Борис Туров

 

РАЗБУШЕВАВШАЯСЯ ПАМЯТЬ

 

Хроника одной жизни

 

Москва, 2003

 

Всем, кого ллюбил

и кто любил меня,

посвящаю эту повесть.

 

ОТ АВТОРА

 

Книгу эту я писал долго, можно сказать, всю жизнь, с тех пор, как помню себя. Постепенно в памяти накапливались люди, события, и рано или поздно должен был произойти “взрыв”. И он произошел. В итоге появилась эта повесть, еще более лич- ная, нежели предыдущая книга “Среди людей наедине с собой”, куда, кстати, вош- ли из этой первая глава целиком и часть второй. Чтобы читателям было ясно, что их ждет впереди, я сделал подзаголовок “Хроника одной жизни”.

Поначалу я собирался вынести в эпиграф известные слова - “Правду, одну только

правду”. Потом передумал: в автобиографической повести это само собой разуме-

ется. Так что, все, что написано, было на самом деле. Придумать можно интереснее

Самой трудной для написания оказалась глава “Возвращение блудного сына”.

Трудной потому, что еще слишком свежи в памяти события того времени, они не успели еще отлежаться. Кроме того, многие, с кем в ту пору пересекались мои пу- ти-дорожки, все еще ведут активный образ жизни, и моя ирония, без которой, каю- сь, не могу, может быть не всегда правильно понята. А я меньше всего хочу кого-

либо обидеть.

Снова вынужден просить быть снисходительным к моим стихам. Но на сей раз это, слава богу, не лирика, а посвящения друзьям. Насколько мне известно, подобные сочинения критике не подлежат. Кстати, в главе “Сильнее страсти и больше, чем любовь…” многих не хватает, прежде всего Наташи Кулешовой и ее мужа Левушки, в доме которых я много раз бывал и где всегда было весело и непринужденно. Многолетняя дружба связывает меня и с Маргаритой Киченковой, личностью своеобразной, поэтому интересной.

И последнее. Воспоминания эти я писал, главным образом, для себя и для тех, кто мне близок. Но потом подумал: мое поколение уходит, и тем, кто идет на смену, возможно, захочется узнать, как жили и что пережили те, кто прошел страшную войну и нелегкие времена сталинского правления, кто, говоря словами поэта, «посетил сей мир в его минуты роковые...»

 

Глава первая

 

«И НАД ХОЛМАМИ ТУЛЬЧИНА»

 

-Бо-о-ренька, Бе-е-реле, просыпайся…

Сквозь пелену еще не пробудившегося сознания слышу голос моей любимой мамочки.

- Вставай, мой мальчик, а то в школу опоздаешь!

Вы уже догадались, что Боренька – это я, круглолицый, веснушчатый, с челкой

семилетний оболтус, несколькими днями раньше ставший первоклассником. Как

каждая еврейская мама, моя тоже считала, что второго такого красивого, умного и

талантливого ребенка на свете нет. Любопытно, что на фронте мои веснушки сами по себе исчезли. Это не означает, что я сторонник такого способа борьбы с ними...

Школа! Еще пару недель назад она казалась мне самым привлекательным местом. В голове мельками самые радужные картинки: мальчишки, всевозможные игры, девчонки, за косички которых можно когда угодно дергать…

Увы, действительность оказалась не совсем такой, хотя мальчишек и девчонок

хватало. Исчезло главное – романтика. Оказалось, что в школе надо учиться. А

это скучно! Миллион запретов: этого нельзя, того не делай, имено то, чего больше всего хочется.

Но самое невыносимое – высидеть целых 45 минут на одном месте, тем более, если ты подвижный и, может быть, даже чересчур. И какая-то неведомая сила заставляет тебя вертеться, смотреть по сторонам в поисках более интересного занятия, чем хором произносить буквы и слоги, которые учительница каллиграфическим почерком выводит на доске. Тогда как еще год назад ты уже бойко разбирался в букваре со всякими “мама моет раму” , а “кот ест компот”.

Ну, а если ко всем этим неприятностям добавляется еще одна – ты левша, то совсем становится невмоготу. Потому что учительница, с ужасом обнаружив этот недостаток, старается тут же его ликвидировать, не понимая, что переход с левостороннего существования на правостороннее – процесс долгий и мучительный…

Теперь, надеюсь, понятно, почему я не торопился вставать, хотя понимал, что сделать это все равно придется.

Несколько слов о моем имени. Четверть века я и все, кто меня знал, были твердо

уверены, что я Борис. Иногда, в зависимости от “тяжести” моих поступков, имя варьировалось – Боря, Боренька. Утром я, как правило, был Боренька. К вечеру, когда допоздна заигрывался или задерживался на пляже, становился Борей, но не менее любимым мамой и папой, которые в оценке моих детских проказ всегда были единодушны, кстати, как и во всем остальном. Я не припомню ни одного конфликта между ними. Если же они были, то весьма искусно скрывались от нас, детей.

И вдруг спустя четверть века неожиданно узнаю, что вовсе я не Борис, а… Для получения диплома об окончании института потребовалось свидетельство о рождении, которого в глаза никогда не видел. Я написал маме, чтобы она сходила в ЗАГС и, если сохранились архивы (в Тульчине два с лишним года хозяйничали немцы и румыны), взять копию свидетельства и выслать мне. Недели через две приходит заказное письмо. Открываю, в нем требуемый документ, в котором черным по белому написано, что я – Борух. Мало того, что фамилия не слишком ласкает слух – Гольденшлюгер, так впридачу еще Борух. Но самое любопытное было в письме мамы. Оказывается ни она, ни папа тоже этого не знали. Под таким именем меня записал дедушка.

Борух так Борух. Куда денешься? Правда, через десять лет я все же стал Борисом

и моей фамилией стал мой литературный псевдоним – Туров. Но сделал я это (официально) не для себя: к тому времени я окончательно понял, что министром иностранных дел меня никогда не назначат, а ради сына, которому предстояло пойти в школу. Я не хотел, чтобы сознательную жизнь он начинал с такой неблагозвучной фамилией. Была и другая причина: мне тоже изрядно доставалось с настоящей фамилией. Как ее только не коверкали – и Гольденфлюгер, и Гольденшлюхер, и т.п.

Политика кнута и пряника моей первой учительницы Людмилы Романовны Кабак, окончившей когда-то гимназию и отличавшейся строгим нравом: ей ничего не стоило хлопнуть линейкой расшумевшегося мальчугана, а меня – по злополучной руке, когда по забывчивости в ней оказывалась ручка, принесла свои плоды. Вскоре я довольно сносно орудовал правой, вычерчивая вместо букв каракули.

Красиво писать я так и не научился, почерк у меня до сих пор отвратительный. Иногда сам с трудом разбираю то, что написал. Недавно где-то прочитал, что у многих великих людей почерк был тоже безобразный. Меня это немного успокоило…

- Боренька, хватит валяться, а то в самом деле опоздаешь!

Услышав в голосе мамы твердые нотки, я решаю, что настало время открыть хотя

бы один глаз, что должно было продемонстрировать мои благие намерения.

Маму и папу я никогда не боялся и не потому, что в воспитании они не прибегали к физическим мерам. По правде говоря, моим воспитанием в полном смысле этого слова они вообще не занимались, считая, что их взаимоотношения и климат в доме – достаточный пример для подражания. Редкие “нельзя”, “это некрасиво” или “как тебе не стыдно” – были тем необходимым дополнением, без которого не обходится детство…

За открывшимся одним глазом вскоре следовал и второй. Затем секундное размышление о непонятливости взрослых, как противно вставать в такую рань и тащиться в школу. И вообще, почему обязательно нужно начинать уроки чуть свет?!

Тем не менее я вскакиваю с кровати, бегу к умывальнику, делаю вид, что умываюсь. Для большей убедительности фыркаю. Натягиваю штанишки со шлейками накрест, чистую рубашку с короткими рукавами, приготовленную мамой еще с вечера, так как вчерашнюю после игры в футбол надо немедленно стирать. И направляюсь к столу. Все это я делаю в быстром темпе, чтобы действительно не опоздать.

Эта боязнь опоздать преследует меня всю жизнь, поэтому всегда стараюсь приходить вовремя, неважно куда, на работу или на свидание. Злюсь, когда другие этого не делают.

На столе меня ждет завтрак: нелюбимая сметана с творогом, обожаемая колбаса, чай и завернутые в салфетку бутерброды, пара яблок - с собой, в школу. Реакция на

школьный завтрак резко отрицательная: “Что я, девочка, что ли?” Почему “девочка”, до сих пор понять не могу...

По тому немногому, что успел написать, не трудно догадаться, что главным действующим лицом в нашей семье была мама. В то же время назвать происходящее в доме матриархатом было бы неспраедливо, поскольку папа добровольно отдал пальму первенства своей любимой Циличке, признавая за ней, во всяком случае, интеллектуальное превосходство. Мама когда-то окончила курсы счетоводов-бухгалтеров, что в Тульчине приравнивалось почти к Сорбонне. Папа никаких университетов не кончал, кроме жизненного, из которого почерпнул немало полезного и прежде всего честность, порядочность, благородство.

Папа был заядлым трудоголиком, настоящим профессионалом. Не считая мамы и

нас, двоих детей, он больше всего на свете любил свою работу, в которой присутствовали элементы творчества, иногда даже искусства. Он был пркрасным портным - закройщиком. А разве это не искусство, когда из бесформенного куска ткани создаешь элегантную вещь, которая делает человека краше, привлекательнее? Тем более, когда имеешь дело с женщинами.

В Тульчине папа считался одним из лучших дамских портных. Его даже приглашали на работу в Одессу, славившуюся своими мастерами. И только врожденный консерватизм, боязнь риска не позволили ему бросить вызов судьбе.

То же самое повторилось и в Ленинграде, когда под напором мамы он сделал робкую попытку сбросить провинциальные оковы. Успешно пройдя испытательный срок в одном из лучших ателье города, на последний шаг он так и не решился. Правда, значительно позже краем уха я слышал, что на то была более

серьезная, нежели консерватизм, причина: в городе на Неве у мамы наметился роман. А так как мамочка была натурой увлекающейся, то папа побоялся, что увлечение, чего доброго, может перерасти в нечто большее и тогда…

Можно представить, какие страшные картинки мелькали в его голове. Чтобы не искушать судьбу, он увез свое сокровище от греха подальше обратно в Тульчин.

Об этой истории, если она действительно имела место, в чем я до сих пор не уверен, никто никогда не вспоминал. Широкой огласки она не получила, и репутация образцово-показательной семьи оставались за мамой и папой до конца.

Но, чтобы брачный узел стал еще крепче, они решили завести второго ребенка. И 29 апреля 1935 года на свет появилось очаровательное создание, нареченное именем Элла…

Попытка хоть как-то сохранить хронологию в воспоминаниях, к сожалению, часто наталкивается на нежелание памяти этому следовать – то уводит вперед, то возвращает назад. Сейчас она настойчиво требует перенестись сразу на несколько десятилетий вперед и досказать историю любви моих родителей, которых я однажды назвал тульчинскими Ромео и Джульеттой.

Последние годы своей жизни мама тяжело болела. Арена ее деятельности постепенно сузилась до кухни. По магазинам, на рынок, не говоря уже о кино, она уже не ходила. Правда, в доме появился телевизор, но он включался редко – мама от него быстро уставала. Продукты в дом приносил папа, квартиру два раза в неделю убирала приходящая женщина, она же стирала белье.

Еду продолжала готовить мама и то потому, что доверить это кому-либо другому не могла, так как знала, что папа есть не станет. Его брезливость в отношении еды была патологической. Особенно трудно приходилось ему, когда попадал на торжества – дни рождения, свадьбы, юбилеи. В таких случаях он призывал на помощь все свои артистические способности, а они у него определенно были, и делал вид, что в восторге от кулинарного искусства хозяйки дома, хотя сам почти ни к чему не притрагивался.

Надо сказать, что мама вообще была кулинаром отменным. Ее торты, карбонаты и прочие деликатессы пользовались славой даже в Москве. Говорят, что я тоже неплохо готовлю, по-видимому, сказались гены мамы. От папы, его профессионального мастерства я тоже кое-что позаимствовал – могу пришить оторвавшуюся пуговицу. Но зато от обоих я унаследовал неизмеримо больше: честность, трудолюбие, любовь к людям. За это им великое спасибо…

Трудно найти слова, чтобы передать, как папа последние годы ухаживал за мамой

оберегал ее. Во дворе нашего дома был небольшой скверик, где росло несколько

фруктовых деревьев. Весной дворик покрывался зеленой травой. В этот маленький

оазис папа в хорошую погоду выводил маму, усаживал ее в удобное кресло, укрывал колени пледом – мама дышала свежим воздухом, грелась на солнышке. Бывало, что после дождя трава не успевала еще высохнуть, тогда путь от дома к креслу папа устилал газетами, чтобы Циличка, не дай Бог, не промочила ноги.

А вереница лучших врачей, которых он приглашал, дорогостоящие лекарства… И в это же самое время – ни дня без работы.

8 декабря 1979 года мамы не стало. Я приехал накануне, когда она второй день

уже находилась в коме после инсульта. Она лежала на диване в гостиной (на этом

же месте спустя три месяца смерть настигла и папу) красивая, молодая. Прерывистое дыхание и неосознанные движения пальцев левой руки – единственное, что свидетельствовало, что в маме еще теплилась жизнь.

Никогда раньше я не видел папу таким растерянным, хотя ему уже не раз доводилось провожать в мир иной близких людей. Он передвигался по дому, словно сомнамбула, бессильный помочь самому дорогому существу, в тот момент еще не сознавая, что самое трудное впереди, когда один за другим потянутся дни одиночества.

Из Одессы приехали мамины сестры – Фаина и Полина с мужем. Мы установили

дежурство, поскольку врачи не могли сказать, сколь долго продлится коматозное

состояние мамы. Ночное дежурство досталось мне. Я сидел рядом с диваном и, не

отрываясь, смотрел на родное, беспредельно близкое мне лицо любимой мамочки. И вдруг мне показалось, что она что-то произнесла. Я наклонился к ней. Но это был ее последний вздох, а, быть может, на какой-то миг к ней вернулось сознание, и она действительно, что-то сказала. Я поднес зеркальце к маминым губам - следов дыхания на нем не осталось. Разбудив всех, я сообщил трагическую весть.

Нежная, с белоснежно-матовым лицом, на котором почти не было морщинок, она

лежала умиротворенная тем, что хоть напоследок собрала вокруг себя самых дорогих людей. Не было только Эллочки с семьей: они полгода, как уехали в Америку.

Казалось, что мама спит и вот-вот должна проснуться, потому что на этой земле у нее остаются самые любимые люди, ради которых она жила и которым дала жизнь. Но такое случается только в сказках…

После похорон я еще несколько дней оставался в Тульчине, пытаясь уговорить папу поехать со мной в Москву. Я старался убедить его, что у меня ему будет хорошо, ни в чем нуждаться не будет. Он верил мне, но так сразу покинуть место,

где в какой-то необыкновенной любви прожил целую жизнь, не мог. И я его понимал.

-Боренька, у меня здесь много всяких дел. Ты поезжай, у тебя ведь работа. А я

приеду, - успокаивал он меня. – Я же не могу оставить маму одну…

Да, он не мог оставить маму одну. Это было выше его человеческих сил. И я уехал, взяв с него слово, что будет отвечать на мои письма. Бог свидетель, я очень хотел, чтобы он был со мной рядом, чтобы я мог в меру своих возможностей скрасить его последние годы. Ведь самое страшное в старости – это одиночество. А

папе как-никак шел уже 81-й…

21 марта 1980 года, как и день смерти мамы, я тоже никогда не забуду. Возвращаясь вечером после работы домой, я издали увидел освещенное окно в моей квартире. Неужели, уходя, забыл погасить свет? Маловерятно. Меня сразу охватило чувство чего-то недоброго. Вторые ключи от квартиры были только у двоюродного брата Сени – сына Полины. Открываю входную дверь, в передней стоит Сеня.

- Боря…- успел он произнести.

- Папа умер?- спросил я.

- Да!

Утром следующего дня мы втроем, к нам присоединился еще мой сын Генка, вылетели самолетом в Винницу, оттуда на машине добрались до Тульчина, где снова собралась вся родня.

Вообще, со здоровьем у папы особых проблем не было. За всю свою жизнь, насколько я знаю, он болел считанные разы, и то простудой. Причем, это выливалось в трагедию, потому что болеть он не умел, лекарства, даже самые безобидные, не принимал.

Тем не менее, в таких экстроординарных случаях в доме, естественно, тут же появлялся лучший врач, который, как и ожидалось, ничего опасного не находил. Советовал пару дней посидеть дома, попить чайку с молоком и малиновым вареньем, чтобы пропотеть. “И не мешало бы, чтобы Исаак утром и вечером принимал по таблетке аспирина…”,- напутствовал доктор, получая соответствующее вознаграждение, которое мама незаметно опускала в карман его халата. На прощание он обещал через денек заглянуть, но папу дома не заставал, так как тот сбежал на работу…

И вот, организм, не имевший опыта борьбы с болезнями, неожиданно получает мощнейший удар в виде обширного инфаркта. И он не выдержал. Без сомнения, удар бы спровоцирован смертью мамы. Жить без нее он просто не мог.

После того, как папа остался один в большом доме, где каждый уголок напоминал о прошлом, он пустил к себе студентку техникума. Денег за проживание не брал, но в знак благодарности она убирала квартиру. Она-то мне потом рассказала, как папа страдал. Каждое утро подушка, на которой спал, была мокрой от слез. Его жизнь превратилась в сплошное ожидание того момента, когда он снова увидится со своей Циличкой. А то, что такая встреча произойдет, он ни на минуту не сомневался…

Папу похоронили рядом с мамой – они снова вместе. Теперь уж навсегда.

Трагизм подобных потерь невозможно сразу осмыслить. Должно пройти какое-то время, чтобы в полной мере особнать их несоизмеримость...

А я – снова в далеком прошлом – с живыми мамой и папой.

Трудностей с учебой в школе, особенно в старших классах, у меня не было. Я до-

вольно часто ходил в отличниках, но получалось это как-то само собой, по-видимому, за счет хорошей памяти и умению быстро схватывать. Лучше всего мне давалась математика. Даже самые сложные задачки решал без напряжения. Мама тщетно пыталась выяснить, когда же я все-таки делаю уроки, потому что сидящим за учебником или пишущим что-то в тетрадь, она меня видела крайне редко.

Еще меня отличала аккуратность: тетради и книги всегда были в таком состоянии, будто их вообще не открывали. Именно это в первую очередь настораживало маму. Но так как отметки за четверть и годовые были хорошие, то проблемы из этого она не делала.

Своими математическими успехами я во многом был обязан прекрасному преподавателю Самуилу Исааковичу Щербе. “Милык” – так мы, ребята, звали его между собой. В школе он ходил в любимчиках. Особенно по нему вздыхали девчонки. По-мимо того, что он был педагогом от Бога, внешне производил самое приятное впечатление: выше среднего роста, правильные черты лица, отменная шевелюра и… голубые глаза, что у евреев встречается нечасто. Для полноты портрета еще добавлю, что Милык был прекрасным спортсменом, любил шутку. Кто-то из доморощенных шко льных поэтов, по-моему, Миша Крупник, который в математике был далеко не Лобачевский, сочинил такой стишок:

Без всякого ущерба

Лег в земной покой,

Здесь могила Щерба

С ромбом и кривой.

Милык не только не обиделся, но по достоинству оценил поэтические способно-

сти автора четверостишия, поставив ему в четверти вместо тройки четверку с дву-

мя минусами.

Ко мне Милык относился доверительно, уверенный, что на предательство я не способен. Сколько раз, когда у него кончались папиросы, он во время перемены за-

зывал меня в кабинет и спрашивал, есть ли у меня закурить.

О том, что я тихонько покуриваю, а было это в классе восьмом, знали немногие. Особенно скрывал я от родителей, догадываясь, какая последует на это реакция. Но однажды чуть не влип. Готовя мои брюки к стирке, мама в одном из карманов обнаружила крошки табака.

-Боренька, ты куришь?!- спросила она, не веря своим глазам и тому, что я на та- кое способен.

-Что ты, мама!

На этом инцидент был исчерпан. Она не стала допытываться, как табак попал в

мой карман. Раз я сказал, значит так оно и есть. Вообще-то, врал я очень редко и то, когда к этому вынуждали обстоятельства. Называл я это священной ложью. И прибегал я к ней с одной-единственной целью: не огорчать родителей. Сказать правду означало дать повод для лишнего беспокойства. Случай с табаком попадал под эту категорию.

Но вернемся к моему любимому учителю Щербу, который на охи и ахи наших девчонок внимания не обращал, а был явно неравнодушен к одной очаровательной

десятикласснице из другой школы. Звали ее Бина. Такого имени я никогда больше

не встречал.

Не помню уж, в каком классе – то ли в восьмом, то ли в девятом – мы по физике

проходили раздел “Электричество”. Единицей, кажется, силы тока, а, может, еще чего, была дина. “Дина – Бина”. “Бина – Дина!” – защелкало в моей головушке. В результате в моем учебнике по физике и в нескольких других все “дины” были переправлены на “Бины”.

Вскоре об этом узнал Милык. Наверняка, не без чьей-то подсказки, вычислил и автора шутки. После одного из своих уроков он сказал мне, чтобы я заглянул к не-

му в кабинет, прихватив учебник по физике. Я сразу понял, зачем я ему понадобился, и мне стало ужасно стыдно за свой проступок, словно выдал тайну, которая была доверена только мне Я шел на встречу с кумиром, как, наверное, идут на виселицу осужденные. Но увидев меня, вернее, мое страдальческое лицо, он усмехнулся и произнес единственное слово - “Малолетка!”

Не слишком остроумная шутка с учебниками, к счастью, не отразилась на наших

отношениях. Мы по-прежнему играли в одной команде в волейбол. На некоторых контрольных работах, как и раньше, он выставлял меня за дверь, чтобы не подсказывал. Эта наметившаяся “игра” – кто кого прехитрит, разумеется, не на равных, почти всегда заканчивалась моим поражением. Но я не огорчался, потому что заранее знал результат. Удовольствие доставлял сам процесс.

И все же иногда я тоже “праздновал” победу. Как-то на контрольной работе я быстро решил все задачки. В одной, самой сложной, было несколько решений, но правильное одно. Зная мои способности на всякие трюки, Милык не сводил с меня

глаз. Многозначительные взгляды некоторых ребят о помощи становились все нас- тойчивее, и я голосом, полным наивного удивления, громко спросил:

-Самуил Исаакович, в третьей задаче, кажется, ошибка. Не может быть, чтобы ответ был…

И я произнес вслух правильный ответ. В тот же миг раздалось:

-Выйди из класса!

Пожав плечами – за что, мол, такое наказание, изобразив на лице обиженную гримасу, я покинул аудиторию.

Милык, Милык! Идеал моих школьных лет. Во время войны он летал штурманом

на боевом самолете. К сожалению, с фронта не вернулся. В похоронке сообщалось,

что героически погиб, защищая Родину. Не знаю, во всех ли так писалось, но то, что он воевал храбро, не щадя себя, я ни на минуту не сомневаюсь. По-другому он

просто не умел. Пусть эти скупые строчки будут маленькой данью светлой памяти

замечательного Человека…

Пушкинская строка из “Евгения Онегина” – “И над холмами Тульчина”, вынесен-

ная в заголовок этой главы, обязывает хоть немного рассказать о небольшом, про-винциальном городке, где я родился и где прошло мое детство.

Согласно данным местного краеведческого музея, возник он в начале 17 века. До

определенного возраста Тульчин был для меня столицей вселенной, потому что других мест я просто не видел, и мне не с чем было сравнить.

В Тульчине своих достопримечательностей хватало. Чего, например, стоил замок графа Потоцкого – громадный архитектурный ансамбль, где до и после войны размещались воинские части. Или большой католический храм, по слухам, тоже выстроенный щедрым графом. Чуть уступала по размерам и православная церковь с голубыми куполами. Имелся еще небольшой, с красивыми витражами костел, превращенный впоследствии в студенческое общежитие. Правда, мы, мальчишки успели до этого в полной мере насладиться разноцветными стеклышками. На окраине города гордо возвышалась пожарная каланча. Внушительно на фоне небольших одноэтажных домиков и изредка двухэтажных выглядел Дом Советов, где размещались партийные и советские органы власти.

Но вот однажды, когда мне было не то пять, не то шесть лет, мама с папой, прихватив меня с собой, отправились на майские праздники в Одессу, которая находи- лась от нас километрах в 250. От увиденного я вначале даже растерялся: улицы, за- строенные сплошь большими домами, трамвай, море. Но еще большее впечатление произвели на меня колонны демонстрантов с флагами, транспорантами, впереди которых ехала кавалькада юных велосипедистов. Такое обилие детских велосипедов в голове не укладывалось. В Тульчине их было один, максимум два, да и то не у меня...

Мое удивление, что, оказывается, есть города куда больше Тульчина было мимо летным и прошло буквально на следующий день после того, как мы вернулись, и я снова увидел знакомые улочки и переулки, мощенную булыжником дорогу, по которой с грохотом катились телеги, запряженные лошадьми, на ходу справлявшие нужду, поэтому, пересекая дорогу, нужно было в оба смотреть под ноги, чтобы не вляпаться. А еще через несколько дней, после встреч с ребятами из памяти вообще выветрились одесские картинки, за исключением юных велосипедистов.

Став постарше и рассказывая о месте, где родился, я не забывал сообщить также,

что в Тульчине бывал Пушкин, что здесь находился центр Южного общества декабристов во главе с Пестелем. Соблаговолил посетить город и фельдмаршал Суворов, которому на центральной площади установлен памятник – великий полководец восседает на коне. Всю эту и другую информацию я с гордостью обрушивал на слушателей, которые, к моему удивлению, почему-то бурного восторга по этому поводу не высказывали. Но я не обижался.

К сожалению, ни тогда, ни сейчас мне не хватает слов, чтобы передать красоту природы тех мест. Это нужно самому видеть: тульчинский пруд, обрамленный садами, “пушкинские холмы”, полукольцом опоясывающие город, покрытые кустарником и фруктовыми деревьями. А внизу утопающий в зелени Тульчин, немного сонный, со своим неторопливым ритмом жизни. Какая-то необыкновенная умиротворенность исходила от этого пейзажа.

Таким я видел Тульчин в десять лет, таким он был в двадцать пять, когда я приез-

жал домой на студенческие каникулы, таким оставался и в тридцать пять, когда проводил с маленьким Генкой свой отпуск у родителей. Сейчас он другой. Трудно сказать – хуже или лучше, но другой.

В этом я убедился, побывав в 1999 и 2000 годах, а затем спустя восемь лет на могилках мамы и папы. Они покоятся как раз на «пушкинских» холмах, где находится еврейское кладбище. Я смотрел вниз, на город. Он по-прежнему утопал в зелени. Еще ярче блестели купола церквей. Но значительно больше стало современных многоэтажных домов. Они подобрались почти вплотную к холмам, а наиболее состоятельные жители начали осваивать и их: воздух здесь чище. К сожалению, эхо чернобыльской трагедии докатилось и до Тульчина.

И мне стало жаль этих холмов. Не только потому, что здесь получили последний приют мои любимые родители, здесь также покоится один из самых близких друзей детства – добрый, веселый, отзывчивый Саша Тепер, нелепо погибший с сыном в автомобильной катастрофе. Проводить их в последний путь вышел весь город, такой любовью он пользовался в городе. К его памятнику я тоже всегда кладу цветы.

На тульчинских холмах ранней весной 1979 года моя сетричка Эллочка сообщила мне, что собирается эмигрировать, и спросила, как я к этому отношусь. Ведь это

может отрицательно сказаться на моей профессии журналиста.

Я был ошарашен новостью и меньше всего в тот момент думал о своей карьере,

которая и так складывалась не лучшим образом. Меня поразила сама возможность того, что я никогда больше не увижу любимую сестричку, ее дочь – мою племянницу Жанночку. На миг я представил себе реакцию папы и мамы…

С другой стороны, я знал, что Эллочкина семья влачит жалкое существование. Павлик – второй муж Эллочки – инженер, большую часть времени проводил в колхозе, помогая убирать урожай. Сестра с племянницей были музыкальными работниками. Первая получала 80 рублей в месяц, вторая – и того меньше – 60. На круг, включая гроши Павлика, получалось чуть больше 250 рублей, и, если бы не регулярные продуктовые посылки родителей, неизвестно, как бы они сводили концы с концами. Зная все это, что я мог ответить? Не более минуты стоял я в нерешительности.

-Поступайте, как считаете нужным,- сказал я.- У вас на это есть все основания.

Павлик тоже присутствовал при разговоре.

-Но у тебя же могут быть неприятности…

Я усмехнулся:

-В крайнем случае, меня не пошлют послом в Турцию!..

В то время я работал литературным редактором в журнале “Шахматы в СССР” и

давно уже перестал мечтать о дипломатической карьере, которая могла бы (?!) явиться при определенных, разумеется, обстоятельствах, логическим продолжением моего институтского образования – в 1951-м я с отличием окончил турецкое отделение московского института Востоковедения.

Мама с папой очень болезненно восприняли сообщение Эллочки. Были растерянность, слезы. Я, как мог, защищал позицию сестры, стараясь убедить их, хотя они и сами прекрасно понимали, что так, как живет ее семья, долго продолжаться не может, и если появился шанс, то как им не воспользоваться.

В конце концов, папа с мамой смирились, во всяком случае, внешне. Но до последних дней это оставалось их непроходящей болью. И хотя от Эллочки приходили хорошие письма, успокоиться, что ее нет рядом, они так и не смогли. Эллочка, чтобы оградить меня от возможных неприятностей, в анкете не указала, что у нее есть родной брат.

Сейчас она с семьей живет в Калифорнии. Они с Павликом уже на пенсии. Жанночка закончила университет и четырехгодичную медицинскую школу, стала врачом. К сожалению, у нее нет детей. Нерастраченные материнские чувства она теперь отдает стареньким родителям, которые, увы, с каждым годом все больше нуждаюся в ее помощи...

Тульчинские холмы памятны мне еще тем, что здесь впервые, можно сказать, я стал мужчиной. Чтобы рассказать об этом, надо возвратиться к началу 1946 года, когда меня, как получившего на фронте три ранения, демобилизовали, и я вернулся в Тульчин.

Из Австрии, где размещалась наша часть, домой я добирался всеми мыслимыми и

немыслимыми способами: до Вены с американцами на их джипе, который на мокром после дождя железнодорожном переезде сделал кульбит, и мы с машиной оказались на вспаханном поле без единой царапины. С джипом тоже ничего не случилось: вытолкав его на шоссе, он, как ни в чем не бывало, завелся.

Вещей у меня почти не было, кроме небольшого чемоданчика, где лежали пустяшные подарки родителям и Эллочке. В ту пору я еще не знал, что, кроме любви и дружбы, существуют и другие ценности, которые могут пригодиться в жизни, чуточку украсить ее. Нет бы, привезти десяток часов, норковую шубу или что-то в этом роде. Я уж не говорю об одном демобилизованном солдате, старше меня и, судя по всему, умудренным житейским опытом, который привез маленький чемоданчик, доверху набитый… обыкновенными иголками, и стал всего лишь миллионером, правда, вскоре его за спекуляцию посадили.

Последний отрезок пути домой я проделал в открытом тамбуре товарняка. И как

результат – острейший бронхит, из которого почти месяц никак не мог выкарабкаться, несмотря на все старания мамы, пичкавшей меня всякими народными снадобьями и самой калорийной пищей.

Титанические усилия мамы в конце концов дали результат, и чтобы не терять даром время, я пошел в десятый класс вечерней школы. До вступительных экзаменов в институт оставалось месяцев пять. Вопрос, куда поступать, все еще висел в воздухе. Единственное, чего удалось добиться маме – обещания, что ни в театральный, ни в кинематографический документов подавать не буду. А мне именно туда больше всего хотелось. Но мама с папой были убеждены, что оттуда выходят люди с сомнительной репутацией, словом, богема. Другое дело – врач, юрист, на худой конец, инженер. Меня же тянуло к “богеме”. Почему? Потому что сразу после окончания войны я выступал в армейской художественной самодеятельности и испытал на себе “тлетворное” влияние от зрительского успеха. Но об этом позже...

Оклемавшись от бронхита, я постепенно стал приобщаться к общественной жизни: ходил в кино, на танцы, которые устраивались два раза в неделю в клубе под радиолу. На танцы меня затащил Саша Тепер.

Танцевать я любил, говорили даже, что неплохо получается. В выборе партнерши привередничал. Она должна была быть, прежде всего, миниатюрной по причине моего невысокого роста, и обязательно с хорошей фигурой и, разумеется, смазливой.

Однажды мне повезло. В толпе танцующих я приметил прекрасно слепленную

фигурку, головку которой венчала копна каштановых волос, ниспадавших на плечи

По тому, как она несла себя, было видно, что танец для нее не механическое перемещение ног в поределенном ритме, а еще какие-то эмоции.

Выбрав подходящий момент, я пригласил очаровательную незнакомку на танец. До конца вечера мы уже не расставались. Во время танца, когда я чуть крепче, чем принято, прижимал ее к себе, она не высказывала недовольства. Уже потом призналась, что никогда раньше не испытывала такой притягательной силы от партнера.

Звали ее Людой. Она сообщила, что ей 18 лет, у нее есть жених – офицер, который в тот день дежурил в части. На днях свадьба.

Сложив эти данные, и приплюсовав к ним легкость, с которой она пошла на контакт, я решил, что следует ковать железо, пока горячо. Не дожидаясь заключительного танца, мы вышли на улицу. Стояла тихая украинская ночь, воспетая многими писателями и поэтами, так что повторяться не буду. Скажу только, что она дествительно очень располагает к любви.

Найдя укромное местечко, мы, словно голодные, набросились друг на друга и стали целоваться. Моя рука начала путешествие по платью, останавливаясь в наиболее интимных местах, - никакого сопротивления. Добравшись до конечного пункта, я вдруг услышал умоляющий голос Люды:

-Пожалуйста, только не сегодня…

-Тебе нельзя?

-Не в этом дело. Я же тебе говорила, что через несколько дней у меня свадьба…

Настаивать я не стал. Спустя несколько дней после свадьбы “рубикон” нами был все же пройден. Ну а так как подходящего места для встреч ни она, ни я не имели, то отправлялись “на горы” (так мы называли наши тульчинские холмы), где укрыться от человеческих глаз труда не составляло.

До этого у меня уже были женщины, немного, но были. Но то, что испытывал я с

Людой, не шло ни в какое сравнение. Это было нечто феерическое, неповторимое.

Мы не могли насытиться друг другом. Такой физиологической гармонии я никог-

да больше не испытывал. Мне кажется, Люда тоже, потому что подыгрывать так не

возможно. Короткие передышки нам нужны были лишь для того, чтобы начать все сначала, начать новое восхождение к вершине, у которой нет названия, где на какое-то мгновение перестает существовать окружающий мир, и ты растворяешься без остатка в партнерше, а она в тебе…

А после этого мы, обессиленные, молча лежали на принесенном Людой коврике

и смотрели в безоблачное небо, каждый думая о чем-то о своем. Отдышавшись,

Люда вынимала зеркальце и, глядя в него, показывала на темные круги под глаза- ми.

- Сдаюсь, больше не могу!

Возвращались домой каждый своей дорогой, чтобы завтра, пока муж не вернулся

с учений, снова испытать наслаждение от близости. Во время одной из таких встреч Люда открылась.

-Помнишь наш первый танец? Уже тогда я поняла, что не успокоюсь, пока не получу тебя…

Недолго продолжалась наша любовная фантасмагория. Вскоре я уехал в Москву

поступать в институт. Через некоторое время воинсткую часть людиного мужа перевели в другой город, и они уехали из Тульчина.

Приезжая на каникулы к родителям, я интересовался судьбой Люды. У нее родилась дочь. Жизнь с мужем не сложилась: он стал сильно выпивать, и они разошлись. Люда обосновалась в Ростове-на-Дону.

И надо же случиться такому: в конце 60-х я приезжаю в Ростов в командировку. Первое, что сделал, разыскал в справочном бюро телефон Люды. Звоню. Голос

ее почти не изменился. Она меня тоже сразу узнала, обрадовалась.

-А ты не боишься встретиться после стольких лет разлуки?- спросил я, уверенный

что время наверняка наложило отпечаток на нас обоих.

-Нет!- услышал я в ответ.

Вечером Люда приехала ко мне в гостиницу. Конечно, двадцать с лишним лет дело свое сделали. Но она по-прежнему была еще хороша, сумела сохранить фигуру. Может быть, чуточку пополнела, да и у глаз появились едва заметные морщинки - свидетельства, что жизнь ее не баловала.

Мы вспомнили нашу молодость. Мне кажется, было неплохо. И все же недоставало былой страсти…

Когда Люда ушла, я вспомнил мудрую поговорку: “Нельзя дважды войти в одну и ту же реку”. И тут же подумал – “А может, и не надо, тем более, когда прошло два десятилетия”. Что поделаешь, такова суровая правда жизни, хотя не всегда она справедлива. С Людой мы больше не встречались...

Надо сказать, что интерес к противоположному полу пробудился у меня довольно рано, кажется, в третьем или четвертом классе. Вместе со мной училась очаровательная девчушка Таня Комкова, которая мне безумно нравилась. Белобрысенькая, аккуратненько слепленная, само собой, с косичками. Мои чувства к ней заключались в том, что я постоянно хотел находиться рядом. Случайное прикосновение к ее руке заставляло мое сердце учащенно биться.

Свои чувства я тщательно скрывал. О них знал только Миша Крупник. Он-то и предал меня, заявив однажды во всеуслышание, что “Боря любит Таню!” У Танечки тут же появились на глазах слезы, и она пулей выскочила из класса. Я же набросился на предателя с кулаками, который предпочел тоже ретироваться в коридор.

Наверное, с месяц я не мог смотреть в сторону Танечки, чувствуя за собой какую-

то вину. С Мишей я тоже не общался, несмотря на его неоднократные попытки наладить отношения. Один раз он даже пожаловался маме, что я не хочу с ним разговаривать, правда, причину ссоры не раскрыл.

Но горечь обиды быстро прошла. Постепенно куда-то улетучилась и первая любовь. Все стало на свои места. А по-настоящему я влюбился в классе 8-м. Мою избранницу звали Валей. Она тоже училась в восьмом, но в другой школе, где преподавание велось на украинском языке. По тогдашним меркам, она входила в число самых красивых девушек Тульчина. Была прекрасно сложена, очень женственна и, как говорится, “при всем”. А что еще нужно было юному повесе, перечитавшему к тому времени почти всего Мопассана, Бальзака и знакомому даже с произведениями Баркова…

Родители Вали принадлежали к местной интеллигенции. У них был свой домик с

большим садом, который спускался к пруду – зрелище, достойное кисти Левитана.

Особым почетом в валиной семье пользовалась музыка. Сама Валя неплохо пела и играла на рояле. Поэтому когда собирались у нее на день рождения или праздники,

всегда было весело – пели, танцевали и украдкой целовались.

Во время летних каникул мы с Валей встречались почти каждый день. В городском саду, примерно на полпути между ее и моим домом, у нас было свое излюбленное местечко, скрытое от чужих глаз густым кустаринком. Туда мы и забирались. На болтовню времени не хватало, так как до одури целовались. Мне разрешалось все до… Не уверен, пошел бы я дальше, не будь запрета, а еще точнее – самозапрета.

Эта вседозволенность доводила нас до исступления. Я затевал мазохистскую игру: стоило мне расслабить свои объятия, как она точас же начинала дрожать внутренней дрожью. Тогда я снова крепко к себе ее прижимал - дрожь проходила.

Не знаю, какие физические муки испытывала Валя после наших встреч, но мне было тяжко. Я напоминал кавалериста, проехавшего верхом на лошади без седла изрядное количество километров. Каждый раз я давал себе слово больше не доводить ни себя, ни Валю до такого состояния. Но на завтра все повторялось снова. И только война положила конец нашим, с одной стороны, сладостным, а с другой, мучительным любовным играм...

Нас, ребят, которые по возрасту еще не подлежали призыву в армию, вывезли в

тыл, на восток. Валя с родителями осталась в Тульчине. На фронте я о ней часто

вспоминал и первой написал ей, когда узнал, что Тульчин освобожден. Чтобы не

поставить ее в неловкое положение, мало ли что, может, вышла замуж, письмо подписал – Борис Любящий…

Валя сразу догадалась, кто скрывается за этим псевдонимом, и тут же сообщила

моим родителям, которые вернулись из эвакуации и три с лишним года обо мне

ничего не знали. Но об этом в следующей главе.

И снова память возвращает меня к событиям более ранним, где особняком стоит

арест папы. Особняком потому, что был он совершен в отношении человека (это я понял, когда подрос) кристально честного перед людьми, законом, страной. Напрочь аполитичным, никогда не участвовашим ни в каких движениях ни “за”, ни “против”. Круг его интересов, я уже говорил, замыкался на семье и работе. И вот его арестовывают.

Что творилось в доме, передать трудно. Все были в шоке. Семейное вече с участием ближайших родственников ни на минуту не прекращало работу. Меня, отметившего шестой год рождения, старались от всего этого отгородить, но не слишком настойчиво: маме, бабушкам и дедушкам было не до меня – надо спасать папу.

Пока взрослые тщетно пытались отгадать, в чем причина ареста, у меня было готово свое обяснение, не лишенной детской логики и замешанное на сыновьей любви. Вот примерный ход моих мыслей: просто так не арестовывают, значит, папа что-то совершил. Плохое он сделать не мог – в этом я был абсолютно убежден. Значит, совершил что-то героическое, и я могу еще больше им гордиться…

В необъявленных героях папа проходил до самого вечера, пока не стала известна настоящая причина ареста. Оказывается, пришла разнарядка потрясти зажиточных евреев на предмет золотишка и других драгметаллов, поскольку страна испытывает острый недостаток в финансах в связи со строительством светлого будущего. В число зажиточных попал и папа – не может быть, чтобы человек, у которого первая половина фамилии “Гольден”, в переводе золотой, не имел бы презренного металла.

Не уверен, что именно так рассуждал чиновник, подписавший ордер на арест, но совсем исключить подобную версию тоже нельзя. Да, семья наша жила небедно, но больших денег, тем более драгоценностей, у нас никогда не было. Мама, например, обручальное кольцо получила от папы в день серебряной свадьбы. Еще через несколько лет он подарил ей золотые часики с браслетиком.

После того, как стала известна причина ареста папы, возникла проблема, где достать злополученные царские червонцы и где взять деньги, чтобы их купить? Очередной день был посвящен решению этой непростой задачи. Несмотря на то, что моя версия по части героизма оказалась несостоятельной, папа, тем не менее. еще долго продолжал ходить у меня в героях-мучениках.

Требуемый выкуп был найден. С самой лучшей стороны в этот трудный час показали себя родные и друзья. Через три дня небритый, осунувшийся, с виноватой полуулыбкой в доме появился папа. Все были счастливы и прежде всего он, для которого расставание с близкими было равносильно смерти.

В связи с этими событиями мне вспомнился анекдот, по-видимому, появившийся

в ту далекую пору.

Еврея вызывают в соответствующие органы.

- Рабинович, у нас нет времени на болтовню, поэтому сразу - к делу. Нам известно, что у вас есть деньги и золото тоже. Так вот, и то, и другое нам очень нужны!

- Гражданин начальник, разрешите поинтересоваться, для чего?

- И вы еще спрашиваете?! Разве вы не знаете, что мы строим социализм?

- Боже мой, как я мог забыть такое? Но если вы позволите, я бы хотел переговори ть на этот счет со своей Саррочкой. Она ждет меня в коридоре.

- Но не долго…

Через пару минут Рабинович возвращается.

- Ну, что?- спрашивает уполнамоченный по строительству бесклассового и процветающего общества.

- Саррочка сказала, что когда нет денег, то не строят социализм…

Можете не сомневаться, Рабинович деньги принес, причем, как мечтал незабвенный Остап Бендер, “на тарелочке с голубой каемочкой”.

Один из самых остроумных писателей второй половины ХХ века Станислав Ежи

Лец так объяснял, почему рождаются слухи о несметных богатствах евреев: “Евреи

платят за все!” Добавлю: и прежде всего потому, что евреи…

Тут самое время рассказать о тех, кто в детстве тоже был всегда рядом со мной –

бабушках и дедушках, о маминых сестрах, ее брате.

Сестер у мамы, как я уже говорил, были две – Фаина и Полина. Вторая была чуть

постарше меня, и мы, можно сказать, вместе росли. С Фаиной в детстве я общался

мало, так как она рано выпорхнула из родительсткого гнезда и начала самостоятельную жизнь. Дядя Яша тоже пошел по ее пути. Но поскольку он рано покинул сей мир, то начну с него.

Круглолицый, всегда улыбчивый, невероятно добрый дядя Яша, помимо всего прочего, в моих глазах был еще отважным воином, отнюдь не меньшим, чем Чинганьчгук. Воинскую службу проходил на Халкин–Голе – самой тогда горячей точке страны, где то и дело возникали конфликты. Отслужив положенный срок, он демобилизовался и уехал в Ленинград. Работал в обкоме профсоюзов. А спустя какое-то время появился в Тульчине в качестве жениха.

Родители невесты, несмотря на то, что дядя Яша был госслужащим, пожелали, чтобы свадьба была по полной еврейской программе – с хупой, равином и, конечно, с клезмер, мини-оркестром, состоявшем, как сейчас помню, из скрипки, кларнета, трубы, контрабаса и ударника. Несмотря на малочисленность состава, оркестр так громко играл, что поглазеть на зрелище собрались люди со всех близлежащих улиц.

Надо сказать, что жених и невеста в самый ответственный момент, находясь под

хупой (наподобие балдахина), выглядели весьма торжественно. Это я успел заметить, несмотря на то, что моим вниманием полностью завладел оркестр. Наверное, потому, что к двум из пяти инструментов я имел некоторое отношение: на скрипке учился играть, а с барабаном, конечно, не таким, как у клезмер, я, можно сказать, вообще был на “ты”, так как в пионерском отряде выполнял роль барабанщика. Ребята даже дразнили меня: “Боря – барабанщик, Боря – барабанщик крепко спал. Он проснулся, перевернулся, три копейки потерял!” Дразнилка большим остроумием не отличалась, но по ритму была близка к тому, что я выстукивал двумя деревянными палочками на барабане, вышагивая впереди отряда.

Из той первой и последней еврейской свадьбы, где мне довелось присутствовать, еще запомнилось, как один из музыкантов, обладавший самым зычным голосом, периодически провозглашал здравицу в честь кого-то из гостей и его семьи. За это удостоенный такой почести человек обязан был раскошелиться. Деньги шли в общую копилку музыкантов.

Через несколько дней после свадьбы молодожены уехали в Ленинград. Потом ро-

дилась у них дочь. Спустя какое-то время началась Великая отечественная. А когда немцы вплотную подошли к городу на Неве, дядя Яша записался в ополчение, хотя мог этого не делать: у него была бронь. В одном из первых боев он погиб. Так не стало моего едиственного родного дяди…

Маленьким я бегал за Полиной, как хвостик, чем не доставлял ей большой радо-

сти, так как интересы наши чаще не совпадали. Кроме того, как старшая, она нес-

ла некую отвественность за меня, и вину за каждое мое разбитое колено, синяк

или царапину мы делили пополам. Поэтому понятно ее желание побыстрее избавиться от такой хлопотной нагрузки.

Помню, Полина как-то заболела свинкой. Ее, естественно, изолировали. Что со

мной творилось, передать трудно. Белугой ревел я перед ее дверью, причитая: “Хочу к Полине, хочу к Полине…”

Худенька, бледненькая, она в старших классах незаметно превратилась в интере-

сную девушку с отличной фигурой. Такая метаморфоза не могла остаться незамеченной ребятами, которые тоже, по закону природы, взрослели. Число вздыхателей стало расти в геометрической прогрессии.

Не могу сказать, что Полину слишком расстраивали знаки внимания поклонников, но кому-то одному, по моим наблюдениям, явного предпочтения она не отдавала. Знаю это не понаслышке, а как свидетель, на глазах которого происходила игра в так называемую “любовь”.

На вечеринках, так тогда назывались домашние тусовки по поводу дня рождения

или Нового года у Полины всегда собирались ее одноклассники, подруги. После

застолья и танцев обязательно играли в “почту” – писали друг другу записки. Так

вот, роль почтальона, как вы уже догадались, обычно выполнял я.. Уж мне-то было известно, кто больше всех получал записок, - Полина, и не потому, что была хозяйкой “бала”.

К почтальонским обязанностям я относился со всей серьезностью, на которую был способен. За сроком давности могу признаться, что иногда использовал их в корыстных целях. Зная о моих родственных связях с объектом “охов и вздохов”, ребята старались меня задобрить. Чтобы еще больше поднять себе цену, я делал вид, что не только пользуюсь доверием Полины, но имею даже некоторое влияние на нее, что на самом деле, как вы понимаете, не соответствовало действительности. Но любвь слепа...

“Взятки” я брал, в основном, конфетами, предпочитая леденцы, которых на сто грамм шло изрядное количество, и их можно было долго сосать.

Когда появлялись первые фрукты и ребята-старшеклассники устраивали набеги

на сады, иногда они брали меня с собой, особенно если в этих вылазках участвовал

мой двоюродный брат Саша, по уши влюбленный в Полину. Мне вменялось “стоять на стреме” – своевременно оповещать о приближающейся опасности, но не исполнением “Боже царя храни”, как напутствовал Остап Бендер Кису Воробьянинова, а свистом, что я делал весьма искусно, засунув в рот по два пальца каждой руки

Большинство сорванных в темноте яблок были несъедобны. Но не ради них затевался весь сыр-бор: через неделю созревших фруктов на рынке было завались. Волновал сам процесс…

О другой маминой сестре - Фаине еще представится возможность сказать много добрых слов. А сейчас о бабушках и дедушках, которые тоже внесли свою лепту в мое воспитание, сами об этом не догадываясь. Их жизнь была самой лучшей шко- лой….

Сколько себя помню, мы всегда жили с бабушкой Хайкой и дедушкой Симхой (по маминой линии) в одном доме. Иногда квартиры были рядом, иногда на втором

этаже - мы, дедушка с бабушкой – на первом. Так что на дню я бывал у них множество раз.

Бабушка была моей палочкой-выручалочкой. Стоило мне что-то натворить – допоздна задержаться на пляже, или до темноты заиграться с ребятами, забыв про обед, первым делом я заходил к ней. У бабушки происходила генеральная репети ция того, что меня ожидает поэтому она всегда сопровождала меня на место “казни”: вдвоем все-таки не так страшно, хотя родительского гнева я не очень боялся. В крайнем случае получу шлепок по попе. Но даже эта мера наказания применялась крайне редко и не являлась орудием воспитания, а скорее нервной реакцией на мое появление.

Бабушка, увидев меня, считала своим долгом отчитать: “Ты же знаешь, как мама с папой волнуются…” Я тут же давал клятвенное обещание, что подобное никогда не повторится. Она уголком рта улыбалась, понимая, что слова эти ничего не стоят. Дедушка в нравоучительных беседах участия не принимал, полностью полагаясь на воспитательный талант бабушки, вырастившей пятерых детей, в том числе и мою маму. Кроме того, он всегда работал: днем в сапожной мастерской, вечером – дома.

До сих пор помню специфический запах от кожи, кстати, мне нравившийся, которым была пропитана комната, где он шил сапоги, изготовлял на заказ туфли, полуботинки. Все, что выходило из его рук, мне казалось шедевром. Неописуемый восторг вызвали сапожки из красной кожи, которые он сделал мне ко дню рождения, на каблучках, с рантом. Увы, им была уготована не лучшая судьба. Катаясь в них с ледяной горки я не заметил проволоки и сильно поцарапал один сапожок. Слез было море, пока дедушка не пришел с работы и, минут двадцать поколдовав над ним, вернул мне сапожок в первозданной красе.

В нашей родне все мужчины были трудоголиками. Дедушки тоже. Жены, как правило, не работали. Они занимались хозяйством, рожали и воспитывали детей, словом, были хранительницами домашнего очага. Правда, в критические моменты они тоже подключались к добыванию средств существования. Когда однажды дедушка на время выбыл из строя, на трудовую вахту стала бабушка, занявшись изготовлением дамских париков, шиньонов, накладок для местных красавиц. Вахта это была непродолжительной, но еще долго после этого мне на глаза попадалась щетка-скребок, которой бабушка расчесывала волосы для будущего парика.

Кстати, мама моя тоже какое-то время поработала бухгалтером в детском саду. Не по материальным соображением, а скорее, чтобы самоутвердиться, показать, что и она тоже не лыком шита, хотя нужды в подобной демонстрации не было – ее и так все любили и ценили…

Когда я, в сопровождении бабушки, появлялся перед мамой, мне всегда задавался

один и тот же вопрос: “Где ты был?” Конечно, она знала, где – на пляже, на стадионе, иногда в городском саду подсматривал в щелочку, что происходит на сцене театра…

Я не успевал открыть рта, чтобы ответить, как встревала бабушка.

-Циличка, не ругай его. Я ему уже все высказала. Он полчаса, как у меня, и боится идти домой, потому что ты будешь его ругать. Боренька дал мне честное пионерское, что больше этого делать не будет. Правда, Боренька?

Я бодро кивал головой. Бабушка уходила только тогда, когда видела, что мама,

сменив гнев на милость, собирается меня кормить. Обещание “больше этого не де лать” я честно выдерживал несколько дней. Потом следовал очередной срыв, и снова на авансцене появлялась моя палочка-выручалочка – любимая бабушка.

Бабушка Хайка несомненно была женщиной героической. Несмотря на то, что на ее долю выпало много всего: две мировые войны, революция, погромы, голод, преждевременная смерть мужа, гибель сына, эвакуация и т.п., она никогда не жаловалась. Больше того, когда на старости лет, живя в Одессе вначале у Полины, а потом у Фаины, она могла вести праздный образ жизни, в ней все равно срабатывал комплекс вечной труженницы – хлопотала на кухне, помогала воспитывать внуков.

Бабушка была ярким подтверждением того, что образование и ум не всегда ходят в одной упряжке. Читать она умела, писать тоже, в свое время посещала ликбез, но то, что выходила из-под ее пера, разобрать было трудно. Последние годы, приезжая в гости к нашим одесситам, обычно с Геннкой, я часто заставал ее сидящей в кресле с газетой в руках. Ее интересовало все, что происходит в мире. Что касается ума, то этим Бог не поскупился. Она сохранила его буквально до последних дней.

Не боюсь показаться нескромным, но из всех внуков и внучек бабушка больше

всего любила меня, наверное, потому, что я был первым. Я ей платил тем же.

Последняя наша встреча состоялась зимой 1974 года. Ей уже было 86 лет. Бедне-

нькая, она страдала астмой. В каждом письме из Тульчина мама писала, что я дол жен торопиться повидаться с бабушкой, которая не переставала спрашивать, почему не приезжает Боря.

У меня оставалась неделя от отпуска, и я решил съездить в Одессу, а на обратном

пути заглянуть в Тульчин. Бабушка тогда жила с Фаиной, которая о ней очень забо- тилась. Зная, что я люблю фаршированного карпа, бабушка решила приготовить его собственными руками.

