Cунув ноги в первые попавшиеся ботинки, а руки во второе попавшееся пальто (первое оказалось дедушкиным), я вылетела из квартиры вслед за носилками, с которых донеслось «закрыть дверь не забудь».

Машину скорой помощи беспощадно трясло и подбрасывало на каждой трещине в асфальте. Я придерживала теплый шерстяной плед на дедушкиных ногах. «Коту рыбу два раза в день». «Дедуль, может, не надо разговаривать?» «Деньги знаешь где лежат». «Еле губами шевелишь! Молчи, пожалуйста. Я со всем разберусь» «Коту иногда.. коту колбаску. Он любит». « Ну пожалуйста, не разговаривай. Я буду кормить кота и колбаской и чем угодно, только помолчи» «Ужас какой, я окакался» «Ну и что!» «надо же постирать.. постирать» «Я все постираю»

Он с трудом шевелил побелевшими губами и крепко сжимал мою руку. «Ты замерзнешь, обратно-то»

На мне пальто весеннее натянуто оказалось прямо на майку. Ботинки, которые я не глядя нацепила, готовились уже неделю к выходу на помойку. Стояли ближе всех к двери, и подошва была треснута в трех местах. Незавязанные шнурки распластались в лужице растаявшего снега. «Не замерзну».

Если вы хоть раз вызывали «скорую», то не могли не заметить, как очаровательно неторопливы ее работники. Их неторопливость прямопропорциональна нашей нетерпеливости. То, что у нас встречается раз, два или десять раз в жизни, у них происходит каждый день. Кровь, кости, мясо, сухожилия, пот, слезы, смерть, рождение… Какого сочувствия и участия ожидать от этих монстров хладнокровия и сдержанности? Это только в фильмах машину «скорой» ждет вся больница, медсестры и санитарки устилают дорогу в реанимацию, где в ожидании уже возвышается врач. В реальности все проще – главное, включить «мигалку» и пару раз бросить взгляд через плечо – не окачурился ли пациент. Встречает наших больных скучающая регистратура, а потом каталка в коридоре, на которой хочешь- не хочешь, а хотя бы час без дела полежать придется. А потом оказывается, что пациент «скончался по дороге в больницу». Хотя, бывают и хорошие исключения.

- Сколько лет?

- Семьдесят пять.

- Что с лицом?

- Парез лицевого нерва, это у него с пятнадцати лет.

- С чем в последний раз лежал?

- Ни с чем.

- Ну когда он в последний раз лежал в больнице?

- В пятнадцать лет. С лицом как раз.

- Жалобы были какие-нибудь?

- Нет.

Врач подозрительно косилась то на меня, то на моего подопечного, словно не верила, что в семьдесят пять не может быть никаких жалоб.

- Что за браслет?

- От повышенного давления

- Ну вот, а говорите, жалоб нет!

Врач как будто облегченно вздохнула.

- Да он не жалуется на давление. Просто носит браслет.

- Сказано Вам, никогда у меня ничего не болело! – рявкнул вдруг дед. В ответ с потолка посыпалась штукатурка, сломался грифель в карандаше, за стеной в реанимации остановилось чье-то сердце. С бумажностями было покончено.

 

- У него ноги сильно не умещаются, - пропищал кому-то худосочный медбрат, стараясь пристроиться к каталке так, чтобы ноги нового больного не упирались ему в причинное место.

Ноги действительно не умещались сильно. Без десяти два метра росту. Гигантский монолит, с железным здоровьем и бесперебойной подачей энергии, непобедимый исполин лежал теперь, поверженный, и в глазах его я впервые в жизни увидела растерянность. Идеально отлаженная система дала сбой, и все потому, что какой-то маленький рядовой тромб пустился в самоволку.

Передо мной тяжело закрылась дверь отделения интенсивной терапии. Через пару минут она еще тяжелее открылась, чтобы выплюнуть на меня наш теплый шерстяной плед.

С этим пледом, с дедушкиным диагнозом, в просроченных ботинках я выползла в трескуче-морозный январь.

 

Почти все квартиры имеют запах. Одни пахнут сильно, так, что ощущается еще на лестнице, другие слабо. Одни пахнут всегда, другие временами. Квартиры пахнут домашними питомцами, недорогими духами пьющей женщины, или катарактой самого старого своего обитателя, или сексом, или домостроем, или заболеванием сердечно-сосудистой системы, или лобковыми волосами подростка, или вязаными варежками, или удовлетворенными амбициями..

Квартиры пахнут по-своему, совершенно особенно; пахнут теплом. Это величайшее достоинство старых квартир; ни один квадратный метр евроремонта не имеет такого теплого запаха. Красивейшие обои, натяжные потолки, дорогой паркет, блестящий, как осеннее озеро – да, но только не тепло. Полы с подогревом, мягкая мебель, шерстяные ковры с узорами, как сон русалки – да, но только не уютно.

Слишком аккуратно, слишком симметрично, стерильно. Один носок, решивший в такой квартире погулять сам по себе, немедленно будет подвергнут обструкции. Здесь все должно быть на своих местах. И нужны многие годы, чтобы воцарил хоть небольшой, но беспорядок, показывающий, что здесь живет человек.

За старой дверью, побитой временем и моими настойчивыми некогда возлюбленными, жил-был мой ароматный дом. К службе негодные ботинки снова вернулись на место у двери. Не снимая пальто, я прошла на балкон и закурила сигарету. Ветер немилосердно трепал деревянную решетку, которую дедушка каким-то чудом прикрепил к перилам балкона. Решетка была призвана защищать кота от падения и дышать на ладан. На чем и как она держалась, одному деду было известно. Спорить с ним о ее реальной практической пользе было бесполезно. Спорить с ним о чем-либо вообще было бесполезно. Он едва ли делал вид, что ему интересно мое или чье-либо мнение. И лишь иногда, когда чужая позиция совпадала с его собственной, он со вздохом якобы следовал совету. Дедушка не искал одобрения или поддержки окружающих; он был целостным, единым и неделимым государством, внутри себя и сам для себя. Подчинялся указам, только если сам их издавал. Следовал графику, только если сам создал его. Придерживался режима, если только сам его установил.

Так что спорить с ним было все равно что пытаться остановить на ходу поезд, стоя на путях и громко призывая его затормозить. Просто смешно.

 

В ногах у меня примостилась кастрюля с остатками супа.

«Дедуль, давай лучше в холодильник, на балконе он замерзнет». Иногда человек-государство ленился спорить, и просто делал вид, что не слышит.

Я приподняла крышку: из ледяной корочки кое-где выглядывали кусочки капусты и мяса.

Я выбросила с балкона бычок, очень стыдясь своего поступка. Когда сойдет снег, этот бычок, впитавший семьсот дождей, разбухший и вонючий, украсит аккуратную клумбу.

Внизу, на снегу сидела невеста нашего кота. Он любил переглядываться с ней погожими осенними вечерами. Зимними вечерами он переглядываться с ней разлюбил с тех пор, как дедушка закрыл кота на балконе «погулять» и уснул, пьяный, в кресле. Кот, очевидно, долго и громко уверял, что нагулялся, пока я не пришла и не услышала. Теперь он предпочитал сидеть под фикусом на широком подоконнике и тянуть носом морозный воздух из балконной щели.

Зимой дед выходил курить на лестничную клетку. Пепел он стряхивал под ноги, и мне приходилось раз в несколько дней прибегать к помощи веника.

