артемида гневается на него за убийство на охоте ее любимой лани и требует принести ей в жертву его дочь. Царь покорился, но богиня-охотница, покровительница животных Артемида похитила в Греции, в момент жертвоприношения, красавицу Ифигению. Она заменила ее ланью и перенесла к далеким северным берегам Понта Эвксинского. В Тавриде Ифигения стал жрицей в храме богини Артемиды. Здесь Ифигения должна была приносить ей в жертву всех попадавших сюда чужеземцев. От руки Ифигении едва не погибли ее брат Орест и его друг Пилад, прибывшие в Тавриду по велению Аполлона для того, чтобы вернуть в Элладу статую его сестры-близнеца Артемиды. Но Ифигения и Орест узнали друг друга, и жрица спасла друзей. Все вместе они возвратились в Грецию. Этот миф изложен в трагедии Еврипида “Ифигения в Тавриде”.

По преданию, храм был огромным зданием, опирающимся на множество колонн и к нему вела широкая, в сорок ступеней мраморная лестница. Но где он стоял? Об этом спорят и рассуждают до наших дней. Одни ученые утверждают, что храм Артемиды находился в Партените у Аю-Дага, другие склоняются к версии о его расположении на мысе Фиолент у Севастополя, есть и такие, которые указывают на местонахождение храма на вершинах скалистых мысов Айя и Меганом. В научный разговор стихотворными строками вступил русский поэт Александр Пушкин, писавший о Георгиевском монастыре:

К чему холодные сомненья?

Я верю: здесь был грозный храм,

Где крови жаждущим богам

Дымились жертвоприношенья:

А в прошлом веке один из просвещенных русских дворян, владеющим этим местом, взял и назвал скалу у моря именем Ифигении. Возможно, он был прав, ведь античный храм мог здесь стоять.

Теперь скала влечет к себе любознательных и увлеченных историей и природой.

А посмотреть есть что: эти утесы — остатки уникального древне-вулканического массива. Они вздыбились, запрокинулись над морем и тревожным силуэтом напоминают грозную крепость.

Кастропуло, а сейчас Кастрополь, - по-гречески значит “крепостенка”; так называют эту местность. У моря вулканический выход протянулся на полкилометра, образовав своеобразный упор для здешнего рельефа. Состоит скала из мощной толщи уникальных для полуострова спилитовых и кератоспилитовых порфиритов. Серовато-зеленые остатки взрывных вулканических извержений среднеюрской эпохи, протекающий от нашего времени 150 миллионов лет назад. Геологические горизонты скалы переслаиваются вулканическими бомбами (округлыми обломками в туфах) и туфобрекчиями (напоминающими в изломе бетон).

Глубокое ущелье родилось по разлому массива, круто падающие к морю. Видны в его обнаженных верховьях осадочные отложения (верхнетриасовые - нижне-юрские ), их называют таврической формации - они очень смятые, в мелкие складки. Вершину западного гребня Ифигении венчают десятки каменных пиков, точно раскрытая пасть сказочного страшилища с острыми зубами.

Но вернемся к флоре скалы. Помимо дикой фисташки, в ее редколесье есть и другие интересные виды: каркас гладкий, дуб пушистый, можжевельники высокий и колючий, граб восточный, сумах кожевенный, держидерево.

Задержись, путник, протяни руку и коснись лепестков, будто выделяющим земную энергию - это заросли аборигенных, эндемических вечнозеленых реликтовых кустарников: ладанника крымского с серебристо-зелеными сморщенными листочками, словно выгоревшими под ярким солнцем (в конце лета на них появятся плоды-коробочки), иглицы понтийской с колючими филлокладиями и красными плодами. Как интересно и загадочно звучать имена кустарников...

... Бледный горожанин, москвич или питерец, вырывайся из хаоса улиц, домов, политических и музыкальных страстей, и приезжай в Ялту. Приходи на скалу Ифигения в мае-июне, когда здесь зацветают многие из более 40 видов растений, обитающих здесь. Крупные розовые цветки ладанника прикоснутся и покроют твое лицо нежностью и ароматом. Золотом солнца играют цветущие кусты жасмина и вязеля эмерового с прутьевидными зелеными стеблями. Также в золотисто-желтом цвете экзотическая асфоделина и скромные подушечки бурачка и фуманы.

Взор твой ласкают пурпурный и белый дубровник, а на его фоне задумчиво качаются васильки и маршаллова гвоздика с бело-розовыми лепестками. Ты падаешь на землю, обнимаешь родную, а она ласкает тебя душистым лиловым чабрецом.

Знойным летом над Ифигенией трель “концерта” в исполнение средиземноморских цикад. Как чуден и прекрасен здесь мир! И, конечно, море светит радостью сквозь малахитовую волну и дрожит алмазами в узорном сияние прибоя...

БАШНЯ АВИНДЫ.

На Поликуровском холме в Ялте, близ храма Ионна Златоуста, стоит на улице Толстого-Поликуровская трёхэтажный дом с башней. Построен он в конце 60-х годов Х1Х века для врача Ф.Т. Штангеева, известного изучением влияния Южнобережного климата на здоровье человека, последователя доктора В.Н. Дмитриева, основателя Горного клуба. За 11 лет работы в Ялте Ф.Т. Штангеев многое сделал для совершенствования методов лечения больных туберкулёзом. В честь него названа Штангеевская тропа, пролегающая над водопадом Учан-Су.

Совсем недавно башню купил я, и долгие часы провожу в ней. Из мансардовского маленького окна открывается чудесный вид на море, мыс Ай-Тодор, гору Могаби, скальное ожерелье Ялты и сам город. Развернувшаяся реальная панорама стала материалистическим видением, вот она здесь рядом, входящая в мою душу и сердце, несущая радостную перемену бытия. Я сознаю лежащий передо мной мир в красоте и величие, я будто лечу в вечном пространстве, созерцая Врата рая - лучезарную Ялту. Я вижу прекрасный уголок земли и тут же могу взглядом прикоснуться к нему. У меня в объятиях розовый город, как цветущий райский сад лепестками-домами и сиреневыми ветвями глициний, виноградными листьями и извилистыми стволами-улицами. А в бирюзе моря удивительное свечение воды и лазурный свет солнца льётся с Божественной высоты.

Как-то раз в час затаённого заката я вылез на причудливую крышу башни, напоминающую цветок лотоса с железными листьями и каменными соцветиями. Город, горы, небо и море застыли в лиловой грусти тишины. И золотые стрелы лучи летели и падали на башню с вершин Ай-Петри, Могаби , со священного овала пещерной церкви Иограф, отражались от Красного камня, рождались сладким звуком в бронзовых колоколах храма Иоанна Златоуста.

Эфирное дыхание и благоухание чистого воздуха восходили и плавали в затухающем сияние солнечного свода. Вечерний блеск неба и безмолвие земли в зеркале застывшего залива. Отражение истории, её философии, героизма, мужества, мудрости и трагичности запечаталось в шелковых лентах облаков и шрифтах хроники гор. Психологические переживания и энергия красоты сквозили хрусталём в закатном мерцанье.

Стеклянный бокал вечера на мраморном столике и белые звёзды-подснежники рассыпались на синем объёме неба. Мираж моря дрожал в лунном таинстве. Восточные сказки сверкали разноцветными фонарями по тихим улочкам города. Чёрная магия ночи переливалась и текла в физической вибрации засыпающего города. Сквозь сны проходили видения Ада и Рая, соединившись в мучительное сознания наступающей старости. Колдовские красные цветы зацветали на зелёных падающих стеблях незнакомого мне растения, висящего на стене каменной башни.

Сон - это мистерия мысли и музыки.

Бессонница - это блеск сияния и раздумья о безвозвратно ушедших днях и годах.

А атмосфера тишины сна и бессонницы - это человеческая Вселенная, где твоя Судьба в небесных скрижалях летописи, а точнее в наших собственных руках или земных радостях жизни. Ах, как у вас хорошо и красиво здесь! - уже традиционные слова восхищения приходящих в гости на башню.

Впрочем, мы все хорошо знаем, что от Судьбы не куда не уйдёшь, меняй её, ломай линии-дороги, даже хитроумничай любыми способами!

Раньше башня была стройная и чистая в ажурном обрамленье деревянного резного зодчества

карнизов и балконов, а сейчас советские быт и бедность повесили на ней уродливые застекленные лоджии.

Но бывшие хозяева, жильцы, квартиранты синими тенями собираются здесь, часто я слышу, как скрипит винтовая лестница, ведущая в башню. Кто-то медленно идёт, тяжело вздыхает, останавливается для отдыха. Мне страшно интересно поговорить с прихожанами, но они безмолвно замирают по углам башенной комнаты. Что им тут нужно? Зачем они постоянно топчутся по ступеням? Какая тайна скрыта под сводами башни?

И вдруг я понял, кто эти - незнакомцы! Мой литературный псевдоним - Авинда, имя горы над Ялтой. Позже я узнал, что это - индоарийский топоним, когда-то древняя нация проживала в окружающих краях, а потом ушла в Гималаи. И нет теперь вокруг древних языческих капищ, забыты наши Боги, а славяне поклоняются Христу, иудейскому святому. Души моих далёких предков собираются здесь, ведь я добровольно принял обет индоарий, взяв, а, может, вернул своё прежнее имя из давнего мира. И идут тени забытых предков на свет нашей языческой обители, будто загадочной пирамидой стоящей на Поликуровском холме.

«Выбирая Богов, - мы выбираем судьбу». Так сказал языческий римский поэт Вергилий.

Какое счастье прикоснуться к старому памятнику, скрывающему мощь истории, синие образы таинственных обитателей, воспоминания о затерявшейся человеческой истине. И льются дождями, сыплется снегом, горит солнцем, падает звёздами память об утраченных светлых днях и живших тут дивных предков.

СМЕРТЬ НАД КРЫМОМ.

Мы не для того родились, чтобы убивать, и не для того, чтобы Быть убитыми.

Эти слова принадлежат командиру Ялтинского партизанского отряда Илье Вергасову. Его книга «Крымские тетради» наша кровная связь с прошлым - суровыми, смертельными, страшными днями фашистской оккупации и смелой борьбой горсткой отчаянных соотечественников.

Умер от голода, погиб в бою, не сдавался в окружении, расстрелян в застенках гестапо, пал от пули предателя. Смерть и снег, голод и горе кружились над Крымом с ноября 1941 по май 1944 года. Тяжёлые страдания народа. И Илья Захарович Вергасов правдиво, с пережитыми самим испытаниями рассказал нам о трудных временах и жестоких схватках с врагом. « Это - что видели мои глаза, что прошло через сердце». Здесь «трудно отделить правду от легенды, ибо сама правда была легендарна». Писатель Сергей Залыгин отметил, что книга написана мужественным стилем, в ней соединены - неистовый, сильный характер автора с его туберкулёзным недугом и героическая документальность происходящего. Писателя миновали пули и взрывы гранат, выдержав голодовки и немыслимые губительные физические напряжения, душа Вергасова мечется, присутствует, переживает и проходит кровью и болью сквозь партизанскую страду.