Вечером, в день моего приезда за богато накрытым столом (Фаина это умела) собралась вся наша одесская родня. В центре стола красовалось большое блюдо с фаршированной рыбой. Я взял кусок, откусил, аот тебе на – бабушка забыла вынуть кости. Сестра моя Эллочка последовала моему примеру и тоже, удивилась. Мы молча переглянулись. Чтобы доставить бабушке удовольствие, я рыбу съел, больше того, взял второй кусок.

А через день бабушке стало совсем плохо, у нее начались галлюцинации. Мы с Гришей (мужем Полины) то и дело бегали за кислородными подушками. А тут, как

назло, закрутила метель, что в этих краях редкость. Казалось, сама природа скорбит о том, что мир покидает еще один чудесный человек.

Состояние бабушки с каждым днем ухудшалось, Мой отпуск таял, а ведь я обещал маме заглянуть к ним. И я решил поехать в Тульчин.

Вечером следующего дня, когда я уже был у мамы, пришла телеграмма о том,

что бабушка скончалась. Утром мы все отправились в Одессу, чтобы проводить ее

в последний путь. Иногда мне начинает казаться, что она не умирала, дожидаясь

нашей встречи…

Дедушка Симха был добрейшим человеком, абсолютно бесконфликтным. По-моему, за всю жизнь и мухи не обидел. Не помню случая, чтобы он на кого-нибудь

повысил голос, если даже на то имелась причина.

Среднего роста, правильные черты лица, небольшая бородка клинышком – в его

облике было врожденное благородство, я бы даже сказал, аристократизм. Дедушку

любили все. Среди сапожников он слыл белой вороной: не пил, не курил, не ругался.

Как завороженный, часами я мог сидеть рядом с ним и смотреть, как ловко он орудует сапожными инструментами. На моих глазах бесформенная кожа постепенно начинала приобретать красивые формы.

Помню, однажды он взял меня с собой на базар, где продавалась всякая всячина –

инструменты, скобяные изделия. Это был первый год, когда я пошел в школу. Купил ли он то, что ему было нужно, не помню, а вот мне – маленький рубанок, врезалось в память на всю жизнь. Я его долго берег этот подарок.

Ни дедушка Симха, ни бабушка Хайка верующими не были. Возможно, до революции они в синагогу наведывались, но молящимся дедушку я, например, ни разу не видел Однако главные еврейские праздники исправно справляли. Бабушка вкусно готовила, в такие дни стол ломился от яств.

Лично я больше всего любил праздник Ханука, так как становился обладателем несметного богатства в виде рубля, а то и двух . “Ханука-гелт” я находил под подушкой утром в день праздника. Деньги туда клал дедушка. Недели две я наслаждался мороженым, порция которого стоила пять копеек, семечками и леденцами…

Навсегда остался в моей памяти день, когда дедушки не стало. Май 1941 года выдался особенно жарким. Я сидел на уроке и предавался мыслям о предстоящих каникулах. Вдруг классная дверь приоткрылась, и дежурная, подозвав к себе преподавателя, что-то ему сказала. Тот кивнул головой, потом подошел ко мне.

-Боря, тебе нужно срочно идти домой…

Уже издали я заметил необычное скопление народа. Во дворе нашего дома людей

было еще больше. Кто-то, увидев меня, сказал: “Это – его внук”.

Не успел я перешагнуть порог, как ко мне с плачем бросилась бабушка.

-Боренька, наш дедушка умер!

Как умер?! Еще вчера вечером я с ним разговаривал. Он сидел на своем низком стульчике, сидение которого было сделано из перекрещивающихся полос кожи, и

мастерил очередную пару обуви. И вдруг… умер. Это неправильно! Так не должно

быть. Мозг отказывался принимать такую вопиющую несправедливость.

Через несколько минут я узнал, как все произошло. В обеденный перерыв дедушка, как обычно, пришел домой. Бабушка пошла на кухню пазгреть еду. Вдруг слышит, ее зовет дедушка.

-Хайка, мне что-то нехорошо, сердце…

Она усадила его на диван, принесла подушку.

-Отдохни, пока я накрою стол.

- Пожалуйста, помоги мне снять сапоги…

“И в этот момент,- продолжала рассказ бабушка,- я увидела, как смертельная ма- ска накрывает лицо дедушки. Он откинулся на спинку дивана. Я стала кричать

“Помогите!” Из груди дедушки вырвался хрип, и он умер”.

Неожиданная смерть дедушки вызвала множество проблем. Нужно было сообщить в Ленинград, где жили дядя Яша, Фаина и Полина, два года назад поступившая в тамошний институт иностранных языков. Всем им я отправил телеграммы.

Вечером пришел ответ: немедленно выезжаем. Несложные подсчеты показали, что похороны могут пройти только на третий день. Морга в Тульчине не было. Жара, как назло, стояла невыносимая. Гроб с телом дедушки находился дома. Мне было поручено доставать лед. Установки, которые производили бы лед, в городе тоже отсутствовали. Его заготовляли с зимы и хранили в погребах под толстым слоем соломы. Мы с Мишей Крупником сумками таскали лед и раскладывали его вокруг гроба. Потом поехали встречать на железнодорожную станцию ленинградцев.

Проститься с дедушкой пришло много народу. Он лежал в гробу красивый и молодой. Ведь ему еще не было шестидесяти…

Дедушка Вигдор и бабушка Шифра по папиной линии, сколько я их помню, всегда были старенькими, аккуратненькими и тихонькими. Жили в покосившемся домике из двух комнат и кухни с русской печкой и погребом, который заменял еще неведомый Тульчину, холодильник. Полы в комнатах были почему-то покатые, наверное, тоже от старости.

Дедушка, будучи портным, никогда ни в каких ателье, мастерских, артелях не

работал. Поэтому в советское время он постоянно жил под страхом, что нагрянет

фининспектор, и его обложат налогом. Все в доме было приспособлено к тому, что

если, не дай Бог, это случится, никаких следов работы на поверхности быть не должно. По этой причине входная дверь всегда была на запоре и открывалась она лишь после того, как хозяева убеждались, что опасности нет.

Бабушку Шифру и дедушку Вигдора я по-своему любил, хотя в доме у них появлялся не часто, и то после многократных напоминаний папы и мамы, что нужно их проведать: “ведь они такие старенькие…”

Меня бабушка и дедушка встречали радостно: “Ой, Боренька пришел!” – восклицала бабушка, увидев через окно двери мою круглую, веснушчатую физиономию. Затем раздавался голос дедушки.

-Шифра, ты закрыла погреб?

Дедушка опасался, что я могу туда нырнуть, что неоднократно случалось по за- бывчивости с бабушкой, каким-то чудом ни разу ничего себе не сломавшей. Далее неизменно следовал вопрос, хочу ли я кушать. Услышав отрицательный ответ, мне предлагалось отведать хотя бы коржиков, которые всегда стояли в вазочке на столе. Бабушка Шифра была неплохим кулинаром, что, кстати, в еврейских семьях не редкость.

Свой визит я старался подгадать к тому часу, когда дедушка совершал молитву.

Сама молитва, ни одного слова которой я не понимал, меня интересовала мало, а

вот подготовка к ней нравилась: как дедушка неспеша надевает на себя черный балахон (тфилин), такого же цвета широкой лентой прикрепляет ко лбу деревянный кубик. Во всей этой операции была какая-то особая торжественность. Затем в его руках появлялся молитвенник, он открывал его на нужной странице и, покачиваясь взад-вперед, нараспев читал молитву.

Бабушка Шифра и дедушка Вигдор произвели на свет четырех сыновей и одну

дочь. У всех судьба сложилась по-разному. Заметную карьеру никто не сделал. Все были труженниками, прекрасными семьянинами, Тульчина не покидали. Когда на чалась война, все, кроме дедушки и бабушки, решили эвакуироваться. Никакие уговоры и доводы уехать с ними не помогли. “Мы – старенькие,-аргументировал свой отказ ехать дедушка,- никто нас не тронет. Кому мы нужны?”

И дедушка с бабушкой остались в Тульчине. Как и других евреев, их отправили в лагерь, где они и погибли. Они жили тихо, незаметно и также незаметно и тихо ушли в мир иной…

А теперь о более веселых воспоминаниях. В Тульчине начались мои первые спортивные увлечения. Центральное место, разумеется, занимал футбол. Моя любовь к этому виду спорта многие годы оставалось неизменной. Менялись только мячи. Вначале были тряпичные и резиновые. Последние доставляли немало хлопот: стоило появиться маленькой дырочке, как тут же при ударе они сплющивались, и приходилось какое-то время ждать, когда соблаговолят самоокруглиться. С тряпичными было проще, потому что они вообще не имели формы, и им нечего было терять.

Потом появились мячи надувные, с которыми тоже было немало мороки, так как

камеры быстро приходили в негодность. Кроме того их надо было зашнуровывать, и если шнуровка попадала в голову, как минимум, синяк обеспечен.

Но все эти мелочи меркли на фоне азарта спортивной борьбы, который охватывал

нас, ребят, собравшихся на каком-нибудь пустыре или на школьном стадионе, не

очень отличавшемся от того же пустыря.

У нашего футбола были свои неписаные правила. Желающие играть делились на

две команды. Происходило это на демократической основе. Два лидера, чей футбольный авторитет сомнения не вызывал, устраивали “аукцион”:

-Я беру Вову!- говорил один.

-А я Сему!- говорил второй.

-Я Гришу!

-А я Борю!

И так далее. “Лишний”, при нечетном числе футболистов, становился судьей. При комплектовании команд не обходилось и без конфликтов, вызванных расхождением в оценках игроков. Но они быстро улаживались, потому что всем не терпелось скорее начать игру.

Затем разыгрывались ворота – никто не хотел играть против солнца. Воротами, как правило, служили булыжники, кучка камней, либо школьные сумки, ранцы, если дело происходило после уроков.

Играли в чем попало, но в ботинках запрещалось, чтобы не нанести травму сопернику. Чаще всего играли босиком, поэтому подошвы ног мало чем отличались от той же части ботинок. Особенно доставалось большому пальцу ударной ноги, в моем случае, как у левши, - левой. Если палец втыкался в ногу противника, то это полбеды, а вот, когда в землю – без кровоточащей ссадины дело не обходилось. Но на этот случай у нас имелось весьма эффективное средство в виде замазки из слюны и… пыли. Замазку мы накладывали на ранку и снова устремлялись в бой.

Пишу это, и самому не верится, было ли такое на самом деле. Ведь могли заработать столбняк или другую заразу. Но, во-первых, над этим никто не задумывался. А, во-вторых, если бы даже знали о грозящей опасности, то не поверили бы, потому что никто из мальчишек ни разу не пострадал – значит, это - очередная утка взрослых. Возможно, у этого феномена и есть другие объяснения: пыль и слюна тогда были стерильными, но я их не знаю.

Футбольный опыт, полученный в Тульчине, пригодился спустя много лет, когда я уже учился в институте, где больше был известен как волейболист. Что я делал в волейболе с моим ростом? Говорят, неплохо играл в защите, иногда даже вытягивал “мертвые” мячи, точно распасовывал. Наверное, по этим же причинам, работая после окончания института в Таджикистане, я выступал за команду “Динамо”, неоднократного чемпиона республики, и даже за сборную Таджикистана, участвовуя в зональных соревнованиях на первенство страны, за что получил первый разряд.

Моя футбольная карьера кончилась неожиданно. После четвертого курса нас, ребят, отправили на военную переподготовку в Рязанское пехотное училище. И хотя за плечами у меня был более, чем трехлетний опыт войны, я вместе со всеми вынужден был заниматься строевой подготовкой, изучать Устав, выполнять приказы сержанта – командира отделения, изо всех сил старавшегося показать “интеллигентам” из Москвы, почем фунт солдатского лиха. До сих пор слышу его, полные злорадства команды: “Встать!”, “Ложись!”, “Вперед, по-пластунски!”, “За-а-певай!”

Беспросветные армейские будни иногда окрашивались в светлые тона. Правда, получить удовлетворение от праздника мне не довелось.

Вместе с нами в училище военную подготовку проходили студенты из других институтов, кажется, МГИМО и Внешторга. И вот, в один из воскресных дней, по инициативе сопровождавших нас зав.военными кафедрами, был устроен футбольный матч, по слухам, на дюжину коньяка.

Я тоже был включен в команду, и, как левша, отправлен на левый край. Первый

тайм, к неудовольствию начальства, закончился нулевой ничьей. В перерыве с командами была проведена соотвествующая политико-воспитательная работа, и на вторую половину игры соперники вышли с желанием “победить или умереть”.

Дальнейшие события развивались для меня следующим образом: в один из острых моментов я получил отличный пас и, набрав скорость, стал приближаться к воротам противника. В самый решающий момент, когда я отвел ногу, чтобы нанести победный удар (достиг бы он цели или нет, сказать не берусь), я получил сзади удар по ноге. Ойкнув, сел на траву. С поля меня уже увели. В санчасти определили небольшой разрыв мышцы. Признаться честно, меня это сильно расстроило, так как недели две не ходил на строевые занятия.

Но если думаете, что после случившегося я с футболом расстался, то ошибаетесь. Судьбе угодно было распорядиться так, что где-то в середине 50-х, работая в издательстве “Физкультура и спорт”, я был назначен редактором футбольных программ. Это было время, когда в Москву все чаще стали наведываться зарубежные команды.

В мои обязанности входило не только редактировать, но и писать программки, поддерживать связь с типографией, следить за тем, чтобы они вовремя попадали на стадион “Динамо” (“Лужников” тогда еще не было), где проходили международ ные встречи. Несмотря на то, что объем работы был достаточно велик, мне нравилась вся эта круговерть.

Немаловажным плюсом было и то, что накануне матча в моем распоряжении оказывалось два десятка билетов на стадион, что по тогдашним меркам считалось ненесметным богатством, потому как достать билетик на международный матч было почти невозможно. А мне их давал “для дела” сам директор стадиона Тимофеев, личность любопытнейшая, бывший кадровый работник органов. Рыжеватый, невысокого роста, он был грозой для служащих стадиона – хозяйства непростого. Но зато на главной арене, благодаря его жесткой дисциплине, царил образцовый порядок.

 

Большую часть билетов я отдавал друзьям, но перепадало и типографским работникам, от которых зависел своевременный выпуск программ, а также издательскому начальству, у которых были свои нужные люди.

Поскольку писать программки приходилось самому, а сведения о приезжающих командах были скудны, болельщикам же хотелось сообщить что-то новенькое, интересное, то приходилось вречать зарубежных гостей и, по возможности, тут же брать интервью у руководителей делегаций, тренеров. Если по горячим следам это не удавалось, то делал я это во время приемов, которые устраивались вечером в дни приезда обычно в ресторане “Москва”.

Приемы эти мне запомнились прежде всего столами, которые ломились от обилия и разнообразия блюд – икра, всевозможная рыба, колбасы и прочие деликатесы. О напитках и говорить нечего.

Гости ели мало, пили еще меньше, чего нельзя сказать о гостеприимных хозяевах в лице работников отдела футбола, представителей судейской коллегии и вашего покорного слуги. Правда, в силу природной застенчивости, я старался держать себя в цивилизованных рамках.

Комитетские работники, побывавшие не на одном таком приеме, хорошо усвоили ресторанное правило: в счет, кстати, он был открытым – трать сколько нужно – включались только откупоренные бутылки, закрытые в конце приема уносились официантами обратно. Поэтому наши старались как можно больше откупорить с тем, чтобы потом прихватить их с собой.

Итогом моего тесного общения с футболом явились две небольшие книжонки, на

писанные мною в соавторстве (так значилось на титульных листах, хотя писал я их один) с ответственными сотрудниками отдела футбола. Директор издательства счи тал, что одного моего имени недостаточно. Первая брошюра называлась “Соревнования по футболу 1954 и 1955 г.г.”, вторая, более солидная - “256 международных матчей 1957 года”.

Любовь к футболу у меня осталась на всю жизнь, но сегодня я выступаю только в

роли болельщика. Не отрываясь от телевизора, до поздней ночи смотрел я почти все матчи чемпионата “Евро-2000”. Огорчался, что там нет представителей отечественного футбола, который последние годы, к сожалению, не слишком радует. Пока мне больше других нравится английский футбол с его высочайшим профессионализмом и самоотдачей. Особенно люблю команду “Манчестер Юнайтед”…

Но вернемся к моим первым спортивным увлечениям. Зимой на передний план выходили коньки и лыжи, несмотря на то что тульчинский климат не очень распологал для этого.

В коньках, как это было в футболе, я тоже постепенно эволюционировал. Начинал на самодельных – деревянный брусок, внизу посреди толстый провод. Иногда это устройство делало вид, что скользит. Потом появились настоящие “снегурки”, их сменили “нурмасы”, а когда приехал в столицу, то стал на “гаги”. Не пробовал кататься лишь на беговых.

В Москве вначале ходил на каток “Динамо”, что на Петровке, недалеко от дома.

Но он был больно элитарным. В Центральном парке имени Горького было куда веселее и свободнее, особенно на “Люксе”. Иногда мы с Эдиком Розенталем – моим самым близким другом, речь о нем впереди, отправлялись туда и выкаблучивались перед девчонками. Центральный парк находился напротив Эдькиного дома, через Москва-реку. Так что после катания мы заходили к нему, чтобы восполнить затраченные каллории во время конькобежного шоу…

В лыжах до самоделок я не опускался, а сразу встал на настоящие. В лыжи влюблен по сей день. Много лет подряд мы с Эдиком, у которого дача в подмосковном Болшево, почти каждую субботу и воскресенье совершали лыжные вылазки в лес, получая от этого огромное удовольствие.

Увлекался я в детстве и гимнастикой. В школе работала гимнастическая секция. Но заметных успехов в этом виде спорта не добился. Больше других снарядов я любил брусья, наверное, потому, что на них у меня получалось лучше, особенно стойки. Впрочем, стойки я умел делать и до этого на земле, запросто ходил на руках, делал кульбиты и даже сальто. Это неудивительно, так как мечтал стать... клоуном.

Гимнастику сменил бокс. Здесь была строгая дисциплина. Прошло несколько месяцев, пока мы перешли от, так называемого, боя с тенью – воображаемым противником – к тренировкам со спарринг-партнером. Нас разбили на пары. Моим партнером, нетрудно догадаться, стал Миша Крупник, у которого, кстати, от рождения нос был чуточку свернут набок. Я ему пообещал, что если он будет хорошо вести себя, нос выпрямить.

Вообще Мишка был очень веселым, остроумным и талантливым парнем. Писал

стихи, пользовался успехом у девчонок. Во время войны ему многое пришлось пережить: и лагерь, и нелепую смерть младшей сестры. В дальнейшем жизнь его тоже не слишком баловала. Для него в других главах тоже найдется место…

Но вот наступил долгожданный день, когда тренер решил, наконец, показать, чего добились его ученики в боксе. Были устроены показательные бои, на которые

разрешалось пригласить родителей, знакомых. Мама тоже решила посмотреть, на

что ее любимый сыночек тратит столько времени и сил, потому что после тренировок я, к удовольствию мамы, не только сметал со стола все, что она подавала, но и мгновенно засыпал, причем, без книги, что со мной случалось крайне редко.

К удивлению организаторов спортивного праздника, посмотреть на то, как ребята

будут колотить друг друга, собралось немало народу, что еще больше поднимало воинственный дух юных боксеров. Перед выходом каждой новой пары на импровизированный ринг, сооруженный в спортивном зале школы, тренер напоминал, что ни в коем случае нельзя наносить удары, а только иммитировать их. Бой – показательный, хотя и в настоящих боксерских перчатках.

Наказ этот соблюдался, в лучшем случае, минуту. Потом, откуда не возьмись, появлалсь агрессивность, жажда победы и, словно петухи, ребята набрасывались друг на друга. Тренер, одновременно выполнявший и роль судьи, только успевал разводить дерущихся. Тем не менее, некоторые все же успевали нанести противнику парочку чувствительных ударов и столько же получить в ответ.

Сценарий моего поединка с Мишей был таким же. Я, как и обещал, умудрился расквасить ему нос. У меня под глазом все рельефнее стал вырисовываться синяк.

Наш бой, несмотря на одобрительные крики жаждущих крови мальчишек из числа зрителей, был досрочно остановлен. “Боксеров” помощник судьи увел в раздевалку.

От увиденного мама, разумеется, была в шоке. Можно лишь предполагать, какие

страсти-мордасти рисовало ее воображение – я без глаза, без носа… По дороге домой она, не переставая, возмущалась: “Куда смотрит директор и учителя?!” Этот же вопрос она задала дома папе, но ответа тоже не получила. Я-то знал – никуда! – но молчал, не желая еще больше накалять и без того напряженную обстановку.

Несмотря на на то, что на моем лице и так все было красноречиво написано – синяк к тому времени успел окончательно оформиться, - мама не пожалела красок на описание зрелища, свидетелем которого она имела “удовольствие” быть. Ее возмущению не было предела. Папа молча слушал, изредка с укором поглядывая на мой синяк. К концу он имел неосторожность промолвить:

-М-мда!

-И это все, что ты можешь сказать?- спросила мама. – Ведь он мог остаться без глаза!

-Циличка, а что я должен сказать?

-Чтобы его ноги больше не было в боксе.

-Боря, ты слишишь, чтобы твоей ноги больше не было в боксе…

Этим заявлением его воспитательский порыв не закончился.

-Между прочим, что-то давно я не видел, чтобы ты брал скрипку в руки?!

Вот тебе и мужская солидарность! Такого «предательства» я от папы никак не ожидал. При слове”скрипка” мама оживилась.

-Вот-вот! Вместо того, чтобы учиться играть, как все порядочные мальчики, он

занялся идиотским боксом. С ума можно сойти!

Противоборствующие стороны тогда не знали точку зрения выдающегося итальяского композитора Россини, что нет пытки мучительней, чем обучение музыке!..

Папа, не меньше мамы, любил меня и Эллочку, но никогда об этом вслух не высказывал, не обнимал нас, не целовал. Однако любое событие, имевшее к нам хоть какое-то отношение, его волновало. При этом он умудрялся внешне сохранять видимость спокойствия.

Мама, наоборот, в себе никогда ничего не могла удержать: ей обязательно нужно было обо всем, что касалось ее детей, с кем-то поделиться – и хорошим, и плохим. Хотя последнего она в нас почти не находила, так, детские шалости. Зато хорошего – вагон и маленькая тележка: и самые красивые, и самые талантливые, и самые, добрые, словом, все “самые”. Она явно страдала распространенной во многих еврейских семьях, родительской слепотой…

Папа был совершенно прав, когда заметил, что я давно не соприкасался со скрипкой. Не соприкасался по двум причинам. Первая – мне осточертело пиликать всякие гаммы, этюды. Вторая – нижняя дека инструмента, на котором я музицировал (не Страдивари и даже не Амати), дала трещину после того, как я попытался балансировать скрипкой на указательном пальце. Выполняя этот номер на только что вымытом, скользком полу, я, при всей своей ловкости, не удержался и вместе со скрипкой шлепнулся.

Трещинка получилась небольшой, и при желании можно было продолжить учебу. Но на то должно было быть желание, и я с легким сердцем спрятал скрипку в футляр, стараясь о ней не вспоминать. Для мамы с папой я, конечно, придумал легенду, мол, скрипка нечаянно выскользнула из рук.

В Тульчине во многих интеллигентных семьях считалось хорошим тоном учить детей музыке, если им даже слон на уши наступил. Мальчиков – на скрипке, девочек – на рояле. Кажется, я уже упоминал, что Эллочка вообще избрала профессию музыкального педагога, а ее дочь Жанночка пошла еще дальше: с отличием окончила муз.училище по классу фортепиано при Московской консерватории, и только чудо спасло ее от того, что она не продолжила карьеру музыканта, в итоге пополнив бы собой ряды не очень нужных пианистов.

Но первой жертвой “хорошего тона” в нашей семье стал я. Лет в шесть мне купили скрипку-четвертушку, и я стал брать уроки у… бывшего попа, один глаз которого был прикрыт черной повязкой, от чего он больше походил на пирата, хотя на самом деле был весьма обходительным и наредкость мягким человеком. Ходил он всегда в одних и тех же сапогах, которые, по всей видимости, остались еще со времен службы в царской армии. Нотную азбуку знал хорошо, а так как слух у меня был неплохой и схватывал я все быстро, то вскоре появились первые успехи. Это позволило маме сделать вывод, что в доме растет новый Ойстрах.

Мои занятия со священослужителем, который, наверняка, не по своей воле переключился на преподавание музыки, продолжались более года. Потом у меня появился новый педагог, можно сказать, полупрофессионал, с неоконченным консерватоским образованием. Поговаривали, что он занимался в Одессе у самого Столярского – педагога выдающегося, который к себе в класс абы кого не брал.

Мой новый музыкальный наставник работал бухгалтером в банке, что автоматически включало его в число наиболее уважаемых людей города. Как он появился в ашем доме и узнал, что в нем проживает будущая скрипичная звезда, догадаться не трудно. Наверняка, пришел с женой, чтобы заказать пальто или костюм. На глаза ему попалась скрипка, и он поинтересовался, кто на ней играет. Мама не без гордости указала на меня и в подтверждение своих слов заставила сыграть какой-то этюд, по окончании которого Эммануил Григорьевич, скрипач-бухгалтер, заметил:

-У мальчика определенно есть способности…

Этого было достаточно, чтобы мама с несвойственной ей настойчивостью стала

упрашивать гостя позаниматься со мной. Напор был столь велик, а сопротивляемость будущего моего учителя столь низкой, что «сделка» тут же состоялась, и два раза в неделю я стал ходить к Эммануилу Григорьевичу домой.

Мой новый музыкальный наставник, в отличие от предыдущего, был невысокого

роста, кругленький, с мягким, добродушным лицом. Говорил всегда тихо, не при-

помню случая, чтобы хоть раз он вышел из себя, хотя поводов для этого я доставлял достаточно.

Считается, что у хороших музыкантов пальцы, как правило, длинные и тонкие. У Эммануила Григорьевича были пальчики-сардельки. Но то, что они вытворяли на скрипке, передать трудно: бегали, как ошалелые по струнам, заставляя инструмент то плакать, то смеяться, то нежно ворковать. Дома я пытался проделать то же самое но куда там…

Это “но” плюс слабохарактерность учителя, помноженные на мое нежелание осваивать музыкальную науку, сделали свое черное дело. К тому же я имел глупость обещать не меньше часа ежедневно упражняться. Ну, скажите, мог ли я сдержать слово, если ребята в это время гоняли на дворе мяч или загорали на пруду? Конечно, нет. Потом произошел казус со скрипкой, к которому Эммануил Григорьевич отнесся философски:

-По-моему, есть смысл купить Боре другую скрипку, тем более, старая ему уже мала.

Дальше еще больше.

-Я готов заниматься с ним бесплатно,- совсем разошелся мой учитель.- Мне ка-

жется, из него может получиться неплохой скрипач…

Я моментально представил себя в составе клезмер, который играл на дядияшиной свадьбе, и мне стало невероятно грустно.

Трудно сказать, чем закончилась бы моя музыкальная эпопея, не заболей я скарлатиной. Болезнь отодвинула все на задний план. Мама почти не отходила от моей постели, навещала даже ночью.

Когда кризис миновал, меня стали доводить до кондиции. И довели. Видя мое

упорное безразличие к музыкальной карьере, мама с папой, по-видимому, решили не мучить ребенка, но новую скрипку, на всякий случай, купили, а вдруг я воспылаю к ней любовью. Любовь во мне так и не вспыхнула, но время от времени я вынимал скрипку из футляра и подбирал популярные мелдодии. Мама была в восторге. Она не раз вспоминали слова Эммануила Григорьевича о том, что из меня мог бы выйти скрипач. Иногда мама еще добавляла, если бы я не был таким лентяем…

Но к музыке равнодушным не остался. Сколько себя помню, она всегда была со мной. Неважно, какая – классическая или эстрадная, главное, чтобы хорошая.

Сегодня, когда я слушаю великих музыкантов, певцов, я испытываю ни с чем не сравнимое удовольствие. Меня охватывает какое-то внутреннее волнение. Я вместе с исполнителями поднимаюсь в заоблачные высоты удивительного мира звуков, которые сливаются то в грохочущий океан, то в журчащую речушку, меняя все время краски, тона и полутона.

Часто, сидя перед телевизором и слушая серьезную музыку, я аплодирую композитору, дирижеру и оркестру за то, что хоть на короткое время они вознесли меня над повседневностью, приобщили к настоящему Искусству. Паваротти, Архипова, Доминго, Хворостовский, Гвердцители, Басков, Кобзон, Пугачева – вот только несколько имен, которые первыми пришли на ум…

Знаю, мое объяснение в любви к музыке звучит пафосно, но я пишу то, что чувствую…

Как и все дети, я любил кино. Кинотеатр в Тульчине несомненно относился к городским достопримечательностям прежде всего потому, что был специально посттроен для этой цели. Каждые три дня в нем показывали новый фильм. Мы, мальчишки, считали своим долгом увидеть его непременно в первый день. Почему в первый, объяснить не могу.

Примерно за час до открытия билетной кассы, перед кинотеатром выстраивалась очередь. За несколько минут до начала продажи возбужденная толпа втискивалась внутрь здания, и начинался заключительный акт трагикомедии.

-Балбес, куда ты лезешь без очереди?

-Сам без очереди. Слышь, отпусти рукав, а то врежу!

-Сопляк, ты что не читал афишу, что детям до 16 лет вход строго запрещен? А у тебя еще молоко на губах не обсохло.

-Ой, не жмите так – здесь беременная…

-Как вам это нравится? Ей еще кино нужно!

Последующие два дня людей у кассы почти не было, покупай хоть сто билетов.

У ребят были свои, сугубо личные, взаимоотношения с кинематографом. Они

строились на том, что не всегда удавалось выпросить у родителей денег на билет. Кроме того, старшее поколение свято соблюдало правило: раз написано, что детям до 16 лет фильм смотреть нельзя, значит нельзя. Нам же особенно хотелось посмотреть именно запретные фильмы, хотя, перебирая их в памяти, не могу припомнить хоть одного, который действительно нельзя было детям показывать. Тем более, что у подавляющего большинства юных кинозрителей откровенные кадры вызывали своеобразную реакцию: “Мура собачья. Все время целуются. Вот “Чапаев” – это да!”

Поскольку противоречия между обеми сторонами – родителями и детьми – не

всегда удавалось мирно решить, то вторые иногда прибегали к испытанному временем и не одним поколением способу – попытаться проникнуть в зал зайцем. План безбилетного прохода оригинальностью не отличался. Несколько мальчишек, сложив свои финансовые ресурсы, покупали пару билетов. Вручались они тем, чей вклад был весомее.

Счастливчики на законных основаниях проходили в фойе, потом с первым же звонком, возвещавшим о начале сеанса, входили в зрительный зал. А когда гас свет, незаметно открывали одну из выходных дверей. Через нее и просачивались остальные участники операции.

От “зайцев”, в свою очередь, тоже требовалась незаурядная сноровка, потому как за ними охотились билетерши. Не обходилось и без проколов. Наказание обычно выражалось в пинке с малокультурным напутствием “Пошел вон, хулиган!”

Я очень редко участвовал в подобных операциях: боялся, узнают родители, а еще хуже, если свидетелями позора станут знакомые…

Еще одна тульчинская достопримечательность – пруд, с которым у меня связано немало воспоминаний. Рядом с прудом жила моя первая любовь Валя Кравчук. Здесь же находился пляж, где мы, ребята, проводили большую часть дня, купаясь до посинения, загорая до такой черноты, за которой следует обугливание...

Словно не прошло с тех пор много десятилетий, перед глазами деревянная купа-

льня, напоминавшая однокрылый самолет. Правое крыло – женская раздевалка, левое – мужская. Фюзеляжем был мостик, соединяющий сооружение с берегом.

Сейчас всего этого нет в помине, точно так же, как и голопузой детворы, когда-то заполнявшей пляж. В такие дни он напоминал улей. Разноцветные пледы, одеяла, подстилки, уставленные баночками, скляночками, термосами, бутылочками. Это молодые мамы вывозили на природу свои чада, которые, в зависимости от возрас-

та, либо спали в тени, либо играли в песочек, либо гоняли мяч.

Летом население Тульчина увеличивалось минимум вдвое за счет приезжих из Москвы, Ленинграда, Киева и других городов. Отдыхающих привлекали не только

низкие цены на продукты, но и их качество – расслаивающийся крестьянский тво-

рог, сметана, в которой ложка стояла, как солдат на посту, ароматное сливочное ма

сло, продавашееся почему-то на листьях лопуха, якобы, сохранявших вкусовые качества и предохранявших от солнца.

А мясо, куры – все парное. Если в доме готовилась курица, то аппетитный запах

от нее разносился в радиусе полукилометра. О фруктах и овощах вообще не шла речь. Проблема заключалась в другом – куда их девать. Соответственно и цены были символические – не раздавать же их даром.

Привезет в базарный день крестьянин из близлежащего села возок яблок и мается

целый день на рынке, потому что еще с десяток таких же возов прибыло из других мест. Большой удачей считалось, если продал половину.

А что делать с оставшимися яблоками? Везти обратно нет смысла: дома этого добра навалом. Да и лошадь жалко. И ищет наш незадачливый продавец укромное местечко, чтобы незаметно вывалить непроданный товар, а то, если увидят, могут оштрафовать или, чего доброго в милицию спроводить. Освободившись от яблок, крестьянин что есть мочи гонит лошадь от греха подальше.

Привлекала отдыхающих и природа. Стоило чуточку отойти от пляжа, в любую

сторону, как открывалась необычайно красивая картина: деревья, склонившиеся над водой, заросшие камышом берега, бархатистые палочки, белые водяные лилии, словно звезды, рассыпанные по небу, а рядом большие зеленые листья. И все это на фоне первозданной тишины, нарушаемой только стрекотом кузнечиков и едва слышым жужанием стрекоз…

Здесь я малышом научился плавать. Двоюродный брат Саша, который был старше на несколько лет, отводил меня подальше от берега, где поглубже, и отпускал. По законам физики я тут же отправлялся на дно. Но тогда срабатывал инстинкт самосохранения, и я выныривал, изрядно наглотавшись воды. Затем медленно под надзором тренера-самоучки брал курс на купальню. Там имелись спасительные перила, за которые можно было ухватиться.

Всего этого, как понимаете, ни мама, ни папа не видели, а то бы всем досталось на орехи. Точно так же никто из них не знал, что однажды, было это в классе пятом, я, почти как Остап Бендер, попал под лошадь. Но тот потребовал у газеты, сообщившей об этом факте, опровержения, что не он, а лошадь отделалась легким испугом. Я же этого делать не стал, так как на самом деле пострадал я сам и никому, кроме Миши Крупника, эту тайну не доверил, и то потому, что нуждался в помощи.

Произошло это так. Утром я отправился на речку дорогой, которой до этого хо-

Дил, может быть, сотни раз и ничего со мной не случалось. Когда до конечной цели оставалось свернуть лишь проход, ведущий прямо к пляжу, рядом оказалась телега, совершавшая точно такой же маневр, что и я.

Как любитель животных, я решил пропустить лошадь первой и встал на бугорок на самом углу поворота. Когда телега поравнялась со мной, я неожиданно сосколь- знул с бугорка и очутился под задним колесом, которое проехало по моему животу, оставив на нем широкий и глубокий след.

Спасло меня от тяжких последствий, я считаю, два обстоятельства. Первое – подвода была негруженной, и второе – я инстинктивно, что есть силы напряг мышцы живота, и колесо по касательной соскользнуло. Брюшной пресс был у меня тогда что надо!

Рана долгое время гноилась, я как мог, обрабатывал ее, перебинтовывал. Мишка доставал необходимые для этого йод и бинт. Трудно вообразить, какой поднялся бы переполох, если бы я посвятил домашних в случившееся. Определенно на какое-то время мне было бы категорически запрещено ходить на озеро. Кстати, мама с папой об этом происшествии так и не узнали...

Спустя много лет наступила пора познакомиться с тульчинским прудом и моему сыну Генке. Мы часто приезжали к бабушке с дедушкой на отдых, подгадывая под разгар фруктово-овощного сезона. Купальню он уже не застал. Несколько столбиков, сиротливо выглядывавших из воды, свидетельствовали, что когда-то здесь стояло сооружение.

Так как других развлечений у нас не было, то в жаркие дни мы отправлялись на

пруд. Гнетущее впечатление производила заброшенность этих мест, где еще недавно жизнь била ключом. Только акробатические прыжки рыб, выскакивающих на поверхность, чтобы глотнуть воздуха, потому что под водой от перенаселенности его не хватало, нарушали неестественный покой. Потом я узнал, что пруд передан рыбхозу, который стал разводить в нем карпа. Естественно, чиновники были довольны: нет пляжа, купальни, нет и отдыхающих – меньше мороки. Но поскольку наверняка, найдутся желающие полакомиться свежей дармовой рыбкой то вдоль окружности пруда красовались объявления, предупреждавшие, что ловить рыбу категорически запрещено под угрозой штрафа.

Не раз мы с Генкой наблюдали, как в том месте, куда мы бросали кусочки хлеба,

через минуту-другую вода начинала словно закипать от огромного количества рыб. Иногда имели мы удовольствие видеть и тех, кому поручено было охранять это богатство. Мне рассказывали, что именно они, стражи порядка, как раз и занимались браконьерством, предлагая рыбу по цене вдвое ниже магазинной.

В остальном прилегавшие к пруду места изменились мало: тот же камыш, белоснежные лилии, склонившиеся над водой плакучие ивы, фруктовые сады, но не такие ухоженные, как раньше. Уж я-то хорошо знал, какими они были. Мы с ребятами излазили их вдоль и поперек, “воруя” яблоки, груши, сливы. Слово “воруя” я сознательно взял в кавычки, потому что подобные набеги воровством не считались – большая часть фруктов все равно пропадала…

Генка не по годам рано стал проявлять самостоятельность. Он прекрасно ориентировался в лабиринте переулков и улочек, которых в Москве на Таганке, где мы тогда жили, было великое множество, демонстрируя при этом незаурядную зрительную память. Она осталась у него до сих пор, несмотря на то, что отметил свое 50-летие.

Поэтому, когда однажды в Тульчине он попросил меня отпустить его одного на пруд, в тот день мама чем-то меня загрузила, возражать я не стал, взяв с него сло во, не купаться и не ловить рыбу. Я знал за ним эту слабость: дома он не раз говорил, что когда вырастет, обязательно купит спиннинг. “Угрозу” он свою не выполнил, а вот охотничье ружье купил.

Мама с папой всегда радовались нашему приезду, но очень не любили, когда мы

куда-то уходили, хотели, чтобы все время были рядом. “Ведь вы приехали на несколько дней! Потом целый год жди…”- аргументировала мама свою нелюбовь дажек коротким расставаниям.

Самостоятельность Генки вообще не укладывалась в ее голове: “Как ты можешь отпускать его одного?!” Я старался маму успокоить. Но спокойной она становилась только тогда, когда на пороге появлялся ее внук целым и невредимым...

Прошло, наверное, больше часа, как Генка отправился на пруд. У меня постепенно тоже начали скрести кошки на душе – правильно ли я поступил, отпустив его одного. Наконец, смотрю, в конце двора появляется знакомая фигура. Рубашонка спереди оттопырена. Что-то там наверняка запрятано.

- Гена, а что у тебя за пазухой?

- Рыба.

- Какая рыба?

- Карп.

- Ты же обещал, что не будешь ловить. Тебя могли поймать, хорошенько отлупить и отвести в милицию. Ты это понимаешь?

- А я запрятался в камышах…

- Где ты взял удочку, пограничник? – Я начал постепенно оттаивать.

- Сам сделал. Крючок привез из Москвы, толстую нитку взял у дедушки, а палоч- ку нашел на дороге.

- А на крючок, что нацепил?

- Кусочек хлеба…

Генка вытащил из пазухи килограммового карпа. Дальнейшее расследование

смысла не имело. В его возрасте, с его авантюрным, непредсказуемым характером

трудно было удержаться, чтобы не совершить что-то остросюжетное.

Мама, которая тоже не одобрила поступок Гены, карпа, тем не менее, зажарила, и мы за милую душу его съели, кроме рыболова, который вообще рыбу не ел, так как боялся костей…

О Тульчине и о том, что с ним связано, я мог бы еще многое рассказать. И не потому, что здесь прошли мое детство, я узнал, что такое любовь, дружба. В ро дительском доме был заложен фундамент моих нравственных принципов, моя жизненная философия. И хотя процесс этот был во многом стихийным, он, мне кажется, дал не очень плохие результаты. Но об этом судить не мне...

Какой смысл вкладывал великий Пушкин в слова “И над холмами Тульчина…”-

знал он один. Возможно, он имел в виду дух свободы, который витал над этими холмами, неповторимую красоту тех мест.

Для меня же холмы эти священны. Они освещены не только радостью бытия, любовью, яркими впечатлениями, а тем, что здесь нашли свой покой самые доро гие мне люди - мама и папа.

Их нет, но они всегда со мной.

 

Глава вторая

 

“НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ”

 

Как-то, за несколько дней до годовщины Дня Победы, мне позвонили из Совета ветеранов и спросили, как я смотрю на то, чтобы выступить перед школьниками третьих-четвертых классов с воспоминаниями о Великой Отечественной. Предложение это застало меня как раз в тот момент, когда я после длительных проволочек, вызванных дикой боязнью бормашины, наконец, решился заняться зубами, и моя дикция, мягко говоря, оставляла желать лучшего. Поэтому, несмотря на огромную любовь к детям, я отказался.

Но положив трубку, подумал: а если бы не зубы? Тут же вспомнился анекдот. Патриотически настроенная учительница младших классов накануне Дня Победы решила выяснить, что ее подопечным известно о Великой Отечественной. К ужасу она обнаружила, что подавляющее большинство учеников почти ничего не знают о героической эпопее, а если кто-то пытался что-то выудить из своей памяти, то это скорее напоминало детский лепет.

Расстроенная учительница решила напоследок задать самый элементарный вопрос в надежде на то, что уж он-то трудностей для ребят не представит: Вопрос звучал примерно так: “Кто был главнокомандующим нашей армии и много сделал для победы?” В ответ – гробовое молчание и пожимание плечами. Тогда она прибегла к последнему способу – помочь подсказкой:

-Нашей Вармией командовал Иосиф...

-Кобзон, Кобзон, Кобзон! Понеслось со всех сторон. Учительница не знала, то ли плакать ей, то ли смеяться.

Я на минуту представил себе мою встречу с юными представителями поколения кока-колы, будущими тинейджерами и рэповцами, головы которых забиты сериалами, рок-музыкой, для которых настоящие герои – этоЧак Норрис и Шварценеггер. Слушать им о героизме обыкновенных людей в войне пятидесятилетней давности вряд ли интересно. В таком возрасте прошлого еще нет, есть только настоящее и будущее...

К тому же у меня был свойвзгляд на военый героизм, в основе которого довольно часто лежала элементарная вынужденность, а не порыв, веление души. Бесспорно, кто-то был смелее, кто-то – не очень, встречались и трусы. Но и первые, и вторые и третьи в равной мере хотели жить, и героизм, особенно в минуты наивысшей опасности, был то соломинкой, за которую хватается утопающий.

За собой ничего героического я не числил. Воевал, судя по всему, неплохо, иначе не был награжден высшей солдатской наградой – орденом «Славы», боевыми медалями «За отвагу», «За боевые заслуги». Причем, получил я их тогда, когда они чего-то стоили, а не когда их стали радавать налево и направо. Кое о чем говорят и транадцать благодарностей от Верховного Главнокомандующего не Кобзона, а Сталина, хотя Кобзона-певца я предпочитаю Сталину-вождю. Тем не менее все, что я делал на фронте, считал естественным, само собой разумеющимся. Как и миллионы других людей, защищал Родину и примером по этой части никак служить не могу.

Конечно, чтобы поднять у слушателей интерес, можно было придумать что-то душещипательное. Но это не в моих правилах, тем более, когда речь идет о войне. Если уж рассказывать, то только правду. А это трудно, если вообще возможно, потому что у каждого, кто воевал, своя война, своя правда…

А теперь по порядку.

Какой была моя реакция, когда услышал, что началась война, не помню. Скорее

всего ее не было вовсе: в сознании 16-летнего юноши из благополучной семьи война была чем-то ирреальным, надуманным.

Нам, школьникам, в обязательном порядке вменялось чтение произведений классиков о войне – “Война и мира” Л.Толстого, “Тихий Дон” М.Шолохова, “Хождение по мукам” А.Толстого. Я тоже их читал, но тема войны, по-честному, меня интересовала мало, и я без зазрения совести пропускал целые страницы с описаниями баталий, чего нельзя сказать о другой теме - любви, которая волновала меня значительно больше. Что поделаешь, таким уж я уродился пацифистом.

Итак, мою первую реакцию на войну память не сохранила, а вот, как на это событие отреагировал городской комсомол, помню хорошо. Кому-то пришла в голову бредовая идея организовать из старшеклассников отряд самообороны. Призыв был спущен в массы, и он сразу нашел отклик в наших горячих сердцах. Как комсомолец, к тому же член “Осоавиахима” (была такая добровольная общественная организация, неизвестно, чем занимающаяся, наподобие послевоенного ДОСААФа), и “Юный ворошилов вский стрелок”, я, разумеется, не мог остаться в стороне.

Мама и папа, как ни странно, спокойно отнеслись к затее, понимая, что это – не более, чем игра. Оснащенная современной техникой Красная Армия и та на первых порах не смогла остановить гитлеровкую армаду, а тут ребятишки, вооруженные только энтузиазмом! Пусть дети забавляются… К тому же многие папы и мамы, в первую очередь еврейские, были заняты более серьезной проблемой: оставаться или уезжать, если да, то куда? Уж они-то не понаслышке знали, что такое война.

Отряд самообороны, как и следовало ожидать, вскоре, как мыльный пузырь, лопнул, и ему на смену пришла совершенно здравая мысль: эвакуировать ребят, не достигших призывного возраста, чтобы не попали в руки к немцам.

Обставлена эта акция была со всей серьезностью - через военкомат, с повестками, пахнущими типографской краской. В них предписывалось гражданину такому-то явиться в указанный день и час в городской военный Комиссариат, имея при себе что-то из одежды и еды. В случае неявки грозили неприятности…

Подобное предупреждаение, возможно, кому-то и требовалось, но только не моим родителям, о себе я уж не говорю, которые были до противного законопослушны. Правда, к тому времени они окончательно решили эвакуироваться, и их успокаивала мысль, что я тоже буду в безопасности. И вообще расставание продлится не долго: через несколько месяцев наша доблестная Красная Армия наверняка раздавит врага…

Когда мы выстроились во дворе военкомата, выяснилось, что далеко не все родители мыслили, как мои. Многих ребят не досчиталось. Но это никого не волновало - немецкие войска быстро приближались к Тульчину.

Трудно сказать, как сложилась бы моя жизнь, эвакуируйся я вместе с родителями.

Наверняка они бы сделали все, чтобы на фронт я не попал. Пристроили бы в какое-нибудь училище или почтовый ящик, где давали бронь. А может быть, придумали бы иной сценарий. Но, что сделано, то сделано. Правда, через два дня судьбе было угодно предоставить нам еще одну возможность направить события в иное русло. Но об этом чуть ниже.

Итак, ватага ребят, разбитая на группы, под руководством работника военкомата

двинулась в путь, взяв курс на станцию Христиновка, откуда предстояло по железной дороге отправиться дальше, на Восток. В дороге произошел такой эпизод.

Прошагав в первый день изрядное количество километров, мы к вечеру, уставшие расположились на опушке леса на ночлег. О том, что существует такая мерзкая вещь, как бессоница, никто из нас еще не знал. Стоило мне, например, занять горизонтальное или полугоризонтальное положение, как я тут же безмятежно засыпал.

Но в ту ночь мой сон был непродолжительным. Меня посреди ночи разбудил Миша Крупник, с которым мы были в разных группах, но поскольку шли одной колонной, то деление носило условный характер, и стал излагать свой гениальный план. Надо сказать, что по части выдумки ему равных не было.

-Возьмем свои вещички и двинем обратно в Тульчин…

Еще окончательно не проснувшись, услышал я Мишкин шепот.

-Иди к черту, я спать хочу! – другого ответа в тот момент быть не могло, поскольку я действительно безумно хотел спать.

-Организуем партизанский отряд…

Тут уж я окончательно проснулся и стал смотреть на заговорщика: шутит он или

говорит всерьез. Ну и ну! Нас, можно сказать, призвали в армию, об этом прямо, в напутственной речи сказал сам военком, а он собирается дезертировать!..

Убедившись, что Миша не шутит, я твердо заявил, что о возвращении не может

быть и речи. Добровольцем на фронт – хоть сейчас. Идею с партизанским отрядом критиковать не стал, чтобы уж совсем не обидеть друга. Мишка еще сделал робкую попытку уговорить меня, но, видя, что я твердо стою на своей, сказал: “Как хочешь” и растворился в ночи…

Очередная наша встреча состоялась спустя восемнадцать лет. Миша тогда жил в небольшом городишке Черновицкой области, куда я приехал в командировку. У него была семья, ребенок. Преподавал в школе историю.

Он рассказал, что после нашего расставания в ту памятную ночь, в Тульчин все

же вернулся, несмотря на то, что в нем уже хозяйничали немцы и румыны. Но появившись в городе, тут же был схвачен полицаями из местных жителей, которые

препроводили его к своему начальнику, небезызвестной в Тульчине личности – Стоянову, преподавателю физкультуры, но не в нашей школе. Мишку он сразу же опознал и стал допытываться, с какой целью тот вернулся в город, то и дело пуская в ход кулаки.

Стоянов был невысокого роста, но силой обладал недюжинной. Так что Мишке

изрядно досталось. Главного полицая не устраивала версия, что причиной возвращения была любимая девушка. Избитого Мишу бросили в яму, служившую карцером, и через несколько дней отправили в лагерь, где уже находились его мать с двумя дочерьми. Тот самый лагерь, где погибли мои старенькие бабушка с дедушкой.

Что было в лагере и как Мише с сестрами, благодаря своей маме удалось бежать – тема для отдельного детективного рассказа. Уезжая, я ему посоветовал, чтобы он написал о том страшном времени, тем более, что литературным языком он владел прекрасно. Он обещал подумать…

Я же намерен коснуться другого: какие только метаморфозы не происходят с от дельными людьми, и как мало, порой, мы знаем, что на самом деле представляет собой тот или иной человек, что скрывается у него внутри…

Говорят, и, наверное, это правильно, что человек лучше всего познается в беде. И чем сложнее ситуация, тем четче проявляется его сущность. В Тульчине до войны безупречной репутацией пользовался врач Белецкий - опытный терапевт, внимате льный, интеллигентный.

Вообще о семье Белецких, состоявшей из жены врача – милой, симпатичной жен- щины, их сына Виктора, с которым я учился в одном классе все школьные года, и

бабушки, ходила добрая молва, несмотря на то, что вели они довольно замкнутый

образ жизни. Для небольшого Тульчина, где все другу друга знали и часто общались, это выглядело немного странно.

Я у Белецких бывал довольно часто, потому что дом их находился недалеко от пруда.Особенно меня притягивала библиотека с множеством редких изданий: Сти- венсон, Купер, Рид: “Пиастры, пиастры!..”, Одноногий Джон Сильвестр – “Сундук мертвецов и бутылка рома…”, “Черная метка”. Истории, рассказанные ими, до сих пор в памяти. Став старше, место этих писателей заняли Дюма, Твен, О Генри…

Библиотекой командовала женская половина Белецких. Будто не прошло почти семьдесят лет, как сейчас перед собой вижу бабушку – гордую полячку с остатками былой красоты, чопорную, прекрасно владевшую французским и немецким, неизменно вежливую. Ко мне она обращалась только на “вы”.

Книг из дома выносить не разрешалось, но для меня делали исключение, так как знали, что верну в срок и в том же состоянии, что взял. Такое отношение к книгам у меня осталось на всю жизнь.

С приходом немцев Белецкий-старший резко пошел в гору, став главным санитарным врачом. На новом поприще он развил, к удивлению многих, бурную деятельность, в первую очередь, против евреев. Часто наведывался в лагерь в Каменке. Приезжая, первым делом спрашивал, сколько еще умерло человек с момента его последнего посещения. Услышав цифру, он недовольно морщился: “Мало, очень мало!”

У меня, грешным делом, не раз мелькало в голове: очутись я в лагере, а это запросто могло произойти, если бы Мишке удалось меня уговорить, как бы повел себя отец моего школьного друга, в доме которого я считался своим человеком и, не побоюсь сказать, по-своему любили? Однозначного ответа не нахожу. Не исключено, что меня постигла бы та же участь, что и сотен других узников лагеря…

Мне рассказывали, что после освобождения Тульчина родственники некоторых погибших собирались устроить самосуд над бывшим главным санитарным врачом. И только вмешательство властей предотвратило расправу. Правда Белецкий-старший провел энное количество лет в местах не столь отдаленных за сотрудничество с оккупантами. Покнинули Тульчин и остальные члены семьи. О дальнейшей судьбе Виктора, мне тоже ничего не известно….

Но вернемся, как говорят французы, к нашим баранам. Это определение как нельзя лучше подходило к нашей команде, двигавшейся к Христиновке. Не помню, на какой день – второй или третий – мы, наконец, достигли цели и сразу попали под бомбежку. Именно этот день немцы избрали, чтобы совершить авианалет на железнодорожный узел, где находились склады, скопились десятки эшелонов с техникой, беженцами.

Что творилось на станции, передать трудно. Взрывы бомб перемежались с человеческими воплями. Между путями с испуганными лицами метались люди. Кто-то кого-то искал, выкрикивая имя. Не зная, как себя вести в подобной ситуации, мы, на всякий случай, тоже разбежались. Я забрался под вагон, что, как потом сообразил, было не лучшим решением: поезд мог тронуться в любую минуту.

Отбомбившись, немецкие самолеты улетели. Несколько наших зениток вдогонку тявкнули. Страсти постепенно стали утихать, хотя все еще слышны были стоны,

призывы о помощи. Я тоже выполз из своего укрытия. И вдруг, как гром среди яс-

ного неба – мама! От неожиданности я на мгновенье лишился дара речи.

-Мамочка!- бросился я к ней.

-Боренька, сыночек! Что ты здесь делаешь?

-Нас собираются куда-то везти. А где папа, Эллочка?

-Там, в вагоне,- она показала на теплушку.

-Куда вы едете?

-Пока не знаем. Может, в Среднюю Азию, туда многие едут…

Мама держала меня за руку, не отрывая взгляда от моего лица, словно хотела насмотреться. Видно было, с каким трудом она сдерживает себя, чтобы не разрыда-

ться.

-Мамочка, берегите себя!- Мои глаза тоже стали наполняться влагой.

-И ты тоже, мой мальчик!

Чмокнув маму в щеку и придав лицу кисло-радостное выражение, я побежал к ребятам, помахав маме на прощанье рукой. Издали она показалась мне такой беспомощной и одинокой, что слезы сами собой покатились из глаз. Ни она, ни я не предполагали, что нас ждет разлука на несколько лет…

Наваждение какое-то, и только! Ни слова о том, чтобы поехать вместе, будто такого варианта не существовало вообще. Мама многие годы не могла себе этого простить. Чего только она не делала, чтобы найти меня.