В унитазе плавал бычок. Значит, вчера дедуля курил в квартире. Это было абсолютное вето; но когда уровень алкоголя в крови этого человека превышал все допустимые пределы, он имел обыкновение менять свои железные уставы. Даже не менять – так, подправить на время один-два пункта.

Я тряхнула головой, но ничего не изменилось. Это был не сон: дедушка был в больнице. Это даже не звучало. Шайба в масле, ковер в банке, ноздря в потолке, сетка в земле, дедушка в больнице.. Это как-то неправильно.

Я замочила испачканное белье, открыла все окна, поставила воду для кофе, позвонила в больницу семь раз – все семь раз безуспешно, позвонила Сереже, чтобы вечером приезжал, покормила кота, снова покурила. Дедушка бы меня убил. Но его тут не было, и, знаете, мне было хорошо.

 

Он предпочитал не покидать пределов своей квартиры. Три года назад он уезжал на дачу на выходные. В субботу уехал, в воскресенье приехал. О, как ему было тяжело. Большой фанат своей частной собственности, он разрывался между благословенной дачей, требовавшей неотложных дел, и московской квартирой, остающейся без его контроля на сутки!

После двухнедельной обработки моих мозгов опасениями, увещеваниями, нотациями, перечислениями правил пользования совместной жилплощадью он отбыл, оставив кота Иннокентия за мной «присматривать».

Иннокентий ненавидел меня, кажется, лютой ненавистью, и приглядывал за мной постоянно, когда не спал: из-под стола, из-за занавески, и т.д. Он зеленел глазами изо всех углов и шипел при каждом моем приближении.

Дед уехал на дачу, а в воздухе носились его «не приведи друзей», «не мусори», «не закури» и т.д. Я привела подругу Бри, мы курили на балконе, и на утро убирали нечаянный мусор. На все это с высоты шкафа взирал Иннокентий и, будь его воля, наверняка рассказал бы хозяину о творившемся в его отсутствии беззаконии.

 

Должно быть, Иннокентий сейчас смотрел на меня с высоты кошачьего рая, как когда-то с высоты шкафа, и неодобрительно рычал. Дед усыпил его год тому назад, когда у бедного кота обнаружилась мочекаменная болезнь. Моя мама нашла телефон знатного ветеринара, мы договорились о приеме, дед посадил кота в подготовленную мной сумку и поехал. Вернулся он с пустой сумкой.

-Что ты наделал?

- Так лучше. Отстань, хулиган, мне сейчас тяжело.

- Ты что наделал-то!

- Врач сказал нужна операция, потом уколы по три раза в день и всякий постоянный уход.

- Ну естественно уход!

- А кто бы ухаживал-то? Я на работе, а ты не стала бы.

- Что ты несешь! Я бы все сделала, мы б его вылечили. Да что теперь говорить!

Я заплакала, дед тоже.

- Ты-то что ревешь? – кричала я. – Ты не человек, ты монстр!

А он три дня пил и плакал, приписывая умерщвленному коту все мыслимые и немыслимые достоинства.

«Я его портрет закажу у Марии, вот что я решил. Кешка – в масле. И в золотой раме».

«Хватит уже бабушки в масле, не думаешь?» зло сказала я, кивая на портрет бабушки. Работа кисти той же Марии, какой-то затрапезной портретистки, которую дедушка раздобыл где-то в закоулках Вернисажа. Он жаждал прослыть знатоком искусства и время от времени наведывался на Вернисаж, чтобы приобрести приглянувшийся masterpiece.

Беда Марии заключалась в том, что она писала не из любви к высокому, а корысти ради. Ее работы можно было принять в дар из вежливости, и дома сразу же поставить в чулан изображением к стенке. Она же ухитрялась их продавать!

Портрет бабушки был сделан по фотографии, причем не самой удачной. Дед почему-то предпочел ее всем остальным, и спорить с ним, как всегда, было тщетно. Из кучи фотографий, на которых его вторая жена, моя родная бабушка, была запечатлена здоровой, румяной, жизнерадостной, он выбрал фото, сделанное незадолго до ее смерти. Бабуля уже болела; она сильно похудела, черты лица заострились. Рак, словно обезумевший скульптор, отсекал и отсекал слой за слоем, подтачивал и подпиливал, давно утратив чувство меры. В ее глазах появился болезненный блеск, изменился цвет кожи. Стараниями художницы Маши цвет лица бабушки максимально приблизился к землисто-серому. Нос, похоже, был просто отклонением от некоего шаблона, который у Маши единственно получался. Ну, конечно, все было не так плохо: сходство женщины на портрете с моей бабушкой было довольно большим. К тому же, со временем, когда стирается память о живом лице, начинаешь терпимее относиться к нарисованному.

Слава Богу, Иннокентий в масле так и не появился. Дедушка рассудил, что «заказать Кешку» успеется, а вот случись что ним, с дедом, его «заказывать» вряд ли кто будет. Поэтому через некоторое время одну из стен его комнаты неукрасил его портрет. По преобладающей землисто-серой цветовой гамме не сложно было догадаться, чьих это кистей дело. Василий Борисович был изображен с теннисной ракеткой и мячом, по фотографии времен своей молодости. Анфас, разумеется, чтобы не бросалась в глаза сильная асимметрия лица. Я к ней настолько привыкла, что не замечала. Мне всегда казалось странным, что в метро, на улицах и в магазинах мой гигант вызывал повышенное к себе внимание. В транспорте пассажиры напротив его усиленно не замечали, дети же глазели украдкой и со страхом, а кто помладше –просто откровенно пялились и дергали мам за рукава. Дедушка невозмутимо читал газету. Лишь однажды он сказал: «Знаешь, хулиган, это все-таки тяжело – прожить всю жизнь с такой физиономией, как моя. Я же знаю, что я урод. Только сейчас-то мне все равно, у меня было и есть все, что мне нужно. А вот раньше, когда добиться всего только предстояло, когда расцвет молодости, когда девчата, когда секс – вот тогда была, что называется, жопа». Я открыла рот: у этого человека- машины были чувства, переживания, комплексы! Я впервые посмотрела на него не как на привычного дедулю, а как на человека с перекошенным лицом. А он продолжал: «И тогда я понял, что быть мне в этой самой жопе по гроб жизни, если не научиться брать другим. Я шутил изо всех сил, чтобы развлекать девчат. Я читал все подряд, чтобы поддержать разговор в любой компании; я закончил три института, чтобы быть востребованным специалистом. И вот он я! Великий дед!» С этими словами, которыми он часто оканчивал свои монологи, «великий дед» хлопнул следующие сто грамм. Приступ откровения прошел. Я закрыла рот. Далее следовала демонстрация дипломов, патентов и наград. Затем «хулиган, сходи-ка за пивком», «дедуль, может, хватит?», «нет, не хватит». Интересно, почему пьющие или выпивающие люди так любят посылать в магазин гонца, а не ходить самим?

После «пивка» я старалась покинуть помещение. Мое пребывание дома в такие вечера было чревато осложнениями, особенно первые года три совместной жизни с Василием Борисовичем, когда я не умела мириться с особенностями его тяжелого характера. А надо было – всего-то – признать и озвучить то, что я кроме него «никому не нужна». Первое время я наполнялась праведным гневом в ответ на его высказывания «мама твоя – проститутка, папа – вор, они и тебя мне испортили». При том, что мои мама и папа – замечательные, порядочные люди. Я кричала и злилась «да как ты смеешь», в ответ дед обдавал меня противненькой ухмылочкой.