Вот мужественные строки: «Двигаться становилось все труднее и труднее. Люди выбивались из сил.

Никогда в жизни не испытывал я такого урагана. Невозможно было удержаться на ногах. Ветер отрывал ослабевших партизан от земли. Что-то со звоном пронеслось в воздухе и сгинуло в пропасти - партизанский медный казан.

Ураган стал убивать. Первыми жертвами оказались наиболее слабые. Ветер как бы подстерегал мгновение, когда партизан выпускал руку товарища. Самостоятельно один человек не мог удержаться на ногах.

Ураган усиливался

Не хочу скрывать правды: я пережил минуты, когда силы покидали меня, и хотелось только одного: зарыться в снег и спать. Спать, не думая о последствиях. Я не мог слышать вой этого сумасшедшего урагана.

Как мне хотелось тишины! Хотя бы минут пять покоя, чтобы в слабые лёгкие попал хоть глоток воздуха, чтобы было чем дышать. Наверное, была права мой врач Мерцалова: «Куда вам с такими лёгкими?»

Но я был командир, и мне нельзя было сдаваться, нельзя…»

Мне близки и знакомы эти строки, не раз я попадал в дикие бури на горных плато Крыма и испытал ярость ветра, снега и мороза. Но одно дело в мирное время, а когда вокруг коварный враг со смертельной пулей и подлость предателей, а ещё Голод и бездомность.

Я медленно обхожу знакомые места, где не раз бывал в туристских походах, и тут совершались сражения партизан с фашистами, будто ясно вижу всё происходящее вокруг и в падающем снеге, как память-образы, встают сильные и волевые лики моих крымчан. И что-то близкое и благородное связывает меня с ними. Неужели смерть! Там, на Ай-Петринском плато, у пещеры Иограф, слепая стихия лавины бросила нас, команду горноспасателей, в пропасть, где

Окровавленные и переломанные, мы замерзали и умирали в январском снегу. Скончался Артур Григорян, а на другой стороне плато в декабре 1941 года при страшной стуже попал в засаду Ялтинский партизанский отряд, где погибли многие.

Партизанская быль со страниц «Крымских тетрадей» Ильи Вергасова окунает и приближает нас в то уже далёкое, но горячее и героическое время, полное трагизма и террора. Смог ли я стать в ряды крымских партизан? Совершенно не нужный вопрос, я всегда был и буду с ними, будто я прошёл боль и беды, смотрел смерти в глаза, выдержал вступительный экзамен, а они, партизаны, уходили в лес без всяких тренировок и боевого опыта, да больные и не принятые в ряды Красной Армии, лишь по зову русского сердца, сражаясь за свою землю, дом и родных.

И дорога нам книга Вергасова своей горячностью и горечью партизанских лет, ставших вечностью и историей Крыма, воскресившей тени блуждающего бесстрашного поколения на горных кручах и тропах. «Когда из-за облаков показалась гора Роман-Кош, наступила тишина. Как будто не было страшной ночи, не было урагана и метели».

Они презирали смерть и стали бессмертными!

СЕРДЦЕ ПОЭТА ЛУГОВСКОГО.

«У Луговского было много любимых земель, его поэтических

вотчин: Средняя Азия, Север, побережье Каспия, Подмосковье

и Москва, но, пожалуй, самой любимой землёй для него,

северянина, всегда оставался Крым».

К. Паустовский

Я тихо и медленно брожу и кружусь по маленькому парку дома творчества писателей Литфонда, расположенного на кручах горы Дарсан в Ялте, пересекаю асфальтированное полотно узкой дороги и углубляюсь в густоту окружающего можжевелового и дубового леса, в морщины земли с нервными струями дождевой воды, стремительно текущей по руслам-венам. И будто слышу разговор славных писателей, затеявших игру, чтобы за полчаса написать рассказ на заданное «гробовое» слово. Луговскому досталось «громкоговоритель». Он почему-то поклялся тенью скучного поэта Ратгауза и повел писательский кружок в зимний вечер в Ливадию, слушать забытый в парке громкоговоритель, который вещал «с дрожементом, со слезой и подвывом». Конечно, Луговской выиграл писательское пари и прочитал «живой» рассказ.

Впервые поэт попал в Крым в 1923 году, а потом всю оставшуюся жизнь, в любое свободное время, для отдыха, для работы он регулярно приезжает сюда. Он очень любил бродить по земле и пешком ходил и созерцал окружающий мир, когда по небу звезды вышивают «зелёную вязь, торжественную, как стихи».

Кусок скалы, дикий камень, оторвавшийся от яйлы и сползший по склонам Дарсана. Перевитый ползучими стеблями и стволами, перекрученный щелями и жилами, проросший мхами и белыми пятнами лишайников, как магическое сердце горы он горит в зеленых слитках лесных. Чуть тлеет лиловым величьем, падающего от муарового (кораллово-красного) ствола земляничника мелкоплодного. И выбитая строка на выгнутой скуле глыбы: В. Луговской. Слегка влажная от слёз и страданий. Тихо стучит каменный пульс горы, а в глубинных, тесных недрах лава кипит. А сердце поэта звенит и поёт, вмурованное в тяжёлые свитки скалы. Будто в ритм роса блестит и дрожит на каменных скрижалях и ресницах. Остановись. Замри. И помолчи. В душе будто горячо вспыхивает, вспоминается и трепещет пламень стихотворных строк поэта, «ошалело писавшего», вбирая в свои стихи красоту и музыку жизни и Крыма.

Как пишут по небу теперь паруса

Серебряного залива.

«Серебряным» таким Владимир Луговской видел ялтинский залив.

Он обожал свой крымский стих «Остролистник», служивший ему примером силы и веры в борьбе с тяжёлыми и суровыми невзгодами, испытаниями и трудностями.

Я зимой полюбил это крепкое племя,

Что сдружилось с ветрами на пасмурных кручах.

Ты весну открываешь

в суровое время,

Жизнестойкий, тугой

остролистник колючий.

Владимир Луговской страстно любил Ялту. Ведь здесь у него были желанные заветные места, «своя» скамейка, «свой» кипарис, «своя «пешеходная дорожка. Вот что он писал жене Е.Л. Быковой в Москву, после приезда в Дом творчества: «Наступает осень, дни спокойнее. На сердце тоже тихо и прозрачно. Отдых получается на славу, такой, какой мне был нужен. Как будто возвращаются старые годы. Иной раз даже в голове спутается - да какой же это год? Те же кипарисы, те же дорожки, те же горы, как 25 лет назад…Она (Ялта) так мне дорога. Вот сейчас прошёлся по моей любимой дорожке в соснах, а город лежит внизу, как в чаще, сияющий, вечно юный, не спящий… Только цикады звенят, да ветер осенний шумит…»

Тут, тяжело больной он и умирал. В мае 1957 года он приехал в Крым. Из Ялты отправился в Асканию-Нову, побывал на Перекопе, о чём-то долго раздумывал на пустынных и стеклянных берегах Сиваша, объехал Южный берег, будто прощаясь с очарованием жизни. 28 мая упал в гостинице «Южная» с тяжелым инфарктом, но перо поэта не обронил, продолжая писать и работать. 5 июня Владимир Луговской скончался. По его желанию сердце поэта замуровали в скале рядом с Домом творчества писателей.

На скале установили чеканный медальон с барельефом поэта ( сейчас сорванный варварами ) и прописью начертали на камне: В.Луговской.

Здесь, у этой удивительной скалы, осыпанной золотой пылью заходящего солнца, с замершими торжественными часовыми - справа дуб пушистый, вековой и величественный, над ней можжевеловые мудрые старцы, слева - земляничник мелкоплодный в пурпуровом королевском наряде, будто чувствуешь радостный стук и жизненный ритм земли, в котором продолжает жить сердце поэта. И звучат его слова, обращенные к потомкам:

Да, весь я твой, живое время, весь

До глуби сердца, до предсмертной мысли.

ПРОВОДНИК ПО ПРЕКРАСНОМУ.

Так назвал Константин Паустовский писателя Александра Малышкина, который по придуманной им традиции - водил всех только что приехавших в Дом творчества в горы. Вот его слова: «Он следил за выражением моего лица и вдруг засмеялся - он был рад, что ему удалось ещё одному человеку показать этот утренний мир. В эту минуту он был проводником по прекрасному, он приобщал меня к этой приморской осени и был счастлив, что и это робкое солнце, и горы, и терпкий воздух, и гул невидимого прибоя, бившего в берега, что всё это до меня «дошло», что ещё одному человеку он смог передать хотя бы частицу тех чистых и ясных представлений, какими он жил в те дни.»

Продолжаю эту традицию и приглашаю читателя пройти по этому же маршруту, но уже со мной.

УЗЕНБАШСКАЯ ТРОПА.

Потянуло опять в дорогу, чтобы снова ощутить горную свежесть и воскресить промелькнувшую юность. Ох, как трепетно и тревожно в водопаде весны, в сладком аромате воспоминаний ушедших любовных встреч и так неистово сгоравших минут-поцелуев. А сердце стучит и болит за минувшим очарованьем. Я иду по тропе, возвращаясь в прошлое, как в шальную грозу.

Как-то давным-давно, на Бойке, мы работали в археологической экспедиции, и по этой узорной каменной дороге с крепидами, словно средневековыми скрижалями, спускались к девчонкам в Ялту.

Тропа начинается на холме Дарсан. На Обводной дороге есть такая автобусная остановка. Минуем дикое скопище жутких по архитектуре и свалкам мусора автобаз, складов, хоздворов, бетонный завод и еще какую-то промышленную муть. И, наконец, оказываемся на лесной дороге к холму Ай-Яни, расположенному над Дарсаном. Затем минуем пересечение дорог, противопожарных просек и старая милая тропка-дорожка вступает в лес. Легко, длинными кольцами, она поднимается вверх, пересекая урочище Биюк-Мейдан с красивой полянкой среди леса и двумя площадками, расположенными на обрывистых утесах.

Еще в прошлом веке это был один из главных дорожных путей связывающих Ялту и степной Крым. Там весело цокали лошадиные копыта, скрипели колеса повозок, бодро сновали неутомимые ослики с поклажами на спинах. Потом построили шоссе Ялта - Ай-Петри - Бахчисарай и эта горная дорога, ведущая через Бойку, совсем заглохла, заросла, заплыла дерном и временем. Правда, еще до Великой Отечественной войны из Кучук-Узенбаша местное население приносило на продажу в Ялту свежее и кислое молоко, сыр, фрукты, преодолевая путь за несколько предрассветных часов. А сейчас только туристы часто бродят здесь.