В Абдулино Оренбурской области, куда они эвакуировались, было несколько госпиталей, военное училище, кажется, даже два. Встречая человека, прибывшего с фронта, чаще всего это были раненые, мама неизменно спрашивала, не виделили ли они случайно невысокого, симпатичного мальчика с веснушками и челкой по имени Боря Гольденшлюгер? Ответ обычно был отрицательный. Но попадались и такие, кто, видя ее умоляющий взгляд, говорили, что встречали… на танке, в разведчиках: “Не волнуйтесь, мамаша, сынок ваш здоров и невредим!”

А сколько писем мама отправила в различные организации – военные, гражданские – с мольбой помочь найти сына? И отовсюду – “В списках убитых и раненых не числится…” И она верила, что я жив. Ну, не может погинуть ее любимый мальчик. Всевышний этого не допустит. Должна же быть справедливость…

Уже потом, после того, как время расставило все на свои местам, мне передавали, что когда в Абдулино знакомые интересовались, есть ли какая-нибудь весточка от Бори, мама грустно отвечала, что нет, и тут же добавляла, но он жив. Кто-то, чтобы не расстраивать, поддакивал, а потом между собой говорили: Циля с ума сошла! Тысячи ребят гибнут, а ее сын – заколдованный… Не берусь утверждать, что именно такие слова произносились, но то, что смысл их был таким, нисколько не сомневаюсь.

Я тоже несколько раз пытался отыскать родителей, но безуспешно. Наверное, в равной степени вина за это лежит на почте, работавшей из рук вон плохо, и на мне, не по своей воле менявшего после ранений части. Но мои попытки не идут ни в какое сравнение с мамиными, с ее уверенностью, что я жив. Так верить в чудо мо- гут только мамы!..

От налета немецких самолетов на Христиновку никто из нашей команды не пострадал. Мы погрузились в вагоны и через пару дней благополучно добрались до Ворошиловграда, где встретили нас без цветов и музыки, но и без бомбежки.

Сопровождавший нас сотрудник военкомата постарался как можно быстрее отделаться от хлопотного груза, который по дороге все-таки понес некоторые “потери” в живой силе. Но это абсолютно никого не волновало, поскольку местные власти толком не знали, куда девать тех, кто свалился на их голову. Они понимали, что задержимся мы здесь недолго – Ворошиловградская область тоже входила в планы немецкого командования.

Выход все же был найден: поскольку страдная пора еще не завершилась, нас рассовали по колхозам и совхозам. Я попал в хозяйство под названием зерносовхоз “Индустрия”.

Не стану долго объяснять, что мои агрономические познания в то пору равняли сь нулю. Поэтому работу я получил соответствующую своим знаниям – обслуживать лобогрейку. Что это такое? Я тоже до этого не знал, и слава Богу. Оказалось, самая обыкновенная косилка, которую тащил трактор. Название же лобогрейка весьма точно и образно передавало то, что ждет человека, необдуманно осмелившегося вступить с ней в контакт.

По закону подлости, трава, которую предстояло косить, в тот год вымахала с человеческий рост, с необозримым количеством колючек. Так вот, эти самые колючки я возненавидил с первых же минут, потому что они впивались во все части тела, даже прикрытые одеждой. На мой вопрос, зачем сажают такую траву, мне объяснили, что колючки - самое любимое лакомство у скота. Еще одно подтверждение того, что о вкусах не спорят.

В задачу лобогрейщика (такого слова в словаре я не нашел, поэтому претендую на авторство) входило как можно быстрее сбрасывать вилами с платформы скошенную траву. При этом стараться, чтобы вилы не попали в ножи, что, скажу вам, сделать непросто. Ножи, оказывается, самое дорогое, что есть в лобогрейке.

После получаса размахивания вилами я понял, что лобогрейку правильнее было бы назвать потовыжималкой – на мне не было сухого места. А после часа работы я не чувствовал ни рук, ни ног, не говоря уже о пояснице. Мои занятия спортом оказались здесь неэффективными. Не трудно догадаться, какие слова готовы были сорваться с кончика в адрес создателей этого варварского орудия производства, руководства совхоза в целом и тракториста, в частности, который, как мне казалось, развивал слишком большую скорость…

Дня два после такого дебюта, я, на работу вообще не выходил,так как все болело. Я не представлял себе, что у человека столько болевых точек.

Убедившись, что лобогрейка и я не созданы друг для друга, бригадир бросил меня, как человека, уже знакомого с вилами, на другой участок, где мастерства вообще не требовалось – подвозить сено для укладки в стога. Работа эта была значительно легче предыдущей, но тоже не сахар, и все из-за тех же проклятых колючек, которые по-прежнему старались забраться за шиворот, в глаза, уши, рот…

А фронт, тем временем, неумолимо приближался, и нас отправили дальше на Восток – в Сталинградскую область, где моим конечным пунктом стало село Антиповка Камышинского района. Воспоминания о моей недавней сельскохозяйственной деятельности заставили меня сразу же обратиться в Камышинский военкомат с просьбой отправить на фронт. Ответ был малоутешительным: “Не торопись, еще навоюешься!” Пришлось, скрепя сердце, отправиться в Антиповку, а зимой оттуда – на хутор.

Из антиповского периода (не путать с античным) запомнились бескрайние арбузные поля и ни с чем не сравнимое удовольствие, когда ранним утром прямо на бахче разрезаешь холодный от росы спелый-преспелый арбуз и… ложкой черпаешь ярко-красную сладкую мякоть, тронутую серебристой изморозью. И ты ешь ешь, ешь, пока не почувствуешь, что больше некуда. С сожалением отрываешься от недоеденного арбуза, но знаешь, что он не пропадет – птицы его тут же склюют. Им тоже нравятся потрясающие камышинские арбузы.

А зимой на хуторе сколько видит глаз – заснеженные поля, белое безмолвие. Кроме нашего непосредственного начальника – хромого деда Афанасия, нас, двоих ребят, - в хозяйстве еще десятка полтора овец, лошадь с жеребенком, телега, сани и прочий инвентарь.

Зима в тот год выдалась морозной, поэтому печка в избе все время топилась. Раз-

влечений никаких, не считая рассказов деда о том, как он воевал в первую мировую, где ему осколком разворотило ногу, и как молодыми устраивали кулачные бои, купались в Волге и ловили “во-о-о такую рыбу…” Размах его рук явно превосходил все разумные размеры. Но в матушке-реке тогда действительно было полно рыбы, не то, что сейчас.

От безделья по вечерам жарили семечки, причем, одни зерна. В углу стоял боль-

шой мешок, в котором часть семечек была без шелухи. Такое получается, когда подсолнухи убирают комбайном. Отделить для жарки одни зерна несложно. Насыпаешь в таз с водой подряд все семечки. Те, что с шелухой, всплывают, без шелухи оказываются на дне. Элементарный закон физики – флотация.

Я объяснил это деду. Он страшно удивился: надо же, десятки, а может, сотни раз проделывал подобную процедуру, а не знал, что так мудренно называется. Правда, выговорить новое слово он так и не смог по причине отсутствия передних зубов.

Зерна затем высыпались на противень, и жарились в печке. Готовые ели горстями. Вкусно, но много не съешь – очень жирно.

Раза два в неделю ездили на санях к скирдам за сеном в нескольких километрах от хутора. Дед в огромном овчинном тулупе, мы в ватниках и валенках местного

производства, теплых как печка. Однажды видели стаю волков, двигавшихся цепочкой в направлении леса. Несмотря на то, что нас разделяло приличное расстояние, дед особой радости от этой встречи не высказал. На то была причина: несколькими днями раньше волк ночью забрался в нашу кошару и зарезал овцу с ягненком. Дед был вне себя от ярости.

Еще одна неприятность случилась у нас зимой. Жеребенок умудрился напороться

на кол, и его пришлось прирезать. Эту процедуру, едва сдерживая слезы, проделал

наш предводитель. Однако это не помешало некоторые части несчастного животного пустить в дело. После тепловой обработки они легли в зажаренном виде на стол. Такого вкусного мяса я никогда больше не ел. Всезнающий, кроме флотации, дед объяснил: вкусно потому, что лошадь еще не запрягалась. У рабочей лошади мясо - жесткое.

На хуторе я познакомился с настоящей русской баней – низеньким строеньицем с маленьким окошком. Чтобы проникнуть внутрь, нужно было согнуться пополам. Более двух человек, и то на полусогнутых, баня не вмещала.

Жара внутри стояла несусветная. Градусник, естественно, отсутствовал, но за сто

явно зашкаливало. Глубоко вдыхать воздух было нельзя – обжигало. Командовал баней дед. Он ловко обрабатывал веником наши тела, время от времени заставляя выскакивать наружу и обтираться снегом. За всю зиму никто из нас ни разу не

схватил даже насморка…

Но, увы, всему приходит конец. С наступлением весны наша вольготная жизнь кончилась. Начались полевые работы. Распрощавшись с дедом, мы перехали в Антиповку. Как шибко грамотного, меня назначили учетчиком в полевую бригаду. Должность ответственная, так как учетчик определяет объем проделанной работы. Поэтому многие стараются поддерживать с ним добрые отношения: авось, приба- вит. Я этого не делал, но округлял всегда в пользу работяг.

С двухметровым деревянным циркулем вышагивал я по вспаханному полю, с трудом вытаскивая сапоги из мокрой земли. Полученные цифры дома обсчитывал, заносил в книгу, составлял сводку проделанной за день работы и под вечер относил ее в правление колхоза.

Такая однообразная и скучная жизнь мне вскоре осточертела, и в один прекрасный день, собрав свои нехитрые вещички, я сказал Антиповке “прощай” и направился в Камышин с тем, чтобы назад больше не возвращаться. Как это сделать, понятия не имел, но твердо решил, что дороги назад не будет.

В Камышине, наученный предыдущим опытом, в военкомат я сразу не поперся, а

отправился в райком комсомола, который состоял из одного человека – секретаря.

Он отнесся ко мне с пониманием, по-видимому, его деятельной натуре тоже хотелось чего-то другого. Сняв телефонную трубку, он при мне позвонил военкому:

-У меня здесь парень из Винницкой области… Да, эвакуированный. Работал в ко-

лхозе в Антиповке… По-моему, ничего. На фронт просится… Немного не хватает..

Знаю, что нельзя, но в порядке исключения… Никто на это не обратит внимания…

Спасибо, пришлю!

Военком, смерив меня взглядом, задал несколько вопросов, на которые я старался

как можно басистее отвечать, всем своим видом показывая, что я уже не мальчик.

Это вызвало у военкома снисходительную улыбку, тем не менее, он посоветовал не

очень афишировать свой возраст. Потом дал указание помощнику поставить меня на довольствие и выдать обмундирование.

-Пусть недельку-другую поработает у нас. Потом отправьте в Астраханское пехо-тное училище,- добавил он.

Пробормотав “большое спасибо”, я выскочил из кабинета.

Десять дней, проведенные в военкомате - без дела я не сидел: помогал убирать помещение, составлять списки призывников – показались мне вечностью. Наконец

долгожданная минута наступила: меня и еще нескольких ребят отправили в Астра- хань.

По дороге я дал волю фантазии, видя себя, если не генералом, то лейтенантом – точно. Действительность оказалась намного прозаичнее: при училище действовал учебный центр для новобранцев, где пытались чему-то обучить будущее пушечное мясо.

Занятия разнообразием не отличались: строевая подготовка, изучение материаль- ной части винтовки и автомата, стрельба, политико-воспитательная работа, главной

темой которой был и без того распиравший нас патриотизм, и Полевой устав (предпочтительнее, конечно, был бы половой).

О том, что солдат должен уметь обращаться с винтовкой и автоматом, ясно без слов: на то он и солдат. Что до остальных предметов, то, возможно, в мирное время они могли бы принести какую-то пользу. Но когда рядом идет ожесточенная бойня, кроме молчаливого протеста, иных чувств они не вызывали…

Ко всем этим неприятностям у меня добавилась еще одна - командир роты, назначил меня своим ординарцем. Если не знать, что это такое, то на слух звучит привлекательно – “ор-ди-на-рец!” – особа, приближенная к командиру. На самом же деле – это самый что ни на есть обыкновенный слуга, мальчик на побегушках, в обязанности которого входило чистить обмундирование и обувь господина, приносить из столовой обед, если тому лень было самому пойти в столовую, исполнять всевозможные поручения: “отнеси”, “вызови”, “передай”. Причем, только бегом, ни в коем случае шагом даже быстрым. В итоге за первый месяц на мне от пота истлели две гимнастерки. Поэтому можно представить мою радость, когда подготовка молодого бойца подошла к концу.

Астрахань был тогда прифронтовым городом. Немецкие войска находились примерно в 100-120 километрах, и нередко его бомбили. Но жизнь в городе все равно шла своим чередом. Наибольшее оживление царило на рынке, куда раза два брал меня с собой командир роты, любитель рыбного. Надо сказать, что такого обилия и разнообразия морской фауны и производного от нее в вяленном и копченном виде, красной и черной икры – я нигде больше не встречал, может быть, только в Елисеевском магазине в Москве в лучшие времена.

Еще в Астрахани было, наверное, не менее дюжины военных госпиталей. На улицах часто попадались раненые с забинтованной головой или рукой, на костылях. В один из астраханских госпиталей угодил и я после ранения в первом же бою.

Из училища меня направили в 248-ю стрелковую дивизию, которая в преддверии

генерального наступления формировалась недалеко от Астрахани.

Вообще, случайное в жизни человека занимает значительное место, Но на войне оно часто выходит на первый план. Пример тому, как я стал минометчиком. Возможно, у тех, кто меня направил в минометную роту были свои резоны, но я о них не знаю.

К счастью, устройство миномета, как все гениальное, оказалось наредкость простым, и освоить его мог любой. Опорная плита –довольно тяжелая и неудобная штука, ствол, напоминающий самоварную трубу, но без изгиба, за что минометчиков прозвали “самоварниками”, и тренога с прицелом. Общий вес – около 60 килограммов. Так выглядел 82-миллиметровый батальонный миномет, который обслуживал расчет из трех человек. Командиром расчета почему-то назначили меня, и я, как лицо привилегированное, таскал самую легкую часть - треногу с прицелом.

Минометчики обычно располагались вслед за пехотой. Все перелеты вражеских снарядов и мин, не считая тех, которые были специально предназначены, достава-лись им. Кроме того, они служили удобной мишенью, так как с плитой или стволом по-пластунски не поползешь, передвигаться приходилось во весь рост. Так что “тыловая” жизнь минометчиков была далеко небезопасной.

Первый бой еще называют боевым крещением. У меня оно произошло на южном участке Сталинградского фронта, когда наши войска перешли в наступление, известно чем закончившееся. Для еще большего поднятия боевого духа перед боем нам выдали по бутылке водки на четверых.

В ту пору я еще не имел опыта в этой области, поэтому 125 граммов оказалось достаточно, чтобы появилась необыкневенная легкость, исчезли куда-то волнения, неизбежно возникающие особенно во время первого боя.

Кто хоть раз бывал в степи, знает, что это такое. Калмыцкая степь поздней осе нью, откуда начался мой ратный путь, наверняка, не очень отличается от своих сестер, в большом количестве разбросанных по всему свету. Голая земля, чахлый кустарник, ветер гонит неизвестно куда перекати-поле, унылые тона и какая-то грусть от этого серого однообразия. Говорят, в другие времена года краски здесь иные. Возможно, но я их не видел.

Самая большая проблема в степи – это вода. Ее мы в полной мере испытали на себе после того, как выдвинулись на передний край, с которого обычно начинается наступление. Воду нам привозили, но ее всегда не хватало, так как питались, в основном, всухомятку, не считая обеда. Его доставляла полевая кухня или приносили в термосах.

В октябре, тем более, в ноябре ночи в степи холодные. К утру на проселочных дорогах, других там не было, в выбоинах и неровностях вода замерзала. Откуда там появлялась вода, одному Богу известно. Я, например, видел, как свою лепту вносили лошади, подвозившие боеприпасы. Уверен, если бы эту, с позволения сказать, воду отправили на анализ, то его результат мало отличался бы от того, что показало исследование воды из школьного колодца (Марти Ларни, “Четвертый позвонок) – “Ваша корова больна диабетом”, с той лишь разницей, что корову следовало заменить лошадью.

Но пить хотелось, поэтому образовавшийся за ночь на дороге лед мы в котелках растапливали и употребляли за милую душу. Думаете, кто-то подхватил какую-то будь заразу? Ничего подобного! Мой сегодняшний гастрит к этому не имеет никакого отношения. А может?..

Итак, первый бой! Мы, минометчики, в артподготовке, обязательной увертюре к почти каждому наступлению, участия не принимали, поскольку существовало неписанное правило: когда говорит бог войны – артиллерия – остальные молчат. Свое веское слово могла бы еще сказать авиация, но ее в тот день на нашем участке почему-то не было.

Немцы, наверняка знавшие о готовящемся наступлении, то ли не ждали такого

мощного огневого удара, то ли хитрили, но первые несколько минут после того, как мы пошли в атаку, признаков жизни не подавали. Под воздействием 125 граммов я уж начал думать, что противник просто испугался и убежал. Если так будет продолжаться дальше, то мы…

Поток радужных мыслей прервал шквальный огонь с только что казавшихся мертвых высоток. Сразу стало неуютно. Некоторые залегли и короткими перебежками стали продвигаться вперед, появились первые раненые.

В начавшейся суматохе мой взгляд неожиданно выхватил такую картинку: метрах в пятидесяти, за жиденьким кустарников, четверо солдат собрались в кружок, чтобы, по-видимому, продолжить прерванный завтрак. В руке у одного бутылка, у остальных крышки от котелков. На плащпалатке какая-то закуска…

Не успел я, как следует, насладиться этим мирным зрелищем, как рядом с живописной группкой разрывается снаряд и ее заволакивает дымом. “Все! Ребята погибли!” –подумал я и в тот же миг почувствовал тупой удар в правую руку. Во рту у меня тут же пересохло – такая станная реакция. Я взглянул на то место, по которому пришелся удар – в шинели дырка, края в крови. Ранен!

Несмотря на усиливающуюся боль: осколок застрял в руке, я все же нашел в себе

силы глянуть туда, где минуту назад сидела беспечная четверка. Дым уже рассеялся. Ребята, как ни в чем не бывало, продолжали трапезу.

Вскоре санитары отвели меня в медсанбат, оттуда я был отправлен в госпиталь…

Потом было еще много боев за города, поселки, села и просто укрепленные пункты. Без ложной скромности могу сказать, что в полной мере вкусил я все “прелести” войны. Сотни километров по бездорожью, как правило, представлявшему собой месиво из чего угодно, грязь, почти всегда полуголодное существование

А чего стоили форсирования водных рубежей – пожалуй, одна из самых сложных военных операций вообще. На мою долю выпали – Дон, Днепр, Днестр и Дунай.

Постепенно осваивал я науку войны. Через какое-то время уже не кланялся каждому выстрелу противника. Усвоил, если пуля, снаряд летит со свистом, значит, перелет. Шуршащий сняряд, мина обязательно приземлятся где-то рядом. Пулю или осколок, предназначенные тебе, не слышишь, зато чувствуешь.

Терпеливо учился я искусству наматывать портянки, чтобы не натереть мозоли на ногах – тогда совсем плохо, спать одетым в любом положении и в любом месте: окопе, блиндаже и даже на ходу. Кушать прямо из котелка, через край, потому что ложка имела свойство куда-то деваться.

С трудом, но все же привыкал желудок к специфической солдатской пище. В хле-

бе иногда попадались предметы, весьма далекие от злаков, а мякиш был таким, что годился для лепки. Но желудок в конце концов адаптировался, что ему оставалось делать, и переваривал все подряд, лишь бы было что.

Но где мы по-настоящему отъелись, с лихвой компенсировав плохую работу наших снабженцев, так это за кордоном. К удовольстви интендантской службы, перешли на самообслу живание, экспроприируя оставленные в спешке противником продовольственные склады, эшелоны с посылками, которые немецкие фрау отправляли своим мужьям на фронт.

А сколько всякого добра, в том числе и съестного, находили мы в покинутых домах тех, кто вынужден был бежать, потому что рыльце было в пушку. В самой Германии, мне рассказывали очевидцы, часто это делали уже без разбора. Так уж повелось – победители во все времена демонстрировали свое право на беззаконие…

В Румынии, на одной из железнодорожных станций, мы обнаружили полнехонькую цистерну со сгущенным молоком. Тут же выяснилось, что все чуть ли не с пеленок обожают этот продукт. Началось столпотворение – словно осы, ребята облепили злополученную цистерну, черпая кто котелком, кто еще чем, сладкую, тягучую массу. Один из участников этого штурма так переусердствовал, что нечаянно нырнул внутрь. С большим трудом его оттуда извлекли. Сгущенного молока, я думаю он наглотался на всю оставшуюся жизнь.

В освобожденном Будапеште воины-освободители за две недели расправились с годовым запасом вина венгерской столицы. Причем, больше было вылито, чем выпито, потому что забывали закрывать краны у бочек, из которых доставали вино. А может, делали это нарочно – в отместку за то, что Венгрия в годы войны было на стороне Германии. С бочками без кранов, а они, как правило, были невероятных размеров, поступали еще проще: выстрел, и винный фонтан забил вовсю…

Конечно, все это – варварство. Но у войны нет человеческого лица. Ее задача – разрушать, уничтожать, завоевывать. А для этого все средства хороши. Даже смерть, и та становится обыденностью, в лучшем случае, вызывает сожаление…

“Не повезло бедняге…”,- эти слова, поразившие меня своей тупой безысходностью, я впервые услышал летом 43-го года на Саур-могиле в Донецкой области, где мы вели ожесточенные бои, и на моих глазах, по-видимому, и на глазах обронившего эту фразу, словно бритвой, срезало у солдата нижнюю часть лица, и из раны хлынула кровь. А спустя, быть может, минуту, в мое лицо и шею тоже впились несколько осколков, и я, под впечатлением только что увиденного, стал судорожно ощупывать лицо руками, которые тут же покрылись липкой жидкостью – кровь. “Кажется, все на месте”,- облегченно вздохнул я.

И снова пришлось отправляться в знакомый путь: медсанбат – госпиталь, где у

меня обнаружили среди многих осколков один, расположившийся буквально в милиметре от сонной артерии, и если бы… “М-да, молодой человек, вам крупно повезло!”- сказал врач, рассматривая ренгеновский снимок. Я возражать не стал.

А тот бедняга без части лица так и остался лежать на Саур-могиле, пополнив со-

бой бесконечный список павших смертью храбрых!

И все же мне не хотелось бы, чтобы сложилось мнение, будто война – это только смерть, ненависть, разрушения. Случалось, правда, крайне редко, и другое. Но пре- жде, чем рассказать об одном таком случае, позволю себе небольшое вступление, не имеющее отношение к военной тематике..

Какое-то время во мне боролись две взаимоисключающие друг друга версии по поводу того, когда и при каких обстоятельствах я потерял… невинность. То, что однажды это произошло, сомнений не вызывало. И хотя вопрос этот, как вы пони- маете, на судьбы человечества влиять не мог, все же хотелось докопаться до истины.

Версия первая – моей соучастницей была молоденькая домработница, помогавшая маме вести хозяйство, и случилось это в классе не то в восьмом, не то в девятом. Нежное создание, приехавшее из села в город на заработки, не смогла устоять перед напором молодого повесы, давно мечтавшего открыть дверь в неизведанный, заманчивый мир.

Повесу тоже можно было понять: перед ним все время вертелась смазливая девчонка с хорошей фигуркой. А он к тому времени перечитал немало любовных романов и вполне созрел, чтобы перейти от теории к практике, без которой, как уверяют философы-марксисты, эта самая теория - мертва.

Сколько раз в ночной тиши я мысленно разыгрывал любовные сцены с домработницей. По-видимому, это и явилось причиной того, что сработал эффект, когда желаемое выдается за действительность. Но поскольку память не зафиксировала деталей исторического события, а они обязательно должны были быть, если такое в самом деле имело место, то версию №1 следует считать несостоятельной. Тем более, что о версии №2 память сохранила все до мельчайших подробностей…

Лето 1943 года. После второго ранения я снова в строю. Наша часть в резерве Верховного главнокомандующего. Это значит, что недавно ее изрядно потрепали и она нуждается в срочном ремонте – доукомплектоваться и довооружиться.

Такие вещи обычно совершались недалеко от фронта. Мы находились в километрах восьмидесяти, что позволяло чувствовать себя более или менее раскованно – помыться в бане, более или менее регулярно питаться, даже посмотреть несколько фильмов, разумеется, на военно-патриотическую тему.

Но наша вольготная жизнь, увы, длилась недолго: пришел приказ совершить марш-бросок к передовой. Передислокация на фронте – дело обычное. Но одного я никак не мог понять – ни тогда, ни сейчас – почему, если марш, то обязательно бросок. А бросок – это стертые в кровь ноги, полуобморочное состояние солдат, вынужденных преодолевать за день в полной боевой выкладке десятки километров в жару, дождь, снег. Ну, отдайте команду немного раньше, и все будет по-человечески…

Но приказы, как известно, не обсуждаются. Выйдя чуть свет, мы к вечеру опаленные жарким солнцем Сальских степей, кое-как добрались до казачьего хутора, где предстояло провести ночь, а утром – снова двинуться в путь.

Нашему отделению отвели хату, в которой, помимо полнотелой хозяйки, была еще не менее дородная девица – ее дочь - лет 17-ти, не знавшая куда себя девать от

многозначительных взглядов изголодавшихся по женскому вниманию вояк. Правда, большинство из них, измотанные переходом, вскоре перестали пялиться на девицу, но не я, воспитанный на лирике Пушкина и Лермонтова, прошедший теорети ческую подготовку у самого Мопассана…

Моему лирическому настрою, казалось, способствовало сама природа, решившая после трудового дня тоже отдохнуть. Представьте себе: темно-синее небо с огромной яркой луной и мириады мерцающих звезд. И необыкновенная тишина. Мы, солдаты, привыкшие к беспрерывной пальбе, взрывам бомб и снарядов, по-особому слышали эту тишину. Но в ту ночь она сыграла со мной злую шутку.

Уговорить хозяйскую дочь спуститься в садок, когда совсем стемнеет и все угомонятся, труда не составило. Далеко идущих планов поначалу я не вынашивал – так, поболтать, расспросить, как живут, если ей будет интересно, рассказать немного о себе, быть может, прочитать стихи… Словом, шел я на встречу с Дульсинеей Сальской с самыми благими намерениями. Сугубо мужское общество мне давно осточертело.

И вот, где-то за полночь, сидим мы вдвоем на травке. Чуть более пяти минут продолжалась наша светская беседа. Я быстро убедился в малоэффективности подготовленой мною культурно-просветительской программы. Поэтому, не откладывая в долгий ящик, приступил к сбору “разведданных”.

Первым делом я обнаружил, что грудь у моей феи находится в том самом месте, где ей положено быть. Целоваться, на мой, не слишком просвещенный, взгляд, она не умела. Но этот недостаток компенсировался отсутствием трусиков под юбкой, что, с одной стороны, могло облечить мои последующие действия, с другой, наводило на мысль, что моя пассия была уже знакома с повадками мужчин. Тем не менее, первая попытка уложить юное создание кончилось беспрецедентным заявлением, что ей не хочется. Только вчера проводила в армию своего дружка…

Я был сражен наповал подобным заявлением. В моей голове никак не укладывалось, как это “не хочется!”. Такого быть не может! Я, например, всегда хотел...

После непродолжительной разъяснительной работы она все же согласилась, но при условии: “когда пролетит самолет…” С тех пор, как были сказаны эти слова, прошло ни мало, ни много, шесть десятилетий, но я до сих пор не могу понять, какая связь между половым актом и авиацией?

Привыкший уважать чужое мнение, я настаивать не стал и поплатился. По закону подлости в ту ночь, в преддверии наступления (для этого мы и совершали марш-бросок) самолеты следовали один за другим. Мне стало уже невмоготу находиться

в боевой готовности. Улучив момент, я все же оседлал Дульсинею и…опозорился.

И все же итог того памятного дня был иным. Посреди ночи я почувствовал рядом

с собой что-то мягкое и учащенно дышащее. По-видимому, моей подружке стало жаль меня, а может, стыдно за действия наших славных военно-воздушных сил, и она решила загладить вину.

Долго упрашивать меня было не нужно. Почти до рассвета мы не расставались. Я стал не только воином, но и мужчиной…

Продолжая разговор о войне, должен сказать, что цельной картины память моя не сохранила. Это естественно, так как, словно в калейдоскопе, менялись госпиталя,

части, города, а потом и страны. И только одно оставалось неизменным – артобстрелы, бомбежки, автоматная и пулеметная дробь, нечеловеческие условия.

После госпиталя я не всегда сразу попадал к минометчикам. Приходилось на какое-то время переквалифицироваться пехотинца, которому доставалось больше, чем другим, как на упомянутой уже ранее Саур-могиле.

Можно только догадываться, какой она была красивой и величественной в мирное время, если в ясную погоду с нее был виден Таганрог, находившийся в 70 километрах. По-другому она выглядела, когда мы пытались ею овладеть, а противник ни в какую не хотел ее отдавать: уж очень важной была она в стратегическом плане.

Складывалось впечатление, что над Саур-могилой пронесся огромной силы ураган и смел все на своем пути – вырванные с корнем деревья, искореженные пулями и осколками снарядов, поваленный кустарник, и как результат абсолютная незащищенность, потому что ни артиллерия, ни авиация придти на помощь не могут, так как разобраться, где свои, а где чужие, невозможно. И одна слабая надежда – когда еще удастся занять оставленные немцами окопы и можно будет перевести дух…

При слове окоп я вдруг вспомнил такой эпизод. Как-то находясь в чистом поле, наш взвод попал под обстрел шестиствольных минометов. Немцы очень гордились этим своим оружием, примерно, как мы своими “Катюшами”. При стрельбе шестиствольный миномет издавал специфический звук, напоминавший крик осла, за что получил кличку “Ишак”. “Ишак” был штукой препротивнейшей, так как одним залпом поражал довольно большой участок площади.

Услышав знакомый скрипучий звук и хорошо зная, какими это грозит последствиями, я, не раздумывая, ласточкой бросился в ближайший окоп. Времени на то, чтобы подумать, свободен ли он, не оставалось. Оказалось, что в нем на корточках, втянув голову в плечи, уже сидел вояка с вещмешком на спине и с притороченным к нему котелком. В него-то, в котелок, я врезался головой.

Трудно сказать, чем закончился бы мой полет, не будь на голове шапки-ушанки. Правда, это не помешало мне тут же высказать вслух, что я думаю по поводу случившенося. Сказанное повторять не буду, но оно созвучно с таким анекдотом.

Возвращается муж с работы. Жена возмущенно сообщает ему:

-Представляешь, наш Вовочка ругается матом?! Завтра же сходи в садик и узнай , что у них там творится?..

Приходит вовочкин папа в садик к директору.

-Марь Ивановна, что у вас здесь происходит? Наш Вовочка ругается, как последний извозчик!

-Понятия не имею…

-Может, воспитательницы?

-Что вы, что вы! Они такие интеллигентные…

-А чужие у вас случайно не работают?

-Да, уже третий день меняют электропроводку…

Вовочкин папа идет к работягам.

-Привет, братцы!

-Привет!

-Ребята, вы уж, пожалуйста, выбирайте выражения. Ведь здесь детишки. А то мой малыш вчера дома такое выдал, что жена чуть в обморок не упала…

-Да, что вы, товарищ начальник, неужто мы позволим себе такое? – отвечает электрик с забинтованной головой

-Ну мало ли что, может какой инцидент вышел?

-Это точно. Вчера Вася уронил мне на голову молоток…

-И что вы ему сказали?

-Как что? “Пожалуйста, Васек, в следующий раз будь осторожнее.”

Но вернемся на поле боя. Попадать под огонь минометов, прямо скажем, приятного мало. Но это не идет в сравнение с тем, что испытываешь, когда сверху падают бомбы, и “Мессершмидты”, вдобавок, на бреющем полете поливают тебя свинцовым дождем. Если этот спектакль застает в окопе, то все равно страшно, но когда в чистом поле. Тогда ты инстинктивно съеживаешься до минимальных размеров и с замиранием сердца, затаив дыхание, ждешь, чем кончится вакханалия.

Через короткое время все смолкает (бомбежки на передовой, как правило, непродолдолжительны), не слышно больше воя бомб, земля перестает дрожать от взрывов, и ты облегченно, с некоторым удивлением отмечаешь, что жив. И что неплохо было бы попить водички, потому что от волнения во рту пересохло, а еще лучше чего-то пожевать, хотя бы маминых котлет или куринного бульона с домашней лапшой! А в твоем вещмешке в лучшем случае банка тушенки без указания срока годности и краюха хлеба, которую нужно потреблять с осторожностью, так как попадаются остяки и прочие “добавки” – мука-то не просеивается. А остяки, черт бы их побрал, так и норовят вонзиться во все мягкие части жевательного аппарата. Но ты с аппетитом (солдат всегда хочет есть и спать) уплетаешь неприхотливую пищу, позабыв о недавних страстях-мордастях

Окоп при бомбежке защита больше психологическая, хотя все-таки какое-то укрытие с точки зрения теории относительности. Но совсем худо, как я уже говорил, когда вообще некуда спрятаться. В такие переплеты тоже доводилось попадать.

Повторюсь, что на мою долю выпало форсировать четыре великих реки – Дон, Днепр, Днестр, Дунай. Самые памятные - две последние.

Перед тем, как форсировать Днестр мы дней десять просидели в приднестровских плавнях. Даже при самой большой фантазии трудно представить себе, что такое плавни ранней весной на молдавских широтах. Заросли старого камыша, вода к утру покрывается тонкой корочкой льда, само собой, мокрое обмундирование, портянки хоть выжми и, парадокс - ни намека на насморк или кашель. Правда, у меня, первый и последний раз, случился приступ малярии. Ребята достали где-то акрихин, накормили меня им, закутали в несколько шинелей. Я, как следует пропотел, и на завтра был здоров.

В день “Х” мы Днестр с немалыми потерями форсировали и закрепились на пятачке, откуда немцы всячески пытались нас выкурить, не забывая при этом периодически пускать в ход авиацию. Но поскольку первое, что мы сделали, очутившись на другом берегу, - окопались, то чувствовали себя почти в безопасности.

Такое, далеко не мирное противостояние, продолжалось, быть может, дня три, как пришел приказ сменить позицию. И надо же, спустя несколько минут после того, как мы покинули свои обжитые “квартиры”, немцы обрушили на нас мощнейший бомбовый удар. Что тут началось, передать трудно - ад кромешный. Уцелевшие от прошлых бомбардировок деревья еще больше усиливали звуковой эффект взрывающихся бомб.

Все мечутся, не зная где укрыться. Крики, стоны, кто-то падает и остается неподвижно лежать. Заметив небольшую ложбинку, я, что есть силы, пытаюсь втиснуться в нее, прикрыв голову руками, будто-то остальные части тела не столь важны. Вообще, многие действия в экстремальных ситуациях необъяснимы…

А вот с дунаем у меня связаны другие воспоминания, вернее, не с самой рекой, а с красавицей-Веной, которая на ней расположена. На подступах к столице Австрии немцы соорудили глубоко эшелонированную оборону. Но с нашей стороны были задействованы такие силы, не говоря уже о моральном настрое, ведь мы уже освобождали других, что остановить эту армаду не смогла бы ни одна армия. Тем не менее, приходилось нелегко. Кстати, в боях за австрийскую столицу я был награжден орденом “Славы” и медалью “За освобождение Вены”.

Бой в городе имеет свою специфику. Часто не знаешь, где фронт, где фланг, а где тыл, потому что стреляют со всех сторон, а также сверху и снизу - из подвалов. Зато найти в городе укрытие - не проблема.

Вена хороша в любое время года, только неразрушенная. Говорю я это потому, что видел ее всякой. Кварталы старинных особняков, знаменитый оперный театр, на сцене которого выступали все звезды мира, прямые улицы. Но, пожалуй, самая красивая из них – Ринг. Он как бы обрамляет центр города. Нечто схожее с ним – Садовое Кольцо в Москве. Рядом с Рингом, образуя водяное полукольцо, закованный в гранитные берега рукав Дуная. Зрелище великолепное!

Чтобы затруднить нам продвижение в центр, немцы взорвали все мосты, соединяющие его с Рингом. Искореженные они лежали в воде, но неглубоко, так что перебраться по ним все же было можно. Для этого предстояло сначала преодолеть небольшой открытый участок, который, естетсвенно, обстреливался. А дальше сам мост уже находился вне зоны видимости противника.

И тут в какой уже раз мне снова пригодилась спортивная сноровка. Выдержав короткую паузу после того, как кто-то из наших не очень удачно преодолел опасную зону – был ранен – я, петляя, устремился вперед и в последний момент прыгнул в воду. То ли немецкие снайперы перезаряжали винтовки, то ли они были ошарашены моей наглостью, но ни единого выстрела во время пробежки не раздалось.

На другой стороне я тут же наткнулся на бесхозный магазин “Часы”. Входная дверь была сорвана, витрины разбиты. Я вошел, чтобы вылить из сапог воду и, если повезет, сменить мокрые портянки. Первое, что мне бросилось в глаза – открытый ящик с новенькими ручными часами “Докса”, не знаю, золотыми, но, скорее всего, позолоченными, очень красивыми. Как бы поступил на моем месте человек, хоть немного соображавший что к чему? Наверняка положил бы в карман несколько пар часов. Я же прошел мимо, хотя понимал, что война близится к концу и не мемешало бы подумать о подарках маме, папе, Эллочке.

Вообще в ту пору к ценностям я относился непозволительно небрежно. С “Капи- талом” Маркса знаком еще не был и не знал, что в каждой вещи заложен человеческий труд, и чем его больше затрачено, тем предмет дороже. Но даже когда я об этом узнал на лекциях по политэкономии, мой взгляд на материальные ценности кардинально не изменился.

Чтобы завершить эту щекотливую тему, расскажу еще два эпизода, случившиеся со мной в Югославии, которую тоже освобождал, и где мое «наплевательское» отношение к человеческому труду достигло угрожающих размеров.

Зайдя как-то в богатый дом, в спешке покинутый хозяевами, наверняка имевших серьезные основания не встречаться лицом к лицу с освободителями, я нашел на полу небольшую коробочку с двумя массивными золотыми перстнями. Я сунул их в карман с тем, чтобы вечером, если удастся, поменять на оригинальную игрушку-гробик, которую приметил у сержанта из другой роты. Оригинальность игрушки заключалась в том, что при поднятии крышки у лежащего внутри “покойника” тут же некий орган бурно реагировал…

Сержант ломаться не стал, и сделка состоялась. Вымененая игрушка, само собой, вызвала восторг всей нашей роты, но не выдержала частого потребления и сломалась. Пришлось ее выбросить. Один из перстней, я потом заметил, красовался на руке сержанта.

А через пару дней в той же Югославии я стал в прямом смысле миллионером, наткнувшись в другом покинутом доме на большую пачку денег. Весть об этом моментально облетела нашу часть, так как скрывать находку я не собирался, больше того, не знал, что с ней делать.

Прошел, наверное, час, является ко мне заместитель командира хозроты и спрашивает:

-Правда, что ты нашел кучу денег?

-Да, а что?

-Понимаешь, у одного мужика здесь есть автобус, на ходу. А он во как нам нужен, - зам. комроты провел ладонью по горлу.- Но дорого, зараза, просит…

Экспроприировать что бы то ни было у населения нам было строжайше запреще- но.

-А сколько? - спросил я.

-Шестьсот тысяч динар, - упавшим голосом ответил он.

-Пошли купим!

Автобус мы купили, его дальнейшая судьба осталась мне неизвестна. Остальные деньги я отдал ребятам, которые прослышали, что в городе есть девчонки, за плату занимающиеся любовью. Я на такую, не лишенную романтики, авантюру не решился по двум причинам: первая – из-за брезгливости и вторая – ни тогда, ни потом я не признавал любви за деньги…

Судьбе было угодно распорядиться так, что за свою жизнь я побывал во многих странах. В каждой находил что-то интересное, привлекательное. Но когда меня спрашивают, где мне больше всего понравилось, я неизменно называю Австрию, Югославию и Швейцарию.

К Югославии и Швейцарии мы еще вернемся, поскольку воспоминания о них относятся к более позднему периоду. А сейчас снова об Австрии, где я прожил целых полгода, и которая стала для меня после окончания войны, пусть на непродолжительное время, очень близкой.

Так получилось, что у меня была возможность довольно хорошо познакомиться с этой удивительной альпийской страной, вернее с ее частью, которая временно находилась под нашей юрисдикцией. Оккупационный режим в Австрии четырех союзных держав СССР, США, Великобритании и Франции был отменен лишь в 1955-м

Знакомству способствовало то обстоятельство, что за несколько месяцев до Победы меня взяли в армейскую художественную самодеятельность, и мы часто выступали с выездными концертами в воинских частях и перед населением.

Как попал я в самодеятельность, убей Бог, не помню. Скорее всего, произошло это так: искали подходящих людей, и художественному руководителю, младшему лейтенанту Виктору Яковлевичу Мееровскому кто-то, по-видимому, сказал, что у минометчиков есть парень, который подражает Чарли Чаплину, ходит на руках и вообще веселый…

Виктор Яковлевич - профессиональный режиссер, окончивший Московский театральный институт, был человеком сугубо гражданским, рафинированным интеллигентом. Военное обмундирование шло ему, как корове седло. Посмотрев, что я умею, он, судя по всему, остался удовлетворен. Кстати, и в дальнейшем он относился ко мне очень доброжелательно, я бы даже сказал, опекал.

Со своей стороны, я ему платил тем, стараясь как можно лучше выполнять свои обязанности. А их у меня было достаточно: в акробатическом этюде, как верхний я завершал пирамиды, танцевал в массовках. Но лучше всего, мне кажется, удавался Чарли Чаплин, Это было сугубо индивидуальное творчество, поэтому доставляло особую радость.

Чудом сохранилась у меня вырезка из фронтовой газеты: “Веселым смехом встречают бойцы похождения Чарли Чаплина, исполненные старшим сержантом Гольденшлюгером.” А вот строка из программки театрализованного концерта, представленного на фронтовой смотр: “Акробатическая эксцентриада – исполнители гв. рядовые Пляцок, Неклеса, Гольденшлюгер”. Автор программки то ли по ошибке, а может, нарочно уровнял всех нас троих в звании, меня понизив.

Виктор Яковлевич, несомненно, был человеком талантливым. Говорил скороговоркой, сердился, когда его не понимали с полуслова. Как натура художественная и впечатлительная был импульсивен, но злобы не таил. Вспыхнет и тут же отойдет. Смеялся редко. Должно было произойти нечто из ряда вон выходящее, чтобы он дал волю смеху. Таким я его видел буквально считанные разы, в том числе, когда…

В тот день наш ансамбль, насчитывавший всего дюжину артистов, кстати, были среди них и профессионалы, проходил санобработку. Это - баня с выдачей чистого белья. Когда подошла моя очередь получать белье, выяснилось, что моего размера нет, и мне всунули первый попавшийся комплект, на несколько размеров больше, чем я носил

Вечером, только я улегся в кровать, раздается стук в дверь. Спрашиваю, кто там?

-Это я, Виктор Яковлевич.

Открываю. Увидев меня, он сказал “Ой!” и, ухватившись за живот, начал громко хохотать, периодически выпрямляясь для того, чтобы еще раз взглянуть на меня и снова ойкнуть.

Наверное, я действительно выглядел смешно: в кальсонах, которые доходили до подмышек, и я локтями поддерживал их на этом уровне, чтобы не свалились, в рубашке, свисавшей почти до пола. Чтобы доставить гостю максимум удовольствия, я еще немного подыгрывал. Словом, спектакль получился…

В 70-х годах я несколько раз встречал Виктора Яковлевича на Арбате. По-моему, мы оба были рады этим встречам. Фамилия Мееровский в ту пору часто попадалась в титрах Центрального телевидения, как режиссера постановок. С середины 80-х она исчезла…

В Австрии нашей театральной штаб-квартирой долгое время был небольшой городишко Мельк, километрах в 70 от Вены. Самым примечательным и посещаемым зданием в Мельке была церковь – кирхе.

Как и все провинциальные городки, Мельк вел полусонный образ жизни, что после трехлетнего военного кошмара поначалу не вписывался в привычное сознание. Некоторое оживление вносили разместившийся в здании школы медсанбат, наша художественная самодеятельность, а также рота связи и разведрота – ребята на подбор.

Судя по внешнему виду домов, мощенным дорогам и выложенным плиткой тротуарам, местное население до нашего прихода жило неплохо. За счет чего, сказать трудно, так как никакой промышленности в Мельке не было.

Среди более или менее приметных зданий выделялись еще муниципалитет, кинотеатр, на сцене которого мы выступали. Кстати, здесь я впервые посмотрел несколько фильмов с участием великолепной Марики Рокк “Девушка моей мечты” и “Кора – Терри”.

Моим временным жилищем стал флигель во дворе дома профессора, так здесь величали преподавателей школы, человека скромного, обходительного, лет 55. В его часть дома я старался заходить как можно реже, чтобы не нарушать покой. Мне какажется, он тоже ценил мою деликатность: при встрече всегда улыбался и называл меня “Герр Борис”. Я, в свою очередь, не забывал высказывать восторг по поводу его “диснейленда”, который он, задолго до появления в Америке настоящего, собственноручно соорудил в своем дворе: причудливо извивающаяся речушка с берегами,усыпанными светлой галькой, пороги, водопад, ветряная мельница, мостики, переброшенные с одного берега на другой, рядом – старинный замок, охотничий домик. В центре двора небольшой действующий фонтан. И все это вперемежку с экзотической карликовой растительностью, составлявшей единый ансамбль с миниатюрными сооружениями. А вечером, когда еще зажигались подсветки, трудно было оторвать глаз от этого фантастического зрелища…

По утрам нужно было видеть, с каким усердием мой профессор убирал прилегавший к его дому участок улицы, собирал на проезжей части конский каштан и другой мусор. Вначале меня это удивляло, но потом привык, и я тоже иногда принимал участие в непрекращаюшемся субботнике…

Возможно, кому-то покажется, что выступать в художественной самодеятельности - одно удовольствие. Как бы не так. Приходилось изрядно вкалывать. Если, исполняя роль Чарли Чаплина, я позволял себе импровизацию, кроме, разумеется, фирменной чаплинской походки, специфических ужимок, то акробатический этюд требовал каждодневных тренировок. Но даже это не гарантировало от неудач: то плохо зафиксировал стойку, то не четко выполнл сальто, а то и вовсе конфуз - пирамида в последний момент разваливается, и приходится на глазах притихшего зала – получится или нет? – начинать заново ее строить. Танцевальные па в массовках, хотя и не отличались особой сложностью, но тоже требовали регулярных занятий.

Обязанности нижнего в нашей акробатической тройке выполнял Федя Пляцок, здоровяк, состоявший из одних мыщц, требовавших, как вы понимаете, усиленного питания. Поэтому Федя всегда получал двойные порции, но мог съесть еще больше. Оставшаяся от физических нагрузок энергия уходила у него на девчонок, до которых был весьма охоч и которые, насколько мне известно, отвечали ему взаимностью. Повидимому, он знал какой-то секрет, потому что собеседником был никаким, остроумием не отличался, эрудицией тем более.

Наш средний Ваня Неклеса был фигурой менее колоритной – парень, как парень, ничего примечательного, если бы не хобби: почти ежедневно писал письма родителям, родственникам, знакомым.

Наша тройка между собой жила мирно. Федя и Ваня были по возрасту старше меня, но к моему мнению часто прислушивались, считая, что могу дать полезный совет.

Такой случай не заставил себя долго ждать. Приходит как-то вечером Федя, морда постная, невооруженным глазом видно, что не на шутку чем-то встревожен. Я знал, что если не взять инициативу в свои руки, то он еще долго будет переминаться с ноги на ногу и сопеть.

-Ладно, выкладывай, что случилось? – спрашиваю.

Федя еще больше нахмурился и, вобрав в свои мощные легкие воздуха, выпалил:

-Вот падлюка, наградила!

-Какая падлюка, чем наградила?

Я уже понял, что бедный Федя влип. Неужто сюрприз преподнесла его Мимика? У него была постоянная зазноба с таким экзотическим именем. Кстати, у Вани тоже была девушка.

- Понимаешь, пошел я за околицу прогуляться, - начал свой печальный рассказ Федя.– Смотрю здоровенная деваха лет 18 с двухпудовыми сиськами. Сено сгребает. Подхожу ближе. “Гутен таг” говорю (еще два слова: “Данке” и “Битте” он знал назубок и выговаривал без украинского акцента). А она в ответ: хи-хи да ха-ха. Заигрывает. Ну, думаю, молодуха, держись. Я ее за талию и к себе. Не сопротивляется, все хихикает. Короче…

Федя умолк. Я не помнил случая, чтобы он когда-нибудь произносил такую длинную тираду. Видно, накопилось, и нужно было кому-то излить душу.

- Короче, дохихикался. Так чем же она тебя наградила?

- Трипаком!

Так солдаты между собой называли гоноррею.

- Скажи спасибо. Мог поймать и похлеще. Какого черта ты бросаешься на каждую встречную? Мимики тебе мало, что ли? Пока не вылечишься, ты уж ее не трогай…

Федя снова стал разглядывать носок своего ботинка, от чего я заключил, что он уже успел переспать и с Мимикой.

-Ну, ты даешь! Ты же ее наверняка заразил. Ладно, тебе медсанбатские девчонки. помогут. А ей каково?

Сестрички из медсанбата, у которых был накоплен немалый опыт по борьбе с подобными заболеваниями, в короткий срок отремонтировали Федю, и на лице его вновь появилась улыбка.

Так продолжалось, наверное, с неделю. Потом он снова появляется у меня с той же кислой физиономией что и раньше, но уже в сопровождении Вани, для храбрости.

-Что на этот раз произошло? – спрашиваю, потому что по вечерам он просто так не приходил.

-Хотел проверить, здорова ли Мимика, - ответил за Федю Ваня.

- Ишь ты какой заботливый! Ну, на этот раз хоть не так обидно. Поймал свой собственный. Иди в медсанбат и кланяйся довчонкам в ножки, чтобы они еще раз тебя вылечили.

-Мне стыдно смотреть им в глаза, - пробурчал Федя.

-А ты не смотри. Думаешь, они с первого раза не поняли, с кем имеют дело?

На совсем сникшего Федю было жалко смотреть.

-Черт с тобой, я их попрошу, чтобы они … отрезали!

На солдатский юмор мои акробаты реагировали нормально...

У меня в Мельке тоже была девушка по имени Лотта. Случайно познакомившись с ней, я не представлял, что в одном человеке может быть столько нежности и страсти, и что через короткое время меня тоже захлестнет волна всеозможных чувств.

Лотте было 16 лет. Тоненькая, стройная с красивым личиком она напоминала березку и выглядела совсем девочкой, правда, физически вполне сформировавшейся. После одного из концертов она подошла ко мне, позже призналась, что давно наблюдала за мной, не пропускала ни одного выступления и мечтала познакомиться, но не знала, как это сделать. И вот, решилась, потому что больше не может...

Элементарный немецкий я знал, и если даже в ее сбивчивой от волнения речи не все понял, основной смысл уловил.

У Лотты были правильные черты лица, большие голубые глаза, как у Мальвины

из “Золотого ключика”, каштановая копна волос. Особую пикантность придавал чуть остренький носик. Подкупающая непосредственность и готовность во имя любви бросить вызов всем условностям вначале настораживали, но потом я понял, что она такая, причем способна зажечь любого, тем более меня, легко воспламеняющегося. Короче говоря, устоять перед ее чарами я не смог и не хотел…

Меня Лотта называла “Майн либе шаушпиллер” (мой любимый артист). Ко мне пришла не искушенной в любовных делах девушкой. Своим опытом я тоже не мог похвастаться, поэтому пришлось вместе по ускоренной программе постигать искусство любви.

Лотта оказалась ученицей способной, хотя трудно сказать, кто из нас был больше учеником, а кто учителем. В любом случае, могу сказать, что физиологически мы очень подходили друг другу…

Наши отношения мы старались не афишировать, опасаясь, что кто-то может вмешаться и разрушить их. Наверняка, о них знал Виктор Яковлевич, но он ни разу на эту тему со мной не заговорил, по-видимому, уверенный в моем благоразумии. Но он ошибался, потому что не берусь сказать, чем бы закончился мой с Лоттой роман случись он в другое время. В любви я – интернационалист!

Но судьбе было угодно распорядиться по-другому. Штаб, а вместе с ним нашу художественную самодеятельность и медсанбат перевели в другой городишко, недалеко от Мелька. Лотта последовала за мной. Жили мы в небольшой комнатке, где она по-существу вела затворнический образ жизни, стараясь меньше показываться на людях.

Я понимал и Лотта, наверное, тоже, что долго так продолжаться не может, хотя нас все еще безудержно тянуло друг к другу. А тут еще прошел слух, что тех, кто имеет три ранения, скоро демобилизуют. И Лотта со слезами на глазах вынуждена была вернуться домой, взяв с меня слово, что когда приеду в Тульчин, сразу же ей напишу. И кто знает, может быть, дороги наши еще пересекуться…

Обещания своего я не сдержал. Реализм оказался сильнее любви. Совсем недавно переполнявшие меня чувства постепенно стали расплывчатыми, далекими, пока не превратились в нежные воспоминания.

Как память об очаровательной австрийской девушке по имени Лотта у меня еще сохранилась ее фотография, где она стоит прищурив глаз, чуть наклонив набок голову – неповторимая любовь моей далекой юности…

На этом, пожалуй, можно было бы поставить заключительную точку в главе, если бы не одно обстоятельство. Иногда по ночам, когда не спится и, казалось бы, ничто не напоминает о той ужасной бойне, вдруг одна за другой в голове всплывают картинки разрушенных городов, сожженных сел, толпы неизвестно куда бредущих людей, и среди них безрукие и безногие, и много, много безымянных могил.

И среди этого апокалипсиса - ты, чудом уцелевший то ли благодаря слезам мамы (мне рассказывали, что она все время плакала, не зная жив ли я), то ли на роду так написано – получить в подарок еще одну жизнь...

Наверняка, многие знают о войне по книгам, кинофильмам намного больше, чем я рассказал. Но то, что вы прочитали, до сих пор было известно мне одному....

Владимир Высоцкий как-то очень художественно сказал что “Лучше гор могут быть только горы!..” Перефразируя великого барда, скажу: “Страшнее войны может быть только война!”

 

Глава третья

 

ЗА СИНЕЙ ПТИЦЕЙ-УДАЧЕЙ

 

Итак, я еду поступать в институт в Москву. Почему не в Винницу, которая всего-то в каких-нибудь ста километрах, и там есть пара-тройка вузов, в том числе медицинский – мамина мечта? Почему, наконец, не в Одессу, которая тоже не загорами и туда раз в неделю ходит из Тульчина автобус, а институтов еще больше?

Но меня эти варианты не устраивали. Хотелось в Москву. В моем сознании она была центром вселенной, где есть все, о чем только может мечтать человек, перед ним открываются такие необозримые возможности… О том, что в этом городе-мире можно легко затеряться, особенно провинциалу, у меня и в мыслях не было.

