Странное состояние природы – конец лета. Уже прохладен ветер и задумчивы поседевшие от пыли деревья. Но солнце еще горит ярко и празднично, словно наверстывает упущенное, провоцируя природу на обманчивую летнюю беспризорность.

И так тихо вокруг. Настороженно замерли сияющие веси, размашисто исчерченные растрепанной кучевой кистью. За дома цепляются солнечные пятна уходящего дня, вспыхивают округлившиеся от света окна, похожие на серебряные монеты. Пространство прозрачно истончается и вибрирует, наполняясь прощанием.

Скоро осень. Она привычно начнется с дождей и тоскливого ожидания неминуемых холодов, и мы вновь вернемся в состояние зимней спячки и медленного созревания перемен.

И все же… Конец лета будит в нас мощную энергию сомнений в устойчивом постоянстве жизни.

Вот, например, вчера, когда Лиза брала билеты на московский поезд, в Киеве еще сияло лето, и в беспечной щедрости августовского солнца не чувствовалось ни тени прощания.

А сегодня она уже в Москве, над которой висит отвратительная осенняя морось.

Воздух, как студень. Густой, липкий, навязчивый, цепляется за одежду, путается в волосах, медленно стекает с неба и мрачными пластами укладывается вдоль перрона.

Состав еще полчаса будет стоять у платформы, но глупо махать друг другу руками и придумывать натянутые фразы. Они молча поцеловались и разошлись, рухнув, словно в пропасти, в черные полосы своих раздельных жизней.

Чуда не произошло.

То, что много месяцев неспешно вызревало в душе, оказалось обычной игрой гормонов, стремительно разрушившей хлипкое здание основательных Лизкиных фантазий.

Ей до тошноты отвратительно это сознавать, смотреть сквозь запотевшее стекло на стынущие в «мряке» фонари и провожать его взглядом.

Как хорошо, что он ушел.

А все-таки, если бы остался, банально и глупо торчал на сыром перроне, посылая ей смс-ки и пытаясь постучать в окошко, было бы здорово. Так все влюбленные делают, когда прощаются... Все. Влюбленные.

Хорошо, что он ушел.

Чтоб отвлечься и чем-то себя занять, Лиза раскрыла томик модного нынче писателя, которого вечно таскала в сумке в целях перманентного самообразования, и долго смотрела на цифру -115- в конце заложенной страницы. Буквы расплывались, не желая складываться в слова.

«Быть может, Бог сотворил пустыню для того, чтобы человек улыбался деревьям...», - она перечитывала эту фразу несколько раз, как заклинание, вылавливая из нее ускользающий куда-то смысл.

Зачем? Зачем она согласилась? Как глупо...

«Приезжай, я больше без тебя не могу! - написал он в последнем письме. И она помчалась, как сумасшедшая, томимая неясными надеждами и ожиданиями. - Ночь туда, ночь обратно, не так уж это далеко, только посмотреть друг на друга, а вдруг, это судьба...», - уговаривал он ее. На один день. Точнее, на несколько часов, которые должны были решить все вопросы их полугодового виртуального общения.

Тоскующий художник, от которого сбежало вдохновение, и бывшая училка, умеющая разговаривать стихами.

Ну, разве не парочка? И чем, по-вашему, это могло закончиться?

Лизе вдруг захотелось, забившись в темном углу вагона, тихонько, по-щенячьи поскулить от обиды.

Он просто хотел секса... Изголодавшийся по женскому телу, одинокий художник. Прямо в мастерской на окраине Москвы, среди запаха пыли и красок, темных наглухо зашторенных окон, золоченых рам, каких-то старинных предметов, наполненных смыслом и тайнами. На старом диване. Просто и грубо. Без всяких романтических изысков.

Это случилось.

Как можно было отказать, ведь она сама к нему приехала.

Наверное, это была бравурная мелодия. Лиза не помнит. Ее душа сначала играла на одной струне, а потом и та оборвалась и повисла, звякнув напоследок пронзительно и тонко.

Потом, провожая ее, художник суетился и спрашивал, сколько стоит билет. Неловко сунул ей в ладошку сто долларов и хихикнул: «Прости, я не знал, что ты в первый раз. Возьми на мороженное». Она в ответ так же отвратительно улыбнулась и пробормотала: «Я его не люблю». Стыдно было возвращать деньги. Бедняжка с ужасом представила, как он будет ее уговаривать, засовывать деньги в карманы, и машинально взяла влажную от его пальцев купюру, решив, что потом, когда все это, наконец, закончится, отдаст первому попавшемуся нищему. Получается, он ее купил.

«Быть может, Бог сотворил пустыню для того, чтобы человек улыбался деревьям...», - настойчиво читали ее глаза сквозь слезную пелену.

Как больно разбиваются мечты…

В сумочке зазвонил телефон.

«Неужели он?» - мелькнуло в голове.

Звонил Юрка. Когда-то он был влюблен в Лизу. Но давно попал в статус «простых друзей», с которым иногда перезваниваются и шлют дежурные новогодние смс-ки.

Юрка был милым. Но без претензий, талантов и перспектив. Ничем не выдающийся программист в сервисном отделе небольшой компании.

Как только на горизонте замаячил великолепный московский художник, без сомнения гений и без пяти минут лауреат, Лизу захлестнула тяга к великому. И Юрке спешно пришлось ретироваться на «запасной аэродром».

- Привет, Лиза. Ты не отвечаешь на мои звонки. Очень хочу тебя увидеть! – сквозь помехи пространства зашелестело в трубке. – Ты где?

- Я в Москве..., – растерянно пробормотала девушка. Юркин голос был таким родным, знакомым, здесь, на самом краю лета... Ей невольно хотелось схватиться за него, как за соломинку, способную вытащить из отвратительного душевного межсезонья.- Юр, ты знаешь... Я тоже очень хочу тебя увидеть, - как эхо, повторила она.

- Когда ты приедешь?

- Завтра...

- Номер поезда, вагон, - заторопился Юра, будто почувствовав, что Лиза вновь готовится надолго исчезнуть из его жизни, - я тебя встречу. Можно?

- Поезд 18, вагон 5, - почти прошептала она, не в силах больше сдерживать слез.

- Ты что плачешь? - в его голосе зазвенела тревога.

- Да нет. Это просто ветер…

Через час поезд выскользнул из сумрака Подмосковья, и ему открылось ослепительное пространство солнечного неба. Неумолимо набирая ход, он возвращался в теплое лето.

Как хорошо, что в Киеве, осень наступает только в октябре...

Колеса уже отстукивали новую бравурную мелодию. Все дальше и дальше. Боль, пустота и мряка остались там, на перроне московского вокзала, превращаясь в очередное жизненное воспоминание.

Завтра в семь утра Юрка будет встречать ее у пятого вагона с букетом обожаемых ею маленьких красных хризантем. И все будет хорошо.

Улыбка скользнула по её губам и рассыпалась тысячью солнечных зайчиков на треснутом в уголке окна вагонном стекле.

До нее, наконец, дошел смысл вертевшейся на языке фразы модного современного писателя:

«Быть может, Бог сотворил пустыню для того, чтобы человек улыбался деревьям...»

 

Как вы догадались, мою героиню зовут Лиза. Это невысокая худощавая женщина средних лет с выразительными голубыми глазами. Пожалуй, ее можно было бы назвать красивой, если бы не тонкие губы, жиденькие волосы и веснушки на носу. В порыве дружелюбия я говорю ей, что веснушки - это отметины солнца, но Лизка все равно старательно замазывает их тональным кремом. Таких женщин вокруг тысячи, сотни тысяч, можно сказать, миллионы. Стандартные серые мышки, несуразные и сомнительно симпатичные.

Именно так Лиза думает о себе. Я считаю, что в ней есть изюминка.

«Ау? Изюминка, где ты?» - Лиза тебя в упор не видит.

Но верит! А куда денешься. Действительность не позволяет предаваться унынию и ставить точку в жизненной драме. Даже если у тебя на лбу написано: «одинокая разведенка».

А впрочем, в разводе Лиза уже три года, но пока, вопреки предсказаниям бывшего об её скоропостижной смерти и нищенском полуголодном существовании, живет, развивается, растет, и умирать, соответственно, не собирается. Не дождетесь! И на лбу у нее написан совсем другой текст: «свободная женщина».

Я увидела этот сияющий лозунг феминизма как раз в то утро, когда она вернулась в Киев после развода с двумя малолетними детьми и парой чемоданов в руках. Издалека подруга казалась взъерошенной наседкой, удерживающей возле себя разбегающихся цыплят.

Мы стояли, обнявшись, на перроне киевского вокзала и не смели поднять друг на друга глаза.

У каждой из нас теперь была своя женская история.

Я готовилась утешать подругу, полночи зубрила вступительные фразы ободряющей речи. А когда увидела, поняла, что это ни к чему. Бьющее в глаза сияние вновь обретенной свободы делало ее и без того величественно неуязвимой.

Я вдруг почувствовала, как не хватало мне Лизы все эти годы.

Украдкой вглядываясь в ее лицо и отмечая на нем следы времени и опыта, я с радостью поняла, что она осталась все такой же. Несгибаемой скрепкой, которая умела соединять несоединимое.

С обывательской точки зрения, моя подруга была странным человеком. Порой предельно нудным, мелочным и даже скупым. А спустя минуту спустить все свои сбережения на восстановление старинного Храма или лечение одинокой соседки.

Казалась душой компании, фонтанирующей общественными идеями, и одновременно отшельницей, надолго впадающей в меланхолию и погружающейся в себя, как батискаф в бездну. В периоды её « выпадения из жизни» Лизку лучше было не трогать. Она умела «кусаться», больно и метко. И в то же время каким-то образом умела помирить непримиримых и оправдать тех, на ком уже некуда ставить клеймо. И ей, во что бы то ни стало, требовалось найти свет в полной безнадеге нашей жизни. Для этого с энтузиазмом выдумывались какие-то душеспасительные теории, законы и правила: «Инструкции по правильному жизнеупотреблению» (как она их называла).

«Нет, вы только подумайте, - говорила неисправимая оптимистка, когда её фонтан мощно извергал открытия, - как удобно, знать лекарства от всех жизненных «болезней»! Появится проблемка, а ты ее хлоп – и готовым рецептом по темечку. Даже если не помогает, то утешает как факт, что подобные тараканы водятся в голове у большинства жителей нашей планеты и требуют уничтожения!»

Лиза умела слушать. И слышать. Чем-то другим, кроме ушей.

Внимая моим телефонным монологам о любовных катастрофах, которым, как водится, хочется придать максимум трагизма, она терпеливо покашливала в такт причитаниям, шумно дышала в трубку. И всегда находила какое-нибудь короткое и порой резкое слово, попадающее прямо в суть и действующее наверняка. Словно извлекала его из сердца.

Казалось, что Бог ошибочно скроил её из совершенно несовместимых лоскутов: поэзии, практицизма и умопомрачительной глубины. Я могла бы вывести целую теорию о том, как все это способно уживаться в одном человеке. Но иногда мне кажется, что при запуске её бортового компьютера просто сдвинулась какая-то программка...

Как тосковала я по Лизе в часы мучительных женских сомнений, которые случаются с нами так некстати и требуют обязательного свидетеля. Как сердилась на скупые строчки ее стремительных электронных писем. И как радовалась теперь воинственному блеску ее глаз, обещавшему нам эйфорию нового совместного моделирования жизни.

Слава Богу, Лиза осталась прежней! Тут же, не выпуская их рук детей и чемоданов, она заявила, что знает, чего нам не хватает для счастья. Решительно подтягивая штанишки разбегающемуся в разные стороны трехлетнему сыну, она самозабвенно призналась, что намерена добыть это прямо сейчас. Вот только ванну с дороги примет!

Удивила! Как будто это и так не ясно.

Тоже мне первооткрыватель.

Все едва покончившие с прошлым неудачницы, еще дымящиеся от пыла страстей, развернувшихся в их жизни, полны решимости, тут же сдвинуть планету с катушек и доказать, что достойны счастья.

Прямо сейчас! Завистникам и осуждающе качающим головой морализаторам, соседям и родственникам, самой себе, наконец, доказать, что затеяли все это ради одной великой и замечательной цели. И все жертвы, которые пришлось принести на алтарь сумасбродной идеи, оправданы и закономерны. Как закономерно вечное движение перемен.

Ну, и что. Кому из них удалось это сделать прямо сейчас, едва приняв ванну с дороги?

Да никому!

Это ведь не шишки в лесу собирать.

Вот и у Лизы не вышло.

Оказалось, что сначала, как минимум, нужно выжить и встать на ноги.

Не мудрствуя лукаво, она придумала оправдание своему прагматизму, и, пытаясь примирить прозу и поэзию своего «многодетного» существования, отправилась продавать французскую посуду.

Иногда это у нее даже получается…

День ее заполнен до отказа рутинными обязанностями по квалифицированному сопровождению продаж: телефонными звонками, встречами, переговорами, отправкой факсов и прочей коммуникативной ерундой. А вечером ее ждут дети. Думаете, легко?

Но что поделаешь? Юрка остался в Нижнем, где под крылышком его суровой мамы, они с Лизой пытались построить когда-то семейное счастье. Он больше не звонит и не пытается героически вытаскивать её из жизненных разочарований, поняв, что она может выбираться самостоятельно.

Теперь ей приходится жить одной с двумя малолетними спиногрызами.

«Легкомысленная дура», - говорит себе подруга в минуты прозрений, но возвращаться назад не собирается.

«Только в единении с другим человеческим существом возможно обрести гармонию существования! И если это существо не твое, то гармония попахивает дурдомом!» - горько и высокопарно иронизирует Лиза, когда заходит ко мне, чтоб отвести душу и заглушить свое вечно бодрствующее чувство вины.

Она любит говорить «красиво» и отравлена совершенно сумасбродной идеей - научиться так же «красиво» жить.

Но, с «гармонией существования» ей, пока, не везет.

Лизка, естественно, не собирается вечно ходить в «одиноких разведенках». И теперь ей срочно нужны правильно сформулированные законы существования.

Пока все наладится…

Она лихорадочно отыскивает рецепты в мудрых книгах, которые в изобилии продаются на «Петровке» . И напрягает мозги размышлениями.

Все это в перерывах между торговлей и выживанием в условиях сурового безмужнего быта. Её семейство обитает по соседству со мной, в небольшой двушке на Позняках.

Этот густо населенный спальный район Киева давно побил все рекорды по количеству кирпичей и бетонных панелей на душу населения, но его продолжают настойчиво застраивать, словно соревнуясь за обладание последним сантиметром свободной землицы. И улицы при этом не стесняются называть красиво и загадочно, например, «Княжий затон»…

С наличием князей тут, понятное дело, сложно. А вот остальные чудаки, заселяющие густо посаженные каменные колоссы, наличествуют в избытке.

Нос к носу.

Но каждый в своей наглухо закрывающейся камере внутреннего сгорания.

И это не способствует, увы, Лизкиным поискам и не внушает особого оптимизма по поводу устройства личной жизни. Но выбирать пока не приходится.

В ее приоритетах нет, кажется, ничего особенного. Как у всех. По неистребимой женской привычке она мечтает о нормальной семье и работе, приносящей удовлетворение.

Конечно, это кажется банальным и скучным для такой оригиналки, как моя подруга. Поэтому Лиза никому не признается в своих «простых» мечтах. А сама потихоньку, даже в тайне от самой себя, извлекает из сердца самое главное, что должно оттуда извлекаться.

 

- Привет, Лиза, - он стоял на перроне, как и ожидалось, с букетиком красных хризантем и смешно жмурился то ли от солнца, то ли от смущения. А может быть просто от радости, что выудил ее, наконец, из времени и пространства и может воочию наблюдать симпатичные ямочки на ее щеках.

Эти ямочки вытворяли с Лизкиной невзрачной внешностью что-то невероятное. Стоило ей улыбнуться - и моя бледнолицая подруга вдруг начинала светиться, будто кто-то зажигал внутри её головы маленький фонарик. Именно на это предательское свечение неопытный программист и попался когда-то, как мотылек.

Заменяя коллегу из сервисного отдела, он пришел устанавливать у Лизы Интернет по заявке. Они разговорились, а потом оказалось, что он снимает квартиру на той же лестничной площадке, у соседки. Пока все это выяснялось, Юрка уже понял, что пропал. Его вдруг осенила безответственная уверенность в том, что Лиза и есть ТА ЕДИНСТВЕННАЯ, о которой мечтает каждый уважающий себя подпольный романтик. Предназначенная только ему, главная женщина всей его жизни. Бывает…

Он, бедняга, и не предполагал, как могут быть коварны предметы тайных грез с изумительными ямочками на щеках.

Это как гипноз. Гипноз, гипноз – хвать за нос! Мозги, уши, глаза и другие участки тела бедного компьютерщика попали под власть тотального заблуждения, которое практически у всех лечится одинаково: необдуманным браком и несколькими совместно проведенными годами взаимного приоткрывания тайн.

Наивный, ему казалось, что он полюбил Лизу. И не подозревая, что смотрит на неё сквозь розовые очки своего желания, Юра принял этот подарок судьбы и старательно нацелился на совместное счастье.

Что есть жизнь, как не совершенствование собственных иллюзий…?

Оказалось, что девушка нисколько не разделала его мнения о судьбоносности их встречи, и её пришлось «покорять». Он стал иногда заходить под предлогом проверки коннекта, напрашивался на чай, познакомился с будущей тещей, вошел в доверие к коту Тимофею. Короче, опекал Лизу по полной программе. Она, конечно, смутно догадывалась о причинах столь пристального внимания к своей персоне, особенно, когда он, наблюдая за метаморфозами ее лица, глупел на глазах. Нажимал не те клавиши, путал регистры и клал в чай столько сахара, что жидкость начинала переливаться через край.

Лиза предпочитала всего этого не замечать, чтоб не усложнять. И, можно сказать, бессовестно использовала добродушного парня то на подсобных работах, то для похода в кино или прогулки в парке. Но в душе…

Ах, что там говорить, Юра был птицей не ее полета.

Мечтавшая о космонавте или покорителе глубин, Лиза продолжала искать журавля в небе. Нашла. Среди живописцев. Но во время памятного посещения российской столицы этот «журавль» больно её клюнул. И в отношении к ординарному программисту наметился заметный перелом.

«Эгоистка», - скажете вы.

«Эгоистка, ты Лиза!» - сказала я, когда узнала о намечавшейся свадьбе и всех предшествовавших этому решению событиях.

***

Он стоял на перроне с букетом маленьких красных хризантем. Ну, кто мог против этого устоять?! Тем более что все так отвратительно складывалось в осенней Москве.

Лиза медлила, втягивала голову в плечи и, словно улитка, ползла по тесному проходу вагона, нарочно пропуская пассажиров вперед и пытаясь оттянуть встречу.

Именно тогда она впервые почувствовала, как внутри заскреблись мерзкие «лангольеры», похожие на монстров из фильма Стивена Кинга.

Кто-то интеллигентно называет этих чудовищ внутренним голосом или «вторым я». Но у Лизки завелись именно «лангольеры». Она догадывалась, что избавиться от душевных грызунов можно только одним способом – выпить яду. Но была еще молода и обрывать жизнь из-за слабо осязаемых монстров, не решалась.

Бедная девочка…

Конечно, Юра не мог знать, что она «вытворяла» в Москве. Но ей-то от этого не легче.

«Нет никакого сомнения, что Бог сотворил пустыню для того, чтобы мы умели улыбаться обычным деревьям...», - старательно утешала она себя, перефразируя любимого автора. Увидев в окно бордовые головки хризантем, смущенную улыбку ничего не подозревающего друга и сияющее по-летнему солнце, поклонница «Алхимика» вышла из вагона, словно горькую микстуру, одним глотком вдохнула прелесть киевского бабьего лета, предательски упрощающего жизнь. И решительно заткнула рот своим лангольерам.

Потом она старательно улыбнулась Юре и нагло уткнулась в его плечо, чтобы спрятать там всю правду о своем падении. Нет сомнений, он именно то, что ей нужно!

Где-то в желудке тихонько шевельнулись муки совести…

Но Лизка глотнула еще немного воздуха и подумала: «Я привыкну».

- У тебя все в порядке? – участливо спросил между тем парень, осторожно заглядывая ей в глаза.

- Да. Просто я устала, - «грешница» подняла на него покрасневшее лицо и с благодарностью посмотрела на ежики хризантем.

Она опустила голову в терпкую свежесть букета, еще раз глубоко вздохнула. И глухая внутренняя боль, которая обручем сковывала ее внутренности, вдруг лопнула, как мыльный пузырь, окончательно вернув Лизку к жизни.

***

Прошло два месяца, они поженились.

А потом уехали в Нижний Новгород.

И Лизка на какое-то время совершенно выпала из поля моего зрения.

Объявилась подруга только через полгода. Задышала радостно в трубку, сообщив, что у нее родилась дочь Виктория.

- Виктория - это значит победа! – орала она в трубку, как будто я могла этого не знать.

Мне казалось, она была счастлива своей победой, говорила без умолку, тараторила, шумела, словно торопилась на уходящий поезд.

Потом «предательница» пропала еще на год, путешествуя на своем батискафе по безнадежно далеким глубинам жизни.

И вдруг как раз перед Рождеством снова вынырнула из времени и пространства и объявила о новой своей победе: «Я родила мальчика!»

В этот раз она говорила меньше. Чаще задавала вопросы и больше слушала.

Кто их разберет, этих лангольеров… Иногда они являются, когда ты вовсе не расположен к созерцанию рассвета. И толкают в пропасть отвратительной меланхолии. Когда ни с кем не хочется говорить, потому что стираются расстояния, стены, заборы и разделяющее нас пространство становится прозрачным проводником невидимых внутренних движений. Ты чувствуешь его насквозь, все скрытые мотивы поступков, обиды, зависть, боль, плохое настроение. Все это наслаивается и надвигается на тебя, как проклятье. И ты невольно напрягаешься, пытаясь защититься от собственной отзывчивости на чужую боль.

 

Зачем люди знакомятся? Мужчины и женщины, я имею в виду...

Нет, ну, конечно, понятно для чего... Сексуальное влечение, притяжение противоположностей, зов природы, стремление к продолжению рода.

Мне так хочется верить, что мы ищем в простом знакомстве еще чего-то. Например, родственную душу или утерянную половинку, любовь.

Странно устроен человек. Для полного счастья ему вечно кого-то не хватает…

По статистике мужчин на свете меньше, и некоторые женщины просто обречены на одиночество.

Лиза не могла себе представить, что личное счастье может зависеть от статистики. Как ее душе, жаждущей любить и быть любимой, втолковать, что половинок на всех не хватит, и что можно остаться с носом? Она хотела любви! И ей было наплевать, что пророчит безжалостная реальность жизни, в которой порядочных мужчин, без проблем, неизлечимого алкоголизма и легкой шизофрении не просто мало, но вообще практически не существует. Она в это не верила!!!

Мужчина, как вымирающий вид! Чудесная глупость!

"Не хочу верить и не буду! Это мне жить мешает, понимаешь?!!!» - вопила она на моей кухне темными ночами, куда, больше не умея справляться со своим одиночеством, прибегала через два квартала, принося все свои нехитрые коммерческие и личные тайны.

Теперь мы поменялись местами, это я теперь шумно дышала в трубку, нервно раскачивалась в такт ее причитаниям о горькой бабьей доле. И пыталась найти для нее какое-нибудь короткое и простое слово, попадающее прямо в суть и действующее наверняка. Пыталась извлечь его из сердца.

- Я точно знаю, что моя душа пришла в этот мир, чтоб научиться любить. А если у нее есть такая высокая цель, значит, и средство достижения обязательно предусмотрено небесами! - Лизка волновалась, нервно вышагивала меж испуганно расступившихся табуреток и, как мельница, размахивала руками, грозя что-нибудь уронить и перебудить весь дом. Она волновалась, потому что процесс латания душевных дыр неумеренно затянулся.

А помнится, ей хотелось исправить все «прямо сейчас»!

Я зорко и сочувственно следила за ее порывистыми движениями и пыталась успокоить.

Конечно, в ожидании индивидуального счастья, можно любить свою работу, Бога, детей, природу, родину, человечество, наконец. Для Лизки все это было «не то».

Она вбила себе в голову, что ЕЙ обязательно нужно найти ЕГО!

Быть может, она и права.

Но как?

Не выйдет же она улицу и не заорет во всю свою кошачью мощь: « Ау, мужчина моей мечты, ты где? Я вот тут жду тебя, не дождусь, где ты, любимый, дорогой, единственный. Вынь, наконец, из ушей бананы, морковки, наушники или «что ты там еще себе засунул». И услышь меня! Я тут!»

Во-первых, не выйдет и не заорет, это ясно. Хотя, с нее станется. Вот прибежала же среди ночи. Руками машет, о любви вопит. Припекло, значит.

А, во-вторых, на такой умопомрачительный призыв могут сбежаться вовсе не те, кого рисует её богатое воображение в качестве прекрасного сказочного принца.

А что собственно рисует её воображение? Ну-ка, ну-ка....

Призрак возлюбленного маячил туманным облачком на самой окраине Лизкиного сознания, не желая обретать зримые черты реального мужчины.

- Как же искать, если толком не знаешь, кто тебе нужен? - спрашиваю я.

- Да, я как-то об этом не подумала, - сразу успокаивается она и, схватившись за чашку с остывшим чаем, громко втягивает в себя жидкость.

- Так, спокойно. Начнем с роста. Мужчины, какого роста тебя привлекают? - говорю я хладнокровно.

- Конечно, высокого, - не задумываясь, отвечает Лизка, и тут же поправляется, - хотя, зачем мне высокий, еще шею сверну. Я ведь сама метр шестьдесят с кепкой.

- Хорошо. Дальше. Телосложение?

- Конечно, хотелось бы что-то покрупнее. Шварценеггера, конечно, я не потяну, но Кевина Костнера вполне... Да... Фантазия у меня... Жаль только, что сама я не Клаудия Шифер, - она ухмыляется, не найдя доводов в пользу своей привлекательности, и обреченно плюхается на жесткий кухонный диванчик.

- Так. Медленно спускаемся на землю. И думаем, думаем, мыслями шевелим.

Волосы на голове шевелятся от напряжения, а в мыслях по-прежнему полный холодец.

- Ну, ладно... Собственно телосложение не так важно. Лишь бы человек был хороший, - примирительно говорит подруга и включает чайник, словно ей наскучило выдумывать то, о чем она не имеет ни малейшего представления.

Но я не унимаюсь.

- Глаза? Глаза, конечно, только голубые, как у тебя. Волосы – русые. Потому что и у тебя русые. Были когда-то, - внимательно присматриваюсь к остаткам последнего мелирования на Лизкиной голове. - Правда, чем же плохи черные или седые? Бывает, что и волос-то нет.

Господи о чем мы думаем, разве внешность имеет какое-то значение? Главное душа, точки соприкосновения, характер, взаимное влечение.

Мы понимаем, что наши черепные коробки до отказа набиты готовыми моделями и стереотипами, совершенно далекими от реальных Лизкиных потребностей. Кто ей нужен? Не умея больше «удивляться простым деревьям», Лиза вновь увлеклась поисками журавлей.

И чего ей не хватало? Схватилась, детей сорвала, бросилась сломя голову в самое пекло неизвестности с горьким названием «проза жизни». Теперь вот принца ищет, вроде Кевина Костнера. Вечно ее тянет на креатив. Научена ведь уже. И художники, и «космонавты», и даже конструкторы мостовых переходов когда-то давным-давно уже промелькнули в ее жизни серыми пятнами полного несоответствия идеальному образу.

- Слушай, Лиз, тебе нужно попробовать все сначала. Как будто бы ты совершенно ничего не знаешь о мужчинах. С белого листа. Без груза времени, опыта и плохих воспоминаний. Попробуй.

***

Созревшая для кардинальных мер устроительница «гармонии своего существования» решила, наконец, подробно изучить рынок.

Котируются ли сейчас голубоглазые? И кто вообще нынче в моде. В ход пошло все её женское любопытство и талант собирательницы информации по курилкам, женским тусовкам и в среде прочей неформальной общественности. Результаты были ошеломляющими.

Её наивное «лишь бы человек был хороший» вообще нигде не прозвучало. Представляете себе! Цвет глаз и прочая ерунда не упоминались даже вскользь! В приоритетах нынче хорошая профессия, место под солнцем, наличие недвижимости и движимости (лучше японского производства) и отсутствие криминала.

Боже мой, как все запущено! А мы-то, дурочки, надеялись, что голубоглазые шатены с добрым сердцем еще хоть кому-то из женщин должны нравиться.

В полном расстройстве от результатов соцопроса, Лиза решила провести разведку боем. Собственно в бой ей идти пока было не с кем. Но ознакомиться с театром военных действий не мешало. Не отставать же от жизни.

И она стала наблюдать за мужчинами... Везде: в метро и на улице, в очереди и офисе, в статике и динамике, под дождем и в испепеляющую жару – в радиусе её внимания мог оказаться любой случайный субъект мужского пола, не успевший вовремя раствориться в толпе. Иногда она так пристально смотрела в их сторону, что они смущенно отводили глаза и даже, представьте себе, один ей подмигнул. Это было уже сродни откровению!

Нет ничего удивительного.

Лиза давно этим не занималась. Все как-то недосуг было. То замужество, то развод, то дети, то новая работа... Как-то все впопыхах. Одни незрелые мечты.

Оказалось, это довольно забавное занятие – наблюдать за мужчинами с нуля впечатлений, словно видишь их впервые в жизни.

Господи, при детальном рассмотрении, они такие разные. И такие милые попадаются. И сердитые, и раздраженные, и даже растерянные. Здорово! Внешне все казалось таким понятным. Но содержание их души, равно, как и уровни жизни, так и остались для Лизы полной загадкой.

Впрочем, если они ездят в метро, то... движимости у них, похоже, не наблюдается...

«Наверное, это подпольные миллионеры, решившие от скуки прокатиться в общественном транспорте? А может быть все дело в пробках на дорогах? Говорят, сейчас в центр легче добраться подземкой, чем на собственном автомобиле», - утешала она себя, едва сдерживая алчное желание тут же стать счастливой обладательницей состоятельного и самодостаточного мужчины.

Разгадывать чужие ребусы, старательно сканируя местность вокруг себя, было жутко интересно, и даже затягивало.

До сих пор удивляюсь, как она успевала все это параллельно с домом, детьми и работой - суровыми и необходимыми обязанностями и ролями, которые требовала от нее жизнь. Однажды подруга так увлеклась целенаправленным созерцанием противоположного пола, что пропустила станцию пересадки и прокаталась в метро до последней электрички. Спешить домой ни к чему. Дети в деревне у бабушки. Её все равно никто не ждет. Можно с чистой совестью и наслаждением предаться приятному процессу постижения действительности.

 

А впрочем, действительность самым наглым образом уже сама ломилась к ней в двери. Прямо в этот же вечер.

Чтоб не наедаться на ночь, Лиза ухватила пару листиков салата и погрузилась в изучение увлекательной книги, будто «случайно» купленной ею в переходе.

Бестселлер назывался гениально и просто: «Как найти мужчину своей мечты». Как раз то, что надо каждой женщине, даже если она открыто об этом говорит только ближайшей подруге. Погрузившись в чтение, Лиза почувствовала, как пространство вокруг волнующе завибрировало...

В этот самый момент раздался звонок в дверь. "Кто это так поздно?" - недовольно подумала она и осторожно глянула в дверной глазок.

В длинном коридоре стояла кромешная тьма. Звонок повторился.

- Кто там? – робко спросила Лиза.

- Откройте, пожалуйста. Это ваш сосед из 26 квартиры. Я уронил ключ. А тут такая темнота. Обшарил все вокруг. Ничего не могу найти. Вы не знаете, кто это стащил лампочку?

- Это не я! – поспешила оправдаться её внутренняя школьница.

За дверью послышался смех.

- Разумеется, не вы. Откройте, пожалуйста. Я попробую его найти, - нетерпеливо отозвались за дверью.

- Не открою. Я боюсь. А вдруг вы не сосед. Я вас не вижу.

- Конечно, не видите, я же не светлячок. Но вы же меня слышите. Меня зовут Сергей. Я живу напротив, с мамой. Мы несколько раз виделись, вы должны помнить. Я знаю, что вас зовут Лиза, - монотонно и старательно, как ребенка, попытался он её успокоить.

- Мне не интересны все эти подробности. Мне надо одеться. И вообще. Может, вы меня сейчас прирежете и квартиру ограбите. Не стану я вам открывать, - отрезала Лиза.- Вы знаете, который час? Половина первого.

- Вы правы, конечно. Но что же мне делать? Я уже подмел руками тут каждый сантиметр. Метро закрылось. Вы не бойтесь. Я вас не задержу, только ключ найду.

Ну, что тут поделаешь. Оделась. Нашла лампочку. Взяла в руки самый большой кухонный нож. Сказала: «Ух, была, не была!» И резко распахнула дверь.

Он стоял на карточках возле двери в свою квартиру и шарил руками по полу. Простенькие джинсы, кроссовки, свитерок с троещинского рынка. Совершенно очевидно, движимости у него не наблюдается... Растерянное добродушное лицо, зажмурившиеся от яркого света глаза - сосед совсем не походил на ночного вора, замыслившего коварный план ограбления её квартиры. Она протянула ему лампочку и для строгости сухо сказала:

- Лучше найдите, где вкручивается.

- Спасибо вам огромное. Я так вам признателен, - затараторил он и понимающе улыбнулся, оценивая величину ножа в её руках. – Вы здорово вооружились, но это совсем ни к чему...

- А еще у меня разряд по каратэ, - поспешила прибавить Лиза, чтоб он не сомневался в её способности к самообороне.

Но он, видимо, и не думал сомневаться, и молча пошел искать патрон для лампочки. Лиза вынесла ему табурет.

Когда свет загорелся, она оставила соседа наедине со своими поисками. И отправилась спать.

Через несколько минут в дверь опять раздался звонок. Лиза услышала за дверью голос соседа:

- Лиза, простите, а вы не поможете мне поискать ключ. Понимаете, я забыл свои очки у приятеля. Ничего не получается.

- Послушайте, может, вас еще раздеть и спать уложить? В конце концов, нельзя же быть таким беспомощным! – в сердцах воскликнула моя самостоятельная подруга и, уже ничего не страшась, вновь распахнула дверь.

Он стоял на пороге в очках (какая наглость!) и с цветочным горшком в руках. Это были, кажется, фиалки.

- Я вас обманул. Просто хотелось еще раз увидеть и поблагодарить. Боялся, не откроете. Возьмите. Это вам. Моя любимая фиалка. Я назвал ее «Лизавета». Это удивительный сорт. Он не боится сквозняков и устойчив к засухе. Фиалки очень прихотливы..., - он улыбнулся и протянул Лизе горшочек.

Вот чудак! Полпервого ночи, а он фиалки дарит.

- Спасибо, - на мгновение ошарашенная, она, наконец, догадалась улыбнуться, но тут же наставительно добавила. - Не теряйте больше ключи в темных коридорах, иначе вам, действительно, придется превращаться в светлячка. Спокойной ночи.

- Спокойной ночи, Лиза. Вы смелая…, - вспомнив кухонный нож, добавил он и улыбнулся.

«Смелая» соседка немного постояла у закрывшейся двери и смутно почувствовала, как в её мозгу совсем чуть-чуть, на каких-нибудь пару миллиметров, что-то сдвинулось. Будто в стройность рассуждений об искомом мужском объекте вползло едва уловимое ощущение нелогичности.

«Все-таки удивительные существа эти мужчины. В них определенно что-то еще осталось!» - подумала она и отправилась спать.

***

На следующий день Лиза проснулась от странного ощущения. С самого начала, как только открыла глаза.

Ей приснились стихи. Так ясно и отчетливо выстроенные в четверостишья рифмованные строчки. Подруга вскочила с кровати и торопливо набросала их на телефонном счете, валявшемся на столике в прихожей. А вдруг что-то стоящее?

Совпадения случайны,

Различимые едва,

Листьев тонких острова

На волнах небес качает…

И плывет куда-то в даль,

В темный бархат тротуара

Томный свет луны усталой,

На углу погас фонарь…

Так сто тысяч раз бывало -

Новый день пришел, как мог,

И от сумеречных строк

Даже следа не осталось…

 

Она сочиняла стихи с детства. Несчетное количество маленьких и больших «шедевров», спешно начертанных на обрывках газет и тетрадных листах с закрученными краями, терялись среди старых бумаг, квитанций и книг. Сдавались в макулатуру и бесследно исчезали вместе с далекими розовыми временами, когда еще позволительно летать во сне и говорить направо и налево несусветную чушь. Потом по привычке студентка филфака пописывала стихи в институте. Они были наивными и подражательными, не выдерживали никакой литературной критики, но приятно грели самолюбие, относя Лизу в разряд возвышенных и неординарных натур.

Став женой и матерью, подруга забросила поэтические упражнения. Не найдя восторженных поклонников и убедившись в своей бездарности, она оставила творчество гениям и занялась земными заботами о выращивании потомства.

Но, то ли солнышко светило сегодня иначе, то ли лето, наконец, иссякло, и тени на потолке нарисовали совершенно невероятную картину. Нечто таинственное и волшебное вместе с поэтическими мыслеформами золотыми нитями свисало с потолка и запутывало её, словно куколку, в кокон особенных, чудесных ощущений.

Как в детстве накануне Дня рождения, когда в предчувствии счастья и ожидании гостей и подарков ты погружаешься всем существом в нежную вибрацию ожидания. Волнуешься, поминутно бегаешь на кухню, чтоб проверить, как там все кипит и пенится, распространяя по дому волшебные ароматы праздника и хорошего настроения.

Запах детства, ванили, шоколада… и тайны…

Странно, день рождения у нее только через два месяца.

Зазвенел будильник. Как правило, Лиза просыпается минут за десять до его звонка, чтоб еще немного понежиться в постели и поразмышлять о жизни.

В эти несколько минут, споря со своими ворчливыми лангольерами, моя подруга научилась раскрашивать любое, даже самое скверное утро, в нужные тона, отыскивая в нем НЕЧТО, способное внушить надежду.

Сегодня на тумбочке возле кровати стояла фиалка. Это было хорошим знаком.

«Доброе утро, милый цветок ... », - радостно подумала Лиза. И зажмурилась от удовольствия, вспомнив бедного чудака, который забыл у приятеля очки и посеял в коридоре свои ключи. Ей вдруг захотелось прямо сейчас позвонить в соседскую дверь и спросить, как ему спалось. Одинокому, близорукому любителю фиалок - растяпе из 26 квартиры.

Но он её опередил.

- Лиза, извините, что я бужу Вас с утра пораньше. Но у меня нет другого выхода. Я срочно улетаю в командировку, только что позвонил шеф. Представляете, на целый месяц. А мама в деревне за 300 километров отсюда и принципиально не умеет пользоваться мобильным телефоном, не успеваю ее предупредить. Не могли бы вы поливать иногда мои фиалки. А то они погибнут. Я оставлю вам ключи. Выручайте, мне больше не к кому обратиться. Я в долгу не останусь, - добавил он и виновато посмотрел на ее халат и тапочки.

- Прекратите говорить глупости. Конечно, я не дам погибнуть вашим фиалкам, тем более что сама их очень люблю. Лучше заходите ко мне через двадцать минут, если не очень спешите, я умоюсь, оденусь. Попьем чаю, и вы расскажете мне, как их правильно поливать, чтоб они не слишком расстроились от вашего отсутствия, - совершенно неожиданно для себя предложила Лиза.

Способности к флирту и чувство юмора расположены в ней какими-то причудливыми островками, которые иногда совсем неожиданно появляются вдруг на глади океана природной замкнутости и превращают в нормального человека. Помните, бортовой компьютер со сдвинутой программой?

Так вот, частенько, когда дело касается лиц противоположного пола, все Лизкины островки куда-то безнадежно заныривают, и не видать их невооруженным взглядом, как ни старайся.

А тут, гляди-ка. Что-то невероятное с ней сегодня творится. Не иначе фиалок нанюхалась.

Сергей принес печенье, и они уселись на её кухне под низким абажуром, предназначенным для «камерных» чаепитий.

Стоп! Не спешите. Вы что подумали? Что вот так начинаются любовные истории? Что вот это именно ОН и есть, тот самый любимый, дорогой и единственный, о котором мечтает моя героиня? Нет, ну вы даете? А где же долгие поиски, внутренние сомнения, страдания, наконец, хрестоматийно сопутствующие любым амурным похождениям литературных героев разочарования? Нет, без них никуда!

К тому же, сосед был абсолютно не в ее вкусе. Коренастый блондин с карими глазами, в тонких очках, совершенно не подходивших к его широкому рабоче-крестьянском носу. Лицо простака. Смущенная улыбка! Нелепое сочетание: атлетический торс, очки на носу и улыбка Джоконды, светлые волосы, карие глаза - все в нем было какое-то неправильное. Безнадежно далекое от нарисованного в Лизкином воображении образа возлюбленного, поисками которого она так активно занялась.

Беспомощного очкарика из соседней квартиры моя неординарная подруга ни за что не желала примерить на роль единственного мужчины своей жизни.

Почему?

Правильно! Обычный! И даже немного нелепый. И она совсем не робеет в его присутствии, Даже не пытается ему понравиться, и вовсе не горит желанием увидеть еще раз, как положено по протоколу о брачных играх человечества.

Просто они разговаривают о погоде и ничего не значащих глупостях. И он рассказывает Лизе, как правильно поливать цветы.

"Вот он, типичный представитель сильного пола. Беспомощный, наивный, близорукий мичуринец, скрестивший фиалку с дикой грушей и получивший новый сорт пушистых цветочков под названием «Лизавета», - уничижительно думала подруга, мысленно абстрагируясь от его лекции по ботанике.

- Скажите, а имя для своей новой фиалки вы прямо вчера в коридоре придумали? – совсем обнаглев, спрашивает она насмешливо.

- Нет, - он, похоже, смутился, - просто мою дочь зовут Лиза.

- А-а-а… А я уж думала, вы в мою честь..., – неожиданно для себя разочарованно протянула юмористка.

Но Сергей посмотрел на нее внимательно и каким-то "другим" голосом добавил:

- Это тогда я назвал ее в честь дочери. А теперь понимаю, что она похожа именно на вас, Лиза.

О, Господи! Как все запущено!

У неординарной училки засосало под ложечкой от нарочитой банальности этого диалога. Она чувствовала, что нравится Сергею. И он пытается флиртовать. А её это совершенно "не цепляет"!