Легкий туман и мелкий дождик сопровождал меня в пути. И вдруг - о, ужас! - передо мной черное пепелище: обуглившиеся стволы, скрюченные ветви, сажа на земле, сгоревшие пни, испепеленный стихией горный склон. Прошлогодний страшный лесной пожар огненной фурией вырвался и на этот гребень. Черные слезы, черная гарь, черный дым - сюрреалистическая картина дикого хаоса. И сквозь ад пробиваются тонкие зеленые побеги. Да здравствует Жизнь! Будто похороненное здесь солнце опять всплыло на высокое небо.

До революции Узенбашская тропа к пещере Иограф была помечена красной стрелой с кольцом - знак Крымского горного клуба. Под самым выходом на плато тропа уходит влево, на восток, по направлению к пещере. Вот здесь, январским вечером, отряд горноспасателей, шедший на поиски пропавшего старика, попал в снежную лавину. Тогда погиб наш отважный товарищ Артур Григорян. (Читайте мою документальную повесть “Лавина”. Она входит в первую книгу хроники о горноспасателях - “У хижины с оленьими рогами”).

Пещера лежит под верхними известковыми утесами Ялтинской яйлы и служила, по-видимому, местом, где собирались христиане для богослужений во время турецких и татарских гонений. Крошечная церковь стояла внутри пещеры Иограф, находящейся в верхней части Узенбашской тропы. Тропа поднимается по хребту Дарсана к Главной гряде. Художник Елизавета Ивановна Висниовская в 1895 году изобразила облик этого, выступающего из сумрака пещеры, небольшого строения с алтарным закруглением - апсидой. Там ею был подобран обломок редчайшей для Крыма мраморной иконы с изображением младенца Иисуса Христа и собраны другие находки: медные крючья для подвешивания лампад, фрагменты стеклянных и керамических сосудов, бусы. Все это сейчас можно увидеть на выставке “Прошлое Ялты”, которая демонстрируется в здании городского музея (ул. Пушкинская, 5а).

Сейчас в пещере едва сохранились остатки алтаря, почти разрушенного туристами. Неподалеку от большой пещеры находится маленькая хижина, в которой, как говорят, жил отшельник.

Возвратившись от пещеры на прежнюю тропу, поднимаемся направо вверх на плато, на выдающуюся пологую площадку Теренчикур. Оттуда видна дорога на северную сторону Главной гряды. Нам открывается вид на море, на яйлу и на простор небес. Коралловый, кадмиевый, красный цвета древних преданий распластались вокруг, замерли в грозном хаосе давних дней, в седых скальных скелетах, в танцах магических теней, в черных глазницах карстовых полостей, в пригнувшихся от дикого ветра кронах, в подобранном кремневом отщепе-ноже из каменного века, в слезах дождей и мучений, в мозаиках-облаках и фресковых росписях горных лугов. Величие высокого и глубокого пространства переплелись с веками, от античных до современных, пахнущих дымом войн и зеленой влагой луговой травы. Здесь, на горной вершине, ветры истории тихо шумят, ласкают тебя легендами и неудержимо уносят в двадцать первый космический век.

Розовая риза рассвета.

Добрался к кромке плато вечером и заночевал в пещере. Лег перед выходом прямо на скалу, укрывшись шерстяным пледом. Снаружи шел мелкий теплый дождь. И большой зал пещеры чуточку горел странным голубоватым светом. Может воздух был насыщен электрическими разрядами, а возможно какое-то святое таинство витало в пещерном храме. Но никакого страха я не испытывал. Напротив, приятная благодать обволакивала мое уставшее тело. Будто тихая Ночь в алмазных чертогах среди стройных сталагмитов и сталактитов нежно ласкала меня.

Мое горящее существо стало легким и невесомым, как бархатная темнота. Оно медленно кружилось под ажурными сводами, роняя внезапно навернувшиеся слезы о погибшем товарище в той страшной лавине, которая смела нас на крутом склоне, возле пещеры.

И вторила моим горючим слезам чудодейственная исцеляющая молитва, серебром звеневшая в падающих каплях воды на природный каменный алтарь-натек. Известняковая роскошь пещерной церкви, уводила в подземное пурпурное царство, где стынет причудливая тень в ослепительном огарке свечи, где безмолвствует человеческий разговор, но торжеством благоухает музыка немая, песней звучащая в живой воде.

Блаженство пышного сказочного сна погрузило меня в тайны, стенанья, вздохи и бред пещеры, где я стыл, каменел и горел, где для меня расступались стены и своды. Под куполом зажигались хрустальные люстры, освещая желтые черепа, золотые маски, бриллиантовые венцы и дикие пляски козлоногого вертепа.

Проснулся. О, Боже! Овальный вход в пещеру Иограф завесила тончайшая ткань розовой ризы рассвета. Она струилась и шелестела шелком прозрачного воздуха на прекрасной фигуре златостанной зари. И я чувствовал на лице и ладонях ласковое и горячее прикосновение, волшебный поцелуй Свежести и Юности, как когда-то в далекие годы быстротекущей молодости. Как прелестно прикосновение к губам девственного утра! И томит, и льется птичья трель, наполняя сердце звонкой дрожью. Я встал, откинул драгоценную вуаль и шагнул в гулкую невесомость горного солнечного сияния...

« Средь шумного бала, случайно, в тревоге мирской суеты,

Тебя я увидел, но тайна твои покрывала черты»

Меллас - в переводе с греческого звучит «седой», «тёмный», «серебристый». Возможно, это связано с густыми темно-зелёными красками вулканической интрузии магматических пород у нависающих скал Ай-Иори. А у моря раскинулся парк, заложенный в 30 годы Х1Х века, где сохранился старинный двухэтажный дворец с плоской крышей. Здание возведено в плане средневекового палаццо с четырьмя угловыми башнями, чудесными легкими террасами, правда, дополненные деталями римской виллы эпохи Возрождения. Хотя в орнаменте фасадов и внутренних помещений есть и влияние востока с килевидными арками, арабесками, нишами. По планировке и размещению растений меллаский парк один из лучших на Южном берегу Крыма, в нём собраны свыше 60 видов декоративных форм деревьев и кустарников с редкими и чарующими экзотами. Здесь много цветов, великолепны в парке бордюры из жасмина голоцветного и калины вечнозеленой. Изящно размещены в парке скульптуры и беседки. Словно белая птица замерла на ночном отдыхе беседка-ротонда на скалистом мыске у моря.

Граф и поэт Алексей Константинович Толстой получил в наследство имение Меллас от своего дяди Алексея Алексеевича Перовского, умершего у него на руках в Варшаве.

А.К. Толстой снискал себе славу как автор поэтических произведений, на которые сочиняли музыку Чайковский, Рахманинов, Римский-Корсаков и другие популярные композиторы. Но вся чудесная лирика поэта посвящена единственной любимой - это жене Софье Андреевне Миллер. Познакомились они зимой в 1851 году на маскараде в роскошном светском салоне. Ночью, вернувшись с пышного бала, он создал стихи, сейчас очень известные, первые строчки стоят в эпиграфе.

Синяя сфера сна сгустилась над парком Мелласа. Мудрость ночи мифическая, магическая, мистическая, воплощенная в лунный свет, фосфоресцировала и колдовала тенями и россыпями серебра в живой воде моря и мохнатых ветвях можжевельников. Осторожно, боясь нарушить величественность и вечность полночного часа, когда двадцатого августа они спускается с небес, и тихо скользят по аллеям любимого южнобережного поместья.

Ваше сиятельство!

Что, любимая?

Ах, эта ночь, как ослепительна луна!

Душе легко: не слышу я

Оков земного бытия,

Нет места страху, ни надежде,

Что будет впредь, что было прежде -

Мне всё равно - и что меня

Всегда, как цепь, к земле тянуло,

Исчезло всё с тревогой дня, Всё в лунном блеске потонуло…

Куда же мысль унесена,

Что ей так видится дремливо?

Не средь волшебного ли сна

Мы едем вместе вдоль обрыва?

Ты ль это, робости полна,

Ко мне склонилась молчаливо?

Ужель я вижу не во сне,

Как звёзды блещут в вышине,

Как конь ступает осторожно,

Как дышит грудь твоя тревожно?

Иль при обманчивой луне

Меня лишь дразнит призрак ложный

И это сон? О, если б мне

Проснуться было невозможно!

Сон и Смерть, как два родные существа, уединились торжественно и тихо в парке Мелласа, в покое, в стихах и в бессмертной красоте. Шелестели шелка длинного платья умной и высокообразованной Софьи Андреевны с царской осанкой, а рядом элегантный, добрый, красивый аристократ Алексей Константинович с могучей силой и бородой, слагающий возвышенные и восхитительные строки, в том числе и о Крыме. Ночные, синие, обворожительные Думы и Души Мелласа в вечной смене человеческой жизни, живут и поют в очарование таланта поэта и его любви к русской женщине, принёсшей миру прелестные романсы.

КРИК ИЗ ПОДВАЛА.

Поэтесса и писательница «серебряного века» Аделаида Казимировна Герцык ( 1874 - 1925 ) проживала в Судаке, сохранился даже её дом на улице Гагарина, 39. Здесь её застала революция и гражданская война. В январе 1921 года она была арестована и брошена в подвал судакской ЧК. Отсюда и появились «Подвальные очерки». Первый из пяти «Т

«Готовый к смерти», посвящён «графу К» - Ростиславу Ростиславовичу Капнисту.

Читаю строки давно прошедших кровавых событий в Крыму, и сердце обливается болью, красные пятна выступают на коже, лицо горит от стыда и бессилья, а ярость клокочет в груди ко всей русской нации, к её изуверству, рабской тупости, толпы приниженной и скотской. Сколько расстреляли, убили, повесили, унизили своих соотечественников в ХХ веке? А сейчас, всё продолжается, только методы чуть изменились, но такие же мутные мракобесы у власти и вокруг, сеющие смерть и голод. За что загублены жизни простых людей, талантливых специалистов, цвет и ум нации, культурных и духовных подвижников?

…Я спускаюсь в подвал. Никогда не думал, что запах вина, аромат Бахуса, весёлый и счастливый, здесь пахнет смертью, тяжёлый, осклизлый, горькой и трупной мертвечиной. Задыхаюсь, я ходок и бродяга, вместо упруго ветра, вдруг вдохнул и поперхнулся безысходностью, бесправием, беззащитностью, бессилием, безвинностью, безнадёжностью и большой бедой.

Бравый часовой, с масленой рожей ( когда он уже успел наесть такую харю), сонно моргал бесцветными ресницами, видно вспоминая свою вятскую деревню. Я плюнул ему в красную морду. Он растерянно посмотрел на потолок, откуда вдруг свалилась эта слеза. Пока он обтирался обшлагом своей шинели, я проскользнул вглубь подвала. Там, скучившись, сидели смертники. Мои соотечественники, весь цвет русской нации, приговоренные ленинской революцией к свинцовым пулям.