Уже позже, когда я познакомился с московской действительностью, стало ясно, что мероприятие это изрядно попахивало авантюрой. Ладно, жили бы в Москве родственники или знакомые, а то нет.

Правда, в том же 46-м младшая мамина сестра Полина заканчивала столичный иняз, но тоже жила на птичьих правах, снимая комнатку. В письме она сообщила, что договорилась с мамой институтской подруги, что та меня приютит на время, пока буду пытаться поступить в институт. Все это сыграло не последнюю роль в том, что мои любимые родители, правда, без видимого энтузиазма, согласились отпустить свое любимое дитя одного в неизведанные края...

Накануне отъезда в Москву папа сказал:

-Боря, у нас есть хороший отрез на костюм, возьми его с собой, мало ли что…

Будь на месте папы кто-то другой, я наверняка бы вспылил. Подумать только, это

я, фронтовик, прошагавший с боями от Волги до Дуная, по полной программе испытавший, что такое война, обладатель аттестата зрелости, где одни пятерки, буду давать кому-то взятку? Нет, дудки!

Маму с папой можно было понять: они очень хотели мне помочь, но не знали как.

Я заявил, что отрез не возьму, в институт буду поступать честно, как все. О, юношеская к тому же провинициальная наивность! Откуда я мог знать, что способов оказаться в институте более чем достаточно...

Квартира в Трехпрудном переулке, в самом центре Москвы, между Маяковской и Пушкинской площадью, произвела на меня сногшибательное впечатление. Не количеством комнат, в Тульчине у нас тоже было три, а их внутренним содержанием: полная энциклопедия Брокгауза и Ефрона, Мережковский, весь Толстой, Чехов, кабинетный рояль, на котором позднее я подбирал всякие мелодии, горка из красного дерева, заполненная хрусталем, не простым, а бакаррой, бронзовые статуэтки французской работы, на стенах в гостинной картины. Всего этого, кроме книг, я в Тульчине никогда не видел. Было от чего растеряться.

Мне в этом музее была отведена небольшая комнатка с маленьким окошком, выходившим на кухню. В ней какое-то время жила Полина. Какие функции первоначально должна была выпонять комнатушке: то ли она предназначалась для домработницы, то ли как подсобка для вещей, осталось таки невыясненным. Впрочем, меня это никогда не интересовало – я был счастлив, что попал в такой дом.

Забегая вперед, скажу, что дом в Трехпрудном стал для меня в полном смысле родным. Здесь я не только провел институтские годы, а потом прожил еще какое-то

время, когда вернулся из Сталинабада. Здесь я встретил во многих отношениях неординарных людей, ярких, одаренных, распахнувших передо мной новый мир, лишенный предрассудков, мир, живущий в своем ритме, кстати, во многом созвучным моему представлению. Я смотрел и впитывал в себя только то, что мне нравилось. Ибранное старался переварить, постепенно выдавливая из себя провинциала.

В то же время пытался не выплеснуть вместе «с водой и ребенка», потому что многое из того, что я получил в детстве, в первую очередь, в плане нравственном, вполне годилось и здесь. Шаг за шагом постигал я новые правила «игры» («что наша жизнь? – игра!»), и, кажется, немного в этом преуспел…

В моей келье стоял диван, небольшой столик, одностворчатый видавший виды

шкаф и стул. Вместить она могла двух, от силы трех человек, при условии, что все

сразу сядут и не будут перемещаться. Бывали случаи, что набивалось четверо, когда расписывали пульку в преферанс. Но тогда мебель переставлялась, и я просил гостей по возможности не делать лишних телодвижений.

О, моя видавшая виды студенческая обитель, куда проникали все запахи кухни, возбуждая и без того неплохой аппетит. Свидетельницей чего она только ни была. Видела, как я влюбленный, а по этой приичне страдавший бессонницей, изливал свои чувства на бумаге в стихотворной форме, присутствовала она, когда я в бешенном темпе готовился к экзаменам, потому что конспект был дан всего на один день, а самому записывать лекции не хотелось. Наконец, предоставляла мне жилплощадь для амурных дел. Вообще-то я старался выяснять «отношения» с прекрасным полом на чужой территории, дабы не давать повода для разговоров: «Боря привел очередную…»

Сейчас этой исторической комнатки нет. Квартира в Трехпрудном усилиями Наташи и ее дочери Ирочки приняла ультрасовременный вид. Но память о ней жива. Когда я прихожу к ним, мы непременно вспоминаем то безмятежно-счастливое время и некоторые эпизоды, связанные со студенческой обителью...

Мое появление в Москве ознаменовалось сразу двумя свадьбами-женитьбами.

Полина вышла замуж за старшего лейтенанта с итальянской фамилией Турий, на самом деле - чистокровного еврея. Гриша – так звали будущего мужа моей тетушки – служил в Германии в Советской военной администрации и приехал в Москву, чтобы повидаться со своими родственниками, а затем проследовать дальше на Ук раину, откуда был родом и где жила сестра мамы, погибшей во время войны в немецком лагере.

Московские родственники, увидев перед собой интересного молодого человека,

к тому же материально обеспеченного, решили, что «товар» ни в коем случае пропадать не должен и устроили смотр невест. Первые претендентки должного впечатления на потенциального жениха не произвели. И когда начало казаться, что он так и уедет, не солоно хлебавши, на горизонте появилась Полина, которая сразу и безоговорочно понравилась привередливому невестоискателю.

Судя по всему, Гриша тоже приглянулся будущей жене, и они, не откладывая дела в долгий ящик, заключили союз, который сегодня приближается к своему бриллиантовому юбилею.

Замужество Наташи было еще более романтичным, так как жених был найден в…

очереди при следующих обстоятельствах. Розалия Михайловна – мама Наташи, в магазине познакомилась с женщиной, пришедшей, как и она, отоварить продовольственные карточки. Разговорились. Татьяна Антоновна, так звали новую знакомую, рассказала, что у нее есть сын-красавец, инженер, прекрасно поет и не женат. Розалия Михайловна, со своей стороны, похвалилась, что и у нее имеется чудесная дочь, только что с отличием окончившая институт иностранных языков и, между прочим, тоже не замужем. Тут же договорились познакомить детей.

Как ни странно, но обе мамы, рассказывая о своих «сокровищах», не слишком преувеличивали. Анатолий действительно оказался весьма привлекательным молодым человеком, выше среднего роста, с великолепной шевелюрой, за которой он ухаживал до последних дней. К сожалению, несколько лет назад его не стало. Что до вокальных данных, то и в этом Татьяна Антоновна была недалека от истины. У Толи был неплохой тенорок с одним недостатком – часто забывал слова песни.

По натуре Толя был игрок и немного везунчик. Так за пару дней до денежной реформы он умудрился по облигации какого-то госзайма выиграть 10 тысяч рублей – по тем временем деньги немалые. Правда, начались проблемы: на что их потратить – в магазинах хоть шаром покати. Однажды мы забрели с ним даже в аптеку, но и там в продаже оказалось только гинекологическое кресло. Посовещавшись, мы решили, что оно нам ни к чему.

Характеристика Наташи, на мой взгляд, была ее мамой явно занижена. Наредкость талантливая, интеллектуалка в широком смысле этого слова, она была достойна самой лучшей партии. Наташа Кроль после замужества взяла фамилию мужа – Бонк, долгое время преподавала в Академии Внешторга, получила профессорское звание, написала несколько прекрасных учебников английского языка, завоевавших большую популярность и выдержавших множество переизданий. В последние годы соавтором ее стала дочь Ирочка. Дуэт тоже получился плодотворным.

Так двумя браками салютовала столица мой приезд, и оба оказались счастливыми…

Верховодила в доме Розалия Михайловна Кроль-Боярская. Такая двойная фамилия стояла на афише, рекламировавшей ее как эстрадную певицу. Одесситка, красивая, знающая себе цену, она имела непростой характер.

Одесский «бриллиант» прошел соответствующую московскую огранку и засверкал всеми своими гранями. В результате получилась светская женщина, вращавшаяся в довольно высоких кругах и принимавшая у себя известных артистов, ученых, чиновников.

Муж Розалии Михайловны – Александр Ефимович Кроль, еще до революции окончил Петербургский горный институт (еврею непросто было туда попасть), считался крупным специалистом по лакам и краскам. Одно время был даже директором авиационного завода. Когда я появился в Трехпрудном, отношения между мужем и женой были натянутыми, но внешне декорум соблюдался, и непосвященному человеку было трудно догадаться, что пробежала черная кошка.

Что за «кошка», я узнал через какое-то время, когда стал в доме своим человеком. Виной тому, как рассказывала Розалия Михайловна, был ее тихоня-муженек, который вскоре после женитьбы умудрился ей – юной, очаровательной – изменить. И с кем бы вы думали?! Со своей секретаршей. Такое в Одессе не прощают.

-Я бы еще могла понять, - возмущалась Розалия Михайловна, - если бы с красоткой, а то ведь настоящая кикимора…

Это больше всего ее ранило, и она продолжала:

-Можешь не сомневаться, он у меня тоже ходил с развесистыми рогами!

В этом я нисколько не сомневался. Розалия Михайловна пользовалась большим успехом у мужчин, к тому же была без предрассудков. Но для этого нужно было ей очень понравиться. Такого удостаивались немногие, потому что требования предъявлялись самые высокие.

Особенно тепло вспоминала она о своем любоввнике, ответственном работнике НКВД, которого в годы сталинских репрессий не миновала участь многих его коллег. Розалия Михайловна уверяла, что все своим существом чувствовала, когда его расстреливали. «В тот день я не могла найти себе места …»

Привыкшая к мужскому почитанию Розалия Михайловна любила, когда я сопровождал ее в Большой зал консерватории на выступления известных дирижеров, исполнителей. Достать билетик на такой концерт было трудно, но в кассах Большого зала работала ее знакомая, очень милая женщина. Симфоническая музыка доставляла Розалии Михайловне огромное удовольствие, я же невольно приобщался к музыкальной культуре.

Еще она часто брала меня с собой, когда совершала вылазки в магазин за продуктами, особенно в Елисеевский, где от обилия вкусных запахов я буквально балдел. Мне доверялась хозяйственная сумка. Многие продавцы старшего поколения не только знали ее в лицо, но и по имени отчеству. Я не раз был свидетелем такого диалога:

-Здравствуйте, Розалия Михайловна! Как поживаете? Что-то давненько вы к нам не заглядывали…

-Спасибо, Петр Николаевич. Все как-то не досуг. Мне бы сыра, не очень острого.

-Рекомендую вот этот. Не желаете попробовать?

Продавец отрезал тоненький, как папиросная бумага, кусочек сыра и на бумажке протягивал его Розалии Михайловне. Та брала, откусывала чуть-чуть и, не спеша, разжевывала. Глядя на нее, складывалось впечатление, будто она к чему-то прислушивается, стараясь уловить весь вкусовой букет предложенного сыра.

-Да, пожалуй. Нарежьте, пожалуйста, грамм 150…

Одна из таких сценок послужила мне темой для миниатюры.

В Елисеевский магазин входит интеллигент, разумеется, в шляпе, очках, с зонтиком и обращается к продавцу колбасного отдела.

-Будьте добгы ггам 50 доктогской…

Покупатель, как не трудно догадаться, был не в ладах с буквой «р».

-Вам нарезать? – спрашивает продавец.

-Нет. Можно большим куском!

Одно время в мои обязанности входило забираать Розалию Михайловну домой после ее вечерних выступлений в кинотеатре «Москва», что на площади Мая ковского. И хотя отсюда до Трехпрудного было рукой подать, она просила зайти за ней минут за двадцать до начала последнего сеанса. Билетерши знали меня и беспрепятственно пропускали в фойе, где на сцене в длином вечернем платье пела песни и арии из оперетт все еще эффектная, хотя немного и располневшая Розалия Михайловна. Публика хорошо принимала ее...

Вскоре самым близким для меня человеком в доме стала Наташа. Во-первых, мы были однолетки, что немаловажно. Во-вторых, при всей, как бы точнее сказать, ее

отгороженности от окружавшего мира, она нуждалась в настоящем друге, подчеркиваю, друге. Какое-то внутреннее чувство подсказывало ей, что я подхожу для такой роли Помню, первые годы, когда к ней приходили знакомые, она всегда представляла меня так: «Это - Боря, племянник Полины, мой самый лучший подруг!»

Наташа часто производила впечатление человека, всецело погруженного в собственные мысли. Ее способность отключаться была поразительной. Когда момент самопогружения в себя заставал ее, например, за праздничным столом, она могла машинально съесть половину всего салата. И только напоминание мамы, что возможно еще кто-то захочет попробовать, останавливало ее. В то же время она была общительна, любила застолья, обладала вешиколепным музыкальным слухом, была интересной собеседницей.

Маленькой с ней часто происходили забавные истории. Однажды Розалия Михайловна, ожидавшая телефонного звонка от своего энкаведешника, на минуту отлучилась, пардон, в туалет. По закону подлости, тут же зазвонил телефон. Трубку сняла Наташка.

-Наташенька, - раздался знакомый мужской голос на другом конце провода, -

здравствуй, деточка. А где мама?

-Здгасьте, - маленькая Наташа немного грассировала. – Мама в уборной делает

себе клизму!

Можно представить себе реакцию Розалии Михайловны, хотя ребенок сделал то, чему его всегда учили, - сказал правду.

Как-то Наташу повели в детский театр. Показывали пьесу, по ходу действия которой разбойник пытается похитить маленькую девочку. Возмущенная Наташка вырывается из маминых рук, подбегает к рампе и во весь голос кричит «злодею»:

-Не смей тгогать маленьких девочков!

И самый забавный случай, который Розалия Михайловна вспоминала чаще других. Как-то в гости пришла ее подруга, артистка Большого театра Бася Ароновна Амборская – женщина необыкновенной красоты, величественная. В театре ей поручались роли империатриц, цариц. Думаю, что главным образом за это ее держали в Большом, так как голос у нее ничем особенным не выделялся.

Сели в гостинной пить чай. Александр Ефимович на привычном месте – во главе стола, женщины по бокам. Наташке, по-видимому, надоело одной играть в своей комнате, и она пришла в гостинную, откуда время от времени доносился смех: рассказывали анекдоты. Взобравшись сзади на папин стул и держась за его спинку, малышка после небольшой паузы, которая, повидимому, понадобилась ей, чтобы сообразить, сколько всего людей за столом, выдала следующий перл:

-Один председатель и две председутки!

Маленькая Наташа никак не могла понять, почему ее слова вызвали дружный хохот и многозначительные переглядывания.

Дом в Трехпрудном был открытым. Часто устраивались вечера. Одних только дней рождений, включая мой, было пять. А всякие праздники! Розалия Михайловна, в чьем введении находились наши продовольственные карточки, умело ими распоряжалась, часто меняя хлеб на другие продукты, в том числе на водку и вино. Так что по части выпивки дефицита не было.

Заключительным номером застолья непременно был концерт. Толя пел неаполитанские песни, забывая иногда слова. На помощь приходила Наташа, которая знала напамять весь репертуар мамы и мужа. Наташа также выступала как чтец-декламаор. У нее это здорово получалось: «О, Магадео, о, мой великий Бог!»

Гвоздем программы был домашний джазбанд в составе: Розалия Михайловна – рояль, я – скрипка, Толя – первый ударник (бубен), Александр Ефимович – второй ударник на двух крышках от кастрюль, Наташа – дирижер.

Надо сказать, что все «музыканты» отличались хорошим слухом, кроме Александра Ефимовича. Правда, он уверял, что у него внутрений слух. Но попытки воспроизвести с помощью свиста какую-нибудь мелодию всегда заканчивались тем, что никто не мог определить, что он намеревался высвистеть. О том, чтобы спеть, вообще не могло быть и речи.

Конечно, самый большой репертуар был у Розалии Михайловны. Как-никак, профессиональная певица. Тем не менее, она любила, когда ее упрашивали. В узком кругу иногда с огоньком исполняла песенки популярной в 20-е годы кафешантанной одесской певицы Изы Крамер. В доме был сборник ее песен. Вот одна из них, не знаю почему застрявшая у меня в памяти.

.

Я служила в магазине продавщицей,

Продавщицей тубероз и орхидей.

И зашел ко мне однажды бледнолицый

В золотом пенсне хорошенький еврей.

 

Был еврей со мной любезен больше года,

Больше года открывал мне свой карман.

Но меня влекла к себе сама природа,

И увлек меня аристократ-улан.

 

Через день мы с ним в авто катались вместе,

Через два пришлось поднять вопрос о чести.

И хоть я хранила верность Пенелопы,

Все же с боем были заняты окопы.

 

Я военной стала в полном смысле слова,

И была бы на учете до сих пор.

Но шальное сердце жаждало иного,

И увлек меня талантливый актер.

 

Через день его встретила с актрисой,

Через два была побита за кулисой.

Вообщем мы решили мирно распроститься,

И теперь я снова честная девица.

 

После этого следовал фортепианный рефрен: тирямта, тирямта, тирям, тирям,

тата.

Одно время бывал у нас Лева Горелик, тогда еще молодой эстрадник. Талант так

и пер из него. Приехал он из Саратова, и как начинающий артист испытывал трудности, в первую очередь, с репертуаром. За хорошую миниатюру нужно было платить приличные деньги, которых у него не было К тому же он был ужасно прижимистым, если не сказать, скупым. Это противоречие между желаниями и возможностями обернулось однажды для него небольшим скандалом.

Достать площадку для выступления в Москве, Ленинграде и других крупных городах эстраднику тогдашнего Левиного ранга было практически безнадежно. Поэтому отправлялась артистическая молодежь на периферию – Урал, Сибирь. Туда свои стопы направил и Лева Горелик.

Месяца полтора его не было в Москве. Появился довольный – гастроли прошли

успешно. Подработал и стал задумываться о настоящей программе, которую с ним

подготовил бы опытный режиссер. Поиски режиссера вскоре увенчались успехом,

так как однажды он, весь сияя, объявил, что сам Валентин Плучек согласился с ним поработать…

Проходит всего несколько дней, и Левка приходит к нам темнее тучи. Оказывается, после него в хлебосольную Сибирь с концертами наведался не кто-нибудь, а сам мэтр советской эстрады Аркадий Райкин. Уже первые выступления насторожили привыкшего к шумному успеху артиста. Публика, конечно, реагировала, Райкин есть Райкин, но без присущего энтузиазма. Номера, которые обычно проходили на «ура», собирали жидкие аплодисменты. Непродолжительное расследование, предпринятое народным артистом, показало, что с этими же миниатюрами недавно здесь выступал некто Лев Горелик, и, между прочим, неплохо…

Разъяренный Райкин по возвращении в Москву пожаловался в Министерство культуры, требуя наказать плагиатора. В высоком учреждении, куда Леву незамедлительно вызвали, ему пришлось писать объяснительную. Он полностью признавал неэтичность своего поступка, но пояснил, что сделал это не от хорошей жизни, так как ему, молодому эстраднику, никто не помогает. У Райкина он одолжил только старые миниатюры… «Так что режьте меня на части и кушайте меня с маслом!» Леву хорошенько пожурили. Он дал слово, что больше такое не повторится.

Леву я снова встретил спустя много лет. Он уже имел звание Народного артиста

республики, сильно располнел и при его невысоком росте напоминал шарик. Он

пригласил меня на свой концерт, который должен был состояться вечером на открытой площадке в Центральном парке имени Горького. Не помню почему, но приглашением я не воспользовался.

А через некоторое время я случайно набрел на заметку в газете, рассказывавшей о картинной галлерее известного эстрадного артиста Льва Горелика и о том, как она возникла. Многие молодые художники – поклонники Левиного таланта, зная что он неравнодушен к живописи, дарили ему свои работы, которые в ту пору бо льшой ценности не представляли. Некоторые из этих художников впоследствии получили громкую известность, и Лева стал обладателем уникальных полотен.

Я не случайно так подробно описываю мои первые московские встречи, чтобы было понятно, куда я попал, кто меня окружал, какой была среда, откуда я черпал немало поучительного…

Я уже упоминал, что после того, как обещал маме и папе не поступать в кино-

театральные вузы, мне было безразлично, куда пойти учиться. Тем не менее, такие институты, как педагогический, торфяной, нефтяной и т.п., от одних названий ко- которых веяло скукой, я отвергал с порога. В школе мне больше удавались предметы с математическим уклоном, но технические вузы восторга у меня почему-то тоже не вызывали. Хотелось чего-то оригинального.

И вот, возвращаясь как-то в свой Трехпрудный переулок, на улице Горького, на том месте, где через несколько лет открылся фирменный магазин «Грузия», я увидел болшой деревянный щит с объявлением о наборе студентов на первый курс Московского института востоковедения. Далее следовал перечень отделений: китайское, японское, индийское, монгольское, корейское, арабское, турецкое… Глаза разбегались от названий, но взгляд мой почему-то задержался на турецком.

Далее в афише сообщалось, что институт готовит референтов, страноведов по Ближнему и Дальнему востоку, а также Азии. Звучало интригующе. Но самое при- ятное стояло в конце: стипендия на первом курсе – 450 рублей, тогда как в других вузах, об этом я еще знал в Тульчине, почти вдвое меньше. Вот это стипендия!

Своим открытием я тут же поделился с домочадцами, которые встретили его весьма скептически. Кто-то даже высказал предположение, принимают ли вообще туда евреев? Наверняка, огромный конкурс. А раз так, то без блата нечего соваться И только Наташа сказала: «Я бы на его месте все-таки попробовала, чем черт не шутит!»

В приемной комиссии института мне сказали, что так как у меня аттестат отличника, то надо будет сдать только один экзамен по иностранному языку. Я выбрал немецкий, который «изучал» в школе и на котором почти полгода в Австрии общался с Лоттой.

Наслышавшись всяких страстей об институте Востоковедения, я для подстраховки решил подать документы и в другой институт. В ту пору на двойное поступление смотрели сквозь пальцы, тем более, когда дело касалось участника Великой отечественной. Вторым институтом я выбрал финансово-экономический, где мне предстояло сдать математику, что я и сделал. В Востоковедении я тоже благополучно преодолел немецкий барьер и собеседование.

И потекли томительные дни ожидания – принят, не принят. А мне, в случае благоприятного исхода, предстояло еще съездить домой за вещичками, так как приехал налегке.

И вдруг в Москву, на несколько дней в командировку приезжает из Берлина Гришин начальник майор Мусиенко, украинец внушительных габаритов, напористый, самоуверенный, насквозь пропитанный синдромом победителя, для которого слова «нет», «не могу» не существовали. На вопрос, «Как дела?» я рассказал о ситуации, в которую попал: принят – не принят, ехать – не ехать. Выслушав, Мусиенко пообещал, что в один из дней обязательно сходит к директору и все уладит.

-Не унывай, Боря! Где наша не пропадала!

На завтра Мусиенко выкроил время и для моего института, откуда вернулся в плохом настроении:

-Ну, и говно твой директор! Попался бы он мне на фронте!..

Я понял, что номер не удался. Немного успокоившись, борец за права студентов в лицах рассказал, что произошло. Почти дословно передаю его рассказ с незначительными сокращениями не вполне литературных выражений, хотя в устах майора они звучали весьма образно…

- Сначала все шло хорошо: приехал в институт, поднялся на второй этаж. В при- емной директора симпатичная секретарша, с которой… Спрашиваю:

- Главком у себя?

- А вы по какому делу?

-По срочному, из Берлина…

- Сейчас доложу. Как вас представить?

- Майор Мусиенко.

Через минуту секретарша возвращается.

- Директор просит подождать. У него заместитель председателя приемной комиссии...

- Он-то как раз мне и нужен!

Девица не успела среагировать, как я уже был в кабинете.

- Здрасьте, - говорю. – Вы уж извините за вторжение! Приехал из Берлина всего на пару дней, времени в обрез, а дело, по которому пришел, не стоит выеденного яйца...

И я объяснил немного оторопевшим двум хмырям, что хочу узнать, принят ли в

институт Борис Гольденшлюгер. Ну и фамилия у тебя. Пока ехал в трамвае, все повторял , чтобы правильно ее выговорить.

- А Борис, между прочим, -продолжаю я, - фронтовик с тремя ранениями и до сих пор не знает, принят он или нет, хотя экзамены сдал. А ему еще за вещичками домой, на Украину надо съездить…

Все это я выложил. Тот, что из приемной комисси, очкарик, не сводит глаз с начальника, как, мол, тот реагирует. Директор спрашивает.

- Как, вы говорите, фамилия?

- Борис Гольденшлюгер!

- А кем он вам приходится?

- Брат жены, - не моргнув глазом, выпалил я. Не на того напали. Я заранее предвидел, что могут задать такой вопрос.

- К сожалению, товарищ майор, помочь вам не можем, - выдавил из себя директор. – У нас такой порядок: сообщать абитуриентам о результатах только за несколько дней до начала занятий после детального обсуждения каждой кандидатуры…

- Но у него ж особый случай – за вещичками надо ехать…

- Это его личное дело, - вставил очкарик.

- Ну, и порядки у вас! – сказал я напоследок, увидев, что директор поднимается с кресла, давая понять, что аудиенция окончена…

Наверняка, мой ходатай на прощанье прилично хлопнул дверью, но об этом он предпочел умолчать.

Думаете история эта не имела продолжения? Директор оказался человеком с хорошей памятью на фамилии.

Так получилось, что, уже будучи в институте, зачет по марксизму-ленинизму, с которым, как мне казалось, проблем у меня не должно было быть, потому что активно выступал на семинарах чудесной преподавательницы Альтерман, разрешавшей нам иногда даже сомневаться в некоторых марксистско-ленинских постулатах, так вот зачет, мне предстояло сдавать самому директору, который тоже вел этот предмет..

Вопросы попались несложные, и я бойко оттарабанил ответы. Выслушав их, мой визави недовольно поморщился и выдавил из себя: «придете еще раз осенью», что автоматически лишало меня стипендии на лето. Большой трагедии в этом не было, так как каникулы я обычно проводил у мамы с папой в Тульчине, но было очень обидно, так как впустую, выходит, законспектировал одну из ленинских работ...

Осенью я снова вынужден был встретиться с директором, чтобы пересдать зачет. Пойти к другому преподавателю не разрешалась, так как действовало правило: у кого завалился, тому обязан снова сдавать. Директор, не поднимая головы, взял мою зачетку, что-то в ней написал и возвратил со словами: «Это послужит вам хорошим уроком…» Не трудно было догадаться, что он имел ввиду.

Вскоре после неудачной вылазки Мусиенко в Тульчин за вещичками я все же поехал. Была какая-то уверенность, что в один из двух институтов меня все-таки должны принять. Возвращаюсь в Москву за несколько дней до начала занятий, а у меня столике лежат извещения из обоих институтов о том, что принят на первый курс. «Семейный» совет продолжался, может быть, минуту. Вердикт был один – институт востоковедения.

Говорят, что каждый должен пройти через те ошибки, которые ему суждено совершить. Сейчас, когда прошло более шестидесяти лет с того знаменательного для меня дня, когда многое в жизни изменилось, произошла переоценка ценностей, можно сомневаться в правильности сделанного выбора. Но кто мог предположить, что наступит время, когда экономика выйдет на первый план, а я, как «турок», все эти годы так и останусь невостребованным?

Но с другой стороны, кто берется сказать, как сложилась бы моя жизнь, выбери я

финансово-экономический институт. Стал бы я журналистом? Побывал бы я во многих странах? Встречался бы я с удивительными людьми? Однозначного ответа на эти вопросы нет, так как предвидеть будущее невозможно…

Студенческую пору принято идеализировать. Наверное, не без оснований.

Во-первых, ты молод и впереди видится длиннющая дорога почти вся розового цвета, и ты твердо веришь, чторао или поздно твоя звезда обязательно зажется...

Как вы думаете, что я сделал первым, став студентом? Правильно, влюбился. Влюбился в яркую, обаятельную, жизнерадостную студентку второго курса персидского отделения Юлю Некрасову.

Натуральная блондинка с большими карими глазами, Юля была чертовски хороша, Когда улыбалась, на щечках появлялись ямочки. Я не помню случая, чтобы она была в плохом настроении, всегда радовалась жизни.

Юля, естественно, пользовалась повышенным вниманием ребят, что еще больше заставляло меня страдать, пока я не монополизировал это право. Но до этого месяца полтора ходил сам не свой, не зная, как познакомиться. Другой на моем месте, наверняка, решил бы проблему просто: подошел бы и заговорил, не на улице же, в одном институте учимся. Но я приехал из провинции, к тому же был застенчивым, понятия «удобно – неудобно» толковал по-своему.

Думаю, что страдания молодого Вертера не шли в сравнение с моими. Появилась бессонница, по ночам стал писать стихи, что до сих пор со мной не случалось. К сожалению, из написанного в тот период ничего не сохранилось, но думаю, потеря небольшая, так как чувства меня прямо-таки переполнялили, а сочи- нить что-то путное в таком перевозбужденном состоянии трудно.

А вот в борьбе с бессонницей я, можно сказать, одержал убедительную победу, причем, случайно. Каким-то образом в моей комнатке оказался первый том «Капитала» Маркса. Однажды ночью, чтобы отвлечься от мыслей о Юльке, я открыл гениальное произведение основоположника и стал читать не просто, как, например, читаешь «12 стульев», а пытаясь вникнуть в суть. Больше чем на полстраницы меня не хватило, и я уснул сном праведника. После этого «Капитал» был взят мною на вооружение в борьбе с бессонницей. Знал бы об этом Маркс!

В одной группе со мной занимался Гриша Александров. Приехал он из Баку, по-

русски говорил с акцентом. Великолепно знал азербайджанский, который как и татарский, узбекский и ряд других языков относится к группе тюркским. Поэтому учиться ему было легко, к тому же человеком он был несмоненно способным. Кстати, и младший его брат тоже не был бесталанным, но музыкальном плане: много лет играл на скрипке во всемирно известном квартете имени Бородина.

Не знаю уж почему, но своими любовными переживаниями я поделился именно с Гришей.

- Боря-джан, не волнуйся, все будет в порядке…

- Но ты понимаешь, не могу же я просто так подойти и познакомиться?

- И не надо, дорогой. Я с ней познакомлюсь…

Через день он доложил мне, что первая часть плана успешно выполнена.

- Очень веселая, хорошая и простая девушка, - заявил Гриша.

- Надеюсь, обо мне ты ей ничего не сказал?

- Почему не сказал? Все сказал. Что ты умный, честный, но боишься девушек. Что по ночам не спишь, и если с тобой не познакомится, то может умереть. Правильно сказал?

Гриша, конечно, преувеличивал. Но то, что он запросто мог многое из этого вы- ложить, я не сомневался. А когда на следующий день в коридоре Гриша остановил пробегавшую Юльку и что-то ей сказал, а та громко рассмеялась, я подумал, что, может быть, и не преувеличивал. Он тут же подозвал меня.

- Боря-джан, иди к нам. Познакомься с твоей любимой девушкой!

Я был готов провалиться сквозь землю. Пунцовый, заикаясь от волнения, я с тру-

дом произнес свое имя. Посчитав свою миссию оконченной, Гриша напоследок до-

бавил:

- Мавр сделал свое дело, мавр может уходить!

Мы с Юлей обменялись телефонами, и началось…

Спустя какое-то время она призналась, что из нового пополнения я ей тоже приглянулся. Но откуда могла знать, что она тоже понравится мне, тем более, что никаких намеков на это не делал.

Юля была единственной дочкой у родителей. Долгое время семья жила в Киеве,

где отец занимал высокий пост в Министерстве железнодорожного транспорта, но

рано умер. Юля с матерью перехали в Москву, в двухкомнатную квартиру недалеко от Курского вокзала.

Не сосчитать, сколько раз топал я по ночной Москве от Курского до Маяковской,

потому что, когда уходил от Юльки, то ли мы болтали дома, то ли в подъезде до

одури целовались, общественный транспорт уже не работал, а денег на такси, есте-

ственно, не было, а если бы даже были, все равно предпочел бы добираться пешком, чтобы как можно дольше сохранить в себе впечатления от встречи, дать себе время успокоиться от переполнявших чувств…

Удивительная вещь: в моих взаимоотношениях с любимыми женщинами, до и после Юльки, через короткое время на одно из первых мест выходила физиология. С Юлей я долгое время об этом даже не думал. Мне она просто была нужна, без нее я не мог. Мне нравилось находиться рядом с ней, разговаривать о пустяках, фантазировать, строить воздушные замки, думать о ней. Наши ласки, не переходившие на первых порах определенную границу, были как бы логическим продолжением чистой любви. Мы, конечно, понимали, что «то самое» произойдет. Но нам и без него было очень хорошо.

По натуре я человек – ревнивый, если, конечно, по-настоящему влюблен. Но то, что происходило со мной, когда был с Юлей, переходило всякие границы. Ревновал к нашим ребятам, которые приглашали ее на танец на институтских вечерах. Кстати, танцевала она превосходно. Говорили, что у нас с ней здорово получается. Наверное потому, что мы остро чувствовали друг друга. Она мгновенно улавливала самые неординарные решения партнера. Если устанавливались призы за лучший танец, один из них непременно доставался нам.

Мог я и на улице приревновать ее к незнакомому мужчине, на котором она, как мне казалось, дольше обычного задержала взгляд или улыбнулась ему ничем незначащей улыбкой. Я понимал, что это глупо, тем более, Юля никогда не давала

повода обвинить ее в неверности, но ничего не мог с собой поделать. Словом, Оте- лло, и только!

К счастью, Юлька никогда не делала трагедии из моей ревности. Когда я ее в чем-то упрекал, она пожимала плечами, улыбалась своими ямочками на щеках и говорила: «Успокойся, любовь моя, кроме тебя, мне никто не нужен!» И я успокаивался.

Четыре феерических года. Это была какая-то волшебная ода любви. Я уповался Юлькой, боготворил ее. Она, как мне кажется, отвечала тем же. Такая безумная любовь обычно кончается либо браком, либо, как в моем случае, ничем

Я иногда спрашиваю себя, почему ни разу не предложил Юле стать моей женой, ведь мы подходили друг друг по всем статьям – темпераменту, оптимизму, доброте, преданности и т. д? Она наверняка согласилась бы, уверен, ждала такого предложения.

До сих пор не могу найти ответа, что меня останавливало, что в итоге послужило непреодолимой преградой, через которую не смог переступить? Наваждение какое-то. Единственное, что меня успокаивает: Юля после того, как я отбыл в Таджикистан, встретила достойного человека, вышла за него замуж, у них родился чудесный сын.

Все эти годы я Юлю часто впоминал. Наши общие знакомые рассказывали, что когда она приходила к ним, то первым делом интересовалась, как я, говорила, что хотела бы увидеться.

Но я от встречи уклонялся, хотя мне тоже было любопытно взглянуть на нее. Но я не хотел разрушить образ той Юльки, которую безумно любил и с которой связан самый яркий отрезок моего жизненного пути. Да, Любовь – это великое счастье!..

У меня все время вертятся в голове слова из популярной песенки «Мишка, Мишка, где твоя улыбка...», но с другим, более близким мне именем:

Юлька, Юлька, где твоя улыбка,

Полная задора и огня.

Самая нелепая ошибка –

То, что мы расстались навсегда...

В любви нужно быть немного сумашедшим, тогда эта любовь не забывается никогда!

О том, как я «грыз» гранит науки в институте, ничего примечательного вспомнить не могу. Ходил на лекции, играл в сборной по волейболу. Много читал. По-видимому, снова выручала способность быстро схватывать и запоминать.

Учителя были разные. Одни нравились, другие нет, но занятия пропускал редко. Можно сказать, что в целом к учебе относился более или менее серьезно, но без напряжения. Не хотелось огорчать родителей, которые помогали мне всем, чем могли – деньгами, посылками.

Посылкам радовался не только я, но и друзья, так как в них всегда были вкусные изделия: домашнее печенье, копченная филейка, перетопленный мед со сливочным маслом и какао. Все это быстро уничтожалось, и дней за десять до очередной посылки я уже переходил скромный образ жизни, потому что с деньгами всегда было туго, несмотря на повышенную стипендию. Так, на пятом курсе я получал 787 рублей в месяц, почти столько, сколько молодой специалист, окончивший, например, сельскохинститут.

И все же отдельные эпизоды, связанные со студенческой порой, как видите, капризная дама-память все же сохранила сохранила. Некоторый интерес, на мой взгляд, представляет языковая практика в Чадыр-Лунге (Молдавия) у гагаузов, язык которых весьма близок к турецкому.

Министерство Высшего образования с подачи института решило проверить на

нас эффективность нового метода, и в один прекрасный день двадцать студентов четвертого курса в разгар летних каникул во главе с преподавателем турецкого языка Кямиль Кямилевичем Кямилевым были отправлены в захолустную Чадыр-Лунгу и расселены по частным квартирам для того, чтобы как можно больше находиться в языковой среде, то есть, общаться с местным населением, что должно было способствовать лучшему усвоению турецкого

Идея сама по себе заслуживала внимания, если бы подопытные ею проник лись. Но их интересовало другое – по возможности ничего не делать и, с учетом местных условий, получать максимум удовольствий. Первое место среди удовольствий удерживало виноградное вино, которое мы покупали ведрами, так как магазинное в бутылках стоило вдвое дороже. И еще: другой вместительной посуды у нас просто не было.

Хотя карточная система к тому времени уже была отменена, продукты в Чадыр-

Лунге и цены на них не шли в сравнение с московскими и были значительно ниже. Поэтому они тоже пользовались повышенным спросом, особенно парное мясо, молоко, не говоря уже об овощах и фруктах.

Наш руководитель, которого мы между собой называли просто Кямиль, больше всего в жизни ценил спокойствие, поэтому все рассматривал с позиции, как бы чего не вышло. Ко мне, не знаю уж почему, относился с особым доверием. Возможно, потому, что в институт я пришел не со школьной скамьи, а успел побывать на фронте. Иногда он даже советовался со мной. Себе в выгоду такие отношения я не использовал, а вот попросить за других изредка позволял себе.

Институт наш находился рядом с парком «Сокольники». Весной, когда устанавливались теплые дни и зеленая травка так и манила к себе, что, отнюдь, не настраивало на учебный лад, я, по просьбе ребят, обращался к Кямиль Кямилевичу с предложением пойти на природу и там наглядно изучать турецкий. Он, прищурив глаха, с хитринкой смотрел на меня, но было видно, что ему тоже не хочется сидеть в душной комнате. К тому же он был не намного старше нас, и в нем тоже по весне усиливалось бурление в кровь.

-А если узнают? – спрашивал он, показывая пальцев наверх.

-Ну и что? Мы же не гулять идем, а изучать язык…

Минуту-другую он еще колебался, но, по-видимому, моя уверенность, что ничего серьезного не произойдет, передавалось ему, и он соглашался.

-Только тихо, чтобы никто не слышал.

И мы на цыпочках выходили. В парке ни о каких занятиях, разумеется, не могло быть и речи. Мы полностью оказывались во власти дурманящих запахов и красок весны.

В Чадыр-Лунге, вдали от начальствующего ока, демократизм Кямиль Кямилевича становился еще шире. Он охотно участвовал в наших посиделках, пил вино, с аппетитом уплетал жаренную баранину. Результаты практики, мне кажется, его мало волновали, тем более, что оценивать их предстояло ему самому.

Поселились мы в гагаузской семье втроем – Леня Цейтлин, Валя Еременко и я. В

комнате стояли две раскладушки и одна кровать, которую тут же занял наиболее разумный из нас Ленька, обладавший способностью хорошо устраиваться в любых условиях. В институте он тоже появился спустя месяц-полтора после начала занятий, и был зачислен без экзаменов, поговаривали,что по записке от самого Булганина, занимавшего тогда высокий пост в правительстве. Думаю, то была заслуга Ленькиного папы – известного в Москве юриста.

Жили мы втроем дружно. Не последнюю роль играло то, что у всех были разные

вкусы, особенно, в еде. Например, когда за обедом дело доходило до второго, Валька как щирый украинец любил жирный кусочек, я обожал кости, которые обрабатывал так, что собакам после меня делать было нечего. «Бедный» же Ленька вынужден был довольствоваться одной мякотью. Судя по тому, что он ни разу не высказал по этому поводу недовольства и за милую душу уплетал филейные части, подобный расклад его явно устраивал.

Вообще, Ленька был фигурой любопытной. Как студент ничем не выделялся, с нетерпением ждал момента, когда получит диплом, чтобы забыть то немногое, что дал ему институт, и осуществить свою мечту - стать морским офицером. Что его привлекало в военой профессии, не знаю, но думаю, что прежде всего форма и приличная зарплата при сравнительно небольшой мозговой нагрузке.

Проблему со слабым зрением он решал так: когда нужно было пройти медосмотр, к глазному отправлялся я под его фамилией. Причем, мне предстояло решить непростую задачу – видеть на 0,8 и ни в коем случае на 1,0, поскольку в его медицинском досье стояла именно первая цифра. Между нами говоря, видел он на 0,6. Как мне удавалось останавливаться на нужной отметке, остается загадкой.

Свою мечту стать морским офицером Ленька осуществил. Морская форма ему в

самом деле шла. Лет пять он прослужил на флоте, потом из-за злополученного пятого пункта, так он рассказывал, его уволили. Безработным ходил недолго, устроился в радиокомитет на иновещание, одно время был даже ответственным секретарем какой-то редакции. Не уверен, что как журналист он представлял собой большую ценность, а вот как администратор – да.

Когда же началась перестройка и потребовались люди с административно-хозяйственной хваткой, Ленька, достигший пенсионного возраста, быстро распрощался с радиокомитетом и подключился к бизнесу, с корым сих пор, несмотря на то, что разменял уже девятый десяток, расстаться не может продолжает суетиться, что-то организовывать…

Я уже упоминал, что занятия в институте я, по возможности, старался не пропускать, но еще больше не любил опаздывать. Но однажды произошел такой казус. Накануне экзамена по истории Турции у моей знакомой, очень милой, замужней женщины, которой я симпатизировал, но не более того, был день рождения. Именниница с семьей проживала в доме напротив. Вечером собралась веселая компания. Пили, танцевали. Поскольку торжество могло затянуться, я, на всякий случай, захватил с собой ключи от квартиры. Они оказались весьма кстати – в свою келью я ввалился далеко за полночь в разобранном виде. Пьяненький, а помнил, что утром экзамен. Чтобы не проспать, решил завести будильник. Пошарил на столе – будильника нет. Искать по дому в такой поздний час не решился.

Спал я в ту ночь неспокойно, то и дело просыпался. Но видя, что на дворе еще темно, снова залезал под одеяло. Последний раз, когда открыл глаза, за окном уже

светило солнце, стоял день. Ну, думаю, опоздал. Посмотрел на ручные часы, а они,

как назло, стоят, забыл завести. Подбегаю к телефону, который находился на кухне судорожно набираю цифру «100» – автоответчик «Время». Что-то невразумительное скороговоркой проверещало на другом конце провода. Так и есть, опоздал!

Начал быстро собираться, надевать на себя все, что под руками. Попил воды и стремглав выскочил на улицу, чтобы продолжить путь к метро «Маяковская». Что за чертовщина?- кругом тишина. В Благовещенском переулке, который переходит в Трехпрудный, дворник подметает тротуар. Значит, рано...

В Благовещенском я впервые обратил внимание на то, что испытываю какой-то

дискомфорт при ходьбе. Вначале я отнес это за счет булыжников, которым был вымощен переулок. Но до этого я здесь ходил сотни раз, и ничего подобного не чувствовал.

На улице Горького я, наконец, соизволил взглянуть на ботинки: вот это да!, один коричневый, другой черный. Высота каблуков разная. Что делать?

Не могу сказать, что я чересчур суеверный, но возвращаться назад не любил. А тут еще экзамен. Бог с ними, как-нибудь дотопаю в разных ботинках.

Приезжаю в институт, а входная дверь еще заперта. Сел на скамейку и размышляю о превратностях судьбы, какие только фортеля она не выкидывает.

Постепенно стали появляться наиболее дисциплинированные студенты. Когда собралась небольшая группа, я спросил ребят, что на мне сегодня новое? Большинство заявило, что рубашка, кто-то назвал курточку. Ни у кого не хватило фантазии посмотреть вниз, на ноги, Правда, брюки тогда носили длинные и широченные, ботинки они закрывали. Пришлось продемонстрировать новый вариант обуви. Взрыв сме ха разорвал утреннюю тишину.

Как и многие приезжие студенты я периодически находился на грани банкротства, несмотря на регулярную помощь родителей. Но посылки, как я уже говорил, быстро, не без помощи друзей, исчезали. Если без деликатесов обойтись было можно, то финансовую пропасть, куда я регулярно попадал, засыпать было значительно сложней.

Но у меня имелась прекрасная «касса взаимопомощи» в лице тети Фаины – средней маминой сестры, которая жила в Серпухове, в часе езды от Москвы электричкой. Работала она одно время директором продовольственного магазина, потом заместителем директора, словом, не нуждалась.

Фаина была человеком удивительной доброты, хотя на ее долю выпало много всяких испытаний. Другой на ее месте мог бы сломаться. Покинув рано родительский дом и начав самостоятельную жизнь, ей пришлось пройти через все круги дантова ада. Чего только стоит трагедия с единственным пятилетним сыном…

Малыша, к сожалению, мне видеть не довелось, но рассказывают, что это был не по годам смышленный мальчишка с большущими серыми глазами, кудрявой головкой, напоминавшей юного Пушкина. Фаина и все, кто знал Леничку, не чаяли в нем души.

И вот неожиданно приходит беда:малыш во время игры нечаянно проглатывает металлический шарик. Начинается токсикоз. Местные врачи в Абдулино Оренбургской области, куда во время войны эвакуировалась почти наша родня, как ни старались, ничего сделать не смогли, и Леничка умер.

Со смертью сына жизнь для Фаины во многом потеряла смысл. Кроме одного – потребности еще больше о ком-то заботиться, кого-то любить. Перестал существовать для нее муж, отец Лени, к которому с самого начала не испытывала особой нежности. На «дно» Фаина, конечно, не опустилась, она продолжала с еще большей неистовостью трудиться, многим помогала, но боль от тяжелой утраты сына никогда ее не покидала.

В молодости Фаина была в полном смысле слова красоткой. Время и события, разумеется, наложили отпечаток, но к тому времени, когда она встретила серпуховского бонвивана Володю Графкина, все еще была хороша и могла рассчитывать на лучшую долю, нежели ту, что сотворила собственными руками. Но ее всегда отличала самостоятельность и в такой же мере непредсказуемость.

Высокий, стройный, с правильными, типично русскими чертами лица Володя Графкин, как бы оправдывая свою фамилию, ко всему прочему был еще сибаритом. К работе относился, как к неприятной обязанности, зато любил выпить. В пору нашего знакомства до алкоголика он еще не опустился, но к этому увереннно приближался. Фаина всячески старалась его перевоспитать, но...

Логическим завершением бесполезной борьбы явилось то, что в один прекрасный день (я грузил вещи сначала в машину, а потом в железнодорожный вагон) она Волод. оставила и перехала в Одессу, чтобы быть рядом со своей любимой сестрой, с которой она уже не расставалась до конца...

И вот, когда у меня наступал финансовый крах, я отправлялся к Фаине в Серпухов, обычно в субботу, чтобы остаться у нее на ночь и получить андулясьон по полной программе: накушаться, хорошенько отмыться и выспаться.

Фаина всегда радовалась моему приезду не только в силу своего природного гостеприимства и доброты, а еще и потому, что в моем присутствии Володя держал себя в рамках, не напивался, был подчеркнуто внимательным.

Перед отъездом Фаина неизменно спрашивала меня: «У тебя, наверное, нет денег?» Я многозначительно молчал, после чего она доставала 100, а иногда 150 рублей и вручала их мне. Я снова чувствовал себя Ротшильдом…

Увы, всему приходит конец. Быстро пробежали пять бурных и в то же время безмятежных студенческих лет. На финише пришлось немного подналечь, но зато результат оказался неплохим. Дипломная работа «Освобождение Боснии и Герцоговины от турецкого ига» была отмечена, как одна из лучших на факультете и рекомендована к печати в сборнике.

Во время защиты оппонент отметил, что читал мое сочинение с удовольствием, Больше всего его поразила образность языка. «Впрочем, это неудивительно, - добавил он -, так как «дипломант до института работал журналистом.» Откуда он это взял, не знаю. Возможно, перепутал журналиста с… минометчиком. Вот так порой случайно оброненная фраза или слово могут стать пророческими...

Госэкзамены тоже прошли успешно, тем не менее, я был удивлен, когда узнал, что заработал диплом с отличием. Правда, это мало помогло, если не считать ощущения выполненного перед родителями долга. Я представлял себе, как они рады. Уж мама обязательно растрезвонит об этом всем знакомым и родным.

Дипломы и направления на работу выдавала специальная комиссия, возглавляемая моим давнишним «другом», директором института. Еще в комиссию входили пара преподавателей с громкими званиями и титулами и несколько незнакомых, очень деловых и серьезных, я бы даже сказал, угрюмых людей. Это были покупатели студенческих душ. Перед распределением они вызывали некоторых на собеседование. Я этой чести не удостоился, что было не очень хорошей

Длинный стол, за которым восседали вершители наших судеб, как положенно, был накрыт зеленым сукном, что должно было означать торжественность момента. Не знаю, как встречали других выпускников, но когда появился я, на какое-то мгновенье установилась неестественная тишина, большинство членов комиссии с преувеличенным вниманием изучали лежащие перед ними бумаги и на меня даже не взглянули. Было ясно, что все заранее расписано, а вызов «на ковер» – не более как формальность.

У каждого молчания есть свой предел. За пять лет учебы директор института, насколько мне было известно, ни разу не дал повода заподозрить его в сентиментальности. Но мне показалось, что когда он предложил мне работу преподавателя французского языка в школе, он испытывал некоторую неловкость, смотрел не на меня, а как бы сквозь.

Французский был у нас вторым языком, и хотя изучал я его, так же как турецкий, все пять лет, на школьного учителя явно не тянул, тем более, что в подобной роли даже мысленно я себя не представлял. И меня вырвалась сакраментальная фраза, мгновенно облетевшая институт и долго гулявшая по его коридорам:

-А почему не преподавателем физкультуры? Я по утрам делаю зарядку!..

Ни один мускул не дрогнул на лицах членов комиссии, ни одной полуулыбки.

-К сожалению, ничего другого мы вам предложить не можем. Можете взять свободный диплом, - подвел итог беседы председатель комиссии.

Свободный диплом означал катись на все четыре стороны, устраивайся сам. О таком варианте мечтали многие выпускники других вузов, так как обязаны были, как молодые специалисты, отработать три года там, куда их пошлют – своеобразаня дань за бесплатное обучение. Но специальность страноведа по Турции – весьма специфическая, потребность в ней ограничена. Попробуй устройся сам, если, конечно, нет «сильной руки». Такой руки у меня, увы, не было, но свободный диплом пришлось все-таки взять.

Не надо забывать время, когда все это происходило. 1951 год. Борьба с космополитами, слава богу, бесславно почила во бозе, но во властных коридорах уже готовилась другая, еще более антисемитская кампания – «дело врачей». Воздух до предела был накален. А тут еще какой-то Гольденшлюгер усложняет и без того нелегкую жизнь.

Можно понять и мое состояние. Ладно бы, в чем-то провинился. Так, нет же. Ди- плом с отличием, бывший вояка, награжден орденами и медалями, другие анкетные данные тоже вродпе в порядке, не считая… Но в этом моей вины нет...

Я представил себе реакцию мамы и папы, узнай они в каком положении я оказался. Но я написал, что буду пытаться поступить в аспирантуру. Правду я рассказал много лет спустя, когда она потеряла свою актуальность.

Поскольку я обещал говорить все, как было, считаю необходимым сказать несколько добрых слов в адрес директора института, который после знаменательного распределения старался хоть немного загладить свою вину. Ученый совет под его руководством дал мне аж три рекомендации в разные аспиратуры – МГУ, пединститут и в Институт Востоковедения Академии Наук. Правда, из этого ничего не получилочь: везде были свои кандидаты, соображения. Мои документы под разными предлогами даже не рассматривались.

И вот тут-то во весь свой исполинский рост встал вопрос «Что делать?». Но поскольку тех, кто в свое время пытался на него ответить – Чернышевского, Ленина и им подобных, в живых уже не было, то никто не мог дать мне дельный совет. И я ринулся искать работу. Как слепой щенок тыкался в различные учреждения, получая всюду от ворот поворот. Никаких громких слов при этом не произносилось, наоборот, все обставлялось в самой вежливой форме, но суть от этого не менялась. Отказы были удивительно похожи друг на друга, поэтому расскажу лишь об одном.

Кто-то мне сказал, что в Комитете радиовещания при Совете Министров СССР

требуется специалист по Турции, и дал телефон. Я позвонил.

-Здравствуйте, мне сказали, что вам нужен человек, знающий турецкий язык?

-Да, нужен. А где вы до этого работали?

-Еще не успел. Только что окончил институт Востоковедения.

-Прекрасно. Когда бы вы могли к нам зайти на переговоры?

-Хоть завтра!

-На кого выписать пропуск?

Я медленно диктую непростую свою фамилию, имя и отчество, чтобы собеседник успел записать. После этого наступает пауза, которой, по моим подсчетам, хватило бы на то, чтобы заполнить еще треть анкеты. Но, по-видимому, попался малоопытный кадровик, и он никак не мог сообразить, как выкрутиться из возникшей ситуации. В конце концов находит:

-Борис Исаакович, завтра перед выходом вы нам обязательно позвоните, мало ли что. ..

Не надо обладать дедуктивными способностями Шерлока Хомса, чтобы догадаться, чем закончится спектакль. Тем не мене было интересно узнать его концовку. С нетерпением дождался я утра следующего дняа. Звоню.

-Борис Исаакович, вы уж нас извините. Произошла накладка. Оказывается, мы еще накануне взяли на работу опытного тюрколога...

Мой собеседник был явно неискушенным кадровиком, потому что поднаторевшие на таких делах его коллеги из других ведомств первым делом интересовались фамилией и, услышав ответ, тут же заявляли, что вакансий нет и в ближайшее время не предвидится.

Раз за разом я все больше убеждался, что устроиться по специальности не удастся. Начал подумывать о любой работе, например, администратора в каком-нибудь захудалом театра или осветителем. Все-таки, рядом с искусством.

И вдруг, когда все вокруг окрасилось в безысходно-темные тона, пришло спасение из Центрального государственно архива СССР, куда я, не помню, с чьей уже подачи, иоже позвонил на авось. Им требовался молодой специалист для работы в Таджикистане. Моя неблагозвучная фамилия их не смутила. По всей вероятности, они не могли найти человека, согласного оставить Москву и отправиться к черту на рога за тридевять земель. Но меня устраивал любой вариант, лишь бы работать.