Просто жалко этого наивного ухажера в очках и простеньких джинсах с троещинского рынка. Бдительные лангольеры, почувствовавшие едва заметную тень её участия к белобрысому чудаку, тут же завопили:

«Не отвлекайся, Лизавета, тебя ждет великое будущее! Женщине всегда приятно вызывать симпатию, и тебе - приятно, не более того! Видеть на тумбочке его фиалку, вспоминать, как он ползал на четвереньках по коридору в поисках ключа. Смешной человечек. Разве может быть мужчина твоей мечты СМЕШНЫМ и ЖАЛКИМ? Чушь какая-то! Мужчина должен очаровать и поразить! Для начала. И вообще, некогда тут рассусоливать…»

Лиза уже несколько раз нетерпеливо взглядывала на часы, но Сергей, похоже, так увлекся рассказом о разновидностях диких груш, что совершенно забыл о своей командировке.

- А куда вы едете? - перебила она, чтоб сменить тему разговора и направить ее в русло естественного прощания.

- В Копенгаген, - неожиданно просто ответил он, будто ехал в какую-нибудь Закукуевку. – Да, похоже, мы засиделись. С вами так приятно говорить. Вот мой ключ. Можно я позвоню вам? Или лучше напишу, это будет удобнее. Не всегда есть связь. Дайте мне номер ICQ или электронку…

«Зачем?» - подумала она.

- Конечно, - ответили непослушные губы. И Лиза протянула ему свою новенькую визитку, как будто случайно оказавшуюся под рукой.

Она еще неделю назад нарочно положила на тумбочке в коридоре несколько новеньких блестящих картонок, ещё пахнущих типографской краской, и будто невзначай вручала их случайным гостям.

Её вечно работающие мозги на какое-то мгновение остановились на звукосочетаниях «Копенгаген», «ICQ», «электронка».

Какие слова он знает…

Дания ассоциировалась у Лизы еще со школы с чем-то немыслимо цивилизованным, таким, что простому обывателю, вроде них с Сергеем, и не снилось никогда. Недавно она вычитала в Интернете, что её жители считают себя самыми счастливыми людьми планеты и патологически помешаны на экологии. Страна ветряных мельниц и велосипедов с самым высоким в мире уровнем жизни!

Но что там будет делать её несуразный сосед?

Трудно сказать… Наверное, ботаников туда тоже приглашают. Они ведь экологически озабоченные.

Но какое ей, собственно, до этого дело? Она и так слишком много времени на него потратила.

 

Не забыв пообещать «Мичурину» тщательный полив фиалок, Лиза выпроводила его за дверь и поспешила на службу.

Современный человек, чтоб не умереть от тоски и чем-то себя занять, давно придумал для себя универсальную отмазку от поисков смысла жизни - РАБОТУ.

Обетованную землю бессмысленности своего существования, куда можно ежедневно носить свое многострадальное тело, чтоб день-деньской гробить его тотальной занятостью.

По большей части он занимается ерундой. Перекладывает бумажки, рисует никому не нужные схемы, составляет отчеты, заполняет пространство и убивает время. Кое-кто, конечно, шевелит мозгами и вкалывает физически: таскает, строгает, крутит баранку. Но все это в основном во имя скользкой идеи под именем «деньги».

Желание держать марку в условиях зашкаливающего количества искушений требует занятости серьезными вещами и пожирает лучшие часы нашей жизни. Но если бы кто-то вдруг взял и освободил нас от обязанности ежедневного труда, мы растерялись бы. В привычной гонке за несущественным, в мыслях о повышении зарплаты и сдаче квартального отчета – наше спасение от самих себя. От повального одиночества и пустоты.

Что возьмешь с неприкаянного урбаноида, потерявшего нить великого смысла, и мечтающего лишь о том, чтоб, наконец, уснуть под ночное брюзжание бетономешалки за окном? Ему надо выспаться. Ведь завтра предстоит вновь нырять в плотные объятия человеческой толпы, и впрягаться в отвратительную тягомотину существования.

Лиза вышла на платформу метро, когда поезд мотнул хвостом и исчез в тоннеле. Она с тоской посмотрела на стоящую в три ряда толпу сограждан, отчаянно пытавшихся втиснуться в вагоны, и осторожно пристроилась в заднем ряду.

Вы любите общественный транспорт?

Я, в принципе, тоже не очень. Сколько нервов и крови мы тратим в часы пик на то, чтоб утрамбоваться во внутренность маленького вагончика метро и остаться при этом в живых. Агрессивные лица сограждан не способствуют оптимизму.

Но зато нигде нельзя так глобально отвлечься.

Удивительное это состояние – находясь в толпе, полностью в ней отсутствовать. Можно сочинять стихи …

А чем еще заняться, когда ни читать, ни рассматривать пейзажи за окном невозможно. Только и остается, уткнувшись носом в спину или меховой воротник стоящего впереди соотечественника, отплевываться от ворсинок и размышлять о вечном.

И все же многолюдность раздражает. Будто скребет по сердцу беспорядочным человеческим присутствием. Мне кажется, в психушку попадают прямо из метро.

Лиза пропустила уже два поезда! С ума можно сойти! Куда они все едут?

Примеряясь, чтоб не ошибиться с расположением двери, она вплотную подошла к краю платформы.

У самой черты стояла женщина. Что-то знакомое, неуловимо давнее было в её лице и фигуре. «Я её где-то видела?» - мельком подумала Лиза и напрягла память.

Казалось, женщина ничем не выделяется из толпы. Такое же, как все, серое пятно. Тонкие растрепанные волосы, сожженные пергидролем, бледный овал лица, невзрачная полусогнутая фигура, съежившаяся то ли от холода, то ли от желания стать незаметнее. Старомодное, пестрое платье с длинными рукавами и широким подолом. Потерявшие вид туфли. В руке черный пакет, с надписью «PUMA».

Сколько ей было лет? Тридцать, сорок, а может пятьдесят. Со спины – девочка. А лицо - как у старухи. То ли от усталости, то ли от невнимательности к себе.

«Разве можно так опускаться?» - невольно подумала Лиза.

Женщина тоже пропустила эти два поезда, тщетно пытаясь втиснуться внутрь. Но в отличие от всех, она не сопротивлялась агрессивной человеческой массе, норовившей оттеснить ее подальше. А будто нарочно подставляла себя под толчки, кажется, находя в этом странное удовольствие. В ее поведении было что-то непривычное. Как будто человек пьян, с луны свалился или очень давно не ездил в метро в час пик.

У женщины в кармане зазвонил телефон. Она вздрогнула, и лихорадочно начала его искать, в разные стороны размахивая своим пакетом, который, как нарочно, зацепился за рукав. Толпа раздраженно отшатнулась, не одобряя ее манипуляций.

- Давайте, я подержу, - понимающе кивнула стоявшая ближе всех Лиза, боясь, что получит «пумой» прямо по физиономии.

Женщина машинально протянула ей пакет и вытащила, наконец, телефон из складок широкой юбки.

Лиза оглянулась по сторонам. В конце концов, пора что-то предпринять. Не торчать же все утро на перроне, который каждую секунду неумолимо заполняется новой человеческой массой. Так можно и на работу опоздать. Она взглянула на часы и с нетерпением посмотрела в глубину тоннеля. Приближались огни нового поезда. В самом начале платформы он почти не снижает скорости. Все невольно отшатнулись от края, пропуская его вперед.

Сзади что-то мелькнуло, раздался тупой звук удара, и мощный скрип тормозов. Электричка неестественно качнулась и остановилась посередине станции. Никто ничего не понял. Дверь головного вагона открылась, и молодой машинист с белым лицом попытался выскочить на платформу.

- Что случилось? – стоящие тесными рядами пассажиры в недоумении на него уставились.

- Кто-то бросился под поезд, - сказали сзади.

- Вы не видели?

- По-моему, женщина…

Лиза с ужасом заметила, что странная пассажирка, стоявшая только что рядом с ней, куда-то исчезла.

С начала…

Дядя Гриша (дедушка Лизы) привычным жестом вытащил кукурузную затычку из горлышка бутылки, и легкий хлопок распространил вокруг резкий запах первача, выставленного на стол его женой Варварой в честь приезда сестры.

- Выпьем, соседка, за День Конституции, - хриплым голосом сказал он, щедро хлюпая жидкостью на стенки граненого стакана. Пододвинул самогон тете Даше и налил себе. – Бывай!

Стремительно опрокинув в себя содержимое, Григорий неторопливо наполнил емкость еще раз.

- Гриша, отдайте мне девчонку, я ее на завод устрою, в городе все ж, не в деревне. Пропадет она тут у вас, в глуши, - аккуратно отхлебнув глоток, сказала тетя Даша и посмотрела на занавеску у печки, за которой, ожидая своей участи, сидела её племянница Маша, в будущем Лизкина мать.

Застенчивая племяшка родилась от заезжего «гастролера».

Ее отец, наградивший девушку вьющимися светлыми волосами и крупными канапушками на носу, был не местным. Он попал в послевоенную Сидоровку по комсомольской путевке. Приехав из соседнего района по обмену кадрами, комсомолец Нечаев снимал комнату у родителей Машиной матери Варвары. Передовым опытом делился в основном с бабами и девками. И, надо сказать, здорово в этом преуспел…

Перед отъездом, стоя у Варькиной калитки, он на прощание слегка погрустил лицом, пообещал вернуться через месяц и, едва скрывая нетерпение, кинул свой вещмешок в попутную подводу, чтоб покинуть эти края навсегда.

Варвара осталась. До последнего она держала в тайне последствия передачи передового опыта, надеясь, что белобрысый красавец вернется за ней, и все разрешится само собой. Но сроки были уже не маленькими, а передовика и след простыл.

Девушка в отчаянии написала ему до неприличия наивное и длинное письмо, в котором как бы невзначай сообщила о ребенке. Но так и не отправила его, то ли потому, что точного адреса не знала. То ли не до того было (уборочная началась). А, может, испугалась. Стыдно ведь.

Что она, в сущности, знала об отце своего будущего ребенка? Симпатичный. Петром Васильевичем Нечаевым зовут. И все.

Щемящее воспоминание о постыдной и сладкой боли, ассоциировавшейся с ним, долго преследовало ее во сне. Потом отступило. И в душе занялась обида.

Ребенка Варька не хотела. В сущности, она сама была еще ребенком.

Ей было всего шестнадцать. Она считалась красивой и резвой девушкой, самостоятельной и острой на язык.

Чтоб не свихнуться от отчаяния, девица все-таки съездила в соседний район. «Увидеть его, и только», - уговаривала она себя. Но в глубине души надеялась, что ее появление растрогает будущего папашу, и он сделает ей предложение. Нашла дом. Долго мерзла под окнами, изрядно вытоптав аккуратный палисадник, но так и не решилась постучать.

Потом спросила о Нечаевых у соседей.

- Петька? А…, так он уехал на стройку. Месяц назад, что ли… На Братскую ГЭС.

Несолоно хлебавши, озябшая и голодная, Варька вышла за поселок и побрела, куда глаза глядят. Все туманилось, плыло, плавилось в мутном и безучастном её взгляде. Из-под ног медленно ускользала вдаль проселочная дорога, мерно раскачивалось небо, и девушка, теряя опору, брела как проваливалась в тошнотворно-тягучее болото своей тоски.

Ее подобрал, почти силком усадив на подводу, возвращавшийся из райцентра соседский парень Григорий. Расстройство чувств и влияние раннего токсикоза не способствовали разговорчивости попутчицы. Вечно без умолку болтавшая, в этот раз она молчала. И внимания на Гришу не обращала. А он тоже не спешил с расспросами. Так и ехали молчком, словно сговорились. Да ему и лучше.

Гриша побаивался Варвару. Она хоть и была младше на два года, но казалась девушкой суровой и непредсказуемо опасной.

Он тихо шел рядом, разгружая тощую клячу, живущую на белом свете последнюю осень, и украдкой взглядывал в сторону девчонки. Варя была красивая. Светлые волосы выбились из-под платка, нежными прядями обнимая круглое, словно выточенное из гладкого камня бледное лицо. Оно так и светилось все, ослепительно правильное, как будто ненастоящее. Он посматривал на неё и сам не замечал, как улыбается. Теплая волна незнакомого чувства накрывала Гришу, опускалась в низ живота и все более определенные, глубокие и приятные внутренние ощущения, требующие выхода, разрастались, словно опара на дрожжах, сладкой теплой патокой заполняя его существо по самые уши.

Уши, надо признать, у Гришки были замечательные. То есть были замечаемы всеми. Предательски выползающие, словно лопухи, из-под специально выращенных для их сокрытия кудрей, они краснели всякий раз, когда он появлялся на людях.

Именно по этой причине парень предпочитал людскому обществу «компанию железок». Им была абсолютно безразлична его долговязая фигура, размер ушей и подробности биографии. Обильно смазанные машинным маслом, большие взрослые игрушки послушно откликались на умелые движения его рук, даря своему хозяину наслаждение полного и окончательного взаимопонимания.

Когда окончилась война, Грише было 9 дет, его отец не вернулся с фронта, и мальчик стал для матери единственным помощником.

Со стороны посмотришь: ну нет в нем ни настоящей мужской силы, ни дерзости. Но внутри крепкий стержень, способный держать равновесие. Правда, по части Гришкиного простодушия небо слегка переборщило. Зачем в суровой на неожиданности жизни столько лишнего балласта, кто бы знал.

Собственно, переживать по этому поводу парнишка не успевал. Время было тяжелое. Золотые его руки были востребованы круглые сутки. Добрый и безотказный, он и на лошадях работал, и на тракторе, и сеял, и молотил…

Сверстников Гриша сторонился, избегал конфузов. А уж Варвару, острую на язык, и вовсе обходил десятой дорогой. Не одному парню она рога обломала да ум укоротила своим язычком. Но наблюдать издали, кто ж запретит? Вот он и наблюдал.

Вернувшись домой ни с чем, Варька решилась, наконец, во всем признаться матери.

Что уж тут было делать?

Не усугублять же. Нужно было срочно куда-то пристраивать дочь, чтоб перед людьми не срамиться. Вот тут как раз и подвернулся Григорий со своей «молчаливой любовью».

Случайно ли? Кто знает, по каким небесным распорядкам происходят все эти кажущиеся случайными закономерные встречи нашей жизни.

Активная и предприимчивая Варвара была полной противоположностью своему наивному мужу и сразу взяла парня в оборот. Ее обман, вышитый белыми нитками, скрыть не удалось. Все дружно и складно осудили ее и судачили о «срамоте» до самых родов. Григорий только улыбался да отмахивался от соседских сплетен, по уши счастливый тем, что мог созерцать точеное Варькино лицо круглые сутки.

А она в ответ жила, обуреваемая жаждой мести.

Так как под руку чаще всего попадался вечно улыбающийся супруг, то именно ему сполна доставалось и яду, и цианистого калия, и прочей женской отравы, которую Варвара со страстной алчностью накапливала в душе и выливала, словно вулканические извержения, на голову ни в чем не повинного мужа.

А он, дурашка, продолжал улыбаться. «Все бабы на сносях чудят. Что с них возьмешь», -оправдывал он жену. Старался не замечать дурного. Пытался ее понять. Угодить. По дому хлопотал. И Машку сразу как свою принял, дал свою фамилию, отчество.

Все в одиночку старался склеить нечто похожее на семейное счастье, но не мог. Варвара не той породы оказалась, которая долговязому Грише впору. Разрешившись, наконец, от ненавистного бремени, она пошла еще больше чудить. Характер показывать.

Красивая картинка, на которую он так любил когда-то смотреть, потемнела.

И Гриша постепенно перестал на нее пялиться: все свободное от работы время теперь уходило у него на разгребание завалов, которые громоздила в их жизни сварливая жена.

Обиды накапливались. У Гриши появились «дружки», которые знали нехитрые, но радикальные средства избавления от «напасти».

Возвращаясь домой после обильного приема терапевтических доз самогона, он вновь впадал в счастливое состояние обманчивого неведения, улыбался своим пьяным видениям и совершенно не улавливал настоящего смысла горьких Варькиных упреков.

А она еще больше распалялась в своем гневе, имея теперь справедливый повод распилить его, наконец, до состояния древесной пыли.

Машку Гриша любил, но в знак сопротивления супруге, повел себя, как обиженный ребенок, и показательно от нее «отказывался», когда был трезв. Называть себя велел «дядя Гриша» и на колени сажал крайне редко, особенно когда Варвара была рядом. Этот его лягушачий протест не возымел на жену никакого заметного действия, а, напротив, стал предметом уколов и едких шуток в адрес непутевого муженька. Между ними установился насмешливо-покровительственный стиль общения, тон которому задавала изобретательная мужененавистница. Словно это не она, а он оказался порченым и был виноват в ее неудавшейся жизни.

И чего ей не хватало? И дом, и хозяйство, и семья, и мужик работящий под боком. Живи и радуйся. Ан, нет, все глядела она не него исподлобья, словно искала, к чему еще придраться. Но держала подле себя, боясь ещё раз стать предметом всеобщего осуждения.

Через два года Гриша не выдержал, отправился на заработки. Не от хорошей жизни шесть лет мотало его по свету. Исправно посылал он деньги жене и дочери, писал письма и верил, что на расстоянии примирится Варвара с судьбой и станет мягче. Ждал, когда позовет.

Но она не спешила.

Он приехал, когда Маше исполнилось восемь. Папу «дядю Гришу» она не узнала.

Вернулся он возмужавшим, каким-то совсем другим человеком, героем социалистического труда. В первую минуту бросился к жене, не в силах сдержаться, так истосковался по теплу. Машку зацеловал, испугал, подарков надарил.

Варвара сначала будто обрадовалась. С интересом за ним наблюдала, изучала. А потом опять за свое. Словно была чем-то недовольна.

- Ты чего, Варя? Или не жена мне больше?- спросил, видя, как она отворачивается от ласк.

Что она могла ответить? Что давно уж не жена, потому что живет с председателем на виду у всей деревни. Да он и сам узнает. Что хвалиться.

Григорий сник, нахмурился. Пробовал, было прикрикнуть. Но руку поднять не посмел.

Чего теперь требовать? Его не было шесть лет.

И тогда он запил по-настоящему. С какой-то отчаянной дикой яростью. Не обращая внимания ни на слетевшую с катушек жену, ни на подрастающую падчерицу. Научился грубо огрызаться уколам и демонстративно не подчиняться распоряжениям.

Между ними пролегла широкая, стабильно полнящаяся река взаимных обид, которые не забываются и ничем не выводятся из сердца.

Но никому и в голову не приходило покончить с этим раз и навсегда. Словно боялись чего-то. Не научившись жить по-другому, они незаметно приросли к странному сценарию своей беспутной жизни, находя в ней порочное удовольствие душевного страдания, которое так тяжело поменять на новую неведомую боль. Зачем менять?

Все так живут… Каждый в своем…

И Маша росла сама по себе. Большую часть времени она проводила за соседним забором, у бездетной и одинокой тети Даши. Тут ее и накормят, и напоят, и спать уложат, пока мамка с отчимом куролесят в разных концах деревни.

Со временем мать остепенилась. Председателя перевели в другой район, на освоение необжитых земель. А новому начальству нравились активистки помоложе. Река обид потекла в привычном спокойном русле, переметнувшись на быт и хозяйство.

После колхозной смены, Варвара торчала на огороде, не разгибая спины. А потом тащила свою злость и усталость в дом и разбрасывала гневно по углам, в одном из которых храпел пьяный дядя Гриша, в другом - делала уроки Маша. Они давно привыкли к её гневу, как привыкают к шуму ветра в тоскливые осенние вечера.

***

Как-то на третьем курсе, после летней сессии мы приехали в гости к Лизиной бабушке Варваре. Молодые, бесшабашные, с мыльными пузырями в голове и неуемным максимализмом мировосприятия, мы смотрели на странные отношения стариков, как на нечто совершенно невероятное. Прожить сорок лет с чужим человеком?

Гуляя полночи с ровесниками, наполненными такими же мыльными пузырями, мы дружно осудили модель их жизни, будучи совершенно уверены в том, что умнее всех на свете.

Тогда мы еще не понимали, что судьба бывает так непоследовательна.

Мы обе теперь матери-одиночки, так и не сумевшие сохранить семью…

А бабушка Варвара со своим мужем Григорием до сих пор живут в Сидоровке. Вместе.

Кажется, они совсем примирились друг с другом.

Говорят, время, похоже на волны морские, способные из самого острого камня вытесать гладкий валун.

Когда мы с Лизкой приезжаем к ним летом в гости с кучей повзрослевших детей и ананасами, торчащими из авосек, дед Гриша радуется, как ребенок, взглядывает на жену, и вдохновенно рассказывает нам о своей юности.

Так трудно представить их молодыми.

Но дедушка, как в юности, снова украдкой любуется лицом своей постаревшей подруги, не замечая на нем следов времени. А бабушка уже почти не ворчит.

Он по стариковской рассеянности выходит в домашних тапочках в огород и роняет в ведро с питьевой водой щепки для растопки печи. Бабушка крутит у виска, пытаясь объяснить нам, что мужик совсем выжил из ума. А потом аккуратно ставит на пороге широкие резиновые калоши, с мягкими войлочными стельками, чтоб дед не замерзал и не забывал переобуваться. Она к нему привыкла. А, может быть, все-таки любит его по-своему.

Можем ли мы об этом судить, отравленные железобетонными законами большого города, не успевающего вдаваться в подробности тонких душевных движений. Живя среди бесчисленного количества людей, соприкасаясь с ними почти вплотную, мы мучительно страдаем от недостатка человеческой близости.

Ты слышишь дыхание стоящего рядом человека, чувствуешь тепло его тела и все же безнадежно далек от него, замкнутого в глухое пространство своего одиночества, до которого никому на свете нет дела.

 

- Варь, отпусти Машку со мной, там город, культура, люди, - канючила тетя Даша каждый год, когда приезжала на праздники погостить и останавливалась в сестрином доме. – Ну, что она тут видит. Глушь. Лес да поле. Огород. Твое безумие. Сколько банок в этом году закатала, хозяйка, до смерти не съешь всего. И зачем тебе это, Варя? Ты бы лучше мужика своего полечила.

Варвара и слушать не хотела о том, чтоб Машку в город отпустить. И мужа лечить не собиралась. Чтоб не лишать себя удовольствия вечно его корить. Глубоко внутри у неё все никак не выводилась боль. Будто тогда, давно, в юности, неправильно срослось нутро и ноет, гниет, как в яблоке червоточина.

- Ага, отпусти ее в люди, а она в подоле принесет. Тихоня. Нет, - сказала, как отрезала Варвара.

Свой дом тетя Даша, когда приезжала в гости, и не открывала. Не хотела: смрадно тянуло из него лютым бабьим одиночеством. Страшно заходить.

Заканчивались праздники, съедались буханки квадратного городского хлеба с хрустящей корочкой, дорогие конфеты в звенящих обертках, которых в деревне и видом не видывали, заканчивались все городские байки про культурную и многолюдную жизнь, и тетя Даша отбывала в город.

Словно двумя сторонами зеркала казались родные сестры. Одна - черная, с царапинами, другая – блестящая и светлая.

Старшая сестра, скромная и ладная, только такая же неудачливая, как и Варвара.

Ее бабье счастье тоже не сложилось. В молодости пыталась лечиться от бесплодия, ездила в район. Но врачиха после обследования сокрушенно вздохнула и сказала, как отрезала: «Атрофия матки, ничего уже не исправишь. Война, голод, холод. Вот и результат». Медицинский вердикт, который вынесли врачи, поставил крест на женском счастье.

Её муж Егор, которого она, чуть ли не единственная счастливица, дождалась с фронта, страстно любил Дашу в молодости. На руках носил. Но томился без детей. А потом не выдержал и ушел. «Туда ему и дорога!» – со злостью думала поначалу Даша, не в силах сдержать горячей волны жалости к себе. Потом отлегло. «Пусть идет! Авось попадется хорошая женщина, родит ему малыша. А я и сестриных понянчу…», - утешала она себя, и непослушные слезы катились по ее щекам, когда она наблюдала через забор, как возится в песке ее племяшка, появившаяся на свет неизвестно от кого…

Тетя Даша нянчилась с ней, как со своей собственной дочерью. Все вехи и события маленькой Машкиной жизни прошли на ее глазах и с ее участием.

Так и жили бы они между скотным двором и огородом, на незатухающем вулкане Варвариных эмоций, если бы в один прекрасный момент не явился бы в деревню Егор. Он давно работал инженером на обувной фабрике. После отъезда пару раз гостил в родной деревне, весело, как с родственницей, здоровался с Варварой. Осторожно расспрашивал Дашу о житье-бытье.

Какое уж тут житье? Одна…

У Егора была новая семья, дети. И в разговоре с бывшей женой он изо всех сил пытался скрыть гордость за свою удавшуюся жизнь.

Даша давно его простила. И давным-давно поняла, что долю не перешагнешь. Она смирилась со своей неприкаянностью, видя смысл существования в «жизни по соседству».

Егор предложил ей переехать в город. Устроиться на завод. Что ей было терять?

Уехала, устроилась. В выходные и по праздникам приезжала.

Каждый раз, провожая тетю Дашу, Машка тоскливо смотрела вслед забрызганному по крышу рейсовому автобусу и думала о своей непутевой судьбе и о том, что в городе ей никогда бы не было так одиноко.

Потом, когда автобус превращался в маленькую, едва различимую точку, сливавшуюся с небом, она поворачивалась к нему спиной и медленно брела к крыльцу. И сразу же начинала скучать по тете Даше и неведомой городской жизни.

Дома нужны были рабочие руки. Корова, телочка, пятеро крохотных поросят, которых пока вырастишь, умаешься. Да и так, по хозяйству нужна, по дому, в огороде дел невпроворот. В деревне не посидишь.

А дядя Гриша пил. Помощник был слабый. Редкие моменты его полутрезвого состояния Варвара использовала на бытовые нужды. Хозяин он был от Бога. И столяр, и каменщик.

Но «здоровье» быстро кончалось. И дядя Гриша снова срывался. И тогда пользы от него было не много. Одна морока.

Он работал теперь в колхозе водителем грузовика. Часто попадался на глаза председателю в нетрезвом виде, но его терпели по старой памяти. Работая практически без отдыха, он чувствовал себя за рулем, как рыба в воде.

Иногда Маша диву давалась, выйдет дядя Гриша из машины, еле живой, качается как былина на ветру, вот-вот свалится где-нибудь под забором и затихнет до утра. А сядет за руль и едет, словно ни в одном глазу. Тайну что ли какую-то знает. Правда, и дороги-то в деревне просты. Все прямо и прямо. Два перекрестка, три поворота. Не заблудишься. Можно и с закрытыми глазами. Только до руля добраться, а там. «Поехали! Не дрейфь, Машка!»

После школы девушка пошла работать в колхоз. Но ее манила другая жизнь.

Учиться бы ей, в люди выбиться, да мать возле юбки держит. С опозданием, но проснулась в Варваре ревностная материнская любовь, которая застит глаза и заставляет забывать о здравом смысле.

- Мам, отпусти меня с тетей Дашей, - однажды твердо сказала Машка, выбравшись, наконец, из-за печи и впервые участвуя в решении своей судьбы. – Я хочу в город! Там люди!

- И, правда, Варь, отпусти, - добавил Гриша.- На кой нам такое огромное хозяйство? Что у нас пятеро детей. Нам на двоих разве не хватит? Телочку сдадим, копейка будет, Машке в дорогу.

Варвара вздохнула. Встала, нервно прошлась по комнате, вытирая о полу халата вспотевшие от волнения руки. И сказала:

- А и, правда, дочка, пора тебе своей жизнью жить… Среди людей…

***

Женщину вытащили на платформу. Толпа расступилась, в ужасе констатируя страшное событие. На какое-то мгновение Лиза увидела кусочек пестрого платья и ясные очертания человеческих лиц. Люди приподняли свои маски и выглянули из-под них на минуту, чтоб поглазеть на чужое горе, повздыхать, сокрушенно посудачить о причинах – и вновь захлопнуться, побежать куда-то, как щитами, прикрываясь своей озабоченностью.

Движение поездов остановилось. На галерке пронеслось нечто похожее на раздражение. Нетерпение нарастало, толпа уже роптала на задержку и вновь возвращалась в свою серость.

В этом цвете так привычно быть внутри себя, как в скафандре, не проявляя сострадания и человечности, будто и нет на свете таких элементарных вещей, как боль. Появилась милиция, врачи, откуда-то свалившиеся журналисты, Лиза видела только спины, головы и вспышки фотоаппаратов, режущие глаза.

Через два часа последние впечатления человеческой жизни, которая так нелепо оборвалась у всех на глазах, заездят новые электрички, равнодушно шаркая по темному, вымытому техперсоналом пятну, словно стирая с лица земли яркую вспышку отчаяния и невольно обнародованной боли, которую нельзя было больше терпеть.

А толпа, которая все это наблюдала, рассосется, сменившись новым потоком, который ничего не ведает о происшествии.

Нужно было выбраться на поверхность, чтобы скорее покинуть это страшное место. Лучше переждать на улице, все равно метро закроют часа на два, чтобы все убрать. Какой ужас! Всего несколько минут назад можно было отстраненно размышлять о внешности этой женщины, пытаться вспомнить, где ее видела и даже попробовать осудить. А теперь…

С надеждой вглядываясь в людей, Лиза все еще пыталась найти среди них странную пассажирку. Может быть, это ошибка, и ее просто затерли в толпе. Пятна лиц мелькали перед глазами, как стекляшки калейдоскопа. Нет. Все не те. Лиза вышла на улицу.

Конец лета, обычная неопределенность межсезонья... Сегодня пасмурно. Как ни в чем ни бывало, снуют прохожие. Они немного рассредоточились и, кажется, стряхнули с себя налет одинаковости, обрели очертания и яркость. Думают, что уникальны.

На самом деле, у всех одно и то же. То же утро, зубная щетка, чашечка кофе, утренняя газета, транспорт, работа, вздорный начальник, зарплата в конверте, ноющая боль в желудке в обеденный перерыв и скоростной перекус в кафешке за углом – все то же с незначительными вариациями.

Они даже думают одинаково, теми же словами проклинают пробки на дорогах и толкотню в общественном транспорте.

И только однажды кто-то вдруг осмеливается бросить вызов однообразию, прыгнув под колеса состава.

Чудак, он думает, его, наконец, заметят… Только зачем теперь? Теперь все равно…

В задумчивости двигаясь к остановке автобуса, только сейчас Лиза почувствовала, что держит в руках пакет.

Она похолодела от ужаса. Резко развернулась, чтоб отдать. Кому? Из каждого выхода подземки уже выползала на поверхность, раздраженная непонятной задержкой движения и озабоченная своими мыслями толпа, стирающая в человеке всякие попытки быть собой.

Размышляя, стоит ли поворачивать против движения, Лиза осторожно заглянула внутрь пакета.

Несколько старых общих тетрадок, перевязанных тесемкой. Газеты. Потертая папка с бумагами. Ерунда.

Она еще поколебалась несколько минут. И поспешила нырнуть в спасительную нишу ежедневной текучки. Пора на работу.

Явилась в офис, естественно, с большим опозданием, разбитая и опустошенная.

Но день наполнялся целебной текущей бестолковостью. Привычные подобия жизненной сути, претендующие на серьезность: грузоперевозочная компания выставила претензию за неуплату, супермаркет «Билла» прислал новый контракт, «Фуршет» сбросил возвратные накладные. Телефонные звонки, разборки, разговоры. По большей части, пустые. В сущности, простая мышиная возня, в которую как менеджер оптовых продаж Лиза вынуждена была погрузиться с головой. Но ей стало значительно легче…

 

А вечером, перед самым ее уходом, в «аську» кто-то тихо постучал.

-Тук-тук. Это я. Как ты?

- А ты кто?

- Твой друг.

- Друг?

- Ну, конечно, а что разве не похоже?

- Не знаю. А я уже собралась домой. Нас сейчас отключат.

- Жаль. Ну, пока, малыш, до завтра.

- До завтра, - на автомате ответила Лиза, и Интернет отрубился.

Она так хотела сегодня чего-то необычного, все утро накаляла пространство своими ожиданиями. Вот и получила. Самоубийцу под колесами поезда и новое Интернет-знакомство.

Полный пакет впечатлений.

Интернет.

Когда-то Лиза уже «жила» в сети.

Десять лет назад, еще до замужества, утратив надежду выбиться в люди в пределах 98 школы города Киева, где мы после института работали учителями, моя подруга ушла «в коммерческие сферы». Тогда, устроившись помощником менеджера в небольшую развивающуюся компанию, она быстро овладела совершенно незнакомым предметом, коим был для нее компьютер, научилась сносно им управлять и вплотную занялась своей личной жизнью с помощью всемирной паутины. Почему вплотную?

Потому что ей было уже двадцать пять, и она стыдилась своего незамужнего статуса, так стыдятся веснушек или больших ушей.

Внемля непререкаемому общественному мнению о своем преклонном возрасте, Лиза тайно, но изо всех сил стремилась замуж. Вероятно, обязательное наличие мужа, для их не слишком везучей семейки было важным критерием женского благополучия.

О том, что можно познакомиться через Интернет, она узнала тогда, когда еще понятия не имела, как им пользоваться. Тогда эта фишка с сайтами знакомств только входила в оборот и вызывала несокрушимую веру одинокого человека в чудодейственную силу виртуального посредничества.

Электронной свахе можно было доверить самое сокровенное, ничем не рискуя. Наврать с три короба, зашифроваться по полной программе и наслаждаться игрой в «авось» на этой уникальной «ярмарке женихов и невест», беззастенчиво выставляющих себя напоказ. На том конце сети находился такой же, как и ты, кот в мешке, безнаказанно приписывающий себе несуществующие достоинства и обильно вешающий лапшу на жаждущие быстрых ответов уши.

Это сейчас мобильные телефоны, аськи и скайпы – само собой разумеющееся дело. Никого нынче этим не удивишь. А тогда, на заре мобилестроения и поголовной компьютеризации населения, все было так ново и романтично.

Лизе одной из первых выдали мобильный телефон, когда она каким-то чудом подписала контракт с новой отечественной сетью супермаркетов. У сети было красивое название на французский манер: «Ля фуршет».

Это вам не фунт изюму! Бывшая училка вдруг стала менеджером сетевых продаж! Её первое время распирало от гордости.

Но впоследствии оказалось, что французского в этой сети было только это пресловутое «ля». За ненадобностью оно вскоре отвалилось. И «Ля Фуршет» стал простым «Фуршетом» с постсоветским уровнем обслуживания и унылым, вялотекущим менеджментом.

Когда на просторах нашей страны появились первые большие супермаркеты западного формата, мы с непривычки робели перед их массовой маркетинговой атакой. Яркие этикетки, волшебно хрустящие упаковки, длинные ряды плотно уставленных стеллажей, шик, блеск, красота. И дикий страх, что, подходя к кассе и выгрузив на транспортер скромное содержимое своей корзинки, ты не в состоянии будешь заплатить по счету. А вдруг денег не хватит?

Для непрофессионала, вроде Лизы, работа с крупным отечественным оператором розничной торговли казалась тогда невероятно престижной. Бог мой, слова-то какие. Когда-то мы и понятия о них не имели. Магазин назывался просто магазином, гастрономом или универмагом. И никоим боком не причислял себя к иностранцам с чуждыми именами «супермакет» или «кеш енд керри». Но все меняется…

Преимущество ее нового положения заключалось теперь не только в зарплате, которую Лиза стала получать в конвертике и которая в несколько раз превышала скромный учительский оклад. Но и в том, что у Лизы теперь был свободный доступ в Интернет, мобильная связь и целый вагон удовлетворенного тщеславия, замазавшего ее черную метку о неудачливости светло-зеленой краской с американской купюры.

И все же отсутствие мужа по-прежнему волновало и требовало каких-то действий.

Однажды сопливые страдания, которыми была полна её душа, достигли критического состояния и грозили вылиться на окружающих неконтролируемыми потоками большой и чистой любви. И она предусмотрительно направила их в сторону иллюзорной многолюдности Интернета.

Когда на волю выпускают засидевшуюся в девках одинокую дурнушку, берегись здравый смысл и неопровержимые доводы рассудка.

Лизе казалось, что Интернет как площадка для матримониальных импровизаций при ее тотальной занятости – это самый верный и удобный способ найти себе кого-нибудь.

Хотелось, конечно, найти единственного и любимого на всю оставшуюся жизнь. Но поначалу попадался исключительно «кто-нибудь» …

И все же ей было интересно. Кто они? Обитатели Интернета, искатели и охотники, дилетанты и профессионалы, чьи печальные и радостные лица смотрели на нее с монитора в надежде на…

Впрочем, у каждого свои надежды…

Первый «интер – мальчик», с которым Лизе так и не удалось увидеться живьем, был из небольшого городка в Запорожской области. Они переписывались больше года. Сначала интенсивно, потом все реже… Ему было 35. Он был начальником службы систем защиты атомных электростанций или что-то в этом роде. Имел сына, который остался жить с бывшей женой, маленькую однокомнатную квартиру, компьютер и одиночество, сквозившее в каждом письме. Лизе поначалу нравилась его романтичность, какие-то туманные размышления о любви, счастливой встрече, ужине при свечах. Она неустанно и безуспешно ждала, когда расплывчатые желания ее виртуального собеседника оформятся в конкретные предложения и вполне осязаемую встречу. Но так и не дождалась. И поняла, что он, однажды обжегшись, больше не желает рисковать миром вымышленных романтических ожиданий, в которых уютно и надолго устроилась его душа. Так Лиза узнала, как привлекательно бывает одиночество для тех, кто любит писать письма. Они еще долго по привычке переписывались, но Лиза уже вычеркнула его из списка возможных претендентов на роль своего мужа и вновь нырнула в «торговые ряды» виртуальных женихов.

Со всей страстью озабоченного и азартного человека окунулась в этот особый мир, где в бесконечном обилии вариантов каждый тешит себя иллюзией единственной судьбоносной встречи.

Вторая, третья, четвертая … (не помню, сколько их было), случайные, проходные, нелепые… Ничем не закончившиеся бесчисленные надежды и стабильные разочарования, от которых можно было устать и впасть в депрессию. Но Лиза и не думала этого делать. Похоже, она вошла во вкус, упражняясь в общении и привыкая к человеческому разнообразию.

Через год ее трудно было узнать. Из комплексующей по любому поводу училки–идеалистки прорастала девушка, способная «перебирать харчами» и говорить «нет». Я смотрела на нее, внимательно слушала ее бесчисленные байки о мужских типах, характерах и воплощениях. И думала, что ни за что не согласилась бы искать свою любовь подобным кощунственным способом.

И все же. Пожалуй, что-то в этом есть. По Лизиным рассказам, встречи порой были приятными и содержательными. Они позволили ей стать завсегдатаем увеселительных мероприятий и умеренно злачных мест, познакомиться со способами составления букетов и сортами шоколадных конфет.

Но замужества все не случалось.

Кто-то не нравился ей, кого-то не пленила она. Лизе мучительно хотелось, наконец, остановиться на одном-единственном, чтоб отдать ему все свое сердце, разум, душу и другие органы.

«Ах, хочется? Да, пожалуйста! На, расхлебывай , что заказывала!» - рявкнуло небо, утомленное ее неблагодарным нытьем.

И он появился, первый претендент на всеобъемлющее чувство. Наконец-то, Лиза влюбилась по-настоящему. И, кажется, взаимно. Он был умным, добрым, веселым. Адекватно реагировал на ее рассуждения. И жаждал близости. Правда, Лизу это немного смущало…

Долговязый добродушный программист, сочиняющий стихи и играющий на гитаре. Разве не о нем мечтала она в тишине своей одинокой спальни, когда было совсем невмоготу? Разве не его имя сто тысяч раз произнесенное в подушку, стало самым любимым и желанным именем на свете?

Но удивительно, какие штучки может вытворять с нами наша фантазия, наш разум, и как нещадно опускает нас на землю наше физическое тело. Оказалось, что виртуальных бесед и душещипательных призывов к близости Лизе при всей ее затянувшейся девственности недостаточно, ей непременно захотелось попробовать все это живьем.

Скажете, она распутна? Нет. Обыкновенна. Просто созрела. К тому же, когда тебя без устали призывают, изнывая от желания, то не удержится никто.

Лиза все больше заводилась и тоже сгорала от нетерпения.

Наконец, это произошло...

Точнее, ничего не произошло. У него ничего не получилось. Неопытная, но теоретически подкованная девственница, прочитавшая «об этом» немало поучительных статей и книг и выслушавшая множество откровенных признаний, была растеряна. Она принялась листать справочники по сексологии и рыться в Интернете, но ответов на мучившие ее вопросы, так и не нашла.

А он. Он был весел и счастлив, как будто все, так и должно было происходить. «Ничего, в следующий раз у него получиться, просто он волновался», - думала Лиза и старательно сочиняла новые стихи, чтоб отправить своему виртуальному другу.

Но у него не получилось ни во второй, ни в третий раз. Это было какое-то потешное пыхтение и возня, куча мала, сдобренная смущенными улыбками, слюнявыми поцелуями и неловкостями.

Лиза чувствовала себя обманутой. Она пыталась выяснить, является ли эта неудача случайной, связано ли это с волнением или большим желанием, как обычно пишут в книгах. Но ее возлюбленный упорно делал вид, что все в норме. Его простодушное удивление в ответ на законные Лизкины сомнения могло в случае огласки вылиться для обоих в неизлечимую депрессию. Поэтому горе-девственница молчала, как партизан. И тоже делала вид, что всем довольна.

Между тем горячая взаимная "любовь" постепенно сходила на «нет», подернувшись ряской недоговоренностей и неудовлетворенных ожиданий.

Раздираемая тайным желанием порвать с виртуальным гением и одновременно не обидеть его, Лиза пошла по пути наименьшего сопротивления. Она просто перестала ему писать и не отвечала на звонки, мучительно переживая о последствиях столь жестоких мер.

Но «помогло» до обидного быстро.

Сказочная любовь, в которой он так старательно признавался ей в стихах, так же, как нетерпение и жгучая телесная жажда, испарились без следа. Отлетели, словно тяжелый аромат отцветающих акаций, покрыв землю прощальной сединой несбыточных надежд. И доказав Лизе, что жизнь и фантазии на ее счет – разные вещи.