Есть люди, запрограммированные на негатив. Они находят его там, где нет никакой возможности его найти, как иголку в стоге сена. Такие люди снабжены некими внутренними детекторами и датчиками; и если направить человека с такой начинкой на цветущий луг, он, не замечая луга цветущего, немедленно отыщет там какашку. «Смотри, какие цветы», скажете вы. «Смотри, какая какашка», ответит он. И не беда ведь, если цветов он действительно не видит – глаза можно открыть на что угодно. Хуже, если он видит их, но привлекает его среди них кусочек говна. А если ничего, кроме васильков, ромашек и тысячелистников на самом деле нет? Где предмет вожделения? Как быть? И тогда человек создает какашку сам и облегченно - горестно над ней вздыхает. «Вот, вот видите – какашка. Я же вам говорил! А вы все «цветы, цветы…»

Никогда не постичь мне природы такого явления, никогда не понять желания видеть, отыскивать, цепляться за плохое, а если его нет – самолично создавать. Откуда берется эта чудовищная неспособность дышать чистым воздухом, откуда такая жажда зловония? Рыбы-мутанты, привыкшие к сточным водам, отбросам и нечистотам, наполнившим их реку, всплывают брюхом вверх в чистой воде.

Моя мама, дважды разведенная, жила теперь в гражданском браке – этого достаточно, чтобы быть «проституткой». Папа, очаровательный аферист, занял у деда когда-то несколько копеек, мизерную сумму, с которой и в магазин-то не сходишь, и не вернул – хватит, чтобы стать «вором».

Мои любимые, интересные, несравненные родители, которые поженились двадцать шесть лет назад, чтобы дать мне жизнь, и которые были тогда слишком молоды, чтобы идти на компромиссы, и развелись спустя три года – они теперь поносились такими диковинными ругательствами, что я даже забывала иногда гневаться.

После развода с отчимом, с которым мама прожила пятнадцать лет, мы с ней разъехались жить по местам прописки. Благо, наши дома были в одном районе, и я часто приходила к ней. Мы ужинали вместе, ходили по магазинам и гуляли вместе.

«Ну что, сильно ты маме-то нужна, раз ты здесь живешь?» усмехался Василий Борисович.

Вначале я возмущалась, пыталась объяснить ему, что жилищные условия не позволяют, и что здесь мне хорошо несмотря на присутствие его, деда, и что с мамой общаюсь каждый день, и т.д. Пока я не поняла, что все это – те самые «цветы», которых дед не видит. Ему было не нужно, не интересно знать, как все обстоит на самом деле. Он вычленял угодный ему голый факт, бросался им и прикрывался. Это была война одного воина, театр одного актера; а я была зрителем, слишком близко все принимающим к сердцу.

Деду надо было ощущать свою нужность, значимость, власть, в конце концов. В этой самой власти ему болезненно необходимо было иметь хоть одно живое существо. Что за монархия без колоний...

 

Когда я только переехала, он выделял мне сто рублей в неделю «на расходы». Я училась на первом курсе вечерки; дедушка встречал меня в 11 вечера у метро, хотя обычно в это время уже спал. Мы шли темными дворами, в дымке его одеколона и предночного воздуха и разговаривали. Дедушка рассказывал мне анекдоты, ставшие историей и истории, ставшие анекдотами. В такие моменты мы являли собой некий тандем, симбиоз «дедушка-внучка», и мне было очень хорошо. Спокойно. Не потому, что рядом со мной был гигант со страшным лицом, а потому, что рядом был дедушка в лучшем смысле этого слова. У меня не было острой нужды ни в деньгах, ни в этих прогулках вдвоем, но я с радостью принимала и то, и другое. Во-первых, не лишнее. Во-вторых, моему Василию Борисовичу это было нужно и важно. Но ничто не стоит на месте. Я устроилась на работу. Я стала звонить после последней пары и сообщать, что задерживаюсь. Это официально обозначило мое взросление, и это не входило в планы человека-государства. Бунт в колонии, восстание! Попытки подавить его были бы смешны: я работала школьным учителем, и придраться было не к чему – это профессия на все времена. А поздние возвраты домой… мне было восемнадцать лет, официально совершеннолетняя! И тогда началась тирания. «Ты живешь у меня, за квартиру не платишь, находишься на моем содержании!» «Я живу у себя, на минуточку, я здесь прописана. А за квартиру я тебе вот уже который раз пытаюсь заплатить!»

Я клала на стол деньги, но взять их для дедушки означало бы капитулировать, признать мою самостоятельность. Это был бы добровольно созданный тупик для попреков, которые ему были необходимы, как воздух. Он делал вид, что не замечает денег. Они лежали на столе, падали, на них проливался кофе и сыпались крошки… «Возьми деньги за квартиру, слышишь?» Но он не слышал, когда был трезвым. А стоило ему выпить, он кричал «Забери свои копейки, мне твои подачки не нужны. Сдурела что-ли, думаешь, дед за квартиру заплатить не в состоянии?»

Естественно, я забирала деньги, ибо (Бог миловал) никогда не являлась поборником глупых принципов. Но начало положено – дедуля начинал монолог на повышенных тонах. Моего участия не требовалось, но это я поняла лишь несколькими годами позже. Вначале же я отвечала, доказывала, объясняла, заводилась, злилась, плакала, и тогда он успокаивался. Его здоровый глаз наполнялся нежностью и умилением, дедушка обнимал меня и приговаривал «Ну все, все, не плачь, никому-то ты не нужна, кроме меня. Главное, чтобы тебе у меня было хорошо. А деньги..деньги пока у деда есть. Дед все потянет». Вот и весь разговор.

Когда я наконец поняла, что между моей взвинченностью и его умиротворением существует прямая зависимость, жить стало легче. Я стала учиться держать бешенство на коротком поводке, не обращать внимания на оскорбления в сторону моих близких. Времена, когда я прыгала вокруг него и тявкала, как Моська на слона прошли. Слон неистовствовал! Он тормошил меня, как фригидную женщину, пытался задеть всеми возможными и невозможными способами. Я старалась быть спокойной и хладнокровной. Сначала получалось только внешне, а потом и внутренне. Если и убедительно врать, начинаешь верить в свою ложь. Если долго и убедительно притворяться, маска врастает в кожу. Бабушка говорила «Когда он начинает злиться, он ждет, что я буду отвечать тем же. А я не отвечаю. Он покричит- покричит и успокоится, понимает, что был не прав и становится ласковым. Вот и ты старайся, как и я, помудрее себя вести. Лучше молчи, и будешь права». Бабушка давала мне некоторые наставления касательно моей потенциальной будущей жизни с мужем. Впрок, так сказать. Забавно складывается иногда жизнь. Первым мужчиной, с которым я жила, оказался именно дед. Все равно что учиться водить машину зимой в гололед, вождение летом становиться проще простого. Первый опыт совместного проживания был грандиозен, все последующие отношения в моей жизни казались простыми и приятными. Просто и приятно было общаться с Сережей, который жил со мной две недели, что дед был в больнице. И который несколькими месяцами позже стал моим мужем.

 

Я позвонила Надежде, дедушкиной дочке, сообщить как можно хладнокровнее о местопребывании ее отца. «Как? Что? Как, в больнице, как это?» Господи, прости, люди такие смешные, когда теряются! Это одно из тех состояний, когда большинство ведет себя одинаково. Старый и молодой, глупый и умный, красивый и не очень, богатый и бедный – застигнутые врасплох все одинаково смешны. Я в то утро, когда дедушка побледнел, покрылся потом и рухнул на диван, тоже забавно бегала по квартире в ожидании «скорой».