О турецком языке во время собеседования даже не упоминалось. Я знал, что та джикский относится к группе «фарси», то есть родственный с персидским, но свои лингвистические познания демонстрировать не стал, а также интересоваться, чем мне предстоит в Таджикистане заниматься. Не до жиру быть хоть как-то живым…

А закончить главу хочу вот чем. Я очень рад, что пройдя через толщу обид и несправед ливостей я не озлобился, сумел сохранить веру в людей и оптимизм. Что ж, на этот раз поймать птицу-призрак – птицу удачи мне не удалось. Посмотрим, «что день грядущий мне готовит?». С таким настроением я отправился в далекий, неведомый Таджикистан…

 

Глава четвертая

 

ИНТЕРМЕЦЦО

 

В столицу Таджикистана – Сталинабад я поехал поездом: дали бесплатный билет. В вагоне предстояло качаться более двух суток. На душе было светло, и меня под размеренный стук колес потянуло на поэзию, что давно со мной не случалось. Ну а так как главный гимн путешественников – «Мы едем, едем, едем в далекие края…» был написан раньше и не мной, то я решил сочинить песенку о Сталинабаде, которого в глаза не видел. Знал только, что это столица советской социалистической республики, что там всегда тепло, а летом жарко…

Эти весьма скудные сведения, тем не менее, позволили сочинить: «На юге, где солнце весь год озаряет большие просторы земли, стоит весь из камня, огнями сияет…» Надо же, забыл, что сияет, а вот припев помню:

Сталинабад – кругом деревья, цветы,

Сталинабад - город дивной мечты.

Сталинабад, тебя, не видя, люблю.

Сталинабад, тебе я песню пою.

Для такого набора слов не обязательно видеть объект. Кстати, мелодию я тоже сочинил, но очень доволен, что и «стихи», и «музыку» память не сохранила.

Удивительно, куда может завести фантазия, если ее вовремя не остановить. Остановка произошла, когда я с чемоданчиком очутился на перроне сталинабадского вокзала и, выйдя на главную улицу, которая, само собой, носила имя Ленина, обнаружил, что ничто не сияет и не озаряет, что кругом нет цветов, что кирпичных зданий раз-два и обчелся и вообще о городе-мечте можно только мечтать, поскольку то тут, то там стояли глинянные хибары.

Потом, ближе к центру, я из окна автобуса увидел еще арык, в мутных водах которого плавали обрывки газет и прочий мусор, ослов, груженных поклажей, и их погонщиков – загорелых таджиков в пестрых халатах и в тюбетейках. Конечно, с точки зрения экзотики все это было любопытно. Где еще такое увидишь в середине 20-го века? Но живут же здесь люди! - подумал я.

Очутившись у здания Центрального Государственного архива Таджикской ССР – так было написано над входом – я успокоился, узрев вполне современное здание с большими белыми колоннами, внушительного размера, судя по всему, недавно выстроенное. Еще до этого я приметил Театр оперы и балета, Академию Наук, Почтамт и пожарную каланчу…

Хочу сказать, что когда через тридцать с лишним лет я вновь побывал в Душанбе (с 61-го так стал называться Сталинабад), я его не узнал. Перед моим взором предстал современный город с многоэтажными домами, с довольно развитой инфраструктурой. Здания, которые когда-то выделялись, сейчас казались не столь примечательными, хотя для меня они по-прежнему кое-что значили: с ними были связаны воспоминания…

Центральный Архив, как я вскоре узнал, находился в двойном подчинении: Сове-

та Министров, по кадрам – МВД. Вручая свое направление кадровику, я на его

лице особой радости не заметил. И дальнейшие его вопросы еще больше убедили,

что меня здесь ждали, но не очень. Выснилось также, что предоставить мне прямо сейчас квартиру или комнату такой возможности нет, поэтому какое-то время придется пожить в гостинице. Поскольку была пятница, то кадровик заявил, что двух дней мне, наверняка, хватит, чтобы устроиться, а в понедельник к 10 утра я должен явиться, и он представит меня работникам архива.

В понедельник меня ожидало самое интересное. Выяснилось, что должность, на

которую я приехал, занята и освободится не раньше, чем через пару-тройку месяцев. Но есть другая, почти с такой же абревиатурой – начальник Центрального государственного архива кино-фото документов, примерно с такой же зарплатой. И я согласился, не ехать же обратно в Москву. Кроме того, кино я любил, особенно в детстве, тогда же увлекался фотографией. Был у меня даже фотоаппарат, правда, без линзы, с дырочкой вместо нее, и снимал он не на пленку, а на фотобумагу. Кажется, что-то выходило...

Штат кино-фото архива, разместившегося в небольшой комнате, состоял из одного меня. На полках были расставлены какие-то ящички, металлические коробки с кинопленками, на которых имелись наклейки с описью содержимого. По всему было видно, что к ним давно не прикасалась человеческая рука.

Куда девался мой предшественник, интересоваться не стал, но вскоре появилось мысль, что, возможно, умер от безделья и скуки. Меня одобная участь не ожидала, так как однажды вскоре после приезда возвращаясь с работы в гостиницу, прогулки эти я обычно совершал пешком, навстречу мне чинно выплыли Люся и Слава Зубравские – мои московские знакомые, окончившие в том же году, что и я, но консерваторию. От неожиданности я едва не лишился дара речи.

- Люська, Слава, какими судьбами?

- А ты какими? – не менее удивленно спросил Слава.

- Получил направление в эту дыру!

- И мы тоже…

Ребята затащили меня к себе. Как семейным, театр выделил им комнату. За бутылкой вина более подробно выяснили, кто каким образом очутился в Сталинабаде.

Слава и Люся внешне немного напоминали Пата и Паташона. Слава – высокий,

худой, Люся – низенькая и пухленькая. Так как ежегодно пианистов в Советском Союзе выпускалось больше, чем во всех остальных странах вместе взятых, то девать их было некуда. Поэтому когда им предложили работу концертмейстеров в Таджикском государственном театре оперы и балета, они выкаблучиваться не стали, хотя это не соответствовало их амбициям, в первую очередь Славиных, видевшего себя в роли солиста-пианиста. На что претендовала Люся, не знаю, поскольку об этом она никогда вслух не говорила.

Кстати, Люся была добрейшая душа. Когда через полтора года, перед отъездом в Москву я неосторожно обмолвился, что не представляю, где буду жить, она тут же написала письмо родителям, у которых в Новогиреево (тогда это еще не считалась Москва) был небольшой деревянный домик, и попросила приютить меня. Я и вправду какое-то время жил у них, больше того, они даже предлагали прописать меня, но я по своей природной беспечности отказался. Уже тогда упорно ходили слухи, что Новогиреево скоро станет частью столицы, старые домики снесут, а жильцам дадут новые квартиры, Так и произошло, и если бы я был более практичным, не пришлось бы мне мучительно долго решать жилищную проблему.

Последующая жизнь у Люси со Славой не сложилась – они разошлись. Об этом я узнал много позже. Слава уехал на Дальний Восток, преподавал в тамошней консерватории. Люся какое-то время работала концертмейстером в Улан-Уде, получила звание Заслуженной артистки республики. Потом перебралась в Москву, работала в Большом театре. Ее имя я неоднократно видел на афишах.

Встретив Люсю и Славу, я, естественно, стал завсегдатаем театра, пересмотрел все спектакли, перезнакомился со многими артистами и конечно же влюбился. Было бы странно, если бы попав в театральную среду, я остался бы безучастным к ее женской половине…

Здесь я позволю себе небольшое отступление.

В самый разгар моих любовных похождений, еще до женитьбы, у меня была подружка. Настоящее ее имя называть не буду, но чтобы не обезличить повествование, нареку ее Асей.

Ася была очень симпатичной, чтобы не обратить на нее внимание. Но не внешность меня больше всего в ней привлекала. Какой-то особый, аналитический ум, потрясающая ирония притягивали к себе. Во всяком случае, до и после нее, женщин такого склада ума я больше не встречал.

Еще мне в ней нравилась откровенность – она всегда говорила то, что думает, независимо от того, понравится это собеседнику или нет. Свой возраст скрывала, но, мне кажется, была чуть старше меня. Язычок у нее был что бритва, характеристики давала – сногшибательные. Недостатка в крепких словах и выражениях не испытывала.

Зная эти способности, я как-то спросил Асю, что она думает обо мне. Наверное, минуту колебалась, потом спросила:

-А тебе очень хочется знать?

-Если б не хотелось, не спрашивал бы.

-Тогда слушай. Во-первых, ты ужасно влюбчивый. Тебе обязательно нужно кого- то любить, страдать. Это – твоя стихия. Не могу сказать, что это не нравится женщинам. Но если ты думаешь, что по этой причине они тянутся к тебе, то ошибаешься, тем более, не из-за твоей «неотразимой» внешности и прочих данных. Помнишь анекдот?

В публичный дом в Одессе входит здоровенный моряк и просит дать ему девушку. Дали. Поднялись пара в номер. Через минуту девушка с криком «Ой-ой, не могу!» выскакивает из номера. Послали моряку другую девицу, более выносливую. С ней повторяется то же самое – «Ой-ой, не могу!» Наконец, в бой была послана самая опытная, но та долго не продержалась.

На карту была поставлена честь заведения. Тогда к моряку отправляется сама мадам Неся Абрамовна. Проходит минута, вторая, десятая. Тихо. Через пятнадцать минут появляется раскрасневшаяся хозяйка заведения, которую тут же обступают воспитанницы. «Ну как?» – спрашивают они. «Что вам сказать, девочки?– глубоко- мысленно произнесла Неся Абрамовна. – Конечно, это уже что-то, но не ой-ой-ой!»

Короче, мужик ты интересный, нормальный, но не Жан Марэ и не Распутин.

-А что, у него был ой-ой-ой?

-Говорят, но я не пробовала…

Ася продолжала рисовать мой сексуальный портрет.

-Знаешь, что у тебя главное оружие? Глаза. Да, да, глаза. В них столько порой загадочного и многообещающего, что хочется узнать, что же ты такое знаешь и умеешь, чего другие не знают и не умеют. А мы, бабы – народ прелюбопытный. Причем, делаешь это ты не с целью влюбить в себя. Просто у тебя такие б…. глаза.

Второе – ты точно оцениваешь женщин, знаешь, кого можно в первый же вечер

попытаться уложить в кровать, а с кем торопиться не следует.

И последнее – с тобой легко, ты не подавляешь…

Я почти дословно передаю выступление Аси. Тогда я не стал его комментироваь, сейчас попробую. По поводу глаз. Для меня это, честно, явилось тогда открытием. Но когда спустя какое-то время другая знакомая сказала мне примерно то же самое, но в более мягкой форме, я подумал, может действительно в них что-то есть.

Что касается второй части, то здесь, мне кажется, Ася была права. Я на самом деле почти безошибочно угадывал «кто есть кто». В то же время всегда старался ко всем избраницам относиться с уважением, не унижать их достоинства. А уж если мне кто-то по-настоящему нравился, или я был влюблен, то я тут же водружал свой объект на пьедестал, затем всем видом показывал: «И будешь ты царицей мира, подруга верная моя» (кажется «Травиатта» Верди), и пошла-поехала сказочная колесница любви...

Ну что поделаешь, коль таким влюбчивым я уродился.

Не помню, в какой момент, но я понял, что жизнь надо принимать такой, какая она есть, и по мере возможности наслаждаться тем, что доступно.

Мою новую избранницу, балерину, которую вначале пути заметил сам великий Голейзовский, звали Светлана. Классические черты лица, словно руку к ним приложил искусный скульптор-ваятель, делали ее красивой какой-то античной красотой. Невысокого роста с точенной фигуркой, она, тем не менее, миниатюрной не выглядела, повидимому, за счет длинных ног, что в балеринах ценится особо. Единственным недостатком у «девушки моей мечты» (ей нравилось, когда я ее так называл) была золотая коронка, которая, я

считал, нарушала гармонию. Но в те годы это даже было модно.

Люся рассказала мне, что Светлана замужем то ли за начальником крупного строительного треста, то ли заместителем, большим выпивохой. Когда напивался, устраивал дикие сцены ревности. Злые языки поговаривали, что иногда даже пускал в ход кулаки. Не уверен, что это правда, так как ни разу не видел Светлану с синяком под глазом, что до остальных частей тела, то они какое-то время оставались для меня недоступными.

К Светлане я испытывал двоякое чувство. С одной стороны, искренне жалел ее,

с другой, мечтал о физической близости. По моему, она это сразу поняла. Все встало на свои места после того, как я получил комнату–квартиру, к ней мы еще вернемся. Встречались мы преимущественно днем со всеми мыслимыми и немыслимыми предосторожностями.

После моего отъезда из Сталинабада наши со Светой пути пересекались еще дважды. Первый раз она появилась с театром в Москве на декаде Таджикского искусства. Жила в гостинице «Балчуг», тогда захудалой, не то, что сейчас. Пару раз я наведывался к ней, но нам недоставало былой страсти. Еще раз я убедился, что влюбленность имеет свойство испаряться…

Потом совершенно случайно мы встретились в Свердловске, куда приехал в командировку от журнала. Светлана с мужем все-таки рассталась – это я знал, а то, что она с дочкой перебралась в Свердловск, явилось неожиданностью.

В один из дней я отправился побродить по городу. Проходя мимо театра оперетты, кстати, пользовавшегося, в те годы известностью далеко за пределами города, я остановился у афиши. Читаю и не верю глазам: партию такую-то танцует Светлана. Купил билет. Все первое отделение размышлял, как сообщить Свете, что я здесь. Кончилось тем, что нацарапал зазаписку и в антракте передал ее работнику сцены с просьбой вручить адресату. Написал, что после спектакля буду ждать в вестибюле.

Света пришла не одна, в сопровождении высокого, импозантного мужчины, как мне показалось, старше ее. Внешне она мало изменилась, была такой же красивой, как и раньше, вся светилась радостью. По всему было видно, что счастлива. Потом она мужем заащили меня к себе, и мы провели приятный вечер за бутылкой вина...

В сталинабадской беззвездочной гостинице я прожил около трех месяцев, изрядно опустошив эмведевский карман. Это я понял по тому, с каким энтузиазмом мне сообщили, что переоборудование моего будущего жилища приближается к концу, и не соглашусь ли я недельку-другую пожить в своем кабинете. С раскладушкой проблем не будет. Видя умоляющее лицо хозяйственника, я согласился.

А история моей комнаты-квартиры такова. У одного таджика-домовладельца, троеженца, работавшего, как я потом имел «удовольствие» узнать, в органах госбезопасности, оттяпали комнату, изолировали ее от остальных, пристроили к ней небольшую веранду с отдельным входом и поселили туда, кого бы вы думали, турецкого шпиона Гольденшлюгера Бориса Исааковича. Почему турецкого, понятно, но почему шпиона? Попытаюсь объяснить.

Таджик-многоженец, что, кстати, в тех краях не возбраняется, естественно, был

недоволен тем, что его лишили комнаты при трех оставшихся. Но будучи в звании всего лейтенанта, понимал, что бороться с теми, кто принял такое решение, ему не под силу, а вот выместить обиду на первоисточнике можно и должно. И вот сижу я как-то на работе, вдруг раздается телефонный звонок.

-Это говорят из Министерства госбезопасности. Вам надо явиться в комнату та-

кую-то, к такому-то часу.

Надо так надо. Проходную я преодолел по своему пропуску, на обложке которого

большими буквами стояло МВД. Организации родственные, да и находились они

через дорогу. Стучусь в указанную комнату, вхожу. За письменным столом сидит

средних лет лейтенант, перед ним разложены какие-то бумаги, скорее всего для вида. Пригласил сесть, потом начал: где родился, да кто такие родители, что окончил, зачем приехал, есть ли родственники за границей, а знакомые, с кем встречаюсь?

По мере того, как он задавал свои вопросы, а я, еще не понимая, в чем дело, спокойно отвечал на них, лицо у моего лейтенанта постепенно становилось пунцово-красным. Дойдя до высшей точки, нервы у него сдали, и из уст полилась брань.:

-Ах ты сволочь! Думаешь, мы не знаем, для чего ты приехал в Таджикистан? Ты-

турецкий шпион! Мы тебя уничтожим, в тюрьму посадим, если не уберешься отсюда!

Потом хватает массивный пресс от чернильного прибора и замахивается. Бросить в меня все же не решился.

Как ошпаренный, я выскочил из кабинета и прямиком в наш отдел кадров. Рассказал все, как было. «Иди и не волнуйся, – успокоил меня начальник. – Только изложи подробно на бумаге в докладной на имя зам.министра.» На завтра я принес свое сочинение. Как дальше развивались события, мне не сообщили. Слышал, якобы, придурок-лейтенант отделался строгим выговором…

Но в Сталинабад я был послан не только для того, чтобы влюбляться. На работе дела складывались следующим образом. С кино-фотодокументами по-настоящему я так и не познакомился. Благие намерения первых дней быстро испарились, как

только я попытался разобраться, в одном из так называемых, фондов хранения, то есть содержимом коробки. И хотя имелась опись и на многих пленках стоял номер, свести концы с концами так и не смог.

Архивариус-профессионал наверняка разобрался бы быстро. Но, судя по диплому, я был специалистом по Турции, поэтому ничего не оставалась, как задать самому себе вопрос: а кому все это нужно? И на него же ответить – никому. Интерес к кино и к фото-документам тотчас же спустился до нулевой отметки.

Место, которое предназначалось мне, наконец, освободилось, и приказом МВД я

был переведен на новую должность. В трудовой книжке появилась очередная запись, почти полностью повторявшая предыдущую, но без упоминания кино и фото. Я стал получать на 25 рублей больше, поскольку отныне в моем подчинении находились несколько старших и младших научных сотрудников, инспектор по кадрам – жена работника центрального аппарата Министерства, счетовод, она же кассир и прочая обслуга в лице уборщицы.

Кадровичка оказалась весьма экзальтированной женщиной, имя ее я забыл, но хорошо запомнил, как упорно добивалась моего расположения . Но я был неприступен, как южная сторона Эвереста. И вообще считал, что шуры-муры на службе, тем более между руководителем и подчиненными, не должны иметь место. Кстати, и в дальнейшем я неизменно следовал этому правилу, возможно, потому, что никогда больше в начальниках не ходил.

Как у первого лица в архиве у меня был кабинет, обставленный соответствующей

мебелью и с портретом Дзержинского в рамке, висевший на стене за моей спиной.

Он был единственным свидетелем того, как кадровичка тщетно пыталась меня соблазнить. Его реакция на происходящее осталась для меня неизвестной.

Разговоры о том, что находиться в двойном подчинении плохо, оказались плодом чей-то фантазии, особенно в нашем случае, когда «опекунам», по большому счету, . было наплевать.Из Совета Министров в архив приходили только всякие протоколы, постановления, не имеющие к нам прямого отношения. И то присылали их, повидимому, потому, что мы были включены в реестр подразделений, находившихся в введении Правительства, и, наверное, для потомков.

Связь с МВД тоже носила эпизодический характер и выражалась, главным образом, в приглашениях на торжественные собрания, посвященные революционным праздникам, и другим важным событиям в жизни страны..

Никогда не забуду траурный митинг в связи со смертью Сталина. Проходил он месяца за два до моего отъезда, когда я пребывал в приподнятом настроении, предвкушая встречу с Москвой. И вдруг приходит сообщение о смерти вождя всех времен и народов...

Надо сказать, что после борьбы с космополитизмом и дела врачей мое отношение к Сталину резко поменялось. Полностью я еще не прозрел: всей правды о нем тогда не знал никто и не уверен, что кто-нибудь когда-нибудь узнает. Но чутье подсказывало, что спрессованный из гениальности, мудрости, доброты, прозорливости, человечности и так далее в том же духе образ вождя – не более, как миф, цель которого сотворить идола, которому народ должен поклоняться и беспрекословно подчиняться.

И вот стою я на траурном митинге. Один за другим со слезами на глазах, а многие в зале по-настоящему плакали, выступают штатные ораторы, в том числе сам министр, говорят о невосполнимой потере, о том, что страна лишилась рулевого и кормчего, и трудно сказать, что с нами будет, поэтому нужно еще теснее сплотиться вокруг Коммунистической партии и его Политбюро, и, конечно же, повысить бдительность, потому что враг не дремлет…

Я слушаю все эти призывы и кусаю губы, чтобы придать лицу страдальческое выражение. А мне, ну, что тут скажешь, хочется смеяться, какая-то радость подкатываеется к горлу, и я всеми силами стараюсь не дать ей вырваться наружу, потому что… Даже трудно себе представить, какие могли быть последствия.

Возможно, кто-то усомнится в правдивости моего рассказа. Но клянусь, что не выдумал ни единого слова.

Полная автономность архива – никаких указаний, распоряжений, проверок сверху - позволяла существовать в режиме наибольшего благоприятствования. Тем не менее, я считал обязательным поутрам появляться на работе, разбирать почту – в основном это были запросы организаций, и распределять их между сотрудниками.

Раз в неделю в моем кабинете, за длинным столом, похожим на ножку от буквы «т», собирались сотрудники на летучку. Ее главной темой было по возможности не подставляться, то есть своевременно отвечать на запросы учреждений, а также редкого трудящегося, утерявшего старые документы или интерсующегося судьбой своей прабабушки – члена РСДРП.

Один запрос мне врезался в память, звучал он так: уважаемый тов. Гольденшлюгер! Просим выслать нам список лиц, состоявших в 20-х годах в «Бунде» и других сионистских организациях на территории Таджикистана. После нелегких поисков девочкам все же удалось откопать несколько фамилий.

За длинным столом в моем кабинете мы отмечали также дни рождения, главные

праздники. Они способствовали сплочению коллектива, подавляющее большинство которого составляли женщины. Поэтому подготовка к торжествам начиналась заранее. Со стороны могло показаться, что работа в архиве кипит и взятые на себя социалистические обязательства – без них было нельзя – будут выполнены раньше срока. Еще активность резко подскакивала в дни зарплаты. В остальное время, между памятными датами, днями рождения и зарплатой трудовой пульс едва прослушивался.

В обязанности сотрудников входило также оформление вновь прибывших в ар-

хив на хранение документов, распределять их по фондам, присваивать номера. По скольку документы обычно поступали к концу года, то месяцев восемь старшие и младшие сотрудники работали, спустя рукава, занимались своими делами, вязали себе и знакомым кофточки, ходили по магазинам, на базар…

Грешным делом, на базар я тоже иногда наведывался, но с определенной целью. К этим вылазкам меня приобщил приятель, с которым вместе играли в волейбол.

Таджикский базар – зрелище потрясающее своим разноцветием, разнообразием и обилием. Круглый год арбузы, дыни, виноград, яблоки, груши, много сортов изю ма, курага, орехи, миндаль, фисташки и т. д. и т. п. И все это по доступным ценам.

Отправляться на базар одному я стеснялся, вдвоем стыд не без труда преодолевал. Назывались наши вылазки «дегустацией». Кстати, пробовать при покупке дурным тоном не считалось. Продавцы на это внимания не обращали, главное – привлечь покупателя, чтобы торговался. Купля - продажа без торгов теряла для продавцов всякую привлекательность.

Вот и ходили мы по рядам, пробовали и торговались, торговались и пробовали. Обойти все ряды было выше человеческих сил. Если бы такой смельчак нашелся, он смело мог бы претендовать на то, чтобы быть внесенным в книгу рекордов Гиннесса. Я при всем желании больше двух рядов не осилить не мог, так как живот к тому времени напоминал тугой барабан.

Коль скоро я заговорил о достопримечательностях таджикской столицы, то следует упомянуть еще чайхану. В Сталинабаде их было, кажется, три или четыре, и все – незатейливой архитектуры. Напоминали они открытую сцену летнего театра в парке.

На подиуме, застланном коврами, на корточках сидели таджики среднего и стар-

шего возраста в стеганных халатах, при тюбетейках, и в 30-градусную жару неторопливо, с чувством, толком и расстановкой потягивали чай. Чаепитие и самопогружение в себя продолжались по несколько часов.

В глубине сцены за стойкой в окружении самоваров священодействовал главный

чаевед. Ему помогал мальчишка, разносивший посетителям большие чайники с напитком, обычно с зеленым чаем, который лучше утоляют жажду.

Стеганные халаты вначале вызвали у меня недоумение. Потом узнал, что, оказывается, они – прекрасные термоизоляторы. Когда же я по наивности спросил знакомого, работают ли вообще владельцы халатов, если полдня проводят в чайхане? Он выразительно посмотрел на меня: «Уважающий себя таджик до этого не опустится. За него работают жены!»…

Итак, обстановка в архиве явно не способствовала трудовым подвигам. Больше

того, когда по вечерам, уставший от беготни, я вваливался в свою келью, иногда

появлялась мысль: пусть вообще скажут спасибо, что прихожу по утрам на работу, иногда могу заскочить даже днем, подписываю бумажки, провожу летучки. И все это при невероятной загруженности другими делами: Светлана, волейбол, как действительный член общества по распространению научных и политических знаний выступал с лекциями, писал статьи для газет и радио, общался с друзьями.

А сколько времени проводил я в кругу замечательной семьи Гольман. Стоило мне пару дней не появиться у них, как тотчас ко мне прибегах гонец – их сын Толя – и требовал, чтобы я немедленно шел с ним, так как велено без меня не возвращаться. И я шел, потому что у них мне всегда было хорошо.

Конечно, многое из того, что перечислил, я не обязан был делать. Но мне нравилась вся эта круговерть, смена «декораций» и эмоций. Архивные же дела, кроме скуки, ничего больше не навевали.

Среди многочисленных оперо-балетных знакомых одной из наиболее колоритной фигурой был, пожалуй, Муля, обладатель уникального баритона, я называл его тембр его голоса бархатным. Под именем Муля он представился, когда нас знакомили после спектакля «Фауст», где он исполнял одну из заглавных ролей и пользовался у публики бешенным успехом.

Как у певца у него был недостаток – нечеткая дикция. Мне кажется, что это не такой уж большой грех, потому что в опере главное – все же голос, умение использовать его возможности, краски. На второе место я бы поставил актерское мастерство, а уж потом - дикцию, потому что когда я, например, слушая оперу, не разобрал слово или фразу, меня это не очень раздражает. А вот когда голос посредственный или еще хуже, певец фальшивит, тут уж извините… Но это моя, непрофессиональная точка зрения.

Не знаю, чем уж Муле я так понравился? Может, потому что у него не было детей, хотя в сыновья я ему явно не годился, так как он был старше лет на восемь, максимум, десять.

Звонил он мне довольно часто и выбирал время, когда я еще не успел сбежать с работы – часов в 11.

- Боря, это я, - раздавалось в трубке знакомое воркование.

- Здравствуй, Муля.

- Привет. Ты уже завтракал?

- Да.

- Тогда пойдем перекусим…

- Но я не голоден.

- Тогда просто посидим.

Такая настойчивость означала, что он при спирте, который домой приносила работавшая в аптеке его жена, и ему не терпится выпить и поболтать со мной. Поскольку Муля был мне страшно симпатичен, то я, как правило, соглашался, и мы шли в его излюбленное место - Дом офицеров, находившийся в городском саду, и где имелся ресторан. В хорошую погоду столики выносились наружу, под деревья. Муля знал бесчисленное множество анекдотов, на все случаи жизни, и здорово их рассказывал…

Я тоже иногда занимался тем, что рассказывал «анекдоты», но иного содержания, не очень веселые, и не Муле, а читателям газет и радиослушателям. О том, как уверенно загнивает капитализм, как трудно простым людям на Западе, где царит бездуховность и все поставлено на службу золотому тельцу.

Потом я взбирался на любимого конька всех международников – англо-американский империализм и погонял его что есть мочи, пытаясь доказать, что этот зловредный империализм спит и видит, как бы поработить свободолюбивые народы Ближнего и Среднего Востока. А уж то, что он вытворяет с национально–освободительными движениями, передать невозможно. При этом я не забывал позлорадствовать по поводу непримиримых противоречий двух держав, каждая из которых спит и видит, как бы объегорить другую.

С неподдельным возмущением обрушивался я на американское правительство, которое закрывает глаза на безобразия, творящиеся в стране, когда, подумать только, фермеры уничтожают целые урожаи апельсинов и прочих фруктов, причем, давят эти драгоценные дары природы тракторами, чтобы искуственно поддержать высокие цены…

Все свои обличительные статьи я подписывал не очень ласкающей слух фамилией Гольденшлюгер. Но однажды мне позвонили из «Блокнота агитатора», помимо всесоюзного, в каждой республике был свой «Блокнот», и попросили написать для них статью. Приношу материал. Зам.главного редактора, пробежав по нему глазами и чуть дольше задержавшись на последней странице, спрашивает, есть ли у меня псевдоним. Я ответил, что нет, но намек понял. Хотел напомнить известную фразу из анекдота, что «бьют не по паспорту, а по морде», но воздержался, пообещав завтра позвонить.

Дома я не стал ломать голову над этим ребусом. Первое пришедшее на ум «Турок» показалось мне слишкоминейным, и вообще, какой я турок?! «Туров» – кажется, ничего. Так, с заметки в таджикском «Блокноте агитатора» я отправился в плавание по журналистскому морю с псевдонимом, который спустя энное количество лет стал моей фамилией. Но об этом я уже рассказал в первой главе.

Международной редакцией на радио командовал, как и всюду, представитель коренной национальности. Вообще, таджики занимали почти все, даже незначительные руководящие посты в республике, а вот заместителем мог быть кто угодно, даже еврей.

Зав.редакцией предложил мне следующий вариант сотрудничества: ежемесячно я

поставляю три материала, не более трех машинописных страниц каждый, за два гонорар получаю я, за один – он, как работодатель. Возражать я не стал, так как имя автора во время передач все равно не упоминалось. А меня как начинающего журналиста больше интересовало это, нежели деньги, от которых я тоже не отказывался…

С волейболом у меня тоже установились добрые отношения. Первые испытания в игровой обстановке прошли успешно: так как старался что было мочи продемонстрировать свои лучшие качества защитника, старался до такой степени что вывихнул большой палец левой руки. До сих пор остался след.

Второй экзамен едва не завалил, поскольку пить водку стаканами не привык. После побед, особенно над трудным соперником, команда считала неприменным долгом отметить это важное событие, и мы заваливались в какую-нибудь забегаловку, брали пару бутылок водки, бутерброды.

Ребята в команде подобрались как на подбор все ростом под два метра. При моих 164 сантиметрах они выглядели прямо-таки Атлантами. Главным нашим забивалом был, например, Альфред Трифонов, рекордсмен республики по метанию диска. Для него стакан водки, что слону дробинка. Он обычно брал в свои мощные руки дело розлива содержимого бутылок. Надо ли говорить, что мой отказ едва не поверг его в шок. Дабы это не произошло, я поспешил заявить, что в таких объемах я еще не пил и постараюсь в ближайшее время пробел этот ликвидировать, а вот рюмочку-другую – пожалуйста.

Еще один курьезный случай связан с моими волейболистами. Прослышав, что я стал комнатовладельцем, ребята начали требовать новоселья. Под разными предлогами я оттягивал это мероприятие: не хотелось раздражать соседа-лейтенанта. Но когда отступать стало уже некуда, пришлось сабантуй все же устроить.

Накупил закуски, выпивки, у Гольманов взял посуду. Про штопор забыл. У меня и в мыслях не было, что он может понадобиться, чтобы откупорить одну-единственную бутылку вина, которую купил на всякий случай, зная, что ребята употребляют только водку. Но к концу новоселья она кончилась, и пришла очередь злополучной бутылки, которая по закону подлости была закупорена настоящей пробкой.

Вначале попробовали открыть вилкой - не получилось. Наблюдавший за тщетными потугами наш знаменитый дискобол не выдержал издевательства над бутылкой, взял ее и, произнеся «смотрите», ударил огромной лапой по дну. Пробка с треском выскочила, а содержимое оказалоось на новеньких обоях. Пришлось клеить новые.

Так изо дня в день вертелся я, как белка в колесе. А тем временем пошел уже второй год моего пребывание в солнечном Таджикистане. Постепенно проникся я мыслью, что подобный образ жизни ни к чему хорошему не приведет. Тем более, уверенно приближалось мое 30-летие. Пора определяться. Возможно, с самого начала я взял не ту тональность. Уж стать кандидатом наук можно было не очень напрягаясь. Но...

Попытаться начать все с начала? Мало вероятно, что это даст положительный эффект. Имидж мой уже слеплен, и его не переделаешь. Значит, надо уезжать.

Куда, к кому? Единственное место – Москва. Но три года я обязан сидеть и не рыпаться, пока не рассчитаюсь с государством…

И все же в один из февральских дней 53-го, отбросив все «против», я отправился к начальнику отдела кадров: только он мог решить мой вопрос. Идти к нему без весомого аргумента было бесполезно, поэтому придумал, что хочу сделать попытку поступить в Москве в аспирантуру, у меня даже есть три неиспользованные рекомендации. Чтобы не быть голословным, прихватил их с собой.

-Ну-с, зачем пожаловал? – встретил меня начальник, явно пребывавший в приподнятом настроении. Поговаривали, что он не дурак выпить и что на работе у него всегда припасена бутылочка, к которой периодически прикладывается, закусывая какой-то зеленью, чтобы не пахло.

Выслушав мою не слишком пространную речь, он хитро улыбнулся.

-Ишь ты, в Москву захотелось. А нам здесь ишачить! Может, я тоже хочу в столицу нашей любимой родины…

-Так я ж в аспирантуру собираюсь поступать, - воспользовавшись паузой, вставил я, понимая, что довод звучит не слишком убедительно.

-И я хочу в аспирантуру, но мне предписано работать здесь, и я выполняю приказ.

Все это он выговаривал хотя и командным тоном, но беззлобно. Ему доставляло

удовольствие ощущать себя вершителем чужих судеб. Увидев мое расстроенное лицо, полковник сменил гнев на милость, понизив на октаву голос.

-Понимаешь, не имею я права тебя отпускать. Как молодой специалист ты обязан жен оттарабанить три года.

-Я знаю. Но с моей работой может справиться любой. Смотрите, сколько выпускников университета болтаются без дела и не могут устроиться…

-И все равно один, без Москвы, решить этот вопрос не могу. Она тебя прислала, она и должна тебя отозвать.

-Товарищ полковник, но это зависит от того, как вы им преподнесете, - вырвалось

у меня. Я на секунду забыл, где нахожусь и с кем разговариваю.

-Ну, и хитер же ты, Борис Голь-ден-шлю-гер, - по складам, но правильно выгово-

рил мою фамилию начальник кадров. – Ладно, ступай, через месяц, может, что прояснится…

С замаячевшей вдали надеждой я отправился в архив, чем немало удивил сотрудников, не привыкших видеть меня в такое неурочное время.

Через месяц, набравшись храбрости. Я позвонил полковнику. Он сказал, что Москва пока молчит, но проявлять активность не надо, так как это может навредить. Как только что-то прояснится, он сразу даст знать.

И точно, через неделю он позвонил и сообщил, что есть новости и чтобы завтра я к нему явился.

Отправился я к нему на следующий день не один, а с двумя бутылками отборного коньяка в портфеле. Зайдя в кабинет, я первым делом вытащил подарок, который мой благодетель принял, как должное, и тут же спрятал. Потом торжественно объя вил:

-Ну, будущий профессор, собирайся в путь-дорогу, только не торопясь. Сначала мы найдем тебе замену, потом ты сдашь дела. Смотри, чтоб квартира была в порядке. И тогда отправляйся на все четыре стороны. Не забудь попрощаться!

Окрыленный я выскочил из кабинета. Ура, свершилось! Я еду в Москву! Так началась моя самая большая авантюра в жизни...

Интермеццо – это короткое музыкальное произведение, соединяющее две глав- ные части композиции. Главу эту я назвал так потому, что Сталинабад все же был

проходным этапом в моей биографии, но и он оставил какие-то воспоминания...

 

Глава пятая

 

«ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА»

 

Я снова в Москве. Никаких салютов по этому поводу произведено не было. Я понимал, что на новом месте найти свою нишу, будет непросто. Журналистская братия столицы только спала и видела, чтобы их ряды пополнились еще одним международником.

Испытывало острый «недостаток» и общество «Знание», особенно в лекторах моего класса без званий и титулов. Аспирантура Института Востоковедения Академии Наук, куда я подал документы, тоже безумно «радовалась» каждому новому претенденту на единственное место по специальности экономика Турции. Если отбросить иронию, то можно смело сказать, что никто в Москве меня не ждал и никому я здесь не был нужен.

И все равно месяца полтора я по-честному готовился к экзаменам, пытаясь восстановить в памяти хотя бы часть того, что когда-то знал. Ведь прошло уже два года, как я окончил институт и все это время занимался чем угодно, только не учебой. Поэтому почти каждый день ходил в Ленинку. Кстати там я встретил Эдика Розенталя, который заканчивал кандидатскую диссертацию. Одна эта встреча с лихвой окупила в итоге мои бесполезные посещения храма науки. Именно с нее, этой встречи, началась наша дружба, которая ныне уже перевалила свой золотой юбилей - 55 лет!

Желающих посвятить себя экономике Турции набралось целых семь человек. Узнав об этом, я, как ни странно, успокоился – с аспирантурой не светит, следует заняться более земными делами: решать проблему с жильем, искать работу.

Наверное, с месяц я жил в Новогиреево у Люсиных родителей – добрых и

милых людей. Но чувствовал себя оторванным от остального мира. Ни телефона,

ни друзей поблизости…

Розалия Михайловна, конечно, меня снова приняла, моя студенческая келья все еще пустовала. Но особой радости по этому поводу не выказала, так как московской прописки у меня не было. А это грозила неприятностями, правда, небольшими, но все же.

Отправляясь Москву, я отнюдь не надеялся, что столица раскроет мне свои объятия. Какие-то мысли «а вдруг... » иногда мелькали, но скорее от врожденного оптимизма. Однако то, с чем пришлось столкнуться, могло повергнуть в уныние кого угодно: череда похожих друг на друга маловыразительных дней с трафаретными ответами вакансий нет, специалисты вашего профиля не нужны, позвоните через несколько месяцев… Словом, можно рехнуться. Но ведь устраиваются некоторые!

Когда я в Ленинке готовился к экзаменам, то чаще всего занимался в спецзале, куда доступ был по пропускам. Газеты здесь, в отличие от других залов, выдавались любые. Меня в первую очередь, интересовали турецкие, которые находились в закрытом фонде. Просматривая их, я почти в каждой находил сообщения о спорте, особенно футболе, к которому по-прежнему был неравнодушен.

И я подумал: а что если написать заметку о спорте в Турции и предложить ее газете «Советский спорт»? Что я теряю? В крайнем случае, не возьмут. И я написал, отнес в редакцию. Через несколько дней она была опубликована.

Потом я еще сделал пару материалов, после чего почувствовал, что пора оставить в покое бедную Турцию, которая, между нами говоря, большого интереса для читателей не представляла. Быть может, как экзотика, но не более.

Конечно, можно было попробовать подоить еще Францию (французский я знал тогда прилично), но она почему-то спортивных эмоций у меня не вызывала. Короче, моя деятельность на ниве спортивной журналистики в тот момент продолжения не получила, но, по странному обстоятельству, вскоре во многом изменила мою жизнь…

Вам не приходилось сталкиваться с таким парадоксом: помощь часто приходит оттуда, откуда меньше всего ожидаешь. С отчаяния я решил обратиться, куда бы вы думали, в райком партии. Советский райком, куда территориально входил Трехпрудный переулок, размещался в двухэтажном особняке напротив сада «Эрмитаж»

Отправился я туда во всеоружии, прихватив с собой диплом, военные реликвии, афишу, на которой значилось, что лекцию о международном положении читает действительный член общества «Знание» Гольденшлюгер Б.И., пару русскоязычных таджикских газет с моими статьями, «Советский спорт», где были опубликованы мои последние материалы .

Инструктор, который принял меня, оказался молодым человеком примерно тех же лет, что и я, с добрыми, понимающими глазами, что явилось для меня первой приятной неожиданностью. Чиновники, тем более из такого учреждения, всегда представлялись мне людьми угрюмыми, желчными, страдающими, как минимум, язвой желудка. А тут перед тобой нормальный человек, которому хочется поплакаться в жилетку, что я и сделал, подкрепляя каждый свой «всхлип» документально.

Больше всего инструктора заинтересовали результаты моей фронтовой деятельности. Прочитав все 13 благодарностей Верховного Главнокомандующего, он вытащил из ящика стола какой-то лист бумаги и стал водить по нему пальцем сверху вниз. Я понял, что то была сводка, каким организациям, кто на данный момент требуется. Почти в самом конце страницы его палец остановился.

- Издательству «Физкультура и спорт» нужен корректор… Ничего другого подходящего я не нашел.- сказал инструктор.- Сплошные инженеры, техники, токари…

- Согласен! – выпалил я.

Мне показалось, что только сейчас до него дошло, в каком отчаянном положении я нахожусь. Он тут же позвонил в издательство и сказал, что посылает человека для переговоров и просит сделать все, что возможно. Затем написал адрес и объяснил, где находится издательство и как к нему проехать. Прощаясь сказал: «Если не получится, приходите. Что-нибудь придумаем…». Это был второй и самый главный сюрприз от моего посещения райкома. Оказывается, чиновники тоже бывают разные, а я до этого стриг их всех под одну гребенку.

Со смешанным чувством любопытства и недоверия постучался я в дверь, на которой висела табличка «Отдел кадров» и чуть ниже Ионова Валентина Ивановна. Услышав «Войдите!», я открыл дверь и очутился в маленькой комнатке. За пись- менным столом сидела обыкновенная женщина средних лет.

Снова пришлось повторить основные вехи своей биографии. По-моему, они произвели на кадровичку неплохое впечатление. Ее серостальные глаза оттаяли, и она начала рисовать передо мной довольно радужную перспективу, что корректором буду недолго, до первого освободившегося редакторского кресла. Тем более, что они собираются вот-вот открыть несколько вакансий, так как спрос на выпускаемую издательством литературу непрерывно растет…

Я, затаив дыхание, ждал вопроса, есть ли у меня московская прописка. И дождался. Пришлось немного приврать, что тетя, у которой живу, готова хоть завтра меня прописать, но, пока не устроюсь не работу, сделать это невозможно. Объяснение, по-видимому, удовлетворило Валентину Ивановну, так как она без комментариев перешла на другую тему.

Кстати, Валентина Ивановна свое слово сдержала. Когда для журнала «Шахматы в СССР» открыли новую должность литсотрудника, она тут же предложила ее мне. Причем, ей пришлось выдержать нелегкий бой, поскольку руководство журнала имело свои виды на это место. Но она твердо заявила, что редакция получит новую единицу только вместе со мной.

Так завершился, пожалуй, один из самых трудных периодов в моей жизни, не считая войны, продолжавшийся всего шесть месяцев, но оставивший в памяти глубокий след по двум причинам: первая – как несправедливо все-таки устроен мир, и вторая – что тот же мир не без добрых людей. Наверное, правы те, кто утверждает, что в единстве противоречий основа бытия…

Не претендуя на открытие, хочу сказать, что корректор прежде всего должен быть абсолютно грамотным. Это особый дар, и далеко не каждому он дан, если даже за плечами два института. Себя к таким знатокам причислить не могу. К тому же я не шибко внимательный, что для корректора тоже минус.

Но даже сочетание этих двух качеств не гарантирует, что книга выйдет без опечаток, уж парочка обязательно проскочит. Практика показывает, что книг без ошибок не бывает. По этому поводу есть даже анекдот.

Одно издательство задумало выпустить энциклопедию без единой ошибки. Была создана бригада из самых опытных редакторов и корректоров, которая буквально вылизывала каждую строчку. И вот вышел сигнальный экземпляр. Стали читать – ни одной ошибочки. Глянули на обложку, а там вместо «Энциклопедия» напечатано «Энциклопудия».

Справедливости ради надо сказать, что в корректорской встретили меня нормально. А после того, как узнали, что я два года назад окончил институт Востоковедения, на некоторых лицах появилось даже неподдельное сочувствие. Зав. корректорской подбавила бальзама, сообщив что прислан я не надолго, пока не освободится место редактора. Поэтому сильно загружать меня не будет. Против последнего я возражать не стал, хотя чувствовал себя неловко перед остальными.

Мой щадящий режим еще больше окреп после того, как я, шутки ради, поведал одной молодой корректрисе, на лице которой были четко написаны все ее неудачи и переживания, что было в ее жизни, что есть и что будет.

В рассказы о ясновидящих и прочих гадалках я не верил никогда, считая что проще предвидеть в масштабе планетарном или отдельной страны, так как ошибка в мил- лион лет в первом случае и тысяча – во втором, не столь существена. А вот предсказать будущее человека, которому отпущен в космических мерках какой-то миг – задача, на мой взгляд, непосильная. Что-то угадать можно.

Никогда не забуду, как моя собеседница, открыв рот от удивления, внимала моим

«откровениям». А я, как заправский предсказатель, намеками рассказывал о ее нелегкой жизни, которая как две капли воды была похожа на жизнь тысяч других женщин. Иногда у нее вырывалась: «Откуда вы это знаете?» В ответ я глубокомысленно молчал.

Как и следовало ожидать, моя «пациентка» тут же поделилась со своими подружками о моих способностях, и ко мне начала выстраиваться небольшая очередь с просьбой: «Погадайте мне.» Пришлось признаться, что получилось у меня случайно, и никакой я не ясновидящий. Думаете, поверили? Но разубеждать я не стал.

Месяца четыре проболтался я в корректорской. Вызывают меня однажды к директору издательства Торопову, человеку мрачному, я, например, никогда не видел его улы бающимся. Он говорит, что хочет поручить мне выпуск футбольных программ к международным встречам. Но придется делать все, включая связь с типографией, стадионом «Динамо», отделом футбола Всесоюзного комитета физкультуры, самому сочинять программки.

Ответственным за выпуск будет Анатолий Акимов, известный вратарь, заслуженный мастер спорта. Забегая вперед, скажу, что, быть может, от силы два раза за весь футбольный сезон я видел его, но это нисколько меня не огорчало, так как всегда мечтал о самостоятельности.

Вторым плюсом было то, что я не обязан был появляться на работе. В издательство я наведывался лишь за зарплатой, на собрания и если в типографии жаловались, что бухгалтерия задерживает перевод денег за выполненный заказ.

Подробно о том, как я выпускал футбольные программы, и все, что было связано

с ними, я рассказал уже в первой главе. Добавлю, что не без ностальгии вспоминаю то время…

Оказавшись при деле, я стал подумывать о том, чтобы снять нормальную комнату, хотя расставаться с Кролями-Бонками очень не хотелось: за мной прочно закрепилось звание члена семьи. Но прикухонная жизнь мне изрядно обрыдла.

И снова свое веское слово сказал господин случай. С одним москвичем мама передала мне посылку. Он позвонил, мы встретились. Во время разговора я, между прочим, спросил, не слышал ли он, кто сдает комнату. Слышал, говорит. Вот телефон. Хозяйку зовут Гитя Борисовна, живет на Студенческой, рядом с Кутузовским проспектом. Кстати, она тоже из Тульчина…

В молодости Гитя Борисовна, провидимому, была очень красивой. Это было заметно даже тогда, когда я впервые увидел, несмотря на то, что ей уже было за пятьдесят. На заре туманной юности с ней приключилась романтическая история. В нее, провинцальную девушку влюбился москвич, значительно старше по возрасту, занимавший в столице солидный пост. Несмотря на сопротивление родителей невесты, он все-таки увез ее в столицу. Вскоре у них родился сын Марат, а потом дочь Лена.

Многие годы все шло своим чередом, но вдруг у мужа взыграли гормоны, и он ушел к другой, оставив Гите Борисовне двух детей и трехкомнатную квартиру. Произошло это за несколько лет до того, как я появился на Студенческой. Марата

я застал уже выпускником института, женатым. Жил он у своей половины. Лена заканчивала среднюю школу.

Лена оказалась веселой, без претензий девчонкой. Ко мне она сразу прониклась

доверием. Не менее трети класса состояли у нее в подружках, и все, как на подбор,

симпатичные и вполне зрелые. Лена со всеми меня перезнакомила. Не знаю, что она обо мне им рассказывала, но вскоре для некоторых я стал доверенным лицом, особенно для тех, кто уже успел разочароваться в мальчиках.

На следующий год Лена поступила на вечернее отделение иняза. Ее подружки стали приходить реже. А у меня наметились серьезные сдвиги на любовном фронте.

Приходит однажды Лена из института и говорит.

-Боря, у нас на курсе есть потрясающая девчонка!

-Так в чем же дело? Познакомь!

-Но я сама еще с ней не знакома. Завтра попробую…

Назавтра Ленка задуманное осуществила, и мы начали разрабатывать план дальнейших действий под кодовым названием «Нина» – так звали девушку, которой предстояло меня потрясти. Главное звено плана состояло в том, чтобы как можно больше разузнать об объекте, попытаться с ним подружиться, после чего в бой будет брошена главная ударная сила в моем лице.

Прошло, наверное, недели две. Заходит вечером ко мне Лена и докладывает, что взяла у Нины телефон. Они договорились, что завтра я ей позвоню, а что делать дальше, решим сами. В 18-00 Нина ждет звонка.

А вечером знакомая, с которой у меня завязался роман, завершившийся в итоге женитьбой, сообщает, что взяла билеты в кино на новый фильм. Вот такая возникла непростая ситуация. Вспомнил поговорку: «Лучше синицу в руки, чем журавля в небе». Но подводить Ленку тоже не хотелось и я звоню своему Эдику.

-Эдик, выручай!

-А что стряслось?

Я ему рассказал о патовой ситуации: должен завтра позвонить и встретиться с потрясающей, по словам Ленки, девицей из иняза, а только что Аня «обрадовала» билетами в кино. Эдик всегда был в курсе моих амурных дел. Две темы, которые мы никогда с ним не обсуждали – деньги и интим.

-Эдя, позвони ей вместо меня и назовись Борисом. Она еще не слышала ни моего ни твоего голоса, - стал я излагать неожиданно возникшую идею.

-А, удобно? Вдруг узнает, что я это не я?

-Какая ей разница? Она не знакома ни с одним из нас? Понравится – встречайся. Потом, как-нибудь расскажешь правду. Еще вместе посмеетесь. Зовут ее Нина.

Эдик, в конце концов, согласился. Они с Ниной встретились и через какое-то время… поженились, родили двух девчонок. Брак, к сожалению, получился недолговечным. Иногда я ругаю себя за то, что невольно втянул друга в авантюру с таким исходом. Но, видит Бог, я этого не хотел.

Беготня с футбольными программами рано или поздно должна была надоесть, тем более, что кое-кто стал косо посматривать на меня – ишь, устроился: в издательстве почти не появляется, гонорар сам себе выписывает (за текст к программке я по- лучал аж 15 рублей), распоряжается билетами, которые на вес золота…

А кадровичка Валентина Ивановна, как назло, при встрече мило улыбается, интересуется, как дела, будто не знает. Спросить ее насчет редакторского места, считал неудобным. Это «удобно-неудобно» преследует меня постоянно…

В таком подвешенном состоянии я пребывал почти полтора года. Но вот однажды Валентина Ивановна вызывает меня и спрашивает, как я отношусь к тому, чтобы перейти на работу литсотрудником в журнал «Шахматы в СССР». Я сходу ответил, что готов хоть завтра приступить к исполнению обязанностей, хотя абсолютно не представлял, в чем они будут заключаться. Шахматы я любил с детства, в студенческие годы иногда гонял с ребятами блиц.

Я уже упомянул, что Валентине Ивановне пришлось выдержать бой за меня. Мо-жно было понять и главного редактора журнала, который сопротивлялся, так как им нужен был человек, профессионально разбиравшийся в шахматах. Таких без дела слонялось сколько угодно. А тут дилетант, окончивший какое-то турецкое отделение института востоковедения…

Поэтому когда я появился в редакции, радушного приема, в первую очередь со стороны зам.главного редактора Михаила Михайловича Юдовича не встретил. В «наказание», хотя вины за собой не чувствовал, кроме одной, что не шахматист высокой квалификации, я был брошен на самую что ни на есть черновую работу – письма читателей. Справедливости ради, надо признать, что ничего другого в то время я не умел, но все равно было чуточку обидно...

Редакция журнала, когда я в ней появился, находилась в проезде Серова, на Дзерджинке Нашими соседями по невзрачному одноэтажному дому были журнал «Физкультура и спорт», а также стоматологическая поликлиника. Домик явно выпадал из окружаюшего ансамбля, поэтому вскоре его снесли. Правда, к тому времени редакция успела перебраться в особняк на Гоголевском бульваре, где открылся Центральный шахматный клуб СССР.

С поликлиникой на Дзержинской связан забавный эпизод. В журнале одно время работал талантливый мастер, вскоре ставший гроссмейстером Игорь Зайцев. Чудесный парень, остроумный, блестящий шахматный аналитик, эрудит. Не случайно его взял к себе тренером чемпион мира Анатолий Карпов.

У Игоря был недостаток – он никогда вовремя не приходил на работу, больше того, мог вообще не появиться. Но его все любили, и ему все прощалось. Как-то он не показывался в редакции подряд два дня. Приходит. Михаил Михайлович спрашивает:

-Игорь, где ты был?

-Зубами маялся…

-Хоть бы позвонил!

-Вы не представляете, какая была дикая боль. Пришлось поехать в поликлинику на Дзержинку и удалить…

К тому времени здание уже снесли. Юдович, по-видимому, знал об этом, а Игорь нет. Шеф, конечно, не мог пройти мимо, чтобы не подковернуть.

-Представляю, что это был за зуб, если здание рухнуло…

Никаких последствий прогул для Игоря не имел.

Михаил Михайлович Юдович был личностью неординарной. Талантливый шахматный мастер, которому в тридцатых - в начале сороковых годов прочили большое будущее. Однакон дальше этого звания он так и не продвинулся, поскольку был реалистом и понимал, что если даже станет гроссмейстером, в элиту ему все равно не пробиться. Зачем тогда ломать копья? В шахматах немало других способов жить безбедно.

Когда я появился в журнале, он, помимо того, что руководил редакцией, вел еще передачу «Внимание, на старт!» на всесоюзном радио, редактировал шахматный отдел в журнале «Милиция», сотрудничал в зарубежных изданиях, писал книги, не отказывался от лекций и сеансов одновременной игры…

Кстати, гроссмейстером он-таки стал, но когда ему уже было за шестьдесят и в другой категории – по переписке. Есть такая разновидность шахматной игры, кото- рую остряки прозвали «играть в ящик», потому что ходы пересылаются по почте.

С «Вниманием, на старт» как-то вышел казус. Вообще Мих. Мих. (так мы называли его между собой и даже часто к нему так обращались ) в отпуск уходить не любил. Но однажды решил этим правом воспользоваться, чтобы съездить в Югославию, где у него были друзья, и наверняка гонорар тоже. Он попросил меня, заменить его на радио, подготовить пару передач.

Проходит несколько дней, в редакцию завалвается жена Мих. Миха. Александра Федоровна – дама решительная и, судя по всему, не любившая, когда ей изменяют. Вызывает меня в коридор. Каким-то образом она разузнала, что ее муженек «спутался однойс б…» - это ее выражение. Работает машинисткой на радио.

-Ты ее видел?

-Кого?

-Не строй из себя дурачка. Я же сказала (та-та-та) машинистку!

Александра Федоровна любила разбавлять свою речь ненормативной лексикой. Получалось у нее это, как бы, на одном дыхании. Помню, однажды она появилась в редакции в самый разгар рабочего дня, когда все были в сборе и, войдя в нашу комнату, при всем честном народе спросила: «Мой блядун у себя?» Услышав, что да, она как ни в чем ни бывало, продефилировала в его кабинет…

-Видел. Сидела какая-то мадам за машинкой, но я не обратил на нее внимания.

Отдал материал заведующему и сразу ушел, - продолжал я гнуть свою линию.

Я в самом деле не знал о связи Мих. Миха с машинисткой, кстати, миловидной женщиной, моложе Александры Федоровны. Но если бы даже знал, все равно не выдал бы – мужская солидарность.