Замкнув порочный круг ожиданий, «престарелая» девственница погрузилась в раздумья…

Она думала о несовершенстве мира, своей судьбы и тела, которое, как она считала, и являлось причиной сексуальной несостоятельности ее возлюбленного. Тщательно раскладывая по полочкам свои физические недостатки, словно мазохист, наслаждалась их созерцанием и финишем всех своих виртуальных надежд.

Соленые слезы орошали еженощно горячую подушку, а подвижек к улучшению ситуации было все меньше и меньше.

Вот тогда жизнь и послала ей одну примечательную встречу…

Это был чудак, воспоминание о котором заставляет Лизу улыбаться от удовольствия даже в самые тяжелые минуты её одиноких размышлений, терапевтически действуя на рецидивы хронической «закомплексованности».

Его объявление было кратким, но фантастически притягательным. "Ищу женщину для любви! Могу этим заниматься везде!" Вот! То, что нужно!

Как здорово все-таки, что есть люди, способные выразить именно то, что вы хотите услышать в данный момент, даже если объективно это выглядит не слишком симпатично!

Он оказался приземистым лысоватым толстяком, невольно вызывающим священный трепет мощным обилием человеческой массы. От природы маленькая, хрупкая девушка, жаждущая прильнуть к надежному плечу, Лиза была покорена сказочной картиной, которая предстала ее взору, когда они встретились на Майдане возле фонтанчиков. Он был великолепно могуч. От неожиданности первых впечатлений, искательница «приключений» даже не успела сообразить, как оказалась у него в машине по пути в неизвестное.

Они ехали в полуразвалившейся семерке, дребезжащей всеми своими проржавевшими членами и едва вместившей его большое тело. То и дело дергались от резких поворотов и торможений. И кажется, присматривались друг к другу. Точнее Лиза присматривалась. Ее новый знакомый уже в первую минуту понявший, что к чему, просто болтал без умолку, одновременно обзывая себя то владельцем крупного казино в центре города, то честным мужем, не желающим бросать больную жену, то надежным партнером по бизнесу, которого достала система и какие-то козлы, бросившие его на десять штук зеленых. Лиза едва улавливала нить сбивчивого рассказа, осложненного ревом двигателя и слабой способностью собеседника выдерживать логику повествования.

Было забавно. Что же дальше? Она пошла ва-банк. Он не задавал вопросов, не интересовался ее мнением. Он просто действовал. И это завораживало!

Наконец, машина остановилась на берегу мутного озерца на окраине города. Было довольно жарко, но пляж уже опустел, без всяких предупреждений кавалер стянул с себя джинсы и в пестрых семейных трусах сомнительной свежести бросился в воду. Долго фыркал и кувыркался в грязной водице, а потом вышел на берег во всей своей красе. Лизу шокировала и невольно очаровала эта его бесцеремонная манера общения. «Есть же такие люди, абсолютно без комплексов!» - думала она, восхищенно глядя на горевшие в свете закатного солнца его мокрые покатые плечи.

Попав под обаяние жизненной силы натурализма, она не сразу поняла, что ее виртуальный друг не обременен ни нравственными ориентирами, ни чувством такта, ни особым интеллектом. Выйдя из воды, он подошел к ней, схватил за бедра и притянул к себе. ”Раздевайся! Я готов!” Потом сдернул с себя мокрую тряпочку трусов, и Лиза поняла, что он действительно готов!

Другая на ее месте испугалась бы. Ну, как же! Мужчина, крепкий, решительный и готовый ко всему! Но Лизе стало невыносимо весело!

Еле сдерживая смех, она проговорила: „ Я не могу на песке”. И тогда он лихорадочно бросился к машине, наклонился над багажником в поисках какой-то тряпицы, чтоб подстелить, в полной уверенности, что все сейчас произойдет.

А Лиза, уже не сдерживаясь, начала бешено хохотать. Ее трясло, глаза наполнились слезами. Она взрывалась от каждого нового приступа смеха, глядя на то, какая "симпатичная" у него задница, как меняется его лицо. Вот он ищет в песке свои мокрые трусы, а потом вприпрыжку несется, тряся жирами, полоскать их в воде, прикрываясь, подбегает к машине, в гневе захлопывает багажник, а тот открывается, как крышка в игрушечной шкатулке. А горе-любовник пылает ушами, сверкает глазами и смешно подхихикивает Лизе, пытаясь сохранить лицо. Какое там лицо!

Давно она так не развлекалась.

Успокоилась только в маршрутке по пути домой.

Она оставила своего виртуального друга наедине с его натурой и умчалась восвояси, благо до города было рукой подать.

Поразмыслив о многообразии человеческих типов и счастливой звезде, которая спасла ее от «страты», Лиза поняла, что несмотря ни на что, безумно благодарна этому человеку. Потому что большая часть комплексов, почерпнутых из неудачных «любовных приключений» последней поры, вылетела из нее вместе со смехом и страхом прямо там, на берегу мутного безымянного озера.

Эта забавная история стала своеобразной вехой в эпопее Лизкиных интернет-знакомств. Потому что она начисто лишила ее робости, неуверенности в себе и застенчивости в общении с мужчинами. Более того, она поняла, что они беззащитны и ранимы еще больше, чем женщины и, как дети, не понимают, что творят. Она влюбилась в них. А они начали влюбляться в нее. С ней искали встреч, а она не торопилась на свидания. Ее забрасывали письмами, а она кокетничала.

Как раз в это время в ее жизни появился Юрка. Внешне все шло к счастливому финалу, пока в электронный почтовый ящик моей подруги однажды не попало одно запоздавшее судьбоносное письмо.

Это был ОН. Художник из Москвы. Почти что космонавт. Недостижимый и удивительный, как далекая звезда.

И Лизка увлеклась строительством новых замков.

Юра попал на скамейку запасных. Разве мог он состязаться с НИМ, «без пяти минут» лауреатом Нобелевской премии.

Художник был зрел, умен, разведен и общался с девушкой на грани яркого сладострастно-интеллектуального напряжения, совершенно покорив и необычностью мировосприятия, и страстностью натуры, и своими картинами, которые посылал ей в электронном виде, предварительно сфотографировав прямо в мастерской.

Лиза плохо разбиралась в живописи, но очень хорошо умела фантазировать и дорисовывать детали. Латая дыры и нестыковки, которые иногда возникали в ходе долгого виртуального общения, любительница неординарных личностей с замиранием сердца ждала, чем все закончится. Она устала от поисков и всеми силами стремилась придать этому виртуальному роману черты «последнего и решающего».

А впрочем, роман этот, действительно, закончился свадьбой.

После той поездки в Москву, когда она лишилась, наконец, своей затянувшейся девственности в заставленной картинами пыльной мастерской, с Лизкой что-то случилось. Казалось, программка, которая вечно выбивала ее из потока жизни и заставляла совершать нелепые поступки, вдруг деинсталлировалась.

На самом деле, все объяснялось еще проще. Она «залетела»…

Уже через семь дней после незапланированного оплодотворения, случайно произошедшего в мастерской на окраине Москвы, крошечный человечек, зародыш, неосторожно выбравший ее в качестве матери, даже не спрашивая ее согласия, начал управлять Лизой по своему усмотрению. Теперь он устанавливал законы по старшинству жизненных приоритетов. И противиться бесполезно! Её утроба – это его дом на следующие 270 дней, и, для того, чтобы сделать его уютным, он сам создаёт для себя плаценту и защитную оболочку. Он еще только зародыш, но без посторонней помощи уже решает проблему аллотрансплантации и устанавливает парабиоз с матерью. Медленно и настойчиво подчиняя себе среду, в которой очутился, он внедряется в губчатую выстилку матки и решительно подавляет менструальный цикл своей мамаши. Он располагается так, как ему удобно, реагирует на боль, прикосновение, холод, шум и свет. Он икает и сосёт свой большой пальчик. Он засыпает и просыпается. Наконец, он сам назначает день своего рождения.

А Лиза… А что Лиза? Разве теперь она существует в отрыве от него? Подчинившись его ритмам, она в одночасье стала примерной девочкой. Мудрой и зрелой. Понимающей куда, зачем и как ей надо двигаться дальше.

Она вышла замуж за хорошего человека, родила ребенка. Одного, второго. Стала, как все. И я успокоилась, думая, что, наконец-то, ей повезло.

Рано радовалась. Вирус, отравляющий ей жизнь и влияющий на функции ее бортового компьютера, оказывается, просто дремал. Пришло время, и он активизировался на ровном месте. И посредством неожиданного развода, ознаменовал скоропостижное Лизкино возвращение в статус «одиноких» женщин, которым никогда не поздно завести новый виртуальный роман.

Правда, теперь все изменилось. Теперь, у Лизы есть своя печальная история о несчастливой любви. И двое детей. И это отчасти меняет дело. В сторону уменьшения шансов и увеличения сомнений.

Но в глубине души «одинокая разведенка» все-таки довольна тем, что свободна. По крайней мере, теперь у нее есть «будущее». Туманное, но вполне радужное.

Яркие рубежи счастья маячат где-то на горизонте в розовом азимуте новоиспеченных ожиданий…

В ее «аську» снова упала «надежда на чудо». И она готова придать этому значение. Куда ее опять несет?

Чужая душа – потемки. Даже если это душа твоей лучшей подруги, всю подноготную которой ты знаешь от самой первой пеленки.

 

Лизка родилась 13 – го февраля 1975 года, в пятницу, в пять тридцать две утра, как раз в пересменку, когда отработавшая ночное дежурство акушерка, надев пальто, уже стояла у столика медсестры и расписывалась в журнале приходов и уходов. Поправляя перед зеркалом вязаную шапочку, женщина услышала протяжный крик роженицы и раздраженное ворчание сменщицы, которая еще не успела надеть больничный халат. Недовольно поморщившись, прямо в верхней одежде акушерка заглянула в родильный зал и увидела, что под женщиной в луже крови шевелится ребенок. Она швырнула сумку на стул и грубо заорала:

- Валя, твою мать, она уже родила. Да где ты там? Черти что, быстро анестезию, вся порвалась! – ловкие руки привычным движением перерезали пуповину и звонко хлопнули младенца по ягодичкам.

Новорожденная девочка слабо крякнула и как-то вяло, почти бесшумно, запищала. Держа на весу, ее сунули под едва теплую струю воды, текущую из крана, положили на холодную рыжую от автоклавирования пеленку и оставили в полном одиночестве.

Так началась жизнь Лизки-неудачницы.

А впрочем, так начинается жизнь практически каждого человека. В стареньком роддоме с обшарпанными стенами или в блестящем чистотой родильном зале современной элитной клиники. Какая разница? Суть оглушительного катаклизма нашего рождения от этого меняется лишь в незначительных деталях.

 

- Ты помнишь, как комфортно и безопасно чувствовала себя у мамы в животе? – спрашивает меня Лиза, как будто я могу об этом помнить. - Думаешь, забыла? – она садится под своим низким кухонным абажуром и, нежно обхватив горячую чашку, начинает философствовать:

- Это нельзя забыть. На самом глубинном, подсознательном уровне воспоминание об этом состоянии всегда с нами, и мы всеми силами стремимся вернуться в него обратно.

- Ну, ты скажешь! – начинаю сомневаться я, чтобы ее подзадорить.

На самом деле мне нравится, когда она углубляется в поиски смысла. Это позволяет беззастенчиво нырнуть вместе с ней в самую глубину. Там здорово. Тихо, сумрачно, едва заметно качаются водоросли, глубоководные рыбы плавно проносят свои большие тела в темноте, изредка озаряемой проблесковыми огнями маячков. Эти огоньки – Лизкины мысли. Есть истины, которые уже давно утратили для нас новизну, опустились на самое дно, затянулись илом, затушевались, сгладились без свежего взгляда, будто их и не было никогда. Но Лизка старательно извлекает все это из глубины, выволакивает на поверхность и, смахнув ил и песчинки, раскладывает передо мной на обозрение, как новорожденных. Свои драгоценные глубинные дары, жемчужины великого смысла.

- Человек болен желанием теплоты и безопасности. Этот стойкий синдром зародыша остается с нами на всю жизнь. Но мы даже не подозреваем о том, что рыщем по свету, как голодные волки, именно за тем внутриутробным воспоминанием. Лихорадочно отыскиваем это в окружающем пространстве. Или то, что могло бы его заменить: деньги, славу, блага, людей -все, что может доставить нам неповторимое удовольствие безопасности.

- Но при рождении мы испытываем боль и страх, - я пытаюсь ей возражать. – Какие уж тут светлые воспоминания, когда на тебя обрушивается оглушительная пустота. И нет защиты, нет тепла, нет мамы, холодно и страшно. Только ты и яркий свет неоновых ламп.

- Ну, да. Только все это еще больше закрепляет в нас память любви, в которой ты находился всего несколько секунд назад, - Лиза горячится.

А потом вдруг грустно добавляет:

- Да, во время рождения человек узнает первый страх, который не покидает его никогда… Но, может быть, именно благодаря ему, в его сознании отпечатывается фотографический снимок настоящей теплоты! Без условий. И он ищет его всю жизнь! И совершенно точно может узнать. Потому что ЭТО ни с чем не спутаешь...

« Да…, - думаю я, но больше не озвучиваю свои мысли. - Кому-то на этом поприще везет больше, кому-то меньше, а кому-то вообще не везет. С самого начала. Как Лизке, например».

 

Она родилась недоношенной. Всего два с половиной килограмма. В роддоме девочку заразили стафилококком, потом она переболела желтухой. С осложнениями после родов, энцефалопатией и целым букетом каких-то мудреных медицинских заключений новоиспеченную мать с дочерью выписали из больницы только через три недели.

Впрочем, удачливости в их жизнь это не добавило.

Лизке не повезло в глобальном смысле.

Ей досталась мать-одиночка, без мужа, без образования, с отсутствием перспектив и маленькой тесной комнаткой в заводском общежитии.

Поначалу Лизка об этом не думала. Родилась себе и родилась. Матерей, между прочим, не выбирают.

Комендант, мужик понимающий, за чекушку и по наущению тети Даши, исправно его подкармливающей в своей каптерке, готов был закрыть глаза на небольшое нарушение режима и комнаты их не лишил.

Жалкие копейки, которое выделяло государство в качестве пособия одинокой матери, действительно, были жалкими. И спасали только на пару недель и то с очень большой натяжкой. А посему бедной мамашке уже через месяц пришлось скоропостижно оклематься от тяжелых родов и пойти в сборочный цех, оставив полуголодную, отлученную от груди Лизу на попечение старой доброй бабушки Даши.

Не так давно тетя Даша по болезни уволилась с завода, и теперь подрабатывала дворничихой в районе общежития, а заодно и сторожихой. Замещала кастеляншу и во всем помогала коменданту Петру Семенычу. Он устроил в общежитие её деревенскую племянницу исключительно за красивые глаза.

Пожалуй, тетя Даша по праву и может считаться Лизке матерью. И самой большой ее удачей в жизни, потому что она была проста и добропорядочна, как только может быть добропорядочна женщина, воплощающая идею светлого, бескорыстного и бездетного материнства. «Выпивши» ее видели крайне редко, с мужиками сомнительной наружности она не водилась, плохо воспитанных детей и связей, ее порочащих, не имела.

Машку, Лизкину мамашу, жалела и любила всей душой, и во всем потакала с детства, как своей собственной дочери. Эта отчасти слепая любовь и не позволила ей вовремя заметить беду, которая приключилась с племяшкой.

Два года назад она забрала девочку из деревни, где в семейном пепелище еще тлели поленья былых страстей.

Устроила на обувную фабрику и чувствовала за нее ответственность. Старалась контролировать, опекать. Да разве углядишь за ней, старательно подлаживающейся под городскую жизнь?

Уберечь от страты смазливую девчонку не удалось. Вьющиеся светло-русые волосы, большие голубые глаза, черные брови. При ее безотказности это были верные признаки либо раннего замужества, либо нежелательной беременности. А так как кроме маленькой комнатки в общежитии у Машки за душой больше ничего не было, случился второй вариант.

На малом семейном совете в бытовке тети Даши, где кастелянша хранила белье и прочий общежитский скарб, при свете тусклой засиженной мухами «лампочки Ильича» было решено рожать.

- Рожай, детка, а там разберемся. Дети – это радость, - убедительно поставила точку в сопливом Машином монологе посуровевшая от правды тетя Даша и дала ей немного денег на витамины. – Купи, чтоб дите здоровеньким родилось. И курить не вздумай.

Девушка витамины купила, а курить бросить не смогла. Смолила иногда тайком от тетки, прятала в рукаве, заедала леденцами и пред очи сторожихи являлась существом кротким и готовым к материнству. Но от шумной компании, в которую, было, попала, отдалилась и старалась быть неприметной.

Рожать страшно не хотелось. Куда ей с малышом. Ни кола, ни двора, ни мужа…

Отца ребенка найти не удалось, с первыми признаками рассвета, после той памятной новогодней ночи, он растаял в туманных очертаниях нежданной зимней оттепели и больше в общаге не появлялся. Почуял, видимо, твердые тети Дашины намерения на свой счет.

Хорошо хоть имя его Маша запомнила. Да и трудно было не запомнить, потому что звали его ни много, ни мало, а Данила. Как в «Каменном цветке» Бажова. Каменных цветков он, правда, не ваял, но мастер был еще тот. Лизу смастерил с первой попытки. Наградив ее, кроме генетического кода, легкой лопоухостью, тонкими губами и бесцветной белесой внешностью.

Так и зажили мать и дитя в суровых условия общественного житья, где все и вся на виду и под скрупулезным наблюдением любопытствующей толпы сожителей. А впрочем, общежитский разнокалиберный личный состав Машкина жизнь интересовала постольку, поскольку касалась их собственного спокойствия. Лишь бы малая не орала по ночам, и сохнущие пеленки не мешали ходить. А там, кому какое дело до тонкостей. У каждого свое.

Надежды бабки и матери на то, что девочка перерастет, и уши встанут на место, а брови почернеют, не оправдались. Лизка так и осталась точной копией своего бесцветного папаши.

Бездетная бабушка Даша стала второй матерью и для Машиной дочери. Она одна умела ее понимать, забирала к себе в каптерку, рассказывала на ночь сказки, гладила по голове и учила поворачиваться так, чтоб не слишком заметны были ее торчащие ушки и картофельный носик, усеянный веснушками.

- Невезучница ты моя! – часто говаривала бабушка, прижимая ребенка к себе, покачиваясь в такт своим горьким мыслям, и не подозревая, что пишет Лизкину судьбу.

Тетя Даша запретила стричь девочку, находя, что кудрявые белокурые волосы делают ее похожей на Золушку из сказки. Все Золушки в добрых сказках всегда превращаются в принцесс, Лизанька об этом знала. И конечно, не сомневалась, что когда-нибудь, когда она станет совсем большая, взрослая девушка, которой положено выходить замуж за прекрасного принца, то превратиться в принцессу, и какой-нибудь удивительный соседский рыцарь обязательно в нее влюбится.

Позднее Лизе придется констатировать тот факт, что принцев на планете до обидного мало. Да и территориально они обитают очень далеко от места ее проживания. А уж надежды на то, что принц обратит на нее, тихоню, внимание, были совсем хлипкими, потому что даже собственная мать, занятая только собой, казалось, совсем не замечала девочку.

Лиза с самого детства сосредоточилась где-то внутри себя, куда допускались под большим секретом бабушка Даша и старая облупленная скамейка во дворе, на которой девочка выстраивала песочные куличики. С ними можно было позволить себе быть откровенной, веселой, раскованной и даже поозорничать, чего никогда не случалось при матери.

Притягательная округлость форм непутевой Лизиной мамаши была вполне достаточной для того, чтоб Маша быстро утешилась после бесчестного поступка Данилы и снискала симпатию среди новых кавалеров. Теперь она была осмотрительна, и кого попало, к телу не допускала. А если и допускала, то с удвоенной предосторожностью.

Особо привередничать не приходилось. Ей нужен был муж. Чтоб была семья, а у Лизы отец. Как у всех. Вспомнив о своей на время упущенной роли положительного толкача Машкиной жизни, тетя Даша заставила племяшку активно взяться за устройство собственной судьбы. Да и сама не дремала. Беззастенчиво назвавшись свахой, неутомимо искала она ей мужа в окрестностях заводской общаги и обувной фабрики. Маша не возражала.

Проходя тщательный отбор в пробном «чаепитии» на территории каптерки, претенденты постепенно отсеивались, пока не нашлась, наконец, вполне приличная кандидатура на важную роль законного супруга.

Кандидат, что удивительно, оказался, как две капли воды похож на слинявшего папашу, такой же лопоухий и белобрысый.

Иногда мне кажется, что это Лизкина семейная карма - иметь дело с "белобрысыми и лопоухими" и рожать внебрачных детей. Так ли это на самом деле или это просто случайность, никому не ведомо. Но факт остается фактом.

То ли теткины глаза не туда смотрели, то ли Машка ее загипнотизировала своими многозначительными взглядами во время судьбоносного «чаепития», но выбор был сделан. И заявление подано, и переезд оплачен щедротами общественности, возглавляемой администратором общежития, который кроме позывов к благотворительности, испытывал вполне определенное желание избавиться от матери-одиночки в списке своих «приличных» жильцов.

Нового супруга звали без претензий. Просто Васей. Хотя для Марии, что греха таить, он был не просто Васей, а недостижимой вершиной человеческого совершенства, потому что, во-первых, имел собственную квартиру в районе новостроек, во-вторых, окончил автомобильный техникум и был первоклассным автомехаником, а, в-третьих, пил только по праздникам и запомнил, как зовут Лизу с первого раза.

И все, казалось бы, удачно складывалось теперь для девочки, потому что новая семья зажила в новой квартире, в мире и согласии.

Но, видимо, изначально приклеиваемый жизнью ярлычок запечатлевается на человеческой судьбе до тех пор, пока она не отыграет его до конца. В той самой редакции, которую выдали когда-то в детстве мамки, няньки, бабушки или просто соседки. «Неудачница». Как приклеилось, вместе с тонкими губами и слегка точащими ушами, так и осталось. Теперь выкарабкивайся. Вот Лиза и карабкается по мере сил.

 

Завтра суббота. Нужно пораньше встать, купить продуктов и отправиться в деревню, где вторую неделю вместе с бабушкой догуливали каникулы ее подросшие детишки. Вика в этом году пойдет в первый класс. Максимка в старшую группу. Время идет.

Иногда Лиза не успевает за ним, только мельком выхватывая из жизни картинки ежедневных перемен. Однажды она вдруг с ужасом обнаружила, что ей уже не двадцать пять. И она не одна. И есть масса вещей, которые держат ее на этом свете мощными невидимыми канатами долженствования.

Это радует и угнетает одновременно. Потому что требует жертв и вливаний, на которые иногда совершенно негде взять силы.

И до обморока хочется отдохнуть. Просто поспать. Погрузиться на батискафе в самую толщу своей глубины, где хранятся знаки и звуки былых мечтаний, юношеский идеализм и несокрушимая вера в добро и справедливость.

Но плавать приходится в основном на поверхности, там, где гнилостно стелется ряска быта и зрелого размышления о жизни, удобного и до тошноты обусловленного городским ритмом существования. Суета сует!

«Лизка, ты становишься занудой!» - говорит она себе и ничего не может с этим поделать, потому что роль матери ко многому обязывает.

Об её умопомрачительной глубине догадываются теперь не многие. Она научилась пользоваться множеством масок, необходимых для выживания в мегаполисе, справляться с межсезоньем и зарабатывать деньги...

Да, сегодня была суббота. Конец лета, один из самых отвратительных периодов года, которые Лиза не могла терпеть из-за обилия грустных мыслей и необходимости додумывать жизнь.

Прошло несколько лет, с тех пор, как моя подруга появилась в Киеве. Но то памятное срочное желание «добыть счастье прямо сейчас!» актуализировалось в полной мере совсем недавно, когда она разрешила себе больше не думать о выживании.

Юрка оставил ее в покое, дав возможность сполна хлебнуть из горькой чаши самостоятельности. Он помогал материально, часто звонил, приезжал несколько раз. А со всем остальным Лиза вынуждена была справляться в одиночку. Этого «остального» обнаружилось так много, что на время ей пришлось совершенно забыть о своем моментальном счастье.

Иногда выживание похоже на прыжок с парашютом. Некогда думать о выражении лица, потому что кто-то идет за твоей спиной. Ты зажмуриваешься, глубоко вдыхаешь и, сломя голову, падаешь в бездну.

Сияющий лозунг феминизма куда-то исчез с ее лица, заменившись выражением оглушительной усталости. Словно она на время свернула его и спрятала где-то во внутреннем кармане своей души.

Оказалось, что к новой жизни действительно нужно было привыкать.

Несмотря на частоту разводов в современном мире, одинокая женщина с двумя малолетними детьми на руках – явление довольно жалкое, вызывающее по большей части лишь презрительное сочувствие, а не уважение. Особенно у людей с устоявшимися стереотипами. Не так-то легко противостоять ему и при этом чувствовать себя уверенно, когда тебе катастрофически не хватает самого важного. И дело не только в деньгах, мгновенно тающих в утробе простого гастронома за углом, где каждый день приходится покупать еду. И не только в шмотках, космическая стоимость которых иногда начисто лишает тебя чувства собственного достоинства, унижая до уровня бродяги.

Быть матерью-одиночкой невероятно тяжело психологически. Потому что каждую минуту ты чувствуешь себя неудачницей.

Ты одна. Тебе не повезло. Тебе все приходится решать самой.

- Ты этого хотела? Ну, что ж, наслаждайся своей свободой! – злорадствовали ее лангольеры.

- Я хотела… Я всего лишь хотела любить и быть любимой. И кто знал, что это так тяжело, - говорила она им и размазывала слезы по щекам.

Раньше Лиза никогда не думала, что её так будет задевать отсутствие мужа даже при составлении простой анкеты о приеме на работу. Что уж говорить о нелепых бытовых мелочах, вроде текущих бачков, перегоревших лампочек и разваливающейся мебели.

Разводясь, она совершенно не учла того факта, что ее дети не станут вдаваться в подробности о причинах развода, но будут скучать по папе. И невольно обвинять ее в отсутствии его на маленьких и больших семейных праздниках, на отдыхе, в жизни вообще, когда им обязательно требуется еще один свидетель и арбитр многочисленных детских побед и поражений. Его не было. Они росли и взрослели, общаясь с отцом по телефону.

А нового папу невозможно слепить только из фантазий. Лиза это понимала, и ее медленно пожирала совесть.

Горе-мамаша замаливала свои грехи, балуя детей, делая им ненужные подарки, прощая шалости. И чувствовала, что сама засевает огород будущих проблем.

На какое-то время лангольеры утихали и молча наблюдали за ней со стороны.

А человека, который мог бы заменить детям отца или хотя бы друга, найти все не удавалось. До поисков ли ей было. Она сломя голову вскочила в последний вагон поезда, в котором мчалась ее независимость, и забыла прихватить с собой здравый смысл и простой расчет. И натерпелась за это сполна.

А впрочем, ей так хотелось верить, что она хоть чуточку права. Говорят, человека формируют не победы, а поражения. Ну, что ж, поражений на Лизкину долю хватало.

***

Рано встать не удалось. Вымотавшись после трудовой недели, она проспала до одиннадцати, и естественно, опоздала на автобус. Пришлось перенести поездку на воскресенье.

Все-таки как здорово, никуда не торопясь, валяться утром в кровати и думать о жизни! Не так часто, между прочим, это происходит. Лиза попыталась вальяжно раскинуться на компактном диване, задрала ногу на спинку, уставилась в потрескавшийся от времени толстый слой побелки на потолке и первым делом подумала о том, что пора сделать ремонт.

Потом она предалась размышлениям о своей работе.

«Да, конечно, это не совсем то, о чем мечталось в юности, когда голова забита до отказа восторженным мусором о высоком человеческом предназначении и служении добру. Обычная карьера, обычного человека с образованием не по специальности. Все мы сейчас чем-нибудь торгуем... Время такое, - в который раз убеждала Лиза свой внутренний голос. - Когда-нибудь, когда мне удастся выбраться из этого цейтнота и хоть немного разбогатеть, чтоб не думать больше о простом выживании, я смогу делать то, что мне по душе».

- Что тебе по душе, Лиза? – насмешливо откликнулись лангольеры, зная, что их хозяйка вряд ли смогла бы ответить на этот вопрос что-то определенное.

- Тошнит от вас. Сколько можно меня изводить?

Она решила больше об этом не думать. Лучше о любви.

- О любви…? Ну-ну…

- Отстаньте, надоели! – Лиза рывком встала с кровати и отправилась готовить себе завтрак.

- Да, Тишка, с мужчинами сейчас напряженка, - говорит она коту, взобравшемуся на холодильник в целях удобного и доверительного общения с хозяйкой.

Вовремя накормленный, он сегодня расположен к созерцанию и задушевной беседе. Сверху хорошо видны все её передвижения, и он зорко следит за ловкими манипуляциями рук, моющих посуду.

- Да, многие представители этого вымирающего вида занесены в Красную книгу, а отдельные особи тщательно охраняются государством, - вслух иронизирует Лиза и подмигивает Тимофею.

Он ухмыляется, оценив её остроумие, и устраивается поудобнее, чтоб продолжить разговор.

Хозяйка аппетитно переворачивает яйца на сковороде и продолжает философствовать.

- Есть, конечно, редкие мужские экземпляры, которых можно встретить прямо на улице и даже в общественном транспорте. Да, такой "мужчина" несколько простоват, но совершенно безвреден, иногда с небольшой натяжкой может использоваться в быту и на подсобных работах. Но как же найти среди них Кулибина или Коперника, которым можно было бы гордиться? Или „Бэтмена”, который защитил бы, попутно спасая человечество? Как научиться притворяться и льстить «пустому месту» , ради мифических жизненных высот, которых он, возможно, достигнет, если его вдохновить. Делать это только потому, что он имеет в штанах то, чего нет у меня? - мокрая чашка, выскальзывает из её рук и едва не разбивается, звонко стукнувшись о краешек мойки.

Кот, задремавший было под хозяйские разглагольствования, с перепугу бросается врассыпную. Лиза улыбается сама себе.

Мысли, шаблонно и послушно строятся в шеренги, когда она начинает размышлять о перспективах личной жизни.

Но вопреки стройности мечтаний, мужчины ей попадаются хлипкие и ничуть не удивительные. Обычные. Как Юрка, например, или вот этот чудаковатый ботаник из 26 квартиры.

Даже абсолютно гениальный московский художник на поверку оказался «как все», всего лишь подтвердив своим примером горькие собачьи определения. А может, особенных, вообще не существует на свете?

В размышлениях о вопросе взаимоотношения полов, Лиза завтракала, машинально двигалась по квартире, занимала себя домашними делами. И в ее руках попеременно появлялись то веник, то пылесос, то скалка. Она, как большинство женщин, за все бралась одновременно: убирала квартиру, стирала, что-то пекла и мысленно отвлекалась от грустного напряга межсезонья.

В коридоре под вешалкой лежал черный пакет с потертой золоченой надписью PUMA. Как она могла забыть?!

Со смешанным чувством ужаса и любопытства Лиза вытащила из пакета бумаги, уселась на пуфик в коридоре и принялась их рассматривать.

В папке были личные медицинские карты. Год рождения 2000, 2001-ый… Истории болезней очень похожи на школьные личные дела, которые не раз приходилось заполнять после института. Данные о ребенке, диагноз, лечение. Лиза мельком взглянула на серые, напечатанные на дешевой бумаге стереотипные досье, исписанные неразборчивым докторским почерком, каким обычно выписывают рецепты вечно торопящиеся куда-то медики.

«Наверное, эта женщина была врачом», - подумала Лиза.

Она отложила карточки, подумав, что обязательно надо вернуть их в больницу. И осторожно развязала веревки, крест-накрест связывающие стопку общих тетрадей. «А это что?», - девушка осторожно открыла одну из них.

Плотно исписанные неровным почерком тетрадные странички.

Какие-то заметки. Возможно, рукопись. Начала читать…

Потом медленно перешла в комнату. Присела на краешек дивана…

И не заметила, как солнце закатилось за дома, лизнуло скелеты лестничных пролетов недостроенной рядом многоэтажки и кануло куда-то под панцирь асфальта, погрузив Позняки в зыбкую, освещенную фонарями августовскую дремоту.

Очнулась девушка, когда часы на кухне пробили полночь.

Она сидела под торшером в уголке дивана, подогнув под себя ноги, и не переставая, смахивала рукой обильно текущие слезы.

Вся её жизнь, глубоко спрятанные страхи и мысли, одолевавшие Лизу когда-то, восемь лет назад, откуда ни возьмись, под действием этих неровных строчек, вынырнули прямо из уязвимой внутренности души, пробив дыры в защитной скорлупе привычных жизненных ориентиров. Как странно небо тасует свою колоду, завязывая узлы случайных жизненных пересечений. Она вспомнила эту женщину…

 

***

- Оставлять будем? – сухо спрашивает торопящийся куда-то врач женской консультации, который только что наспех осмотрел Лизу и ледяными словами озвучил самое главное событие ее жизни. О ребёнке – ЖИВОМ, МАЛЕНЬКОМ, ТЁПЛОМ, РОДНОМ ЧЕЛОВЕЧКЕ, который поселился у нее внутри.

От неожиданности вопроса она медлит с ответом.

- Вы замужем? – строго спрашивает врач.

- Нет, - растерянно отвечает испуганная пациентка, пока не понимая, к чему он клонит.

- Подумайте, сдайте все анализы, приходите через месяц, там решим, что делать, вот вам на всякий случай направление на аборт, - он протягивает ей карточку и кричит в сторону двери. – Следующая!

Со странным чувством обиды и неудовлетворенности Лиза вышла из клиники: «Как он может так спокойно об этом говорить? Ведь это ребенок».

- Да что ты себе мозги сушишь? Кусочек крови и мяса! Неодушевленный сгусток материи. Сделай аборт, и никто о нем даже не узнает. Лучше о себе подумай. Кому ты с ребенком нужна! И как будет расти ребенок без отца? Даже не думай! Делай аборт! Сейчас это вполне безвредная, очень простая процедура. Даже на поздних сроках. Медицина идет вперед, - уверенно вступили в диалог ее лангольеры, провоцируя Лизу на освобождающую мерзость поступка.

Но будущая мамочка сопротивлялась. Странно, но она вовсе не воспринимала будущего ребенка, как простой сгусток крови.

Пусть зародыш, рыбка, червячок, маленький уродец – и все же человек! ОН ЧЕЛОВЕК! Ее малыш! Который живет внутри, настойчиво и мягко подчиняя её жизнь своим потребностям. Ему хочется томатного сока. Безумно хочется томатного сока! И Лиза сломя голову несется в магазин, купить вожделенную трехлитровую стеклянную банку, чтоб хватило надолго. Хватает только на два дня. А он все не унимается, капризный зародыш! Легким подташниванием по утрам приветствует свою вновь приобретенную мамашу, незаметно округляя ее живот, бедра и внутренние мягкие ткани, где обосновался всерьез и надолго. Она не против. Наоборот, ей все это безумно нравится. И это властное, мягкое подчинение, и внутренний трепет, который пробегает по телу, когда она мысленно сосредотачивается в месте его «дислокации».

Через месяц, с твердым намерением «оставить», Лиза пришла сюда вновь.

Очередь к гинекологу в женской консультации не самое веселое место. Все напряжены и не спешат щебетать о ерунде.

– Вы тоже на аборт? – нервно теребя шнурки на карманах юбки, сказала сидевшая рядом девушка. Она доверительно придвинулась к Лизе, словно ища свидетеля и арбитра своим мыслям, требующим вылиться наружу и успокоить внутреннее волнение. – Я с первой беременностью не успела. Пришлось родить. А потом наловчилась. Уже третий аборт делаю за полтора года. Я всегда считала, что забеременеть может кто-то другой, но только не я. Мы с моим парнем всегда очень тщательно предохранялись. Поэтому я была спокойна. Тем более с месячными постоянные перебои. Поэтому, когда узнала о ребенке, была не то чтобы в шоке, я была зла. Зла на весь окружающий мир, но в первую очередь на этот маленький сгусток внутри меня, который лишил меня спокойной жизни и заставил менять планы. От одной мысли об этом меня начинало тошнить. – Она пересела на скамеечку напротив, чтобы видеть Лизу и слегка наклонилась к ней через узкий коридорный проход. Женщина, сидевшая теперь рядом с ней, с отвращением посмотрела в ее сторону и напряженно уставилась в стену.

- Врач предлагал прямо тогда сделать аборт. Но мы уже купили путевки в Анталию. А потом я как-то закрутилась. Туда-сюда. Сессия началась. Когда пришла на аборт, врач сказал, что уже 25 недель, а у них комиссия из Минздрава. Он не рискнул. Сказал, придется рожать. Он когда это сказал, я чуть с ума не сошла. Куда мне ребенка? Пеленки, соски, купания. Мама в другом городе. Жилплощадь моего парня. Я и сама-то там на птичьих правах. Мы не расписаны были. А он ребенка не хотел. Сейчас я с дрожью вспоминаю эти бесконечно тянущиеся месяцы. Особенно тяжело стало, когда решила, что буду рожать и ребенка оставлю в роддоме. По телевизору показывали программу, как живут дети в приемных семьях. И я подумала, что это выход. Ну что хорошего его ждет со мной? А попадет в богатый дом, получит образование, достойную жизнь. Так получилось, что мальчика я толком даже не разглядела, помню только, что у него было сморщенное личико, малюсенькие пальчики на руках и почему-то большие серые глаза. Сразу после родов написала отказную. Только попросила, чтоб Антоном назвали и отдали в хорошую семью. Мне его потом еще приносили, уговаривали забрать, но я даже и не кормила. Говорят, что матери больно расставаться со своим ребенком, все это ерунда: я совершенно ничего не чувствовала, кроме облегчения, как будто что-то чужое отлипло от меня. Хотя сейчас я испытываю сожаление: эти роды помешали мне. Пришлось перейти на заочный, и парень от меня ушел тогда из-за брюха. Вот и мыкаюсь теперь. Мужиков вокруг стоящих не найдешь, чуть что, сразу в кусты. Если б не этот случай, была бы сейчас юристом, за спиной нормального мужа. Я ведь уже третий аборт делаю за полтора года, специально на сроке от 12 до 24 недель, чем больше срок, тем больше платят, - совсем тихо сказала она.

– Из эмбрионов делают очень дорогое омолаживающее лекарство! Каждая «инъекция молодости», изготовленная из вашего 24 недельного ребенка и плаценты, стоит 2000 долларов! Ваш ребеночек, с ручками и ножками, сердцем и открытыми от ужаса глазками поможет какому-нибудь престарелому импотенту или поседевшей старухе, которые готовы купить себе молодость любыми средствами! – громко, так, чтобы слышали все, прокомментировала вдруг сидевшая рядом с ней женщина. Она резко встала с места и, странно сверкая глазами, совсем близко подошла к рассказчице, Лизе показалось, что если бы не открылась дверь смотровой, произошло что-то страшное.

Любительница «поболтать» нырнула в спасительную нишу кабинета, захлопнув дверь перед самым носом воинственно настроенной «сумасшедшей».

– С маленькими пальчиками и большими серыми глазами… Я принимала у нее роды. То-то почувствовала, что где-то уже видела её, – злобно сказала женщина и бессильно опустилась на скамью. – Мне хотелось ее задушить. Этот мальчик, Антошка, он родился совершенно здоровым. И целый год жил в инфекционном отделении нашей больницы, пока его не забрали в детский дом. Я бы таких матерей вешала на столбах, чтоб другим неповадно было! - громко воскликнула она и резко встала. – Вам тоже дали направление на аборт в нашу больницу? Не слушайте этого врача. Он продал душу Дьяволу! – она повернулась в сторону выхода и быстро пошла по коридору.

Все притихли. С ужасом ждали своей участи.

В уголке, возле самой стенки, сидела маленькая, хрупкая девушка с огромными голубыми глазами. Пожалуй, даже и не очень симпатичная, испуганная какая-то, тощая и жалкая, как попавшая под дождик кошка. Острые плечики, сгорбленная спина с выпирающими лопатками, грубые разноцветные ботинки на толстой подошве и худенькие почти детские коленки. На вид ей было лет пятнадцать. Она сидела, согнувшись, обхватив себя скрещенными на животе руками, и о чем-то напряженно думала, уставившись в одну точку. Казалось, она что-то читает на старом, местами потрескавшемся линолеуме. Её неровно подстриженный ежик топорщился на затылке нелепыми цветовыми сочетаниями, как будто неумелый художник взял старую, наполовину вылезшую кисточку и небрежно раскрасил прядки, подвернувшиеся под руку.

Разыгравшаяся перед нею сценка на какое-то время вывела девушку из прострации, она подняла на дверь кабинета полные ужаса глаза и вновь погрузилась в себя.

Ходить по врачам – вообще удовольствие не из приятных, а уж к этому специалисту мы и вовсе не спешим. Потому что если ты нормальный человек, а не извращенец, тебе неприятно, когда кто-то заглядывает внутрь твоего организма и исследует его с помощью зеркал и компьютера. В лучшем случае. А чаще всего, просто на ощупь. Приходится невольно доверяться врачу.

Как поведет он себя, нарушив допустимые границы проникновения, внедрившись под твою телесную оболочку, закрытую для постороннего взгляда? Какие свои медицинские выводы сделает о том, все ли с тобой в порядке? Пока Лиза философствовала в таком духе, пытаясь скрасить напряжение ожидания, из кабинета вышла давешняя «героиня». Она попыталась улыбнуться. Лиза отвернулась. Все остальные тоже опустили головы.

Подошла очередь «разноцветной» девочки.

Она резко встала, первое инстинктивное движение ее было направлено прочь от этого «страшного» кабинета. Даже корпус развернулся в другую сторону.

- Ну, что же вы, девушка? – недовольно проговорила хорошо одетая дама средних лет, прятавшаяся все это время за чтением бульварного романа.

Не выдержав напора обращенных в ее адрес взглядов, девушка, как в пропасть, шагнула за порог кабинета, и все услышали ее хриплый сдавленный голос:

- Здравствуйте…

- На что жалуетесь? – сквозь плохо притворенную дверь раздался громкий мужской голос.

- У меня задержка 10 недель, – едва слышно проговорила девушка.

Из кабинета выглянула медсестра, обнажив унылую внутренность небольшой комнаты, где за столом восседал моложавый абортмахер в белом халате. За его спиной зловещими рогатинами торчали перила гинекологического кресла. Хорошо видна была сгорбленная спина девушки, сидящей напротив врача.