Я стал протискиваться сквозь угрюмость обречённых. Моя сущность пахла свободой и надеждой, они ласково и осторожно пропускали меня сквозь свой смертный строй. Я пожимал их руки, гладил по плечам, целовал раскидистые женские волосы. Они благодарно улыбались в ответ своей последней улыбкой. Добрая улыбка, хотя их губы шептали проклятие русским революционерам.

Я не успел ничем помочь моим друзьям. Их вызвали и повели. Сегодня - пятерых, а среди вызванных и Ростислав Ростиславович Капнист. Это его великий предок Василий Васильевич Капнист так сладостно и вдохновенно писал о Солдайске ( Солдайя - древнее название Судака).

Земли тот уголок счастливый

Всех боле мест манит мой взор:

Средь леса зреют там оливы,

Мед каплет из ущелья гор.

Там долго ветр весенний веет,

Гнетёт недолго зимний хлад:

В долинах, как янтарь, желтеет

Токайский сладкий виноград.

…Их явно вели на расстрел, даже не разрешили взять с собой личные вещи. Командовал экзекуцией хиленький и худой еврейчик в кожаной куртке с деревянной кобурой на животе, поклонник Семёна Надсона и Мирры Лохвицкой, маленький сподвижник сокола революции - большого еврея Троцкого. Я тоже стал в строй обречённых на казнь.

Ветер с моря прощался с нами, стараясь замедлить эту страшную секунду. Он путался под ногами еврейчика, бросал ему пыль в глаза, захлёстывал туберкулёзный рот, но безуспешно.

Нас вывели на край скалы Алчак. Над нами обрыв, под нами море. И вечность в порывах ветра и плеске морской воды.

Выстроили в ряд, в смерти тоже нужен порядок, как и на живой земле. Моя рабоче-крестьянская тень прикрыла графа. Грянул залп, даже без последнего слова и желания перед кончиной. У графа болело колено, и в последний миг он чуть присел на повреждённую ногу, и пули миновали старика. А меня вдарили в голову, теперь понятно, откуда у меня дырка в голове, а я всем рассказывал, что разбился на скалах. Тут же воплем закричали мои есенинские кудри.

Куда ты, дурак, лезешь, тебе мало твоих лавин и камнепадов? Остановись! Одумайся!

Будешь ещё писать свои опусы.

Кому они нужны, разве сейчас кто-то читает книги, и эту издам, и будет она пылится как все мои тиражи других наименований?

Тут еврейчик, стоявший безучастным истуканом и командовавший расстрелом, вдруг легко и умело выхватил свой маузер и всадил пулю графу в самое сердце. Получай, дворянская скотина, за все мучения евреев в царской России!

… Мы, убитые и растерзанные, с нас сняли одежду и обувь, валялись на камнях, оплакиваемые морским прибоем. Я не мог встать, проститься и уйти в свое социалистическое время. Что-то непонятное и непостижимое привязало меня к трупам.

И вдруг через два дня рыдающая и растерянная Луна опустилась к нам легкой тенью. Хватит мучить читателя моей дикой и безудержной фантазией. Обратимся к тексту Аделаиды Герцык: "Тоненькая девочка Ксения с прозрачными глазами подвижницы не вынесла павшего на нее бремени. Не знал граф, что ______, на которую он полагался, умирает от чахотки и не может поднять головы, что большой дом их занят солдатами и лишь в одной задней комнате ютятся дети близ умирающей, не знал, что в добывание денег и забота о нём легла на неё, на этого подростка, не знал, что подавляя безумный страх, она ходила одна в Чрезвычайку (Особый Отдел ) наивно просить помиловать и отпустить отца. И когда разнеслась весть о его гибели - ужас охватил её, ужас, что она не смогла спасти его, не сумела сделать того, что нужно. И странный недуг - нервный, внезапный паралич - в два дня унёс ее".

Она пришла и умерла рядом с отцом. " А наверху, на горе, вскоре вырос свежий холмик - тоже могила". Святая слава русской дочери! Как и русским жёнам, уезжавшим в ссылку в Сибирь.

… Я с трудом выбрался из могилы, седой, растерзанный, оплеванный красногвардейцами и октябрьской революцией, ( любимой мной раньше до романтического безумия ) и поплелся в свои безучастные, но горячие годы, где пережил и прострадал очень много.

- Читатели, имейте своё мнения обо всё прошедшем, но если вдруг судьба занесёт вас на мыс Алчак, то поклонитесь павшим здесь. Их много, впереди Отечественная война и полностью погибнет морской десант декабрьской ночью 1941 года.

Как-то туманно я был знаком с писательским творчеством Николая Бирюкова, но знал, что его последний приют, небольшой домик стоит в Пионерском парке в Ялте. И вот недавно, в апреле, мой друг - поэт Александр Марков пригласил меня на собрание литературного объединения им. Павленко в дом-музей Бирюкова. Пришёл раньше намеченного срока. Сел на скамейку в маленьком садике, перед входом в дом. Рядом стоят высокие кипарисы, пальма, фисташковое дерево. Уютный оазис. Смотрю, а по стволу ко мне спускается рыжая белка и удивленно смотрит на мою курительную трубку, выпускающие клубы дыма.

«А подарки ты принёс?» - её немой вопрос будто повис в синих кольцах.

Я не знал, что ты здесь обитаешь, ведь рядом шумная улица с проходящими троллейбусами, автобусами, легковыми авто и думал, что всё живое давно сбежало отсюда!

"Нет, мы здесь от городской сутолоки спрятали тишину лесную!" - продолжает диалог огненная кокетка.

А кто это вы?

"Птички, бабочки, паучки, жучки и другие мелкие обитатели зелёного царства".

"А тебе можно доверять? Ты не выдашь наши тайны?" - вопросительно цокотала милая белочка.

Во мне живут многие секреты и загадки гор и лесов, меня даже впустили в подземное святилище Красной пещеры, где собираются маги и шаманы Крыма! - гордо и с достоинством ответил я.

" Хорошо, я расскажу тебе наши секреты, ты любишь природу и вызываешь доверие!" - меня точно посвятили в сан лесного мудреца.

"Первое и непонятное нам явление, сюда прилетает 1 февраля белая и большая чайка, садится на крышу дома и тяжело расхаживает. Туман вьётся в саду. И плачет чайка, кричит и рыдает, словно женщина. И льются капли-слёзы из дождливого тумана. И нам, обитателем здешнего места, отчего-то становится не по себе, грусть-отчаяние накатывается на нас. Мы тоже проглатываем и вытираем слёзы".

Что-то мне знакомо, где-то я встречал такую сцену, но не могу вспомнить? - комментировал я услышанное.

" А вторая наша тайна весёлая и сказочная! В дни праздника православной Троицы у нас в саду появляется русалка, очень красивая, в голубом платье и с распущенными волосами, льющимися, словно белая вода. На спине у ней маленькие ангельские крылья, с ними она может летать как птица".

Ты что-то путаешь, ведь "Русалка на ветвях сидит…" - это в поэме Пушкина "Руслан и Людмила"? - перебил я.

"Ты прав, ведь Пушкин в Крыму увидел очаровательную русалку!"

А причём тут ваш сад?

" А притом, что здесь языческое капище древних славян, ещё в далекое средневековье русские владели этим краем, и Чёрное море тогда называлось Русским. А имя "русалка" появилось от Русалия, языческого праздника наших прапредков. Целую Русальскую неделю праздновал народ, а христиане с неё скопировали Троицу".

В чём же святость русалок? - любопытство охватило меня.

"Русалки должны были собирать лечебные травы и вызывать дожди и росы".

Чудесный праздник с добрыми духами природы, окропляющие влагой цветы, травы, сады, леса! Но откуда сюда прилетает русалка?

"Выше по речке Водопадной, протекающей рядом с нашим садом, есть сказочный музей деревянных скульптур. Там и оживает волшебная русалка, и стремиться сюда, в свою древнюю обитель в Русалочную неделю!"

Внезапно мой приятный диалог с хозяйкой-белочкой нарушили подошедшие кудесники слова - местные писатели и поэты. При входе в музей добрая и славная директриса Надежда Васильевна Сметанкина дала мне буклет с основными датами жизни и творчества Николая Зотовича Бирюкова. Я ходил по комнатам квартиры мужественного писателя, лежавшего все время в коляске. Во время ликвидации аварии на стройке от сильного переохлаждения он тяжело заболел полиартритом, что привело к неподвижности на всю жизнь. Со стен на меня смотрели мои соотечественники первой половины ХХ века. Яркие, красивые, одухотворённые лица, бросившие миру свой революционный призыв. Не сломленные лагерями и тюрьмам сталинской гадины, грудью защитившие землю от фашистского чудища Читаю и записываю строки Николая Бирюкова: "След от моей коляски был в горах и кишлаках Узбекистана, долинах и горах Казахстана, в Туркмении". " В моей думе складывался Образ Нового человека наших дней, когда я вновь и вновь перечитываю материалы о Лизе, мысленно пройдя вместе, с ней весь её чудесный жизненный путь от детства, проведённого в глухой деревушке Руна, до мучительной смерти на берегу Волги у старой водокачки в посёлке Пепо".

И вдруг я будто что-то вспомнил и понял, что прилетающая чайка к дому Николая Бирюкова - это душа Лизы Чайкиной из его романа "Чайка", храбро погибшая в борьбе с человеческим проклятым злом - фашизмом, и посмертно награждённая золотой звездой "Героя Советского союза"!

Уже, сидя на собрание литераторов в доме-музее, внимательно читая и перелистывая буклет о жизни писателя, меня вдруг осенило - почему плачущая чайка прилетает на крышу дома именно - 1 февраля. В этот день в 1912 году в с. Зуеве Богородского уезда ( ныне Орехово-Зуево) родился Коля Бирюков, а 1 февраля 1966 года скончался в Крыму писатель Николай Зотович Бирюков, лауреат Государственной премии СССР.

По утверждённому нами расписанию, в субботу, в двенадцать часов дня, я стараюсь заглянуть в сакральное и приятное место силы древней языческой культуры славян, где жил несгибаемый, гордый и трудовой человек нашего, но уже ушедшего времени, и побеседовать с друзьями, соратниками по писательскому труду. Здесь душевно-духовный оазис мысли, мудрости и мечты. Редкое место в кипящем городе, где ты приобретаешь покой и безмятежность, философское восприятие нервной действительности. Энергетический поток очаровательного уголка дома-музея Н. З. Бирюкова приносит блистательное вдохновение и сердечное поклонение нашим языческим Богам с прекрасными силами природы и человеческого счастья.

Иногда на ветке священного дерева меня ожидает пушистая и весёлая белочка по имени "Рыжая русалка", теперь я всегда приношу ей гостинцы: орехи, печенье и конфеты.

ВСТРЕЧА С МИЦКЕВИЧЕМ.