«Да, кризис миновал. Если такая штука происходит, это или пан, или пропал. Дедуля пан». «Что сказали врачи, что это?» «Тромбоэмболия, как-то так». «У него там все есть? Что надо привезти? Деньги нужны?»

Надежда уже взяла себя в руки. Это у них было семейное – теряться не более, чем на полминуты. Они вообще являли собой клан сверхчеловеков: железно выдержанные, воздержанные. Все отлажено и выглажено. Запуск программ происходит автоматически, имеется комплект необходимых чувств (скудный, но хоть какой-то). Можно сказать совершенно точно, что для ближнего своего эти люди разобьются в лепешку, если нужно будет. У них такая программа по умолчанию – делать возможное и невозможно, и это так же естественно, как дышать. Это для многих естественно, но тут крушение гор и осушение морей происходит при полном отсутствии эмоций. Просто так надо, все остальное – лирика.

«Фрукты не надо, он не будет. Печенье можете привезти. Какое? Овсяное, например. И газету. Какую? «Комсомольца». Да, и ручку не забудьте, он будет кроссворд разгадывать». Пока я перечисляла Надежде то, что ей нужно привезти собственному отцу, я в который раз убедилась, что она не имеет представления ни об одной из его привычек и пристрастий. Она последний раз жила с ним, будучи еще в глубоком детстве. Сложно представить, как сложилась бы их жизнь, не разведись дед со своей первой женой, Надиной мамой.

Василий Борисович и его дочь (истинная дочь своего отца) были каждый настолько самодостаточен, бескомпромиссен, деспотичен, что представить два этих организма вместе не было никакой возможности. Каждый из них – органичная, завершенная форма, не допускающая дополнений и вмешательств. А Надежде, как ни крути, пришлось все- таки со временем допустить в свою жизнь вмешательство в виде мужа. Муж оказался натурой творческой, увлекающейся. Увлечение закончилось с рождением второй дочери. Надежда осталась одна с двумя детьми. Старшая Лиза, после переходных возрастов, пубертатных периодов и юношеских протестов против всего сущего вылилась- таки в совершенную форму. Она с омерзением исторгла из себя все инородное, собранное за годы самопоисков и завершилась достойной продолжительницей своего деда. Вместе с ненужными приобретенностями Лиза исторгла из себя еще и сына (муж по пути потерялся). На этом завершились кровопролитные сражения с матерью. Они отныне являли собой пару сверхженщин, независимых, стальных, но нашедших-таки общий язык на почве неудавшихся семейных жизней. Это было трогательно, будто две разнородные металлические фигуры наконец-то нашли комбинацию и соединились одна с другой. Они являлись друг другу опорой и оставались при этом самодостаточными по одиночке.

Младшая дочь была дитем двадцать первого века: с косичками, фенечками и всевозможными набалдашниками. Становление личности происходило под неусыпным оком старшей сестры и матери. Но Наташе едва ли нужен был жесткий контроль – она все-таки несла в себе этот ген, ген человека-робота; наследственность наградила ее как минимум здравым смыслом и железной волей.

В общем, вся эта женская колония с маленьким мужчинкой в нагрузку являла собой интересное зрелище. Наслаждаться им я могла раз в году, на дне рождения дедушки. Этого было достаточно.

 

Несмотря на усилия бабушки всех объединить, сплотить союз нескольких семей, мы были совершенно чужими. Плоды этих усилий остались запечатленными на фотографиях. Сейчас я смотрю на них и почти не верю, что все это было с нами. Я на руках у Нади, она смеется шуткам моего папы, мама оживленно беседует с дедушкой, бабушка обнимает Лизу… Все сплелись в теплый клубок, и каждый жест радушен, улыбки искренны. Какая-то нелепица потрясающая! И кажется, здесь нет места лицемерию.

Но со смертью бабушки вся яркая мозаика распалась, каждый ее кусочек остыл и застыл. Надежда сотоварищи перестала делать вид, что ей когда-либо была приятна папина вторая жена. Ее имя теперь произносилось нарочито натянуто. На Лизином лице и вовсе скользило отвращение при упоминании о бабушке. Как будто не ее она обнимает на фото, как будто не из ее рук ела землянику на даче, не ей рассказывала в детстве сны.

Наверное, на пути к самой себе и Лизе случалось быть неплохим человеком.

 

После двух дней передач и записок, дедушкин лечащий врач, молодая женщина, допустила меня в отделение, хотя по правилам это не разрешалось. Он даже вскрикнул от радости, увидев меня. Я взяла его большую руку в свои, и он засыпал меня вопросами. «Кот чувствует себя хорошо, толь очень по тебе скучает. Квартира в порядке».

Кот по вечерам издавал пару-тройку протяжных воплей, в это выражалось его скучание. Со мной жил и собирался жить до дедушкиного выздоровления Сережа. К нам приходили в гости мои друзья. Во всевозможных состояниях расширенного сознания я бегала с тряпкой из комнаты в комнату и пыталась наводить чистоту. Как говорил Остап, «кодекс мы должны чтить». Работы художницы- портретистки Марии плавали в зеленом дыму; кот угощался всем, чем хотел, прямо на столе (несмотря на то, что он был хорошо воспитан и деликатен, даже он ощутил дух свободы, царивший в квартире в отсутствие деда). На полу валялись кисти и краски, каждый приходящий пробовал свои силы в изобразительном искусстве; на все это взирал колченогий мольберт, на котором вместо холстов располагались гостинцы от Джа. Тараканы катали по квартире шарики из яичного желтка с борной кислотой. Потолок улыбался всеми цветами радуги. Замерзший суп на балконе плясал гопака. Квартира была в большем порядке, чем когда-либо, но Василию Борисовичу этого знать было нельзя. «Все под контролем, все хорошо».

Мы с Сережей репетировали совместную жизнь, и я ловила себя на мысли, что все бы отдала, чтобы так продолжалось. Продолжалось еще месяц, год, всю жизнь.

 

Дедуля шел на поправку, цвет возвращался к его лицу.

«Сегодня у нас два человека умерло. Один ночью, один недавно. Я тут с ума сойду. Хорошо, что послезавтра домой».

Послезавтра наступило. Я выслушала рекомендации врача и увезла своего гиганта домой.

В квартире было чисто и свежо; последняя загулявшая молекула табачного дыма боязливо просочилась в балконную дверь.

«Я пойду, куплю лекарства, какие надо. Вот, мне твоя врач дала бумажку». «Я сроду лекарств не пил, хулиган», «Теперь будешь, деда». «Ты мне еще пивка купи, литр». «Не куплю, ты только что из больницы! Я тебе рыбы пожарила, как ты любишь, лучше поешь». «Не, ты мне пивка купи». «Не куплю». «Купишь».

Раньше мои попытки «не купить пивка» заканчивались грандиозными обидами, оскорблениями и «ладно, я все понял, сам схожу». И шел ведь! Но чего это мне стоило..

Демонстративно вздохнув, я пошла за таблетками и в магазин. Проверять, чем в этот раз кончится мое «не куплю пива» не хотелось.