Медсестра посмотрела на размеры очереди, присвистнула и попросила больше не занимать. А эскулап меж тем железным голосом вещал на весь коридор:

- Сколько вам лет? Где ваша карточка? В какой школе вы учитесь? – вопросы сыпались, как из рога изобилия. Словно это был не врачебный осмотр, а психическая атака, направленная на немедленное обезоруживание противника. Лиза невольно съежилась, представляя себя на её месте. До боли хотелось вскочить и попросить его разговаривать с ней как-то иначе. Мало ли что. Подумаешь, задержки в их возрасте при нашей экологии и нестабильной психологической обстановке могут быть вызваны чем угодно.

- Я уже работаю...

К счастью, дверь захлопнулась, голоса стали едва различимы, и Лиза осторожно посмотрела по сторонам. Все женщины немигающим взглядом уставились на дверь, за которой разворачивались такие «интересные» события. Каждая из них уже наверняка нарисовала в своем воображении какую-нибудь душещипательную историю на предмет увиденного и услышанного, и может быть даже посочувствовала бедняжке, которая «залетела» так рано.

Дама с романом вздохнула и, укоризненно покачав головой, сказала:

- Вот она, современная молодежь. Два вершка от горшка, а уже беременные...

- Откуда вы знаете? - попыталась Лиза встать на защиту девушки, но, поймав на себе дружные осуждающие взгляды, поспешила отвлечься и пройтись по коридору. Не сиделось как-то.

Женская консультация старенькой районной поликлиники была мало приспособлена к экскурсионным обзорам: крашеные стены, давно не перестилавшийся линолеум, лавочки вдоль стен, с потертыми по краям коричневыми клеенчатыми сидениями – все как обычно. Никаких следов современности.

Стены украшали такие же старые стенды с потрескавшейся от времени краской: « О вреде курения», «О венерических заболеваниях», а, нет, вот, свеженький «СПИД – чума ХХI века!». Лиза подошла поближе. Поверх старых статей были кем-то торопливо и не совсем ровно прикреплены стандартные листы, исписанные ровным каллиграфическим почерком. Текст не совпадал с заголовками стендов. Она машинально начала читать.

Лиза с невольным содроганием читала страшные строчки. Да правда ли это?

По темному коридору, освещенному подслеповатыми потолочными лампами, цокая каблучками, прошла молодая медсестра. Она заметила Лизу возле стендов. Вернулась.

- Опять, - прошипела девушка недовольно и безжалостно сорвала со стендов листки.

- Что Вы делаете? – спросила Лиза. – Это должны прочитать все!

- Женщина! – медсестра окинула Лизкину невзрачную фигуру и, не найдя в ней ничего опасного, высокомерно вскинула голову и строго сказала. – Вы что думаете, что весь этот бред – правда? Мы – не шарашкина контора, а медицинское учреждение! Просто есть одна сумасшедшая, которая вешает эти листовки. Бывшая медсестра родильного отделения. На этой почве у нее сдвинулись мозги. В период обострения, она приходит к нам и вывешивает свои каракули. Она больна. Идите, идите, не стойте тут, - раздраженно закончила медсестра, словно недовольная тем, что слишком разоткровенничалась с пациенткой. Она буквально подтолкнула ее обратно к двери гинекологического кабинета.

Лиза присела на лавку. «На этой почве у нее сдвинулись мозги…, - звучало у нее в голове. – Странно… »

А очередь тем временем застряла. Вот уже около часа за синей табличкой кабинета стояла гробовая тишина.

Наконец, дверь распахнулась. Вышла медсестра с пачкой каких-то бумаг, потом выдвинулась плотная фигура эскулапа и маленькая фигурка девушки со смущенно опущенной головой.

Лица всех трех были красными, словно они только что побывали в бане. Строгий врач деловым голосом говорил что-то медсестре об анализах и заведении отдельной карточки, потом оглянулся к девушке, подождал, когда та с ним поравняется, обнял за плечи и сказал:

- Все будет хорошо, деточка моя..., - он повернулся к сидящим вдоль стенок женщинам и строгим голосом спросил:

- Никто больше очереди не занимал?

Процессия деловито прошествовала в сторону регистратуры, чтоб никто из нас больше не сомневался, что все будет хорошо.

Но Лиза, почему-то уверенная, что девочку уговорили сделать аборт, тихо встала и направилась к выходу:

- Я не буду стоять, - ответила на недоумевающий взгляд любительницы бульварных романов. И поспешила выбраться из ловушки тусклого больничного коридора.

Какое-то время она стояла на улице возле консультации, не решаясь совсем уйти.

Был октябрь. Над Киевом плавало марево отлетающей осени. Кучились, наливаясь дождями, облака. Солнце отчаянно цеплялось за полуголые клены, прощально поглаживая их резную позолоту. И пронзительно сквозило затяжным осенним одиночеством.

Мысленно прокручивая вероятный разговор рыжеволосой девчонки с ушлым избавителем от нежелательных беременностей, Лиза чувствовала, как просыпается в ней выпускница педагогического института, всегда знающая, как надо поступать и жаждущая научить этому окружающих. Когда девушка вышла, дотошная училка решительно к ней подошла и спросила:

- Скажите, они уговорили вас сделать аборт?

- Да, а что? – девушка напряглась.

- Не верьте им. Я хочу вам кое-что рассказать. Давайте присядем где-нибудь…, - Лиза говорила ласково, тихо, словно боялась, что девчонка не станет ее слушать.

Тем не менее, через полчаса они обе ревели в парке на скамейке, открыв друг перед другом свои нехитрые тайны. Оказалось, что кто-то писал их истории под копирку. Случайная связь, «залетная» беременность. А к ней, оказывается, надо привыкать, чтоб научиться воспринимать как неизбежную потребность своего организма и своей души. Сомнения, страх, растерянность… Мнения, взгляды, разговоры… И, самое страшное, что тебе в одиночку нужно принять главное решение своей жизни.

Когда ты понимаешь, что есть еще кто-то с точно такой же бедой, становится не так страшно.

- Спасибо вам, вот мой телефон, меня зовут Вика, я очень вам благодарна. Я никогда даже не задумывалась, как это все серьезно. Позвоните мне, я буду ждать.

Они встали. Обнялись.

- Счастливо, - сказали почти хором. И отправились каждая в свою историю с полным и окончательным решением «оставить» ребеночка, во что бы то ни стало!

Листая странички старой тетради, Лиза отчетливо вспомнила этот, на первый взгляд, незначительный эпизод. И вдруг поняла, что именно он и был ключевой вехой всей ее жизни. Не замужество, не развод, не карьера. А решение сохранить зарождающуюся в ней новую жизнь. Собственно то, ради чего вообще на свет появляется женщина.

Ее миловал тогда Бог от той самой городской больницы, в родильном отделении которой очень удобно оставлять своих едва родившихся детей, если они мешают тебе жить, строить карьеру и сводить концы с концами. От больницы, где можно выгодно продать своего ребенка в качестве сырья для чудодейственных омолаживающих препаратов, а «добрые доктора» придумывают для него вполне нейтральное название - «продукт зачатия». Обозвав несостоявшуюся мать «владельцем эмбриона», абортмахеры откупаются от нее парой-тройкой сотен зеленых, чтоб получить письменное согласие на то, что она не возражает против терапевтического использования вышеозначенных «продуктов»… Все законно.

Лиза с ужасом вспомнила, что когда-то ей тоже на мгновение пришла в голову мысль об аборте…

Какое счастье, что этого не случилось.

Теперь она думала о своих детях, о том направлении в больницу и всех своих страшных мыслях по этому поводу…

Прерывание беременности «по желанию матери», «по социальным причинам», «по медицинским показаниям»… Какая разница, если все это означает одно и то же. Убить!

Итак… Перед ней лежали заметки той самой нянечки родильного отделения, сумасшедшей, которая в периоды обострений вешала в женской консультации зловещие листовки с жестокой правдой о процедуре прерывания беременности.

И все, ставшее для Лизы далеким, полузабытым прошлым, вдруг воскресло, зашевелилось воспоминаниями, словно проросло полынно из тетрадных листов, исписанных размашистым взволнованным почерком.

Зачем она записывала все это? Какие внутренние потребности нужно было удовлетворить этой женщине, чтоб зафиксировать все это на бумаге и не сойти с ума? Выволокла наружу боль, страдание, словно выплеснула разъедающий внутренности яд правды. И что? К чему это её привело…?

 

…Андрюшу нашли на трамвайной остановке в большом полиэтиленовом пакете для продуктов…

 

… Мариночка родилась совсем слабенькой. Мать даже не захотела на нее взглянуть. Она порывалась встать и уйти прямо сразу после родов…

 

… У Антона сильные пролежни, гноится кожа на ягодичках. Его нужно менять каждый час, но я успеваю это сделать только два раза в сутки. Антошка плачет почти непрерывно…

 

… Верочку подбросили в приемный покой. Мать оставила ее просто на скамейке для пациентов. Внутри записочка с именем и датой рождения…

 

… Ваня – отказник крутой мамаши, она завалила нас детскими смесями и подгузниками. Мы даже не успеваем разобрать. Но менять подгузники все равно некому…

 

…Двадцать детей в одной палате инфекционного отделения. Все отказники. Практически все здоровы. Каждому из них по меньшей мере необходима одна постоянно присутствующая сиделка, которая просто кормила бы, меняла пеленки, подмывала, прочищала забившийся носик, стригла быстро вырастающие ногти, брала на руки, утешала. Все с чем едва справляется даже собственная мама в хороших домашних условия. Но у нас на всех одна дежурная нянечка, которая попутно обслуживает целый этаж детской инфекционной больницы, где эти дети временно обитают в ожидании своей участи. Их словно и нет тут, пока государство не разберется, что делать с этим нежданно свалившимся на его голову человеческим балластом. Мы придумали им имена. Но администрация детского учреждения все равно назовет их по-своему. Никого об этом даже не спросив….

 

…Ранним осенним утром в мусорном баке одного из городских дворов обнаружили трупик новорожденного мальчика, дней четырех от роду. Экспертиза не выявила у него никаких отклонений или патологий, не было на теле и следов насильственной смерти. В общем, нормальный ребенок, который мог расти, бегать, смеяться, стать ученым или спортсменом. Впрочем, мог ли? Мог ли этот ребенок стать кем-то с человеком, считающимся матерью и выбросившим его, как ненужный хлам? Возможно, холодный жестяной бак был для этого ребенка лучшим выходом, чем все, ожидавшее его впереди…

 

… Я стояла около доктора и наблюдала, как он готовится к операции прерывания беременности у женщины со сроком шесть месяцев. Сердцебиение ребенка отчетливо просматривалось на экране ультразвукового аппарата. Сначала доктор извлек ноги, тело и ручки малыша, затем показалась его маленькая головка. Ребенок еще двигался: его крошечные пальчики были плотно сжаты, он бил ножками. Затем “врач” взял ножницы и воткнул их в затылок малышу. Тот судорожно дернул ручками, как поступает ребенок, чувствуя, что может упасть. “Доктор” разомкнул ножницы и всунул в рану трубку мощного отсасывающего аппарата. Ребенок был уже совершенно безжизненным. Размеры его головки уменьшились, и его можно было легко извлечь наружу.

Я никогда больше не возвращалась в клинику. Меня до сих пор преследует лицо этого человечка…

 

… Уже несколько месяцев я работаю в реабилитационном центре для детей-инвалидов. Большинство из них с синдромом Дауна. Отказники. Это умственно отсталые дети. Очень больные физически. Не каждая, даже нормальная женщина, решится взять на себя такую обузу. Синдром Дауна - это генетический синдром зародыша. Он почти не диагностируется во время беременности. И эти очень тяжелые дети становятся зловещим сюрпризом для счастливых родителей. Многие матери с ужасом отказываются от них прямо в роддоме. НО если с этими детьми не заниматься, они засыхают, как растения…

 

… Одна из индийских легенд гласит, что люди с синдромом Дауна, раскосыми " марсианскими" глазами - это реинкарнированные гуру, которые в прошлой жизни страдали грехом гордыни. За это боги дали им необычную новую оболочку, которая вызывает настороженность у людей. Но Боги оставили им глубокое знание мира.

 

…Синдром Дауна - самое загадочное отклонение от нормы. Во-первых, появление детишек с синдромом никак не связано с состоянием родителей: ни с наследственностью, ни с алкогольной или иной зависимостью. То ли это радиация. То ли экология. Никаких доказательств не найдено... " Даунята" рождались и сто, и тысячу лет назад, когда природа была девственно чиста. Есть некая зависимость от возраста: чем старше мать, тем больше вероятность рождения " дауненка". Но почему это происходит - никто не знает...

Выявить детишек с синдромом Дауна в предродовой период пока не удается. Процент выявления едва достигает 40. Такое впечатление, что они - просто " прячутся". Им для чего-то надо появляться на свет. Для чего?

 

… Мне кажется, эти странные дети учат нас добру и любви. Их бросили, но они совершенно лишены агрессии... Но когда я смотрю в добрые глаза, такое ощущение, что они знают намного больше меня и того, что могут сказать. И чувствуют мир вокруг каким-то иным способом, чем мы. Может быть, они просто хотят нас этому научить?

 

Стартовый капитал судьбы. Мы так часто сетуем на его несправедливое распределение между людьми. Но какой стартовый капитал получают эти бедолаги? Вместо могилки – помойка или канализация, вместо любви - мать-кукушка, которой они никогда так и не увидят, попав под безликое «попечение государства».

Незамысловатые записи о буднях родильного отделения, старые воспоминания и страшная картинка вчерашнего самоубийства, невольным свидетелем которого она стала, выстроились в Лизиной голове в одну логическую цепочку.

Отзывчивость на чужую боль! Это чревато!

Это когда поднимаешь забрало, стираешь расстояния, стены, заборы между собой и миром. И чувствуешь его насквозь, всю глубину накрывшей его оглушительной боли, как подкожную инъекцию магнезии.

Ты - соучастник преступления, потому что не в силах что-либо изменить и исправить в жизни с давно установившимся порядком обособленного человеческого существования.

Нет уж, лучше уютно прикрыться собственной историей, как будто нет ничего в мире важнее.

И не думать о том, что таится под плотным панцирем каждого случайного попутчика.

Лиза уже жалела, что залезла в чужой пакет с золоченой надписью PUMA.

К чему ей теперь это нестабильное, болезненное брожение внутри, сквозь призму которого так комично смотрится вся её жизнь с ничтожными, кукольными страданиям? Что они, по сравнению с оглушительным одиночеством этих малышей?

И ты, Лизка, правильно делаешь, что ревешь, как белуга, от невыносимого сострадания к погибшей под колесами поезда женщине и совершенно чужим тебе детям, связанным с тобой непостижимыми, почти мистическими нитями связей. И это нужно тебе, нужно как воздух. Как чудодейственная пилюля от превращения тебя в часть серого пятна, которое уже накрыло город сумрачным облаком повального равнодушия друг к другу.

Гармония существования… Возможна ли она вообще в этом безумном мире…

 

Что происходит с нами, люди? Мы выращиваем целое поколение брошенных детей, не знающих, что такое нормальная семья, понятия не имеющих о любви, человечности и милосердии. Неужели нам не страшно?

И речь не только о детдомовских кукушатах. Все наши дети постепенно превращаются в отказников. Их родители заняты и озабочены. Они отсутствуют, выживают, зарабатывают, самореализуются…

Дети растут одни…

Погружаясь в индиговую глубину своего аутизма, они все больше обособляются, незаметно отодвигая нас на самый краешек своих приоритетов как отработанное, безнадежно устаревшее программное обеспечение.

Лиза проревела полночи, не прочитав и половины плотно исписанных тетрадок. В ней словно лопнул пузырь долго накапливающихся мимолетных впечатлений души. А рано утром, как ненормальная, она бросилась на автовокзал, чтоб скорее отправиться к детям.

Реабилитируя себя, мамаша не отходила от них целый день, трогала, щупала, обнимала, заглядывала в глаза. Бесконечно отыскивая в отпрысках признаки благополучия и любви.

Конечно, детям её не хватало. Кто бы сомневался. Но что тут поделаешь, что тут, черт возьми, поделаешь, если Лиза с утра до вечера занята и озабочена. В последнее время она опрометчиво позволила себе заняться изучением мужчин и поисками гармонии существования.

Бред собачий! Какая гармония существования!

Вот они, ее дети, самые близкие и дорогие существа на свете, которых она собственными руками сделала наполовину сиротами только потому, что у Юрки другой взгляд на жизнь, и в их семье не было настоящей любви.

«Настоящая» – «не настоящая», кто посмел дать такие определения человеческим отношениям. На самом близком расстоянии друг от друга, на том расстоянии, на котором обычно делаются дети, разве может быть что-то ненастоящим? Разве может быть чужим то, с чем соприкоснулся так близко?

Её лангольеры торжествовали. Разброд и шатания – их пища.

Лиза напоминала им блудную дочь, вернувшуюся домой и пытающуюся загладить свои прегрешения. И они старательно подливали масла в огонь. Волнений в жизни достаточно.

В этом году маленькая Вика пойдет в школу.

Как это произойдет? Школа казалась огромным, плохо приспособленным для ее ребенка серым зданием, с массой нелепо устроенных переходов и коридоров, грязным туалетом, где обязательно курят старшеклассники и иногда обитают маньяки. Проработав учителем несколько лет, Лиза прекрасно понимала необоснованность своих опасений. Но теперь она была еще и мамой маленькой девочки, практически ничего не знающей о жизни. Малышку мог обидеть кто угодно.

Как она будет ходить в столовую, сможет ли попроситься в туалет, не растеряется ли в этом вечно жужжащем улье индивидуумов, каждый из которых думает, что он самое главное существо на свете.

«И так всю жизнь!» – думала Лиза, не в силах вспомнить те времена, когда была легка и свободна, как ветер, могла спокойно сорваться и поехать в Москву или в Питер, почитать Пелевина или Мураками и даже просто посмотреть в окно на тающие в свете фонарей сумерки уходящего лета.

– И вечный бой, покой нам только снится! – с улыбкой сказала она вслух, раскладывая на столе новенькие школьные принадлежности для Вики. – Может, мне взять отпуск и какое-то время походить с тобой в школу? - спросила у дочери, осторожно заглядывая ей в глаза.

- Не выдумывай, мама, все дети через это проходят, и еще никто не умер от запаха школьного туалета, - отпарировала ее самостоятельная семилетняя дочь, попав прямо в точку Лизиных сомнений.

Вот так! Ты тут, можно сказать, всю душу себе изорвала в раздумьях о недолюбленности своих отпрысков. А они давно смирились с дефицитом материнского присутствия и научились жить со своим собственным взглядом на мир.

И вот, в её голове, в этой неутомимо вертящейся мыслемешалке, уже обозначились новые спасительные самоутешения: «Может быть, не все так плохо, Лизавета? Привыкнув к дозированному свету, который пробивается из кухни поздно вечером, когда дети уже спят, а ты готовишь им котлеты на завтрак, они понимают, что мама у них все-таки есть. И заботится о них. И любит. Разве плохо, что дети и взрослые растут и развиваются рядом и независимо друг от друга, при этом чувствуют тонкую энергетику взаимного притяжения? Никто не перекладывает на другого своих проблем и не отравляет существования излишней опекой или беспомощностью. Каждый сам проживает свою жизнь».

Формулировка радовала очевидной простотой и освобождением от гнета вины. И даже слегка утешала. Как, оказывается, просто можно разрешить противоречия!

Небо дарит нам наших родителей и наших детей. Вместе с расхлебыванием этого подарка всю оставшуюся жизнь. Тут, как повезет.

Ну и «подарочек» достался Лизкиным детишкам!

Когда подруга рассказывает о том, как впервые стала матерью, изрядно привирая и утрируя подробности, я не могу удержаться от улыбки.

Я ее слушаю и думаю о том, как ей все-таки повезло. Неудачница! Подумаешь, неосторожно сказанное бабушкой слово! Разве это определяет судьбу человека? Да она просто везунчик!

По крайней мере, ей еще не скоро светит освобождение от зависимости, в которую попадает каждый родитель, производя на свет своих отпрысков.

А мамой она стала почти весело. Светлым апрельским утром, как раз в воскресенье, когда по телевиденью повторяли финальную серию знаменитого мексиканского сериала "Просто Мария" с Викторией Руффо в главной роли.

Телевизор находился в холле, роды тянулись с субботнего вечера. И акушерке так хотелось досмотреть последнюю серию. Она широко открыла дверь в родильную палату, включила на всю громкость звук и села меж двух огней, чтоб держать руку на пульсе.

Вот тогда перепуганная малышка, разбуженная громкими страданиями Виктории Руффо, и решила, наконец, появиться на свет.

Просто Мария разрывалась на части от страсти к Хуану-Карлосу, а бедная акушерка все бегала из холла в родильную палату, словно сторожила, чтоб молоко не сбежало. Сбежало-таки…

Впрочем, все закончилось более-менее благополучно. Особо не рассчитывая на помощь извне, ребенок родился, порвал все, что можно было порвать, и заявил миру о своей насущной потребности в человеческом внимании.

В мировом масштабе не Бог весть, какое событие. Подобных младенцев ежесекундно на планете появляется около четырех. Конечно, в свете демографических проблем современной Европы, где уровень смертей превышает уровень рождений почти в два раза, Лизкин вклад в общее дело прироста населения окажется сродни подвигу.

Но она совершенно не думала об этом в тот миг. Какое ей дело до Европы, если это был один из самых важных моментов её жизни.

Великое первое впечатление от синюшного, сморщенного, покрытого какими-то белыми пятнами маленького тельца. Неужели это её дочь? Привыкнув к розово-клубничной прелести малышей из рекламы «Pampers», Лиза не ожидала такого грубого натурализма.

Акушерка, взволнованная и раскрасневшаяся, положила малышку Лизе на живот и отвернулась, заканчивая возиться с последом. Девочка плакала, хватала воздух маленькими губками, тыкалась, как кутенок, в теплую кожу материнского живота, потом притихла, пригрелась. Беззащитный, маленький, сморщенный звереныш. Впечатления незабываемые. Лиза замерла от страха и ни с чем не сравнимого удовольствия. Она тихонько придерживала рукой крохотное тельце и чувствовала, как тонко пульсирует от всхлипываний хрупкий позвоночник младенца. Господи, ей было теперь совершенно безразлично, как выглядит ребенок. Это маленькое чудо и есть ее дочь! Самое красивое создание на свете! "Вот мы и встретились, рыбка моя! Ты как?" – мысленно спросила Лиза.

Малышка не отвечала, только тихонько постанывала, вздрагивала всем тельцем, потом нашла свой спичечный по размеру пальчик и по-хозяйски засунула его в рот. Лиза чуть не прыснула от смеха, настолько деловито все это было проделано. Она забыла о боли и с непередаваемым умилением любовалась своим синюшным произведением, которое ей удалось только что произвести на свет.

Акушерка забрала младенца, перерезала пуповину, обмыла и положила недалеко на стол для пеленания. Уже сквозь наркотический сон, в который погрузил мамочку молодой анестезиолог, зашивавший разрывы, Лиза слышала ее слова: "3850, 52 см, здоровая девочка".

Ну вот! Теперь все прекрасно! Самое главное – первые слова. "3850, 52 см, здоровая девочка".

Добавляя в стартовый капитал дочери еще немного судьбоносных деталей, Лиза назвала её Викторией.

Во-первых, в честь Виктории Руффо, косвенно способствовавшей ее появлению на свет.

Во-вторых, для того, чтобы девочка стала «Викторией» (победой) над неудачами, методично преследовавшими женскую половину их рода в течение нескольких поколений.

В-третьих, ту девушку у гинеколога, вместе с которой Лиза решила, во что бы то ни стало, сохранить ребенка, тоже звали Викой.

Короче говоря, весь смысл нехитрой судьбоносной мантры, придуманной ею для дочери, сошелся в звучном имени.

Кроме того, как бы там ни было, ребенок родился все-таки от «принца», обещанного бабушкой. От человека, который удивил мою золушку, обидел и ошеломил одновременно на всю оставшуюся жизнь.

О том, что Вика была дочерью московского художника, поначалу знали лишь два человека на свете. Лиза и я.

Она рассказала мне об этом, спустя два месяца после своей неудачной поездки в Москву и памятного посещения женской консультации, как раз в самый разгар скоропалительной свадьбы.

Вытирая бегущие по щекам горячие слезы раскаяния, Лиза призналась мне, что беременна не от Юры.

Мы стояли у зеркала в маленькой комнатке загса, где положено было делать последние приготовления к торжественному ритуалу бракосочетания, поправляли на ее платье деформированные от верхней одежды цветочки флердоранжа, и волновались оттого, что совершается нечто непоправимое. Ощущение фатальности происходящего мрачно зияло в дверном проеме. Лиза затравленно смотрела на меня, надеясь на то, что я прямо сейчас пороюсь в своей душе и выну откуда-то из глубины самый правильный и нужный ответ на мучивший ее вопрос.

Наверное, я не умела извлекать из сердца готовых ответов так быстро, как требовалось.

Поэтому мы обреченно двинулись в общий холл для начала церемонии и в растерянности остановились у края ковровой дорожки, в надеже оглядываясь по сторонам, словно кто-то из присутствующих мог нам помочь.

Юрка ждал невесту, сиял неведением и новыми лакированными туфлями, и казался таким счастливым, что разочаровать его в этот момент могла только конченая стерва.

И Лизка не решилась. Она поверила, что «Бог сотворил пустыню именно для того, чтобы человек улыбался деревьям». Я ее не осуждаю.

В принципе, в чем-то моя подруга, действительно, оказалась права. В тот момент ее жизни Юра был единственным мужчиной, который пытался ее понять. И кажется, любил.

Кроме того, именно тогда на каком-то едва осознаваемом изнаночном уровне души в ней оформилась стойкая потребность в мужчине как в обязательном, обеспечивающем стабильность факторе бытия.

В принципе, в этой потребности было столько же прагматизма, сколько естественной человеческой тяги к гармонии существования. Уже на клеточном уровне, в утробе матери, где каждая биологическая единица выполняет свою функцию, независимо от того по каким жизненным раскладам ей суждено было слиться с другой клеткой, там уже есть свои законы, существующие изначально и незыблемо со дня сотворения мира.

Сперматозоид – строит плаценту и формирует околоплодный храм. А оплодотворенная им яйцеклетка – то, что внутри. То есть самого человека.

Базовая матрица человека - женщина. А мужчина оформляет все, что вокруг. И бесполезно спорить о том, кто важнее. Эта нерасторжимая и обязательная их зависимость друг от друга уже заложена самой природой в факте зачатия и развития крохотного человечка.

Из чувства самосохранения, инстинктивно узнав в Юре своего защитника, Лиза зацепилась за него, надеясь на будущее выравнивание противоречий.

И не могла знать, что противоречия такого рода порой вырываются с корнем. И чистятся целыми файлами.

Что является самым важным в любой человеческой истории?

Переживания любви, судьбоносные встречи, расставания, рождение, смерть…

Нащупать бы эти тонкие состояния, раскалывающие нашу защитную скорлупу и обнажающие настоящую, не защищенную ничем человеческую сущность. Ту, которую мы жаждем увидеть в другом человеке, чтоб идентифицировать с собой.

Мне кажется, развод нужен был Лизе именно для этого.

Она так долго ждала, что скорлупа лопнет сама собой. Но та не лопалась, дышать становилось все трудней. И тогда Лиза не выдержала.

Сначала в порыве болезненного раскаяния и желания сблизиться, она родила специально для мужа Максимку. А потом, чудачка, вдруг рассказала Юре всю правду…

На что она надеялась тогда? Что муж поймет и простит ее? Что их отношения изменятся, благодаря отсутствию страшной тайны, которая, как казалось Лизе, отделала их друг от друга?

Программисты, привыкшие к простым схемам и алгоритмам, наверное, не понимают подобных маневров. Вот и Юра не понял.

«Какая мерзость!» - сказал он.

«Каждый судит в меру своей распущенности!» - выкрикнула в сердцах Лиза и захлопнулась от него навсегда. Как отрезала.

А дети…? Разве думала она о них в тот момент?

Да и где ей было учиться жертвенной материнской любви, если она родилась неизвестно от кого и по больше части была предоставлена сама себе.

 

С появлением просто Василия в жизни Лизы обозначился значительный перелом в сторону обретения недостающих небесных даров. Теперь трудно было назвать ее неудачницей. Она обзавелась обязательным набором удовольствий, причитающихся каждому уважающему себя ребенку: дом, игрушки, папа, мама и приходящая бабушка Даша.

Просто Вася стал второй после бабушки жизненной удачей невезучей Лизки, потому что позволил ей почувствовать вкус полноценной семейной жизни.

Василий любил девочку, хотя и не отличался сентиментальностью. Лиза знала, что у отчима щедрая рука, порой теплая, а порой и тяжелая, что уж скрывать. В детстве он был не раз бит своим отцом. Следы армейского широкого ремня так глубоко запечатлелись в его сознании и на костлявых ягодицах, что он и не представлял себе, что воспитывать детей можно как-то иначе, кроме битья.

Хотя, если быть объективным до конца, Лизу он ни разу и пальцем не тронул. Да и за что было ее шлепать?

Тише и незаметнее ребенка, чем она, нельзя было найти. Словно тень, сидела молча в уголочке, перебирала какие-то тряпочки, бусинки, кубики. Чтоб только никому не мешать и все же присутствовать. Словно в этом и заключался главный смысл ее существования.

Доверчиво вкладывая свою крохотную ладошку в огромную лапу отчима, она словно вся подтягивалась за ним и прикипала, ни за что не желая отпускать, даже когда поблизости маячили разнообразные соблазны детской жизни.

Василий удочерил девочку. И с удовольствием возился с ней, когда у него было свободное время. Она часто засыпала прямо у него на груди, пока он рассказывал ей старую длинную сказку об Иванушке-дурачке и Змее Горыныче.

Но минуты такие выдавались редко. Василий много работал. Приходил из мастерской усталый, голодный.

Лиза долго внимательно рассматривала его узловатые, мозолистые руки со следами въевшегося в кожу машинного масла и бензина. Гладила их своей мягкой крошечной ладошкой и глубокомысленно изрекала:

- Папа, у тебя ючки гьязные. Надо мыть!

Она, как взрослая, вела его в ванную, заставляла брать мыло, внимательно наблюдала, как он несколько раз тщательно намыливал руки, показывая ей густую пену, касался ее, оставляя маленький мыльный знак на ее картофельном носике, смывал мыло водой. И протягивал дочери вымытые руки. Она внимательно их изучала и потрясенная тем, что они остались такого же цвета, в задумчивости говорила:

- Папа, у нас мыла испортилась.

Василий улыбался, брал ее на руки, целовал в щеку и тихонько говорил на ушко:

- Это не грязь. Это просто ручки у меня устали работать. Вот и не отмываются.

Рядом с Василием легкомысленная мать Лизы как-то незаметно переквалифицировалась в складную жену Марию, вспомнила свои впитанные с коровьим молоком крепкие деревенские привычки к порядку и уюту. Стала степенной и размеренной женщиной, с постоянной неувядающей заботой в глазах: «Чем Васеньку покормить, что он сегодня наденет, в котором часу накрыть ужин…» В ее семейные обязанности, которые перепадали Лизе в виде скупого материнского внимания, входила стирка, штопка, уборка территории, готовка и кормежка с последующим мытьем посуды. На все остальное у Марии Григорьевны не оставалось ни сил, ни времени, ни особого желания. Да и не привыкла она к телячьим нежностям, которые, без сомнения, требовались ее подрастающей дочери.

Тетя Даша не могла нарадоваться катастрофическим переменам, произошедшим с тихоней-Машкой после свадьбы, племяшка не только курить бросила, но собралась с мыслями и родила Василию еще одного ребенка, кудрявого лопоухого Кольку. Ради такого счастливого случая Маша ушла в декрет. Василий взял отпуск. И все сосредоточились на маленьком писклявом свертке, красневшем щеками в кроватке. На этом тихое Лизкино счастье закончилось.

«И чего они в нем нашли?» - в недоумении думала она, наблюдая всеобщую возню возле брата и прислушиваясь к восхищенным возгласам взрослых. С плохо скрываемым отвращением девочка всматривалась в красное сморщенное личико, в синюшные тонкие ручонки, покрытые опрелостями ягодички, кривые шелушащиеся ножки и два несоразмерно больших морщинистых мешочка, висящих между ними. Ей хотелось в эти минуты, чтоб его поскорее укрыли, запеленали, усыпили. Оттираемая в угол хлопочущими родственниками, чтоб не видеть всего этого безобразия, она отходила подальше и в задумчивости смотрела в окно. Там начиналась весна, распускались листья, и в воздухе витал сладкий аромат цветущих деревьев. В прошлом году в это время они все вместе ходили в зоопарк. А сейчас, вряд ли это получится. Все так заняты. И Лиза погружалась в грустную не по-детски серьезную задумчивость.

Она и до этого не пользовалась особым вниманием родственников, а теперь и вовсе ушла на второй план. А может быть даже на третий или четвертый. Иногда ей казалось, что ее вообще нет. Дом гудел, как потревоженный улей, увлеченный новыми заботами, пеленками и ползунками. А до девочки никому не было дела. Только Василий иногда, проходя мимо, гладил ее по голове и снова спешил к беспокойному сыну, которого все время мучили то газы, то сырость, то режущиеся зубки.

Василий больше не рассказывал ей сказок, но иногда дочери все-таки удавалось вздремнуть у него на груди, как раньше. Уморившись за день, он засыпал на диване, и Лизка тихонько карабкалась на него, как на вершину огромного теплого холма, и замолкала в неподвижности, боясь его разбудить, убаюканная равномерно вздымающейся поверхностью его живота.

Прикинув свои шансы, малышка поняла, что давным-давно выросла из ползунков, и ее капризы не будут восприниматься так глобально, как писк младенца. Она стала завоевывать внимание взрослых по-другому. Лизанька начала ухаживать за новым членом семьи. Привыкнув к необычному виду его тела, она, наконец, поняла, что он другой, не похожий на нее, но в сущности, глупый, беспомощный и слабый.

Нельзя сказать, что сестрица в связи с этим воспылала пламенной любовью к своему новорожденному брату, но в голове ее часто стали появляться мысли довольно странные и даже можно сказать, опасные.

Лизанька мечтала заболеть. Заболеть тяжелой неизлечимой болезнью, обязательно со смертельным исходом, чтоб ее родители, наконец, вспомнили о том, что она есть на свете.

А еще, когда неугомонный Колька, призывая к себе публику, орал во всю свою луженую младенческую глотку, Лизаньке мечталось, чтоб его украли грабители, или чтоб он упал с высокой высоты, и она героически спасла бы братика в самый последний момент. И тогда, все сразу поняли бы, какая она хорошая, бросились бы к ней и стали её хвалить и тетешкать. И, может быть, даже целовать. Ей так хотелось, чтоб ее поцеловали. Иногда девочка протягивала вперед свои маленькие ручки, внимательно на них смотрела, словно проверяла, могут ли они кому-то понравиться, а потом прижимала к лицу, чтоб почувствовать, как это бывает, когда прикасаются губами.

Её мать, постоянно чмокающая сына в розовые мягкие щеки, и не догадывалась о навязчивых желаниях дочери.

Девочка осторожно заглядывала в глаза родителям, путалась под ногами, пыталась что-то уронить или поднять на глазах у всех. Но все напрасно…

Самые горячие проявления нежности доставались не ей. И грабители безнадежно где-то застряли, совершенно упустив из виду, что в двадцать пятой квартире для них есть лакомый кусочек в лице крикливого Кольки. И самое обидное, брат никак не падал ни с какой высоты, разве только пару раз скатился с дивана, но, естественно, без смертельных последствий.

Родители, безнадежно увлеченные своим новым сыном, и не думали Лизку тискать, целовать и проявлять особые знаки внимания. Напротив, они почему-то всячески ее нагружали, оставляли на посылках, в няньках, на подхвате, чем не шуточным образом унижали ее достоинство и веру в справедливость человеческой любви.

А, впрочем, они относились к ней, как обычно, только на фоне заботы о маленьком брате, все это слишком бросалось в глаза и больно застревало где-то в самой глубине Лизкиной невезучей души.

Что ей оставалось делать? Незаметное тихое существование и беспрекословное послушание стало ее жизнью. Она научилась быть «хорошей». Старалась изо всех сил. Втянулась и даже пыталась получить от этого удовольствие.

Никто лучше Лизаньки не умел укладывать Кольку спать, играть с ним, никто так не разбирался в его капризах и предпочтениях и не был способен так молниеносно и правильно их удовлетворить, нейтрализуя взрывоопасный эгоистичный характер младенца. Лиза привыкла быть нянькой и старшей сестрой и больше не мыслила себя в отрыве от брата.

Однажды, когда Коле было уже четыре года, он тяжело заболел скарлатиной, его собирали в больницу, и сестричка впервые почувствовала свою ненужность. Она испугалась. Как оставить его без присмотра? Малышка нарочно долго целовала «заразного» братишку, заставляла дышать себе в рот, чтоб только заболеть такой же болезнью и поехать с ним вместе. Незамысловатый план, к сожалению, не удался.

Братец около месяца пролежал за решеткой инфекционного бокса без старшей сестры. Вернулся каким-то другим. И Лизанька долго к нему привыкала, не понимая, что случилось. Пока не выяснилось, что все дело в его новых привычках. Среди этих приобретений было несколько матерных слов, демонстративный показ попы в углу за холодильником и стойкое отвращение к манной каше. Довольно милый «наборчик» плавно перекочевал в разряд Лизкиных компроматов на родного братца, которые ей так никогда и не удалось озвучить перед родителями.

Дети подросли и стали дружить.

Оказалось, что кроме одинаковых веснушек, картофельного носа и больших ушей, по воле каких-то неведомых небесных совпадений доставшихся им от разных отцов, у них было много общего: мысли, игры, проделки, которые нужно было скрывать от строгой матери. Они выгораживали друг друга и по очереди мастерски врали ей, то и дело попадая в опасные ситуации разоблачения.

С отцом все обстояло иначе. Никто из детей не смел его обманывать. Он был не менее строг, даже суров, но, в отличие от матери, справедлив. Никогда просто так подзатыльников не отпускал и был последователен в своих педагогических требованиях. По-прежнему считая ремень единственным аргументом в воспитательном процессе, он ни разу не применил его на деле. Но без него за педагогику не брался. Делая все основательно, он долго подготавливал детей к предстоящему разговору, давал им задание, найти ответы на интересующие его вопросы о дисциплине и напрягал пространство серьезностью своей отцовской позиции. Выговаривая очередную тираду шкодливому отпрыску, одной рукой Василий всегда держался за широкий армейский ремень, лежавший на колене. Это придавало сцене особый трагизм, острое ощущение опасности и благотворно влияло на детскую психику.

Тонкие материи душевного плана Василию были недоступны. Кроме того, он не умел говорить красивые слова. Когда ситуация педагогического кризиса требовала немедленного вмешательства, он просто сажал провинившегося отпрыска, а порой и сразу обоих рядом с собой на диване, молча открывал дневник, испещренный остроумными учительскими императивами, типа «Немедленно примите меры!». И принимал меры, немигающим взором впиваясь в самую глубину детского существа. Для отступления не оставалось ни сантиметра.

Дети знали, лучше сразу признать свою вину и, скорбно склонив голову, пообещать больше никогда ничего подобного не вытворять. Сказать отцу все начистоту было намного тяжелее, чем лить крокодиловы слезы, оправдываясь перед матерью.

Василий был прост, и жизнь его казалась заранее спланированной и ясной дорогой, где нет значительный отклонений от намеченного курса, сложных моментов выбора и томительных поисков оптимальных вариантов. Трудиться, трудиться и еще раз трудиться, как завещал великий Ленин, и учит коммунистическая партия Советского Союза – вот и вся идея.

Василий работал в авторемонтных мастерских, мастером, был ударником коммунистического труда и немало не сомневался в значимости и пользе для Родины своего существования.

Но как-то незаметно и неминуемо нагрянули новые времена, начисто разрушившие привычные ориентиры его жизни, и Василия охватило чувство растерянности. Развал Советского Союза, перестройка, рыночная экономика, хроническое непонимание того, что происходит вокруг. Плюс приватизация авторемонтных мастерских, из которых пришлось увольняться, потому что они перешли к новому хозяину - все перевернулось с ног на голову. Общественные изменения оглушили простого трудягу. Старая закваска, замешанная на идиомах, типа «раньше думай о Родине, а потом о себе», не давала ему прибиться к новому берегу.

Он совершенно не умел жить в условиях рынка, когда модно стало «мыслить гибко и неординарно», то есть заботиться только о себе и своей заднице. Перемены испугали его, требуя решений, к которым Василий был не готов.

А дети между тем подросли, и им предстояло жить в этом безобразии без мудрого отцовского совета. Что он мог? Кроме небольшого вклада в сбербанке и своей рабочей биографии, он потерял главное, что позволяло ему осмысленно участвовать в процессе жизни – идею.

 

Вернувшись из деревни, Лиза занялась домом. Последняя неделя перед началом учебного года. Дети еще на пару дней остались с бабушкой. Нужно успеть подготовиться к новому витку жизни в роли матери первоклассницы. После рабочего дня тяжело заставить себя что-то делать. Но воскресенье - самое «то». Даже в городской квартире есть масса способов занять себя под завязку обычными домашними делами и устать, как сто китайцев, обшивающих своим ширпотребом всю планету.

Иногда Лизе казалось, что она похожа на заводную куклу, выполняющую набор вынужденных, ежедневных операций. Доведя до автоматизма все процессы своей жизнедеятельности, мы постепенно превращаемся в блестящую шестеренку неведомого, но мощного механизма, которому не нужны больше ни наш интеллект, ни раздумья, ни чувства. Он беззастенчиво управляет нами, как бездушной железкой, не способной ни к чему, кроме вращения.

Лиза всегда сопротивлялась этому и все ждала лучших времен, когда сможет заняться чем-нибудь стоящим.

В чем именно оно будет заключаться, моя идеалистка пока представляла смутно. Но феминистская тяга к самостоятельности и модная нынче озабоченность своей карьерой и достижением каких-либо высот скребли душу и звали ее на подвиги.

Карьера в области сетевых продаж, конечно, выглядела в материальном плане довольно заманчиво, но совершенно не грела внутренние Лизкины амбиции и душевные потребности. Ей хотелось делать что-то такое, что захватывало бы. И было востребовано еще кем-то кроме нее самой.