Степь кругом, я иду в Евпаторию из Новоселовского (Фрайдарф), где учился в школе, а рядом переливающие шелка пшеничного света. По дороге застучала повозка, пронеслась мимо, пыль и вихрь времени закружили меня. Внезапно старинный воз остановился и из него вышел молодой мужчина с пышными волосами, большим лбом и восторженным взглядом, пристально смотрящим в мреющую, мировую даль. Орлиный нос, волевые губы, что-то шептавшие, жесткий, чуть округлый подбородок. И какая-то тайная печаль и грусть сквозили в его одухотворённом челе, её подчеркивали вздёрнутые, острые брови. Сероватый дорожный сюртук, но шею и волнистые бакенбарды подпирал белоснежный ворот рубашки. Неужели? Да, я не ошибся - это был Адам Мицкевич! Валы счастья закачали, а точнее мягко опустили меня в лето 1825 года.

Волшебство движения и я обернулся в ту сторону, куда смотрел польский пилигрим и поэт. Там, в лучах солнца, в голубых, горных гранях, лазурным пламенем сиял исполин Чатырдаг. Изваянный из небесного великолепия, воздуха и волшебства, богатырский каменный лик восхищал взоры путешественников. Они, очарованные чудным явлением, застыли в молитвенном молчании, лишь губы Адама Мицкевича сочиняли скальному пику сонет любви.

Какой там блеск вверху! Пылает ли Царьград,

Иль то аллах зажёг маяк на горной круче,

Чтобы указать пути в ночи дремучей

Мирам, которые во мгле небес кружат?

И укатил конный экипаж, но опять я встретил поэта на ступенях горной громады, среди иссечённых скал, в диком и глухом миру. У наших ног белели, благоухали, струились пламенем земли и зелёного шума лесов, светозарные строки стихов, И тень поэта божественным силуэтом восстала и вознеслась над драгоценным алтарём Чатырдага в небе великом и высоком. Сквозящие руны горели рдяными и розовыми бликами в скрижалях ссыльного поэта, заблудшего в тайнах Тавриды. Спасибо, память, что опалила знойными лучами! Из тюльпанной степной юности я шагаю по ступеням красных скал, где цветёт молодость моя пионом тонколистным.

И там стоишь один, у врат надзвёздных стран,

Как грозный Гавриил у врат святого рая.

Зелёный лес - твой плащ, а тучи - твой тюрбан,

И молнии на нём узоры ткут, блистая.

Он протянул мне руку мраморную и прозрачную, а на ладони лежала, пламенея, ледяная звезда Чатырдага, упавшая с синего купола. Смятенье и восторг, растерянность и радость толкало и кружило мою безумную головушку. Ведь никто из моего современного окруженья не поверит, что в небесных чертогах Чатырдага я видел мерцающие сонеты Мицкевича в млечной тверди поднебесья.

Привет тебе, слеза Алушты, что на ресницах розы дня и ночи, блестишь и горишь искрами нежности и стеклянной росы.

Передо мной страна волшебной красоты,

Здесь небо ясное, здесь так прекрасны лица.

Так почему ж душа в далёкий край стремится.

В былые времена влекут меня мечты?

Элегия Бахчисарая в сухих бессмертниках и скал слепящих, и свежий букет в руках поэта, возлагающего цветы к гробнице Потоцкой, дочери Польши, сгинувшей в плену татарском. Ах, Бахчисарай, бриллиант в короне крымской, в сонетах польского поэта! Ах, Бахчисарай - "О слава! Власть! Любовь! О торжество побед!" И след-сонет поэта сияет бронзой и золотом на чеканном медальоне бессмертной красоты воспетого цветущего сада, такой перевод с тюркского на русский Бахчисарая.

Дорога над пропастью в Чуфут-Кале. Как хороша, изумительна и восхитительна горная дорога к древним башням, стенам, руинам домов, плывущих в летнем мареве небес. И конь твой смелый, поэт, летит в прыжке, как пегас легкокрылый, вознося тебя и твои стихи над мировой бездной. И мысли трепещут и вьются, как облака летящие в вечность.

Скачи в Байдары, пламенный поэт, здесь воссияй стихами, любовью увлекая, и закружи вином восторга, волной величия, возвести весельем и вольным воздухом спутников своих, а в будущем весь мир! И души наши очаруй своим сонетом, точно тонким лепестком и стеблем крокуса прекрасного.

Гоню я скакуна, и он летит, как птица:

Долины, скалы, лес мелькающей чредой,

Как за волной волна, бегут передо мной:

Потоком образов я тороплюсь упиться.

Все спят ленивым и благоденствующим сном, один поэт встречает черный вал с руками распростертыми, весь мир спасая от бледной скучающей безмятежности и бедного страдающего бытия. Ведь он, поэт, бросает вызов ветру и урагану, что мир стирает запущенностью и за

И череп каменный средневекового чела Балаклавы глазницами рваными вперил во взгляд поэта красную окалину истории, покрытую лишайниками и мхом забвенья. От пыли и татарского презрения поэт греческий глагол вытирает на стенах крепости начерченный, стоящую на стренмнистом утёсе, прославленном ещё Гомером.

Песни от шквала девятнадцатого века, обрушившегося на Аюдаг, венцом бессмертия остались о романтической и бунтующей юности поэта, вскипающей стихотворной радугой слов, который лирой музыкальной останавливал бушующую грозу.

Прощай, поэт, на твою могильную плиту в Кракове я принесу розу райскую, крымскую и никогда мы не забудем тебя, даже когда увянут и засохнут нежные и ароматные лепестки.

"ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ В ЯЛТЕ".

Накатила жизненная горечь - проблемы и неудачи, так накатила, что всё и все противны вокруг, а больше всех сам себя ненавидишь и судьбу свою клянёшь. Пора напиться. Вот и забрёл я в бар "Восток", где одинокий и отрешённый устало опустился Он - Иосиф Бродский. Без всяких церемоний я подсел к нему и попросил огня для трубки. К ироническим и искусанным губам у него прилипла сигарета.

Высокий лоб, уже с залысинами, глаза янтарные, точнее желтые, кошачьи, хищнически насторожились, а щетина стеснялась бездельем, безденежьем, бессонницей. Но больше обаяние, даже обольщение тянуло к нему. Точно потереться о мягкую лапку с расслабленными коготками. Чтобы восхитится присутствием гения, а я размяк, растерянно застыв в своей плебейской улыбке. Но отпив дрянного вина, я сразу в атаку, пока он витал средь густого дыма.

И пишешь хорошие стихи?

Что значит хорошие? Вся поэзия - прекрасна!

Не надо мне заливать.

А ты что читаешь стихи?

Я слушаю музыку в поэзии.

Насквозь пронизанный пылью и ветром дорог.

И где же ты скитаешься?

А зачем больше, ведь здесь центр Вселенной!

И кого ты встречаешь в пути?

Писателей и поэтов.

Они приезжали сюда на отдых и творчество.

В разное время.

От античности до наших дней.

Не пойму? Их уже нет?

Да, они мертвецы.

Выходит, ты ступаешь по могилам?

Проницательное наблюдение и рассыпаю цветы.

Ты что, мистик?

Я сказал, что бродяга.

А в чём твой смысл жизни?

Тревожить души усопших.

А ко мне чего пристал?

Да так с настоящим поэтом не общался.

Ты уверен в моём творчестве?

Давай выпьем?

Ты не ответил?

А я что всемирный критик?

Хорошо, плесни вина.

Красного сухого.

С удовольствием, мне тоже нравится такое.

А кого последнего ты видел или встречал?

С Мицкевичем странствовал в "Крымских сонетах".

Ничего, но приятное было путешествие.

Ты с ним общался?

Тень поэта солнце оставило на Чатырдаге и я стоял на коленях перед ней.

А ты нормальный?

Это скорей вопрос к тебе, разве поэты бывают как все люди?

Слушай, сгинь!

Пожалеешь, ведь не найдёшь собутыльника, кто внимательно и с благоговением будет слушать тебя.

Неужели от меня исходит благостная энергетика?

Да ты пылаешь и скоро сгоришь!

Типун тебе на язык!

Там уже плещется вино.

Не захлебнись.

Зато звучит хорошо - утонуть в вине!

Вся Россия уже там.

Не кощунствуй, ведь твоя прелестная поэзия вышла из русского языка!

Не лебези, становится противно слушать твою лесть.

А какой поэт не любит похвалы?

Все мы смертные.

Расстаемся?

Уже пора, ведь деньги все пропили.

А "сухое левантийское лицо" здорово подмечено!

Ты почему без разрешения трогаешь мои строки?

Я читаю, ты для кого написал "Зимним вечером в Ялте" - для нас!

Какие цветы ты даришь мертвецам?

Сухие бессмертники, они восхитительны.

Если переживёшь меня, то принеси мне на могилу эти шелковые и скрипящие лепестки. Какого они цвета?

Бледно-сиреневого.

Легкий и блаженный цвет.

Ты ещё заглянешь в наш город?

Я Ялте оставляю свои стихи.

Спасибо от всех горожан.

"Остановись, мгновенье! Ты не столь прекрасно, сколько неповторимо".

" В.В. ХЛЕБНИКОВ КРЫМСКОЕ.

Записи сердца. Вольный размер"

Он был в длинной белой хламиде, со старым мешком за плечами, полный исписанных листков и кусков бумаги. Высокий и длинный, как поющая под ветром мачта корабля. Чуть раскачиваясь, брёл по пляжу, вслушиваясь в хруст песка. Точно ступал по клавишам белого рояля, иногда вычерчивая босой ногой нотные крючки или буквы своих необузданных стихов. Набегавшая волна смывала гениальные поэтические знаки.

Я черной вороной кружился рядом.

Откуда ты взялся, старик? - Наконец он заметил меня.

Из будущего времени.

Зачем я нужен тебе?

Вашу поэзию восторженно примут потомки.

Не обольщай меня, если сейчас никто не понимает мой стук сердца, то разве услышат его через много лет?

Хлебниковские строчки станут музыкой и усладой для любителей поэзии.

Что-то не верится?

Записи сердца переходят в долгую людскую память, а потом в вечность!

" Все мы молоды

И начинает казаться, что нет ничего

невообразимого," …

Хорошо сказано.

А ты кто, старик?

Я сам не знаю, но, наверное, собиратель осколков поэтических строк и прозы, блиставших в Крыму мастеров слова.

И я тоже не понимаю твою работу. Но ничего странных людей вдоволь есть на свете, а в России тем более.

Тогда я готов.

Хорошо, слушай:

"Ветер, пески сея,

Улетел в свои края,

Лишь бессмертновен

Жжёт нутро ваш глагол!

Смотри, не обгори.

Выскочу из полымя.

Не надо геройства, спокойно тяни свои годы, старик!

Да как-то без особого внимания толкусь я по Крыму.

Не страдай и не переживай, даже в топоте сапог и скрипе башмаков слышится поэтический ритм.