-По глазам вижу, что врешь! Устроили на радио бардак. А вам, мужикам, только того и надо. Все вы одним дерьмом мазаны!

Можно лишь догадываться, какой скандал ожидал Мих.Миха. по возвращении…

Сколько я знал Михаила Михайловича, а это более тридцати лет, он всегда занимал должностьного редактора, хотя фактически тащил на себе весь журнальный воз. Главные редакторы, а в мою бытность из было два, выполняли, в основном, представительские функции.

Вначале эту почетную должность занимал гроссмейстер Рагозин – добрейший человек, интеллегент с аристократическими замашками. Потом его сменил не менее известный гроссмейстер Авербах, которому тоже было не до журнала, поскольку потоянно вращался в высших сферах, одно время даже возглявлял Всесоюзную федерацию, а уж в замах и членах Президиума, по-моему, ходил всю жизнь.

К этой несправедливости Мих. Мих. привык, потому что «главные» предоставляли ему полную свободу действий, которой он умело пользовался. Из всех журнальных работников его ранга он единственный, кто ни разу не получал взысканий от начальства за «ошибочные и несвоевременные» публикации. Мих. Мих., как флюгер, безошибочно улавливал, куда дует ветер. Кроме того, придерживался правила – вычеркивать все, что может быть неверно истолковано.

Патологическую неприязнь испытывал он к первому абзацу, который часто, не читая, вымарывал, так как считал, что смысловой нагрузки он не несет. А ведь сколько мучительных минут, а порой часов тратят авторы, чтобы придумать именно первый абзац, который, по их мнению, должен, задать тон всей статье. Кстати, я над этим тоже многократно ломал голову.

Мы, сотрудники, как могли помогали Мих. Миху. создавать журнал. Отредактированный нами материал обязательно проходил через его руки и часто подвергался нещадной правке, а иногда возвращался на доработку. Мне не все нравилось, что он делал, но то была хорошая школа для молодого редактора...

За то короткое время, что журнал находился на Дзержинке, я успел найти свою будущую жену. Где? На этот раз можно сказать, в… капусте. Сейчас, по прошествии 50 лет с того исторического момента, а также принимая во внимание, чем все кончилось, мне не хотелось бы давать оценку случившемуся. Наверное, то была судьба, а с ней шутить не следует.

Написав слово «судьба», я подумал, а как ее увязать с бытующим мнением, что человек – сам кузнец своего счастья? Или оно придумано для того, чтобы снять поподозрения в несправедливости того, кто занимается распределением судеб? И вообще на каких весах взвешивается эта самая справедливость? Почему одним дарует все, а у других, наоборот, все отнимает? Причем, дарует часто тем, кто меньше всего этого заслуживает.

Еще хотелось бы услышать, по какому принципу происходит распределение судеб? Потому как если принципа нет, то решение порой может зависеть от того, с какой ноги утром встал Главный Распределитель.

А может, судьба – это только прелюдия, и каждому воздается по заслугам лишь тогда, когда все уже позади, и перед человеком открываются два пути – отправиться в ад или рай. Но кто, исходя из собственного опыта, может поручиться, что они на самом деле существуют? А если даже да, то стоит ли он того, чтобы всю жизнь вести праведный образ жизни? Словом, неясного с судьбой много…

Затеяв все эти рассуждения, я меньше всего хочу, чтобы они воспринимались, как жалоба на свою судьбу. Уже одно то, что мне удалось выбраться живым из Великой отечественной, достаточно, чтобы быть Ему благодарным. Правда, в дальнейшем, мне кажется, Он мог бы проявить ко мне чуть больше благосклонности. Но сверху, говорят, виднее...

Итак, с Анной Клейменовой – будущей моей супругой я познакомился при следующих обстоятельствах. После перезда на Студенческую, у меня возникла проблема, где обедать. Кто-то сказал, что на площади Ногина – недалеко от редакции – в Министерстве торговли есть отличная столовая, но посторонних туда пускают только по пропускам и в определенные часы, когда свои уже отобедали.

Первым делом мы, в редакции попытались найти лазейку в хозяйственное управление, ведавшее выдачей пропусков, но безуспешно. После чего на фирменном бланке было отправлено письмо с просьбой выдать пропуск очень ответственному сотруднику журнала, которого если регулярно не кормить обедом, то это может обернуться катастрофой для любимого в народе издания.

Короче, пропуск я, в конце концов, получил и начал посещать столовую, которая во многом оправдывала добрую молву, несмотря на то, что к приходу «чужих» «свои» успевали хорошенько подмести самое вкусное, но даже то, что оставалось, было вполне съедобным и, что не менее важно, недорогим.

«Профиздат», который тоже находился недалеко от злачного места, и где, как я потом узнал, работала Аня, каким-то образом сумел выколотить из Министерства изрядное количество пропусков, поэтому его сотрудники появлялись в столовой шумной стайкой, большинство - девчат.

Тот знаменательный день с утра не предвещал ничего из ряда вон выходящего. Как всегда, утром я появился в редакции и засел за письма читателей в надежде найти хоть одно, из которого можно было слепить заметку. «Глас народа – глас божий!» - любил говорить Юдович.

В обед я отправился в столовую. Занял очередь туда, где производилась раздача, в просторечье - разблюдовка. Не помню, что взял на первое, но когда подошел ко второму, из гарнира оставалась капуста и жаренная картошка. Я, естественно, выбрал картошку, после чего раздатчица объявила, что она тоже закончилась. И тут за моей спиной женский голос прощебетал: «Везет же людям…» Я обернулся и увидел девушку лет двадцати пяти, симпатичную. Как истый джентльмен, я, не раздумывая, уступил ей картошку, себе взял капусту.

Аня пришла в столовую с подружкой по работе. Втроем мы сели за столик, познакомились. Затеялся разговор. Я, как всегда, пытался острить, рассказал какой-то анекдот. Закончив обед, мы вместе вышли на улицу. Дальше наши пути разошлись. Я еще успел украдкой посмотреть на фигуру новой знакомой и убедился, что очень даже ничего.

До этого в столовую я наведывался не каждый день. Но после знакомства с Аней зачастил. Мне кажется, мы оба были рады встречам, тем не менее, делать последующие шаги ни она, ни я не торопились.

С каждым разом я все больше убеждался, что первая оценка оказалась верной. Внешне Аня уступала многим из тех, кто был у меня раньше. В то же время в ней была какая-то изюминка, которая притягивала.

С Аней мы прожили почти двадцать всяких лет – счастливых и не очень, а под конец весьма сложных. Мог ли быть найден компромисс, чтобы в итоге семья не распалась? Скорее всего, нет. И вот почему.

Увы, как это не прискорбно, но мне кажется, что я не создан для семейной жизни. Беру на себя смелость предположить, что я неплохой любовник, могу, кажется, быть настоящим другом, бескорыстно помогать тем, кто нуждается. Но постоянно находиться в плену обязательств и условностей, которые невольно порождает брак, не по мне, рано или поздно это вызовет протест.

Это не эгоизм, как может показаться на первый взгляд. Потому что по большому счету, я никогда не жил только для себя, ради своих удовольствий. Наоборот, я всегда испытывал и испытываю радость, когда могу сделать другим что-то доброе, полезное, приятное. Но так уж я устроен, мне периодически нужна смена декораций и действующих лиц в спектакле именуемом жизнь...

Не уверен, внесла ли ясность в этот сложный вопрос моя попытка себя препарировать. Но я считал своим долгом сказать правду, какой она мне представляется. А, может, все это плод моей фантазии? Не знаю, не знаю, не знаю...

Как проходил процесс ухаживания за Аней, увы, не помню. Наверное, потому, что особенно ярких событий в нем не было. Причем, получился этот процесс довольно затяжным – около двух лет. Встречались, ходили в кино, иногда Аня приходила ко мне на Студенческую.

Никогда не забуду шок, который я испытал впервые появившись у Ани дома в Нижне-Таганском тупике. Настоящие трущобы! Контраст был тем более разительным после шикарной квартиры Розалии Михайловны в Трехпрудном. Да и на Студенческой все было по высокому разряду.

Аня со своей мамой Прасковьей Петровной занимали две комнатки в одноэтажном домике, который до революции явно выполнял иные функции, нежели жилье. Еще были две соседки. Кухонька общая. При входе со двора имелась небольшая деревянная пристройка, служившая, с одной стороны, для утепления, с другой, естественным холодильником в зимнее время. Через несколько лет после того, как мы поженились, одна из соседок выехала, и у нас стало на комнату больше.

В памяти больше всего сохранилось с того момента, как на свет появился Геннадий Борисович. Произошло это 14 мая 1959 года в родильном доме Грауэрмана, что на Арбате, рядом с рестораном «Прага». Мемориальную доску в честь этого события на здании повесить забыли, но мы с Гришей – мужем моей тети Полины – находившимся в то время в Москве по своим диссертационным делам, рождение нового человека отметили, как следует.

С первых же дней Генка был окружен сумасшедшей любовью - около его люльки постоянно кто-то дежурил, то и дело находя новые признаки сходства с близкими и дальними родственниками и даже со мной.

Когда же молодая мама снова пошла на работу, днем за малышом присматривала Прасковья Петровна, которой Аня оставляла всякие бутылочки - воду, сироп и т.д. И вот однажды бабушка вместо воды, дала крохе неразбавленный сироп. С ребен- ком начало твориться что-то невероятное: он задыхался, хрипел. Перепуганная насмерть теща бросилась к соседке, та позвонила на работу Ане, которая, как угорелая, примчалась. Я тоже моментально прилетел. Словом, Генку спасли.

А вот еще случай. Гена был весьма подвижным ребенком. Как-то Прасковья Петровна, уложив его на большую подушку посреди нашей с Аней кровати, отправилась на кухню готовить обед. Уверенная что ничего из ряда вон выходящего произойти не может, она, не торопясь, колдовала у плиты. Возвращается в комнату, а Гена лежит на полу, причем, на подушке и, как ни в чем ни бывало, дрыгает ножками. Бабуля на радостях тут же растрезвонила, что Боженька, подложил под ребенка подушку, чтобы, падая, тот не разбился…

А Генка, тем временем, рос. Первое вразумительное слово, которое он произнес в девять месяцев – «папа» – стоило мне трехколесного велосипеда. Правда, он продолжительное время стоял без движения, дожидаясь, когда владелец подрастет.

Примерно к году он начал передвигаться по комнате, хватаясь за попадавшиеся на пути предметы. Тогда же у него началась дружба с печкой: он отковыривал или отгрызал с нее известку и с удовольствием ее уплетал. Повидимому, в организме у него чего-то не хватало.

В детстве у него напрочь отсутствовало чувство опасности. Если бы его вовремя не останавливали, он мог шагнуть вниз с любой высоты. Став постарше, когда мы снимали летом дачу, он тоже любил устраивать всякие «представления» - залазить на заборы. Видя это, некоторые отварачивались, чтобы не оказаться свидетелями трагического финала. Но, как ни странно, все обходилось, и Генка снова принимался искать новые приключения.

Любой запрет вызывал в нем протестную реакцию. Так однажды он пообещал хозейке дачи, не позволившей ему забраться на ветхую крышу сарая, поджечь ее хозяуство. В подтвержеднии того, что не шутит вынул из кармана помятый коробок спичек, который тут же был у него экспроприрован.

В букете Генкиных недостатков меня больше всего волновала его неприязнь к учебе. Всякими способами, часто недозволенными он боролся с учебным процессом. Его вольнолюбивой натуре никак не соотвествовал школьный уклад. Ему хотелось делать только то, что доставляет удовольствие. Например, вместо уроков ходить в кино, причем для этого он отправлялся из Очаково (мы получили там трехкомнатную квартиру) аж на Арбат, в кинотеатр «Художественный», недалеко от моей работы, где в любую минуту могла произойти незапланированная встреча со мной. А это грозило скандальчиком.

Обеспокоенный таким поведением, я решил проконсультироваться у знакомого известного психолога, доктора наук, профессора, работавшего с космонавтами. Выслушав мой взволнованный рассказ, он заявил, что Генка – нормальный парень. Вот если бы он проявлял рвение в учебе, не старался облегчить себе жизнь, тогда, может быть, следовало бы обследовать…

В мои обязанности по дому входила доставка продуктов. Таганка в этом плане была местом благодатным – магазинов навалом. Я еще застал торговые ряды в центре площади. Походы по магазинам, которые я обычно совершал в нерабочие дни, занимали иногда часа полтора - очереди.

Нагруженный всякой-всячиной, я заваливался домой, где меня ждала соответствующая настроению Ани встреча. Сверкая очами, она, например, могла бросить мне: «Где ты шлялся так долго?» Чаще всего я мирно реагировал на подобные выпады, но ингда обида брала вверх, и я отвечал примерно в той же тональности, о чем после жалел.

Маленького Генку, а потом и большого Аня любила без ума. Помню, собрались мы с ней поехать в Югославию. Мои белградские друзья Сава и Вера Попржены пригласили нас провести пару недель на Адриатике, на экзотическом острове Брач. В Югославии до этого я уже бывал не единожды, и мне там все нравилось – и люди, и природа. Не последнюю роль, по-видимому, играло и то обстоятельство, что я неплохо болтал на сербо-хорватском языке.

Сава, военный пенсионер, полковник освободительной армии Тито, состоял членом какого-то общества, которое ежегодно организовывало летом поездки на остров. Жили в палатках, сами готовили, убирали. Подъем, завтрак, обед, ужин, дежурство на кухне – все по расписанию. Остальное время купайся, загорай, читай, играй в карты, шахматы.

Правда, была проблема с водой. На острове пресная вода отсутствовала. Местные жители пользовались дождевой. Для этого во дворах имелись специальные хранилища (бунары), куда собирали дождевую воду, перед употреблением ее кипятили, но некоторые, я видел, пили некипяченную. И та, и другая были невкусные, без мине- ральных солей. В магазинах продавалась кока-кола, пепси, всевозможные соки, но не по нашему карману.

Генка тогда уже ходил в школу. Время поездки совпало с его каникулами. Аня прощалась с ним так, словно уходила на фронт. Генка к нашему отъезду отнесся спокойно, мне кажется, был даже рад – меньше глаз, меньше запретов.

В Югославию поехали поездом: вещей набралось изрядно. Одна палатка занимала чуть ли не полкупе. Попржены просили привезти большую, кстати, мы ее им оставили. Из Белграда через день мы всем кагалом снова поездом отправились в Сплит.

И вот на набережной Сплита, перед погрузкой на паром, который должен был доставить нас в конечный пункт, Аня закатывает истерику: «Хочу домой! Что там с Генкой? Если что-нибудь с ним случится, я покончу с собой…» и т.д. и в том же духе…

Я ее успокаиваю - в Москве все в порядке, мы ведь день назад звонили Маре, сестре Ани, и она обещала не оставлять Генку с бабушкой одних. Что находимся мы не в Мытищах, откуда электричкой за полчаса добрались бы до Москвы, а за две с лишним тысячи километров. Не слушает, рыдает «Хочу домой!», и все. С большим трудом удалось ее уговорить прекратить стенания.

А на самом острове она тоже находила повод быть недовольной. То дождь пошел, то подул ветер, и море разволновалась. Но больше всего ее раздражало, что я со всеми свободно общаюсь, а она языка не понимает. Многое я ей переводил, но не мог же от первого и до последнего слова. Ей казалось, что я что-то утаиваю.

Совсем в норму Аня пришла, когда мы возвратились в Белград, и она начала совершать экскурсии по магазинам. Кстати, с «брошенным» Генкой во время нашего отсутствие ничего страшного не произошло.

Мне бы не хотелось, чтобы сложилось впечатление, будто Аня всегда брюзжала, была недовольна. Она умела веселиться, любила застолья, реагировала на шутку, неплохо танцевала (для меня немаловажно), когда хотела, вкусно готовила (правда, случалось это редко), особенно фаршированного карпа, которого научила ее делать моя мама . Иногда мне даже казалось, что ученица превзошла учителя.

В то же время Аня была человеком настроения, болезненно подозрительной. Больше всего на свете она боялась быть обманутой. Последние несколько лет нашей совместой жизни, когда у нее ко всему прочему прибавилась болезнь щитовидки, ее подозрительность достигла невероятных размеров. Скандалы следовали один за другим, и почти все на почве того, что я ей изменяю… Домашний Везувий!

Я дал себе слово писать только правду. Так вот: за два десятилетия, что мы были вместе, ни одного серьезного романа с другой женщиной я себе не позволил. Флиртовать случалось. Но флирт этот не представлял ни малейшей угрозы семейному благополучию.

Да и времени для измен у меня просто не было – работа, по вечерам писал статьи, книги. А домашние дела! Сколько раз, когда мне хотелось вкусно поесть, я брал с собой на кухню пишущую машинку, надевал фартук и становился к плите. Потому что шеф-повар Прасковья Петровна, кроме нескольких блюд - окрошки и кислых щей, ничего другого готовить хорошо не умела. Я же, говорят, делал неплохие борщи, плов, харчо, мог запечь баранью ножку, предварительно ее нашпиговав. Пока готовилось, садился за машинку и печатал свои «бессмертные произведения».

Моя единственная «измена» заключалась в том, что зимой в выходные дни мы с Эдиком часто отправлялись на дачу, чтобы покататься на лыжах, сыграть в шахматишки, поболтать о том, о сем. Амурные дела исключались хотя бы по той причине, что в любой момент с инспекцией могла нагрянуть моя или Эдика мадам, а то и обе вместе. Аня с Ниной перезванивались, причем, и та, и другая, правда, в разной степени, не верили что мы ведем себя на даче образцово…

Не надо забывать, что, кроме непростой семейной жизни, у меня еще была непростая редакционная. Давайте пробежимся по этой дорожке.

Как шахматному неофессионалу мне был поручен раздел в журнале «По Сотскому Союзу». Через какое-то время к нему добавилась рубрика «За рубежом». Кроме того, в мои обязанности входило обеспечивать журнал иллюстративным материалом. И наконец, за несколько лет до того, как моя чаша терпения наполнилась до краев, я еще выклеивал макет, то есть выполнял функции ответ.секретаря - технического редактора.

Судя по тому, какой ворох обязанностей лежал на мне, свой вклад в издание журнала я все же вносил. Но должен честно сказать, что «взамен» получал значительно больше. Речь не о зарплате, а о том, что я имел возможность встречаться с очень интересными, неординарными, талантливыми людьми, беседовать с ними, брать интервью, с некоторыми даже сотрудничать...

Рассказать обо всем этом – заняло бы много места тем более, что в 208 году вышла моя книга «Им покорился Олимп», где многое из этого есть. И все же о двух таких встречах, оставивших яркий след, считаю нужным рассказать.

Появление романтика Таля на фоне захлестнувшего шахматы практицизма явилось той живительной струей, к сожалению,.недолговременнолй в которой нуждается каждое искусство. Миша тоже не любил проигрывать. Но для него «его величество» очко было вторичным. На первом месте был сам процесс борьбы, творчество. Можно только догадываться, как нелегко было плыть ему против течения, но зато наверняка интересно. Кроме того по-другому он просто не умел. Шахматная борьба его буквально захлестывала. В такие минуты он напоминал горьковского Буревестника, жаждавшего бури. Он столько энергии вкладывал в борьбу, что многие поверженные соперники всерьез считали, что Таль их гипнотизирует. Один из сторонников этой версии как-то сказал мне: «Посмотри на его взгляд! А профиль? Вылитый Мефистофель!»

Я вовсе не склонен идеализировать Таля. У него была своя собственная модель

жизни, Можно спорить о ее достоинствах и недостатках, но только в ней он мог существовать, только она отвечала его натуре, образу мышления, смыслу жизни. По-этому ему никогда не хватало времени на мелочи. Ему было безразлично, как и во что он одет, что ест и ест ли вообще, В пылу шахматного сражения он мог не заметить, что сорочка выбилась из брюк или сбился набок галстук. Пиджак обычно висел на нем мешком. Но даже самые тривиальные недостатки несли на себе печать его яркой индивидуальности, были окрашены в неповторимые талевские тона.

Мне довелось видеть разного Таля. Например, образца 60-года – красивого, жизнерадостного, с шевелюрой волос цвета вороньего крыла, расточавшего налево, направо улыбки, способного в любую минуту выдать очередной афоризм. Таля, ко-

торый на вопрос, что он испытывает, став шахматным королем, не задумываясь, от- ветил словами песни Ива Монтана: «Солнцем полна голова!»

Видел я Таля спустя пару лет, не менее жизнерадостного и оптимистичного, несмотря на то, что к званию чемпиона мира уже добавилась приставка «экс», познавшего, что спортивная жизнь – довольно сложная штука и к тому же в полосочку.

Помню, как после одного из туров чемпионата страны он по памяти диктовал прямо на машинку комментарии ко всем сыгранным в тот день партиям. Я был буквально сражен - вот она, высочайшая вершина мастерства на грани ирреального. А спустя какое-то время я встретился с Талем, когда он больным играл в турнире (с ним это случалось довольно часто). Презвомогая недуг, он старался изо всех сил, но игра не шла. На мою просьбу рассказать о закончившейся партии Миша извиняющимся тоном ответил: «Сумбур в голове».

Наконец, я видел Таля незадолго до его кончины на блиц-турнире в ЦДЖ. В нем едва теплилась жизнь, но талант был по-прежнему ярок, а воля неугасима. Он успешно боролся с полными сил и амбиций молодыми грссмейстерами, побеждая их в игре, требующей молниеносной реакции и точного расчета. Такое было под силу только гению!

Наша первая встреча произошла через день после его коронации в звании чемпиона мира, на которой я присутствовал в качестве корреспондента журнала. В ту пору я еще увлекался фотографией и всюду таскал с собой «Лейку», стараясь запечатлеть наиболее интересные события. Мне было поручено взять интервью у нового обладателя шахматной короны, победившего не кого-нибудь, а самого Ботвинника.

Накануне утром по всесоюзному радио в передаче «Внимание, на старт!» прозвучала моя литературная зарисовка о молодом чемпионе, так что кое-что о нем мне было известно. Тем не менее, к встрече подготовился основательно

Миша предложил мне прийти в гостиницу «Юность», где жил во время матча. В

назначенный час я, слегка волнуясь, стоял перед дверью его номера. Постучал. Женский голос пригласил войти. Очутившись внутри номера, я увидел полуодетого Мишу, лежащего на небрежно застланной кровати и мурлыкавшего какую-то мелодию, Рядом на стульях сидели актриса Нонна Мордюкова и молодой человек, явно не шахматист.

Нетрудно было догадаться, что Миша продолжал праздновать свою блестящую победу. Мне и в голову тогда не могло прийти, что в будущем я не раз еще буду видеть Таля в таком состоянии. Постояв для приличия минуту-другую, я откланялся. Но что самое поразительное, я не испытывал ни капельки обиды обиды за несостоявшегося интервью…

Я не раз потом задумывался, почему Миша был неравнодушен к алкоголю, бесспорно ускорившего его смерть. Должен признаться, что однозначного ответа найти не мог. И все же мне кажется, что, будучи человеком физически не совсем здоровым (многие годы прожил с одной почкой), Миша пытался таким образом обмануть природу, организм. Алкоголь был для него своего рода допингом. И еще складывалось впечатление, что сам Миша об этом никогда всерьез не задумывался. Упорядоченная жизнь, когда все разложено по полочкам – «можно-нельзя» - была не для него. Жить с оглядкой он не умел, тем более, что издержки в шахматном плане были незначительны…

Одна страничка моих воспоминаний о Мише Тале связана с тем, как я более года пытался заполучить у него комментарии к партии со Смысловым, которую он считал одной из своих лучших. Нужна она была мне для книги «Жемчужины шахматного творчества», и когда я об этом его попросил, он сказал:

- Конечно, сделаю. Это была моя первая победа над Василь Василичем. Помнишь, я там пожертвовал ферзя на е2. Как-нибудь сядем, и я продиктую комментарии…

Названную партию, по правде говоря, я не помнил. Миша в те годы столько жертвовал, что все запомнить было невозможно. И я стал терпеливо ждать обещанного «как-нибудь».

Прошло изрядное количество времени. Книга постепенно начинала приобретать конкретные очертания. С Мишей за это время мы виделись не единожды, и всякий раз на мой вопрос «Когда же?», он виновато улыбался, извинялся, ссылалаясь на страшный цейтнот, что в принципе соответствовало действительности. Меня это, естественно, огорчало, но не более того: сердиться на Мишу было невозможно, столько было в нем обаяния и непосредственности..

Тем временем срок сдачи рукописи неумолимо приближался. Я начал подумывать о том, чтобы вместо Смысловской партии включить в книгу какой-нибудь другой Мишин шедевр – у него их было предостаточно. И когда я окончательно созрел в своем решении, на горизонте в очередной раз замаячила фигура Миши, и я решил, как говорится, взять быка за рога, предложив поужинать в ресторане Центрального Дома журналистов. Помимо того, что было приятно провести с ним вечер, я еще надеялся между блюдами выудить многострадальные примечания. Для этого даже прихватил с собой карманные шахматы.

Не стану описывать наш ужин. Скажу только, что посидели мы здорово.К тому же Миша был великолепным рассказчиком, особенно когда бывал в разогретом состоянии Ни о каких комментариях, понятно, не могло быть и речи. Под конец я все же нашел в себе силы спросить его, как он относится к тому, если я на свое усмотрение выберу другую партию? Он удивленно посмотрел на меня, на мгновение задумался и сказал:

-Зачем другую? Партия со Смысловым была опубликована в рижском журнале с

моими примечаниями. Возьми ее оттуда!..

Наверняка, выражение моего лица в тот момент напоминало лицо городничего из

заключительной сцены «Ревизора». Ну, что тут скажешь? Год гоняться за комментариями-призраком, а они давным-давно опубликованы. Да, такое возможно только с Талем. Немая сценка продолжалась недолго. Я расхохотался. Что еще оставалось делать?

Конечно, у Таля и в мыслях не было водить меня за нос. Все обстояло проще: я попросил прокомментировать партию для книги, Мише неудобно было мне отказа ть (он вообще никому не отказывал). В тот момент он не удосужился вспомнить, что она уже была напечатана с его же примечаниями. Но в критической ситуации извлек из какого-то тайничка в голове необходимую информацию и выдал ее…

Несколько раз я встречал Мишу Таля в доме Иосифа Игина, известного художника-карикатуриста. Игин был большим поклонником шахмат и не меньшим любителем выпить. Жил он у метро «Кировская». Сейчас того домика, напоминавшего ильфо-петровскую «Воронью слободку», уже нет. На его месте выросло административное безликое здание из бетона и стекла. Но всякий раз, попадая в этот район, я вспоминаю квартиру Игина, похожую на голубятню, Чтобы попасть в нее, нужно было подняться по деревянной лестнице, которая жалобно скрипела, придавая жилищу неповторимыф аромат андерсеновских сказок.

Игин был фигурой колоритной. Без аудитории не мог, поэтому в доме почти всегда были гости. Одни приходили, другие уходили, какие-то девицы убирали со стола грязную посуду, вновь готовили немудренную закуску, потому что то и дело появлялась новая бутылка – словом, богема!

Любимым занятием Игина было коллекционировать знаменитостей – писателей, актеров, художников. Он был напичкан всякими байками о них, анекдотами, вос- поминаниями, понятно, с немалой долей выдумки. Но слушать его рассказы об

Утесове, Качалове, Вертинском, Олеше, Чуковском было интересно. Больше всего Игин гордился дружбой с Михаилом Светловым, которого считал эталоном остроумия. Наверное, так оно и было на самом деле.

В «Дом на Кировской» я попал, можно сказать, случайно. Как-то мы в журнале

задумали сделать разворот об известных деятелях культуры и науки – любителях шахмат. Чтобы материал лучше «заиграл», главный редактор Юра Авербах предложил иллюстрировать его дружескими шаржами. Так появилось имя Игина.

Игин принимал меня всегда радушно. По части выпивки я для него интереса не

представлял. У него хватало других, более достойных напарников. Но играть со

мной в шахматы ему нравилось, так как я разрешал брать ходы обратно, подсказывал, на мой взгляд, лучшие продолжения.

Абсолютно трезвым я его не видел никогда, может быть, потому что приходил

уже под вечер, после работы, По этому поводу у меня даже родился каламбур: «Ху дожник часто путал палитру с поллитрой!» Игин, скептически относившийся ко всему, что в этом жанре не сказано Светловым, снисходительно хмыкнул: «Конечно, это не Светлов, но все же…»

Как попал в этот богемный дом Миша Таль, мне неизвестно. В те редкие часы,

что я его там заставал, предо мной обычно открывалось такое зрелище: на столе пустая или недопитая бутылка, остатки неприхотливой закуски, тут же, на краю стола, шахматная доска с останками какой-то позиции и разбросанными возле фигурами. Сам хозяин дома либо дремал за столом, либо похрапывал в соседней комнате. И, наконец, мой любимый Миша Таль, естественно, под градусом, не скрывавший радости по поводу того, что появился знакомый человек, к тому же имеющий отношение к шахматам, которому можно показать комбинацию из только что сыгранного турнира, и он сможет по достоинству ее оценить.

Судя по состоянию шахматного хозяйства, нетрудно было догадаться, что Миша,

чтобы доставить гостеприимному хозяину удовольствие, играл с ним. На каких условиях, можно только догадываться. Но уж меньше фору, чем ладью или даже ферзя, он ему давать никак не мог.

Однажды, взглянув мельком на взъерошенную шахматную доску, я обнаружил вполне игровую позицию. И тут черт меня дернул предложить Мише: «Доиграем?» Он кивнул головой, я быстро выбрал черный цвет, на стороне которых был явный материальный перевес. Правда, фигуры белых занимали более активные позиции, что в руках Таля было достаточной компенсацией.

Не буду подробно описывать ход нашего поединка. Попав под атаку, я оборонялся, аки лев. Все хитроумные попытки прорвать мою оборону кончались ничем (по-видимому, сказывался опыт полученный мною на фронте).

Исчерпав все возможности и видя, что я непоколебим в своей решимости «стоять

насмерть», Миша предложил заключить перемирие, на что я тут же согласился – шутка ли, ничья с самим Талем! Увы, это была моя первая и последняя партия с великим шахматистом.

Миша был удивительно афористичен, с мгновенной реакцией. На любой вопрос или реплику у него сразу находился остроумный ответ. Однажды во время очередного приступа почечной колики врач скорой помощи спросил Таля, не морфинист ли он. «Нет, я – чигоринец!» – молниеносно отреагировал Таль. Для тех, кто не знает: Морфи и Чигорин были великими шахматистами прошлого.

Его самоирония, умение посмеяться не только над другими, но и над собой вызывали не меньшую симпатию. Проиграв Полугаевскому отборочный матч на первенство, Миша сказал: «Я теперь Полуталь». Как-то он заметил: «Жертвы делятся на две категории: первые – корректные, вторые – мои». Неудивительно, что в общении с Талем человек, хоть немного обладавший чувством юмора, сам непроизвольно настраивался на шутливую волну.

На межзональный турнир в Ленинграде 1973 года Миша пожаловал со своей новой супругой, которую я до той поры ни разу не видел. Я же приехал собирать материал для статьи о соревновании, и вечером позвонил ему в гостиницу, чтобы договориться о встрече – хотелось услышать его впечатления о турнире.

Дверь номера, где расположились молодожены, открыла миловидная женщина.

Она протянула мне руку и сказала: «Геля». Появившийся тут же Миша добавил – «Моя жена». На что у меня совершенно неожиданно вырвалось: «Выходит, теперь ты уже на гелиоцентрической орбите…» Миша и Геля рассмеялись.

И еще один каламбур родился у меня тогда в городе на Неве: «Любители шахмат

бывают двух видом: первые, поклонники Таля – тальцы, остальные – неандерталь-

цы!»

Сегодня, когда Таля уже нет, особенно остро понимаешь, как неразрывно переплелись два понятия – Таль и шахматы. Это была удивительная гармония, во многом созданная самой природой, которая позволяет себе очень не часто…

Конечно, в окружавшем меня шахматном мире были не одни Тали. Встречались и

другие характеры, порой диаметрально противоположные. Но все равно, все они были Личности, давали пищу для размышлений Еще с одним представителем плеяды Великих я намерен познакомить читателей, но чуть ниже…

Генка школу все-таки одолел. Трудно сказать, добился бы он такого успеха, не будь Указа о всеобщем, обязательном среднем образовании, потому что то, что он вытворял в школе, не укладывалось в голове. Пропуски занятий были самыми безобидными шалостями.

Показываться в школе я боялся, так как знал, что ничего хорошего там меня не ждет. Но однажды Аня все же настояла, чтобы я сходил – «Отец ты или не отец?» Ребенок тогда «грыз» науку, а вместе с ней и учителей не то в пятом, не то в шестом классе. Первое, что я услышал, перешагнув порог школы, было заявление завуча после того, как он узнал, что я Туров-старший: «А вчера ваш Гена сломал дверь уборной!..» Что и говорить – приятное начало.

Произошло это так. Кто-то из мальчишек заперся в туалете, и на просьбы ребят открыть дверь шалун упрямо отвечал отказом. Позвали тяжеловеса Генку, и он так дернул дверь, что та слетела с петель.

Оценивать это происшествие можно, конечно, по-разному. По большому счету, Гена сделал общественно-полезное дело, открыв ребятам доступ в туалет. Мне оно было преподнесено, как хулиганство. Разубеждать завуча я не стал, поскольку Генка собственны-ми руками вылепил свой образ.

Вместе с аттестатом об окончании десятилетки встал вопрос, что дальше? Я придерживался мнения, что Генна и учеба понятия несопоставимые. Куда денешься, встречаются и такие экземпляры. В конце концов, не обязательно всем иметь высшее образование. Специалистом можно стать и без него…

Все это я имел неосторожность высказать вечером за ужином, причем для большей убедительности добавил, что есть ребята, которым сам Бог велел продолжать учебу, и в качестве примера привел старшую дочь Эдика Иру, талантливую девчонку, но, увы, тоже бросившую университет после первого курса.

Мне казалось, что доводы мои неопровержимы. Но ошибся. Разгневанную речь в мой адрес Аня закончила словами: «Ты – изверг, а не отец!» Правда, после продолжительных дебатов компромисс все же был найден: Генка подаст документы в техникум, где готовят ассистентов оператора и фотографов для работы в кино.

Не знаю, каким образом, но в техникум он поступил. К сожалению, больше чем на два месяца учебы его не хватило. Перед тем, как оставить техникум, у нас с ним состоялся мужской разговор, без свидетелей. Решение Гены я встретил без энтузиазма, но, по правде говоря, и не очень огорчился, так как был готов к такому финалу. Единственное, что я ему посоветовал – заняться фотографией. Аня, заведовавшая фотолабораторией в издательстве «Прогресс», поможет.

Со своей стороны, я предложил ему сотрудничать в моем журнале. Предложение это он встретил без энтузиазма. Я иногда брал его с собой на соревнования, и он видел, что собой представляет шахматная игра. После нескольких минут разглядывания участников, безмолвно сидящих за столиками, он обычно интересовался: «А где здесь буфет?» и, взяв деньги, отправлялся туда.

Тем не менее, Геннка постепенно приобщился к фотографии, но тематику избрал нешахматную. Его увлек другой мир – артистический. Он стал делать афиши известным певцам, эстрадным артистам. Среди них были Кобзон, Розенбаум, Винокур, Вески, музыкальные коллективы, которые размножались в ту пору, как кролики. И надо сказать, что получалось у него неплохо прежде всего богатой фантазии. Порой мне даже казалось, что она малость перехлестывает. Но заказчикам нравилось, а это – главное.

Звонит мне как-то Генка.

-Папа, давай сходим на концерт Винокура. У меня пригласительные билеты.

Приходим в Театр Эстрады. Гена ведет меня за кулисы знакомиться с Винокуром.

-Володя,- говорит он артисту,- это мой папа!- и добавляет на полном серьезе,- дважды Герой Советского Союза!

-О, очень приятно! – произносит Винокур, пожимая мне руку.

Я стою и не знаю, как реагировать: то ли опровергнуть шутку моего дорогого сынули, то ли пропустить ее мимо ушей. Из полушокового состояния меня вывел голос Винокура:

-Я сейчас переговорю, чтобы вас посадили в ложу…

Уже сидя в ложе, я подумал, что отсюда самый короткий путь очутиться в луже. Зная непредсказуемость эстрадных артистов, вдруг Винокуру взбредет на ум объявить, что на концерте присутствует дважды Герой Туров...

Можно догады-ваться, с каким нетерпением я ждал конца представления. Сакраментальную фразу артист так и не произнес. То ли не догадался, то ли хорошо знал Геннадия.

Другой раз Генка взял меня с собой на концерт Розенбаума. Знакомство с бардом почти полностью повторило предыдущее с той лишь разницей, что на этот раз я был представлен, как коллега легендарного разведчика Абеля. Не знаю, за кого еще выдавал меня Гена в мое отсутвие. Думаю, что на этом его фантазия не исчерпалась.

Но мир, куда попал Генка, был населен не одними звездами и звездочками. Немало в нем вертелось людей сомнительных, в том числе и любителей выпить. Иммунитет к последнему у Генки оказался слабым, и он стал выпивать. К этой больной теме, к счастью, завершившейся благополучным исходом, я еще вернусь. Но поскольку пытаюсь, по-возможности, придерживаться хронологии, то расскажу сначала о некоторых событиях, произошедших немного раньше.

Я, наконец, развелся. Последний год совместной жизни был сущим адом и для меня, и для Ани. Каждый из нас понимал, что финиш близок, но она упорно не хотела давать развода, придумывая всякие аргументы: то Генна еще несовершенолетний, то ей стыдно перед знакомыми и самое главное – что ждает нашу трехкомнатню квартиру?

По поводу квартиры я обещал, что претендовать на нее в любом случае не буду. Знакомым пусть скажет, что во всем виноват я. Генке, пока мы будем оформлять развод, исполнятся заветные 18. Кажется, были еще какие-то доводы. Короче говоря, с большим трудом удалось Аню уговорить.

Конечно, я мог просто уйти, поставив ее перед свершившимся фактом, но хотелось по-людски, прежде всего, чтобы не травмировать Гену, который, как мне казалось, был на моей стороне, потому что на его глазах иногда происходили шумные сцены, затеваемые его мамочкой. Я же всегда предпочитал худой мир доброй ссоре.

Аню я попросил только об одном: пока не решится мой квартирный вопрос, меня не выписывать. Когда это может произойти, понятия не имел. Но я дошел до такого состояния, что готов был бежать, куда глаза глядят. Собрав свои нехитрое имущество: пишущую машинку, шахматные книги, одеяло из верблюжьей шерсти – подарок мамы, подушку-думку, я ушел, можно сказать, в никуда. Несколько дней переночевал у знакомых, потом перебрался на дачу Эдика…

С Аней в дальнейшем у нас установились нормальные отношения. Мне кажется, что после того, как она убедилась, что в нашем деле не замешана другая женщина, она успокоилась, тем более, что с Геной я поддерживал постоянный контакт.

Приближался 25-летний юбилей моей работы в журнале. Если говорить честно, то не имеет права творческий человек, тем более, с характером, жаждущим новизны, так долго засиживаться на одном месте. Хочет он того или нет, его засасывает рутина, становится неинтересно ни тебе, ни другим.

Я и раньше не раз задумывался, куда бы податься. Даже подключил к этому Эдика. Он попытался перетащить меня в издательство АПН, где работал главным редактором. Но я почему-то настороженно относился к этой организации, к тому же должность, на которую он меня сватал, была технической. Правда, мой друг уверял – «Тебе бы только «внедриться», а там что-нибудь придумаем…». Потом вопрос о работе был отодвинут разводом на второй план, жилищным вопросом, и я, не слишком большой любитель кардинальных перемен (этот некий консервактизм я унаследовал от дорогого папочки) продолжал тянуть лямку.

У каждого человека есть, если нет, то должен быть, свой ангел-хранитель. В отношении меня эту роль однажды сыграл директор издательства Юра Метаев. В неофициальной обстановке я всегда называл его только по имени без отчества и не потому, что были однолетки, кстати, он тоже побывал на фронте, просто я давно его знал, когда он еще работал в отделе пропаганды Всесоюзного комитета физкультуры, курировал печать.

Красивый, стройный, не лишенный административных способностей, он медленно, но верно поднимался по иерархической лестнице. Спустя какое-то время стал ответственным секретарем журнала «Спортивные игры», потом его главным редактором и в конце директором издательства «Физкультура и спорт».

Мы друг другу симпатизировали, поэтому я счел возможным поделиться с ним своей жилищной проблемой. Он пообещал при первой возможности помочь. А такой вариант не исключалася, так как издательство года два назад перечислило деньги на две однокомнатные квартиры, и дом вот-вот должен быть сдан в эксплуатацию.

Юра слово свое сдержал. Правда, ему пришлось преодолеть упорное сопротивление районной жилищной комиссии, заявившей, что много людей находятся в значительно худших, чем я, условиях. Ничего страшного не произойдет, если Туров с экс-супругой разменяют свою квартиру. Райисполком готов им в этом помочь…

На заседании жилищной комиссии Юра присутствовал не только, как заинтересованное лицо, но и как член райисполкома. У него были прекрасные отношения с самим председателем, который в тот день вел заседание. И тут мой ангел-хранитель произносит трогательную речь по поводу того, что я фронтовик, имею три ранения, много наград, известный журналист и т.д. Заканчивает он свое выступление обращением – «Я никогда ни за кого не просил, но это случай особый!» Председатель Юру поддержал. Ну, а раз Сам сказал «да», то и члены комиссии возражать не стали.

Полчаса, что я прохаживался перед зданием райисполкома на углу Столешникова

переулка и Пушкинской улицы в ожидании решения, показались мне вечностью. Но вот, наконец, появляется улыбающийся Юра. «Поздравляю!» - говорит он.

В августе 79-го я въехал в новую однокомнатную квартиру и начал подумывать о новой работе. Был бы Юра Метаев жив (накануне Московской олимпиады его не

стало буквально в считанные месяцы после того, как врачи обнаружили у него зло-

качественную оухоль), он наверняка и на этот раз что-то придумал бы. Об устройстве по полученной почти тридцать лет назад специальности речи вообще не могло быть от турецкого остались рожки да ножки, французский я тоже прилично подзабыл

Редакторская работа, положа руку на сердце, восторга у меня никогда не вызывала. Но худо-бедно, я в ней постепенно стал что-то соображать. Уйти на свободные хлеба не решался, хотя, уверен, с голоду бы не помер Кроме того, приближался пенсионный возраст. Но самое главное, что меня удерживало – это шахматы и все, что было связано с ними. Это «все, что связано с ними» стало для меня таким близким, что я не представлял себя без него.

Все эти мотивы я выложил новому директору издательства Жильцову. Он отреагировал положительно, заявив, что Госкомиздат обещал открыть дополнительную ставку старшего научного редактора, и, если это случится, то я первый претендент на это место.

Через несколько месяцев все так и произошло…

Скажите, вам когда-нибудь доводилось видеть фильм «Голубые горы»? Если нет, то жаль: великолепный фильм в жанре комедии-фарс, в неореалистической манере, который под силу было сделать только грузинам с их потрясающей самоиронией, талантливой игрой актеров, таких, как Софико Чаурели. Фильм этот о небольшом издательстве, его буднях, проблемах, с которыми сталкиваются сотрудники.

Я не хочу сказать, что в моем дорогом «ФиС»е, которому в общей сложности я отдал сорок лет, происходило то же самое, но что-то до боли знакомое проглядывалось определенно. И прежде всего обстановка трудового подъема в конце каждого квартала, не говоря уже о конце года, когда план выпуска неизменно оказывался под угрозой срыва.

Сказать, что все стояли на ушах, все равно, что ничего не сказать. По коридорам туда-сюда сновали сотрудники с озабоченно-трагическими лицами. Невероятный шум стоял в художественной редакции, поскольку к некоторым рукописям оформ ление еще не было готово. В технической редакции тоже творилось черт-те что: кто-то болел, кто-то находился в декретном отпуске.

В производственном отделе вообще все пребывали в шоке от количества одновременно поступивших рукописей, которые нужно было в срочном порядке рассовать по типографиям. А их в Москве в ту пору насчитывалось единицы. И только в корректорской, как всегда, стояла тишина. Здесь вычитывали, сверяли, исправляли малограмотных авторов и полуграмотных редакторов (попадались и такие), не спеша, делали свое дело.

А потом, между авралами, словно по чьей-то команде, все возвращалось на круги своя и наступал штиль. Редакторы, за редким исключением, делали вид, что трудятся над очередной рукописью, пытаясь сделать из нее конфетку. Заведующие редакциями под предлогом поиска новых тем и авторов подолгу исчезали из поля зр ния, а то и вовсе по несколько дней не появлялись в издательстве, восстанавливая затраченную во время штурма квартального плана энергию. Активисты-общественики с удвоенным энтузиазмом развивали свою кипучую деятельность. В эту сферу неожиданно попал я. На полную катушку развертывалась работа над очередным капустником, под руководством сценариста, режиссера и постановщика в одном лице - Эрлена Кияна.

Надо сказать, что издательские капустники всегда вызывали живейший интерес. Остроумные, веселые, изрядно приперченные, они привлекали не только своих сотрудников. В зал во время представления набивалось такое количество народу, что яблоку было негде упасть, стояли даже в коридоре. У Эрлена был особый дар на театрализованные представления. Кроме того, если уж он за что-то брался, что случалось нечасто, то делал это талантливо…

После квартальных и годового авралов, само собой, появлялся приказ директора с критикой недостатков, назывались имена виновников, выносились благодарности и выговоры, кто-то лишался премии, а кто-то, наоборот, получал надбавку. Заканчивался приказ призывом соблюдать график сдачи рукописей. Этот пункт неизменно фигурировал на всех производственных, партийных и профсоюзных собраниях...

И тем не менее, «ФиС» был издательством уникальным, хотя бы потому, что, по

масштабам, во всяком случае, в Европе, аналогов ему не было. Какую-то конкуренцию пытался составить гедеэровский «Спортферлаг», но он явно уступал по количеству изданий, не говоря уже о тиражах. 50-тысячный тираж считался в нашем издательстве неудачей.

Еще несколько особенностей было у «ФиС»а. Пожалуй, ни в одном другом московском издательстве не работало столько евреев и никто не мог сравниться с таким количеством красивых женщин и девушек на один квадратный метр полезной площади. Когда я впервые в отчетном докладе произнес эту шутку, раздался гром аплодисментов...

Издательскую тишь и благодать, не считая авралов, иногда сотрясали небольшие скандальчики. Однажды взбунтовались заведующие редакциями. Они направили в Госкомиздат коллективное письмо о творящихся в издательстве безобразиях, вино- вником которых, по их мнению, был директор и его ближайшее окружение. Началось разбирательство, не обошедшееся без перемывания грязного белья. Но бунт был организован из рук вон плохо плохо, хуже, чем на броненосце «Потемкине». В итоге, как и ожидалось, враждующие стороны заключили перемирие, и жизнь в «ФиС»е потекла своим чередом…

«Крупным» общественным деятелем в масштабе издательства я стал совершенно случайно. Ничего не подозревая, я однажды вместе со всеми отправился на отчетно-выборное профсоюзное собрание, а по его окончании стал, кем вы думаете, председателем профкома

Предыдущий профсоюзный босс (им была довольно энергичная женщина) подверглась острой критике, несмотря на то, что устраивала руководство. Досталось на орехи и некоторым членам комитета. Однако когда зачитали список кандидатов в новый профком, то выяснилось, что он почти в точности повторяет старый.

Оппозиция пройти мимо такого надругательства над демократией не могла. Поднялся страшный галдеж, в котором громче других звучали голоса моего зав. редакцией Виктора Чепижного, а также признанного борца за справедливость Эрлена Кияна и еще нескольких ребят, обладавших такими же мощными голосовыми аппаратами.

Оставшееся время до голосования уже проходило под лозунгом «Турова в профком!» Короче говоря, я и еще две-три новые фамилии были включены в бюллетени для тайного голосования. А когда счетная комиссия подвела итоги, то выяснилось, что я прошел. Больше всех, по-моему, радовались победе мои доверенные лица, мечтавшие, чтобы в профкоме был свой человек. Зачем он им там нужен был, я так и не понял.

Вновь избранный профком тут же удалился на первое заседание, чтобы избрать председателя и заместителя. Возникшую на первых минутах неловкость прервал появившийся в комнате секретарь партийной организации. Хорошо поставленным голосом он заявил, что дирекция и партбюро рекомендует на пост председателя Ту рова – фронтовика, опытного журналиста и т.д.. Ну а коль скоро руководство рекомендует, то вопрос с повестки дня был автоматически снят.

Не могу сказать, что я сильно сопротивлялся этому назначению. С одной стороны, немного льстило самолюбию, с другой, хотелось проверить, справлюсь ли я с таким непростым поручением. Судя по тому, что после этого меня еще дваджы избирали председателем что-то, по-видимому, получалось.

Из не слишком богатого наследства, которое досталось от старого профкома, был обмен профсоюзными делегациями со спортивными издательствами Берлина, Праги и Братиславы. Происходило это так: ежегодно мы принимали у себя одну из этих делегаций и соответственно посылали нашу. Так что на мою долю пришелся полный цикл – три туда, три обратно. Две наши делегации – в Прагу и Братиславу возглавлял я. В Берлин не поехал, так как неоднократно бывал там по приглашению журнала «Шах», в котором сотрудничал.

Обмен имел свою специфику: в гости хотели поехать многие, а мест было всего семь. Поэтому борьба велась нешуточная, списки то и дело перекраивались, утверждались, протом снова переписывались. Когда же нужно было принимать делегацию, желающих участвовать в этом мероприятии почти не находилось. И я, засучив рукава, не без помощи нескольких активистов, надеявшихся попасть в очередную поездку, принимался за дело – составлял программу, доставал билеты на спектакли, в Кремль, что было непросто, бронировал номера в гостинице.

Встречу и прощальный ужин мы всегда устраивали в издательстве, один раз даже у меня дома. Скажу без ложной скромности: организовать прием на достойном уровне я умел. И что любопытно, для меня это большого труда не составляло, потому что тоже было своего рода творчеством.

Особое место в жизни коллектива занимали избирательные кампании, и в первую очередь в Верховный Совет, которые, к счастью, проходили раз в четыре года. Ме- ня они тоже не миновали. Но если раньше я был просто агитатором, в задачу кото-

рого входило обеспечить явку подопечных, то став профсоюзным боссом, резко по- шел на повышение, был включен аж в Окружную избирательную комиссию, и я мог познакомиться с кухней этого спектакля..

О том, что за блок коммунистов и беспартийных обязательно должно быть отда- но не менее 99 целых с десятыми процентами голосов, знали все, в том числе и я. А вот, как это достигается – немногие, остальные, наверняка, догадывались. Но од- но дело догадываться, другое, когда это происходит на твоих глазах.

Надо сказать, что нерушимый блок на самом деле собирал высокий процент го- лосов. О том, что двигало избирателями, разговор особый. По большому счету, не- зачем было подбрасывать сотню-другую бюллетеней, чтобы достичь заворажива- ющей цифры с тремя, а за Сталина с четырьмя девятками. Но на самом верху счи- тали, что это не тот показатель единства партии и народа, которым можно пора- зить мир, для чего вся эта шумиха и устраивалась…

Каждый уважающий себя избирательный участок считал своим долгом найти в

рядах своих избирателя, которому будет доверена честь открыть голосование. Вы-соко котировались для этого делегаты съездов РСДРП, члены редколлегии газеты «Искра», а также участники штурма Зимнего. Но все они не шли в сравнение с те- ми, кому посчастливилось таскать вместе с Владимиром Ильичем бревно на суб-

ботнике в Кремле.

Несмотря на то, что в этом историческом событии участвовало весьма ограниче- нный круг людей, с каждым годом соратников Ленина по бревну становилось все больше. В середине 70-х их уже насчитывалось более тридцати человек, и, судя по непрекращающемуся потоку воспоминаний старых большевиков, это еще был не предел.

Если же никого из названных людей найти не удавалось, то довольствовались зна

тной ткачихой или, на худой конец, заслуженной учительницей республики, жела-

лательно солидного возраста. Ее доставляли на участок к открытию. «Случайно» тут же оказывался фотограф, а иногда и корреспондент газеты или радио. Перво- открывательнице голосования вручались цветы, и она торжественно совершала да- рованный сталинской конституцией акт о том, что каждый советский гражданин имеет право избирать и быть избранным. Что касается второго, то на этот счет бы- ли б-а-а-льшие сомнения.

Затем начинались томительные часы ожидания, потому что где-то к часам трем дня основной поток избирателей уже проголосовал, агитаторы, чьи подопечные ис- полнили свой гражданский долг, разбежались. Буфетчица продолжала сиротливо стоять за прилавком в надежде продать еще несколько бутербродов и пирожных, но и она то и дело начинала поглядывать на часы, мол, пора сворачиваться. Для членов избирательной комиссии в отдельной комнате был накрыт стол с бесплат- ными бутербродами и напитками, разумеется, безалкогольными.

Согласно положению, участок закрывался в десять вечера. Но уже в восемь пред- седатель окружной комиссии и его заместитель начинали проявлять активность, хотя протокол был заранее отпечатан, и следовало только проставить цифры: про- голосовало столько-то, «за», «против» столько, и главное – процент: 99 целых с десятыми.

За час до закрытия участка в райисполком, где размещался штаб районной изби- рательной комиссии, направлялся гонец, чтобы занять очередь. И в 22-00 по мос- ковскому времени занавес опускался, опечатанный сургучными печатями конверт с протоколом на дежурившей у подъезда машине отправлялся в конечный пункт.

Но если вы думаете, что на этом жизнь участка прекращалась, то ошибаетесь. На- чиналось второе действие. Для членов избирательной комиссии накрывался роско- шный стол. Из тайников доставался армянский коньяк, предназначенная на экс- порт водка, икра, лососина, всякие шейки-карбонаты, и далеко за полночь звучали тосты в связи с успешным окончанием выборов. Затем нас, пьяненьких, на маши-

не развозили по домам…

Работать книжным редактором, на мой взгляд, легче, чем редактором в журнале.

Прежде всего потому, что авторами книг, как правило, являются специалисты. В

журнал пишут все, кому не лень, поэтому часто приходится переписывать от пер- вой и до последней строчки.

Я не подсчитывал, сколько шахматных книг отредактировал. Думаю, десятка два а, может, больше. Среди них попадались хорошие рукописи, приходилось иметь дело и с посредственными. Но самой памятной для меня осталась работа над четы- рехтомником Михаила Моисевича Ботвинника «Аналитические и критические ра- боты». Это был еще один подарок судьбы, позволивший мне в течение нескольких лет соприкасаться с удивительно многогранной и в то же время непростой и проти- воречивой личностью, еще больше утвердишей меня в мысли о многообразии шах-матного мира…

Предложение стать редактором четырехтомника Ботвинника я, честно говоря, воспринял без особого энтузиазма: был наслышан о сложном характере автора, о том, что ему трудно угодить и т.д. и т.п. Но вместе с тем было интересно заглянуть в творческую лабораторию великого чемпиона, который во многом оставался для меня загадкой, несмотря на то, что в середине 60-х годов, случай уже однажды свел нас.