Вчера она почувствовала, как что-то незаметно сдвинулось в отлаженном механизме ее зашоренной жизни. Будто кто-то подрисовал прежние карандашные линии жизненных процессов тонким, но отчетливым черным маркером.

История о самоубийце и брошенных детях стала новым вектором, вдоль которого напряженно двигалась теперь её мысль.

Уставшая от генеральной стирки и глобальных размышлений, Лиза уснула поздно. А утром, естественно, проспала на работу.

Лихорадочно впрыгивая в одежки, она схватила сумочку, поймала первую подвернувшуюся машину, и помчалась в офис. Только переборщила.

Кабинет менеджеров, разделенный невысокими перегородками столов на несколько ровных рядов, еще таинственно пустел после ночи, загадочно поблескивая темными глазищами мониторов. Ну, вот, явилась раньше всех!

Досадуя на себя, Лиза прошла на свое рабочее место и тут заметила, что сисадмин тоже сидит в своем закутке, вихрастая макушка его долговязой фигуры забавно возвышается над плоским монитором. «Он что тут ночует? - подумала Лиза. - Хорошо! Значит, инет уже работает».

Она прошмыгнула на свое рабочее место и нажала заветную кнопочку на системном блоке.

- Привет! Ты уже в онлайне? – удивленно взирала на нее маленькая надпись в окошке диалога.

- Да! Привет! – в свою очередь улыбнулась ему она.

- Как спалось?

- Я проспала, но так спешила, что явилась в офис раньше всех. Я все думала, кто же Вы такой?

- Хочешь, зови меня Андрей. И давай на ты, ладно?

- Ок! Давай!

И побежал полусерьезный, полушутливый разговор о том, о сем, о погоде, общих местах, маленьких частностях, незначительных деталях, которые так и выплескивались на экран яркими осколками ироничных фраз.

- Ты любишь Бетховена? – почему-то спросил Андрей.

- Какого ты имеешь ввиду? Композитора или сенбернара из фильма? – ответила Лиза и тоже перешла на «ты».

- А тебе знакомы оба? Я слушаю пятую симфонию, у меня компакт в компьютере, сижу в наушниках и наслаждаюсь классической музыкой. Под нее здорово работается. Кстати, как ты к ним относишься, к обоим?

- Бетховена люблю, как классика. А лохматых сенбернаров побаиваюсь. Иногда они бывают непредсказуемыми.

- Самые непредсказуемые на свете существа – это женщины. Никогда не знаешь, что у них на уме. Говорят одно, делают другое, а думают третье, - написал Андрей. И Лиза по привычке ринулась в бой защищать женскую половину человечества.

- А мужчины, наоборот, слишком предсказуемы, потому что им всем нужно одно…, - отпарировала она, и ей тут же стало стыдно.

Боже, какие же мы все одинаковые!

Все по полочкам. С ярлычками. Женщины – непредсказуемые, мужчины – примитивные. Как в библиотеке.

В таком духе можно общаться до бесконечности. И ничего важного друг другу так и не сказать. Но все это Лиза уже проходила.

Сегодня ей так хотелось отойти от глупого трепа. Уже подташнивало от привычных виртуальных глупостей, которые, как по протоколу, вечно сопутствуют ни к чему не обязывающему общению. Противно. Сплошной словесный блуд.

Лучше уж говорить о погоде. Или вообще ни о чем не говорить.

- Когда-то я была учителем русского языка и литературы, кажется, так давно, в другой жизни…, - начиная раздражаться, написала Лиза.

- А я когда-то увлекался океанологией. Ты, знаешь, я ведь по профессии океанолог. А компьютерным гением стал недавно, пару лет назад.

Океанолог? Удивительно. А почему не космонавт? Можно было бы назваться и принцем датским, а что? Никто не проверит. Яркая догадка отвратительно царапнула мозги, и Лиза вышла в оффлайн.

- Надоело, - вслух сказала она и набрала номер моего телефона.

- Что случилось, Лиз? – удивилась я её неожиданному звонку.

- Это долгий разговор. Как-нибудь расскажу. Сейчас мне нужно просто услышать твой голос и убедиться, что ты не плод моего воображения. Давай сегодня в театр сходим что ли, - сказала она, и я поняла, что Лизка «ушла в себя».

Она не заметила, как офис наполнился сотрудниками, как зажужжали факсы и принтеры, загудел сканер, и откуда-то сверху посыпались льдинки холодного воздуха, отравленного кондиционером (секретарша по привычке, как летом, включала его каждый день, хотя на улице сегодня было уже +15). Все входило в свою обычную колею. Как всегда.

Одно и то же. То же утро, та же чашечка кофе, зубная щетка, утренняя газета, транспорт, работа, вздорный начальник, зарплата в конверте, ноющая боль в желудке в обеденный перерыв и скоростной перекус в кафешке за углом – все то же с незначительными вариациями.

Наличие оргтехники в офисе связано с обязательным вовлечением каждого в незримую паутину напряженного рабочего междусобойчика.

В условиях клинической недостаточности личного счастья, когда-то это было для нее единственным спасением от уныния. Но сейчас отвратительно напрягало.

Она притащилась ко мне вечером, села на жестком кухонном диванчике, вытянула под столом ноги, отдыхая от душевного напряжения, дождалась, пока я откорректирую статью и выдала совершенно немыслимую вещь:

- Пойдем завтра в дом малютки, у меня рабочая командировка по городу, можно слинять. И ты развеешься. Нельзя же весь день торчать перед монитором.

Я слегка зарумянилась от удивления.

- Куда? – вопросительный знак со звоном вывалился из меня и масштабно разлегся поперек кухни.

- Знаешь. Надоела эта торговля. Хочется чего-нибудь человеческого. Чтоб дух захватывало, - тихо добавила она и посмотрела на меня глазами сдвинутого бортового компьютера.

- Ну, выкладывай, что случилось…

Дальше я опускаю. Слюни, сопли и прочую сентиментальную эротику душевного стриптиза, который Лиза продемонстрировала мне в каких-нибудь полчаса. Нет, она иногда бывает просто ненормальной. Окунула меня с головой в ледяной поток информации и хочет, чтоб я самостоятельно выплыла на поверхность. А сама, пока я перевариваю, обрушившийся на меня шквал разноречивых мыслей, победно вытаскивает из кармана своей души сложенный вчетверо, слегка потертый давешний лозунг феминизма, и одновременно - из сумочки какую-то записку. Кладет все это на стол и замирает в ожидании:

 

«Мы ищем людей с добрым сердцем, готовых участвовать в уходе за отказными малышами. Если вы готовы потратить 2 часа в неделю на общение с детьми, просим позвонить. Тел…..»

 

- Иногда мне кажется, что люди безнадежно далеки друг от друга, - тихо, чтобы не разбудить уснувших детей, говорит подруга,

Мой сын тоже сегодня ночует в её квартире. Для таких случаев на антресолях хранятся две симпатичные раскладушки. И всем хватает места. Дети безумно рады возможности поиграть. А мы – случаю пообщаться. Я пытаюсь лечить Лизу от «сдвинутости мозгов» обычным народным средством, принятым в женской среде, - задушевным разговором о жизни под низким кухонным абажуром.

Лиза сидит, обхватив руками чашку с горячим чаем, задумчиво смотрит на угол холодильника и заплетает в витиеватую словесную вязь свои философские раздумья:

- Мы как песчинки Вселенной, разнесенные по планете ветром. Обособлены и разделены. Незнакомцы и незнакомки. Случайные попутчики, соседи, прохожие. Даже в пределах одной семьи, - перелистывает она очередную главу своих размышлений о жизни. - Действительно, что между нами общего? Говорим на разных языках, ругаем разных политиков, аплодируем разным артистам. Думаем, чувствуем, живем по-разному.

- И в то же время, мы так похожи, - добавляю я, заражаясь ее философствующей меланхолией. - Под падающие звезды мы с одинаковыми надеждами загадываем одни и те же желания. Мы ведь люди.

- А значит, обречены на близость! – выводит Лиза новую формулу, уравновешивающую любые сомнения.

Когда-то в юности мы любили с ней говорить о жизни вот такими красивыми, вычитанными из книг словами. Предлагаемая нами версия яркого, восторженного мировосприятия редко находила отклик у окружающих. Люди предпочитают изъясняться проще.

Когда неутоленная жажда самовыражения пожирала нас изнутри, мы спасались, кто как мог. Лизка - в стихах, я - в прозе. И часто пикировались между собой, упражняясь в красноречии и высокопарности.

Со временем эта юношеская фишка окончательно утратила актуальность. Мы научились говорить «простым русским языком», а Лизка, вслед за Галкиной-Федорук, когда-то изучавшей русский мат с лингвистической точки зрения, даже пробует применять его на практике, особенно когда приходится общаться в среде продавцов, грузчиков и других торговых работников. Говорят, в языке, который использует ядреные русские выражения, много скрытой энергии, как и в людях, которые его употребляют. Не знаю. Но я чувствую, как нравится Лизке эта область бытования языка и с каким удовольствием она «вставляет» по первое число своим проштрафившимся мерчикам .

Но иногда, что греха таить, у нас так и чешется язык говорить красиво.

- Все беды и пороки на земле от одиночества и недостатка любви. Без близости с другими людьми, человек превращается в душевного урода. Он ищет ей замену в популярности, в деньгах, славе, власти. С их помощью он искусственно моделирует теплоту вокруг себя. Но чтоб почувствовать безопасность, ему нужен всего лишь взгляд. Взгляд любящего человека, - Лиза больше не плачет. Выстраивая стройную цепь спасительных умозаключений, она словно нащупывает отмели в бурной реке своих внутренних сомнений, чтоб перейти её вброд.

- Говорят, что люди когда-нибудь научатся спокойно переносить одиночество, общаясь с искусственным интеллектом и полностью удовлетворяясь созерцанием своей глубины, - я пробую сопротивляться ее слишком прямолинейным формулам. - Наступит эра глобального аутизма. Целое поколение индиговых детей уже идет на смену старому человечеству. Они хотят оторваться от общества и погрузиться в себя, не желая взаимодействовать с окружающими. Может, это выход?

Но Лиза не сдается, так глубоко и цепко сидит в ней вера в общественное спасение:

- И все-таки, пока мы состоим из мяса и костей, пока дышим, движемся, мыслим, чувствуем, нам необходим другой человек! Его тепло, его взгляд, его участие… Как залог нашего выживания.

Да, сегодня мы с подругой «порезвились» не на шутку. До мозолей на языке. Но зато уснули совершенно счастливыми. Приятная усталость от долгожданного обретения истины сближала, грела самолюбие и способствовала здоровому крепкому сну. Психотерапия удалась.

***

А на следующий день две сумасшедшие идеалистки все-таки сходили в дом малютки.

И увидели ЭТИХ детей. Они совсем не индиговые. Обычные, жалкие и худые, голодные в прямом и переносном смысле слова. Жаждущие тепла и прикосновения бедные «кукушата».

«Не слишком балуйте их! Вы уйдете, а они останутся…, - говорит нянечка. – Просто помогите перепеленать и покормить. И все. Им этого будет достаточно. Пусть не привыкают к теплу».

Добрая, милая женщина. Понятия не имеющая, куда ведет дорога, вымощенная «благими намерениями».

Зачем им тепло? Жизнь ЭТИХ казенных детей защищена и обеспечена государством. И пуста, как пусты больничные коридоры...

Мы жутко устали. Попробуй, перепеленай двадцать непрерывно орущих детей, помой их, переодень, почисть носик и ушки, накорми, погладь по головке. Все дети разного младенческого возраста. Кто-то еще едва реагирует на мир, а кто-то уже во всю пытается понять, что же с ним приключилось. И смотрит на тебя взрослыми глазами старичка, у которого украли радость. Страшно смотреть на детские лица, не умеющие улыбаться.

Так хотелось вынести их на улицу, к свету, небу, зелени листвы, свежему воздуху.

«Не положено!» - сказала нянечка.

В тесной палате висит тяжелый больничный дух, густо замешанный на кислом запахе свернувшегося молока и детских испражнений.

Малышам приходится дышать этим постоянно. Иногда до выяснения своей участи они проводят в Доме малютки несколько лет.

Лиза никак не хотела уходить. И хотя мы уже валились с ног, она все отыскивала себе работу, непрерывно что-то ласково бормотала, словно мантру или молитву, взволнованную и однотонную одновременно. Будто хотела оставить ее тут, в полной безнадеге их тюрьмы. «Пусть у них лучше будут переживания, когда нас не будет. Память о нашем приходе, - сказала она. - Это – хоть какая-то информация, развитие, любовь… Пусть хоть что-то останется им. Потому что без этого все вокруг – полная задница…»

Лиза как-то внутренне подобралась, повзрослела. Что-то незаметное, тихое, спокойное лилось из её взгляда.

***

Придя на работу на следующий день, она первым делом открыла аську. Словно эта виртуальная программка для общения, подобно пуповине, соединяла ее с прошлыми представлениями о жизни. И найдя в окне диалога то, что искала - привычную кокетливую галиматью - решительно написала:

- Давай общаться по-человечески. Без вранья. Оно мне уже осточертело. Без кокетства, выдумок. Просто по-человечески. Я устала. Мне одиноко. И я хочу найти настоящее чувство, настоящее общение, в котором не будет всей этой глупой виртуальной болтовни. Ты готов? Если нет, мне больше нечего тебе сказать.

Да… Нельзя так себя вести с потенциальным принцем … Это не принято в виртуальном мире!

Но какое ей дело до схематичных манер сетевого этикета. Она хочет жить! А не выдумывать повороты online-сюжета.

На том конце провода молчали…

«Ну и хорошо! Так намного лучше! Океанолог! Это же надо такое придумать!» - Лиза с облегчением отключила аську и отдалась повседневности.

Она вдруг с увлечением начала отыскивать в своей работе новые грани простой человечности, которую забросила, прикрываясь постоянной озабоченностью.

Вспомнила, что секретаршу зовут Верочка, как в «Служебном романе» Рязанова. А лопоухого - охранника - Вадимом. Лиза послала девушке смайлик и попросила выключить кондиционер, потому что на улице сегодня довольно прохладно. Потом угостила охранника яблоком, привезенным из деревни, почтительно пожаловалась на спамерские атаки долговязому Валерке (сисадмину) и одобрила замечательную прическу нового менеджера оптовых продаж. Правда, оказалось, что новой прическе уже неделя.

Но Лизу это совершенно не смутило. Мир начал очерчиваться для нее по-иному только сегодня. Она оживала вместе с ним.

Да, на улице идет дождь, завершая рапсодию бабьего лета, на природу падает неминуемая тяжесть реальной осени, в которой все не по-детски уныло.

Но в ней нет больше обреченности финала.

Есть свежесть перемен. И одиночество, к которому невозможно привыкнуть. Невозможно! И самое главное, не нужно!

Пусть время безжалостно раскручивает свой незримый свиток и неумолимо озвучивает строчку за строчкой всю ее жизнь, в которой самые главные события случаются ежесекундно.

Нет, она не сходит с ума от уныния. Живя насыщенной и очень стремительной жизнью, наполненной под завязку ежедневной историей соприкосновений и происшествий. Лиза постоянно чем-то занята. Она развивается и растет. И в её жизни почти нет времени для раздумий об одиночестве. И одиночества нет, потому что всюду люди...

Нет, это не серая безликая толпа. Это люди, умные, глупые, красивые и не очень, удивительные и непостижимые в сумасшедшем разнообразии своих индивидуальностей. А жизнь – нескончаемая вереница встреч с ними.

Только не нужно спешить. Ей хочется остановить непрерывно движущееся колесо событий, чтоб рассмотреть, наконец, картинку. Насладиться необычностью цветовых сочетаний и причудливостью форм. И наполниться этим созерцанием, как наполняется смыслом каждое мгновение любви.

Почему-то особенно отчетливо это чувствуешь осенью. Когда на мокрых заборах солнце развешивает серые лохмотья света, и все замедляется, приноравливаясь к новым неспешным движениям холодов. Тяжелые густые капли, падающие с веток, теряются в рухнувшей на землю листве. И душа замирает от страха и ожидания.

Ну, где же ОН?

Сегодня Лиза, как булгаковская Маргарита, быть может, возьмет в руки букет ярких желтых хризантем и выйдет на улицу, чтобы найти ЕГО, наконец.

А впрочем, нет, не успеет... Надо заскочить в булочную, потом в школу на родительское собрание, купить корм коту, сбегать в аптеку за лекарствами для мамы, а вечером обязательно погладить белье.

Ах, если бы можно было выкроить хоть минутку, чтоб остановиться и посмотреть по сторонам. Может быть, она сама заметила бы его в толпе. И обязательно подошла бы. Лиза обязательно нашла бы предлог. Она ведь умеет фантазировать. Например, можно было бы спросить, где он купил такой красивый ананас.

Она вдруг ловит себя на мысли, что давно идет по улице, и смотрит на идущего впереди молодого мужчину с ярким спелым ананасом в сеточке, в которую обычно упаковывают фрукты и овощи в супермаркетах. Он тоже куда-то спешит. И она невольно ускоряет шаг, чтобы поближе его рассмотреть. Ей виден аккуратно подстриженный затылок и тонкая полоска светло-серой рубашки, выглядывающей из-под воротника пиджака.

Начинает моросить дождь. Мужчина раскрывает большой зонт, спешит. И ей некогда рассматривать детали. Ей бы под его зонтик. Свой-то она дома забыла. Втянув голову в плечи, Лиза старается догнать молодого человека. Она невольно проникается веселым чувством сопричастности к этому совершенно незнакомому, но такому милому пешеходу. Смотрит ему в спину и думает, что он напоминает пингвина, торопливо переваливающегося с ноги на ногу, чтоб не наступать в лужи. Точно так же как и она.

Лиза улыбается невольным ассоциациям. Она думает об осени и дожде, и о том, что ей, быть может, так и не удастся рассмотреть его лица, потому что он идет слишком быстро, а дождь не утихает и надо бежать. И так весело чувствовать себя таинственным преследователем, у которого нет никакой цели и плана. Кроме торопливого желания залезть под один зонтик.

Он замечает ее подобравшуюся фигурку и с готовностью притормаживает, приглашая под свою «крышу». Лиза ныряет под неё и с благодарностью старательно подлаживается под ритм его шагов.

Вот уже почти познакомились... Он довел ее до остановки и посадил в автобус. А сам остался стоять под дождем. Соприкоснулись и разбежались, оставив друг другу мимолетное ощущение близости - яркую совместно нарисованную картинку в безостановочном калейдоскопе жизни.

Лиза вдруг поняла, что самые важные встречи и самая настоящая любовь могут происходить именно так, как бы между делом, уже сейчас, каждую секунду твоей жизни. Здорово придумано, правда?

На другой день она нашла в своей почте письмо от давешнего виртуального собеседника:

- Лиза, ты молодец! Я тоже очень хочу говорить откровенно, без всей это шелухи. Но почему ты так отреагировала на мои последние слова? Наверное, что-то не так написал. Давай лучше встретимся, чтоб не додумывать. Это мешает общению. Мы же не умеем видеть сквозь мониторы.

- Да, конечно, - ответила она. - Извини, я, наверное, была несправедлива. Мне показалось, что ты меня обманываешь. Мы обязательно встретимся, но мои малыши возвращаются завтра из деревни. Вика (это старшая дочь) идет в школу, Максимка в старшую группу. И мне будет не до встреч. Не подумай чего-то плохого. Мужа у меня, действительно, нет. И мне, действительно, очень хочется найти близкого человека. Но это не значит, что я строю планы. Просто совсем без планов жить не получается.

- Прости, я тебя понял. К детям я пока не готов.

«Они вам ничего не будут стоить…» - вспомнила Лиза фразу из Зощенко и горько улыбнулась.

Не ошибается тот, кто не живет.

Но разве объяснишь это в двух словах чудаку на том конце сети, который панически боится ответственности за чужих детей.

Ну вот, он уже записал её в черный список только потому, что у нее есть дети.

Ах, если бы он знал, что вся прелесть жизни заключается именно в их наличии. Или в стремлении их завести. Так или иначе, именно к этому все сводится.

Лиза почти не расстроилась. Так лучше. Ей даже казалось, что именно так все и должно происходить. Словно это был сигнал, что пора переключаться .

***

По старинной учительской привычке мы с подругой каждый год ностальгически отмечаем Первое сентября.

В смысле верности своей профессии, оказавшись не в пример консервативнее Лизы, я долгое время работала все в той же 98 школе, куда мы распределились после института. Даже доросла до должности заместителя директора по воспитательной части. В свободное от основной работы время корректировала чужие статьи для женского журнала и в целом была довольна жизнью. Пока феминистские бури не захлестнули и мое утлое суденышко.

К сожалению, чаша сия не минует и самых добропорядочных идеалистов, которые, раздуваясь от высокомерия и собственной исключительности, так и норовят не попасть в статистические отчеты.

Несмотря на усилия, они стабильно подтверждают общие правила. И их любовные лодки, как и у всех остальных, разбиваются о скалы и рифы постсоветского быта. А капитаны все никак не научатся в своей личной жизни быть мореплавателями, а не флибустьерами, думающими, что у других берегов иные законы плодородия.

В поиске новых земель, я тоже скатилась на грань выживания, которое не предусматривает бескорыстную педагогическую страду в стенах любимой школы. Сеять разумное, доброе, вечное с кукишем в кармане – занятие неблагодарное. И слишком затратное, даже для признанных фанатов пластиковой указки. Поэтому как-то незаметно случайный журналистский заработок стал основным, и я, лишь только появилась возможность, пополнила ряды штатных обозревателей глянцевого коммерческого издания.

Но первого сентября мы по-прежнему собирались с Лизой, радуясь дополнительному поводу пообщаться, покупали торт и вспоминали о своих юношеских мечтах перевернуть мир и воспитать новое поколение идеалистов. Какое счастье, что нам это не удалось!

Мы с облегчением чувствуем, что у них теперь свое время, и свой путь, и свои мыльные пузыри в голове, с которыми им предстоит разбираться самостоятельно.

И все-таки почему-то приятно осознавать, что юношеское безумие еще тлеет в наших мозгах, и мы не устали верить в добро и справедливость и переворачивать наизнанку удобные, устоявшиеся теории о жизни.

- Компания «СВИФТ», добрый день, - заученным голосом менеджера сетевых продаж на автомате проговорила Лиза.

- Здравствуйте, мне нужна Лизавета Даниловна.

- Я вас слушаю, говорите, пожалуйста.

- Это воспитатель вашего сына. Вы знаете, Максим случайно упал с лестницы и после того, как мы побывали с ним в травмпункте, оказалось, что у него перелом. Не могли бы вы забрать его домой.

- Перелом чего? Как это могло случиться, Валентина Николаевна? Как он себя чувствует? Что произошло? – волнение Лизы нарастало

- Да вы не переживайте так. С мальчиком все в порядке...,- залопотала воспитательница.

- Все в порядке?! – заорала в трубку разъяренная мамаша. - Как вы можете так говорить. Где он, я еду!

Она схватила сумочку и бросилась в кабинет к директору. После чего для спасения отпрыска, была в срочном порядке освобождена от работы. И уже неслась по лестнице, тоже рискуя переломать себе все конечности.

В полном разгаре самых худших предположений, в мыле и возбуждении Лиза ворвалась в садик и в вестибюле на лавочке нашла своего малыша с гипсом на правой руке.

«Мальчик мой, как же тебя угораздило»,- пронеслось в ее голове, и она бросилась осматривать и ощупывать его с ног до головы. Слава Богу, остальные органы не пострадали. Сынуля смущенно улыбался и пытался строгим голосом остановить ее ревизию:

«Мам, у меня все остальное хорошо. Просто я неудачно вписался в поворот».

Так с Вики, которой на днях удалось-таки успешно сесть за парту, Лиза переключилась на Максимку. Теперь нужно было помочь сыну пережить первую серьезную травму.

Малыш слегка морщился от боли, но при этом сиял улыбкой победителя драконов, ему впервые удалось так серьезно заболеть. Дурашка.

С гордостью показывая сестре свой новенький гипсовый локоть, он еще и не подозревал, как ему вскоре надоест это жесткое медицинское сооружение.

Лиза волновалась. Когда в жизни детей происходят какие-то глобальные сдвиги, в сердце мамочки тонко и больно что-то звенит. Не может не звенеть. Так устроено. Будто пуповина, которую перерезали в роддоме при рождении, все-таки осталась на другом уровне чувствования. И заставляет тебя все время находится в тонусе волнения о судьбе твоего ребенка.

На улице резко похолодало. Октябрь уж на дворе. Закончилось межсезонье, и со всей определенностью веских примет наступила осень. Пришли перемены, которых Лиза так ждала. Но только какие-то совсем неправильные перемены.

Уже с утра небо обложено тучами. И непрерывно тянется сверху вниз вязкая холодная мряка. Улицы осунулись, потускнели. Дворник сгреб во дворе яркие кленовые листья в две большие кучи, похожие на пирамиды, но от дождя верхушки их сгладились, и они стали плоскими и скучными, самыми обычными мусорными кучами без малейшего намека на величие. И все вокруг тоже безнадежно опростилось и посерело.

Осень торопится, а люди, не успевая за ней, все по инерции надевают легкие летние одежки и поголовно шмыгают носами.

Вика тоже заболела. У нее начался бронхит. Высокая температура, отвратительное настроение, капризы с аппетитом и кризис общения с младшим братом, который уже вторую неделю сидит дома и яростно пытается проникнуть под гипс, чтобы почесаться.

Лиза, как заводная, носится между ними с увещеваниями, припарками, мазями и прочей ерундой, придуманной врачами для доведения больных до выздоровления, а их сиделок до полного изнеможения. Таблетки, порошки, микстуры, обеды, посуда, санитарная уборка, форточка, которую нужно не забыть открыть, чтоб улетучились бактерии, а потом не забыть закрыть, чтоб никто не замерз. И больше ни о чем думай. Лиза заигралась «в больничку» всерьез и надолго, погрузившись в уход за детьми так глубоко, что извлечь ее оттуда можно было только с посторонней помощью.

Однажды вечером, вымотавшись до прозрачного состояния, она позвонила и попросила меня, наконец, прийти. Самая обычная жизнь может быть невыносимо тяжела своей непрерывной рутиной, убивающей всякий смысл. Хорошо, что у нее есть жилетка.

Мы часто меняемся с Лизой местами, поочередно играя друг для друга роль спасительного поглотителя негативной информации и ремонтера сдвинувшихся мозгов.

Зачем вам психотерапевт, если у вас есть сердечный друг? Не злоупотребляйте его участием, и он еще долго будет служить главным громоотводом ваших проблем. И вы тоже, если захотите, сможете стать его штатным спасителем. Для этого мы и существуем.

И даже порой сами не замечаем, как помогаем друг другу своим присутствием. Помню, у меня однажды резко обострились взаимоотношения со свекровью, никак не удавалось найти подходящую линию поведения, которая удовлетворяла бы обе стороны. Если бы не Лиза, конфликт мог вырасти в мощную позиционную войну.

Но подруга, как обычно, без особых усилий, вправила тогда мои вывихнутые эмоции, всего лишь рассказав о своей свекрови.

История без конца

Мать Юры, Людмила Петровна, была на редкость авторитарным человеком. Сорок лет она проработала в интернате для детей с отклонениями умственного развития. Жизнь по правилам, строгие рамки и стремление разрешить все противоречия с помощью простых схем и обобщающих выводов, а также маниакальное увлечение поучениями – вот самые неприятные издержки учительской профессии.

Людмила Петровна вырастила все это в себе до размеров ярких, резко пахнущих недостатков.

В целом неплохой, положительный человек в быту оказался совершенно невыносим.

Даже при горячем желании быть примерной женой и невесткой, чем первое время грешила моя подруга, очутившись в чужом городе без родных и знакомых, Лиза никак не могла угодить Людмиле Петровне. Свекровь ко всему цеплялась, на все накладывала вето, всем руководила, всюду совала нос, уши и другие органы. Чем нешуточным образом напрягала все близлежащее пространство.

Быть под колпаком у матери мужа - не самое приятное занятие на свете. Особенно, если она - училка в запасе, которая к тому же патологически скупа, мелочна и отвратительно прожорлива.

Бедная Лиза наивно надеялась заработать любовь и популярность у членов своей новой семьи. А новые «родственники» с алчностью вампиров, давно не пробовавших свежей крови, бросились на нее, дабы сожрать живьем еще тепленькую.

Молодая жена самоотверженно барахталась в тине неласкового быта, напрочь забыв о своих потребностях, чувстве собственного достоинства и скромном желании быть кем-то еще, кроме приложения к любимому сыну своей свекрови.

Выбирать собственно не приходилось, страшная тайна, снедавшая ее изнутри и требовавшая не просто молчания, а изуверского молчания по типу «никто не должен ни о чем догадываться», порой заклинивала в ней простые житейские потребности и спонтанные реакции на откровенную резкость отношений. Лиза замаливала грехи.

Самое удивительное, что чем больше она старалась, тем яростнее действительность дескридитировала ее попытки быть хорошей.

На пол с завидным постоянством летела посуда, разбивая вдребезги сердце бережливой свекрови.

Навязчивая пыль предательски скапливалась в труднодоступных местах, куда при округлившихся Лизкиных формах все тяжелее было добраться.

Котлеты досадно подгорали, не выдерживая пристального взгляда строгих гурманов.

А белье, подвергшееся случайной передозировке отбеливающих средств, противно расползалось от любого прикосновения.

Короче, в доме с появлением невестки воцарилось явление тотальной неконтролируемой разрухи. И чем больше свекровь пыталась этот процесс пресечь, тем трагичнее становились последствия Лизкиных ошибок.

Мелкими замечаниями и указками тут не отделаешься. Назревал крупный разбор полетов. Конечно, ни один из членов этой дисциплинированной семьи не мог соперничать в его проведении с Людмилой Петровной. И даже не пытался этого делать. Ее колоссальный педагогический опыт, затмевавший навыки руководства даже у Александра Николаевича, её мужа, бывшего замполита танковой дивизии, не терпел никакой конкуренции.

Свекровь залегла в окопе и ждала удобного случая для нанесения последнего решающего удара.

Но досадное житейское недоразумение, связанное с трепетным желанием маленькой Вики выбраться, наконец, за пределы материнского организма и родиться, на корню разрушили все зловещие планы военачальницы.

Рождение внучки ударило Людмилу Петровну прямо в сердце, радикально сдвинув ее мировоззрение и повесив на дряблой физиономии совершенно идиотское выражение полного счастья.

Из провинившейся разорительницы семейного гнезда Лиза вдруг волшебным образом перевоплотилась в мадонну с младенцем, требующую повышенного внимания, опеки и чуткого тактичного руководства со стороны любящих ее родственников.

Невестка не стала сопротивляться, тем более давно и безнадежно желала этого всеми фибрами своей души. Приняв муки материнства и почувствовав искупительную силу своей природной правоты, она поняла, что по большому счету ни в чем не виновата. Ни перед Викой, ни перед Юрой, ни перед самой собой. Она мать. И в этом главная оправдательная грамота, которую она может предъявить не только своим безумным лангольерам, но всему окружающему человечеству.

А Людмила Петровна, смягчившись до неузнаваемости, вылезла из плотной скорлупы своего защитного яйца, чтоб показать миру действительную, незамутненную педагогическим опытом нежность женской натуры.

Она таяла от созерцания малышки, от маленьких ручек, обхватывающих ее толстый, похожий на сардельку палец, от ритуальной мистики кормления, от купаний, тетешканий, пеленаний. Одним словом, от всего, что было связано с новым ангелом, спустившимся с небес, чтоб возродить ее женскую суть.

Лиза не могла ее узнать. Привыкшая с детства довольствоваться скупым материнским вниманием, она купалась в изобилии заботы. Все обиды были позабыты, отложены в долгий ящик стратегические планы и средства массового уничтожения, и ее воинственная свекровь, примкнув к дипломатическому корпусу желающих приложиться к маленькой ножке, смиренно стояла у кроватки и ждала своей очереди.

Она стала разговорчивей и с удовольствием вспоминала подробности рождения и воспитания Юрочки, свои чувства и настроения. И постепенно перед Лизой открывалась удивительная страница типичной женской истории конца шестидесятых, когда еще дотлевали искры, из которых возгорается революционное пламя, еще ширились соцсоревнования и бесновались восторгом первомайские колонны демонстрантов. Но общество уже явно подустало от тотальной пропаганды, пронизывающей каждую сторону жизни советского человека.

Людмила Петровна родилась после войны у матери-комсомолки, активистки и красавицы, которая сбагрила ее, едва родившуюся, в деревню, к бабке, в глушь, в Саратов... Девочка росла в бедной деревенской семье, в которой трудовой энтузиазм и патриотизм вознаграждались настолько скудно, что можно было запросто отбросить копыта, так и не выполнив до конца свой гражданский долг по отработке трудодней. Каторжный труд по восстановлению народного хозяйства и легкий непрекращающийся голод, который сейчас так трудно представить потомкам послевоенных детей, были обыденным явлением. И, увы, не прибавляли людям здоровья, как любят рассуждать современные нувориши, страдающие от ожирения и идеализирующие времена натурального хозяйства.

Знакомясь с незамысловатой биографией своей свекрови, Лиза пропускала ее через свое сердце, вспоминая свое одинокое детство и историю своей семьи. Так знакомо. Ей стала понятна и скупость Людмилы Петровны, и ее любовь к хорошей еде, и маниакальная бережливость, которая иногда делала ее смешной.

И незаметно две совершенно разные женщины подружились так близко, так по-родственному открыто, что порой сами с трудом в это верили. Не говоря уж о совершенно сбитых с толку мужчинах, наблюдавших волшебные метаморфозы их общения.

Теперь они подолгу вместе гуляли в парке, говорили о жизни, придумывали какие-то общие дела и заботы, чтоб только не отлипать друг от друга ни на минуту. Как будто в этом странном сближении была единственная самая важная сторона их жизни. Даже Вика в такие моменты отходила для них на второй план, выполнив свою объединяющую миссию и радостно наблюдая за ними из далека своей яркой коляски.

Но счастье длилось недолго. Однажды свекровь внезапно попала в больницу, и ей поставили страшный диагноз. Узнав об этом, родственники решили ничего ей не говорить, чтоб не расстраивать. И начали усиленно верить в чудо и делать вид, что ничего не произошло.

Людмила Петровна таяла на глазах. Странно было смотреть на ее грузную, мощную фигуру, которая катастрофически уменьшалась, являясь миру в своем первоначальном тоненьком полудетском состоянии. Словно жизнь сползала с нее вместе формами, наростами противоречий, заблуждений и прочей жизненной шелухой. Людмила Петровна стала мягкой, тихой и грустной тенью самой себя.

Лиза с трудом сдерживалась, чтоб не разрыдаться при виде ее неторопливых расслабленных движений и страшной догадки, поселившейся где-то в глубине потускневшего взгляда.

Бабушка практически не отходила от румяной, растущей как на дрожжах внучки, умильно вглядывалась в прорастающие исподволь родственные черты, и кроткая мудрая улыбка озаряла ее осунувшееся лицо, делая его удивительно привлекательным и чистым, словно это была не бабушка, а фея, присевшая на минутку у кроватки младенца, чтобы сделать свои последние подарки.

 

***

- Лиза, у меня есть тайна, о которой не знает никто на свете. Иногда она так меня мучает, что я не могу дышать. Много лет я хранила ее от окружающих. Но наступает момент, когда больше не можешь с этим жить… Я хочу рассказать тебе…, - она внимательно посмотрела на испуганную Лизу и тихо произнесла. - Знаешь, когда-то я бросила свою мать…, - Людмила Петровна до красноты сжала туго переплетенные пальцы рук и в задумчивости уставилась куда-то за пределы настоящего, где обитали ее воспоминания.

Они с Лизой сидели на лавочке в парке, грелись под лучами весеннего солнца, и, казалось, были вовсе не расположены к боли, отчетливо проступившей в словах Людмилы Петровны.

Вы не замечали, о самом печальном, как правило, легче говорить в минуты расслабленной, беспечной радости существования.

- Все мы, наверное, когда-нибудь бросаем своих родителей. Это закон жизни. Дети взрослеют…, - сказала Лиза и невольно посмотрела на коляску со спящей Викой. Ей совершенно невозможно было представить сейчас, что ее беспомощная новорожденная дочь, которая сейчас так в ней нуждается, буквально и минуты не умея прожить без ее участия, вдруг когда-нибудь повзрослеет и отправится в автономное плавание по просторам своей собственной жизни. Недавно перерезанная пуповина еще саднила. И мысль о неизбежном расставании казалась дикой и совершенно нелепой.

Но гипотетически Лиза понимала, что когда-нибудь это обязательно случится. Поэтому и выдала Людмиле Петровне вялые шаблонные утешения.

- Нет, Лиза, я не просто ушла из дома. Я вычеркнула его из своего сердца. По крайней мере, мне так казалось. Пока я не увидела малышку и не поняла, что всё и всегда возвращается на круги своя. И все мы, как блудные дети, возвращаемся в свой дом, пусть не буквально, но все равно возвращаемся. К себе: в свое естество, в свое детство, свои воспоминания, словно в утробу матери, из которой когда выпорхнули в мир. И никогда, ничем не вытравишь это из себя. И это умрет вместе с тобой. Как и оглушительное чувство вины перед твоими родными.

Она в задумчивости остановилась взглядом на свежей зелени молодых кленов, припоминая свои первые детские впечатления, которые навсегда остаются для человека самыми яркими картинками жизни.

- Моя мать была партийным работником. Когда-то в пору своей комсомольской юности она прижила меня на строительстве Братской ГЭС с таким же чумным от идеологической зависимости комсомольцем, не умеющим держать в руках лопаты, но имеющим прекрасно подвешенную лопату во рту. Он в то время был комсомольским вожаком, большую часть времени проводил в пленарных заседаниях, летучках, политинформациях и агитационных мероприятиях. А мама еще только набирала нужной кондиции и лишь несмело пробовала голос, изредка выступая с трибуны с красивыми призывами. На одном из таких пленарных заседаний райкома родители и познакомились. Я узнала об этом потом по скудным репликам и воспоминаниям, которые иногда проскальзывали в нашем редком общении.

Беременность, оказалась катастрофически некстати. Потому что маму уже выдвинули в кандидаты в КПСС, и она активно взялась за строительство политической карьеры. У нее хватало энергии на то, чтоб мотаться по стройплощадкам, срывать себе глотку на митингах и простужаться в плохо отапливаемых красных уголках, куда сгонялась не слишком сознательная молодежь для активной перековки ее в нужный социализму металл. Но для подрастающей в её комсомольском организме новой жизни совершенно не было ни сил, ни времени, ни желания. Она считала меня досадным недоразумением. И пыталась избавиться разными мерзкими способами, типа горячей ванны, прыжков с высоты и поглощения йода. Но зародыш никак не вытравливался.

Вопреки настойчивым попыткам истребления, я все-таки появилась на свет.

Специально туго перевязав грудь, чтоб избавиться от молока, мать лишила меня редкой радости кормления и поспешила отдать в ясли. Она не раз об этом рассказывала, подчеркивая свою преданность партийному делу.

Комсомольский активист, мой отец, уехал на другую стройку. Но мама не расстроилась, о замужестве и нормальной семье даже не думала. И как только я научилась ходить и произносить первые слова, отвезла меня на свою родину, в Поволжье, чтоб спихнуть на воспитание бабке.

Новые виражи партийной карьеры увлекали мою неспокойную мать гораздо больше собственного ребенка, и она с готовностью отдалась общественному служению, напрочь забыв о моем существовании.

Людмила Петровна перевела дыхание и ласково посмотрела на Лизу, которая подставляла солнцу изголодавшееся по свету лицо и смотрела куда-то вдаль.

- Лизанька, да ты меня не слушаешь…, - грустно проговорила Людмила Петровна.

- Нет, что вы. Просто я вспомнила о своей маме. Она тоже родилась от комсомольского активиста. А вы помните его имя?

- Помню, конечно. Мать не скрывала. Я разыскала его, когда была уже замужем. Иногда навещала. Его занесло на Урал. Пять лет назад он умер. Опустился. Нигде не работал. Жил один, отшельником, на окраине рабочего поселка. Много пил. Однажды зимой уснул в сугробе. Нашли его только весной. Как звали? Как же без имени. Петр Нечаев его звали…

Лиза вздрогнула.

- Петр Нечаев? Вы это точно помните?

- Ну, конечно. Это же мой родной отец. Он признал меня. Все звал к себе. Только куда я от семьи денусь. Так ни на что и не решилась: ни к нему поехать, ни к себе забрать. Иногда мне казалось, что я стыжусь собственного отца. Хотя, какой он мне отец. По-моему, он никогда даже не подозревал о моем существовании.

Вот это да! Лиза от удивления забыла о солнце, широко раскрыла глаза и почувствовала, как от напряжения задрожали колени. Стоит ли рассказать Людмиле Петровне о странностях судьбы, которая таким невероятным способом свела их в одну семью?

Невидимая и мощная сила, направляющая человеческие перемещения. Какому закону она подчиняется, в какую сторону крутит свое колесо? Выходит, Юрка тоже Лизкин родственник. Ни много, ни мало, а двоюродный брат. Ей стало страшно…

«Пусть все останется в тайне. Зачем сейчас все это ворошить?» – подумала она.

Людмила Петровна замолчала. Вика мирно спала в коляске. На улице ароматно звенели весенние пространства, а ее история приостановилась, отыскивая путь в лабиринте невидимых взору деталей прошлого.

- Я росла без мамы. Спустя 16 лет она явилась в деревню, увидела, как её дочь успешно превращается в колхозницу, и, ни слова не говоря, вытащила меня из привычного круга жизни, увезла в Горький и заставила поступить в педагогический институт. На дефектологический факультет конкурс был небольшой. А так как училась я неважно, то рассчитывать на волшебное поступление на истфак или физмат не приходилось.

Так я стала специалистом по детям, отстающим в своем развитии.

Я была молодой и глупой, к тому же в моей жизни не было женщины, которая могла бы научить меня уму-разуму. Тогда в поисках надежного мужского плеча на КПП Горьковского военного училища все выходные пропадала половина пединститута. Я не была исключением. Иногда удавалось устраивать вечеринки у кого-то дома. На одной из таких вечеринок познакомилась с Александром Николаевичем. Впоследствии, когда мы уже поженились с Сашей, оказалось, что я не могу иметь детей.

Мы взяли малыша из детдома. Саше очень хотелось сына.

Да, да, Александр Николаевич не отец Юры. Но наш приемный сын об этом не знает. И мне самой долгие годы хотелось об этом забыть.