" Где было место богов и земных дев виру,

Там в лавочке - продают сыру.

Где шествовал бог - не сделанный,

а настоящий,

Там сложены пустые ящики."

Мне так емко и выразительно не сложить набор слов.

Не завидуй.

Не то выражение, а точнее - я поклоняюсь вам, Виктор Владимирович Хлебников.

Я - Велемир Хлебников. " Я переплыл залив Судака".

Боже упаси обидеть вас!

Не будем ссориться, старый человек из будущего.

" И обращаясь к тучам,

И снимая шляпу,

И оставив ногу

Лепечу - я с ним не знаком - "…

Небо синь, золото горит в морской синеве, а на песке Судака Солнечный поэт ногой, как стилетом, вырезает вензель чеканных букв, что потом засверкают в поэтических сборниках.

"Отсюда далеко всё видно в воде,

Где глазами бесплотных тучи прошли,

Я черчу "В" и "Д".

Чьи? Не мои.

Мои: "В" и "И".

Тащится тенью,

Вся нежная от линьки.

Отсюда море кажется

Вылощенным мозолистыми руками

У меня голова закружилась от твоего буйного словосочетания, словообразования, словомыслия!

В твоей голове пульсирует дырка от удара камня, и вся ошеломляющая словесная игра просто вытекает из твоего воображения.

Что делать?

Я - не Чернышевский, "я - белый ворон!"

А вопрос остался?

"Взлететь в страну из серебра,

Стать звонким вестникам добра".

Но у меня простая сущность обыкновенного человека, а не легкокрылого и виртуозного поэта Хлебникова! Ведь вас назовут великим гением современности!

Тогда учись из слов, как из разноцветных глыб, строить повести или рассказы.

А я люблю ветер прозы и поэзии, несущий шальной дух путешествий и приключений!

Порывы ветра тоже слагают строки - слабые и сильные.

Ещё математика даёт точноё и истинноё суждение, весомость и пылкость слога, и это моё открытие!

В цифрах горячая красота слога? - удивился я, вечный двоечник в науках.

"Каждое поколение как бы держит в руках игрушку, в которой разочаровывается следующее, и ищет новой. Слово, мосты, законы, изнеженность, проклятие жизни, робкое оправдание жизни".

Весомо и вдохновенно звучит - "Первый Председатель Земного Шара - Велимир Хлебников!"

Радуюсь, что вы побывали в Крыму. И поклоняюсь необычному и неповторимому блистающему Таланту.

А мне кажется, как и у многих моего окружения, у тебя внутри сидит змеёй глухая зависть-досада. Выплюни и разотри яд злословия, переплыви Судакский залив, дай "Пощёчину общественному вкусу" и напиши "Доски судьбы"! - иронически-насмешливо посоветовал загадочный даже до нашего времени бунтующий поэт.

Достаточно создать "Крымское. Записи сердца. Вольным размером" и навсегда врезать своё имя в почётные скрижали Крыма.

Что это даёт?

Ведь Крым - центр Вселенной!

Тогда я переношу сюда мировую столицу!

…Ах, как жаль цифра 37 лет, как и у Александра Пушкина, и многих других гениев, смерть вырвала славного поэта Велимира Хлебникова.

Похоронили его между елью и сосной, словно между математической мыслью и поэтической мечтой.

"И БЕЗНАДЁЖНОСТЬ ИЩЕТ СЛОВ"…

Ах, Марина, Марина Цветаева какая ты душевная и мудрая, в тебе вся красота России, как твои глаза и образ твой в шелках и мучениях. Как мало нам было отпущено, всего три года я жил вместе с Вами, дыша горьким и жестоким воздухом страны. Родился я в 1938 году, а вы ушли в вечность в 1941 году.

И грусть, и надежду несут ваши глаза, Мария. В них притягательное очарование и радостное обаяние, даже чертовская обольстительность. И безнадёжность сквозит в поисках хороших, добрых музыкальных слов. А бессмертный свет ваших глаз - это

голос благородного и мужественного сердца, перенёсшего муки и выстрадавшего благодарность жизни. Они неотрывно смотрят на меня, жгут женским горем, горят творческим счастьем и плачут тяжелой судьбой двадцатого века.

Гурзуф сблизил нас восторгом и восхищением, здесь я появился на свет, а вы, блистательная и благородная, встретили тут "курчавого мага" - Александра Пушкина и бродили с ним по тропам вокруг Гурзуфа. Трогательная и трагическая судьба наших поэтических кумиров России, точно соединённая полуденной и пылающей солнцем Тавриды. "Вы бы молчали, так грустно, так мило Тонкий обняв кипарис". Дыхание моря, шиферных гор, смол сосновых кружило вас в узорах лазури, скитальческих строках, ослепительном зное. Как может поэзия сблизить сердца людей, народы, историю и время, полюбить, даже ярко представить, как "Мы рассмеялись бы и побежали За руку вниз по горе".

Я сижу за винной, пустой и декоративной бочкой в магазине винподвалов "Массандра" ( привёз сюда группу экскурсантов на дегустацию, и пока они лакомятся винным нектаром) я читаю твои стихи и думаю только о тебе, моя "неповторимая Марина".

Все твои "пыльные, звенящие, крутые и белые дороги Гурзуфа я исходил, истоптал, изучил, задыхаясь от признания и нежности к твоим строкам, к "старым винам и старым тронам".

А Коктебель подарил Вам Большую любовь и Великое семейное счастье, а для меня райский уголок, где впервые вдохнул миндальный и виноградный воздух путешествий, приключений, познания истории и поэзии.

В чём жаркопламенная, философская, житейская и жгучая драматичность ваших слов, Марина? Вы сами отвечаете, говоря о магической тайне о своей матери, а вы её подобие и копия. - "не словесные обороты, которые есть только слуги, а тот сердечный жар, без которого словесный дар - ничто".

Прелестные тени вечернего часа и звуков летящих каскадов стихосложенья благословеньем вашим ложатся на крымскую землю, Марина! Поэтическая строка озаряет твой ангельский силуэт на фоне синих акварельных мазков горбатых и волнистых гор Киик-Атламы. Душа Марины в сладострастных цветах поэзии Коктебеля, а тело в пластике округлых и гибких вершин.

Завораживает мелодия Ваших ритмов как воздух и волна Коктебеля. В них торжественно-воздушные рассветы и восходы солнца, прибойный разговор моря и гор, а с ним журчанье утренней бытовой беседы на веранде дома Волошина за чашкой ароматного чая, задор дневных часов в бродяжничестве по уголкам захватывающей Киммерии, по городам, по Южному берегу, да по всей земле. Ирония и улыбка в твоих устах, Марина, переливаются могучим и метким языком русского слова. Стойкость и переживания звенят ритмической классикой стиха. И вдруг лик ваш святой озаряет песенно-распевный звук вашей поэзии. Благозвучие, как языческая молитва восстаёт из вашего сердца.

Перелистывая страницы вашей жизни, будто погружаюсь в чудесный сонм вашего бытия, где вы, сказочница-книжница, странница-ворожея, сладостная кудесница русской жизни, сложенной из плясок и богомольства, напевов и легенд, яростного гулянья и кощунства, стихии земли и истории.

Спасибо Вам, Мария, что вы полюбили в Крыму и любили Крым взволнованно и высоко во всю ширь своей мощи и трогательности русской речи и добросердечной природы славной славянской женщины. "Букет из нескольких фиалок" я рассыпаю у ваших ног Мария, ведь тёплой тенью весны вы всегда скользите у генуэзских крепостных стен Феодосии. Прислонившись к каменным, шершавым блокам, я чувствую ваше ласковое прикосновение к моим щекам, а на губах сладость и нежность ваших солнечных слов, будто поцелуи окружающей красоты, неземной и божественной, как и вы сама, Богом рождённая, Марина Цветаева.

БЕЛАЯ КОЛОННА НАЙДЁНОВА.

Больше тридцати лет я ходил по улице вашего имени к своей квартире в пятиэтажной бетонке по улице Мисхорской 6. И вот сейчас стою на Поликуровском мемориале в Ялте, где вы похоронены. Белая стройная колонна с шаром стоит над могилой. На ней начерчены ваши строки:

О Боже, какой простор,

Какие блещущие дали!

Под мною звёзд певучих хор.

Над мною мир, где нет печали

Светлеет ум…………….

За гранью смерти нет невежд

И нет закона дикаря.

Живите полные надежд.

………………………………

Неугасимая заря.

Неугасимый свет повсюду.

Я жив. Я буду жить. Я буду.

( Из посмертной пьесы "Неугасимый свет" )

Тихо вокруг. Сегодня поминальный майский день. Я пришёл к вам, Сергей Александрович Найденов, помянуть вас и вспомнить ваши пьесы. Уже кто-то раньше был здесь, и на каменной плите лежат печенье, конфеты и привядшая ветка сирени. Из далекой глубины города доносятся волны плавной вальсирующей музыки, там, на набережной, играет духовой оркестр. А у вашего памятника поёт одинокий соловей. Поэтическая человеческая отрада - соловьиная песня. Но в сердце отчего-то приходит печаль, а угасающий солнечный луч позолотил горы, озарил и вашу белую колонну, точно греческий, мраморный, дорический орден.

"Какие мы драматурги, - говорил Чехов, - настоящий драматург - Найдёнов: прирождённый драматург, с самой что ни есть драматической пружиной внутри. Он должен теперь ещё десять пьес написать, написать и девять раз провалиться, а на десятой опять такой же успех иметь, что только ахнешь!"

Это слова Чехова, записанные Буниным, от его восторга перед пьесой Найдёнова - "Дети Ванюшина".

Они, Чехов и Найдёнов, встречались в Ялте в марте 1902 года, ведя долгие и длинные беседы о театре, драматургии.

А сейчас, будто печаль об ушедшем прошлом, о великих жителях города, вьётся вальсом и соловьиной трелью над зеленой священной рощей, где строго стоят стройные кипарисы.

О Чехове в дневнике Найдёнов написал: "Этого человека я искренне уважал и ценил. Он был мне по образу жизни, по писанию ближе других".

Грусть и печаль - эти прекрасные человеческие чувства всегда сопутствуют воспоминаниям, но рядом цветущие кусты сирени, пахнущие, зовущие к любви и восторгу, точно приглашая в сверкающий и сиреневый рай. А рядом солнечное небо и синее море.

"Авдотьина жизнь" - премьера этой пьесы прошла 15 декабря 1904 года. Успех стал огромный: "Я и Горький обревелись в ложе" - так пишет Найдёнов своей жене.

В 1912 году на пьесу "Роман тёти Ани" Горький откликается Найдёнову: Мне она очень понравилась: хорошо написана, интересна по содержанию и, вероятно, весьма сценична".