Дедушка сидел в любимом кресле; он похудел и резко постарел. Признать это было как-то дико, но это была правда. Признавать, что стареет близкий человек страшно, особенно если есть склонность обманывать себя. Самообман тянется долго, а потом голая правда внезапно ставит лицом к стене, и отпираться уже бесполезно. Мне казалось, что дедуля бессмертен. Даже не так…мне вообще ничего не казалось. Его ломовое здоровье было данностью, оно просто было, изначально и всегда. Он однажды, по обыкновению подшучивая над персонажем какого-то сериала, сказал «Вот он, бедняга, за сердце схватился, видишь? А я, хулиган, никогда на сердце не жаловался. Нет у меня сердца». И это было правдой. Его сердце никогда не давало о себе знать, ни в прямом, ни в переносном смысле. Это был орган без начала и конца, работающий, как идеальный метроном, perpetuum mobile с начинкой из нержавеющей стали.

Дед смачно срыгнул, поставил кружку на стол и через полминуты загрустил.

«Господи, я ума не приложу, как такое со мной могло случиться. Ты помнишь, каким я был в деревне? Я же всегда был таким!»

Я помнила, каким он был в деревне. Помнила во многом благодаря тому, что дед постоянно напоминал об этом; те прекрасные годы, очевидно, были одними из лучших в его жизни. Как водится, он это осознал после того, как они прошли. А прошли они со смертью бабушки.

 

Василий Борисович мечтательно смотрел вдаль, покуривая «Приму» в мундштуке. Позади был день, наполненный гектаром собственной земли, овцами и поросятами, холодной колодезной водой и ароматным черноземом. Лиза наводила марафет, предвкушая вечер и встречу с сельским возлюбленным на мотоцикле, бабушка укоризненно вздыхала. «Не нужно тебе так мазаться, это всю красоту портит». «Ба, ты не понимаешь, отстань». Я с пряником и банкой молока сидела на лавочке, прощаясь с великолепным, красноватым солнцем до следующего дня.

Тогда Василий Борисович мне казался дополнением к бабушке, вроде бы так надо – муж все-таки. Большой, сильный, строгий, со своеобразным чувством юмора, он был чужим мне человеком. Потому что такой человек, как он, может стать близким лишь в принудительном порядке. Все равно что пытаться породниться с куском стекла, невозможно. Если только не прожить с ним несколько лет бок о бок: привыкаешь, видишь новые грани, стараешься быть осторожной.

Развод мамы с отчимом совпал со смертью бабушки, я переехала к деду. Мне было жутко. Вот человек, с которым мне предстояло жить, и о котором я не имела ни малейшего понятия. Дед без бабушки – как меч без ножен, холодный и устрашающий. Мрачный режиссер- постановщик, управляющий людьми, как марионетками. Все его слушаются, а в итоге никто его не видит. Нет, конечно, бывали моменты, когда он сам фигурировал в картине моего детства, осязаемый и реальный. Не кто иной как он, например, выскакивал летом в деревне на крыльцо в одних трусах и майке, потрясая топором. «Ну-к быстро домой» ревел он, когда мы с Лизой задерживались на улице хотя бы на пять минут. Кавалеры при виде сверкающего в лунном свете топора бросались врассыпную. Надо сказать, к топорам дедуля питал особую любовь. В нашей квартире у входной двери был припасен один такой, на случай незваных гостей. И знаете, этот человек не гнушался открывать дверь, действительно держа в руке это орудие.

 

-Ну и чем тебе Женя не нравится?

- У него очки.

-Дедуль, ты недавно говорил, что парень в очках – это то, что мне надо. Он не будет видеть, как я хулиганю у него под носом, и все такое…

- Это не тот случай. У этого твоего..как его там…

-…Жени…

- Да какая разница. У него несоответствие между внешностью и очками. Ему не идет.

- А что ты в следующий раз придумаешь? Когда я найду парня, у которого все везде соответствует?

- А я ничего не буду, хулиган, придумывать. Короче, мне твои ребята не нравятся, и никогда не понравятся. Хоть они Пети или Васи семи пядей во лбу, в очках или «Мерседесах», запомни, никогда.

- Почему?

- По определению.

 

Запомнился еще момент, как дедушка наливает в мою тарелку лагман – свое фирменное блюдо. Или вот: он идет между грядок и несет горсть клубники, приплясывая и напевая какую-то песню, и эта клубника для нас с бабушкой. Таких четких эпизодов я помню мало; вместо них – коктейль из обрывков воспоминаний, лоскутное одеяло, лежащее на антресолях; старые новогодние игрушки, огни города и шум электрички, настенные часы с маятником, звон бокалов и рыбный пирог, диафильмы, обрывки фраз в полусне, в бесконечно теплом клетчатом пледу; мед и яблочный аромат. Эпизодические роли.

 

-Ты пойми, я основа всего. Основа того, что у вас есть. Вот так, хулиган.

- Да я и не спорю.

Зачем спорить с пожилым сверхчеловеком?

- Вы же мне все родные. Надюха, Лиза, Наташенька, ты… Между вами я никогда не делал различий.

Это правда, конечно.

- Да я знаю, дедуль.

- Вас у меня много, а я у вас один. Дед это основное, так или не так?

- Так.

- А у тебя и подавно. Родители неизвестно где, скинули тебя деду. А дед – он все потянет. Он – это у тебя должно быть основное. Дед!

И опять двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь…

 

Он любил звонить моей маме и жаловаться. На меня, на свою жизнь со мной. Он был неизменно пьян и ревел в трубу, как разбушевавшийся медведь. Его монолог всегда сводился к тому, что меня надо «забирать к чертовой матери, достала». Чаще всего дед звонил маме после «стресса». «Стрессом» могло явиться мое позднее возвращение домой, звонок лица мужского пола (бедное лицо мужского пола, если дед брал трубку!) или просто мой ответ ругательством на ругательство. Но гвоздем любой программы была тема квартиры. Как уже говорилось, Василий Борисович был большим фанатом своей частной собственности. По некрасивому стечению обстоятельств он был еще тираном и невоспитанным человеком. Неэстетичная получалась картина, когда речь заходила о квадратных метрах. Думаю, так вел бы себя Ипполит Матвеич Воробьянинов, получи он теткины брильянты. Похоже, надо сказать, на деда персонаж. Сидел бы на своих богатствах, как обезумевшая курица на яйцах, и кудахтал бы на каждого встречного и поперечного.

«Ты пришла жить ко мне, я тут хозяин». «Конечно, хозяин ты, но жить я пришла к себе». «Я тебя выпишу». «Выписывай». После этого следовали громы, молнии и проклятия. Я ненавидела его в такие минуты больше всего на свете, а он почему-то ненавидел меня.

- Дочь, переезжай ко мне. Что ты с дедом возишься, он давно не в себе. Совсем повернулся на квартире, и мне вчера снова звонил.

- Опять все то же самое.

- Ну естественно. «Ваша семейка ждет – не дождется, пока я помру и вам все достанется. Забирай свою дочь от меня к чертовой матери», ну и все такое. Сама знаешь, я ему уже давно не отвечаю на это.

- Да это и не надо, мам. Сколько раз я слышала, как он набирает номер, выкрикивает монолог и кладет трубку.

- Чего ты с ним сидишь? Собирай вещи и переезжай ко мне. Как-нибудь разместимся, вот уж точно будем в тесноте, да не в обиде. Я настаиваю. Уже в который раз!

И бывало , я действительно собирала вещи и переезжала, точнее, переходила, так как наши с мамой места обитания разделяли только железнодорожные пути. Каждый раз я была полна решимости уйти навсегда от старого самодура. И каждый раз возвращалась.