Мы с мужем, действительно, очень подходим друг другу и прожили счастливую жизнь, не взирая на мой отвратительный учительский характер, - улыбнувшись, добавила Людмила Петровна и лукаво посмотрела на Лизу. – Признайся, Лизанька, тебе ведь тоже не раз хотелось сделать что-то этакое, на зло сварливой свекрови?

Лиза покрылась румянцем.

- Это уже прошло. Теперь я понимаю вас как-то совсем по-другому, - Лиза обняла Людмилу Петровну за плечи и почувствовала, как та похудела. Она нежно поцеловала женщину в висок. По-матерински, словно не свекрови, а Лизе впору было бы быть ее матерью. От сердца отлегло. Все-таки хорошо, что Юра неродной сын Людмилы Петровны.

О болезни думать не хотелось. И еще больше не хотелось думать о том, что, едва обретя свою новую родственницу, она очень скоро ее потеряет. Людмила Петровна продолжала рассказ:

- У матери всегда была своя жизнь. Мы редко встречались. И никогда не говорили по душам, словно случайные блуждающие звезды, на мгновение столкнувшиеся в космосе и отправившиеся дальше, каждая свои курсом. Потом мы уехали, мотались с мужем по военным городкам. Переписка из вежливости постепенно сошла на нет. И долгие двадцать лет мы вообще практически не общались. Редкие телеграммы, открытки, телефонные звонки, чтоб только знать, что где-то там есть твоя родная мать. Что она еще жива.

А потом мы вернулись в Горький, тогда он уже назывался Нижним Новгородом. Уже не стало Советского Союза, все пошло-поехало по новой колее.

Мне казалось, живя с матерью в одном городе, будем видеться чаще, и все между нами будет по-человечески. Но я ошиблась.

Она предпочитала жить одна. И превратилась в уродливую сварливую старуху, которую ненавидели соседи и сторонились даже бродячие собаки. Она непрерывно ворчала и строчила жалобы в ЖЭК, собес, пенсионный фонд, общество защиты прав потребителей, собаководов и другие инстанции, находя в этом страстное удовольствие и отдохновение от своего гнетущего одиночества.

К моим посещениям отнеслась отвратительно категорично, запретив появляться у нее на пороге, и часто просто не открывала мне дверь. Она считала, что я покушаюсь на ее наследство, жилплощадь и какие-то одной ей известные несметные богатства.

Мне было ее жаль. Но я оставила её в покое. На долгие 10 лет. И ты знаешь, Лиза, самое страшное, что мне стало легче. Казалось, что меня больше ничего не связывало с этой женщиной. Ни родство, ни воспоминания, ни надежды. Ничего. Словно её не было никогда. Я не должна была так поступать…

Людмила Петровна смахнула слезу, поморщилась от внутренней боли и обреченно вздохнула.

- Теперь ничего не исправишь… Пять лет назад ее нашли мертвой в наглухо закрытой квартире. Она просидела в своем жестком качающемся кресле ровно 10 лет. На столе рядом лежали покрытые толстым слоем пыли пожелтевшие от времени старые бумаги. Грамоты с гербовыми печатями, расписки на получение матценностей, какие-то бесконечные списки и групповые фотографии ее бесчисленных партийных коллективов. Может быть, никому так и не cудилось бы зайти в квартиру на пятом этаже обшарпанного хрущевского дома, если бы не прорвало прогнившие трубы и не понадобилось бы менять их во всем доме. Сотрудники местного ЖЭУ сначала звонили в дверь, а потом решили вызвать участкового и вскрыть квартиру.

Исчезновения угрюмой нелюдимой соседки никто не заметил. Запах разложения был не слышен, потому что в комнате была открыта форточка. «Следов, явно подтверждающих ограбление и насильственное лишение жизни, в квартире не обнаружено. Смерть, вероятно, наступила вследствие сердечного приступа, возле покойной на столе в беспорядке разбросаны лекарственные препараты, нормализующие сердечную деятельность. Подруг и родственников покойная не имела», - так сначала написали в милицейском протоколе, когда взломали дверь и вошли в квартиру, обнаружив там мумифицированный труп моей матери. Потом порылись в бумагах, расспросили старожилов и вышли на меня.

Молодой участковый укоризненно качал головой, пытаясь вызвать во мне угрызения совести, но, увидев мою воинственную фигуру и каменное выражение лица, отложил свои педагогические попытки и поспешил перейти к делу. Он торопливо подсунул на подпись протокол. И шарахнулся от нас, как от чумных, оставив наедине со смертью.

Кости матери были обтянуты тонкой, как пергамент, кожей - за 10 лет ткани полностью разложились и приобрели землистый цвет. Ее оставили в том же положении, что и нашли, боясь потревожить и разрушить некое телесное подобие человека, которого нужно было еще похоронить.

Мои глаза были сухими. В тот момент я будто не до конца понимала, что произошло, досадуя на необходимость куда-то звонить, кого-то вызывать, устраивать похороны. Мне все казалось, что это происходит не со мной, а с какой-то другой, нехорошей женщиной, бросившей свою мать на произвол судьбы и за 10 лет даже ни разу о ней не вспомнившей.

Все пришло потом. И бессонница, и кошмары, и невозможность избавиться от угрызений совести. С одной стороны, больше не о чем было беспокоиться. Нет матери, нет прошлого, нет детской обиды на нее. С другой, невыносимое сознание собственного одиночества и необратимости происходящего. Ничего нельзя исправить в этой чудовищной истории.

Людмила Петровна посмотрела на Лизу, и отчаяние, которое невозможно утолить ничем, горячо полилось из её глаз. Девушка испугалась, свекрови нельзя сейчас так волноваться. Она положила ладонь на ледяную бледную руку женщины и нежно погладила её. Людмила Петровна благодарно накрыла Лизину ладошку.

- Как бы там ни было, все-таки она моя мать – самое родное существо на свете, подарившее мне жизнь, даже независимо от своего желания. Когда-то это произошло вопреки ее воле, по природному закону существования. Теперь, по этому же закону, мне было невыносимо больно от её потери. Вот она, высохшая мумия женщины, которая так и не смогла прирасти пуповиной к собственному ребенку. И все же осталась связанной с ним какой-то неведомой мощной силой.

Я никому из своих не сказала об этой смерти. Александр Николаевич помнил её смутно. Они виделись всего несколько раз. Внука она так и не пожелала увидеть, считая его таким же выродком, как свою собственную дочь. Никаких родственных привязанностей и долгов, которые должны быть между близкими людьми, у нас с ней не было.

Похоронила ее тихо. За гробом шло несколько соседей, которые привыкли соблюдать протокол соседского житья-бытья. Никто из нас не проронил ни слезинки.

На том и закончилась история моей матери.

Так хотелось думать. Но оказалось, что её историю невозможно было истребить, бросив на крышку гроба комочек влажной земли и поставив над могильным холмиком простой деревянный крест. Потому что ее история – это и моя история. Связанная с каждым моим шагом на уровне глубокой генетической памяти. И не вытравить ее ничем, как и нежеланного зародыша, который по каким-то небесным раскладам случайно или нарочно заводится у тебя в организме от курсанта военного училища, комсомольского активиста или кого-нибудь еще. Как превентивная мера нашей разобщенности…

И у этой истории нет и никогда не будет конца, пока рождаются дети, и наступает весна, и кто-то тихо спит в детской коляске…, - немного пафосно, как откровение, давно копившееся в душе и требующее выхода, закончила Людмила Петровна. Она плакала. Прозрачные полоски слез горели на ее дряблых щеках, отражая свет весеннего солнца. Лиза сгребла в охапку эту маленькую больную женщину, ставшую теперь невероятно близким ей человеком. Она гладила ее по теплой голове, раскачиваясь потихоньку из стороны в сторону, словно убаюкивая. И тихо улыбалась светлому, бесконечно теплому чувству, поднимавшемуся внутри.

Людмила Петровна умерла во сне. Так умирают праведники.

Это была одна из редких ночей, когда беспокойная Вика, крепко спала в своей кроватке, давая возможность своим измотанным бессонницей родственникам тоже отдохнуть, наконец, от пеленок, купаний и ревностного ухода за каждым сантиметром ее маленького тела.

Было так тихо в ту ночь. Сквозь распахнутую форточку в комнату вливался томительный аромат цветущих за окнами акаций. И луна, как ни в чем ни бывало, безмозгло висела над крышами, беспечна и равнодушна к маленьким трагедиям, разворачивающимся под ее фонарным оком.

- Знаешь, я так плакала, когда мы утром обнаружили ее мертвой, как будто что-то оборвалось в жизни. Важное, теплое, без чего все остальное кажется бессмысленным, - рассказывала мне Лиза, и я чувствовала, как дрожит ее голос, а глаза наполняются слезами. - А Юра не понимал, что я расстроилась, смотрел на меня подозрительно. Он не верил в наше примирение. Мне так хотелось поговорить с ним о маме, о нем, обо всей этой удивительной и запутанной истории… Но что-то останавливало. Он замкнулся, и каждый из нас переживал горе в одиночку.

История Лизиной свекрови в свое время тронула меня до глубины души, и я забросила все свои корявые замыслы, избавиться от присутствия матери мужа в своей жизни. Все равно от нее никуда ни денешься. Лучше как-то приспособиться, понять друг друга и жить в мире. Жаль только, что вновь обретенная житейская мудрость так и не спасла тогда мой брак.

 

Я прибежала к Лизе и сегодня, едва дожарив котлеты и оставив их на съедение сыну. Думаю, что вовремя, потому что подруга буквально валилась с ног, и ее бортовой компьютер глупо завис на сдвинутой картинке полного предменструального синдрома.

- Я мерзкое, совершенно мерзкое, эгоистичное существо, которому нельзя было появляться на свет. Посмотри на эти уши, эти ужасные веснушки, жидкие кудряшки. Нет им прощения! Прикинь, меня угораздило не просто родиться, а еще и произвести на свет таких же бесцветных отпрысков. Это генетическое преступление перед человечеством. Неудачники не должны рожать детей! – горячо восклицала Лиза, тихонько стучалась лбом о холодное влажное стекло кухонного окна, возле которого она стояла, боковым зрением наблюдая за моей реакцией на это театрализованное представление.

- Успокойся, Лиз. Ну, что ты так завелась? – я понимающе поглаживаю ее взглядом. – Ты симпатичная. И дети у тебя чудесные. А насчет неудачливости, я бы с тобой поспорила, но времени жалко. Засядешь у тебя за полночь, а мне своего надо еще в школу собрать на завтра. Не парься. Все образуется. Раньше еще и похлеще бывало. Ты ведь выжила.

Лиза в задумчивости отошла от окна и уставилась куда-то в темную раму дверного проема, словно там как на телеэкране показывали ее прошлое.

 

В свободные от ухода за братом дни Лиза часто просилась к бабушке Даше, чтоб наслушаться вдосталь её сказок со счастливым концом. Все бабушкины сказки обязательно заканчивались счастьем. Это было так не похоже на жизнь, что Лизанька однажды просто так и спросила: «А в жизни так бывает?» Спросила и сама испугалась, а вдруг «не бывает».

И бабушка тоже задумалась, на ее лицо упала тень непрошенного воспоминания и глаза, упершись невидящим взглядом за пределы тесной общежитской комнатушки, наполнились влагой. Лиза больше не спрашивала.

Приклеенный неразумными взрослыми ярлычок ее невезучести ярко выделялся на фоне тусклой внешности девочки, словно заранее предупреждая всех о бесполезности радужных надежд насчет ее судьбы.

В садике и в школе Лиза безоговорочно стала Лизкой-невезучницей, вечно попадала в какие-то передряги, падала в лужи, спотыкалась на ровном месте, разбивала столовские тарелки, роняла дорогие предметы и все остальное в том же духе. Её, как патологически неисправимую неудаху, устали дразнить даже сверстники. Иногда, правда, мальчишки все-таки дергали, скуки ради, за светлые косички, в которые ей заплетали кудрявые волосы – единственное ее богатство. Дергали, толкали, дразнили, но совершенно не найдя отпора, на который рассчитывалось, чтоб впрыснуть в кровь адреналина, отставали. С ней было неинтересно, потому что она даже ни разу не наябедничала ни воспитательнице, ни классному руководителю.

Лизе не везло на друзей, которых даже для нее было до обидного мало. Я да толстая Алла Чупатова, которую все дразнили Чуней. Сначала Лиза водилась с нами исключительно из-за отсутствия симпатии со стороны других сверстников. Потом привыкла и подружилась по-настоящему. Странная, надо признаться, это была троица. Худющая, почти прозрачная Лиза, громадная, словно вырубленная из скалы Чуня и я, очкастая и несуразная, с вечно перекошенной оправой и странной отрешенностью во взгляде.

Так и ходили мы вместе до выпускного вечера в школе. Поддерживая друг в друге уверенность в небесполезности своего существования. А потом пути наши разошлись. Чуня стала ветеринаром, потому что, несмотря на свою неуклюжую внешность и отверженность, была человеком добрым и любящим животных.

А мы с Лизой – студентками пединститута. Потому что, вопреки робости и незаметности, имели о педагогике хоть какое-то представление, воспитывая собственных младших братцев.

А еще из любви к литературе.

Тряпочки и пуговички, которые Лиза когда-то увлеченно перебирала в уголке, как-то незаметно для нее самой начали заменяться книжками, которые она глотала, как аллигатор, не запоминая ни авторов, ни названий. Поначалу это были детективы, фантастика и техническая литература об устройстве автомобиля - все, что удавалось найти в доме. Интереснее всего, конечно, оказались для нее инструкции по эксплуатации двигателей внутреннего сгорания, потому что были самыми правдивыми. Лиза внимательно и скрупулезно их изучила, а потом подалась ко мне в поисках неисследованных манускриптов.

У меня была хорошая библиотека, семья потомственных педагогов, тщательный отбор литературы по художественной ценности и любовно хранимые экземпляры редких книг. Тут нам было, где разгуляться. Заляжем, каждая со своей книгой. Она - на диване, я - на тахте. И читаем, читаем, как ненормальные. Иногда полностью выпадая из времени и пространства. Потом приходят с работы мама или дедушка и выгоняют нас во двор, подышать воздухом. Мы недовольно морщимся, хватаем на ходу бутерброды и бежим в парк. Точнее парком это стало называться лет пятнадцать назад, а тогда был просто пригородный лес на Красном хуторе. Там можно посидеть на бревне, подставляя солнцу свои веснушки, и умничать до оскомины, пока не надоест. Обо всем на свете.

Когда я думаю, что делает человека человеком, что формирует его взгляды, его мир, то понимаю, что никаким окружением, никакими жизненными пересечениями это не обозначается так ярко, как книгами, попадающими ребенку в руки и пропущенными им через сердце и сознание. «Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, кто ты».

Я читала Бунина и Есенина, Лиза - Достоевского и Пастернака.

Но при этом, мы были одинаково наивны и чисты, и мечтали в сущности об одном и том же. Встретить великую любовь и совершить что-то из ряда вон выходящее и значимое в великом общечеловеческом смысле слова. В чем-то неисправимые идеалистки не раз попадались мы позднее в сети своего зашторенного литературными реминисценциями классического мировосприятия.

Но иногда, не поверите, именно оно становилось спасением от жестокой действительности жизни, которая нас окружала.

Колька, Лизкин брат, давно вырос и больше не требовал ее забот, мама с папой постарели и занимались теперь исключительно накоплением благ и обустройством жизни. А книги, слова, рифмы, в неясных образах перемешивающиеся в ее мозгу с воображаемыми картинками жизни, безмолвно и щедро дарили ей любовь и величайшее наслаждение на свете. Наслаждение вдохновенного фантазирования.

Но это была ее тайна. Внешне все выглядело вполне пристойно и отвечало среднестатистическим параметрам серости и невезучести, которые навесили на нее с раннего детства.

Общее мнение так заразительно. Все считали Лизку неудачницей. И я в том числе, что греха таить. Что ей оставалось, она тоже свято поверила в это, подсознательно соответствуя чужим штампам. У нее были все основания так думать: уродилась она некрасивой, училась слабо, в общественной жизни и ярких юношеских развлечениях не участвовала, интерес у мальчиков не вызывала. Незаметная дурнушка, внутри которой жила Золушка из давней бабушкиной сказки.

Бабушка Даша умерла, когда девочке исполнилось шестнадцать лет, для Лизы это была ужасная, ни с чем не сравнимая потеря. Больше ни с кем из взрослых она не умела делить свои детские тайны. В тот момент я впервые почувствовала, как Лиза умеет выпадать из жизни, с головой погружаясь в себя. Я напрасно пыталась извлечь её оттуда, расшевелить, но она только отмахивалась, ссылалась на занятость, на мать, заставлявшую её заниматься скучными домашними делами, и заныривала все глубже и глубже.

Ее родная бабка, Варвара, была далеко и казалась чужой толстой теткой. На могучих плечах Варвары всю жизнь держался дом, коровы, овечки, куры, гуси, огород и пьяница-муж. Чувствуя свою незаменимость и незыблемость домашнего существования, она пропустила ту самую точку, с которой еще возможно было бы начать все с начала.

И жизнь ее безнадежно перевалила за полосу невозвращения. Когда уже ничего нельзя исправить, но остается только смириться и принять последнее.

Человек устает, каким бы сильным и несгибаемым ни казался. Бабушка Варвара тоже устала. Сдулась самоуверенная жизненная напористость, сгладился склочный характер.

Ей, замучившейся от вечного напряжения тотальной бабьей невезучести, иногда до боли хотелось спокойной старости: кроткого супруга, мирно пощелкивающего семечки на завалинке после тяжелого трудового дня. Тихого, молчаливого и скромного. Такого, каким когда-то и был дед Гриша, ее непутевый, добродушный муж. И она представлялась себе светлой бабушкой в ярком ситцевом платочке, завязанном сзади, как в молодости, варящей сладкое вишневое варенье без косточек на большой, сложенной прямо во дворе кирпичной печке. Вот помешивает она его длинной деревянной ложкой, отгоняет мух и спокойным веселым взглядом посматривает на сияющую лысину своего мужа.

Предел человеческих мечтаний…

Дед Гриша давно уже не работал водителем, не брал в свои «золотые» руки топора или мастерка. Весь его мир плавал в густом тумане пьяных видений, не собранных воедино смутных картинок жизни, случайно цепляющихся за коряги памяти, словно мусор, скатившийся вместе со снегом по весне с загаженных склонов маленькой местной речушки.

Когда-то давно река была полноводной, рыбной, с красивыми, обсаженными плакучими ивами берегами. Теперь превратилась в сточную канаву. А широкие ивовые пеньки служат «столиками» для распития спиртных напитков.

В редкие моменты жизни, когда с дедом можно о чем-то общаться, он со слезами на глазах рассказывает о своих несуществующих фронтовых подвигах, путает имена и события и, упираясь взглядом в одну точку, надолго впадает в задумчивость.

Однажды, в одночасье он вдруг взял и перестал пить. Словно это было уже без надобности его организму, исчерпавшему потребность в отраве и утомившемуся от вечного помутнения мозгов.

Он вдруг заново влюбился в свою жену. Представляя ее молодой и красивой. Смешно заигрывал и говорил ласковые слова.

Бабушка сначала ругалась. В недоумении фыркала и крутила у виска. Пока не поняла, что у деда начался старческий маразм. Варвара могла радоваться. Ее мечта о тихом супруге сбылась. Вот, сидит он теперь. Маленький, светлый старичок – божий одуванчик. Тихий, спокойный, незаметный. Смотрит на нее ясными влюбленными глазами и радостно улыбается своим мыслям. А ей…

Хочешь, варенье вари, хочешь, семечки щелкай рядом с ним… Ни в огороде, ни в хлеву нет больше сил работать. Старость подкралась незаметно. И бабушка Варвара, большую часть своей жизни потратившая на бесполезную борьбу с собственной судьбой и в мечтах о том, что уже давным-давно имела, теперь заново учится понимать жизнь, одарившую ее прощальной любовью к бедному, выжившему из ума старику.

Лизе бывала у них редко, словно стыдилась родства с тех юношеских времен, когда мы совместно вынесли нравственный приговор взаимоотношениям стариков. Казалось, что после смерти бабушки Даши, она осталась совсем одна. Колька вырос. Он стал чужим, в чем-то эгоистичным и слишком отвязным современным коммерсантом, без тормозов, стыда и совести, то есть умеющим «гибко» мыслить и быстро находить альтернативы в новом рыночном креативе. Он купил квартиру на другом конце города и с родными общался редко.

Лиза больше была ему не нужна. Иногда ей казалось, что он тоже ее стыдится, находя странными ее профессию, замужество, развод. В общем и целом, он был далек и от постсоветской растерянности своих родителей, и от Лизиного идеализма. Но в частностях, иногда его все-таки пробивало на родственные чувства, и он звонил матери. С отцом, давно и серьезно разошедшись во взглядах на жизнь, Колька старался не сталкиваться. Слишком болезненно заканчивалась каждая попытка их пересечения. Отец пытался учить его жизни, советовать, и сам понимал, как нелепы и пусты его устаревшие советы для безнадежно повзрослевшего сына.

Смыслом Колькиного существования теперь стала сытость, вечно неудовлетворенная жизнью и озабоченная добыванием новой пищи.

Василий устроился на работу в СТО, мастером по ходовой части. Переучившись на новую компьютерную диагностику, он неплохо зарабатывал, но домой приходил смурной и молчаливый. Привыкший работать на совесть, он никак не мог приноровиться к передовой системе обслуживания клиентов, когда нужно было врать, умалчивать настоящие причины поломок и придумывать совершенно несуществующие, для того, чтобы содрать с заказчика побольше.

Особенно хорошо это удавалось молодым, которые отвратительно разбирались в моторе, но были отличными психологами и мастерами по части объегоривания сограждан. Наступили времена, когда автомобилистами становятся все, кому не лень, от мала до велика. Понятия не имея о том, где находится мотор или карбюратор, но при этом обладая толстым кошельком и желанием побыстрее расстаться с легко добытыми деньгами, новые богатеи косяками проходили через автосервис с самыми незначительными поломками. Некоторые нувориши даже не считали зеленые бумажки, выкладывая космические, по меркам Василия, суммы, за совершенно пустяшные усилия и наивно полагая, что эти усилия того стоят. Василий переживал на этой почве ежедневный хронический стресс и глубокий внутренний кризис, никак не умея найти для себя удобную и уравновешивающую внутренние противоречия линию поведения.

Он не мог воровать и обманывать. Не в силах читать по лицам, часто ошибался в людях и всегда терял в деньгах. Но как-то незаметно для него самого, образовалась стойкая группа его личных клиентов, пришедших по рекомендации и знающих, что Петрович – классный мастер и ни за что не обманет ни в качестве работы, ни в деньгах.

В мастерской начались терки. Внутренняя конкуренция. Негибкий характер Василия нажил ему врагов и завистников, которые подстраивали пакости и не однажды подставляли перед начальством. Его не понимали и осуждали. Все шло к тому, что вскоре Петровичу придется написать заявление и отправиться искать другие, более спокойные для его совести места.

В этот самый момент и появился в его жизни долгожданный благодетель, с широкой улыбкой и радостным все понимающим взглядом.

Он втянул Петровича в авантюру по организации своей СТО, выманил все скопленные за жизнь сбережения. Заставил заложить квартиру, а потом вдруг исчез, растворившись где-то в туманных пространствах ближнего зарубежья. В мастерскую нагрянула налоговая, опечатала её, найдя массу нарушений и конфисковав все, что там находилось.

Василий посерел от невыносимых для его прямолинейных мозгов перепадов ситуации, он задыхался от страха и невозможности что-то придумать самостоятельно. Скис, сник. И все ждал, когда придут его арестовывать и выгонять из дома. Жена тоже ударилась в панику. Родители тихо и неумолимо чернели от горя, впадая в паранойю полного и безнадежного конца света.

А Лиза ничем не могла им помочь. Хоть и работала тогда уже менеджером и многое понимала в условностях рыночных отношений. Гордость не позволяла Василию признаться в своих ошибках ни ей, ни сыну, которого он, по определению, должен был учить уму-разуму. Теперь ему самому требовался учитель.

Но Колька все-таки появился. Мама позвонила. Они долго разговаривали с отцом, запершись в кухне. Без конца курили. А потом Василий вышел, совершенно убитый горем, словно с него заживо содрали кожу.

Колька все устроил. Что-то продал, что-то купил. Кому надо дал взятку. Отыскал отцовского компаньона, с помощью каких-то ему одному известных связей и друзей. Намылил ему шею (как он сам потом говорил Лизе по секрету). Добился признания незаконности сделки с кредитом под залог недвижимости. То есть вырулил ситуацию. И все ждал, когда же отец его поблагодарит. Но отец не стал признавать своего поражения. Уже приняв решение, он собрал вещи, уговорил жену и отправился к ее родителям в деревню. «Доживать свой век на земле, - сказал он коротко. – А квартира пусть Лизе остается. Она замуж выйдет, ребенка родит. На новое жилье мы никогда больше не заработаем».

Было жалко на него смотреть. Когда-то сильный, уверенный в себе мужчина, он поник и даже сдал физически.

Так Лиза осталась одна. Ей было уже двадцать пять, и пора было выходить замуж. Что она, впрочем, вскоре и сделала. Безмерно порадовав своих родных.

Когда Лиза уехала в Нижний, предки с помощью Кольки, сдали квартиру внаем и стали получать небольшой, но стабильный ежемесячный доход.

Постепенно тревожная растерянность перед жизнью отступила. Лизина мама вернулась в деревню, где родилась и выросла. Она многое умела и была теперь опытной и разумной женщиной, склонной к хозяйственной, размеренной жизни.

Город с яркими обертками неведомых сказочных даров давным-давно перестал ее манить, так как манил в юности, потому что она открыла и поняла всей кожей отравляющую силу его чудовищной разъединяющей власти. Что ей до нескольких миллионов жителей, которые разучились разговаривать, смотреть друг другу в глаза и даже сплетничать о своих соседях. Никому нет дела до чужой жизни.

Это невероятное открытие, осенившее Машу еще в молодости, когда она жила в заводском общежитии и вынашивала случайно зацепившуюся за ее утробу, невесть откуда взявшуюся Лизку, все эти годы только углублялось, обрастало новыми подробностями и деталями. И все больше отдаляло ее от самой себя. Той самой Машки, которая когда-то сидела за занавеской у печки и мечтала о счастье.

Счастье оказалось тут же, в Сидоровке. В старом родительском доме, который требовал ремонта, крепких мужских рук и нормальных человеческих движений, не обремененных законами рыночной экономики.

Дед Гриша сиял от счастья, Варвара каждый день от радости проверяла, не сниться ли ей этот странный сон о возвращении детей домой. Она тихонько заходила, пока они еще спали, в их комнату. И с умилением смотрела на детей, нежно, как в пору молодой влюбленности, обнимающих друг друга во сне. И жизнь набирала какой-то иной темп и смысл, тонкая нить которого когда-то выпала из её рук и затерялась в пыли случайных дорог. Она долго искала эту нитку, наконец, схватилась за нее обеими руками и уверенно потянула на себя, притормаживая бешено несущуюся куда-то колесницу судьбы. И та остановилась, подчиняясь уверенным движениям привычных к труду рук. Чтоб двинуться в единственно правильном своем направлении. Туда, куда и должна была двигаться все это время.

 

Память будто нарочно рассыпала перед Лизой обрывки случайных воспоминаний, похожие на листы календаря, бережно хранимые в ящичке старого письменного стола. Забытые, никому не нужные обертки давным-давно съеденных сладостей. Вслед за ней теперь и я могу с наслаждением перебирать эти пожелтевшие странички и складывать выхваченные из жизни мгновения в стройную историю человеческого существования.

 

Мне не удалось вернуться домой вовремя. Как водится, мы проболтали с очумевшей от усталости подругой до полной темноты.

Мой сын, как и Лизкины дети, давно привык к вечному отсутствию своей «зацикленной» на работе матери. И даже пытается меня простить, понимающе кивая на долгие оправдательные объяснения. Он знает, чем себя занять в мое отсутствие.

Иногда мне кажется, что современным детям взрослые вообще не нужны. У отпрысков свой путь. А «старики» мешают им. Не взирая на то, что жизнь детей движется каким-то иным, обособленным курсом, мы поучаем их, ограничивая свободу. Между тем, они совершенно четко знают, для чего явились на свет и куда их, индиговых, несет.

Надеюсь, это им не повредит.

Хорошо, все-таки, что мне удалось немного подбодрить Лизу. Она, как всегда, слишком погружается в ситуации. Поверхностно жить во всех направлениях одновременно – это не ее конек. Любительница подводного плавания, моя подруга, если втягивается во что-то, то на максимальную глубину. Так было и сейчас. Дети заболели, и мамочка забыла обо всем на свете, кроме их здоровья.

Однажды, на исходе всех причитающихся по рецептам лечебных процедур, её вдруг осенило, что она обещала соседу поливать цветы. Как током ударило. По спине поползли мурашки. «Черт возьми, я совсем об этом забыла! Вот, ужас…», - самокритично завопил ее внутренний голос. Жаль только, что так поздно, ибо вопли тут вряд ли уже могли помочь. Прошел месяц с тех пор, как сосед дал ей ключ.

С тяжелым камнем на душе она открывала его квартиру.

- Зачем пообещала человеку? Никто, между прочим, за язык-то не тянул. Можно было и отказаться, - радостные от возможности ее уязвить, вступили в диалог лангольеры.

- В конце концов, у меня тоже работа, дела, своя личная жизнь. Я никому не обязана фиалки поливать, и помнить об этом и днем и ночью, - громко рассуждала Лиза, пытаясь оправдаться перед замочной скважиной, в которую почему-то никак не вставлялся ключ.

- Удивительно, как человек искусно умеет найти себе утешение, особенно когда в чем-то конкретно виноват, - не унимались «грызуны».

- Но я ведь мучаюсь. Значит, у меня еще есть совесть. Еще не все потеряно. Есть шанс исправиться…, - уговаривала она их, открывая дверь.

То, что предстало ее взору, заставило забыть обо всех шансах. В голове мрачно зазвучали первые аккорды моцартовского «Реквиема», и грустная волна скорбных мыслей затопила остатки ее оптимизма: квартира напоминала крематорий, где на каждом окне укоризненно торчали сожженные засухой скелеты фиалок. Как их много!

Завяли. Все почти. Кроме одного. Он стоял вдали от солнечных лучей, в большом ярком горшке с желтой наклейкой на боку. «Лизавета», - прочитала Лиза выведенную маркером надпись.

Видимо, когда-то цветок был большим и пушистым, теперь в нем едва теплилась жизнь. Жалкое зрелище умирающего растения трогало до глубины души. Дрожащими руками преступница схватила горшок и бросилась на кухню, спасать. Когда влага впиталась в сухую побелевшую землю, Лиза поставила его на подоконник рядом с трупиками погибших собратьев, и её совесть запылала ярким огнем угрызений.

Она мучительно вспоминала свои знаменитые инструкции на все случаи жизни. Но ничего толкового на ум не приходило. Может быть, все и так обойдется...

Девушка стала собирать горшки с подоконников и полочек и складывать в центре комнаты. Весь пол был уставлен последствиями ее легкомыслия!

- Что же мне теперь делать? Куда все это спрятать? Подсказали бы что-нибудь хоть раз, - укоризненно обратилась она к замолчавшим лагнольерам. Тишина!

Лиза, нервно расхаживала из угла в угол, перебирая в уме варианты спасения.

- Может быть, купить ему фиалки в цветочном магазине и рассадить в старые горшки, как ни в чем не бывало? А вдруг он не заметит подмены? – спросила она лангольеров.

Они молчали. Лиза вспомнила, с какой любовью рассказывал сосед о своих ботанических изысканиях.

Каждый цветочек тут был шедевром, результатом многочисленных скрещиваний и кропотливых опытов. Она представила мускулистую спину своего соседа, нежно склоненную над пушистыми горшками. Он поливает их из маленькой леечки с розовым слоненком на боку, которая стоит тут же на подоконнике, поглаживает бархатные листочки и, поправив очки на носу, задумчиво смотрит в даль. В этом было что-то трогательное…

А, впрочем, тьфу! Нелепость какая-то.

Смешанное чувство презрения и снисходительности к мужчине, занимающемуся таким немужским делом, поднималось в ее душе, заглушая досадную неловкость от невыполненного обещания.

Взгляд тревожно скользил по стенам соседской квартиры. В интерьере господствовал стиль шестидесятых: полированная основательная мебель с острыми углами, строгие зеленые занавески, слоники на комоде на кружевной вышитой крестиком салфетке. Видно было, что сын совсем недавно живет с матерью. О его присутствии говорил стоящий на тумбочке у окна музыкальный центр и фотографии на стенах.

На большинстве из них был Сергей. Летопись чужой жизни в нескольких случайно пойманных мгновеньях. Вот он, совсем еще мальчишка, ловит сачком бабочек, вот - идет в школу с большим букетом гладиолусов, которые, кажется, за небо цепляются, так смешно задрал он руку вверх. Вот - в военной форме, кажется, десантник. А на этой цветной фотографии он с красивой кареглазой девушкой, может, дочь, очень похожа...

«А он симпатичный! Хоть и чудной какой-то, – мельком подумала Лиза, отвлекаясь от фиалок. – Но мне это не поможет. Господи, что же теперь делать?!»

Она присела на корточки возле горшочков, пытаясь найти среди останков те, которые можно было бы еще спасти. Увы!

Слезы потихоньку покатились по щекам, а потом побежали ручьями, без остановки. Лизка плакала теперь не только о загубленных цветах. А обо всей своей непутевой жизни: недолюбленных отпрысках, Юрке, который так и не смог ее простить и понять, Людмиле Петровне, маленьких брошенных детях в доме малютки, гноящихся попках и отложенном на неопределенное время очередном походе к малышам, о женщине, прыгнувшей под поезд… Мыслям не прикажешь. Они налетели без разрешения, погружая Лизу в горькое удовольствие страдания.

Иногда печаль так привлекательна для созерцания. Наверное оттого, что выплескивающаяся наружу нежность души очищает нас от обыденности и делает жизнь особенной.

В общем-то, подруге совершенно не хотелось сейчас страдать: дети выздоравливали, в личной жизни наступила определенность затишья, в душе воцарилась любовь к людям.

К чему эти слезы? Лиза представила, как она выглядит со стороны, и ей невольно захотелось за собой понаблюдать. Вот она вдохновенно вздрагивает плечами, склонившись над высохшими мощами цветов, представляя свою судьбу, такую же бесцветную и поникшую. Потом медленно подходит к окрашенному вечерними сумерками окну, прижимает к груди увесистый горшок с больным цветком, последней надеждой на прощение, и невидящими глазами смотрит куда-то вдаль... Как в кино…

В замочной скважине звонко поворачивался ключ. Но Лиза не слышала этого, как и тихих шагов вошедшего в комнату человека. Пока её расплывчатый, соленый взгляд запутывался в зияющей за окном черноте осени, слезы закончились. Раскаяние и грусть, словно испугавшись высокого накала страстей, поспешили дать деру, возвращая Лизу в обычное состояние ровного ожидания чуда, а в душе появилась пустота освобождения от вины. Именно в этот момент Лиза и почувствовала, что кто-то стоит за ее спиной. Как не кстати!

Её с новой силой охватил ужас. Сейчас нужно будет повернуться и посмотреть ему в глаза.

- Вы про них забыли... Я даже не мог предположить, Лиза, как вы могли? - голос его звучал приглушенно и был полон упрека и досады.

- Простите, если сможете, - наконец, решилась она произнести и медленно повернулась в его сторону.

Лицо его казалось серым. Только глаза горели. В них было так глубоко, что у Лизы закружилась голова.

Перед её мысленным взором, как в синематографе, промелькнули дикие образы всех непроизнесенных им слов, монстры горьких упреков и чудища самых ужасных обвинений, которые рождались прямо тут, у нее на глазах и лопались с беззвучным треском в оглушительном безмолвии его вежливости.

Уж лучше бы он вцепился ей в волосы, изрыгая потоки площадной брани, закричал, ударил бы кулаком по столу. Все, что угодно. Только бы не это вежливое соблюдение приличий.

- Верните мне, пожалуйста, ключи, - сказал Сергей сухо.

- Простите меня, я забыла, у меня сын сломал руку, и дочка заболела, я куплю вам новые фиалки, - пробормотала Лиза и по его взгляду поняла, насколько глупо и чудовищно выглядят все ее оправдания на фоне того, что она натворила. – Вы обещали позвонить или написать, почему Вы не позвонили, тогда бы я не забыла, - спешила она перейти в нападение, инстинктивно пытаясь переложить часть вины на него. Но глаза его были тусклыми и холодными.

- Фиалку оставьте, - сказал он, заметив, что она по-прежнему прижимает ее к груди, - вы свободны, - добавил он официальным тоном, словно Лиза была его подчиненной.

Отрывая от сердца свою последнюю надежду на счастье, Лиза медленно поставила горшочек на подоконник и, вытащив из кармана ключ, протянула его Сергею.

Он только махнул рукой в сторону двери и устало опустился в кресло.

Положив ключ на телефонном столике в коридоре, где все имеют привычку складывать свежие газеты и почту, на обратной стороне конверта со счетами за телефон Лиза написала: «Нет мне прощения! Если хотите, можете меня убить! Лиза»

Переступив порог своей квартиры, она поняла, что ее не надо убивать. Что она и так уже вся ушла из жизни от усталости, обилия переживаний и полного отсутствия источника душевной подзарядки для своего бортового компьютера.

 

Писать о том, что творится в голове женщины, даже такой своеобразной, как моя подруга, намного легче, чем поставить себя на место Сергея и нарисовать ситуацию его глазами. Лизку я знаю, как облупленную, можно сказать, как саму себя, а о душевных порывах её соседа могу только догадываться.

Говорят, мужчины мыслят линейно, а женщины пространственно. Они логики, мы – этики. Мужской мозг при решении конкретной задачи работает только одним полушарием, а женский – обоими сразу. Так ли это на самом деле, вряд ли кто-то знает наверняка. Иногда даже логики не могут понять, что с ними происходит, и совершают поступки, кажущиеся форменным сумасшествием, с точки зрения здравого смысла.

И все же для полноты картины, мне кажется, стоит рискнуть и рассказать, что творилось с Сергеем. А вдруг попаду в точку? Ведь без этой части повествования история жизни моей подруги покажется неполной.

Итак, после короткого диалога с провинившейся соседкой фанатичный поклонник фиалок долго сидел в кресле. Уставившись на высохшие цветы, он думал о том, как глупо на кого-то надеяться в этом мире. И о том, что жизнь состоит из бесчисленного количества разочарований.

«Не очаровывайся, и не будешь разочарован», - вспомнил он изречение какого-то умного человека.

Но легче не стало.

В последнее время жизнь ни за что не хотела вписываться в умозаключения мудрецов, норовя выкинуть какой-нибудь финт.

Все началось с развода, который настиг Сергея, как гром среди ясного неба.

Он был женат больше десяти лет, но семейная жизнь, вопреки ожиданиям, не приносила ему того спокойного счастья, о котором мечталось в юности.

Первый пыл влюбленности быстро остыл, и в их семье воцарилась привычная бытовая скука, изредка озаряемая не совсем качественным сексом и не до конца прочувствованным общением.

В отношениях с женой Светланой, Сергей всегда чувствовал какую-то недоговоренность, словно что-то важное они еще до сих пор не решились друг другу сказать. Боясь ошибиться и быть непонятым, он заталкивал эти мыслишки подальше. И пытался оценить их семью по внешним признакам удачности.

Снаружи все было пристойно. Света была прекрасной хозяйкой и замечательной матерью. Она работала флористом в Ботаническом саду. И вполне состоялась как личность. С ней можно было не только спать, но и говорить, и даже советоваться. Она старалась следить за собой и Лизой. Все путем.

И никаких измен, по крайней мере, Светлана о них ничего не знала. Может и были какие-то случайные встречи, ослепления, минутные и незначительные увлечения, не оставлявшие ни в душе, ни в памяти сколько-нибудь заметного следа. Сергей их не фиксировал. И был по большей части примерным семьянином. Обожал дочь. И по-своему любил жену, привыкнув к ее странностям, особенностям и сумрачной замкнутости, в которую она все чаще погружалась.

Он списывал натянутость отношений на разницу в возрасте, привычки, жизненные модели, свою вечную занятость. На то, что, в общем, у всех бывают проблемы и ссоры. Нужно мириться с этим, потому что в жизни есть гораздо более важные вещи. Благополучие семьи, налаженный быт, способность соблюдать равновесие и держаться на плаву.

Натыкаясь на состояния неконтролируемой задумчивости Светланы, Сергей пугался. И смутно чувствовал, что нужно что-то сказать или сделать. Но не знал, что именно. Не находя нужных слов, отмахивался от проблемы и отдавал её на откуп обстоятельствам.

Порой сомнения рассасывались сами собой, но иногда застревали в подкорке и не давали спать, собираясь в быстро растущий клубок противоречий.

В принципе, ему никогда и не хотелось бы договаривать до конца. Глупо открывать женщине свои слабые места. То, что приходило на ум, пугало своей алогичностью. Зачем? Мужчина не должен сомневаться, испытывать страх и отвлекаться от основного курса. Он любил свою семью, скучал по ней, когда уезжал в командировки. И чувствовал какую-то невидимую прочную связь со своими девчонками, ставшими бесспорными лидерами в списке его приоритетов. Понимая это, как само собой разумеющееся, он редко говорил о чувствах.

Но Светлана не стала дожидаться внутреннего озарения, которое когда-нибудь должно было настигнуть её мужа, и поспешила сама расставить все точки над і.

У неё была своя версия событий.

Раз и навсегда выяснив для себя причины неудачности их брака и вскрыв одним махом все недоговоренности, она вдруг ни с того ни с сего решила все уничтожить.

«Мы не любим друг друга, и всегда были чужими, - безжалостно озвучила Света давно созревшее откровение. – Мне предложили место в Ялтинском Ботаническом саду. Я возвращаюсь к маме. И Лизе будет намного лучше у моря. Мы едем завтра».

Сказала, будто каменную глыбу на голову сбросила.

От неожиданности Сергея переклинило. Он стоял как столб, не в силах смыть с лица идиотскую улыбку защитного недоумения.

- Ты, что серьезно? – только и спросил.

Света махнула рукой, констатируя его полное невладение ситуацией, вздохнула и вышла из комнаты.