На сохранившейся старой фотокарточке вы, Сергей Александрович, красивы, с изящным интеллигентным видом, в пенсне на мудрых глазах, со стэком в руках. Ваш дом в Ялте сохранился до наших дней на узкой Мееровской улице, рядом с корпусами санатория им. Куйбышева. В этом доме вы написали много драматических произведений, в гости к вам приходили А.П. Чехов, А.М. Горький, И.А. Бунин, А.И. Куприн, Н.Д. Телешов и другие писатели. Тогда в городе кипела бурная литературная жизнь, и житель Ялты С. А. Найдёнов принимал в ней активное участие. В годы Советской власти в вашем доме был музей.

…А сейчас осталась белая колонна с вашими пламенными строками, поющий соловей и вокруг земной рай. И душа ваша вместе с солнцем, дождём, ветром, весной вьётся над любимым городом, где вы радостно жили и славно творили.

ПОКАЖИТЕ МНЕ ФЕОДОСИЮ МАНДЕЛЬШТАМА?

Легче легкого - почитайте его стихи "Феодосия", а труднее и обиднее, что уже нет

Мандельштамовского южного города. Но не будем жестоки и злоречивыми к нашей действительности, ведь стихи и поэтический лик города остался, как "звёзды всюду те же".

Всё в том же высоком окруженье холмов, в сухом прозрачном воздухе, такой же "хрусталь волны упругий" окатывающий берег.

Я иду по раннему и пустынному городу, я знаю, что вы здесь, только тут вы могли укрыться от страшных и свирепых преследователей. Но вам, с пулей в груди, хотя говорят от болезни и истощения вы скончались в тюрьме Владивостока, всё так же страшен и не мил белый свет, но Феодосия для вас ангельский уголок, где вы, как перелётная птица, сладко и спокойно отдыхали в своей жизненной и творческой суете. Ели шашлык и чебуреки, пили вино, слушали чужие стихи, читали свои, спорили и жили страстно и весело. Ах, это быстро летящее время!

Но какое прекрасное!

За углом средневековой генуэзской башни мы встретились, даже столкнулись, вы собирали весенние фиалки. - Для Марины Цветаевой! - виновато стали оправдываться. Я обернулся, не только моя блуждающая сущность преследовали Осипа Эмильевича, вокруг "О, горбоносых странников фигурки! О, средиземный радостный зверинец!" Это старые, коренные феодосийцы собрались и слетелись со всех углов, щелей, могил, из прозрачности вечности, чтобы приветствовать вас. А вы поспешно бежали, испугавшись литературной славы или следствия ЧК? Пришлось мне искать вас среди росистой влаги весеннего утра, как в гражданскую выручали вас от Врангельской контрразведки И.Г. Эренбург, В.В. Вересаев, М.П. Кудашева. А письма в защиту вас начальнику контрразведки писал М.А. Волошин.

Тихий, нежный и радостный стук своего сердца вложил поэт в думы и созерцанье Феодосии.

Ещё о диком, дремучем и дивном мысе Меганом "над аметистовой водой" оставил Осип Эмильевич тончайший флёр своих строк. Я знаю этот магический и мистический край, где желтыми асфоделиями прорастают и восходят солнечным светом души поэтов от античности до наших дней. Это мифический мертвый мавзолей, собравший и сомкнувший в своём пространстве светлые поэтические души. И на чёрном парусе туда рвётся Мандельштам. И я шёл к Меганому однажды в мрачную ночь бури на белой яхте, словно молнией пронизывающую ураган и молитвой стихом Мандельштама, читая его строки.

Туда душа моя стремится,

За мыс туманный Меганом,

И чёрный парус возвратится

Оттуда после похорон!

Но я вернулся обратно, в обычную и прозаичную жизнь, а Осип Мандельштам остался навечно в бессмертие стиха о Меганоме.

"ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ И ВПЕЧАТЛЕНИЯ ( В КРЫМУ )".

( В. Г. БЕНЕДИКТОВ 1807 - 1873 гг.. )

Русский поэт Владимир Григорьевич Бенедиктов ( 1807 - 1873 ) приезжал в Таврическую губернию по делам службы в 1839 . Очарованный радужными горами, раззолоченным морем, жарко-сладким воздухом он взволнованно складывает трепетные стихи. Отсюда и родился великолепный цикл возвышенных строчек. Одни лишь названия стихов - прекрасные маршруты путешествий по Крыму: "Близ берегов", "Алупка", "Бахчисарай", "Пещеры Кизиль-Коба", "Орианда", "Чатырдаг", "Чатырдагские ледники".

Для меня прикосновение к минувшему, прошедшему времени, своеобразная услада, точно хмель и сладость старого вина. А здесь, ещё и дорогие мне места, в поэтическом, трогательном описание девятнадцатого века. Лик поэта на поблекшей олеографии благороден и безмолвен с сомкнутыми губами, но в глазах точно отражается прелесть Крыма в пышном цвете. Я пью восторг вина в описание красоты пещеры Кизиль-Коба. "Я посреди подземных сфер в безвестной области пещер". Стих образный и ёмкий, торжественно и таинственно проводящий путника по пышным залам подземелья, где "Весь в перлах влаги сталактит холодной накипью блестит". Я точно упиваюсь роскошной каменной красотой пещеры в описании Бенедиктова. Моя душа словно греется строками о великолепии Кизиль-Кобы, моему слуху и сердцу милое место, где я провёл романтичную и пылкую юность в исследование, изучение, открытие новых блистающих залов и сводов.

Красота слога, густая и бархатная, с гордой и дворянской осанкой, украшенная сверкающими драгоценностями, в нём огонь и жар человеческого волнения и восхищения перед подземными пространствами земли.

Ты будто захвачен врасплох. Не ждал и не думал, что тебе так вдруг наполнит и захлестнёт душу подземная стихия в стихах путника и поэта Бенедиктова. Я даже почувствовал запах младой и счастливой поры, когда с горящей свечой бродил по прекрасным, подземным дворцам. Читаю строки и будто опять ступаю во мгле мистической, где таятся страсти и тайны, и "лежат сокровища кругом", " идём вперёд - ползём - скользим, подземный ход неизмерим".

И те же варвары вокруг "хранит прохожих имена, и силой хищной их руки от стен отшиблены куски: Рубцы и язвы сих громад след их грабительства хранят, и сами собственной рукой они здесь чертят вензель свой, и в сих чертах заповедных - печать подземной славы их".

В пещере Кизиль-Коба Владимир Григорьевич Бенедиктов предлагает "Заботы жизни сбросить с плеч, волнения грустные забыть, на камень голову склонить, на камень сердце опереть и, с ним слиясь, - окаменеть". А я чувствую, что становлюсь духом пещеры, сакральным и магическим идолом, язычником, преклоняющимся перед фантастическими и феерическими подземными силами природы. И каждая строчка стихов разливается первородным огнём и силой по твоим жилам, будоражит сердце, вливается чудесным обольщением в твоё уставшее сознание. И будто хочется самому обернуться сталагмитом, стройной колонной, пышным пологом и застыть в вековым величие перед изумлёнными путешественниками.

А теперь грустно вздохнув, прощаясь с Кизиль-Кобой, мы тревожно и трудно дышим, поднимаясь в "царство бога, где повитый широкими крылами орлов парящих, прошиб затворы облаков, под гром и молнию подставил свое открытое чело, воинственный, могучий Чатырдаг". Что ни шаг, то радость - "Лежит подо мною во мраке земля, а с солнцем давно переведался я: Мне первому луч его утренний выпал, и выказал пурпур, и злато рассыпал. Таврида - красавица вся предо мной".

Знаменитые чатырдагские ледники, что зелёным и синим огнём мерцают в чертогах пещер, ледяным хрусталём и серебром стекают по каменным сводам. Ты кладёшь на ладонь кусок векового льда, который быть, может, лизал мохнатый мамонт, утоляя жажду, или грыз саблезубый тигр или пещерный медведь. Лёд тает в тепле руки, словно века и тысячелетия стекают с твоей ладони, а ты счастлив и нем, что прикоснулся к вечности.

" А мы с Чатырдагом глядим на красу из отчизны громов и держим над нею венец облаков".

Я поднимаю светлый кубок за русского поэта В.Г. Бенедиктова, мастерски прославившего Крым, "здесь жарко-сладок воздух чистый, огнём и негой разведён, и как напиток золотистый из чаши неба пролит он".

ЖЕМЧУЖИНЫ ЗАБОЛОЦКОГО.

Из чаши лазурной сияющих вод я достаю поэтическую жемчужину Гурзуфа, созданную Николаем Алексеевичем Заболоцким, русским советским поэтом ( 1903 - 1958 ).

Ах, Гурзуф, снова мы вместе, "есть таинство отзвуков. Может быть, нас затем и волнует оно, что каждое сердце предчувствует час, когда оно канет на дно". Но сейчас, мой Гурзуф, ты горишь, ты сверкаешь, ты блистаешь в стихотворных строках Николая Алексеевича Заболоцкого. Я слушаю, "Где море поёт, подперев небосклон, и зеркалом служит звезде, - лишь здесь я познал превосходство морей над нашею тесной землёй, услышал медлительный ход кораблей и отзвук равнины морской".

Со скалы Дженевез я любуюсь "полукружьем горных пород", голубым небом и синей морской далью.

О, что бы я только не отдал взамен

За то, чтобы даль донесла

И стон Персефоны, и пенье сирен,

И звон боевого весла!

И приятно, даже завораживая золотыми грёзами, кружат меня песни Заболоцкого, бередят воспоминаниями, всплывают умными беседами о древней истории, о людях блестящих и пленительных, живших и посещавших Гурзуф. И разве можно безразлично спать в Гурзуфе " на этой покрытой цветами скале, в сияние южного моря".

Я вглядываюсь в сонные и старые утёсы Аюдага, хранящие античную трагедию о греческой жрице красавице Ифигении, а передо мной лунные утёсы, сорвавшиеся и упавшие с недосягаемой звёздной высоты.

Здесь две затонувшие в море скалы,

К которым стремился и Плиний,

Вздымают из влаги тупые углы

Своих переломанных линий.

Скалы Адалары будто шевелят тенями, тайнами и легендой о братьях-близнецах, ослушавшихся волшебного чародея старика Нимфолиса, а он заколдовал их и превратил в камень. И будто серебряные головы Петра и Георгия застыли среди лунного бессмертия и пенистого прибоя

Только поэт может так просто и красиво сказать:

"А ночь, как царица на троне из туч,

колеблет прожектора медленный луч,

и море шумит до рассвета".

Лишь к нему, к сердцу поэта, душе земли, и другу южного шелкового ветра, к его голубым глазам моря и чуткому уху, когда:

Здесь звук, задев скалу, скользит

По вертикали

И эхо средь камней танцует и поёт.

Могут внезапно нагрянут желанные гости.

Внизу у калитки толпятся стихи -

Свидетели южного лета.

Толпятся без страха и тычут свой нос

В кувшинчике еле открывшихся роз,

И пьют их дыханье, и странно,

Что, спавшие где-то на севере, вдруг

Они залетели на пламенный юг -

Холодные дети тумана.