Ненависть у меня проходила через пару дней, а у него выходила с последней каплей алкоголя. Он никогда не просил прощения. «Я больной на голову, потому что на вредном производстве. Когда я ругаюсь, просто не обращай внимания. Ты же знаешь, что кроме тебя, у меня по-настоящему никого нет. Ты всегда рядом, ты мой хулиган. Не бросай меня только, вот и все». Он обнимал меня, его здоровый глаз наполнялся слезой, вокруг него разбегались морщинки. А глаз на парализованной стороне лица не моргал и, как стеклянный, смотрел холодно где-то перед собой.

Больница подкосила его. Там вокруг него кряхтели, скрипели, жаловались и умирали старики. Василий Борисович тяжело и мучительно осознавал тот факт, что и он уже старик. Я видела, как он с некоторым удивлением прислушивается к себе: вот стучит его сердце, значит, оно есть. Вот закружилась голова, появился аппетит, захотелось в туалет… Привычные действия и ощущения обрели для моего дедушки новое звучание. Он чувствовал, что он живой человек, он просто человек, такой же, как и все, и он смертен. Это, конечно, было ударом.

Бабушка всегда ограждала его по мере возможности от потрясений и переживаний. Дед был неспособен их воспринимать, программа сопереживания не была заложена, и вся система становилась под угрозу. Он оказывался совершенно растерянным и беспомощным перед лицом какого- либо факта, требующего от него сочувствия или чего- нибудь такого, абстрактного, метафизического. Бабушка сообщала ему о разводе Нади, моих родителей, о смерти кого-нибудь из знакомых, болезнях и неприятностях пост-фактум, как можно мягче и спокойнее. Он впадал в некоторый ступор, и на время был выбит из колеи, пока механизмы внутри него не начинали снова работать четко, синхронно, монотонно. Дедушка не хотел и не знал, как сочувствовать людям. За неимением данных о таком явлении внутри себя, он выдавал странные реакции в ответ: он мог шутить и смеяться, услышав о смерти знакомого, он говорил в адрес новопреставленного такие вещи, что на месте новопреставленного я встала бы из гробы и набила бы Василию Борисовичу морду. Это был его способ скрыть отсутствие эмоций.

Я как могла издалека готовила дедулю к факту своей свадьбы, но намеков он не понимал. Намеки, пролетали сквозь него, подобно ультракоротким волнам, незамеченные. У меня потели ладони при мысли о предстоящем разговоре.

И он произошел.

Внезапно и вдруг, как происходят землетрясения и извержения вулканов. Внезапно и вдруг, как происходят вещи, после которых ничего не остается по- прежнему.

 

- Не бросай меня никогда. Кроме тебя я никому не нужен, я это понимаю.

- Дедуль, не говори ерунды, нужен еще как.

Дурацкое возражение, из вежливости.

- И ты никому не нужна.

Господи, дай мне силы!

 

Тяжело, с непроницаемым лицом дед пережил известие о моей свадьбе. Сунув мне в руку тысячу долларов, он торжественно произнес «Никогда не ударял в грязь лицом. Вот мой подарок». Я стояла на табуретке и подклеивала обои, а дедуля стоял внизу с тарелкой салата и ждал, пока я прожую, чтобы сунуть мне в рот новую ложку. «Никто тебя не любит так, как я, хулиган. Хотя замуж, конечно, надо . Старая дева – это неинтересно».

Он говорил и смеялся, а я смотрела на кота: теперь, когда я уеду жить к Сереже, на кота свалится двойная порция хозяйской любви. Мне было жаль животное, как было жаль всех, кого когда-либо любил Василий Борисович. Любил… В контексте моего дедушки это слово теряло смысл и становилось бессмысленным набором букв, как если его повторять много раз. Он позволял себе заботиться о ком-то, при этом озвучивал свои заботы и напоминал о своих заслугах. Это он и называл любовью. «Любимый» им человек болтался, как рыба на крючке с разорванной губой и агонистическими судорогами, а Василий Борисович с умилением поглаживал свою рыбку, жалел и утешал. Но не отпускал. Когда предмет любви испускал последний вздох, уставившись остекленевшими глазами в новое никуда, дед начинал выть. Он страдал, ему было плохо без «любимого» существа, безропотного, безмолвного, о котором так хорошо было заботиться. Он возвышался, подавляя других; наполнялся энергией и силой, выкачивая их из ближнего своего. Он был государством, пожирающим своих соседей; жиреющим и расползающимся, преумножающим свою мощь. Вбирая в себя потоки холодного воздуха, он разрастался и вращался, как огромный мезоциклон, извергая признания в любви.

Василию Борисовичу были чужды высокие материи, поэтому вся его забота сводилась к материальным благам. А я, еще в глубоком начале нашей с ним совместной жизни пыталась втолковать, что есть, в конце концов, не только деньги, но духовные ценности. Есть, вещала я, бескорыстная любовь, искренние переживания, и тому подобное. Было, конечно, забавно. Дед смотрел на меня с улыбкой; не так, как смотрят на душевнобольных или на людей, несущих откровенную ахинею, нет. Он смотрел на меня с улыбкой заинтересованности, чуть склонив голову, будто я говорила с ним на неведомом языке. Он не понимал ни слова из того, что я несла. А затем он внезапно продолжал свой монолог на том месте, где я его прервала. Mission impossible, короче.

 

-Хулиган, подойди сюда.

Сейчас будут либо дипломы, либо старые монетки, либо…

- Посмотри на икону.

Еще одна вечная тема.

- Я на нее, дедуль, насмотрелась за двадцать шесть лет.

- Нет, ты пойми, что это «Троеручица».

- Понимаю, понимаю…

- Знаешь, ее нельзя из квартиры выносить!

-Знаю, знаю…Но никто и не выносит.

- Когда я помру, лет через сто, все это останется тебе (если ты еще будешь жива). Так вот, ты что хочешь тут делай, но «Троеручицу» ни в коем случае не выноси. Потому что…

-…твой папа вынул камушек из иконы и случилась беда, потом ты вынул камушек и тоже что-то случилось, а потом ты повез ее в антикварный магазин и попал в аварию.

-Точно! Камни не выковыривай.

- Не буду.

- Икону из дома никуда, ни за какие деньги.

- Да поняла я.

- Вот и хорошо. Тогда, хулиган, сходи за пивком.

 

Пора было начинать жить по- другому, с Сережей. На третий день после свадьбы я поняла, что вот, собственно, и все. Теперь тут мой новый дом, мое новое амплуа, моя новая семья. Меня неумолимо тянуло обратно, в родную квартиру, к старому тирану. Обратно в неспокойное море, из которого я только что вылезла на спокойную, твердую землю. Это было как-то безрадостно, моя привязанность меня тяготила, но была крепка, как морской узел. «Сереж, а если он там упадет где-нибудь и не сможет встать?» «Пить надо меньше» «А если приступ, как в тот раз?» «Ну езжай, я же тебя не держу».

Я ехала! Еще на лестнице чуя аромат своего дома, я с порога ныряла в теплый уют старого пледа, две березки, как рогатка, за окном, крики мальчишек со стадиона во дворе, «хулиган, я купил твои любимые конфеты», мяуканье кота, масляные краски на шкафу, булки с маком и полуостывший чай, обтрепанный ковер и любимая музыка, и настоящие, живые мысли, без примесей.

 

А потом я забеременела и еще потом пришлось ложиться в больницу.

«Ты куда вещи собираешь, хулиган?»