Когда он пришел в себя, его жена и дочь уже собирали чемоданы. Ни о чем не подозревающая Лизка радостно носилась по квартире, восторгаясь маминой смелостью забрать ее в конце учебного года на море, даже не дождавшись окончания четвертой четверти.

Сергей, действительно, ничего не понимал. С детства он привык к простой жизненной схеме: ты делаешь, говоришь, думаешь – и получаешь результат, равнозначный твоим усилиям. Все закономерно и предельно просто. Мало делаешь – мало получаешь. Много говоришь – вообще ничего можешь не получить. Следуя этому открытию, он давным-давно придумал для себя четкие правила поведения, которые когда-то показались ему удачными. Придумал и неукоснительно их выполнял.

И все было таким ясным, простым в этой железной, удобной во всех отношениях схеме выживания.

Но схема оказалась с червоточинкой. Потому что ни черта не учитывала!

В нее никак не вписывались натянутые отношения с женой и начальником, случайные увлечения, подростковый возраст дочери, предательские, внезапно наваливающиеся бессонницы, когда от мыслей, беспорядочно лезущих в голову, скрипят мозги и дымится взгляд. И нужно работать не только головой. А чем-то еще. Чего у Сергея, наверное, не было, или не хватало. А, может быть, атрофировалось за ненадобностью, заменившись привычным шаблоном безопасно настроенного коммуникатора.

Ему казалось, что это нечто, посасывающее иногда внутри, - всего лишь досадный умственный паразит, которого нужно безжалостно давить всей массой железобетонных и ясных мировоззренческих позиций, чтоб не высовывался. Не мешал. Не рыпался. Ату, ату его!

Зачем все эти тонкости, словесная шелуха, рефлексия, бабская лабуда, которой кто-то пытается придать вес. Все просто. Есть природа. Есть жизнь с ее суровыми схемами и формулами существования, которым нужно следовать, чтоб тебя не сожрали. Чтоб не загнуться, выжить. И не нужно придумывать ничего больше.

До сих пор ему удавалось в это верить, сводить концы с концами, запудривать себе мозги, борясь с сомнениями, к чему-то стремиться. У него была работа, которая позволяла не считать каждую копейку. Семья, жена, дочь. И все было ясно…

Вот еще немного поднапрячься и можно будет закончить давно заброшенный старинный проект, подкопить деньжат, Лизку замуж выдать, поменять машину (его кореец уже рассыпается на ходу), куда-нибудь махнуть. Далеко, к океану…

Сергею давно хотелось вернуться к океану…

Когда-то он жил там, на самой глубине. Где тихо, едва уловимо качаются водоросли, нежно обнимая ветви колючих кораллов; медленно движутся караваны глубоководных рыб и обитают невиданные морские чудовища. Иногда память услужливо возвращала его в этот удивительный мир, и тогда он спал крепко и сладко, проваливаясь в прошлое, как батискаф в бездну.

- Давай поговорим, - наконец, поняв серьезность происходящего, выдавил он из себя, поймав жену в узком пространстве кухни, куда она залетела, порхая по квартире, пока он, обескураженный происходящим, бесцельно слонялся из угла в угол.

- Я много лет пыталась это сделать, Сергей. Бесчисленное количество раз. Ты никогда не хотел меня слушать. Тебе ведь вечно некогда. И не хочется усложнять. Но при этом ты всегда знаешь, как надо поступать. Мне надоело жить по твоей указке и по твоим схемам. Я свободный человек. Я хочу дышать! Любить, верить, творить! Жить! С тобой это у меня не получается.

- Почему? Мне казалось, что у нас хорошая семья. Лиза, ты, я…, - с обидой промолвил Сергей. – Скажи прямо, у тебя кто-то есть?

- Нет. У меня никого нет. Просто я и ты, понимаешь, мы чужие… Мы занимаем чужое место. Как ты этого не понимаешь? – горячо воскликнула Света, пытаясь перекричать оглушительное безмолвие мужа.

- А Лиза… Что же будет с Лизой? Как ты ей это объяснишь? Она моя дочь. Получается, что это я вас бросил? – он следил за изменениями ее лица, все больше и больше раздражаясь.

- Лиза со временем все поймет. К тому же, никто не освобождает тебя от обязанностей перед дочерью, - сказала Света, не успев скрыть менторских ноток в голосе.

- Ах, так. Значит, я интересую вас только с точки зрения обязанностей? Я все понял! Какой же я идиот! Как я раньше не догадался! – Сергей в ярости схватил лежавшую на столе разделочную доску, с размаху бросил ее на пол и метнулся в прихожую. – Вы не получите ни копейки! – выкрикнул он из темноты коридора, хлопнул дверью и выбежал на лестничную площадку.

Было еще по-весеннему прохладно, свежий майский ветер доносил из близлежащего парка раздражающие запахи цветущих деревьев. И они хлестали Сергея по лицу горькой неуместностью своей буйной радости. Как можно так безобразно вопить о счастье?! …

Всю ночь, словно сумасшедший, Сергей бродил по городу... Где, куда, зачем он шел, ему было безразлично. Ноги сами несли его в неведомом направлении без цели, без мысли, без надежды...

Он просто шел, не останавливаясь и не оглядываясь, пока не уперся в реку. И двинулся вдоль берега, изредка взглядывая на зыбкую лунную дорожку.

Он слушал дыхание Днепра. И чувствовал его мощное глубокое движение во сне, думая о том, что реке, наверное, снятся какие-то огромные и спокойные сны. Сергею тоже хотелось быть там, в холодной глубине её покоя, чтоб душа утолила горячую жажду смысла, и утихла боль. И растворились бы все противоречия.

Он понемногу успокаивался, погружаясь в сопричастность к непрерывному движению воды.

И жизнь его тоже казалась рекой, которая течет неизменно и вечно, независимо от случайных внешних человеческих вмешательств, проблем, ошибок, обид и разочарований. Течет себе, и течет, и когда-нибудь обязательно путь ее будет лежать через светлые и солнечные долины и поросшие сочными травами берега.

И он это знает где-то в самой глубине своего существа. И утешается этим знанием, как ребенок колыбельной песней матери.

Сергей не чувствовал голода и усталости, и только когда на востоке волнующе загорелось небо, понял, что пора возвращаться.

Он вышел на дорогу, поймал машину и поехал домой.

Тихонько, чтоб не разбудить жену, вошел в спальню. Света уснула прямо в одежде, не разбирая постели.

На покрывале рядом с ней горкой лежали семейные фотографии. Она обнимала их во сне двумя руками, словно они могли внезапно взмахнуть крыльями и улететь. Бледные щеки и темные круги под глазами со следами от потекшей туши делали её лицо детским, беззащитным и удивительно трогательным.

Сергей присел на корточки возле кровати и долго смотрел на тонкие линии ее запястий, маленькую дрожащую жилку на шее, родинку возле самого уха, прикрытую непослушным тонким локоном. Он осторожно отодвинул его, и жгучая волна нежности и желания хлынула в его сердце.

Не было больше на свете женщины, такой непонятной и далекой, которую он знал бы так близко и так хотел, несмотря ни на что, каждой клеточкой своего существа. Света почувствовала легкое прикосновение его губ, теплая и сонная, и такая родная, потянулась к нему порывисто и горячо, и захлебываясь забормотала взволнованным голосом:

- Сережа, где же ты был, прости меня. Я хотела объяснить тебе все совсем по-другому. Я дура, глупая бестолковая дура, пойми, прости меня... – она целовала Сергея в нос, в щеки и плакала, и улыбалась, чувствуя, как он откликается на ее прикосновения, как хочет ее.

И страсть, жгучая, болезненно-вдохновенная и глубокая, словно река, схватила их и понесла куда-то в самый горячий омут своего небывалого всепоглощающего спокойствия и наслаждения самой глубокой точкой бытия.

Опустошенный и уставший от многообразия происходящих событий, Сергей уснул, словно провалился в глубокий колодец, куда не проникает ни одного поверхностного звука.

Она прощалась с ним. Но он опять ничего не понял…

Вечером, выдержав полный недоумения и боли взгляд мужа, Света все-таки вызвала такси и попросила Сергея их не провожать. Но он по привычке, как на автомате, сам отвез своих девчонок на вокзал, молча посадил в поезд. А потом долго стоял на перроне, фиксируя взглядом хвост уходящего состава, и уговаривал себя внутренне, что все это несерьезно, что Света и Лиза просто едут в Крым, в гости к бабушке. А потом вернутся, и все будет по-старому…

Но они не вернулись.

А через два месяца ему пришла повестка в суд. Их развели быстро и без проблем. Так быстро, что Сергей даже не успел сжиться с мыслью о реальности развода. Он все придумывал слова, которые должен сказать, схемы отношений и ходы для сохранения своих иллюзий. Но…

В судах уже привыкли к частым бракоразводным процессам.

Как быстро все ломается! Отсутствие семьи, обязательного фона жизни, который иногда был сереньким, что скрывать, но никогда не напрягал до такой степени, чтоб все в одночасье разрушить, не умещалось в голове.

Теперь все старые схемы стали ему малы и громко трещали по швам. И он никак не мог придумать новые, для удобного существования. Больше нет привычной семьи, жены, ребенка, старых мечтаний. Но почему-то никуда ни делся мерзкий начальник, обязательства и вагон смутных сомнений.

Сергей погрузился в странное, кажется, совершенно невыносимое состояние, накрывающее хоть однажды каждого из нас и делающее человека уязвимым и слишком чувствительным к боли.

Когда оно порождается любовью - мы открываемся. Когда произрастает из потерь - мы колемся, избегаем его, запираясь на сто замков и скрывая подальше неясные движения души. Мы впрягаемся в бесчисленные дела и заботы, тщетно отыскивая в них какой-то смысл. Чтоб отвлечься. Зачем?

Суть заключена именно в уязвимости, сдирающей с нас вместе с кожей все лохмотья защитных заблуждений.

Разве мог знать Сергей, что это и есть возвращение к себе. Спасение.

В растерянности и страхе, от которых он вечно отмахивался, жили его настоящие чувства, то первое, самое яркое ощущение реальности, которые обрушиваются на человека при рождении.

***

Когда-то, человек, чтоб не впасть в отчаяние от оглушительной неизбежности своего конца, придумал красивую сказку о бессмертии души. Он лелеял и модернизировал этот утешительный миф. И готов был всегда оставаться зародышем, из которого можно лепить, как из пластилина, любые человеческие фигурки. Бесконечно. Не получится сейчас, выйдет в следующей жизни.

Удобно устроившись в этом приятном заблуждении, человек-зародыш всю жизнь пребывает в состоянии интенсивного роста, откладывает жизнь на потом, верит в свое бессмертие, подготавливает душу к новому воплощению. И надеется, что его цель - бесконечность… Здорово, правда?

Нужно всего лишь знать, из какой точки твоя душа начнет новое движение в своей следующей оболочке. И верить в то, что это зависит от тебя.

Только в обнаженные минуты любви и боли, на тончайшем уровне переживаний мы способны осознать всю ответственность за этот миг, потому что именно тогда просыпается в нас отчетливое ощущение собственной души. Мы узнаем её, соприкасаемся с ней сознанием, идентифицируем с собой. И жаждем её спасения.

Наверняка, Сергей не думал об этом.

Он просто чувствовал, как сдвинулись наперекосяк накрепко вросшие в его сознание представления о жизни, сжались, высохли, чтобы отвалиться, словно коричневая корочка от спелого грецкого ореха, когда он падает на землю. Чтобы обнажилась крепкая, каменная скорлупа, скрывающая ядро свежей жизненной правды.

***

Они продали квартиру, Сергей переехал к матери. И загрустил, замкнувшись в себе.

У него осталась, быть может, одна-единственная отдушина.

Фиалки. Остаток былых романтических странностей, увязавшихся за ним с самого института и хвостом следующих по жизни, чтоб он чего-то важного о ней не забыл.

Благо, теперь он жил с мамой, которую нежно любил с детства необъяснимой, алогичной любовью. Любил просто так, за тихое присутствие на этой земле и в его жизни.

При ней можно было не бояться выглядеть ребенком. Не прятать своих «тараканов», позволяя им вытворять с собой разные «странности». Когда-то они заставляли его плыть на край света за редкой породой моллюсков. А сегодня им хотелось возиться с цветами.

И он, как чудак-ботаник, возился с фиалками. Словно это было самым важным занятием на свете.

Дотрагиваясь до нежной поверхности бархатных листьев, Сергей чувствовал под ними сильную, упругую струю жизни. Той неистребимой полноты существования, которой нет никакого дела до человеческих страстей.

У цветка свой простой закон жизни. Ты его поливаешь, питаешь, пестуешь – и он дарит тебе свою энергию во всей её естественной прелести. Без обманов. Ты ему – он тебе.

Взрослая соседская девчонка, вооружившаяся против неведомого зла большим кухонным ножом и чем-то неуловимым зацепившая его месяц назад, уничтожила все одним махом. Просто забыв их поливать. Просто. Забыв их поливать…

Сергей встал, прошелся по комнате. Принес с балкона большую коробку из-под музыкального центра и принялся складывать туда скелеты своих фиалок.

«А может правильно? – подумал Сергей. - Сколько можно прятаться от жизни в простые формулы. Да, с растениями все понятно. Поливай их вовремя, и все будет в порядке. Но ты – человек. И в тебе, кроме жизненной энергии простых законов природы, которая растет и размножается, умирает и возрождается вновь, есть что-то еще. То, что нельзя объяснить так же просто, как ежедневную повторяемость дней. От этого невозможно просто отмахнуться или запереть внутри. Это иногда болит, совершенно по-идиотски заставляя тебя верить во всякую мутную лабуду», - он взял веник, подмел остатки сухих листьев и подхватил коробку, чтобы вынести все это на улицу.

На лестничной площадке Сергей столкнулся с кудрявым русоволосым мальчиком, как две капли воды, похожим на соседку. Его правая рука была в гипсе, изрядно потрепанном, замызганном и, по всей вероятности, жутко надоевшем этому живому парнишке, затаившему во взгляде какое-то ослепительное желание.

Они вошли в один лифт и молча уставились друг на друга. Мальчишка заглянул в коробку и присвистнул.

- Я знаю, кто это натворил, - он заговорщически поманил Сергея рукой, чтоб тот наклонился пониже, и открыл страшную тайну. – Это моя мама. Она ревет сейчас на кухне, и Вика никак не может её успокоить. Послала меня в магазин за «Мамусиным тортиком», знаете, такой с орехами, мама любит. И я тоже…, - добавил он, проверяя реакцию на свои слова.

Сергей улыбнулся, с удивлением заметив в себе полное отсутствие неприязни к сыну преступницы.

- А что у тебя с рукой? – спросил он, подумав, что Лиза, действительно, могла забыть о его фиалках, если с её сыном приключилась такая беда.

- А, так, бандитская пуля! – гордо воскликнул пацан и выскочил из лифта, чуть не кувыркнувшись через порог. Сергей подхватил его и успокаивающе проговорил:

- Тих-тих… ты так и вторую сломаешь, не спеши. Так мама плачет, говоришь?

- Ага! – Максимка шмыгнул носом. И помчался в магазин под домом, в котором продавались спасительные «Мамусины тортики» с орехами, которые умеют так здорово утешать его маму.

Сергея полоснуло по сердцу пронзительное, жгучее чувство зависти к этому кудрявому мальчугану, к его маме, его сестре Вике, которая послала его за тортом, умеющим залечивать душевные раны. К этому общему переживанию боли за досадную материнскую ошибку, которую она не стала скрывать от своих детей.

Провожая взглядом удаляющуюся фигурку ребенка, Сергей выбросил коробку. И поймал себя на мысли, что следит за мальцом. Немного подождал у подъезда, пока тот не войдет в стеклянные двери гастронома, проследил за его возвращением, прячась в тени старого клена, чудом уцелевшего после застройки микрорайона. А потом решительно направился домой, словно внутри, где-то там, где рождаются главные мысли и выводы о текущей жизни, нарисовалась четкая и яркая картинка его будущих поступков.

Он надел домашние брюки, мягкую вельветовую рубашку, которую подарила ему на День Рождения мама, достал из дипломата какой-то пакет и отправился в гости к соседке.

***

Лизка еще размазывала по щекам слезы, но уже значительно успокоилась относительно фиалок, потому что появилась новая забота.

- Он еще маленький, зачем ты его послала в магазин? Его нет уже полчаса! – укоризненно говорила она дочери, которая тоже была еще не вполне самостоятельной, чтоб принимать такие глобальные решения.

- Мам, он ведь уже ходил. Помнишь, за хлебом? Тут ведь недалеко. Ему уже шесть лет, в конце концов, он почти школьник, - важным тоном проговорила дочь, и зареванная мамаша невольно улыбнулась.

Ну и детеныши у нее растут, полный набор совершенно нормальных спонтанных реакций на жизнь. Вот это закалка!

Эх, и устроила она им школу выживания! По полной скаутской программе, не соскучишься.

Максимка, наконец, вернулся. Дети уже мыли руки и готовились рассесться вокруг низкого абажура кухонной лампы, когда раздался его звонок.

- Привет, Лиза. Это я. Можно к вам, раны зализывать? Говорят, у вас тут есть какой-то волшебный торт, помогающий в таких случаях? – Сергей так ослепительно улыбнулся высунувшейся из-за Лизкиной спины Вике, что соседка не нашла ничего иного, как произнести отвратительно не гостеприимную фразу:

- Вытирайте ноги, чайник уже закипел.

 

Дети давно улеглись перед телевизором, воспользовавшись безмолвным материнским равнодушием к их позднему засыпанию. Какое там засыпание, Лиза превратилась в слух, нырнув километра на три, прямо в океанскую абиссаль нового жизненного сюжета. Все глубже и глубже погружалась она туда, сидя по другую сторону абажура и украдкой рассматривая собеседника.

По-соседски перейдя на «ты», сегодня он совсем не вспоминал о фиалках и был абсолютно не похож на давешнего недотепу. При вечернем освещении контрасты его облика сгладились. Волосы потемнели, взгляд под блестящими стеклами очков казался глубоким и задумчивым. Они говорили о детях. О сложностях воспитания. Об отсутствии времени и сил на простые радости жизни. Словно извинялись друг перед другом за глупое недоразумение с фиалками. Лиза неожиданно для себя вдруг разоткровенничалась, не скрывая своих проблем. Ей вовсе не хотелось играть перед ним роль железной леди, способной пробивать бетонные стены. Зачем? И так все ясно!

- Да ладно. Не переживай ты так. Ты не виновата. Просто так вышло. Я тоже рано потерял отца, но ничего вырос, как видишь, - часа через два после своего появления на Лизкиной кухне, он полностью освоился в теплом окружении ее дома и испытывал непреодолимое желание поговорить о жизни.

- Мне не было и года, когда он погиб. «Во время военных учений», - было написано в официальном письме. Но это были совсем не учения…

Это было в 1968 году, в Чехословакии.

Подробности вторжения советских войск на территорию Чехословакии не транслировали по телевидению и радио и долгие годы хранили под грифом «секретно».

Под видом учений, глубокой ночью более 500 тысяч человек, 5 тысяч танков и моторизованных машин пехоты нарушили границы братского государства для наведения в нем социалистического порядка.

Всю ночь лил дождь, грозовые разряды ослепляли водителей, узкие извилистые горные дороги и большой встречный поток машин мешали движению, танковая колонна, в которой следовал отец, растянулась на десятки километров. На трассе между городами Прешов и Попрад путь танкам преградила группа женщин и детей. Как потом стало известно, их вывели сюда экстремисты, рассчитывавшие спровоцировать инцидент с большими человеческими жертвами. Чтобы не наехать на людей, механик-водитель танка, в котором находился отец, свернул круто в сторону, танк опрокинулся с обрыва и, упав на башню, загорелся. Танкисты не успели выскочить из машины и заживо сгорели.

Об истинных причинах гибели отца я узнал много лет спустя от старшего брата...

- Какой ужас, - Лиза нервно передернула плечами.

- Я привык к его отсутствию, никогда не видел…

Они помолчали. Начался дождь. Звонкие струи, аккомпанируя разговору, дружно забарабанили по карнизам. На кухне уютно пахло шоколадом и орехами, было тепло и покойно, как в детстве, когда ты чувствуешь себя защищенным и желанным, даже преступно перетаскав все купленные к празднику конфеты.

Дети уснули. А Лиза с Сергеем все грелись под лампой, выпив, наверное, уже ведро чая, и все никак не могли наговориться.

- На руках матери, кроме меня, осталось еще трое детей. Она работала на обувной фабрике. На поточной линии по производству домашней обуви. На первый взгляд, легко, действительно, снять с транспортера заготовку для детского башмачка и прошить его одной строчкой. Но сколько надо сделать таких строчек за день? Чуть отвлечешься, зазеваешься, и весь производственный процесс летит в тартарары. А это уже ЧП. За это лишали премии, ругали на профсоюзных собраниях, в общем, порицали, как могли. Работа на конвейере – каторжный труд. К концу дня спина становится колом, руки не слушаются, а в глазах мелькают черные точки.

- Я прекрасно знаю, что это такое. На такой же фабрике работала моя бабушка. И моя мама. Я тоже помню, как мама приходила домой совсем без сил, садилась на кухне в уголке и несколько минут просто сидела, приходя в себя. Потом вставала, начинала что-то делать, хлопотать по хозяйству. Как заведенная, целый день, с утра до вечера…

- Да. Моя тоже. Кроме того, ей нужно было поднять четверых детей, - грустно говорил Сергей, словно перелистывал альбом с черно-белыми старыми фотографиями, на которых запечатлелись странички его жизни. - Заниматься нами некогда было, ждать помощи от государства, которое загубило мужа, не приходилось. Но она рвалась, работала, выбилась в ударницы коммунистического труда и похоронила на заводе свою молодость, и красоту, и веру в то, что когда-нибудь наступят счастливые времена.

Времена наступили. Завод стал акционерным обществом, а его рабочие - акционерами без штанов. Большинство из них, в том числе и мама, продали свои акции за бесценок совету директоров, который и довел действующее, вполне рентабельное предприятие до полного запустения. Реанимировать обувную фабрику после приватизации никто не смог, и ее продали с молотка под строительство супермаркета. Рабочих распустили.

А дети... По большей части мы были предоставлены сами себе и улице, которая по-взрослому заставляла нас отыскивать свое место среди одинаковых колесиков и винтиков, гордо называемых с экранов телевизоров «новой человеческой формацией». Да ты и сама это знаешь.

- Да, мы тоже были пионерами, но в комсомол я уже не попала, - согласилась Лиза, припоминая свое собственное детство.

- Мой старший брат готовился к поступлению в военное училище. Тогда многие мальчишки хотели стать военными. Защищать Родину. Нам было невдомек, что через каких-нибудь пару лет Родина засунет нас в мясорубку Афганистана и положит там сотнями и тысячами за просто так … Но это будет потом. А пока ребята дружно качались, готовились к экзаменам, предвкушая времена, когда лейтенантами в новеньких формах форсанут перед одноклассницами.

Пока брат учился в училище, я совершал геройские подвиги дворового масштаба, осваивая науку выживания. Улица формирует человека по законам стаи. Иногда жестоким. Но, вообще, справедливым и естественным, как в мире животных, где побеждает сильнейший.

Наверное, безотцовщина - это хроническое ощущение опасности. Но с другой стороны, мне кажется, без него я научился отвечать за свои поступки и за свою жизнь сам, ни на кого не надеясь. Закончил восемь классов, пошел работать на стройку разнорабочим, учился параллельно в техникуме радио-электроники. А потом попал в десантные войска. Сказалась уличная закалка. Я был сильным, волевым и прекрасно подготовленным физически. Остался на сверхсрочную.

Брату повезло. Он служил офицером где-то в Казахстане, в относительно тихом гарнизоне. Женился, детей нарожал.

- А тебе? – осторожно спросила Лиза.

- А мне не очень… В апреле 1980 года нашу часть из Кабула перебросили в Алмазное ущелье, где в боях с душманами мы потеряли половину батальона. Я не люблю об этом вспоминать. Потом, вернувшись домой, долгое время не мог спать. В одном из бросков на моих глазах погиб Игорь Чуракин, мой одноклассник, с которым мы когда-то сидели за одной партой. Его разорвало на части. Я тоже попал в госпиталь, долго восстанавливался. Крыша ехала первое время. После больницы упало зрение. Но главное, было даже не это, а ощущение бессмысленности этих жертв и своей тупой зависимости от горстки людей, которые небрежно распоряжаются миллионами жизней. И ты ничего не можешь изменить в этой дикости!

- Я помню это время. Мальчишки, которые были в Афганистане, казались нам героями. Тогда все это было таким романтичным…

- Да уж, романтики, хоть отбавляй...Война - это грязь и смерть, как бы её ни называли. Знаешь, после моего возвращения оттуда, все перевернулось с ног на голову. Я стал каким-то другим. На всех бросался. Замкнулся в себе. Не мог спать. Я тогда учудил. Представляешь? Мне было уже двадцать три с хвостиком. Поступил на факультет океанологии.

- Океанологии?! – Лизы от удивления чуть не захлебнулась горячим чаем. – Ты океанолог?!

- Представь себе… Все друзья были в шоке. Меня считали героем с орденами на груди. Все были уверены, что я стану военным, как старший брат. Конечно, в их глазах я вел себя странно. Мог часами трепаться о тектонических разломах и коралловых рифах. Океанологов среди моих земляков в радиусе кварталов четырех, да и вообще во всем небольшом городишке, не наблюдалось. А тут…

- Знаешь, мне что-то в последнее время везет на «океанологов»…, - многозначительно улыбнувшись, сказала Лиза и внимательно посмотрела на Сергея, уж не заливает ли он.

- Странно, что везет, - он слегка смутился. - Это довольно редкая профессия. И, как оказалось, совершенно не востребованная, если ты конечно не Жак-Ив Кусто. Зато отвлекся от Афгана. Океан, необычные животные и растения, смерчи и тайфуны… Все это я любил с детства. Меня как афганца ждали льготы при поступлении. А во время учебы удалось поучаствовать в двух настоящих экспедициях. Тогда впервые за многие месяцы после возвращения домой я спал спокойно и видел сны о море.

Только океанология сейчас никому не нужна. Да и с океанами в стране напряженка.

Но мне так понравилось учиться, что я не мог остановиться. Изучал теорию и языки. Потом выиграл тендер на обучение в Дании. Провел там пять лет. Меня оставили на кафедре гидробиологии, дали жилье, подписали контракт.

И все вроде классно. Только срок обучения истек. Финансирование прекратилось. Нужно было возвращаться на родину. Искать работу. Мне было тридцать два. Я женился. Наступило время перемен. Маленькая зарплата преподавателя университета, куда я устроился, не позволяла прокормить семью.

Вот тогда и начались эксперименты... Новых профессий хватит на три жизни. Сейчас вот работаю программистом в очень крупном холдинге. Зарплата хорошая, но все время тянет к океану... И с семьей как-то не заладилось…

- Они живут отдельно?

- Да, мы развелись пару лет назад. Теперь я у мамы. Дочь с мамой – в Крыму. Ей уже 15. Да я уже говорил. Тоже Лиза, представляешь? А ты?

- А я тоже в разводе. Но у меня двое, как видишь.

- Вижу, - он улыбнулся, посмотрев в сторону открытой двери. Лиза встала, заглянула к ним в комнату и выключила телевизор.

- Они уже спят, пока мы тут …

- Расскажи, какие они?

- Обычные дети. Иногда вредные. Иногда добрые и веселые. Как и все люди. Они подрастают, и с ними бывает тяжело. Но, я надеюсь, это когда-нибудь пройдет.

- Конечно, пройдет. Еще сама будешь жалеть, что так быстро выросли и умчались из дома…

Все, что он говорил, теперь казалось важным и серьезным. И в то же время, простым. Оказалось, самое интересное, о чем тебе все время хотелось кому-то рассказать, немножечко обыденно. И даже прозаично.

Сергей больше не казался Лизе несуразным и жалким. Его жизнь, неожиданно развернулась перед ней как страница увлекательной книги. А он сидел вот тут, на ее обычной кухне, очкарик и «ботаник», самый простой и доступный, как потемневшая от галлонов выпитого чая керамическая кружка в его руках. И при этом был настоящим океанологом, дипломированным специалистом в области генетики моллюсков!

Кто бы мог подумать!

При всем многообразии человеческого окружения, в котором ей приходилось ежедневно вариться, начиная со студенческих лет, Лизе очень редко везло на искреннее общение. Перед Сергеем не хотелось играть. Да и незачем. Погубив его цветы, она уже открыла ему свою главную тайну о том, что может быть совершенно «плохой» и даже «просто отвратительной». И теперь, уже ничего не страшась, Лиза с удовольствием чуть ли не впервые играла саму себя!

 

На следующий день на одном из рекламных щитов, обильно украшающих обочины наших дорог, Лиза случайно увидела вывеску: «Международная выставка домашних цветов. Уникальные предложения со всего света. Большая оранжерея Ботанического сада. Выставка проходит...» Маршрутка притормозила у торгового центра, и Лиза выскочила из нее, как ошпаренная, потому что вдруг поняла, что спасти ее может только Ботанический сад. Там, наверняка, найдутся и фиалки, и семена, и, самое главное, люди, которые во всем этом разбираются.

Пока она списывала со стенда координаты, в её мозгу уже нарисовался стратегический план сказочного искупления вины.

«Поеду на выставку! – решила Лиза. - Во-первых, отвлекусь от мрачных мыслей, заряжусь оптимизмом и наращу жизненный тонус, мне это сейчас необходимо… Во-вторых, найду фиалки, все о них разузнаю, вникну в вопрос глубоко, и, конечно, в скором времени сама выведу какой-нибудь уникальный сорт и подарю Сергею с любовью, благодарностью и с повинной головой. Эврика!»

Наконец-то все приобрело ясность и выстроилось в четкую последовательность действий.

Лиза любила определенность. Всегда знаешь, куда идти, что делать и чему огорчаться, в случае чего.

Полет творческой мысли из-за сильного ветра в Лизкиной голове часто приводил к разрушениям песочных замков, которые она сама и громоздила. Но её новый замок строился теперь не на песке, а на крепкой основе реальных впечатлений.

Лиза давно не была на таких мероприятиях.

Обилие зелени завораживало, начиная от маленьких букетов до грандиозных цветочных орнаментов, увитых немыслимо прекрасными экзотическими травами.

Простые домашние фиалки. Как же найти их среди этого великолепия? Скромный, прихотливый цветок, не слишком эффектный и совсем не экзотичный.

«Может, ее тут вообще нет?» - подумала Лиза с грустью.

В какой-то момент она вдруг почувствовала странную болезненную солидарность с ним. Скромным, непритязательным комнатным цветочком с пушистыми листиками. Его красота была близка её собственной сомнительной привлекательности.

Она подошла к одному из стендов с комнатными растениями и спросила:

- Скажите, а комнатные фиалки как-то представлены в вашей коллекции? Что-то я их не вижу...

- У нас нет фиалок. Это же прошлый век, довольно тривиальное растение, а мы стремимся к новым оригинальным решениям в дизайне интерьера. Возьмите, к примеру, этот экземпляр диффенбахии, - заученным голосом рекламного агента пропела ей хозяйка стенда, - Листочки этого растения имеют довольно редкую форму и окраску, он выведен специально для выставки в условиях, приближенных к его родине...

И потек, заструился увлекательный рассказ о родине диковинной диффенбахии, ее соплеменниках, особенностях и свойствах. И было так интересно, что все это хотелось тут же запомнить на всю оставшуюся жизнь.

- Но мне нужны фиалки! – решилась Лиза прервать ораторские излияния говорливого промоутера.

Голос девушки резко изменился, и она сухо сказала:

- Не знаю, женщина. Ничем не могу вам помочь. Проходите, пожалуйста, дайте возможность посетителям рассмотреть наши экзотические растения.

Как мы любим экзотику!

Впечатление от выставки тускнело.

И все-таки о ней не забыли. Лиза долго бродила меж лиан, пока все-таки не нашла целый раздел, посвященный фиалкам.

- Та фиалка, которую можно увидеть в качестве домашнего растения, называется фиалка узамбарская, по имени гор, где она произрастает в природе. Находятся они в Восточной Африке. В начале двадцатого века их обнаружил там барон Вальтер фон Сен-Пауль, а от него семена попали к директору Ботанического сада в Геренгаузене, возле Ганновера. Он изучил и описал растение, дав ему название сенполия фиалкоцветковая. Именно этот вид лежит в основе большинства гибридных комнатных сортов, - рассказывала приятная женщина средних лет, протягивая по очереди то один, то другой цветочный горшочек, чтоб Лиза могла получше их разглядеть.

- Домашняя фиалка, которую мы привыкли видеть на подоконниках наших квартир, вовсе не родственница нашим лесным первоцветам с волшебным ароматом. Просто цветочек ее похож на фиалку, за что и получила она свое название, - продолжала хозяйка стенда, увидев в Лизе благодарного слушателя, впитывающего каждое ее слово. - А вот с фиалкой лесной или луговой, которую цветоводы называют Пармской, нашей родной, европейской, связано много легенд, историй. Ей приписываются мистические свойства, она является лекарственным растением, из которого делают отвары для лечения кашля и простуды, почек и экземы, аромат фиалки способствует расслаблению, успокаивает нервную систему, обладает антистрессовым действием.

Эфирные масла, содержащиеся в ее цветках, используются в парфюмерии. В маленьких лавочках итальянского города Парма и сегодня продаются флаконы духов "Вера виолетта", изготовленных по рецептам 1870 г. из пармской фиалки. Некоторые комнатные фиалки в результате скрещивания тоже получили аромат. Он несколько похож на запах ванили и шоколада. Но это субъективно. Мне именно так кажется, - словно извиняясь за вольную трактовку запаха, сказала она и протянула Лизе горшочек с необычным цветком фиалки, с разноцветным волнистым краем лепестков.- Эти фиалки называются химерами. Правда, забавное название? Но вы посмотрите, как они выглядят! Просто красавицы! – женщина, казалось, не могла остановиться, а Лиза не могла наслушаться. Они нашли друг друга.

- Советую вам приобрести несколько экземпляров для домашней коллекции, - продолжала она, - я вижу, эта тема вас очень увлекает. Что ж, фиалка того стоит. В огромных цветочных магазинах она теряется за могучими вечнозелеными деревьями и веерами пальм, но ее назначение в другом. Не солировать, а согревать душу. Этот удивительный цветок способен сделать дом по-настоящему уютным.

Лиза была очарована и фиалками, и этой женщиной, уже обожала все, что с ними связано, и решила, во что бы то ни стало вырастить на своем подоконнике сама, какой-нибудь новый сорт.

- Скажите, а если у меня что-то не получится. Как я смогу вас найти?

Женщина протянула Лизе свою визитку:

«ТД «Виолетта»

Директор по продажам

Ростовская Наталья Сергеевна...», - Лиза машинально зафиксировала в сознании ее должность, как-то слабо ассоциируя весь ее женственный облик с какими бы то ни было продажами.

- Торговый Дом «Виолетта»? – в задумчивости произнесла она. – Вы торгуете цветами?

- Не только. У нас есть парфюмерное направление, косметическое и, разумеется, флористика. Наша компания уже пять лет на рынке, и мы все время развиваемся.

- Скажите, а менеджеры по продажам вам не нужны? – с замирающим сердцем спросила Лиза.

Через пятнадцать минут они познакомились поближе и обсуждали Лизкину кандидатуру на имеющуюся вакансию.

- В понедельник я жду вашего звонка. Как только вас отпустят, приходите. Очень рада была нашему знакомству, - сказала Наталья Сергеевна, едва не расцеловав Лизу на прощанье.

В радостном возбуждении в качестве новоиспеченного менеджера-флориста, моя подруга возвращалась домой, навьюченная керамическими горшочками, специальным грунтом № 6, удобрениями, инструкциями и, конечно, цветами и надеждами.

Уж ни едет ли у Лизки чердак?

Едва дождавшись окончания двухнедельного срока, который ей дали, чтоб она успела сдать дела, Лиза погрузилась в изучение новой для нее области - флористики. Причем процесс этот охватил ее жизнь глобально. Как всегда. Если уж она за что-то берется, то ныряет в это с головой, вы уже поняли…

И дома, и на работе речь шла только о цветах.

Чтоб добиться успеха, нужно было следовать всем инструкциям по выращиванию фиалок: растению необходима защита от прямых солнечных лучей, полив обильный летом, умеренный - зимой. Грунт постоянно нужно рыхлить, чтоб обеспечить доступ воздуха к корневой системе. Ни в коем случае нельзя поливать эту неженку холодной водой, не лить воду сверху, только под листочки, лучше из маленькой леечки, чтоб остатки влаги на листьях от солнца не привели к ожогам.

Лиза непрерывно улыбалась сама себе, вспоминая свои мысли по поводу лейки с розовым слоником на боку, из которой поливал цветы Сергей. Теперь она в полной мере ощутила его волнение по поводу их привередливого характера.

На подоконниках было уже холодно. А растения необходимо беречь от сквозняков, поддерживать температуру не ниже 16 °С и обязательно ставить на восточной стороне. Она в срочном порядке утепляла окна и бродила по квартире со школьным компасом, который притащил Сергей.

Уж ни едет ли у неё чердак? Она что, на самом деле сможет выполнить все эти немыслимые условия? Я с невольным восхищением следила за всеми ее героическими усилиями и периодически похваливала подругу, чтоб она, не дай Бог, не утратила энтузиазма. От месткома, райкома, горкома и от себя лично!

На новой фирме в области продаж ничего нового не происходило, те же договоры, контракты, накладные. Только товар был живой, хрупкий и капризный. Самое главное, все это было безумно ей интересно.

Она так увлеклась, что иногда даже забывала думать перед сном о странной путаности своей судьбы.

После того памятного примирительного чаепития, которое затянулось за полночь и открыло им новые стороны друг друга, Лиза поняла, что Сергей не похож ни на одного мужчину, встречавшегося ей в жизни. Это радовало и тревожило одновременно, не вписываясь ни в имидж ее невезучести, ни в едва проклюнувшееся осознание собственной свободы. В него трудно было поверить, как трудно все еще верить повзрослевшему ребенку в существование Дедов Морозов и добрых гномов.

Все мы отчасти невротики, пребывающие в состоянии хронической неуверенности в себе. Особенно женщины с феминистскими лозунгами в кармане.

Боясь ошибиться, Лиза панически душила счастливые мысли, настойчиво прорастающие сквозь муть обыденности, отгоняла уверенность в важности этой встречи для себя и предпочитала делать вид, что ничего особенного не происходит.

Сергей заходил теперь часто, приносил «Мамусин тортик» и красные хризантемы с маленькими бархатными головками (откуда только узнал). Незаметно и неумолимо заполнял пустующее пространство Лизкиной жизни, насыщая его спокойным мужским присутствием, уравновешивающим её импульсивность.

Он не приставал к Лизе с обычными мужскими штучками, не делал больше банальных комплиментов. Он просто был.

Жил по соседству, заходил в гости, иногда помогал по хозяйству. И с безумным интересом наблюдал за новой Лизкиной страстью к выращиванию фиалок. Он улыбался, когда она с жаром рассказывала ему об их особенностях. Какой-то странный огонек теплился в такие минуты на самом дне его взгляда, словно он смотрел не на неё, а на маленькую точку где-то в самом дальнем углу ее батискафа. Будто именно она была ему интересна, как может быть интересна ныряльщику паутина коралловых рифов, сквозь заросли которых стайками проносятся рыбные косяки.

Сам он больше не прикасался к флористике. Его тараканы повернули истосковавшиеся Серегины мозги в любимые океанские сферы.

Последняя его командировка в Копенгаген, совершенно не связанная с прошлой жизнью, неожиданно открыла новые возможности использования старых связей и знаний об океане. Занимаясь наладкой компьютерной системы совместного предприятия по продаже деревообрабатывающих изделий, Сергей воспользовался случаем и зашел в родные пенаты, где на кафедре гидробиологии когда-то учился. Его заинтересовали коммерческие проекты датчан, связанные с выращиванием специально приспособленных к северным широтам видов моллюсков. Это была до боли знакомая и близкая Сергею тема.

Осознавал ли он, что все время мечтал к этому вернуться?

Вечно сосавшее под ложечкой ощущение чего-то важного, что он неразборчиво отодвигает на «потом», вдруг стало настоятельной потребностью, которой бессмысленно противиться.

Набравшись жизненного опыта в разнообразных коммерческих структурах, Сергей теперь понимал, что помимо научного значения, эта тема могла бы иметь и хорошую материальную отдачу, если бы ее удалось продвинуть.

Он слышал, что севастопольские биологи недавно запатентовали способ культивирования в Черном море гигантской устрицы Сrassostrea gigas.

Еще в начале 20-го века на входе в Севастопольскую бухту была огромная устричная ферма. Черноморские моллюски ценились в ресторанах Москвы и Петербурга. С тех пор уровень загрязненности морской воды, конечно, увеличивался. И устрицы практически исчезли.

Было где развернуться. Поле деятельности впечатляло неосвоенностью и разжигало в Сергее азартное желание открыть очередную Америку в области разведения моллюсков.

Все свое свободное время он теперь проводил в библиотеке и в лаборатории университета, где по старой дружбе ему выделили несколько аквариумов для экспериментов. И словно вернулся лет на двадцать назад, во времена не ограниченной ничем свободы творческого экспериментаторства. В ту точку, с которой еще можно все начинать с нуля.

Они с Лизой дружили. Как соседи. Отдавал ли он себе отчет в том, что давно, еще с первой их встречи, отметил для себя эту маленькую женщину с банальными веснушками на носу? Он не успевал об этом думать. Сначала ему просто было хорошо рядом с ней.

Лиза реанимировала его нормальные мужские реакции на женское присутствие, мобилизовав их на достижение четкой, глубокой внутренней цели, едва осознаваемой им самим. Ему не хотелось форсировать событий или углубляться. Потому что любые сближения, он убедился в этом на собственном опыте, чреваты разочарованием. Пожалуй, он, наконец, придумал новый, защищающий от тревоги закон жизни. Ту самую, мудрую фразу неизвестного древнего умника: «Не очаровывайся, и не будешь разочарован».

Ему хотелось думать, что у него получается не очаровываться…

И все же он смутно подозревал, что для каждого из нас существует на свете человек, которого даже не выбирают, как не выбирают мать или дитя. И который однажды просто приходит в твою жизнь. И все. Самым непостижимым и наглым образом обосновывается в ней всерьез и надолго, и не вытравишь его оттуда ничем. Правильный он или неправильный, запланированный или нет, тебе нет до этого никакого дела, потому что это не «рассасывается». Это как беременность. Которая или есть, или ее нет. И если есть, то ее остается только принять с трепетной благодарностью к небу. Ибо это величайшее чудо и величайший дар, который тебе еще только предстоит оценить.