Люди, живущие в Гурзуфе и приезжающие сюда на отдых, прикоснитесь к поэтическим жемчужинам Николая Алексеевича Заболоцкого, вдохните аромат иодистых водорослей моря, сухого и горьковатого чабреца, смолистого кипариса и уютного домика под черепичной крышей, "прижатый к поверхности горы, слились навеки с ним". Вы почувствуете благодать и радость, счастьем разливающимся по вашим - сердцу, сознанию и телесному существу. А в глазах - сказочность старинных осколков греческой амфоры , разбившейся на берегу Гурзуфа и превратившейся в маленькие дома.

"КРЫМСКИЕ ФОТОГРАФИИ 1867 года".

( П. А. ВЯЗЕМСКИЙ 1792 - 1878 гг. )

Пётр Андреевич Вяземский, князь, русский поэт, критик. Множество стихов с точными и детальными описаниями достопримечательностей Крыма написано им после отдыха в Ливадии в 1867 г. - "Аю-Даг", "Бахчисарай", "Вдоль горы, поросшей лесом…", "Возвращаясь из Кореиза", "Слуху милые названья…". В сборник "Складчина", изданный в 1874 г. в Санкт-Петербурге, эти стихи объединены в цикл "Крымские фотографии 1867 года".

Портрет поэта, как - "зренью милые места" - привлекателен, полон обаяния, - "к вам прикована мечта". С легких губ будто срывается песней "благозвучные слова", "навеянные молвой". Красив князь Вяземский, как и "Расцветающий Мисхор!" И горд он за Ореанду, замершую перед очарованным взором. Овал старой фотографии поэта, словно "живописный узор, светлый, свежий лоскуток - Кореиз, звездой Босфора озаренный уголок!"

"В немеркнущем сиянье" застыл силуэт поэта, а перед ним "Моря блеск и тишь, и трепет!" "И тоска о прошлых днях ".

Пётр Андреевич, ваше восхищение Крымом в Х1Х веке сливается с моим восторгом ХХ1 Века. Скоро мы встретимся, но наша любовь останется навсегда в строчках и "в святилище сердечном милый образ не угаснет". Даже "сквозь глубокое молчанье" "деревья, как сборище теней, воздушно толпясь по скалам, под сумраком с горных ступеней кивают задумчиво нам".

Вас уже нет, Пётр Андреевич, но как хорошо с вашими стихами, напечатанной в маленькой книжице, будто горящей "златыми очами" пройтись "вдоль горы, поросшей лесом".

"Вдоль море громада утёсов

Сплотилась в единый утёс:

Над ними колосс из колоссов

Ай-Петри их всех перерос"…

А вот Аю-Даг, застывший "допотопной красотой":

"Порой - угрюмый он и мрачный,

Порой его прелестен вид,

Когда, с закатом дня, прозрачной

Вечерней дымкой он обвит…

…………………………………

Любуясь, где мы не проедем,

Тем, что дарит нам каждый шаг,

Я сам бы рад зажить медведем,

Как ты, счастливец Аю-Даг!"

Я верю, оттуда с толщи земной, хотя вы

..."сын северных метелей,

Сын непогод и бурных вьюг,

Пришелец, не ведавший доселе,

Как чуден твой роскошный юг"…

сюда возвращаетесь к нам, чтобы увидеть, чтобы услышать, как ваши потомки, с благоговением и благодарностью помнят, "как много волшебного" в вашем поэтическом даре.

ПРОЩЕНИЕ ПРОШУ У АХМАТОВОЙ.

В 1965 году я стал чемпионом СССР по альпинизму, в составе сборной команды Украины мы штурмовали отвесные стены знаменитой кавказской вершины - Ушба, а вы, Анна Андреевна Ахматовой, умерли в 1966 года. Но я до самой смерти не был знаком с вашей поэзией. Очень грустно и печально! Сейчас мне, кажется, я по-иному смотрел на мир, воспринимал проходящие событие совсем по-другому. Ваша красота, ваш высокий дар и обаяние поэтического слова, ваше мужество и оптимизм жизни, ваша вера в прекрасное - как бы мне помогли в моей бурной и беспокойной юности. Но я был глух и нем, ваши стихи обошли меня стороной, не подняли до высот небесного рая поэзии. Конечно, виноват я сам и очень жалею.

Но лучше поздно, чем никогда, теперь я с каким-то внутренним взрывом и велеречивым восприятием окунаюсь и погружаюсь в ваши годы и стихи, бурные и величавые, как море. Я с вами прозрачной тенью сижу на плоском камне у любимого нами, античного и средневекового Херсонеса, когда к вам приплывает зелёная рыба, прилетает белая чайка и носится счастье.

И мне кажется, а может и в самом деле бывает такое, что я был высоким и сероглазым мальчиком, принёсший вам белые мускатные розы. Не бывает такое в правдивой жизни, но страшно завидую этому мальчугану, влюблённому в вас, гордую и неистовую, на берегу моря.

Но вы оттолкнули его, вы не призвали и меня в моей юности чудным голосом ваших стихов, вы ждали - царевича! И они были с вами царствующие особы - король русского стиха - ваш муж - Николай Гумилёв и неистовый исследователь, и мудрый учёный - ваш сын - Лев Гумилёв.

Я часто грущу с вами на скамейке, на набережной у моря, с томиком ваших стихов в руках. Печаль и счастье, горько плачущие тленностью в ваших стихах, вдруг озаряют наш земной мир солнечным светом, любовью, музыкой удивительной полифоничности.

Я - тишайшая, я - простая,

"Подорожник", "Белая стая" , -

Вспоминает о себе Анна Андреевна в 10-е годы в "Поэме без героя". И люди искусства того времени встают вместе с ней - Шаляпин, Анна Павловна, Стравинский, Мейерхольд, молодой Маяковский. Чувствуется ирония, даже сарказм с высоты ваших сороковых годов на то, навсегда ушедшее, но такое блистательное время. Но это жестокая и чудовищная Советская власть явно диктовала вам изобличения той " беспечной, пряной, бесстыдной" маскарадной "адской арлекинадой", которую должна смести революционная пора.

А мне привлекает "белокурое чудо", "Коломбина десятых годов" артистка Ольга Глебова-Судейкина, названную в вашей поэме под именем Путаницы-Психеи ( даже имя явно было выведено в угоду Советской власти). "Именно она, чаровница и цирцея предреволюционных петербургских литературно-артистических кругов, на глазах автора поэмы вышла из портретной рамы декабрьской ночью 1940 года ( "Распахнулась атласная шубка!) дав повод к страстному разговору поэта с этой подругой своей молодости, с друзьями и знакомыми, с Петербургом 10-х годов, со всей той, давно закатившейся эпохой" - так пишет советский критик Николай Банников в предисловии к сборнику А. А. .Ахматовой ( 1974 г. )

Но для меня больше дороги и даже интересны строки Ахматовой о Крыме, где нас обогревает и соединяет солнечное сияние стихов поэтессы.

Вновь подарен мне дремотой

Наш последний звездный рай -

Город чистых водомётов,

Золотой Бахчисарай.

И я, на набережной Ялты, вспоминаю чудный и белокаменный Бахчисарай с журчащими ручьями, тенистыми парками и садами, и тишиной - золотой и злой спящей на мраморных скамьях, надгробиях ханов, стекающих слёзами по "райскому источнику" над могилой рано умершей Дилярмы-Бикеч, жены хана Крыма Гирея, - известный нам как "фонтан слёз".

Сейчас осень и на каменные ступени набережной летят солённые брызги и ссыплются красные листья, как в "смуглой осени" Ахматовой.

Чувствую, что она близка, и трудно умирать, а кто скажет мне такие простые и такие нужные слова:

И откуда в царство тени

Ты ушёл, утешный мой.

" МЕЖДУ СКАЛ, ПОД ВЛАСТЬЮ МГЛЫ,.."

( К.Д. БАЛЬМОНТ 1867 - 1942 гг. )

Как изящен и прекрасен силуэт Бальмонта, нанесённый тонким пером на атлас бумаги. Вьющиеся длинные волосы поэта, волхва, сказочного песенника. Высокий и крутой лоб, будто собирающий мифы и легенды, поющие нам Солнцем и Землёй. Красивый анфас носа, губ и былинной бороды мудреца. Стоячий белый ворот, изысканно стянутый галстуком. И черная тайна замшевого пиджака или богемной бархатной куртки. Весь образ поэта дышит вдохновением, возвышенностью, великолепием. Он вдумчив и велик, витающий над вселенной Божественный поэт Бальмонт. "Прохожие останавливались, завидев Бальмонта, и долго глядели ему вслед".

Творчество и поэзию Бальмонта, написавшего 35 книг стихов, 20 книг прозы, перевёл 10 000 печатных страниц - перечисление заканчиваю, остальное читайте в его биографии и у критиков, специалистов, литературоведов, сидящих большой вороньей стаей у его обильного литературного "обеда".

А мы с ним в Крыму, в Балаклаве, "между скал, под властью мглы". Бальмонтские "медленные строки" проплывают в "ЧАРАХ МЕСЯЦА", словно на волшебном ковре несут читателя в мир морской красоты, где на скале, у крепости, "возле башни,… отделился в полумгле белый призрак Джамилэ".

Уснувший ветер, смутный гул моря, месяц молодой, лунный светлый мост - так образно, с эпической элегантностью, но так правдиво и прелестно стихотворными красками поэт передает нам ночь в Балаклаве, точно рисует "жадным светом с высоты" живописный пейзаж. Только в такую пышную элегию красок и романтичной таинственности истории можно "вызвать духов из могил". И они идут, плывут, "встают тени старины". И с ними хорошо, они так нужны нам в обыденности суровой и скучной жизни, дающие толчок в высший и небесный свод, где обитают сказки и легенды, где так дышится легко, свободно и красиво.

Любовный миг Джамилэ, вспыхнув, и гаснет навсегда, но нас озаряет легкая лунная вода, плывущие яркие волны, зовущие нас к счастью. И разве можно уснуть в такую ночь, пропустить волшебство и потом страдать, жалеть долгие дни и годы. А может в каждой волне-двойнике живёт твоя величайшая тайна, ветреная надежда и яркая мечта, летящая пенными брызгами. Они должны озарить жизненной мудростью и очаровательной любовью твою мятежную суть.

Она, твоя воображаемая Джамилэ, сотканная из лунного света, украшенная серебром воды и воздуха, тихо ступающая по прозрачности, идёт к тебе с раскрытыми объятиями, словно призрачный эфирный сон качает тебя в волнах золотых грёз. Но она любит тебя, страстно страдает и ждёт. И ты чувствуешь это, читая стихотворные строки, но сквозь них видишь чудные картины. И так хочется самому влиться в этот блаженный восторг и свет, впить его, насладиться вдоволь "только раз, а больше - нет".