«В больницу».

Запах корвалола.

«Что случилось?»

«Да ничего страшного, надеюсь».

«На сохранение, что ли?»

«Да».

Запах корвалола, корвалола, корвалола…

Я звонила ему из больницы через день. Меня угнетала необходимость отмечаться, но не звонить я не могла, надо было удостовериться, что с дедом все хорошо. Он неизменно был пьян.

Из окна больницы была видна крыша нашей кирпичной девятиэтажки. Внутри сидел Василий Борисович и неисправно отвечал на мои исправные звонки. «У меня все хорошо, дедуль». «Ну слава Богу, а я уж думал, может, ты померла». И все в том же духе. Во хмелю он был отвратителен, в трезвости задумчив и угрюм. Теперь его хулиган, любимая внучка официально принадлежала другому мужчине и наглядное доказательство того имелось. Штамп в паспорте и зародыш в животе.

Деду казалось, что его предали. «Не бросай меня, хулиган» имелось в виду буквально, ибо такой метафизики, как любовь к нему, Василий Борисович не понимал. Он не умел жить, не имея кого-то в подчинении. И тогда он обозлился. Маразм – жуткая вещь. Обостряются пристрастия и отдельные черты характера, какие-то склонности доходят до абсурда. Преклонный возраст, что неприятно, влечет за собой безапелляционность суждений и уверенность в собственной правоте. Молодое деревце гнется во все стороны, шелестит в тон и северному, и южному ветрам. А старая коряга без листьев, потерявшая способность гнуться, застывает в одной позе. Человек в возрасте считает, что если он дожил до своих лет, то по определению прав во всем. Он утверждается в своих представлениях и верованиях и неспособен воспринять иные, отличные от своих собственных, даже из интереса. Год за годом человек строит такой замок, кропотливо, день за днем, возводит непробиваемые стены и укрепления, с тем, чтобы на закате жизни удалиться, закрыться, как черепаха в панцире, и предаться тоскливому созерцанию. В своем укрытии, неприступном, недоступный для веяний извне, человек из проносящихся мимо разноцветных аргументов и фактов скрупулезно отбирает лишь те, что отражают его закостенелые взгляды и убеждения. Больше ничего не существует. «Я застыл в правильной позе. Доживите до моих лет и увидите». Но защититься (с неизвестной никому целью) от посторонних взглядов на жизнь можно. А вот от маразма уберечься непросто. Он наступает незаметно, как недобрый ветер, сочится сквозь щели в непробиваемых стенах; подползает под двери и ласкает окна; струйка за струйкой, виток за витком – и вот этот ветер уже гуляет в замке. Теперь он там хозяин. Представляете, как нехорошо все выглядит, если усугубляются и без того неприятные черты? Любовь к своей частной собственности возвелась у дедушки в неприличную степень. Он морально мастурбировал на квартиру, дачу и покинутую деревню. Он ласкал затуманенным взглядом каждый квадратный метр. Я со штампом и эмбрионом была зачислена в штат неприятеля. «Вы ждете моей смерти, чтобы въехать сюда и жить в моей квартире». «Успокойся, дедуль». «Так знай, что ни твоя мама, ни папа-вор, ни муж, который на тебе женился из-за этой квартиры ни кусочка тут не получат. А ты дура, что деда бросила».

« А ты маразматик». Далее следовала непереводимая игра слов. Пятиэтажному мату с неимоверными вариациями на тему дедуля научился еще «на шарике», где прошла его юность, и где «забирали прямо из-за стола, если анекдот про Сталина рассказать».

Из больницы меня забрал Сережа, а на следующий день я вернулась обратно в кирпичную девятиэтажку.

 

- Как хорошо, что ты приехала.

- Я долго без вас не могу, сам знаешь.

- Да уж знаю. Приезжай обратно к нам с бабушкой, а то только по выходным тебя видим.

- Ну дедуль.

- Ладно, беги на кухню, там бабушка твоих любимых «жаворонков» напекла.

 

«Че ты все приезжаешь? Думаешь, я, глядя на тебя, помру быстрее? Твой как его там…» «…Сережа…» «Да какая разница, хоть папа римский, он тебя что, уже выгоняет?» «Да нет, у нас там ремонт, краской пахнет». «Ну мне, хулиган, ты мозги не запудришь». «Слушай, дедуль, давай доживем спокойно вместе, а потом я уеду и больше никогда не позвоню, честно. Я от тебя устала не меньше, чем ты от меня». «Хамка, устала она, живет тут у меня…» «…У себя…» «Заткнись, когда дед разговаривает».

Я уходила в свою комнату, звонила Сереже и умоляла с ремонтом не затягивать.

Светлых дней у нас с Василием Борисовичем становилось все меньше. Он по0прежнему покупал мне конфеты, молоко, фрукты, «ешь побольше, тебе надо»; мы смотрели вместе комедии, смеялись, играли с котом, но теперь надо всем этим висела какая-то черная туча. За одним хорошим днем следовало пять плохих.

«Давай посчитаем, сколько денег ты мне должна за 26 лет, что я тебя кормил, поил, сюда пускал», орал дед в пьяном бреду. «Считай, конечно», устало отвечала я. Он что-то подсчитывал заплетающимся языком и засыпал.

Мой живот становился виден, у Сережи по-прежнему нестерпимо пахло краской, я сидела вечером в своей комнате и смотрела, как люди во дворе выгуливают собак..

 

- Я знаю, как ты любишь нашу квартиру. Еще бы, ты тут с самого рождения, то живешь по несколько лет, то просто появляешься. Да к тому же тут великий дед!

- Конечно!

- Когда я помру, все это останется тебе и…

- перестань уже одно и то же говорить. Не помрешь. Ты бессмертный.

- Я вечный жид!

И его громовой смех, будто Зевс играет в боулинг.

 

«Так вот если ты думаешь, что тебе хоть что-нибудь здесь обломится, ошибаешься. Я оставлю все тому, кому захочу, и это будешь не ты. Так что давай, уматывай по-хорошему».

«Когда же ты умрешь, наконец» подумала я и испугалась своей мысли.

Согнувшийся в величественной позе, как будто не желающий признавать свою старость, дедушка удалился в свою комнату и через пару минут захрапел.

Черная туча, висевшая над нами, глядела маской Гиппократа; что-то неизбежное висело в воздухе. Ремонт у Сережи был наконец закончен.

 

«Хулиган, ты же знаешь деда, он на всю голову больной. Не обижайся на меня. Ты меня любишь, и я тебя люблю. Да что я тебе говорю, ты все знаешь». Какой-то проблеск сознания прямо-таки!

Мы весь вечер пытались собрать мои вещи, отвлекаясь постоянно на кота, на старые фотографии и открытки, на мысли о прошлом и будущем.

 

А на следующее утро он умер.

Просто упал и умер, и по-другому не могло быть. Не перезагрузка и не спящий режим. Резкое прекращение подачи энергии, остановка всех работ, кровь на полу, прилипшие к языку выбитые зубы, судороги, хрип, последний выдох, на моих руках, сквозь мои крики.

 

Телефон надрывался, в трубку наперебой предлагали свои услуги мрачные агенты, сотрудники милиции и «скорой» топтали пол, рыдала Надежда.

Под простыней, которой накрыли Василия Борисовича, он не умещался, виднелись посиневшие пальцы.