Узнаешь ли ты этого человека? Глупый вопрос…

Может ли мать узнать своего ребенка?

Всего целиком. Таким, какой он есть. В комплексе. С неведомым, но узнаваемым генетическим кодом, очертаниями, запахами и звуками. Со всем багажом заморочек, кусочками гадостей и пятнами обид, с заблуждениями и ошибками, с озарениями и уникальными, присущими только ему проявлениями?

***

Жизнь шла своим чередом. Вслед за зимой, как водится, наступила весна, а потом и лето. Незаметно и неумолимо. Накалило воздух обилием света и густым ароматом цветущих акаций.

Запахом, под который так мучительно хочется обрести, наконец, рядом с собой того самого человека, который спасет тебя от оглушительного одиночества. Где ты, чудак? Куда запропастился? Сколько можно тебя ждать?

«Пусть хоть кто-то будет», - думает одинокий океанолог и смотрит в окно на играющего во дворе Максима. Ему нравится этот пацан. Живой, независимый, симпатичный.

С какой-то запредельной осмысленностью взгляда, нацеленного в самое твое нутро. Кажется, он знает о жизни нечто большее, чем знает его мать и знает Сергей. И щедро несет это в мир, созданный только для него.

Сосед смотрит на его кудрявую голову, покрасневшие от бега щеки, клетчатый след от мяча на ярко-зеленой футболке, и ему больше не удается не очаровываться…

Он чувствует, что давным-давно попал в теплые сети этой расхристанной семейки.

- Я не готов к детям, прости, - полгода назад написал он Лизе в «аську», еще не понимая, что к присутствию детей не нужно готовиться. Вот они! Незаметно вошли. Самым простым и естественным способом, как один из аспектов бытия. И ты больше не представляешь своей жизни без них.

Разве мог он это понять в тот момент? Тогда Сергей, действительно, был к ним не готов.

Она выключила его из своей жизни и списка разрешенных контактов. Правильно сделала, между прочим. Признается ли он ей когда-нибудь, что все так же любит слушать Бетховена, и назвался Андреем, только потому, что боялся к ней подступиться?

Глупо получилось…

Оставляя Лизе ключи от своей квартиры, он знал, что не произвел на нее никакого впечатления. Насмешливый взгляд, бесцеремонные вопросы, ни тени смущения… Ясное дело.

А вот она ему понравилась. Сразу вся. Начиная с огромного кухонного ножа и заканчивая веснушками на носу, которые перед сном Лиза тогда не успела замазать тональным кремом. Такая простая, домашняя. Вьющиеся светлые волосы, голубые глаза и апофеоз впечатлений – прощальная дежурная улыбка с изумительными ямочками на щеках.

Взглянешь мельком – легкомысленная и несуразная. А копнешь глубже… Неровная и притягательно нелогичная, с зацепками, зазубринками, которые мягко цепляются за память, мысли, взгляд. Сергей со скрытой радостью стал замечать за собой странную зависимость от присутствия в его жизни этой неправильной женщины.

Ему вообще-то нравилась вся семейка: мама, одновременно взбалмошная и загадочная, увлеченно выращивающая фиалки и так же увлеченно продающая их на новом месте работы, симпатичные детишки, научившиеся с малолетства к самостоятельной жизни. Кот Тимофей, толстый увалень, выползающий из шкафа только для приема пищи и отправления естественной потребности в поглаживаниях. Каждый, со своим особым миром и лицом. Разные, но страшно похожие друг на друга близкие родственники, которых самому Сергею так не хватало в жизни.

Он порой болезненно грустил о прошлом. И в то же время чувствовал, что нечто новое, спасительное есть рядом, только руку протяни, сделай усилие, и ты вольешься, инсталлируешься весь со всеми своими потрохами. И почувствуешь искомое состояние гармонии, которого жаждет твоя душа. Только одно усилие...

Сергей медлил…

В соседской семье было что-то иное, не похожее на его прошлую жизнь. То, что привлекало и пугало одновременно. Тут тоже, кажется, каждый был сам по себе. И в то же время…

Лизе некогда было играть в педагогические игры и апробировать воспитательные модели. Интуитивно чувствуя, что нужно ее детям, она была достаточно симпатичной «никудышней мамашей», у которой как-то само собой все происходило именно так, как должно происходить в нормальной, вполне здоровой семье.

У каждого тут, кажется, было свое место и своя неповторимая роль в общей пьесе. Без особых счетов, претензий и требований. И хотя с педагогической точки зрения это очень походило на анархию, но выглядело потрясающе привлекательно, притягивало и даже искрилось. Словно в квартире вместе с ароматами ванили витали насыщенные флюиды живой жизни. Ту, которую не найдешь в педагогических книгах, но вполне можно еще отыскать за стенами обычных панельных многоэтажек.

С появлением в Лизкиной квартире пушистых прихотливых цветочков, вся жизнь этого дома невольно подчинилась трепетному уходу за ними.

Лизе казалось, что каждый день подходя к подоконнику и наклоняясь к своим цветам, она входит с ними в контакт. Они её узнают, понимают и даже пытаются как-то ответить на её заботу. Иногда она видела, как они растут. И не раз хотела схватить линейку и зафиксировать это еле заметное движение.

Наконец, наступил день, когда растения зацвели. О, это великое событие!

Чем-то похожее на рождение ребенка. Весь дом на ушах.

Детишки, сначала с недоумением наблюдавшие неожиданную тягу матери к фиалкам, снисходительно посмеивались, когда она брала в руки свою леечку с розовым слоником на боку (Сергей подарил) и, высунув язык от удовольствия, поливала цветы. Потом и сами втянулись, находя в этом что-то объединяющее, семейное и даже немного тайное, словно это был их общий заговор против неизвестных происков сквозняков, засухи и мучнистой росы, которая могла напасть на растения.

Как-то очень быстро в этом году двигалось время, вот уже и лето подходит к концу... А Лиза и не заметила, увлеченная своими делами.

Жизнь её во многом изменилась. Она больше не рассматривала в метро мужчин и не пыталась настроить вибрацию пространства на придуманный образ. Ей хотелось отдохнуть от собственных фантазий, несовпадений и разочарований. Пусть все идет, как идет.

«Главная встреча в жизни должна быть случайной, - согласилась со мной подруга. - Иначе она теряет вкус».

Она перестала мучительно ожидать счастья. Да и некогда. Дети растут, Максимка идет в первый класс, Вика - уже во второй, текучка жизни засасывает, время бежит - все как обычно, как по лыжной колее, отшлифованный наст которой способствует лучшему скольжению. К этому быстро привыкаешь, практически не замечая перемен.

Мне кажется, Лиза стала серьезнее и собраннее.

Её дети по-прежнему подрастали по большей части самостоятельно. Вика научилась готовить простые блюда и забирала малыша из садика. Все рядом. Во дворе почти. Но девочка ужасно гордилась своей новой ролью, представляя себя взрослой женщиной, на которой лежит ответственность за брата, кота, и вечно занятую маму. Маленькая «женщина» тайком училась пользоваться косметикой, пилочкой для ногтей, лаком для волос. На любые замечания о преждевременности подобных «взрослых» поступков, фигурно надувала губки, обиженно дергала головой, и копна густых волос обдавала Лизу волной любимых французских духов, которые были припрятаны от Вики так далеко, что мать и сама с трудом могла бы их найти. А дочурка нашла-таки! Читать нотации бесполезно, они успешно пролетают мимо ушей.

И вообще: «Мама, ты стала такая занудная, с тобой невозможно разговаривать, прямо как с нашей Лесей Анатольевной по психологии», - обыкновенно отвечает Вика на материнские укоры и гордо шествует к холодильнику в поисках чего-нибудь для приготовления ужина. Она важно раскладывает на разделочном столе недоеденные кусочки сыра и колбасы, режет овощи и делает быструю пиццу на лепешке-заготовке, купленной Максимом в гастрономе на углу. Микроволновка, которую Лиза приобрела на распродаже в прошлом году, была изучена её несовершеннолетними отпрысками, прежде чем взрослой матерью, и с успехом эксплуатировалась ими на кухне.

Вообще удивительно. Технику современные дети осваивают с пол-оборота, будто родились со знанием компьютерных, телефонных и телевизионных технологий. В этом смысле мамаша значительно уступала своим продвинутым индиговым младенцам и только ахала, когда они бесстрашно нажимали на неведомые волшебные кнопочки.

А пресловутую Лесю Анатольевну «по психологии», ископаемое отечественной педагогики, Лиза видела пару раз только на родительском собрании. Не однажды попав с ней в один сравнительный ряд, подруга решила, что пора все-таки познакомиться поближе, и, прокладывая тропинку сотрудничества между домом и школой, отправилась к психологу. В результате беглой получасовой беседы, выяснилось, что Леся Анатольевна говорит о какой-то другой, совершенно незнакомой Лизе девочке. У которой, оказывается, проблемы с дисциплиной, вниманием и жизненной позицией. А также с темпераментом и невротическими проявлениями. Вместо того, чтоб намотать на ус, подруга мысленно согласилась с нелестными отзывами дочери о школьном психологе, дослушала её монолог до конца и решила оставить воспитание на кустарном уровне материнской интуиции и природного педагогического чутья. Она помогала своей дочери с уроками и не слишком углублялась в педагогический процесс. Дав большинству жизненных процессов шанс на самотек. Плохо это или хорошо, со временем рассудит жизнь.

Во всяком случае, это прекрасное подспорье для детей прожить свою собственную жизнь без глобального вмешательства предков.

Конечно, при всей своей взрослости Вика иногда, как самый обычный ребенок, может целый день слоняться без дела, рассматривать комиксы, а когда Лиза просит о помощи, сказать возмущенно, как она ужасно устала, как у нее болит живот (голова, ноги, руки и другие жизненно важные органы). Как она вымоталась в этой дурацкой школе, и как ей теперь нужно расслабить растущий организм.

«Вот у Светки Пряхиной такие продвинутые родители, разрешают дочери все выходные заниматься, чем захочет, а ты вечно пристаешь со своими поручениями», - ворчит она, как старушка, укоризненно глядя в Лизкину сторону.

Подобного рода провокации действуют безотказно. Ревностное стремление подтянуться до уровня современных родителей-Пряхиных, которых ей ставят в пример, повергает Лизу в состояние диких угрызений совести и неисправимого либерализма.

«Ладно, пусть пока отдохнет, еще намучается, когда станет женой какого-нибудь разгильдяя, вроде её братика», - примирительно думает подруга, и её мысли плавно переходят на сына.

Иногда кажется, что жизненная энергия всех ослов мира сосредоточилась именно в Максиме. Лиза не перестает удивляться его изобретательности в деле обретения самостоятельности. Он готов прикинуться послушным, белым и пушистым, только бы его оставили в покое и дали возможность заниматься тем, чем он хочет. А душа у Максима лежит исключительно к футболу и компьютеру. И с этим давно нужно что-то делать.

Как и с тем, что он так и норовит носить одну и ту же футболку целый год! Отодрать ее от него можно только с кожей, рискуя собственным здоровьем. В один прекрасный момент, отчаявшись победить эту пагубную привычку к постоянству в одежде, Лиза махнула на неё рукой и позволила сыну одеваться так, как ему удобно.

Зато экономно, не нужно тратиться на наряды. Главное, удобно, требует минимальных усилий в употреблении, не мнется, не давит, не трет. Не нужно гладить галстук и тщательно чистить каждый день новый костюм, скорее всего, в будущем ее сын вообще не будет носить костюмов. Об этом ежедневно свидетельствует пожеванная какой-то бродячей коровой глаженная с утра рубашка. Та, в которой его отправляли в садик.

Только закрывается дверь за мамой, приводящей малыша в группу, он выскакивает в коридорчик, открывает свой шкафчик, вытаскивает припрятанную футболку с Микки Маусом, и аккуратная сорочка успешно перекочевывает в пакет для сменной обуви, а иногда и просто заваливается куда-то между вещами. И поделать с этим практически ничего нельзя, потому что, сколько бы взрослые ни старались приучить его к порядку и внешней аккуратности с глухо застегнутым воротничком и завязанными ботинками, он все равно является домой в том виде, который кажется ему наиболее удобным для жизнедеятельности.

Отчаявшись что-то изменить, Лиза положила в его шкафчик несколько чистых сменных футболок с физиономией Микки Мауса. И больше не пристает с расспросами о судьбе глаженых рубашек.

«Да это просто ужас! Срам какой-то! - может воскликнуть какая-нибудь добропорядочная родительница, читающая эти строки. - Что же это за мамаша такая! Она совершенно не умеет воспитывать детей!»

Да, говорят, учителя делать этого совершенно не умеют. Им не хватает на это времени. И последовательности.

Лизка уже давно не учительница, но у нее тоже не очень получается быть примерной мамой.

Пусть сами растут и воспитываются на её примере. Дети, как дети! Самые обычные современные дети. Зеркала, отражающие нашу сумасшедшую действительность и педагогическую растерянность своих родителей.

Но, с другой стороны, какой пример она может им подать? Лиза и сама далека от идеала. Одинокая разведенка, неудачница, легкомысленная сумасбродка… Что еще? Да, мало ли грехов у каждого из нас? Разве может кто-то безоговорочно сказать своему ребенку: «Будь точно таким, как я, и все у тебя в жизни сложится самым лучшим образом!» У каждого свой неафишируемый скелет в шкафу…

А Лиза… Она еще только учится быть счастливой. Это ведь нелегко, правда? Есть риск впасть в хандру и потерять веру в себя. Ежедневно медитируя на удачу, она утешает себя мыслью, что её качели обязательно вновь поднимутся ввысь.

И пусть мамаша из Лизки никудышная, непоследовательная, ветреная, нестрогая…

Но вот свекровь и теща - получится просто идеальная, ведь она очень ясно представляет себе, чего можно ожидать от ребенка. Своего…, а чужих у нее не будет…

Сергей чувствовал, что зацепился за нее, как зародыш за стенку матки, или вирус за оперативную систему ее бортового компьютера, и размножается, делится, инсталлируется, проникая все глубже и все крепче срастаясь в нерасторжимое единство существования.

Что-то новое, совершенно немыслимое происходило сейчас с ним, как будто он заново учился ходить по этой земле, видя в каждом своем шаге иное значение и смысл, до этого скрытый под ворохом ненужных умозаключений. И вообще он старался думать теперь как можно меньше. Включаясь в процесс жизни спонтанно и легко по внутреннему велению инстинктивного чувствования жизни. Это было так непривычно.

Говорить, что думаешь, улыбаться, когда смешно, плакать, когда грустно... Какие, в сущности, простые приемы. Знакомые с детства. Но как тяжело они даются.

А не послать ли к лешему придуманные когда-то законы и схемы? Сколько крови потрачено на их сочинение и на следование им? Что они принесли, кроме разброда и шатаний?

Однажды Сергею случайно попались на глаза её стихи, и он поймал себя на мысли, что где-то все это уже давным-давно слышал или читал, а, может быть, даже чувствовал. Но забыл. Не умея организовать в себе, чтобы выразить до конца.

Он все настойчивее останавливал себя в невыносимом желании ее коснуться, зарыться в легкий запах её волос, почувствовать кожей теплое дыхание тела. От жажды близости и еще сохраняющегося между ними расстояния, у Сергея иногда заклинивало мозги, и он готов был рискнуть и сморозить последнюю невероятную пошлость, которая могла бы разрушить все. Что-то вроде «пойдем ко мне» или « я больше так не могу»…

Странно, ему сорок три года. Он опытный, зрелый мужчина. Его дочери скоро 16 лет. И за плечами тысячи жизненных ситуаций, которые давным-давно могли бы подсказать и линию поведения, слова, движения…

С кем угодно, только не с ней. Она, казалось, воплощает какой-то особый мир, с неведомой, модной и одновременно старинной оперативной системой, невероятными и ни на что не похожими вирусами чувств, мыслей, совершенно неординарных, неадекватных, непривычных.

Конечно, если подходить строго, они не выдерживали критики. Но безумно нравились Сергею именно в этом варианте. Ему казалось, что эти милые странности были самыми верными и стройными из всех, которые ему приходилось встречать до сих пор.

Сергей приближался к ней осторожными шагами привыкания, интуитивно чувствуя, что от резких движений программки могут зависнуть, и тогда придется перегружать или даже переустанавливать всю систему заново. Ему бы этого не хотелось. Да, и какое он имеет право, вмешиваться в суверенный мир чужой души.

Вот если бы Лиза согласилась пустить его туда добровольно.

Он привыкал о ней мечтать.

Просто находясь рядом, ничего не прося, не требуя, не торопя событий, он все дальше и дальше продвигался на неведомую территорию ее субмарины, где хранились сокровенные тайны Лизкиного существования.

- Знаешь, самое ужасное заключается в том, что в жизни есть огромное количество вещей, которые мы не в силах изменить. Даже если мы очень стараемся, раздуваясь от гордыни и собственной значимости. Приходится констатировать, как мы ничтожны. Орудия в руках судьбы, которая вертит нами по своему разумению, ни спрашивая, ни нашего желания, ни нашей готовности, - начинала она высокопарными, нелепыми в простом разговоре словами, пытаясь рассказать ему о самом главном, что ее сейчас волновало.

Потом спохватывалась, путалась, заикалась. Это было где-то на другом уровне. «Об этом нельзя говорить, - думала она в такие минуты. - Все равно, что раскладывать дождь на хрустальные водяные нити», - и замолкала.

Ей было невдомек, что нечто похожее чувствует и он, не решаясь произнести вслух и разрушить созвучность их общего умопомрачения.

 

 

Вот уже полгода Лиза мучительно выстраивала в мозгу некую схему, которая помогла бы ей понять то, что с ней происходит, и принять это без глупых претензий и ожиданий.

Ей по привычке нужно было найти рецепт правильного жизнеупотребления. Но многие вещи, с которыми сталкивала её жизнь, не хотели вписываться в правила. Например, «залетевшие» мамаши и отвергнутые ими младенцы, само существование Дома малютки и вынужденное самовоспитание её собственных детей. Сдержанность Сергея и его умопомрачительная близость, которую так хочется и невозможно ощутить физически. Наконец, женщина, бросившаяся под поезд и оказавшаяся связанной с неё в области сокровенных душевных тайн…

Рефлексия… Какое отвратительное слово. И как замечательно оно объясняет состояние неустойчивости.

«Интересно все-таки, кто же звонил ей перед самой смертью? - иногда думала Лиза, пытаясь найти параллели со своим сегодняшним состоянием. – Конечно, это отчаяние. Что может изменить в мире один человек?»

Лиза долго рылась в старых бумагах, в надежде найти телефон, который когда-то дала ей девушка возле женской консультации. Ее звали Вика, трудно было забыть, ведь краешком сознания, моя подруга связывала с ней появление на свет своей дочери. Много раз вспоминала, порывалась позвонить. Но так и не нашла для этого настроения.

Куда же он запропастился? Прошло почти девять лет.

Тетрадки с растрепанными краями, куда беспорядочно заносились пришедшие в голову стихотворные строчки, мысли, адреса, потускнели от времени. Но прошлые состояния души, случайно зацепившиеся за клеточки бумаги, сияли, как фрески. Будто случились вчера.

- Вот он! – она радостно остановилась взглядом на коротенькой подписи к телефонному номеру. «Вика. Женская консультация. Аборт». Три коротких предложения, осколок чужой судьбы. Интересно, как сложилась ее жизнь?

Постояв немного у распахнутого окна и почти ни на что не надеясь, Лиза набрала номер. Все могло триста раз поменяться. И телефон, и девушка, и её отношение к тому смелому, юношескому решению «оставить ребенка».

- Здравствуйте, мне нужна Вика, - осторожно начала моя подруга.

- Я вас слушаю, - на том конце висело спокойное равнодушие.

- Меня зовут Лиза. Помните, девять лет назад мы познакомились с вами в женской консультации, – она помолчала, ожидая бурной реакции. Но трубка безмолвствовала. - Вам тогда предлагали сделать аборт…, – она напряглась, чувствуя, как натянулось пространство между ними.

- Вы не туда попали, - ровным голосом ответила трубка и быстро отключилась.

Странно. Лиза в задумчивости уставилась на замолчавший телефон. Ей показалось, что она узнала ее голос. Глупо как-то.

Зачем ей эта Вика? Столько лет прошло.

Лиза попыталась отвлечься. Но в душе началось мерзкое томление.

Неужели все это было важно только для нее? Ей казалось…

Она еще раз набрала номер.

Именно сейчас рефлексирующей искательнице смысла необходимо было услышать её голос..

Трубку долго не снимали.

- Алло. Что вы от меня хотите? – устало и раздраженно прогудел, наконец, раскалившийся от вибраций телефон.

Что есть человеческая жизнь, как не совершенствование собственных иллюзий?

- Вика, не бросайте, пожалуйста, трубку. Я, конечно, понимаю, что вы могли забыть меня. Но, знаете, несколько месяцев назад… на моих глазах… Помните ту странную женщину в очереди к гинекологу…? Она бросилась под поезд, - голос сорвался.

- Вы сейчас где? – перебила собеседница.

- На Позняках.

- Через час буду ждать вас у метро под мостом с левой стороны, по ходу к Южному мосту. Серебристая «Хонда», номер четыре семерки. Я включу аварийку, - она снова положила трубку.

Тяжелый случай! Лиза засомневалась. Серебристая «Хонда» с номером четыре семерки никак не вписывалась в планируемый образ встречи. Ей почему-то стало страшно ворошить прошлое, словно в нем могла быть бомба с часовым механизмом, обреченным сработать как раз сегодня.

«Ну, что ж! Я тоже включу аварийку!» - подумала она, надела одну из поношенных городских масок, которые предусмотрительно носила в сумочке, и отправилась прокатиться на «Хонде». Хорошая машинка, между прочим. Только для Лизки пока дороговата.

***

- Здравствуйте, Лиза! – дверь распахнулась, приглашая внутрь салона. - Быстро садитесь. Ничего не говорите пока, давайте выедем из тянучки. Я остановлюсь где-нибудь. Там поговорим, - пока она все это произносила, Лиза уселась впереди и напряженно уставилась на дорогу. Выруливая в густом транспортном потоке, потерявшем всякое наличие интервалов и дистанций, ее собеседница сосредоточенно избегала столкновения и даже не смотрела в Лизкину сторону.

Она изменилась. Куда девался ежик разноцветных стриженых волос, хрупкие, выпирающие лопатки и неуклюжие ботинки на толстой подошве? За рулем сидела подтянутая, хорошо одетая леди в строгом дорогом костюме, модной стрижке и каком-то неуловимом ореоле самодостаточности, которым окружены люди, привыкшие к комфорту. «Откуда что берется?» - подумала Лиза.

Она испытывала некоторое напряжение, которое бывает, когда не имеешь представления о возможном варианте развития событий и плохо ориентируешься в типаже субъекта, с которым предстоит говорить на интимные темы. Облик старинной знакомой, который за девять лет оброс стереотипами восоминаний и выкристаллизовался в юное и наивное Лизкино подобие, в истинном своем амплуа поверг мою подругу в умственный ступор. Она совершенно потерялась в определениях.

Кто эта уверенная в себе женщина, сидящая за рулем дорогой машины? Какое отношение она имеет к маленькой растерянной девочке, которую Лиза уговаривала когда-то не делать аборт?

- Вот тут будет нормально, - прервала Вика цепь мучительных Лизкиных раздумий. – Давайте зайдем в кафе, выпьем по чашке кофе.

Они вышли из машины и направились к небольшому ресторанчику на углу. Сделали заказ и замолчали.

- Наверное, вам было бы удобнее меня осудить. Так делают многие. Я привыкла, - наконец сказала она, словно дернула плотный занавес затянувшейся неловкости. Пожалуй, она выглядела спокойной, если бы не тонкие ухоженные пальцы, слегка подрагивающие, когда Вика стряхивала пепел с сигареты.

- За что?

- У каждого свой список грехов, - криво улыбнувшись, она резко утопила окурок в пепельнице и, обжигающе сверкнув глазами, произнесла:

- А вам удалось тогда родить?

- Да, у меня родилась девочка…, - осторожно ответила Лиза.

- Девочка…, - Вика в задумчивости уставилась за пределы оконного проема. Словно на минуту заглянула в прошлое, где обитали ее тайны. А потом вынырнула оттуда и нарочито весело сказала. - А я выбрала «мальчика», только он бросил меня через два года.

Над столом вместе с дымом вновь повисло неловкое молчание.

- У меня ведь тоже была девочка…, - вытащив новую сигарету, собеседница нервно щелкнула зажигалкой.

- Как это была? – в недоумении спросила Лиза.

- Она умерла прошлым летом, - вторая сигарета сломалась в её дрожащих пальцах. Она нервно передернула плечами, смахнув набежавшее отчаяние и, бодрясь, добавила. – Это к лучшему. У нее был синдром Дауна. Порок сердца и куча всяких болезней. После роддома он даже не разрешил взять ее домой.

- Кто?

- Мой муж… Поставил условие: или я, или ребенок, - медленно говорила она, несколько раз оглянувшись по сторонам, будто кто-то мог их подслушать. – Помните, я рассказывала вам о нем. Узнав о беременности, он сделал мне предложение. Он заботился обо мне и о будущем малыше. Я выбрала его. Мы тогда собирались покупать загородный дом. А за девочкой нужен был особый уход. Оставили её в Доме малютки. Временно.

Лиза насторожилась. В ее душе поднималось что-то похожее на отвращение.

- Ну, вот и у вас на лице появилось это выражение. Так смотрят на предателей, - щеки её залились румянцем, она больше не скрывала своего волнения. - А вы, вы бы сами смогли взять такого ребенка? Полностью больного глубокого олигофрена? Вы когда-нибудь видели этих детей?

Лизе хотелось сказать, что она видела этих детей. И здоровых, и даунят, одинаково «больных» отсутствием в их жизни самого главного человека на свете – мамы.

- Это ведь ваш ребенок…, - сказала она и на минуту представила себе, что ее дети по какой-то страшной случайности могли бы оказаться с «дефектом». Что бы тогда, на самом деле, делала она? Как бы поступила? Невозможно представить.

- Да, не делайте такие страшные глаза. Легко об этом судить, когда ты этого не пережил. Мне очень хочется верить, что у меня не было выбора… Так легче. Знаете, я тогда очень ждала вашего звонка, специально не меняла телефонный номер, - добавила она и внимательно посмотрела на Лизу. – В такие минуты обязательно нужен кто-то.

- Меня не было в Киеве, - оправдываясь, проговорила Лиза. – Но почему же вы сами не позвонили?

- Я боялась.

- Чего?

- Думаете легко признаться в том, что у тебя родился умственно отсталый ребенок? Люди считают, что в этом виновата мать. Ее неправильное поведение, дурные привычки. Но это не зависит ни от чего! Даже у самых «правильных» может родиться даун. Просто лишняя хромосома. Случайная генетическая болезнь. Одна на 6000 рождений. И никто в этом не виноват. Разве объяснишь это каждому? И потом, вы ведь стали бы меня отговаривать, правда?

- Не знаю…, - Лиза в растерянности замолчала. Ей хотелось бы сказать что-то важное, жизнеутверждающее, но слова разбрелись куда-то. Всезнающие лангольеры притихли. И моя подруга стала медленно опускаться в абиссаль своей души. Туда, где хранятся ответы на все вопросы.

«Самые важные жизненные решения человек обречён принимать наедине с самим собой. Даже если на его голову сыплется бесчисленное количество правильных советов. По крайней мере, так должно быть», - подумала Лиза в свое оправдание, но вслух ничего не сказала.

- Я забрала ее домой через два года. Когда муж уже ушел к другой. Он устроил меня на работу в престижную компанию, купил машину, оставил квартиру. Ему все казалось мало. Как будто откупался…, - Вика немного успокоилась. В ее голосе появились новые жесткие нотки. – От своей совести невозможно откупиться. Даже если ты трижды пожертвуешь всем, чем можешь пожертвовать. Я посвятила малышке весь остаток своего рабочего дня. Нанимала нянечек. Но ребенок был очень тяжелым и очень больным. С ней нужно было находиться непрерывно. И я ушла с работы.

Светочке было два года, но она не умела ходить, говорить, есть, спать… Просто жить… Маленькое растение, каким-то случайным образом, унаследовавшее человеческие черты. Совсем недавно, когда ей исполнилось восемь, она смогла впервые сказать связное предложение. Вы представляете, что это такое? Каждый день, с утра до вечера ты лепишь из этого растения человека, но он безнадежно спит где-то глубоко внутри и разговаривает с тобой одними глазами. Вы видели глаза «даунят»? Мне кажется, они инопланетяне, которые знают главные тайны жизни. Но ничего не могут и не должны об этом рассказывать, как будто нам нужно найти ответы самостоятельно. Именно для этого, наверное, Бог и посылает их на Землю.

Она замолчала, не замечая пепла, падающего на лацкан дорогого пиджака.

- То, что Валентина Васильевна может броситься под поезд, я давно чувствовала. Она была очень неспокойна в последнее время, - вдруг неожиданно поменяла тему Вика. – Помните её, в женской консультации? Как раз тогда её бросил муж, она потом рассказывала. На пятом месяце беременности, врачи посоветовали сделать аборт, подозревали синдром Дауна, ей было около сорока. Но аборт был для нее невозможен из внутренних соображений. Она проработала нянечкой в родильном отделении несколько лет. Случился выкидыш. И начались нервные срывы. Она лечилась в неврологии, потом состояние выровнялось, и ей удалось устроиться в реабилитационный центр для детей-инвалидов. Там мы и встретились, я приезжала с дочерью, а потом стала работать. Она долго готовилась к усыновлению ребенка. К сожалению, малыш, которого она выхаживала пять лет, ожидая возможности опеки, внезапно умер. В тот же день она бросилась под поезд. Иногда, человеку не хватает самой малости, чтоб осмелиться принять жизнь такой, как есть, и не сводить с ней счеты.

Как странно, что именно вы стали свидетелем ее смерти. Как это случилось?

- Я ничего толком не поняла. Она просто стояла рядом со мной на платформе, у нее зазвонил телефон. Я её не узнала. Она попросила подержать пакет с бумагами. Я отвернулась. А потом поезд резко затормозил…

- Мы вместе с Валентиной Васильевной работали последние несколько лет в реабилитационном центре для детей-инвалидов, - повторила Вика. – Я ведь в свое время закончила медицинское училище. Вот пригодилось. Иногда этих детей называют «бракованными». Потому что Бог дал им лишнюю, сорок седьмую хромосому. Для чего она - никто не знает. Знают только, что это " излишество" делает их непохожими на других... Детишек этих можно научить всему, но ими надо заниматься. А иногда просто любить. В отличие от других детей, которые способны к самообучению, " даунята" открываются только в ответ на любовь. А для этого нужна семья, любящие люди вокруг... И я поняла это не только на примере своей собственной дочери. Другие дети точно такие же. Они, как магниты, притягивают даже самое слабое внимание, самую мелкую крошку любви.

Мой бывший муж впоследствии стал спонсором нового проекта по реабилитации таких детей. Он очень изменился. Но из бизнеса не ушел. Мы теперь часто встречаемся. Он развелся и предлагает начать все сначала. Не знаю, смогу ли я. Я панически боюсь забеременеть. И в то же время понимаю, как никто другой, что нельзя бояться боли, которая очищает душу и несет любовь. Все просто…

***

Лиза притихла. Практически эти же слова вчера сказал ей Сергей. Он, наконец, решился уничтожить дистанцию. Она давно была к этому готова и почти не удивилась, когда он, вызвался отвезти ее детей в деревню на каникулы и вернулся с целой охапкой хризантем. Загадочно улыбаясь, он утопил в них ошалевшую от неожиданности Лизу. И, ни слова не говоря, повернул к себе её лицо, осторожно приподнял и, не в силах больше сдерживать льющееся наружу чувство, прильнул к ее губам.

Что было дальше, Лиза помнит смутно. Кажется, она провалилась куда-то, в странное, никогда не испытанное состояние прострации, отсутствия и одновременно ошеломляющего полнотой присутствия здесь и сейчас, которое невозможно описать словами, потому что и нет на свете таких слов.

Как два ручья, бегущие по каменистым склонам высокой горы, торопливые и одинаково жадные, приблизились они друг другу, наконец, и сплелись между собой, бурно и самозабвенно в одном большом, быстром речном потоке, перемешались, перепутались безнадежно и накрепко. Запутываясь в изгибах горных пород, причудливых узорах кореньев и трав, не ведая дня своей встречи, они так жадно стремились навстречу этому чувству, увлеченные земным притяжением и тяжестью собственных ожиданий, каждый своим путем. И вот сошлись, наконец, слились так, что уже и не различишь, кто есть кто.

- Лиза, как долго я ждал. Будто прошла целая жизнь, - шептал он, зарываясь лицом в ее кудряшки, и чувствуя, как от запаха ее волос, смешанного с терпким ароматом хризантем, лежащих на тумбочке у кровати, кружится голова. И уплывает куда-то исполосованный тенями потолок, и рушатся стены, обнажая замкнутое пространство панельной многоэтажки перед неутомимым движением осеннего воздуха, желания и страсти, которую незачем останавливать, потому что она несет в себе главный смысл человеческого сближения.

- Ты уверен? – все еще боясь поверить в свое счастье, спросила Лиза.

- Я знаю только одно. Ты моя. А я твой. Все просто… И это так же ясно, как этот день и запах этих цветов. Я больше не собираюсь закрывать на это глаза. Как бы там ни было дальше. Я хочу быть с тобой. Начиная с этого самого мгновения. Ни на что не надеясь и ничего не ожидая. Что бы ты мне не ответила. Даже если все закончится разочарованием, какая разница, пусть будет эта боль, потому что она позволяет мне почувствовать тебя до самой глубины, - кажется, он не мог остановиться, будто прорвало плотину, надежно сдерживающую его проявления, и живительная сила освобожденной от условностей человеческой натуры, не страшась последствий, вырвалась наружу.

Лиза осторожно положила ладошку на его горячие губы, скользнула рукой по ежику светлых волос и подумала, что лучше, чем он, она ни за что не сможет сказать. Он угадал все до последнего слова. До самого последнего чувства, словно все это время подглядывал за ней, изучая ход ее сокровенных мыслей. Ей больше не хотелось ни о чем думать. К черту анализ! Раскладывание по полкам! Препарирование на составляющие!

Как паззлы в детских картинках, они вошли в жизнь друг друга и почувствовали полный парабиоз существования.

Тот самый, которого добивается в конечном итоге каждый внедрившийся в материнский организм человеческий зародыш.

Она прильнула к нему всей кожей, словно вошла каким-то пограничным тактильным осознанием в самую его сердцевину, вздрогнула от полноты ощущения, и больше не выпускала этого состояния, словно им суждено было срастись теперь, как сиамским близнецам, соединив в одно целое весь многообразный мир своих проявлений.

***

Лиза почему-то вспомнила об этом именно сейчас, за столиком в кафе, слушая горькую историю девочки, так и не сделавшей тогда аборта. И сложная химическая реакция, все это время бурно происходившая в ее душе, разрешилась вдруг простым и понятным результатом. Истина выкатилась на блюдечко, как солнце за окном, розовым закатным светом тронувшее полоску горизонта.

Лиза вдруг поняла, что у жизни нет рецептов для того, кто обречен, ее прожить. И нет никаких гарантий.

Да они и не нужны!

Все проще и сложнее одновременно, потому что каждый её миг дает нам уникальный шанс прожить его так, как мы хотим.

Порой нам кажется, что мы ничего не можем изменить в чудовищных жизненных коллизиях. Но мы даже не догадываемся, что уже изменяем их, проживая во всей глубине, и они изменяют нас, потому что тоже нам необходимы, посылаемые кем-то свыше для того, чтобы наши жизненные струны звучали чище. Чтоб мы научились слышать их не ушами. А чем-то еще.

- Женщина, вы напрасно приучаете их к своему присутствию, они будут вас ждать и тосковать, если вам не удастся появляться тут каждую неделю! – строго говорит нянечка, пытаясь охладить Лизкин пыл. – Разве вам не жаль этих детей?

- Получается, к ним вообще нельзя относиться по-человечески, чтоб не расстраивались? Что же вырастет из них, если они не научатся любить и расстраиваться? Они же люди! – тихо отвечала Лиза и с надеждой заглядывала в глаза этой женщине, которая почему-то работает тут, в Доме малютки. Возможно, именно она написала объявление и повесила его на столбе, в надежде, что кто-то придет сюда и поможет этим детям почувствовать, что есть на свете другие люди.

- Делайте, что хотите. Я просто хотела вас предупредить. Невыносимо смотреть на этих детей, когда никого, совершенно никого нет рядом с ними, - она отвернулась и быстрыми шагами направилась прочь по коридору.

Эти детишки были какой-то чудовищной, не умещающейся в сознании нелепостью жизни, её ошибкой ли или, напротив, свидетельством неизбывной тяги человеческого рода к существованию, во что бы то ни стало.

Их травили в утробе матери – не вытравили, вырезали из матки – но так и не вырезали, наконец, бросили тут на произвол судьбы и попечение равнодушного государства, но они жадно хватают жалкие крохи впечатлений, тепла и участия и продолжают жить, вопреки взрослым доводам и жестоким реалиям. И ждут возвращения в теплую материнскую утробу кукушки-судьбы, пораженные неизлечимым синдромом зародыша – верой в счастье и бессмертие своей души. Они кричат о своем праве на это так же настойчиво, как борются за сохранение своей непутевой жизни.

Лиза думала, что придет сюда лишь однажды, поправит планки сдвинувшихся мозгов, сделает полезное дело, и душа её успокоится.

Но, оказалось, это не выводится из сердца так просто.

Она чувствовала на своей удаляющейся спине их прощальные, отчаянные взгляды. И не могла не вернуться. Потому что тоже болела той же болезнью, что и эти дети.

Часто заходить не получалось. Но когда она все-таки сюда вырывалась, то не обращала внимания на замечания нянечки и медсестры о необходимости строгого соблюдения распорядка. Она похерила все их житейские наблюдения, прогнозы и опыт. У нее был свой опыт. Он хранился в глубинах ее души, которая знала совершенно точно, что нужно делать и как себя вести с детьми вообще, а с этими в особенности, по воле судьбы получившими в качестве стартового капитала полное сиротство.

Она раздобыла инструменты и открыла наглухо замазанные краской окна, впустив в их конуру свежий ветер потусторонней жизни. Принесла из дома магнитофон и ставила им Моцарта, где-то вычитав о терапевтическом влиянии музыкального гения на изломанную человеческую психику.

Работники дома малютки снисходительно ухмылялись, видя Лизкино рвение, словно ждали, когда же ей надоест играть в «хорошую добрую тетю». Для них это были «временные» дети.

А для нее стало смыслом существования…

Прошло полтора года с тех пор, как Кирюшку, одного из отказников районного роддома, забрали в приемную семью, а потом вернули обратно в детдом как не понравившуюся игрушку. Ему всего три года, но у него уже солидный опыт сиротства и мытарств по государственным медицинским учреждениям. Сначала больница, потом Дом малютки. Детдом. Он еще не говорит, но лепетом повторяет постоянно три невнятных то ли фразы, то ли мычания с определенной интонацией, которым его научили, пока он не видел Лизу. Две из них она расшифровала по тому, в каких ситуациях он это говорит.

Первая что-то типа: "Зачем ты это сделал, а?" - грозно повторяет малыш и

делает акцент на риторическом "А? А? А?", - хлопает себя сам по попе. Вторая фраза что-то типа: "Ну что ты наделал!!!"- и снова хлопает себя по попе. Ребенок выдает эти фразы, когда бросит на пол игрушку или опрокинет чашку.

Лиза начала методично отучать его от этого бреда.

Она устроила грандиозный скандал им всем: приемным экспериментаторам, директору и нянечкам с воспитателями, с диким хлопаньем дверей, угрозами и совершенно немыслимым набором бранной лексики, красиво и смачно вплетенной в сокрушительно громогласную и высокопарную ее речь. Сергей, пришедший с ней ради поддержки и доказательства полноты семьи, с изумлением наблюдал за стремительно разворачивающимися событиями и горячо сверкал глазами, готовый встать на ее защиту и заряжаясь неведомой энергией, льющейся из Лизкиной глубины.

Удачно воплотив в жизнь свой выгодный коммерческий проект, Сергей очень вырос материально, продал свою и Лизкину «двушки» в перенаселенном спальном районе и купил большой дом в деревне, где теперь обитало все его большое семейство. Он уже все устроил с усыновлением. И считал этот визит лишним. Но Лиза не могла устоять. Ей так хотелось разорвать их всех на части!

Кирюшу удалось все-таки выцепить оттуда, хотя бумажная волокита с усыновлением затянулась почти на год.

Кроме этих трех фраз малыш вообще ничего не говорил первое время. Узнал с удивлением, что есть деревья, на машины смотрел, открыв рот. Узнал, что предметы можно складывать в ведерко, полдня это свойство исследовал.

Лиза очень много с ним говорит, называет все предметы, но он только слушает, а как только сам начинает лопотать - опять только та же интонация и опять бьет себя. На третий день общения вдруг попытался повторить за ней слово "часы", теребя их у нее на руке - "Чччссс". Потом к концу вчерашнего дня сидели лицом к лицу, она называла нос, рот, уши. Он тыкал пальчиком. А потом откинулся ей на руку, лег, внимательно посмотрел на нее и отчетливо сказал: "Ма".

Лиза растерялась. Она с утра мне звонит, пересказывая все свои впечатления. Может, это самый легкий слог для произнесения оказался? Она в шоке. Не знаю, можно ли считать это первым его словом? Сумбур. Излагать связно у нее сейчас не получается. Ощущений куча, боль с радостью вперемешку.

Она устала от историй о брошенных детях. Я чувствую, как мучительно она хочет одну из них поскорее сделать своей жизнью. Чтоб не впадать в отчаяние.

И пусть Лиза никудышная мать, несерьезная, легкомысленная не умеющая воспитывать детей, она совершенно точно знает теперь, что именно каждому из нас нужно для полного счастья.

- Что? - спросите вы.

И она вам ответит. Поглаживая свой округлившийся животик и чувствуя, как Андрюшка колотит в него своей крохотной ножкой:

- Просто ему нужно, чтобы кто-то был рядом. Вот и весь секрет…