Работая в «Шахматах в СССР», я одновременно какое-то время редактировал «Бюллетень» Центрального шахматного клуба и содействовал появлению на свет программной статьи мэтра «Алгоритм шахматной игры». Статья была насыщена многоэтажными формулами (тогда это был ручной набор), и мне удалось уговорить начальника производственного отдела типографии набрать ее в обмен… на высту- пление чемпиона мира перед работниками типографии. Причем «сделку» эту я за- ключил без ведома Ботвинника и, помню, сообщил ему о ней с опаской и извиняю- щимся тоном, ожидая выговора. К моему удивлению, Михаил Моисеевич воспри- нял сообщение спокойно, попросив лишь согласовать удобное для обеих сторон время.

И вот спустя два десятилетия появилась возможность проверить на собственной шкуре, что такое Ботвинник на самом деле.

Пять лет совместной работы! Почти три тысячи страниц рукописи. Десятки вст- реч, большинство которых проходило у Ботвинника дома, сотни телефонных звон-

ков. До сих пор у меня в ушах его голос, врастяжку произносящий: «Ба-а-рис Иса-

а-кович, это Ботвинник», на что я неизменно отвечал, что представляться не нужно, поскольку «ваш голос мне снится уже по ночам…» Михаил Моисеевич не обижал- ся, понимая, что это не более чем шутка. Звонил обычно он, я же старался без осо- бой надобности не досаждать. Темой наших разговоров была не только рукопись, хотя она, естественно, занимала львиную долю времени. Нередко мы обсуждали различные собития, происходившие в шахматном мире, и за его пределами.

Поначалу меня немного раздражала безапелляционность Ботвинника, но постепе-нно я привык к этому, поражаясь подчас глубине его видения сути события. При- чем, он никогда не напоминал: «Вот видите, я же говорил…» Но и когда результат

не совпадал с его прогнозами, случалось и такое, он о своей ошибке тоже не вспо-

минал.

Видел я его разным: разгневанным и веселым, ироничным и грустным, раздраже-

нным и приветливым. Иногда мне начинало казаться, что он соткан из одних про- тиворечий, и в такие минуты я клял судьбу, которая послала на мою голову такого

автора. Но чувство это быстро проходило (как и настроение Ботвинника), и я снова

благодарил обстоятельства, на время сблизившие нас. Еще я понял, что другим он

просто быть не может. Другой – это уже не Ботвинник.

Было ли все безоблачно в наших отношениях? Если судить по дарственным над-

писям, которые он делал на каждом вышедшем томе, то – да: «Другу–редактору с

благодарностью от друга-автора» и другие в таком же роде. Мы действительно ра-

ботали дружно. Тем не менее порой случались стычки. Однажды больше месяца не

разговаривали друг с другом, и только вмешательство Льва Яковлевича Абрамова,

давнишнего приятеля Ботвинника, помогавшему ему в подборе материала для кни- ги, положило конец конфликту. «Да не обижайтесь вы на него,- сказал он мне.- Ес- ли бы я всерьез воспринимал его упреки в свой адрес, я бы давно должен был пор- вать с ним всякие отношения. Вы его не переделаете…»

Вначале, когда возникали спорные моменты по рукописи, и Ботвинник голосом, в

котором явно слышался металл, ни за что не хотел ни в чем уступать, мне казалось,

что это от характера. Потом понял, что не совсем так. Знаток русского языка, отли- чный стилист с почти фотографической памятью на людей и события, он по-своему слышал слово, фразу. И это своего рода музыкальное восприятие он отстаивал со всей твердостью, на которую был способен. И должен признаться, что в большин- стве случаев был прав. А когда все же шел на компромисс, было видно, как трудно

ему это дается.

Однажды Ботвинник сказал о втором чемпионе мира Эмануиле Ласкере, что тот,

когда не играл в шахматы, занимался тем, что думал (добавив, что, к сожалению,

не все нынешние мастера на это способны). Эти слова можно в полной мере отнес-

ти к самому Ботвиннику. Его мозг постоянно был занят мыслями, решением каких-

то задач. Поэтому, если уж он принимал решение, переубедить его было почти не-

возможно. Мне, грешным делом, тоже однажды показалось, что это от упрямства, и

я спросил:

-Михаил Моисеевич, вы когда-нибудь меняете свое решение?

На что последовал ответ:

-Только в том случае, если я его еще не принял.

И я понял, что это не столько твердость характера, тем более не упрямство, а глу-

бокая убежденность в своей правоте, свойственная тем, кто ставит перед собой бо-

льшую цель. И еще одно веское основание было в этой убежденности – высокая сте

пень нравственности, вообще присущая Ботвиннику, желание быть полезным лю- дям. Не у многих так органически переплеталось личное с общественным. Несмот- ря на внешнюю неприступность, он всегда был готов прийти на помощь, если кто-

то действительно в ней нуждался. В то же время он отнюдь не старался казаться лучше, чем был на самом деле.

Во время работы над четырехтомником мне довелось несколько раз «выпивать» с

Ботвинником. Это наверняка сенсационное сообщение требует пояснения, посколь-

ку Михаил Моисеевич всегда числился в «клубе трезвенников».

В июне 1984 года увидел свет первый том «Аналитических работ». Получив авто-

рские экземпляры, Михаил Моисеевич, судя по всему, остался доволен первенцем

и вечером позвонил мне домой.

-Ба-а-рис Иса-а-кович, у меня к вам просьба,- интригующе начал Ботвинник.

Наступила пауза. Он ждал моей реакции. Я же лихорадочно соображал, что ему еще от меня понадобилось, что я такое натворил…

-Как вы относитесь к тому,- продолжал Ботвинник, так и не дождавшись от меня

вопроса,- чтобы отметить выход первого тома?

-Очень положительно!- облегченно выдохнул я, считая, что уже в самом предло- жении содержится некая оценка моей работы.

-В таком случае, не взяли бы вы на себя труд организовать ужин для тех, кто при-

нимал участие в появление первого тома. Думаю, человек шесть-семь…

Я ответил, что попробую, но мне нужно пару дней на разведку. Для себя я уже ре

шил, что лучше, чем Центральный Дом журналиста, места не найти. Я частенько

бывал там, и меня многие знали, в том числе директор ресторана. Так что заполучи

ть столик в привилегированном «закутке» или даже в отдельном кабинете будет

несложно.

Через день я доложил обо всем Ботвиннику. Идея была одобрена.

-Только постарайтесь, пожалуйста, чтобы еда была на соответствующем уровне,-

добавил он.

-А выпивка?- спросил я игриво.

-На ваше усмотрение. Мне достаточно рюмки хорошего грузинского вина. Мож-

но «Киндзмараули» или «Хванчкару».

Ужин прошел превосходно, в чем, прежде всего, была заслуга Ботвинника, кото- рый сразу же создал непринужденную обстановку, В тот вечер сидевшие за столом

были равны. Все шутили, смеялись. Виновник торжества был на редкость раскован

и остроумен. Такие же застолья сопровождали потом выход каждого следующего тома с той лишь разницей, что менялось место встречи. Появление третьего мы от- метили в ресторане ВТО (ныне Дом актера), а подвели итог в Центральном Доме литератора. И неизменно на этих встречах царил дух доброжелательности…

Таким я знал Ботвинника. Наверняка, в моих заметках немало субъективного. Но

тут уж ничего не поделаешь: каждый видит мир и оценивает людей и события че-

рез призму собственного восприятия.

Теперь, надеюсь, понятно, почему, когда мне надоело работать в журнале, я, тем не менее, совсем отойти от шахмат не смог. Ибо в нем встречались такие Личности, как Таль, Ботвинник, Смыслов, Петросян, Спасский и многие другие...

К своему 60-летию я неожиданно был обласкан властями. Указом Президиума Верховного Совета Российской Федерации меня удостоили звания «Заслуженный работник культуры» – выдали значок и Почетную грамоту.

Не запомнил, постановлением какого ведомства, я еще стал «Персональным пен- сионером республиканского значения», что автоматически повышало мою пенсию на целых 10 рублей. Кроме того, ежегодно мне полагалась бесплатная путевка в са- наторий и я был прикреплен к полузакрытой поликлинике, единственное достоин- ство которой заключалось в отсутствии очередей к врачам.

Думаю, что все это привалило мне не потому, что в то время я возглавлял проф- ком. В моей биографии, при желании, можно было отыскать более весомые осно-

вания, не считая, конечно, пятого пункта. Видимо, они и сыграли главную роль, ко- гда решался вопрос, давать или не давать звания.

Наверняка, кто-то в издательстве надеялся, что, получив столько «подарков», я тут же отправлюсь на пенсию. Мне это никто вслух не высказывал. Сам же проя- вить инициативу не хотел. Попросят – уйду..

Но началась перестройка, с карты мира исчез Союз нерушимый республик свобо- дных, мучительно стала пробивать себе дорогу рыночная экономика. Все, что скла- дывалось десятилетиями, как карточный домик, в одночасье рухнуло. Издательство «Физкультура и спорт» тоже очутилось под катком дикого капитализма и, как шаг- реневая кожа, стало сжиматься. Одних уволили, кто-то предпочел уйти сам в поис- сках лучшей доли – возможностей стало намного больше. В конце концов, пришел и мой черед. Вызывает меня новый директор:

-Боря, ты сам видишь, что творится. Конечно, ты, как работник, можешь еще да- ть сто очков вперед многим молодым. Но не могу же я уволить такую-то? Она од- на, да еще с ребенком. У тебя хоть пенсия и ты действующийщий журналист…

Я тут же накатал заявление об уходе: доводы директора были убедительны.

Потом года полтора я еще проработал в Шахматной академии Каспарова. Подго-

товил к печати несколько книг, которые планировалось выпустить за рубежом. Но из этой затеи ничего толком не вышло – одна, кажется, книжонка для начинающих появилась в Испании.

Так завершилась моя трудовая деятельность, продолжавшаяся без малого пять де-

сятков лет. Тешу себя мыслью, что что-то полезное за эти годы я все-таки сделал!..

Геннка, в отличие от меня, оказался однолюбом. Поехав как-то по фотоделам в Кемерово, он познакомился там с красивой девушкой и влюбился. По возвращении в Москву объявил маме, что собирается жениться на Светлане – так звали кемеров- чанку. Аня сообщение это встретила в штыки, мол, у Светы одно на уме – получи- ть в Москве жилплощадь.Она даже позвонила мне и попросила, чтобы я повлиял на жениха. Попытка разубедить, что обвинять Светлану в нечестности, оснований нет, что в подобных ситуациях родители должны проявлять максимум такта и не навя- зывать своего мнения, успеха не имела. Она ответила: «Не тебе же с ними жить!..»

Если уж Геннка что-то задумал, переубедить его невозможно. Видя, что с мамой

найти общий язык не удается, он позвонил мне и сказал, что хочет прийти. Я, есте- ственно, приготовил обед. Пока моя будущая невестка по его окончании мыла на кухне посуду, мы с Геннкой уединились. Я ему сказал, если он действительно лю- бит, то никого слушать не надо.

Вскоре они поженились. Две женщины, одна из которых с самого начала была настроена против другой, так и не смогли ужиться под одной крышей. Противосто- яние кончилось тем, что «мамочку» отселили, купив ей однокомнатную квартиру.

Детей, к сожалению, у Геннки со Светой нет, зато есть домашний зверинец: обе- зьянка лемур, который по ночам свистит, большой красивый попугай, который вме сто слов только охает и забавно играет с пустыми металлическими баночками, и собака Рекс с мощным лаем, светлокоричневая с большими серыми веснушками на

лапах и на носу. Пес очаровательный. Геннка его обожает, часто они спят рядом. Стоит Геннке на минуту встать и отлучиться, как Рекс тут же занимает его место, причем, морду обязательно кладет на подушку.

Я уже упоминал, что Генна изрядно выпивал. Причем, стоило ему набраться, как он тут же звонил мне, неважно час это или два ночи, и объяснялся в любви. Нетру- дно догадаться, какой была моя реакция на такое проявление чувств. Я его умолял, в таком состоянии не звонить. Бесполезно.

Но это были пустяки по сравнению с теми мыслями, которые не давали мне по- коя – так недолго может стать и алкоголиком. Трудно представить себе сколько сил и энергии я потратил, чтобы убедить его бросить пить. В конце концов он это сде-

лал. Не хочу приписывать заслугу в этом только себе. Без его доброй воли ничего бы не вышло. По-видимому, до него самого дошло, чем это грозит. Но свой вклад и немалый, мне кажется, я внес, и меня это радует.

С Геннкой у нас после этого установились нормальные отношения. Я стараюсь не вмешиваться в его жизнь, хотя не все мне в ней нравится. Мы абсолютно независи- мы друг от друга, что тоже немаловажно для добрых отношений. Помню, когда он

был еще мальчишкой, я ему объяснял ему, что главное в жизни – ни от кого не за- висеть. Тогда мне казалось, что он пропускает эти слова мимо ушей. Но, судя по всему, они застряли в его голове. С тех пор, как он порвал с алкоголем, у меня к не- му претензий нет. Если иногда возникают трения, то лишь потому, что мы разные.

С фотографией он, к сожалению расстался, как только открылся простор для бизне-са, что соотествует его характеру любителя острых ощущений…

Когда-то решение вернуться в Москву я считал своей самой большой авантюрой. Сейчас, спустя многие десятятилетия, могу сказать: это был единственно разумный вариант. Пройдя через множество испытаний, я познал мир, раздвинул его рамки. Я жил интересной, полнокровной жизнью со всеми ее радостями и огорчениями, взлетами и падениями. Наверняка, мне было бы значительно труднее, не будь все эти годы рядом со мной тех, о ком пойдет речь в следующей главе.

 

Глава шестая

 

«СИЛЬНЕЕ СТРАСТИ И БОЛЬШЕ, ЧЕМ ЛЮБОВЬ…»

 

Это из популярной в довоенные годы песенки о дружбе.

Сколько себя помню, я всегда с кем-то дружил. Приятелей, знакомых было много

но один или два занимали особое место в моей жизни. Они пользовались полным доверием, я делился с ними самым сокровенным, готов был сделать для них, как мне казалось, даже невозможное.

Поскольку по части дружбы у меня накоплен немалый опыт, то возьму на себя смелость утверждать, что дружба – это своего рода искусство, хотя больших жертв не требует. Для этого нужно: быть терпимым к недостаткам других, потому что и у тебя их, наверняка, не меньше, не навязывать своего мнения, не стараться сделать

из друга себе подобного, не вмешиваться в семейные и любовные дела, тем более, не советовать, как поступать в конфликтных ситуациях, наконец, не участвовать в совместных финансовых операциях. Это на первый взгляд кажется, что слишком много «не», на самом деле все просто.

Дружбу цементирует не только общность взглядов, некоторых черт характера, но и увлечений. С тремя из четырех моих самых близких друзей, помимо всего, нас еще связывала любовь к шахматам, футболу, спорту вообще. Причем, случалось, что болели за разные команды, но это вносило дополнительную остроту в спорти- вные переживания.

В школьные годы моим другом, об этом я упоминал в первой главе, был Миша Крупник. Нас разлучила война, потом пути наши разошлись. О тех, кто пришел на смену, я попытаюсь рассказать.

 

Леня Розенберг

 

Когда мы познакомились, он носил двойную фамилию: Розенберг-Гельбергер. И

это при том, что букву «р» он почти не выговаривал. У него получалось нечто сред-

нее между «р» и «г». Правда, спустя какое-то время на вполне законных основани-ях он вторую половину фамилии «потерял», однако и в первой осталось достаточно рыкающих звуков.

Парень Леня был потрясающий. Немного пижон – любил наряжаться, чистюля, добрый, отзывчивый, обожал компании. Занимался в юридическом, копья в учебе не ломал, но благодаря способностям благополучно перебирался с одного курса на другой, пока не получил диплом, с которым долго не знал, что делать. Одно время был даже директором мебельного магазина, но скоро понял, что торговля – не его

призвание. Устроился юристконсультом, но поскольку платили гроши, то вкалывал на двух работах. Насчет «вкалывал» я, конечно, преувеличиваю, так как для люби- мых увлечений он всегда находил время, даже средь бела дня…

Надо сказать, что Игроком он был с большой буквы. Играл самозабвенно, безраз- лично во что - будь то в шахматы или карты. А сколько эмоций выплескивал, когда болел за футбольную команду ЦСКА?!

Жил Ленька с родителями и с сестрой около Зубовской площади в трехкомнатной квартире, в нескольких троллейбусных остановках от меня. Так что виделись мы часто, особенно, когда были студентами.

В ту пору в его увлечениях ярко выраженного фаворита еще не было: он в равной степени делил себя между шахматами, преферансом, футболом и девушками. Но постепенно преферанс стал вытеснять все остальное. А так как у меня была комна- тка, то, если не находилось более подходящего места, Ленька с приятелями-префе-рансистами заваливался ко мне. Когда приходили втроем, я ненавязчиво предлагал себя четвертым. Но зная «класс» моей игры, Леня деликатно (ему вообще это было свойственно) говорил:

-Боря, преферанс – не твоя игра. Если тебе очень хочется, давай на-пару. Будешь смотреть, советовать…

Я соглашался, потому что даже смотреть, как ребята жонглируют картами, ловят соперника в сомнительном мизере, было страшно интересно. Должен признаться, что не всегда я поспевал за ходом мыслей и действиями играющих, когда они, едва заглянув на карты, объявляли, что такой-то сел без двух взяток или не набрал поло- женного количества вистов…

Имея такой пример, я, тем не менее, прилично играть не научился. Леня был аб- солютно прав, когда говорил, что карты – не моя стихия. Причина, как мне кажет- тся, кроется в том, что я недостаточно азартен, не очень люблю рисковать. Даже попав как-то в известное казино в Монте-Карло, я этому правилу не изменил.

Совсем остаться бесстрастным наблюдателем я, конечно, не смог: сама обстанов- ка располагала к тому, чтобы пощекотать нервы. Взвесив свои финансовые возмо- жности, я пришел к выводу, что потеря десяти франков меня не нокаутирует, а вот попытаться обанкротить казино стоит. Из всевозможных игр, которые были к услу- гам посетителей, я выбрал рулетку, в надежде, что Его Величество Случай отнесет- ся ко мне благосклонно. Тем более, новичкам, говорят, везет…

О том, что можно ставить на «чет» или «нечет», «красное» или «черное», я сооб- разил сразу. Еще можно было сыграть на какую-то цифру или несколько, но это - высший пилотаж. Я решил пойти по примитивному пути: «красное - черное».

Тут мое внимание привлек мужчина лет 40, перед которым лежала груда фишек

и тетрадь, в которую он после каждой ставки что-то записывал. Нетрудно было до-гадаться, что это бывалый игрок. И я пристроился к нему. Как только он клал куч- ку фишек на какой-то цвет, я тут же повторял его маневр, но с одной фишкой, что- бы продлить удовольствие и повысить шансы на выигрыш.

Я всегда испытываю удовлетворение, наблюдая профессиональную работу, осо- бенно, когда результаты налицо. С легкой руки «напарника» капитал мой вскоре удвоился и, наверняка, стал бы расти дальше, не отлучись он минут на десять. Этого времени как раз хватило на то, чтобы большую часть выигрыша я благопо- лучно спустил, хотя по моим соображениям, должен был выиграть.

Окончательно убедившись, что в этот раз обанкротить казино не удастся, я по-

кинул зал в стиле «Ампир», как говорится, при своих. Но перед самым выходом на улицу меня ждал очередной соблазн – комната с игровыми автоматами – «однору-

кими бандитами». Бросаешь в щель франк, дергаешь рычаг, внутри что-то прихо-

дит в движение и… дальше, кому как повезет.

Я уже намеривался пройти мимо, как вдруг мой взгляд задержался на человеке, который с отрешенным видом опускал франк за франком, дергал рычаг, и через ка- кое-то время раздавалась ласкающая слух металлическая дробь падающих в специ- альное углубление монет.

Поскольку в ту пору мои извилины работали быстро, то я решил, что упустить та- кой шанс обогатиться было бы глупо. Главное – определить, с какой силой надо де-

рнуть рычаг, чтобы послышалась ласкающая слух дробь.

Чтобы не затягивать рассказ, скажу только: бандит он всегда бандит. Десять фра- нков, которые с самого начала выделил, я быстро проиграл. Но меня это не расст-роило, так как знал, что тем, кому не везет в азартных играх, везет в любви…

Остался верен я себе даже тогда, когда спустя много лет побывал в общепризна-

нной ныне игорной столице мира – Лас-Вегасе. Меня не столько поразили игровые залы, размером в футбольное поле, напичканные самыми современными электрон- ными автоматами и прочими «орудиями производства», сколько сам облик города,

выросшего посреди пустыни, чеорвеческая фантазия, потрясающая архитектура ка-

зино.

Вот уголок Венеции. На голубом небе плывут облачка, сквозь которые пробива- ются золотистые лучи солнца. Канал с нависшими над ним домами и плавающими по нему гондолами с гондольерми, распевающими неополитанские песни.

Напротив другое казино - «Париж» с Эйфелевой башней, на которую можно, при

желании взобраться, и некоторые другие достопримечательности французской сто-

лицы - фасад оперного театра, вокзал. Чуть левее - казино в виде египетских пира-

мид и так далее в том же духе.

А музыкальный фонтан, длинной в несколько сот метров, с извивающимися и

танцующими в такт музыки струями разного калибра. Или лазерное шоу из 3 мил-

лионов лампочек. Мелькающие в вышине диковинные животные – динозавры, их-

тиозавры и им подобные в сопровождении шумовых эффектов производят такое впечатление, словно присутствуешь при рождении мира…

Передать словами неповторимость Лас-Вегаса невозможно.Это нужно видеть. И

хотя этот сказочный мир был создан не самыми благордными целями, нельзя не во-

сторгаться искусством тех, кто его создавал. Поэтому проигрыш каких-то пятиде-

сяти долларов на этом фоне никак не воспринимался…

Леньке всегда были нужны острые ощущения. Если они отсутствовали, он их при думывал. Звонит как-то:

-Борька, я на углу Малой Бронной. Купил два больших арбуза, а положить их не-

куда. Бери авоськи и беги сюда!

Типично для Леньки – сначала купит, а потом подумает, что с ними делать. Я схватил большую сумку помчался выручать друга, в голове которого за это время уже созрел план дальнейших действий.

-Поедем ко мне. Поедим арбуза, сыграем в шахматы…

Дома у Леньки первоначальная программа несколько изменилась. После шахмат и арбуза мы, по инициативе хозяина, затеяли необычное соревнование – метание ножей в оставшийся арбуз. Для этого он был установлен на полу кухни, а мы из прилегавшей к ней комнаты через открытую дверь бросали по очереди ножи. Очко присуждалось тому, чей нож острием втыкался в цель.

Не помню, кто из нас победил, и сколько раз нож попадал в арбуз. А вот то, что Ленькина мама, вернувшись с работы, никак не могла понять, отчего пол на кухне истыкан каким-то острым предметом, а Леня, как разведчик, попавший в плен, молчал и только удивленно пожимал плечами, хпамять сохранила.

Еще отчетливо помню, как мы пробирались на стадион «Динамо» на финальные матчи Кубка страны. Они почему-то всегда проходили накануне ноябрьских празд- ников, когда погода преподносила самые неожиданные сюрпризы, вплоть до снега. Но нас это не останавливало, как и то, что о сидячих местах мы даже не мечтали – лишь бы попасть на стадион.

Ходили обычно группой, человек пять-шесть, без билетов, потому что достать их было невозможно. Собирали с каждого по несколько рублей, делали солидную «ку-

клу» и кто-то из самых смелых незаметно вручал ее контролеру, который нас про-

пускал. Для согрева брали с собой бутылку водки, пару батонов хлеба и килограм-

ма два горячих сарделек, продававшихся тут же, у метро. Забирались на самую верхотуру стадиона, где на ветру полоскались флаги спортивных обществ, и вовсю переживали происходящее на футбольном поле...

Ленька был трижды женат. На первой свадьбе – с его однокурсницей я присутст- вовал. Не уверен, что в ту пору он уже созрел для такого шага. Я имею ввиду не ма-

терально. Мне кажется, он считал, что это тоже своего рода игра, и она не изменит его образа жизни. Поэтому брак оказался непродолжительным, и Леня снова стал вольной пташкой.

Вторая женитьба почти в точности повторила первую с той лишь разницей, что новой спутницей стала балерина Большого театра. Общности интересов у них ока- залось еще меньше, и спустя два года союз этот также распался.

Правду говорят, что Бог троицу любит. Со своей третьей женой Ирой Леня тоже был знаком со студенческой скамьи. Предыдущие попытки, по-видимому, его че- му-то научили, и он по-другому стал смотреть на семейную жизнь. К тому же у Иры оказался очень мягкий характер, она многое старалась не замечать, Леню бо- готворила. Союз их, я считаю, был счастливым но, увы, непродолжительным…

На всю жизнь врезалось в память лето 1972 года. До этого Леня с Ирой были у

нас частыми гостями, особенно, когда мы жили на Таганке. Могли даже заявиться, не предупредив – оказались рядом и зашли. Тут же накрывался стол. Да и ребята никогда не приходили с пустыми руками – у Леньки была широкая натура.

Когда мы перехали на новую квартиру в Очаково, Леня с Ирой стали появляться

у нас реже. Во-первых, можно было пообщаться по телефону. Во-вторых, добира- ться до Очаково было значительно сложнее, чем до Таганки.

В середине августа звонит Ленька и сообщает, что они достали две путевки в са- наторий в Сочи и через пару дней улетают. А когда вернутся, сразу увидимся. Обе- щал из Сочи звонить.

Слово свое он сдержал – пару раз звонил. Когда остались считанные дни до воз-

вращения, Ленька снова объявился и сказал, что никогда они еще так здорово не отдыхали – погода великолепная, санаторий отличный. Им удалось продлить путе- вки еще на несколько дней «Приедем, тут же дадим о себе знать!» – это были его последние слова.

И я стал ждать звонка. По моим подсчетам они должны были уже приехать. Но Ленька имел обыкновение иногда пропадать на неделю-другую. Звоню им домой,

телефон не отвечает. Еще несколько дней промаялся, не зная, что думать. Наконец решил связаться с Ленькиной сестре Люсей. Та совершенно упавшим голосом спрашивает:

-Ты что не слышал о трагедии с самолетом из Адлера?

-Конечно, слышал…

У меня по телу побежали мурашки. Неужели Леня с Ирой были в том самолете,

который через несколько минут после взлета нырнул в море и все находившиеся в

нем люди погибли?

-Леня с Ирой были в том самолете, - сквозь рыдания услышал я.

Такая нелепая смерть в расцвете сил. Ведь каждому из них было чуть более соро- ка…

Так не стало чудесного парня, настоящего друга Лени Розенберга. Иногда мне хо- чется спросить его словами популярной песенки: «Ленька, Ленька, где твоя улыб-

ка, полная задора и огня?» Но знаю, ответа не будет. И только слезы кап, кап, кап...

 

Виталий и Милочка

 

Первоначально моя дружба с Виталием Гордоном напоминала цепочку случайно- стей. Как я попал в его холостяцкую обитель в коммунальной квартире у Никитс-

ких ворот, не помню. Кто-то, наверное, привел. Первое, что меня поразило, это ка- вардак. Виталька жил один, родители умерли рано. Дяди-тети пытались наставить его на путь истинный, в первую очередь, женить, но Виталька упорно сопротивля-

лся: ему нравился свободный образ жизни, когда дверь можно сказать, ни на мину- ту не закрывалась для друзей и подруг. Виталий внешне был весьма привлекатель-

ным, чуть выше среднего роста, спортивного вида, веселый, компанейский – деву- шки таких любят.

Знакомство не оставило у меня яркого впечатления. Парень, как парень. Но то, что увидел в его обители, меня смутило. Я привык к порядку и дома, в Тульчине, и у Розалии Михайловны, словом всюду, где жил. А тут…

Через довольно продолжительное время мы снова случайно встретились в Цент- ральном доме журналиста. Виталий был одет с иголочки, рядом с ним стояла кра- сотка еще более расфуфыренная. Увидев меня, он сразу перешел в атаку: «Где так долго пропадал?» и, не дожидаясь ответа, представил меня своей даме – «Это – Боря! А это моя жена…» Красотка протянула руку и назвалась «Людмила». С язы- ка едва не сорвалось, что «ради такой Людмилы так и хочется стать Русланом…», но сдержался, так как не знал ее реакции на каламбуры.

Продолжения эта встреча не имела, и только через много лет мы столкнулись с Виталькой нос к носу на Арбате, и он затащил меня к себе домой. Жили они с Ми-

лой (она сохранила девичью фамилию Краузова) в маленькой двухкомнатной квар-тире на улице Двинцев, рядом с Сущевским валом. В этот раз я без сопротивления был взят в «плен» на целых 20 лет…

Милочка тогда в «Березке» уже не танцевала, работала в Доме актера. Мы с Вита-

лькой иногда ходили туда на вечера, капустники, где собирался артистический бо- монд столицы. Своеобразная публика, скажу вам!

За двадцать лет дружбы с Виталькой и Милочкой в их доме я бывал, наверное, не менее тысячи раз. Несмотря на такие близкие отношения, Виталий знал, что, как друг, он проходит под № 2. Пальма первенства безоговорочно принадлежит Эдику, чей авторитет для него тоже много значил. Когда мы, например, обменивались мне

ниями о каком-нибудь событии, он непременно спрашивал, а что по этому поводу думает Эдик?»

Мила, кстати, тоже увлекалась политикой и на самые животрепещущие проблемы у нее всегда имелась своя точка зрения, но она с легкостью с ней расставалась, если аргументы другой стороны казались более убедительными.

Виталька не переносил одиночества. Ему обязательно нужен был собеседник или партнер по шахматам, или, на худой конец, собутыльник. Он считал, что почти всем этим требованиям, я отвечаю. Как собутыльник – на троечку. Когда я отказы-

вался от очередной рюмки, он говорил: «Как хочешь, мне больше останется…»

Мила до вечера была занята на работе. Виталий тоже трудился режиссером на студии документальных фильмов, но весьма своеобразно.

На то, чтобы отснять ленту минут на двадцать (за точность цифр не ручаюсь) от-

пускалось, кажется, месяца три. Так вот два из них Виталька валял дурака. В луч-

шем случае, пару раз наведывался к заказчикам для знакомства с предметом буду-

щих съемок. Оттуда приволакивал кучу брошюр. Если фильм касался, например, новой автоматической линии на обувной фабрике, то приносил еще (за деньги) па- ру обуви, которую в открытой продаже было не достать. Так что свободного време-

ни у него хватало.Вот и звонит мне:

-Борька, кончай делать вид, что работаешь!

-Ты с ума сошел, сейчас только час дня!

-Ну и что? Сыграем в шахматишки. Я кое-что тебе расскажу…

Последнее, чтобы заинтриговать, хотя иногда в самом деле сообщал довольно любопытные подробности, которые успел почерпнуть из брошюр. Вообще, Виталь- ка был очень любознательным и мог интересно рассказывать о самых разных ве- щах. Напоследок он оставлял самый важный аргумент, почему я должен немедлено мчаться к нему:

-Я получил сценарий и хочу, чтобы ты его прочитал…

Он знал, что в этом я ему никогда не откажу так же, как и в редактировании это-

го сценария. И я, в зависимости от обстановки в редакции, тут же или немного по-

годя отправлялся на встречу. Но не успевал уйти, как следовал второй звонок

-Не забудь по дороге купить батон хлеба!

С хлебом у него почему-то всегда была проблема...

Когда я стал завсегдатаем их дома, отношения между Виталькой и Милочкой бы-

ли, мягко говоря, натянутыми. Виталий увлекся какой-то девицей, и многое в Ми- ле ему перестало нравится: то она не так сказала, то не так сделала. Причем, свое недовольство он часто высказывал в резкой форме в моем присутствии.

Хотя он и был, как бы, крестным отцом нашей дружбы, а, значит, мне ближе, мои симпатии во время ссор были на стороне Милы. Я считал, что разговаривать в та- ком тоне с женщиной непозволительно. Во время одной из таких сцен терпение мое лопнуло, и я заявил, что если подобное повторится, ноги моей в этом доме бо-

льше не будет.

Между прочим, с той девицей-разлучницей, оказавшейся малопривлекательной худой дылдой, он меня познакомил. И когда поинтересовался, какое впечатление она произвела, я ответил, что «Милу на шилу» я бы ни за что не променял.

Думаю, что моя угроза плюс шутка сыграли определенную роль. Виталька посте-

пенно успокоился, и в доме воцарилась нормальная обстановка. Правда, «нормаль-ная обстановка» применительно к дому Виталия с Милочкой – понятие весьма от-

носительное. Вот небольшая зарисовка, многократно повторявшаяся.

Вечереет. Мы с Виталькой сражаемся в шахматы – блиц с часами. Просто так он играть не любил, непременно на ставку – пусть хоть двадцать копеек за партию. Ему обязательно нужен был элемент азарта, так как по натуре был игрок. Это каче- ство, кстати, ему пригодилось, когда, он, уйдя из кино, занялся посредническим би- знесом. И надо признать, что получалось у него неплохо. Успеху способствовало и то, что он с невероятной легкостью завязывал знакомства, мог запросто, как говори тся, открыть ногой любую дверь.

Мне кажется, что Виталий мог бы стать неплохим бизнесменом, если бы не один минус: он всегда хотел получить максимум при самых минимальных затратах, а то и вовсе без них. Как-то во время одного из моих приходов Виталька радостно сооб- щил:

-Нашел обалденный банк! Дает такие проценты, закачаешься!.

Когда разговор заходил о процентах, я всегда скептически улыбался, что должно было означать примерно следующее: «Ну, и дурак ты! Кто в наши дни верит обе- щаниям?..

-Ну, что ты улыбаешься? – Возмущался Виталий. – Ты же ни черта не понимаешь в финансах!

Он был абсолютно прав. Но мой скепсис строился на том, что каким бы диким и непредсказуемым ни был рынок, такие запредельные проценты (доходило до 1000) противоречили здравому смыслу. Больше того, он уговорил Милу тоже вложить деньги в какую-то сногшибательную строительную компанию, которая обещала ак- ционерам золотые горы. Конец этих авантюр предсказать было несложно – деньги они потеряли…

Итак, играем в шахматы. Звонит Мила:

-Я собираюсь домой. Ничего не нужно купить?

Дом Актера тогда находился рядом с «Елисеевским».

-По-моему, нет,- отвечает Виталька.- У нас Борис.

-Пусть не уходит, вместе поужинаем. Начистите картошки.

Чищу, конечно, я, потому что Виталий к кухонным делам не прикасался, хотя лю- любил вкусно поесть и выпить. Кстати в последнем он находил поддержку у своей дорогой супруги.

Мила была отличным кулинаром, делала все быстро. Пока мы доигрывали матч,

она успевала приготовить ужин. Сидим, кушаем, болтаем. Раздается телефонный звонок. Трубку берет Виталий.

-Кто это?

-Николай из Саратова.

-Вот так сюрприз! Где находишься?

-На Комсомольской площади.

-Бери такси и валяй сюда! Мы тебя ждем…

Виталий объясняет, как найти их дом. Мила многозначительно смотрит на меня:

куда, сюда? Хоть спросил бы, есть ли чем кормить гостя. А Виталий уже рассказы- вает, что когда года два назад был в командировке в Саратове, то познакомился там с во мужиком. Зовут Николаем. Занимает какой-то пост в рыбном управлении. Уви дите, он вам понравится.

Через полчаса заявляется Николай – нормальный мужик, с бутылкой коньяка и с

соленной рыбиной. И все начинается по новому - закуска, тосты, рассказы за жиз- нь. В полночь я с трудом вырываюсь из объятий захмелевшей тройки – надо успеть на метро. Николай, естественно, остается ночевать у гостеприимных хозяев.

Такое происходило не каждый день, но часто. Поэтому спокойная обстановка в доме у Виталия с Милой, как говорил Райкин, была весьма «спесифицкой».

Но весело было всегда. До сих пор не могу понять, каким образом в небольшую гостиную набивалось человек пятнадцать, а то и двадцать, когда встречали Новый год. Мы с Виталькой вели парный конферанс. Но он имел обыкновение быстро до- ходить до определенной кондиции, выпив «положенные» несколько сот граммов водки, и отключаться: либо сам незаметно уходил баиньки, либо его укладывали. И я оставался один развлекать народ. Иногда к новогоднему вечеру я готовил миниа-

атюру. Если был год «Быка», то главным действующим лицом в ней был бык, в год «Тигра» - тигр. и т.д..

Дни рождения, а тем более юбилеи отмечались еще более торжественно и весело.

К ним я тоже иногда что-то сочинял. По просьбе Милы, приходил пораньше, помо-

гал ей накрыть стол Она считала, что у меня неплохо получается..

Если накануне меня посещало вдохновение, то свои чувства-пожелания я излагал

в рифмованной форме. Однажды в связи с Милочкиным юбилеем разразился целой «поэмой». Разумеется, не смог удержаться , чтобы не проехаться и по Виталию.

В бывшем нашем государстве,

Государстве, но не царстве

Родилась одна девица,

Будущая танцовщица.

Нарекли ее Людмилой,

Была нежной и красивой.

Школу кончила с медалью,

Но ее манили дали…

И в «Березку» поступила

Танцовщица наша Мила.

Континенты обскакала,

Взоры зрителей ласкала,

Выходила на поклон,

«Бис» неслось со всех сторон.

Словом, девушка, что надо,

Божий дар, одна награда.

Все мужчины восторгались,

Ее дружбы добивались.

Но увел один пижон

По фамилии Гордон.

И головка закружилась,

Что-то сладкое приснилось.

Очутилась под венцом

С нашим добрым молодцом.

Потекли потом недели,

Началися канители.

Мила день-деньской хлопочет,

Ей никто помочь не хочет.

Любит рюмку? То ли грех

Веселиться, слышать смех.

А как вкусно-то готовит,

Словно кайф на кухне ловит.

И работает, как ловко…

Но беда – муж полукровка:

Полурусак, полуеврей,

Глянешь в морду – иудей,

Демократ и сионист

И немножечко садист.

Никакого политесса,

Сразу видно, что Одесса.

Милка смотрит сериал,

А Гордон в кино удрал

И другой есть диссонас,

Скажем прямо, мезальянс:

Милка – дочь КПСС,

А Виталий ни бельмес.

Говорит, что ленинизм

Все равно, что онанизм.

Но и это не беда,

Мила чашу пьет до дна.

Здесь трагедия в другом,

Он не только скопидом,

Нынче муж ее Виталий

Годен только для деталей.

И тепла уж не хранит,

Ванька-встанька чуть стоит.

А женуля очень хочет,

Жар внутри у ней клокочет,

Пар бы выпустить пора,

И тогда бы с плеч гора…

Так живут герои наши,

Водку пьют, не любят каши.

Поострей им подавай –

Хрен, сациви, деваляй,

Словом, пир стоит горой,

Залихватский, удалой.

И тому своя причина:

Их свела любовь-кручина.

Значит, жить должны счастливо.

Мила – чудо, Мила –диво!

 

И снова, увы, приходится менять тональность повествования. За двадцать лет на- шей дружбы Виталька редко жаловался на самочувствие. Но как каждый уважаю- щий себя мужчина был не в меру мнительным. Однажды звонит и просит, чтобы я немедленно приехал – у него инфаркт. Я как угорелый примчался, усадил его в ма- шину, отвез к врачу. На Витальке лица нет.

Наблюдавший его терапевт тоже сначала перепугался, послал Виталия на элект-

рокардиограмму. Сижу в коридоре, а в голове проносятся всякие мысли: а что, если в самом деле инфаркт?! Наконец, появляется Виталька. На лице смертельной блед-

ности уже нет, но все равно видно, что продолжает находиться под стрессом.

-Ну, что сказал врач? – спрашиваю.

-Он считает, что сегодняшняя электрокардиограмма лучше предыдущей…

Дома Виталька окончательно пришел в себя, и то после того, как мы на радостях изрядно приложились к бутылке.

И вот Виталька, в принципе, здоровый человек, по-настоящему заболевает. У не- го обнаруживают злокачественную опухоль, и он на глазах начинает таять. Наташа Кулешова – наш общий друг, работавшая в онкоцентре, после того, как специалис- ты его осмотрели, сказала Миле и мне, что Витальке осталось жить максимум пол- года. Она ошиблась на месяц.

Но нужно было видеть, как мужественно вел он себя в эти последние дни. Я, как мог помогал: доставал лекарства (это тоже была проблема), по первому зову и без него приходил к нему. В шахматы играть ему уже было трудно, но я рассказывал о том, что происходит в мире. Когда он лежал в онкоцентре на Каширке, часто к не- му наведывался, приносил, что заказывал.

4 июля 1998 года Витальки не стало. Чуть больше месяца он не дожил до своего 67-летия. Чтобы Миле было легче перенести одиночество первых, самых трудных, дней, я постоянно звонил ей, помогал улаживать дела. Мы вместе ходили заказыва- ть новый памятник, так как на старой мраморной доске, где были выбиты имена родителей Виталия, еще для одной надписи места не оставалось.

А 11 августа 2001 года ему исполнилось бы 70. В тот день в Москве меня не было

но уверен, что на его могилке на Новодевичьем цветов было много. Это сделать ес- ть кому – он оставил о себе добрую память.

 

Розентали

 

Вот о ком я мог бы написать целую книгу. У Розенталей я всегда чувствовал себя, как дома. Старшие напоминали мне родителей, остальные были моими братьями, которых мне не доставало, и сестричкой.

Они тоже считали меня родным. Месяцами я жил у них на даче, не сосчитать, ско лько раз, до моей женитьбы, звонит мне Эдик по телефону: «Боря, мы ждем тебя с обедом. Мама велела, чтобы ты немедленно ехал!» И я, как послушный «старший сын», раз мама велела, отправлялся в путь, потому что не хотелось получать от Ро- зы Абрамовны, несмотря на ее доброту, выговор.

После каждой командировки за рубеж Марк Моисеевич привозил всем, в том чи- сле и мне, какие-то сувениры. Но самым дорогим для меня было их соучастие в мо- их проблемах, желание облегчить мне жизнь вдали от родительского дома.

Итак, действующие лица и исполнители семьи Розенталей.

Папа – Марк Моисеевич, один из ведущих философов страны, доктор наук, про-

фессор. Имей более благозвучную фамилию, как ученый и по вкладу в философс- кую науку, он наверняка был бы членкорром, а то и академиком. Кстати, его дваж-

ды выдвигали в академики и столько же на Ленинскую премию, но… Вообще ко всяким титулам и званиям он относился с иронией, не переживал, поскольку был настоящим ученым, беспредельно преданным избранному делу.

Тем не менее, это не помешало тем, кто развязал постыдную борьбу с космопо- литизмом, назвать Марка Моисеевича идейным вождем космополитов в филосо- фии. Правда, справедливость (а может, чудо), в конце концов, восторжествовала. Во время заседания в райкоме партии, когда стоял вопрос об его исключении из рядов КПСС, какими это последствиями грозило, ясно без слов, в последний мо-

мент неожиданно раздался звонок «сверху», и позорное решение принято не было.

Но можно себе представить, сколько было попорченно ему крови. Наверняка, в душе остался глубокий шрам, хотя Марк Моисеевич об этом вспоминать не любил.

К сожалению, он рано ушел из жизни, не дожив до 7О, сохранив до последнего дня большой творческий потенциал. За месяц до кончины закончил две книги, од- на - о диалектическом материализме, где авторитет его был непререкаем.

Доброжелательный, немногословный, прекрасный семьянин, он жил, никому не мешая. Роза Абрамовна старалась оградить его от мирской суеты. Марку Моисее- вичу пришлось пройти непростой путь. Без родителей остался , когда ему было 12. В 16 он токарь на заводе. Но его тянуло к знаниям. В 1929-м по конкурсу был при- нят в Институт Красной профессуры. Окончив его, какое-то время работал замом, а потом главным редактором журнала «Литературное обозрение». Затем был назна-

чен главным редактором «Партиздата».

Во время войны судьба забросила Марка Моисеевича в Свердловск в качестве за- ма. первого секретаря обкома по идеологии. Вернувшись в 1943-м в Москву, внача- ле преподавал в ВПШ, а потом до конца дней своих - в Академии общественных наук, писал книги, статьи, был ярким примером того, как благодаря таланту и тру- трудолюбию можно достичь высот в науке.

Мама – Роза Абрамовна. Родители ее тоже рано умерли. Я любил слушать ее ра- ссказы о трудном детстве, о погромах, свидетельницей которых была. Рассказчи-

ком Роза Абрамовна была великолепным. Я постоянно твердил Эдику, давай запи-

шем на диктофон. Он соглашался, но дальше разговоров дело не дошло, а теперь, когда мамы нет, жалеем, что не сделали этого.

Как и Марк Моисеевич, Роза Абрамовна сама выбилась в люди: работала в сов-хозе, потом на сахарном заводе, где познакомилась с будущим мужем. В Москве одно время трудилась на электроламповом. Закончила пединститут, пару лет пре-

подавала русский язык. Учителем была врожденным. Но появились дети, и она це-

ликом посвятила себя их воспитанию.

Роза Абрамовна очень хорошо пела. В детстве едва не попала в Одесскую консер- ваторию, но родители побоялись отпустить одну в большой город. Так и осталась самодеятельной певицей. Музыкальные способности мамы унаследовали все трое детей.

Роза Абрамовна намного пережила мужа. Последние годы она часто болела, чи-тала с лупой. Жила вместе со Светой и внучкой Милочкой. Мы с Эдиком часто на- ведывались к ней, особенно днем, когда она оставалсь одна.

Роза Абрамовна знала, что я люблю тыквенную кашу – популярное на Украине блюдо. Приготовит и звонит: «Боренька, приходите кушать кашу.» А у меня, как назло, какие-то дела. Но Розе Абрамовне я отказать не мог, не из-за каши, конечно. Мой приход доставлял ей удовольствие: я рассказывал о своей работе, она вспоми- нала эпизоды из своей жизни, читала остроумные письма Олега, который ежегодно уезжал в экспедиции. На 89-м году жизни Розы Абрамовны не стало.

Сыновья – Эдуард (старший) и Олег. О первом разговор будет особый, поскольку

с его легкой руки, я вошел в их семью, и нашей дружбе, как я уже упоминал, полве-

ка, причем, дружбе необыкновенной, настолько нас сблизившей, что мы стали бра-

тьями..

Олег, пожалуй, был самым талантливым из нас. Натура ищущая, независимая, гордая и сложная. Только он один знал, что у него на уме, поэтому в любой момент можно было ожидать от него самых неординарных решений.

После университета немного поучительствовал, но быстро понял, что это не его стихия. Решил попробовать себя в журналистике, для чего отправился на Сахалин. Уверен, из него мог бы получиться первоклассный журналист: для этого он обла- дал всем необходимым – эрудицией, юмором, тонко чувствовал слово.

Но и это занятие ему тоже не понравилось. Потом он пробовал себя в разных ка-

чествах. Одно время даже разгружал хлеб в булочной, причем, вспоминал это вре-

мя не без удовольствия – никаких забот, разгрузил, и свободен, читай, сколько ду-

ше угодно. А читал Олег много и самые разные книги.

В конце концов он нашел себя в археологии. Не менее пяти месяцев в году в сос-

таве экспедиции он проводил в степях Туркменистана, раскапывая древние поселе-

ния, курганы. Даже когда стал руководителем экспедиции, все равно не выпускал из рук лопаты.

Условия, в которых жил, - без чистой питьевой воды, на одних консервах – наве- рняка, сказались на здоровье. Но он был романтиком: ему нравилась степь с непов- торимыми красками, закаты, ночное небо, усеянное звездами, возможность остать-

ся наедине со своими мыслями…

Тяжелейшая работа в нечеловеческих условиях явилась одной из причин того, что он заболел. За два месяца до своего 60-летия его не стало.

Уже будучи неизлечимо больным (он об этом знал), Олег написал потрясающую поэму о Коктебеле, куда ежегодно ездил со своей женой Наташей. Это был одновре менно гимн и прощание с тем, что он больше всего любил – природой. Эдик опуб- ликовал поэму в своей книге о Максимилиане Волошине.

Дочь – Светлана. Девочкой она запомнилась мне по Коктебелю. Было ей тогда лет двенадцать. Худенькая, бледненькая она напоминала цветок, к которому опасно прикоснуться - может сломаться.

В тот год Роза Абрамовна и Марк Моисеевич, прихватив двоих детей, поехали отдыхать в Коктебель, а мы с Эдиком занимались покупкой дачи в Новых Горках. Успешно проведя операцию, Эдик сообщил об этом маме с папой. Те сказали, что- бы мы приехали, так как комнату они сняли до конца сезона. И мы тут же махнули в Крым.

С неделю жили все вместе у хозяйки-переселенки с Украины. Земля в Крыму осо-

бая, нужно уметь с ней обращаться. У местного населения – татар, которых после войны Сталин выселил, якобы, за сотрудничество с немцами, получалось великоле-

пно – все расло и давало урожаи. А у переселенцев - нет. Хозяйка все время со сле-

зами на глазах жаловалась: «Та хиба ж то земля? Ничого не расте!»

Завтракали и ужинали мы дома, обедать ходили в забегаловку под названием

«Идальня». Со Светкой обязательно что-то приключалось. Я ее называл «аристо- кратка».Не припомню случая, чтобы в ее тарелку не попала муха или какое-то дру- гое насекомое. Тут же на всю идальню раздавался вопль:

-Мама, муха!

Первым реагировал Эдик.

-Ну что ты орешь? Подумаешь, муха. Выбрось ее и ешь.

-Не могу-у-у.

-Хочешь, поменяемся тарелками?

Не дожидаясь ответа, Эдик забирал у Светы тарелку и отдавал ей свою. Инцидент был исчерпан, и мы снова, отобедав, отправлялись на пляж, загорали, купались, а Роза Абрамовна дефилировала вдоль берега и собирала отточенные морем камеш-

ки. Тогда еще попадались сердолики удивительной красоты, которые, казалось, во-

брали в себя и голубизну неба, и синеву моря, и золотисные лучи солнца...

Многое еще потом было в жизни Светы – институт, замужество, рождение ребен- ка, развод, потеря близких людей. Но она сумела сохранить доброту, мягкость. Она удивительно женственна, в ней столько обаяния, что не любить ее нельзя. К Свет-

лане я всегда испытывал самые нежные чувства. Мне кажется, она ко мне тоже.

Эдик! Если о ком-то воспоминаний у меня не хватает, то о нем они перехлесты-

вают через край. Так что, Эдька, держись, я о тебе такое расскажу…

Познакомил нас в году 49-м мой сокурсник по институту, уже знакомый читате- лям Леня Цейтлин. Леня часто ностальгировал по тем временам, когда учился в во-

енно-морском училище и всегда при этом упоминал Эдика Розенталя – парня «сво-

его в доску», несмотря на то, что сын известного философа, профессора. Чинопочи-

тание у Леньки было в крови.

Однажды, после лекций Леня уговорил меня поехать с ним на метро до станции «Парк культуры», где у него была назначена встреча с Эдиком: «Буквально на нес-

колько минут, мне нужно ему что-то сказать…». Даже самое пустяшное дело Лень-

ка любил «завертывать» в интригующую обертку.

Рядом со станцией «Парк культуры» находился институт Международных отно- шений, где занимался Эдик. Мы встретились. Леня нас познакомил. Я увидел кру- глолицего, с серо-голубыми глазами, спортивного вида парня, ростом чуть выше меня. Вот, пожалуй, все, что бросилось мне в глаза с первого раза.

Еще я заметил некоторую суетливость, что, как потом выяснилось, ему несвойст- венную. По-видимому, Эдик куда-то торопился: может, на футбол – он играл за сборную института – а может, на свидание. Ленька говорил, что Эдик пользуется успехом у девчонок.

Еще бы! Симпатяга с хорошим характером, к тому же еще с легковым автомоби- лем, что в ту пору было редкостью. Машина, разумеется, была не его, а папина, ко- торого, когда появлялась необходимость, возил шофер. Когда же Эдик сдал на пра- ва, то машиной стал пользоваться он и тоже при надобности обслуживал Марка Моисеевича.

Какое впечатление произвел я на Эдика в ту первую встречу, не знаю и никогда об этом не спрашивал, потому что следующий раз мы увидились спустя четыре го- да в Ленинке. Об этом я уже рассказывал.

Многие годы нашей дружбы связаны с дачей в Новых Горках. Летом, когда не

были еще женаты, вообще перебирались туда. Года два Эдик после того, как расс-

тался со своей женой Ниной, постоянно жил на даче, и я старался, почаще к нему наведываться, чтобы ему не было скучно одному.

Потом я тоже имел удовольствие какое-то время в одиночку там куковать, разве- дясь с Аней. Но даже когда на семейном фронте у нас было более или менее спо- койно, все равно старались сбежать на дачу.

У нас с Эдиком была своя программа: летом – речка, футбол, пинг-понг, шахма-ты, зимой – лыжи, шахматы, по вечерам иногда телевизор. Конечно, читали, обсу-

ждали события, происходящие в мире, Под руководством Розы Абрамовны весной пытались даже что-то посадить. Петрушка, укроп и морковь, к удивлению, давали

всходы.

Случалось, что по несколько часов каждый занимался своим делом - редактиро- ровал, писал, слушал музыку, не мешая друг другу. На мне еще лежали поварские обязанности, так как я считался в этой области авторитетом. Но посуду после еды безропотно, я бы даже сказал, с некоторым воодушевлением, мыл Эдик, внося свой вклад в наше маленькое хозяйство.

Когда зимой в выходные дни выезжали всей семьей, Эдику дома вручалась сумка с едой. Я захватывал с собой карманные шахматы. Встречались на Ярославском вокзале. Как только прибывала электричка, я стремглав влетал в вагон, чтобы заня- ть места. Родители с Олешкой и Светкой обычно приезжали позже.

Народу в вагон всегда набивалось уйма, проходы были забиты. Сумку с едой мы забрасывали на багажную полку, и как только электричка трогалась, начиналось шахматное сражение. Езды-то всего было минут 40 (потом автобусом еще 15), но мы так увлекались игрой, что едва успевали выскочить из вагона на нашей останов- ке. Один раз выскочили, но без сумки, купленной Розой Абрамовной за день до это го, новенькой, приятно пахнущей, хрустящей.

Не помню, как мы с Эдиком выкрутились из этой истории. Кажется, у родителей изменились планы, и они не приехали. Себе покушать купили в магазине. Но любо-

пытно другое: Роза Абрамовна ни разу потом не вспомнила о новой сумке, будто ее не было вовсе. По-видимому, она не успела к ней привыкнуть.

Приехав на дачу, мы первым делом разводили огонь в печках. Поселок еще не был газифицирован, поэтому отоплялись по-старинке. На самой даче печка была сложена так, что обогревала сразу три комнаты. Обогревала, конечно, сказано гро- мко, но все же было теплее, чем на улице. Зато в, так называемом, зимнем домике, где имелась печка-плита, сложенная известным во всей округе мастером-печником, можно было устраивать баню. В этом домике мы с Эдиком ночевали, кипятили на плите чай, подогревали обед, а в духовке после лыжных прогулок сушили ботинки.

Делали мы это десятки раз, и все кончалось благополучно. Но однажды, поместив туда ботинки, покушав чем Роза Абрамовна послала, мы, как обычно, засели за ша- хматы. Должен заметить, что нос у меня на запахи, как у собаки. Чую, что-то не то. Спрашиваю Эдика:

-Тебе не кажется, что пахнет паленным?:

-По-моему, нет,- отвечает он.

