Я и политика.

Я и Хрущев.

Я и Фидель Кастро Рус

Я и Брежнев

Я и прочие

 

Я еще не успел даже родиться, но уже государственная политика грубо вторглась в мою тихую внутриутробную жизнь. Мой отец, едва успевший меня зачать, вскоре проявил свою антисоветскую сущность.

Это было время «дела врачей». И хотя мой папа никогда не был ни врачом, ни евреем, но женат он был на медицинском работнике, это и стоило его относительной свободы. Получив ответственный политический заказ на подновление знамени одного из орловских заводов к 7 ноября 1951 года, мой родитель допустил политическую ошибку и на десять лет отправился в лагеря.

Я о нем знаю совсем почти ничего. Спасаясь от сомнительной и губительной связи, моя родительница уничтожила все возможные ссылки, документы и воспоминания об этом человеке. Известно лишь, что он на пять лет старше ее, был, как она вспоминала, высоким и красивым матросом, оборонял, а потом и брал Севастополь, в этом городе русской славы у него была жена и сын от предыдущего брака. А еще был он художник, и оставил после себя несколько портретов и репродукций, по которым можно было судить о хорошем вкусе и технике, но они с течением лет все утратились.

При этом, как воспоминание и компромат, мама весьма старательно попыталась ликвидировать и меня. Этому помешало жестокое сталинское законодательство, предусмотрительно запретившее аборты. А дело врачей так напугало ее коллег, что ни один из них с большого перепуга и из боязни доноса не решился на криминальную операцию.

Ограничились примитивной рекомендацией народных средств типа прыжков с высокого подоконника или употребления пахикарпина. Говорят, что обычно действовало безотказно и то, и другое, но в моем случае из моего природного упрямства примитивные дурилки срабатывать не хотели. Я сумел противостоять и химическому, и механическому воздействию, и благополучно родился в ровно четырнадцать часов седьмого июня 1952 года.

Дело было в городе Ставрополе, куда мама специально из политических соображений приехала произвести меня на свет. Тонкость месторождения заключалась в том, что она после окончания Ставропольского медицинского института работала в одной из деревень Орловской области, а все деревенские жители попадали в разряд колхозников, не имели при этом ни паспортов, ни права свободного передвижения по стране (спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство), но мама приехала к своим родителям и таким способом ухитрилась перехитрить самого товарища Сталина. Хотя к тому моменту, когда я мог самостоятельно определяться и перемещаться, все эти законодательные мульки уже не работали – помер товарищ Сталин.

Труп вождя я еще успел посмотреть летом 1959 года в мавзолее, он лежал рядом с чучелом Ленина еще на равных правах, зрелище омрачилось малопотребным поведением охранников чучел. В этот день мне купили в одном из столичных магазинов школьную форму, куда по тогдашним стандартам входила очень похожая на военную серая фуражка с лаковым козырьком и кокардой. Я ее тут же надел, и носил с верноподданным чувством.

Но при входе в хранилище чучел абсолютно неподвижный охранник неожиданно проявил признаки жизни, снял с моей головы и передал мне в руки фуражку. Я по тем временам был еще не знаком с правилами поведения возле трупов, и очень обиделся. Но стерпел, потому что обидчик был в форме, а ее значение понимали даже будущие первоклассники.

Тем более, что поведение тогдашнего лидера и вождя по отношению к моей фуражке было куда более оскорбительным. Когда мы с мамой через некоторое время осматривали другие державные достопримечательности типа Царь-Колокола и Царь же Пушки, любопытное столпотворение вокруг этой чугунолитейной продукции вдруг оживилось и засуетилось со словами: «Хрущев, Хрущев, ….», но я по своей примитивной детской реакции ничего еще не успел понять, как вдруг один из приблизившихся – толстый лысый в белых коротких парусиновых (или полотняных) штанах наклонился ко мне, взял мою фуражку за твердый лаковый козырек и натянул мне на нос, а публику при этом весьма обидно для моего детского самолюбия хохотала.

С тех пор я недолюбливаю и Н.С. Хрущева (безотносительно к его политике), и нашу советскую публику. Угодливые и трусливые козлы.

И поэтому я весьма злорадствовал осенью 1964, когда моя мама при очередной перемене места жительства переводила меня в очередную школу и очередной директор слезно жаловался ей на дороговизну рамы, показывая прислоненный к стене в углу кабинета портрет Никиты Сергеевича. Детским разумом я пытался посоветовать разместить в дорогой раме изображение нового вождя, но не знал канонических тонкостей верноподданной политики, и пренебрежительно был отвергнут.

Так сложилось, что кубинская революция свергла диктатора Батисту именно в тот год, когда я начал тянуть ученическую лямку в 34 школе города Ставрополя. Революционного вождя и его бородачей в этом 1959 году пиарили изо всех сил. Образами героических барбудос (т.е. бородачей) бредили многие мальчишки моего поколения. И когда моя мама-врач вдруг сказала, что в ее больницу поступила группа кубинских студентов, я собрал подвернувшихся под руку одноклассников и с визитом доброй воли через час уже был в инфекционном боксе, где расположились герои революции.

Ни бород, ни героизма мы не увидели. Вместо широкоплечих барбудос нам показали щуплых и тощих негритят-подростков, больных ветряной оспой. А заболевание это в те годы лечили простой советской зеленкой. Черные негритята в зеленых кляксах перечеркнули в доверчивой детской душе остатки революционной романтики и остатки доверия к отечественной пропаганде (к тому же, высказали совсем не революционную просьбу раздобыть вермута и газированной воды, слили то и другое в эмалированную кастрюлю, долго высасывали полученную смесь через соломинки и упились; наши люди от простой бутылки вермута до такого состояния обычно не доходили). Так что не очень я доверял с тех пор пропаганде.

Хотя еще раз купился на эту мульку году этак в 1966. Когда классная руководительница в ответ на мои призывы к справедливости заявила, что сначала надо дорасти до совершеннолетия, а потом уже качать права советского человека.

В это время у меня дома мой отчим-медик вместе с районным прокурором употреблял под соленые огурцы и жареную картошку разбавленный водопроводной водой медицинский спирт – вещество настолько высокого качества и хорошей очистки, что оно даже не нуждалось в рекламе – его пили просто потому, что было вкусно, питательно и полезно. Пили, разумеется, те, кому было доступно. Это внушало уважение и способствовало задаванию сложных мировоззренческих вопросов. Но районный прокурор т. Палатников с высоты своего служебного положения и спиртового благополучия повторил то же, что и классная руководительница: «Дорасти, а потом про права заговаривай!».

Я обиделся, в тот же вечер на листе из тетради в клеточку написал письмо дорогому Леониду Ильичу Брежневу с детской просьбой сделать все так, чтобы у наших школьников появились права человека, а районные прокуроры и классные руководители больше не смели так пренебрежительно и уничижительно с нами разговаривать.

Утром на центральном орловском почтамте адресованное вождю письмо опустилось в почтовый ящик, а уже через два часа в кабинете директора школы строгий товарищ в сером костюме начал допытываться, кто же это меня, неразумного школьника, научил ТАКОЕ писать; а поскольку в те годы я был честным ребенком и не умел еще врать, строгий товарищ на протяжении двух недель то здесь, то там на моем пути появлялся, и постоянно спрашивал, кто же все-таки научил…

 

Продолжение следует:

Я и Ленинский комсомол

Я и Секс

Я и дружба народов.