Я окончательно разуверилась в сверхъестественных способностях кошек, глядя на нашего кота, который возлежал на телевизоре. Что-то невидимое, типа души, которое должно, по мнению филинологов, интересовать наших пушистых друзей, совершенно не привлекало этого кота. Мертвый хозяин не возбуждал его интереса; гораздо занимательнее было наблюдать за перемещениями живых людей в поле зрения.

Невозмутимая Лиза копалась в документах в дедушкином шкафу. Непобедимая Надежда, подавляя последние рыдания, стояла рядом с дочерью. Непревзойденный Василий Борисович не оставил завещания. Неродная внучка оказалась чужой в родной квартире.

 

В день похорон, в крематории, я увидела впервые за несколько лет старых в прямом и переносном смысле дедушкиных и бабушкиных знакомых. Все бросались к Надежде, Лизе и Наташе с соболезнованиями, артрозными пальцами и объятиями.

Глаза и гвоздики были красными.

Мы с мамой стояли в стороне, нас удостаивали лишь кивком головы, на мой живот иногда взирая с сочувствием.

Потому как дедушка звонил не только моей маме, но и всем своим знакомым, жалуясь на то, что я его хочу «сжить со свету» с целью овладеть квартирой. Теперь они смотрели на меня с презрением, а я не чаяла, когда закончатся все церемонии.

«Великий дед» лежал в гробу, в костюме, который мы с ним когда-то покупали вместе.

«Скажите пару слов о покойном». Но, несмотря на все уважение и немножко напускную скорбь, найти добрые слова об усопшем не получалось.

«Он любил работать на даче, какие яблони у него там были! Потом он делал сидр и угощал им гостей. А какой это был сидр!» робко говорил бывший муж Надежды, присутствовавший по случаю.

Пара-тройка людей еще что-то несвязно и ни о чем пробубнила; Надя стояла ближе всех к гробу и хлюпала носом.

Отдавая последнюю дань семейным узам, прослезилась даже Лиза. Все это было отвратительно.

Когда стало ясно, что собственно добрых слов в адрес покойного никто найти не может, траурный тамада заупокойным голосом произнес дежурную речь, и гроб закрыли. Слезы высохли.

 

Надежда восседала во главе стола, на месте, где всегда сидел ее отец. Мне было странно ощущать себя гостем в собственном доме. Последние восемь лет, после смерти бабули, на дедушкин день рождения я накрывала стол и бегала от гостя к гостю с тарелками хлеба и солонками.

Теперь здесь, в моем доме, бегали другие люди. Гости сидели в уличной обуви, тапочек на всех не было. Я по привычке прикидывала, сколько мне придется убираться, и осекалась.

В моей комнате в кучу были свалены пальто, куртки и сумки. Кот взирал на все с высоты пианино.

«Куда кота-то девать?» равнодушно спросила Лиза.

«Папа его любил», вздохнула Надежда.

«Кота, естественно, я заберу с собой», ответила я. «Не на улицу же его».

«Вот и хорошо».

Алкоголь овладевал мозгами присутствующих. Заплаканные глаза Надежды обретали блеск.

«Саш, а где тот самовар, который папа всегда ставил по праздникам на стол?»

« Саш, а где его первый патент?»

«А где его серебряный перстень?»

А где то, а где это.. Эта женщина оглядывала квартиру с видом хозяйки, наследницы, вступающей в законные права. «Эту безобразную решетку с балкона надо убрать. Да тут вообще нужно все убрать. Мебель выбросить старую, новые обои поклеить. Это же кошмар!»

Не успели, что называется, ноги остыть..

 

- Как тебе обои, хулиган?

Дедуля увлажненным взглядом обозревал итальянские рулоны.

- Да так себе, слишком пафосно.

- Не, то что надо! Только представь себя в будущем среди такой красоты. Не комнату сделаем, а дворец!

Дедуля, как всегда, спрашивал моего мнения только для проформы.

- Хорошо, только в свою комнату я куплю вон те, синие.

- Как-то по детски..

- Ну деда, в мою же комнату.

- Хулиган, ты такой ребенок еще! Ладно, значит, те и вот эти.

А когда ремонт был закончен, мы пили шампанское, танцевали под Элвиса, а Иннокентий играл в обрезках пафосных итальянских обоев.

 

«Папа после нескольких лет в деревне так изменился! Все-таки он ездил туда только из-за Анны Антоновны.. Осенью приезжал худой какой-то, одетый кое-как..»

 

- Хулиган, нам надо с тобой как-нибудь съездить в деревню. Переночуем у соседей, посмотрим что там хоть делается.

-Давай, дедуль!!

- Все-таки, как там было хорошо! А помнишь, какой я был красавец, загорелый, весь день на воздухе. Все девки мои были!

Он всегда шутил так, а мужем для Надиной мамы и для моей бабушки, Анны Антоновны, всегда был верным.

- А там кто знает, хулиган, может, мы с тобой поднимем там хозяйство, и снова будем приезжать на лето.

 

«А ведь он всегда за собой следил, был во всем большим эстетом», вещала Надежда, глядя в свою тарелку затуманившимися глазами. «Как он относился к еде! Придирчиво! Любил он, чтобы все было красиво, любил..»

 

- Хулиган, ты пробовала мой новый салат?

- Нет пока, я старый забыть не могу, тот что с яблоками, колбасой и чесноком.

- Теперь салат с селедкой. Иди попробуй.

- А это что такое, рыжее?

- Это я остатки мандаринов туда покрошил, а то пропадут. Но вкусно, мне понравилось!

И снова Зевс играет в боулинг.

 

«Саша, будет справедливо, если ты выберешь какую-нибудь картину. Право выбора за тобой. Все-таки вы столько лет вместе прожили».

Спасибо, Надюш. Идите в пень со своим правом выбора и со своими картинами.

Мне подумалось, что как только гости покинут помещение, работы портретистки Марии окажутся там, где им место. Вместе с деревянной решеткой и обоями.

 

Вот и все, что мне досталось –кот и право выбрать картину. Мне не принадлежали больше березы в форме рогатки за окном, силуэты людей в доме напротив, капли дождя на карнизе, запах конопли в моей комнате, звон телефона, такой долгожданный в пору влюбленности, выцветший ковер, залитый солнечным светом летнего утра…

Лиза погладила мой живот. Во мне сидела досадная помеха их беззаботной жизни. Однако и дедушкиным отпрыскам были не чужды моменты просветления. Но лирике час, прагматике время.

«Квартиру мы, наверное, будем продавать», сухо сказала Лиза, обдав меня настороженным взглядом. Возражений не последовало. Пока не последовало.

«Да, но только дедушка говорил, что икону выносить нельзя», улыбнулась я, предвидя реакцию Лизы. И точно: она посмотрела на меня с интересом, чуть склонив голову набок, будто я читала стихи на полабском языке. Рассказывать ей легенду о «Троеручице» было бы так же смешно, как когда-то рассказывать дедушке о любви. Изначально обречено на провал.

 

У двери по-прежнему стояли мои не годные к употреблению ботинки. Я вышла, прихватив их с собой в последний путь. На помойку. Спасибо за годы, проведенные в тесном контакте.

Разбился кусок стекла, Зевс покинул боулинг-клуб, стерт в пыль гигантский монолит.

 

Le roi est mort, vive le roi!

И через несколько лет во главе стола воцарится Кирилл, Лизин сын, собрав вокруг себя своих подчиненных. Его по голове невидимой рукой погладит пращур, имя которого Кирилл, наверное, забудет.. Но я уверена, он станет достойным наследником, наследником редкого, монструозного рода.