Дай, думаю, все же загляну в духовку. И точно – ботинки наши начали обуглива- ться. Пришлось покупать новые.

А один раз Эдик едва не угорел. Поехал в субботу без меня, я почему-то не смог и обещал приехать на следующий день. Заявляюсь, а он все еще не может прийти в себя. Рассказывает, что проснулся ночью от странного звона в ушах. Голова тяже- ленная, перед глазами все плывет. К счастью, форточка оказалась полуоткрытой. С трудом добрался до двери, открыл ее настежь. Постепенно начал отходить. А прои- зошло все это потому, что рано закрыл задвижку дымохода, хотел сохранить побо- льше тепла: утром должен был приехать я.

Сейчас того домика нет. Его сожгли какие-то пьянчужки то ли случайно, но, ско- рее всего, нарочно. Остались две обуглившие стенки, напоминающие, что здесь ко-

гда-то был приют для двух неразлучных друзей.

Все Розентали, особенно Роза Абрамовна, Эдик и Олег, были влюблены в Кокте-

бель Официально поселок назывался «Планерское», но старожилы, а это были, в основном, писатели, художники, поэты, приезжавшие сюда за вдохновением, и не-

которые, надо сказать, его здесь находили, так вот, старожилы иначе, как Коктебе-

ль поселок не называли.

Благодаря Эдику я тоже еще успел захватить кусочек старого Коктебеля, когда Дом Волошина был самым высоким зданием. Я не буду рассказывать об этой до- стопримечательности, тем более, об ее хозяине – замечательном поэте, художнике, мыслителе Максимилиане Волошине. За меня это сделал в двух своих книгах Эдик, который часто бывал в Доме, хорошо знал супругу поэта Марию Степановну и да- же обещал ей, что когда-нибудь обязательно напишет о ее Великом муже. Что он,

на мой взгляд, талантливо сделал.

В Коктебеле я вместе с Эдиком был раз пять. И каждый приезд открывал мне что-то новое, привлекательное. Однажды в Коктебель отправились на машине, прихва-

тив с собой его старшую дочь Ирочку. Было ей тогда лет пятнадцать. В Коктебеле за ней, симпатягой, постоянно увивался хвост ребят, но она всех игнорировала, предпочитая наше с Эдькой общество.

По дороге в Крым накупили по дешевке овощей. Из Москвы привезли сухую кол-

басу, консервы, печенье, конфеты - все из буфета Академии общественных наук, где Марк Моисеевич преподавал. Продукты там были высшего качества. Подстать им была и столовоая, куда мы с Эдиком частенько заглядывали.

Академический буфет я использовал на полную катушку, покупая по заказу Ген- нки колбасы и прочую снедь. До сих пор помню вкус «Докторской», «Любительс- кой». Их вырабатывал известный в Москве Микояновский мясокомбинат, но в спе- ццехе, сами понимаете, из чего и для кого. Неслучайно, мой продуктовый портфель вскоре из плоского превратился в круглый...

В тот наш приезд хранителем Дома-музея Волошина был знакомый Эдика Воло-

дя Купченко. Он нам выделил а самом низу крохотную комнатку, в которой стоя-

ла железная кровать. Ее по праву занял командор пробега. Я спал на надувном ма-

трасе, Ирочка – тоже, но на веранде второго этажа, откуда открывался потрясаю-

щий вид, не раз вдохновлявший Волошина-художника и поэта.

После великолепного моря с множеством бухточек, заливами коктебельские го- ры – явление не менее привлекательное. Чего стоит один Карадаг! Тогда он еще был открыт для простых смертных, и мы имели возможность любоваться его кра- сотами, растительностью. И, конечно же, феноменом, когда в лучах заходящего солнца на Карадаге вырисовывался профиль Волошина… Надо же, такая символи- ческая игра природы.

Вообще горы вокруг Коктебеля не бог весть какие, но попадаются крутые спуски, подъемы, иногда приходится передвигаться по узенькой тропинке в затылок друг другу, так как слева и справа обрывы. Но достигнув высшей точки, ты уже не мо- жешь оторвать глаз от величественной картины бескрайней водной глади от голу- бого до темносинего цвета, рыжевато-серого безмолвия гор, холмов и холмиков, наверняка хранящих в себе какие-то тайны. Тебя окутывает пьянящий запах горно- го воздуха, смешанного с морским, и ты с жадностью его вдыхаешь, вдыхаешь и никак не можешь насытиться. В такие минуты начинаешь понимать, почему те, кто заболел горной «болезнью», не хотят от нее избавляться…

Однажды мы с Эдиком поехали в Коктебель не дикарем, а по путевкам в Дом творчества Литфонда. Как член союза писателей, Марк Моисеевич помог достать их на апрель, когда писательская братия еще отсиживалась в своих теплых городс- ких квартирах. Летом, особенно в бархатный сезон, туда было не пробиться.

Вместе с нами тогда отдыхали шахтеры из Донецка – Литфонд всегда нуждался в деньгах. Пили донецкие ребята по-черному: ну, какой же это отдых без водки! А в пьяном виде они себе кое-что позволяли. Это «кое-что» падало пятном на писате- льский Дом.

В этой малоприятной ситуации дирекция Дома приняла весьма «оригинальное» решение: провести среди отдыхающих разъяснительную работу о вреде алкоголя. И вот во время одного из обедов перед присутствующими с трогательной речью самолично выступил директор. Свое выступление он завершил призывом: «Доро- гие гости, друзья, администрация убедительно просит вас, когда пьете, пожалуйста, закусывайте!» Слез раскаяния и желания откликнуться на этот призыв в глазах шах теров я не приметил.Мы с Эдиком с трудом сдерживали себя, чтобы не расхохота-

ться.

Последний наш приезд в Коктебель меня немного огорчил. Недалеко от берега выросли дома - башни для отдыхающих, административные здания, в Литфонде

появились новые кирпичные корпуса. Поселок во многом потерял свою неповтори- мость.

Как и раньше, остались южные чернильные ночи с шумным дыханием моря. Как и раньше при виде гор, бухточек, заливов, комок восхищения подкатывал к горлу. Поразительная тишина и разлитый всюду покой действовал убаюкивающе. Так и хотелось воскликнуть: «Как прекрасен этот мир!»

По-прежнему, на пляже было много детишек с мамашами, но никто не искал сер-

доликов. Наверное, большинство даже не слышало о них. Словом, Коктебель изме- нился, но чужим не стал. Слишком много воспоминаний было связано с ним...

Благодаря Эдику я познакомился еще с одним прелестным уголком на земле –

Швейцарией, разумеется, не со всей, а с частью, и всего за двенадцать дней. Но этого оказалось достаточно, чтобы впечатления не выветрились до сих пор.

В начале 70-х Эдик работал зав.корпунктом АПН в Женеве. Как он со своей фа-милией туда попал, отдельная история. Кстати, его папа был тут ни причем. И во-

обще, я знаю точно, Марк Моисеевич никогда не использовал своих связей и имя, чтобы как можно лучше устроить своих детей. Эдик - прекрасный публицист, вели- колепный редактор, не говоря уже о его способности легко сходиться с людьми. На мой взгляд, он заслуживал больше, нежели то, что ему преподносила судьба. Но он никогда не жаловался – это уж от характера.

Эдик довольно часто звонил мне из Женевы. Каждый наш разговор кончался од- ним и тем же: «Ну, Борька, приезжай!» Каким образом, ни он, ни я не знали. Даже в соцстрану тогда было непросто выбраться, а тут Швейцария…

И вот я случайно узнаю, что на чемпионат мира по хоккею, который должен был пройти в Женеве, организуется тургруппа из спортивных журналистов. Хоккей я любил смотреть иногда по телевизору, но не более того. Начал искать ходы, куда там – претендентов на поездку уйма, а мест мало. Все это я выложил Эдику во вре- мя очередного телефонного звонка. «Постарайся узнать, от кого зависит, а я здесь тоже подсуечусь…», – сказал он.

Когда я выяснил, что зависит от всемогущего председателя «Интуриста», мне ста ло не по себе – на кой черт я втянул Эдьку в эту авантюру. Но колесо завертелось, и, не знаю уж, с чьей помощью, он организовал мне встречу с председателем «Ин-туриста». Тот, выслушав мою просьбу, сказал, чтобы я через несколько дней позво- нил. Короче, в группу я был включен. Потом оказалось, что освещать чемпионат поехали не только журналисты, но и такие известные артисты, как Игорь Ильинс- кий, Алла Демидова, а также представители некоторых других профессий, весьма далеких от хоккея…

Кроме руководителя и переводчика, в группе были еще два человека явно выпол- нявшие функции недремлющего ока, которых потом я прозвал «невидимками», по- тому что на следующий день после приезда в Женеву они «исчезли». Руку к этому приложил Эдик.

Увидев, что я не горю желанием присутствовать на матчах, он задался целью за- получить меня полностью в свое распоряжение, для чего требовалось «добро» зага- дочного тандема. И он обратился к ним, заверив, что в назначенный день и час я буду в целости и сохранности доставлен в аэропорт. Молодые люди пошептались между собой. Потом один спрашивает:

-Говорят, у вас в посольстве есть хороший магазин?

-Вам что-то нужно купить?- поинтересовался Эдик. На «авантюрное» реакция у него была мгновенной.

-Да,- выдавил из себя второй.

-Да не стесняйтесь, ребята, говорите, что надо.

-Нам бы водки… Которая на экспорт.

-Нет проблем.

Через час Эдик привез им ящик водки. После этого они уже почти не показывали-

сь на людях, а я был отпущен на все четыре стороны с условием, что ночевать буду в гостинице.

Раза два на хоккей я все же сходил, так как ответственные игры проходили вече-

ром. Оказывается, для журналистов работал бесплатный бар. Там я встретил двух

наших популярных телекомментаторов Яна Спарре и Николая Озерова. Первый все

время прикладывался к коньяку, второй в огромных количествах поглощал бутер- броды.

Иногда мне удавалось вместе с группой пообедать. За одним столом со мной си- дела бледненькая Алла Демидова, которая почти ничего не ела, так как чувствовала себя неважно. Все ее жалели, отчего настроение у нее отнюдь не улучшалось.

Однажды к нашему столу подходит официант и спрашивает, кто здесь Борис Ту- ров? Узнав, что я, берет с подноса какое-то письмо и вручает его мне. Вот это да! Кому я в Швейцарии понадобился? Неужели Клейменова и здесь меня достала?

Открываю конверт, а оттуда с треском выскакивает маленький чертик на резинке

и начинает прыгать по столу. От неожиданности я опешил. В себя я пришел от об-

щего смеха. Даже Алла Демидова и та улыбнулась. Это Эдик так пошутил.

А вот Игоря Ильинского в ресторане я ни разу не встречал. По-видимому, ему, как мэтру, еду приносили в номер. Но как-то он подошел ко мне в вестибюле и сказал, что очень хотел бы посмотреть один фильм, но не знает французского. По рекламке, которую держал в руках, я понял, что это, скорее всего, порно, Ему по- советовали обратиться ко мне.

Сами понимаете, если просит Игорь Ильинский, то какие могут быть отговорки. И мы пошли. По дороге он открылся, что ему еще не приходилось видеть подоб-

ные фильмы, поэтому его снедает любопытство. В отличие от него, я кое-что в этом жанре успел повидать, но на меня большого впечатления они не произвели. Игорь Ильинский извиняющимся тоном добавил, что жена, правда, заказала коф- точку, но он скажет, что не нашел подходящей. Денег нам обменяли - гроши.

Фильм оказался нудным и глупым. Но Игорь Ильинский, которому тогда уже пе- ревалило за 60, как мне показалось, смотрел с интересом. Я шепотом переводил все

что успевал уловить. Главная интрига фильма состояла в том, что голые мужчина и женщина гонялись друг за другом, а потом занимались любовью. Переводчик для этого вряд ли требовался.

Как руководитель корпункта, Эдик своим временем распоряжался сам. У него бы ла машина, и мы разъезжали по окресностям Женевы. Один раз забрались довольно далеко, остановились у какого-то леса. Вышли погулять. Прошли метров двести, и Эдик объявляет: «Мы во Франции!» Этого мне еще не хватало.

Другой раз он устроил для корреспондента «Комсомольской правды», Аллы Де-

мидовой и меня встречу с Жоржем Сименоном, который жил в Лозанне. Всемирно известный писатель обитал в двухэтажном замке в форме карэ. В комнатах на сте- нах висели полотна выдающихся художников – Пикассо, Дали, подаренные хозяи- ну.

Сименон не без гордости продемонстрировал свою внушительную библиотеку, не забыв упомянуть, что после Ленина он самый издаваемый в мире автор. Потом повел нас к красавцу-бассейну высотой в трехэтажный дом, одна стена которого, с солнечной стороны, полностью открывалась.

Голубое зеркало воды в бассейне так и манило к себе. Сименон уверял что воду можно, не опасаясь, пить, так как она все время фильтруется. Мы делать этого не стали, так как еще раньше нам был предложен целый набор всевозможных прохла- дительных напитков.

По дороге в бассейн я еще обнаружил необычную траву, которая росла вокруг. Нога в ней, словно в пушистом ковре, утопала. Стоило ногу убрать, как она сразу выпрямлялась. Я даже подумал, не искуственная ли? Сорвал, нет.

Все увиденное, разумеется, впечатляло, чего нельзя сказать о самом Сименоне. Ничего выдающегося я в нем не обнаружил. Во время интервью он тоже не показал себя остроумным, эрудированным собеседником. Чувствовалась какая-то зациклен- ность на собственной персоне.

Кстати, Сименон рассказал нам, как он работает. На роман у него уходило в об-

щей сложности месяца четыре. Творил стоя, не зная заранее, как будут дальше ра-

звиваться события. Месяца через три рукопись вчерне была готова. Еще месяц ухо- дил на редактирование, после чего он отдавал ее издателю.

Невольно вспоминалось, как некоторые классики годами трудились над одним произведением. Что ж, не всем, видно, дано быть классиком…

Познакомил меня Эдик и с вечерней Женевой - повел на стриптиз. До этого стри- птиз я представлял себе, как нечто из ряда вон выходящее, необыкновенно волну-

ющее. Несмотря на то, что в программке стояло, что предстоит лицезреть предста-

вление с участием победительниц международных конкурсов, на самом деле все оказалась довольно примитивно. Здоровенные кобылицы, сменяя друг друга, под музыку постепенно снимали с себя различные части туалета, пока не оставались с фиговым листочком на соответствующем месте. После чего, по-балетному, выбра- сывая вперед ноги, удалялись.

Во всем этом действе меня больше всего заинтриговало, каким образом держатся фиговые листочки. Перебрав в уме возможные варианты, я остановился на том, что их, по-видимому, приклеивают. Не прибивают же!

Этажом ниже с закончившими выступление стриптизершами можно было дого- вориться о дальнейшем времяпрепровождении, разумеется, за плату...

Один раз мы с Эдиком поехали поглазеть на ночных «бабочек». Вообще, где-то после десяти вечера Женева вымирает, на улицах ни души, только туда-сюда снуют машины, и то количество их резко уменьшается. Это – самое время, когда на охоту выходят представительницы первой древнейшей профессии.

В каждом большом городе есть улицы, где они обитают. Не доезжая до одной из них, Эдик оставил машину, и мы, неспеша, прогулочным шагом направились к ма- ячевшей невдалеке фигурке. Приблизившись, я увидел весьма симпатичную девицу в короткой юбчонке, с точенными ножками, которая на указательном пальчике вер- тела связку ключей, как объяснил Эдик, от своей квартиры.

Зайдя за угол, мы остановились в надежде увидеть продолжение «охоты». Минут через пять напротив девушки останавилась шикарная машина, и из нее вышел мо-лодой человек. Переговоры были недолгими, после чего девица села в автомобиль, и парочка укатила. Эдик сказал, что все удовольствие, продолжительностью в одну ночь, обойдется любителю острых ощущений франков двести, а мне обменяли все-

го двадцать...

Этот эпизод спустя какое-то время имел продолжение, но уже в Париже. Побы-

вать в столице Франции и не заглянуть на Пляс Пигаль, откуда произошли «пига- лицы», такого я упустить не мог. Поэтому познакомившись сначала, как положено, с главными достопримечательностями – Лувром, Эйфелевой башней, Собором Па-

рижской богоматери, Домом Инвалидов, где покоятся останки Наполеона, Елисей-

скими полями, я на закуску оставил сексуальное чрево Парижа – так назвал я Пляс Пигаль после его посещения.

Те, кто побывал там раньше, советовали не замедлять шага перед увеселительны- ми заведениями, а мимо знаменитого «Мулен руж» вообще пройти строевым, ибо чрезмерное любопытство здесь наказуемо – не успеешь оглянуться, как окажешься внутри, а это немалые деньги, которых у меня, как понимаете, было в обрез. Тем более, что накануне я приметил потрясающую надувную лодку с веслами, и с каж-

дым часом решимость ее купить во мне крепла, хотя понимал, что за подобное при- обретение дома я буду подвергнут остракизму. Кстати, лодка не на шутку удивила также таможенную службу аэропорта «Орли», привыкшую к тому, что русские обычно везут на родину всякий ширпотреб.

Проституция во Франции в то время была официально запрещена, но не на Пляс

Пигаль, где стайки представительниц древнейшей профессии, а иногда и в одиноч-

ку, встречались на каждом шагу, особенно около небольших ресторанчиков, кафе.

Иногда они выстраивались в шеренгу, демонстрируя себя – смотри и выбирай

И вот, проходя мимо одной такой живой рекламы, я увидел совершенно очарова-тельное создание, лет 20, темнокожую африканку, настоящую статуэтку. Заметив мой восторженный взгляд, она тут же вышла из строя и приблизилась ко мне.

-Же сюи а вотр диспозисион. (Я к вашим услугам),-сказала она по-французски,

который я в ту пору еще прилично знал.

-Комбьен? (Сколько?)

-100 франков!

Из предпрогулочного инструктажа я еще знал, что, прежде, чем заняться основ- ным делом, партнершу необходимо угостить, причем, в том кафе, номерами кото- рого она пользуется. А это еще франков 25-30. Таким образом, все удовольствие обойдется в 130 франков. А у меня только 120. Можно было, конечно, поторгова- ться. Девица наверняка уступила бы, узнав что я из России…

Все мои подсчеты и сомнения – лодка или статуэтка - заняли не более минуты.

Пробормотав извиняющимся тоном: «Это дорого.», ничего другого придумать не смог, я быстро удалился.

Лодку я на следующий день купил. Она до сих пор у меня. Когда плаваю на ней, что случается крайне редко, у меня всегда всегда мелькает мысль, правильно ли я тогда поступил, отдав предпочтение лодке…

Но покинуть Пляс пигаль, совсем не солоно хлебавши, было обидно. Свою нере-

шительность и безденежье я компенсировал в «секс-шопах», специальных магази- нах, куда вход был свободный и где продавалась эротическая литература, красочно оформленные буклеты, всевозможные аксессуары, в том числе и мазохистские – скребки, плетки, цепи, искусственные фалосы, надувные резиновые женщины и т.п

Книги и журналы можно было бесплатно рассматривать сколько угодно. Новинки были целлофанированы. Хочешь познакомиться с внутренним содержанием, купи. Но сделать это мне не позволили остатаки коммунистической морали и боязнь ос- ложнений на нашей таможне…

Втиснуть пятьдестя лет моей дружбы с Эдиком в несколько страничек – задача непосильная. Не знаю, удалось ли мне хоть немного раскрыть сущность моего «альтер эго» – второго я. А я так этого хотел…

 

Галочка

 

В конце 70-х я не без труда достал путевку в Дом творчества журналистов и кине- матографистов в Пицунде. Пицунда - место сказочное, и в последующие годы я не раз еще здесь бывал, так как рядом, в Гаграх жил мой приятель, Котэ Микава, чу-

десный мужик, настоящий грузин с присущей этой нации гостеприимством.

О наших с ним встречах я мог бы рассказать немало занимательного, хотя бы о том, как однажды пьяным он вез меня на своей машине в Пицунду и мы едва не врезались в корову, имевшую неосторожность переходить дорогу, и многое другое в том же духе. Но у меня другая задача …

Итак, Пицунда. Лето. Погода великолепная, пляж чудесный, отдыхающих немно-го. Вообще, в Пицунде я никогда не видел толпы, как, например, в Сочи или в тех же Гаграх.

Чем обычно занимаются на отдыхе мужчины, если рядом нет того, кто считает своим долгом заботиться о твоей нравственности, то бишь, жены? Правильно, «со- ртируют» и оценивают окружающих представительниц слабого пола. И если нахо- дится такая, что приглянулась, начинают фантазировать, строить воздушные зам- ки…

Примерно такое произошло со мной в то лето. Я увидел женщину, интересную, с отличной фигурой, улыбчивую, веселую. Где бы она ни находилась, вокруг нее тот

час же собиралась группка поклонников, и оттуда доносился ее переливчатый смех

Мне очень захотелось с ней познакомиться, стать участником их игр, но никак не решался. Взять и подойти без повода – не в моем стиле. Оставалось наблюдать за происходящим со стороны.

Не знаю, может быть, в конце концов, я что-нибудь придумал бы, но пока раска- чивался, она взяла и уехала. Осталось только имя Галочка – так ее называло окру-

жение.

У администратора Дома творчества я узнал, что она из Москвы, фамилия – Попо-

вян. На армянку похожа никак не была , типичная – русачка. Наверное, фамилия мужа, - решил я. При желании, конечно, мог бы еще достать адрес, но подумал, а что буду с ним делать?

Прошло, наверное, больше года. Я стал забывать таинственную незнакомку с Пи-

цунды, тем более, что в издательстве у меня наметился роман. Но вот звонит мне как-то на работу Виталий:

-Боря, бегом сюда. Я познакомлю тебя с очаровательной женщиной. Она сидит напротив и улыбается!

Мою издательскую пассию, не знаю, уж почему, Виталька недолюбливал, назы- вал ее, в шутку, «эсесовкой».

Прихожу на Двинцев и застаю такую картину: на кухне сидят и пьют чай мой до-

рогой друг и… Галочка, та самая Галочка, с которой я мечтал тогда в Пицунде поз- накомиться. Я так и застыл в дверях, потом говорю:

-А я вас знаю. Вас зовут Галочка…

Наступила ее очередь удивиться. Пришлось рассказать о моих пицундских «стра- даниях», и мы вместе посмеялись. Потом выяснилось, что Виталий знаком с Гал-

кой чуть ли не с юных лет, когда жил рядом с Арбатом. Красивую, разбитную дев- чонку по имени Галочка знали многие в округе, так как была коренной жительни- цей Арбата. Ребята ее даже называли «Галочка арбатская». Потом она одно время

сотрудничала в кино, к которому Виталька имел отношение.

Не присматриваясь, не взвешивая все за и против, мы с Галкой сразу потянулись друг к другу. Что-то неуловимое нас сближало. В этом «что-то» были и оптимизм, и доброта, и открытость. Она излучала столько положительной энергии, жизнелю- бия, что невольно сам этим заряжался, хотя во мне этого добра тоже хватало.

С Галочкой всегда было легко. Она никогда не требовала больше, чем я мог дать. Я тоже не претендовал на невозможное. Может быть, поэтому мы так бережно до сих пор относимся друг к другу. Ей я тоже посвятил стихи «Зеленые глаза».

 

Я видел в жизни много глаз,

И часто проходил я мимо.

Но те, что встретил в этот раз

Навек меня пленили.

 

Глубокие, бездонные,

Такие непонятные,

В них ноченьки бессонные

С тоскою необъятною.

Они чуть-чуть раскосые,

Зеленые-зеленые,

Умытые все росами

И страстью опаленные.

 

Из моря появилась ты,

Окутанная пеною,

Но были то мои мечты

Такие сокровенные.

С тех пор прошло немало лет,

Но не могу забыть я чуда:

Сиянье глаз, их лунный свет,

Они со мной всегда и всюду.

 

Глубокие, бездонные,

Такие непонятные,

В них ноченьки бессонные

С тоскою необъятною.

Они чуть-чуть раскосые,

Зеленые-зеленые,

Умытые все росами

И страстью опаленные.

 

Галочка сейчас одна из самых близких мне людей. Мы часто вместе, но бываем и порознь.Мне кажется, что оба чуточку боимся нарушить гармонию проверенных двумя десятилетиями отношений, строящихся на полном доверии. Она давно мне

простила грехи моей молодости. Со своей стороны, я никогда не интересовался,

есть ли у нее нечто такое, что нужно замаливать…

Одному я не нахожу объяснений, почему нашу дружбу я так долго от многих скрывал, за исключением, конечно, Эдика. Даже Виталий, который нас познакомил

и тот не знал. Наверное, я понимал, что, как замужней женщине, ей трудно будет участвовать в наших встречах-посиделках. Но почему, когда муж у Галочки умер (остался сын Андрюша – талантливый папарень с непростым характером), я не ввел ее в нашу компанию? По-видимому, по инерции. Но ни единого слова упрека я от нее не слышал. Она слишком горда для этого…

 

Пожалуй, здесь можно было бы закончить повествование, не произойди в моей жизни еще одно немаловажное событие. О нем в заключительной главе.

 

Глава седьмая

 

АМЕРИКАНСКИЕ ЗАРИСОВКИ

 

Но вначале коротко о том, как я очутился в Америке.

3 февраля 2001 года в 13-30 «Боинг» авиакомпании «Аэрофлот» взмыл в небо с

Шереметьевского аэродрома и взял курс на Лос-Анджелес. Спустя двенадцать с

лишним часов беспосадочного перелета самолет приземлился в конечном пункте, где ярко светило солнце и где все еще было 3 февраля.

Среди пассажиров лайнера был ваш покорный слуга, направлявшийся открывать свою Америку. Что меня понесло за океан до сих пор объяснить толком не могу. Наверное, жажда новизны и любопытство – что же это за такая страна, которая ни- кого не оставляет равнодушным. Одни восторгаются, другие по чем свет ругают.

Думаю все же, любопытство было главным двигателем, когда в году 92-м у меня появилась мысль: а не махнуть ли на другой конец света? Причем, мысль эта имела

обоснование в лице сестры, уже 15 лет проживавшей с семьей в Калифорнии.

Сказать, что она спала и видела, чтобы я приехал, не могу, но отговаривать тоже не стала. Больше того, прислала даже официальное приглашение, без чего колеса бюрократической машины оформления вообще не могли начать крутиться. .

Попав в бумажный водоворот – справки, свидетельства, анкеты, переводы, нота-

риусы, от чего меня всегда воротило, я незаметно втянулся в игру. Хотелось, узна-ть, чем все кончится, пустят или нет, дадут статус беженца или откажут? А это, ра-

ссказывали, приличное ежемесячное пособие, бесплатная медицина и еще какие-то льготы. Кстати, набор этот служил для многих весьма привлекательной приманкой.

Не могу понять, откуда во мне вдруг проснулся авантюрист, правда, своеобраз-ный, поскольку результат меня не очень волновал, возбуждала сама интрига. Кста-

ти, ни один человек, включая самых близких, не был посвящен в затеянную мной игру. Получится – расскажу, нет – ничего не было.

Не помню, сколько времени продолжалась волокита с оформлением, завершив-

шаяся вызовом «на ковер» в посольство. После чего последовало еще несколько

месяцев ожидания, как отреагирует Вашингтон. И, наконец, письмо о том, что мне разрешен въезд в Соединенные Штаты на правах беженца со всеми вытекающими последствиями. Враз вся прелесть интриги исчезла, и мне стало неинтересно.

Результат своих похождений я тут же обнародовал. Реакция была неоднозначной: от «И ты еще думаешь? Быстрей уматывай!» до «На кой черт тебе это нужно? Тебе здесь плохо?» Второй вариант целиком соответствовал моему настроению…

Прошло шесть лет. Я уже стал забывать о том, что мне милостиво разрешено по- селиться в Америке, как вдруг приходит письмо из иммиграционного центра: если в течение года не приеду, то лишусь статуса беженца, и мне вообще будет заказан въезд Соединенные Штаты.

Надо принимать решение, а чаша весов колеблется то в одну, то в другую сторо-

ну. Подлил масла в огонь мой лучший друг, недавно отбывший с женой в Бостон. Немалую лепту внес и миф о потрясающей американской медицине, совершающей прямо-таки чудеса. А у меня с нашей в последнее время, к сожалению, наметились близкие отношения. И тут такой шанс! Ну, как не воспользоваться им? Съезжу-ка я на полгода, подлечусь, посмотрю. И я отправился. Полгода, как колготки, оказали- сь безразмерными…

Теперь о самих зарисовках. Должен предупредить: если читатель ждет анализа и оценок американской действительности, то он этого не найдет. Я не готов к тому, чтобы быть судьей недостаточно знакомой мне страны. Скажу только, что многое здесь поражает, не меньше удивляет. При желании можно даже отыскать повод для недовольства. Многоликая и противоречивая, манящая и отталкивающая

Чего, например, стоит одна демократия, доведенная порой до абсурда. Или свобо- да, которой, к сожалению, пользуются не только те, на кого она рассчитана – зако-

нопослушные, честные граждане, но и люди прямо с противоположными наклонн-

остями и воспитанием, а часто без оного вообще.

Поэтому свои наблюдения я назвал зарисовками, и цель их – не более, как позна-

комить читателей с некоторыми сторонами американской жизни, какими увидел их автор этих строк.

Кстати, мое первое знакомство с американскими нравами произошло в упомяну-

том самолете, совершавшем рейс Москва – Лос-Анджелес. Но поскольку случай, как потом выяснилось, оказался нетипичным, то я коротко расскажу о нем.

Еще в зале ожидания, перед посадкой, я обратил внимание на высокого смугло-лицего мужчину, роста за метр девяносто и веса, явно перешагнувшего за сто кило-

граммов. Но привлекли меня не габариты американца, а босоножки, в которые он был обут, несмотря на холодный московский февраль. Мужчина, по-видимому, за-

метил мой удивленный взгляд и по-своему на него прореагировал, показав два ряда белоснежных зубов.

И надо было случиться такому, что в самолете места наши оказались рядом. Пос-

кольку в английском я был ни бум-бум, а мой сосед, судя по всему, в такой же сте-

пени знал русский, то обменявшись еще несколькими ничего не значащими улыб- ками, каждый занялся своим делом: я вытащил газету, а новый знакомый вначале снял сандалии, потом носки, из чего нетрудно было догадаться, что он собирается подремать. А потому как долго вертелся, что никак не может найти удобную позу – уж сликом много было его на одно место.

Чтобы не смущать соседа, я весь погрузился в чтение. Через какое-то время возня справа прекратилась. А после того, как на световом табло появилась надпись, что

можно отстегнуть ремни, я отправился в туалет.

Возвращаюсь и застаю такую картину: на моем сидении две голых ноги 48 разме- ра, а их владелец, развалившись уже на двух, тихонько похрапывает. Будить я его не стал. В самолете были свободные места, и с разрешения стюардессы я занял од- но из них.

Мне уже доводилось слышать и читать, что в Америке не считается дурным то- ном, чтобы расслабиться, класть ноги, скажем, на письменный стол или стоящее напротив кресло. Теперь я смог воочию в этом убедиться. Правда, с подобным мне больше встретиться не пришлось. Поэтому случай этот не удостоился отдельной зарисовки.

 

ВЕЧЕР В БЕВЕРЛИ-ХИЛЛЗ

ИЛИ ЧЕК НА 15 ДОЛЛАРОВ

 

О том, что в Лос-Анджелесе есть замечательное место под названием Беверли-

Хиллз, я знал еще в Москве. По телевидению показывали сериал, где оно часто упоминалось, который я, естественно, не смотрел по причине неприятия всего мы-

льно-сусального…

Но на третьем интервью в «городе Ангелов», так звучит в переводе с испанского

Лос-Анджелес, когда решался вопрос о том «To be or not to be» – быть или не бы-

ть мне в Америке по самой что ни на есть банальной причине – отсутствия жилпло-

щади, Беверли-Хиллз неожиданно вновь всплыл. По окончании интервью выясни-

лось, что я произвел неплохое впечатление на директрису офиса с длинным назва- нием, в ведении которого находилось несколько домов для так называемых сеньо-

ров, а по-простому для пожилых людей, не пожелавших доживать свой век вместе

с детьми, а предпочитавших вести самостоятельный образ жизни. Причем, понра-

вился, несмотря на то, что на ее вопросы, адресованные мне, бодро отвечала сестра, у которой я квартировался вот уже три месяца и несколько дней, а посему мечтав- шай, как можно быстрее от меня избавиться. Тем не менее, я все же ухитрялся меж-

ду паузами вставлять «ес» и «офкооз», не забывая при этом улыбаться.

После беседы директриса буквально на минуту удалилась и тут же вернулась с

двумя пригласительными билетами на вечер, посвященный очередной годовщине

ее организации. Из великодушного жеста директрисы я заключил, что, по всей ве- роятности, скоро и меня появится крыша над головой.

Так оно и произошло. Правда, перевод меня в сеньоры несколько огорчил, пото- му что еще несколько дней назад в школе, где я делал робкие попытки штурмовать азы английского, меня иначе, как «мистер Борис» не называли. Но нужно же чем-то жертвовать, когда решается такой вопрос.

Пригласительный билет, как положено, был красочно оформлен, с виньетками и

длиннющим списком тех, кто принимал участие в создании организации. Еще в нем сообщалось, что торжество состоится такого-то числа в «Беверли Хилтон-оте-ле» – самом что ни на есть сердце Беверли-Хиллз. В конце скромно упоминалось, что цена билета всего 240 долларов…

Моих артистических способностей на этот раз явно оказалось недостаточно, что-

бы скрыть разочарование. Но директриса тут же поспешила разъяснить, что для ме-

ня, как будущего члена их коллектива, стоимость билета нефиксированная – кто сколько может, начиная с 10 долларов.

Это меня немного успокоило, но мозг все еще продолжал аналитическую работу:

а нужны ли мне вообще эти игры? Предыдущие юбилеи обходились без меня, и ни-

чего. Наконец, что я буду иметь за свои кровные доллары? Торжественную часть,

которая до сих пор сидит в печенке еще с советских времен?! Правда, обещаны ужин и танцы. Это уже что-то, так как отсутствием аппетита я, слава Богу, не стра- дал, а танцевать готов был до утра…

По-видимому, заметив на моем лице всю гамму переживаний, директриса, как че-

ловек воспитанный, вышла из комнаты, оставив наедине нас двоих. Пультом упра-

вления тотчас завладела сестра, у которой вдруг проснулось стадное чувство, хотя Советский Союз покинула 20 с лишним лет назад. Она сказала, что, по ее мнению, я обязательно должен пойти, чтобы как можно быстрее влиться в новый коллектив.

Довод был настолько убедительным, что я тут же вытащил из кармана чековую книжку и с размаха выписал свой первый в жизни чек… на 15 долларов. Уже после вечера я понял, что моя щедрость была преждевременной. По всей вероятности, злую шутку со мной сыграло то, что я на миг почувствовал всю свою значимость, раз в состоянии, как, например, Рокфеллер, выписать чек.

Будет неправда, если скажу, что с нетерпением ждал торжественного дня, хотя бы потому, что в пригласительном билете значилось: на вечер следует явиться в

соответствующем одеянии. Я же за три месяца пребывания в Калифорнии так при-

вык к джинсам, кроссовкам и безрукавкам, что, казалось, в них родился и никогда с

тех пор их не снимал.

В Москве, когда собирался в путь дорогу, я, на всякий случай, запихнул в чемо-

дан единственный мой приличный костюм-тройку (а вдруг пригласят на прием в

Белый дом), купленный много лет назад и все эти годы провисевший почти без движения. Может, одевал раз или два. Но приехав в Америку и увидев, в чем здесь ходят, понял что большей глупости сделать не мог. И надо же, костюм пригодился.

Но к костюму, сами понимаете, нужен еще и галстук. Можете смеяться, но его я тоже (даже два) предусмотрительно захватил, несмотря на то, что сколько себя по- мню, эта часть туалета всегда вызывала у меня протест.

По закону подлости, к праздничному дню и без того щедрое калифорнийское со-

лнце вовсю раскочегарилось, и столбик ртути на термометре замер на отметке +83

по Форенгейту, что соответствует 28 по Цельсию. Можно только догадываться, ка-

ково мне было в тройке с затянутом вокруг шеи галстуком, несмотря на четко ра-

ботающие кондиционеры в Бальном зале, где проходило торжество и где недавно,

как мне сказали, выступал сам Михаил Горбачев, а на этот раз собралось человек

500, в их числе и я, чтобы отметить юбилей организации с длинным названием.

Как я и предвидел, торжественная часть была вялотекущей и напоминала партий-

но-комсомольский актив времен застоя в СССР. Отчетный доклад моей благодете-

льницы был затянут и, к удивлению, не прерывался аплодисментами и возгласами «Да здравствует!..», сами знаете, кто и что.

Томительное ожидание, когда же, наконец, доклад закончится, немного скрасил салат, а еще больше две бутылки вина, возвышавшиеся на богато сервированном посудой столе. Одних вилок у каждого было по три. Какая для чего, я, естественно, не знал. Но это не помешало мне с салатом успешно справиться.

Несмотря на то, что общий возраст семи сидевших за нашим столом сеньоров и

сеньорит составлял 528 лет, бутылки вскоре оказались пустыми, что свидетельство-

вало о далеко неисчерпанных возможностях участников вечера.

После доклада, как водится, начались прения. Из того немного, что уловил, я по-

нял, что выступают в основном спонсоры. Их приветственные речи (по бумажке) были значительно короче. Это радовало, тем более, что они шли параллельно со вторым блюдом – курицей с полусырым гарниром из цельной морковки и не то ар- тишоков, не то спаржи. Эти два овоща я всегда путаю. Мои сомнения, стоит ли ку-

шать гарнир, быстро развеялись, как только справа и слева от меня послышалось хрумкание.

Некоторые спонсоры пытались острить. Это я определил по раздававшимся вре-

мя от времени взрывам смеха, так как ни смысла острот, ни того, о чем говорили ораторы, я не улавливал. Но поскольку главной целью моего участия в вечере было

влиться в коллектив, то я тоже иногда подхихикивал, правда, часто с опозданием.

Торжественная часть завершилась награждением почетными грамотами и сувени-

рами двух самых отъявленных активисток. Что за сувениры, не разобрал, так как в этот момент принесли третье, дессерт, тоже фирменное блюдо, внешне напоминав-

шее по цвету пирожное, но без четко выраженной формы.

По моим подсчетом, все угощение вместе с отчетным докладом и хохмами спон-

соров больше, чем на 9 долларов и 99 центов не тянули. Поэтому, когда начались танцы, я мигом ринулся наверстывать недоданное.

Но, как поется в известной песенке: «Недолго мызыка играла…» Устроители ве-

чера посчитали, что 9.30 как раз самое время, когда сеньорам и сеньоритам пора на

боковую. И под звуки заключительного марша зал постепенно стал пустеть.

Несмотря на некоторые издержки, вечер вобщем прошел неплохо, хотя до конца не уверен, удалось ли мне полностью слиться с коллективом. Правда, на следую-

щий день говорили, что по танцам я гожусь. Еще я остался доволен вечером пото-

му, что появилась тема для этого небольшого рассказа.

Но самое главное, я убедился, что американцы такие же люди, как и все: любят получать удовольствие, радоваться жизни. И одно из таких мест – Беверли-Хиллз. Но для этого надо иметь возможность выписать чек не на 15 долларов, как сделал я, а на…

На сколько? Это уж зависит от вашей фантазии!

 

«ГРЕНД ОПЕНИНГ»

 

В отличие от России, где надписи на заборах и в туалетах всегда играли не после-

днюю роль в изучении могучего русского, в Америке эту функцию выполняют мно гочисленные объявления и реклама. И вот прогуливаясь однажды по торговому центру, что на З-й Стрит, я увидел большой плакат, извещавший о том, что такого- то числа в 9-00 утра состоится «Гренд опенинг» магазина натуральных продуктов, то есть тех, что выращивают без химических удобрений.

В одном таком магазине я уже как-то побывал. Определить на глаз, правда ли, что химия здесь ни при чем, не смог, а вот то, что цены кусаются, заметил сразу. Но то было рядовое, так сказать, ознакомительное посещение. А тут призывают по- сетить не что-нибудь, а «Гренд опенинг»» - торжественное открытие И я решил от- кликнуться.

Прийдя в назначенный день за несколько минут до открытия, я обнаружил перед входом солидную толпу единомышленников, тоже желающих принять участие в предстоящем шоу. Причем, у каждого в руке была булочка в фирменном пакетике. Их бесплатно раздавали два бойких молодых человека, дефилируя вдоль очереди с продовольственными колясками.

Увидев, что я еще неотоваренный, они радостно бросились ко мне, вручив каж-

дый по булочке. Врожденная скромность не позволила мне взять обе, а лишь одну, кстати, далеко не первой свежести. Но даренному коню, как говорится, в зубы не смотрят…

Как и было обещано, в 9-00 двери магазина распахнулись, и народ, не толкаясь и не обгоняя друг друга, спокойно устремился в огромный торговый зал, из чего я понял, что товара хватит на всех.

Надо сказать, что зрелище внутри впечатляло. Такого разнообразия и изобилия

мне еще видеть не доводилось, несмотря на то, что я успел застать Елисеевский ма- газин в Москве в годы его расцвета, когда от одних только запахов люди балдели. Но здесь плюс ко всему можно было еще вкусно поесть. Одних салатов, я насчитал, было не менее двадцати. Еще больше сортов сыра, не говоря уже о мясе, рыбе, ово-

щах. Но самое приятное: многое из того, что демонстрировалось, можно было поп- робовать и, между нами говоря, не один раз. А я, как назло, перед выходом плотно позавтракал...

И все же, усилием воли я сумел отыскать в своем желудке скрытые резервы. Но

поскольку они были не слишком велики, то я решил вначале ознакомиться с тем, что, где предлагают.

Сделав пару кругов по залу, зрительная память у меня всегда была на высоте, я

в голове составил примерное меню. Верхнюю строчку в нем уверенно заняли суха- рики с черной икрой, не исключено, искуственной. На втором месте оказалась пиц-

ца, затем сыр. В качестве дессерта я облюбовал фруктовый салат из клубники, ви- нограда, ананаса, папаи, банан, арбуза и дыни – в любой комбинации.

Как вы, наверное, догадались, особое внимание я уделил икре, всегда вызывав-

шей у меня положительные эмоции. Словно самолет, совершающий вынужденную посадку, кружил я над столиком, где колдовали над бутербродиками две девицы, с лиц которых не сходила благодарная улыбка за то, что посетители снизошли до их изделий. Чтобы меньше быть узнаваем, не знаю, почему вдруг у меня проснулась совесть, я то и дело менял выражение лица, надевал и снимал темные очки. Короче первым номером программы я остался доволен.

Затем наступила очередь пиццы, которую я впихнул в себя благодаря чашечке ко- фе. Да, чуть не забыл, по дороге между икрой и пиццей я еще попробовал кусочек сосиски. Сыр своим проникновением внутрь был целиком обязан чаю. Не будь его, он наверняка бы застрял где-то на полдороге.

Потом минут пять, если не больше, я размышлял над тем есть или не есть фрукто- вый салат. Если да, то какую комбинацию выбрать. Сомнения развеяло родимое пятно социализма – на халяву. Короче, салат я тоже слопал, правда, дыню так и не смог до конца одолеть…

Покинуть гостеприимный «Гренд опенинг» сразу после трапезы было неудобно, поэтому приличия ради я с видом гурмана осмотрел еще несколько прилавков, пе- риодически восклицая «Бьютифул!» и поднимая кверху большой палец, что дол- жно было означать восторг от увиденного. Адекватной реакции со стороны продав- цов не последовало...

Не скрою, с сожалением покидал я райский уголок, где еще много чего можно было попробовать. Дома в более или менее нормальное состояние меня привели нош-па с пургеном…

Итак, какой же вывод напрашивается из моего рассказа? Если не хотите вместо «Гренд опенинга» оказаться, прошу прощения за ненормативное слово, в «Гренд жопенинге», то на подобные мероприятия следует ходить натощак. А еще лучше устроить накануне разгрузочный день. Тогда вы точно получите полный инджой с большим фаном!

 

«СМАЙЛ»

 

Ни для кого ни секрет, что в Америке все улыбаются . Но одно дело знать, совсем другое испытать на себе, причем сразу по приезде из страны, которая не так уж ча-

сто давала повод улыбаться.

Для удостоверения личности потребовалась моя фотография. Делали ее тут же, куда я сдал анкеты и прочие документы.

Став на указанное девушкой-фотографом место и приняв торжественно серьез- ный вид, соответствовавший моменту, я услышал брошенное в мою сторону «сма- йл». Но поскольку раньше таким словом в меня никто «не бросался» и я не знал, что оно означает, то я, на всякий случай, еще сильнее выпятил грудь и, вобрав в ле- гкие как можно больше воздуха, затаил дыхание, вспомнив, что фотографы во вре- мя съемок обычно просят не шевелиться…

После третьего «смайла», произнесенного девушкой с наредкость доброй улыб-

кой, до меня, наконец, дошло, что делаю что-то не то. А вот, что «не то», убей Бог, не знаю. Выручила стоявшая недалеко сестра, сопровождавшая меня в первые дни на все мероприятия. За многие годы проживания в Америке она неплохо разбира-

лась в «смайлах».

-Да, улыбнись же ты, наконец!- произнесла она.

Признаюсь, до этого мне еще никогда не доводилось улыбаться по заказу. Но раз надо, так надо. Мобилизовав все свое артистическое мастерство, я выдал такой «смайл», что до сих пор не могу понять, как фотокамера осталась цела. Осознал я это позже, когда получил удостоверение и имел неосторожность взглянуть на фото-

графию. Причем, снимок, по-видимому, был выбран лучший, так как во время съе- мок «смайл» в мой адрес звучал еще не раз.

Так вот, с фотографии на меня смотрел плотно пообедавший людоед, страдаю- щий, как минимум, несварением желудка. Самой запоминающейся деталью после прищуренных глаз, которые бывают, когда сильно тужишься при, я извиняюсь, за- поре, были неизвестно какого цвета зубы, которые года полтора назад мне сделал за бутылку виски и два коньяка один из лучших специалистов в полузакрытой по- ликлинике, куда я был прикреплен…

Здесь я позволю себе небольшое отступление и коснусь зубов, поскольку они имеют самое прямое отношение к улыбке. Конечно, если хорошенько потрениро-

ваться, то можно научиться улыбаться, не раскрывая рта. Но это уже будет улыбка сквозь зубы, почти то же самое, что смех сквозь слезы.

Возможно, для России такой вариант годился бы, но не для Америки, где «смайл» скажем прямо, - одна из достопримечательностей, потому что улыбаются всюду и в любое время года: незнакомым на улице, в магазине, в автобусе и даже в туалете.

Но вершиной улыбания я считаю, когда, два водителя абсолютно новеньких «Ме-

рседеса» и «Тойоты», попавших в аварию, с обаятельнейшей улыбкой обмениваю-

тся визитными карточками, словно они всю жизнь мечтали о такой встрече и имен-

но при таких обстоятельствах…

Поэтому я понял: прежде, чем перейти на постоянный «смайл», следует для нача-

ла заняться зубами, тем более, что о мастерстве американских дантистов ходят ле-

генды, иногда ими же самими придуманные…

Нужно заметить, что заниматься зубами в Америке – удовольствие весьма доро-

гое, даже имея право на бесплатную медицину. Особенно, если взбредет на ум по-

пытаться сохранить собственные. Платить надо за все: за пломбу, за коронку, не говоря уже о мостах.

На этом фоне, по меньшей мере, странно выглядит тат факт, что протезы – бес-

платно. Но так как меня это полностью устраивало, то вступать в полемику с орга-

нами здравоохранения я не стал. Правда, мой врач-дантист, миловидная женщина, тоже со «смайлом», сказала, что предстоит еще пройти комиссию, поэтому необ-

ходимо придумать версию.

Моей фантазии хватило только на две. Первая – купался в океане, и волной смы-

ло мои вставные челюсти. Версия эта, по-видимому, была навеяна фильмом с одно-

именным названием «Челюсти», пользовавшего в свое время огромным успехом у зрителей. Вторая – прыгал с парашютом, он не раскрылся и я шлепнулся об землю, но чудом уцелел, а вот зубы, надо же, вдребезги разбились.

Врач заметила, что вторая версия не лишена оригинальности, но тут же выдвину-

ла свою: протезы потерялись во время переезда. И хотя мне было жаль расставать-

ся с парашютом, спорить не стал.

На комиссии, состоявшей из одного человека, мне был задан единственный во- прос:

-А где ваши зубы?

На что я прошепелявил заученную фразу:

-Потерял при перезде…

Ответ мой, судя по всему, удовлетворил врача, так как он произнес «О кей!», ко-

торое я расшифровал, как «Правильно сделали, что потеряли!»

Короче, через месяц я оказался при новых зубах. Теперь можно было приступить

к роздаче улыбок, чем я незамедлительно занялся…

Не буду утомлять читателей подробностями, как удалось процесс улыбания дове-

сти до автоматизма. Постепенно функцию эту стала выполнять одно из полушарий головного мозга, не знаю, то ли левое, то ли правое, а, может, оба вместе, разумее-

тся, при содействии центральной нервной системы. В результате я был полностью освобожден от того, кому, где и когда улыбаться. За меня теперь это делал динами- ческий стереотип.

Правда, иногда он допускал промахи. Однажды это произошло во время траурно-

го митинга, когда приятель, как-то странно посмотрев на меня, сказал, чтобы я пе-

рестал улыбаться. А у меня даже в мыслях этого не было.

Вторая накладка случилась совсем недавно, когда я со своей знакомой пошел на «Отелло». И вот, в самый что ни на есть душещипательный момент, когда мавр собственными руками душит Дездемону, и в зале то тут, то там слышатся всхлипы-

вавания, моя спутница обращается ко мне с вопросом:

-Не понимаю, чему здесь можно улыбаться?..

-А кто улыбается?- спрашиваю я

-Как кто? Ты! - говорит она.

-Я?

-Не веришь, посмотри в зеркало…

И она тут же вытаскивает из сумочки зеркальце и протягивает его мне.

Я посмотрел и увидел улыбающуюся физиономию, похожую на театральную ма- ску. Я понял, что, кажется, становлюсь настоящим американцем...

 

ТУАЛЕТНЫЙ РАЙ

 

Не знаю, как у кого, а у меня первые туалетные впечатления связаны с далеким детством, точнее со школьными годами. И хотя с тех пор утекло немало десятиле-

тий, перед глазами, словно вчера, стоит невзрачное деревянное сооружение, напо-

минавшее курятник, с двумя вытяжными трубами на крыше и с таким же количес-

твом входов с противоположных сторон – одно для мальчиков, другое – для дево-

чек, правда, без каких-либо надписей, кому, какой вход предназначен.

Еще более убого выглядело внутреннее содержание. На то были причины. Одна

из них – маленькая пропускная способность из-за одного-единственного сидячего человека-места. Поэтому во время перемен обычно выстраивалась очередь переми-

навшихся с ноги на ногу ребят, и периодичски раздавался вопль: «Слы-шь, парень, скоро ты там?!»

Ясно, что в такой сложной ситуации далеко не всем удавалось вернуться в класс к звонку. Но объяснение на строго-вопросительный взгляд учителя, почему опоз-

дал - «Был в туалете!» служило достаточным основанием, чтобы провинившийся не подвергся наказанию.

Школьный туалет имел еще одну особенность: метров примерно за сто по запаху можно было безошибочно определить его местонахождение. Кстати, этим методом я успешно пользовался и в дальнейшем, хотя всячески старался избегать обществе-

нные туалеты, так как большинство из них всегда почему-то находилось в полуза-

топленном состоянии...

К сожалению, в Америке способ, основанный на обонянии, оказался абсолютно непригодным. Больше того, на первых порах он не раз даже вводил в заблуждение: вместо туалета, я попадал в парфюмерный отдел, и наоборот, потому что по запаху они мало отличались друг от друга.

И вот, я, воспитанный на лучших традициях советского туалета, приезжаю в Аме-

рику, в самое что ни на есть логово загнивающего капитализма, и сразу попадаю, куда бы вы думали, в талетный рай. Естественно, первая реакция – такое быть не может. Ну, набрел случайно на образцово-показательный туалет, призванный рек-

ламировать американский образ жизни. Кстати, там, откуда я приехал, тоже здоро- во умели пускать пыль в глаза и вешать лапшу на уши.

Но посетив второй, третий, пятый туалет, а также, по ассоциации, школьный, на

который я возлагал большие надежды, мне ничего не оставалось, как развести ру-

ками: надо же, всюду одна и та же картина – чистота, не пахнет, горячей и холод- ной воды, хоть залейся. Жидкое ароматное мыло, салфетки для рук, специальные одноразовые подстилки на сидения, извиняюсь, под попу, в неограниченном коли-

честве туалетная бумага, а в женском отделении, говорят, стоят даже столы, на ко- торых, при необходимости, можно перепелинать ребенка.

О технической оснащенности вообще говорить не приходится: всякие освежите- ли, обогреватели, кондиционеры, и все - бесшумные, чтобы не мешать процессу. Словом, почти как в Центре по управлению космическими полетами...

Вот чего не видел, так это цифровых компьютеров с лазерными принтерами. Пра-

вда, с другим «ноу-хау» столкнуться все же пришлось. Причем, я едва не стал его жертвой.

Закончив как-то процедуру, я, как всегда, решил помыть руки. Подхожу к крану, высматриваю, куда на что можно нажать или повернуть. Ничего не вижу. А руки уже успел намылить, уверенный, что как и раньше, все будет в порядке, тем более, что рядом еще четыре таких же крана и под одним из них за минуту до этого мыл руки другой посетитель, и вода у него лилась. Значит, мой - неисправный…

Вообще, не в моем характере злорадствовать по поводу чужой беды. Но на этот раз, скажу честно, я обрадовался. Все-таки, хоть один недостаток! Одарив кран пре зрительной улыбкой, я перешел к недавно работавшему, который, на удивление, повел себя точно так, как его предшественник.

Раздосадованный очередной неудачей, я решил применить силу и стал крутить кран в разные стороны. Это тоже не помогло. Бесполезными оказались и слова, мы-

сленно посылаемые мной в адрес изобретателей кранов-головоломок. Самым безо-

бидным среди них было «Идиоты!»

И когда вконец обессиленный неравной борьбой с техническим прогрессом, я обреченно подставил руки под кран, в тот же миг послышалось ласковое урчание льющейся воды. Откуда я мог знать, что парадом командуют фотоэлементы! Выхо- дит, зря радовался. Но что поделаешь: такой уж я невезучий.

Одна из действующих лиц в моем рассказе «Мечтатель» тетя Броня, посетив но-

вый общественный туалет в родной Шлымазлтовке, выйдя, воскликнула: «Не туа- лет, а одно объедение!” Думаю, что не обязательно надо следовать совету тети Бро-

ни, особенно в Америке, где вкусной еды навалом. Но это, как говорится, дело вку-

са, по поводу которого спорить бесполезно.

Я хочу сказать другое: если когда-нибудь судьба вас забросит в эту удивительную страну, постарайтесь выкроить время и сходить в общественный туалет. Не пожа- леете, Ведь интересно еще при жизни побывать в раю, пусть даже туалетном. Тем более, что платить за это не надо.

Если кому-то покажется, что автор малость переборщил с раем, то хочу напомни-

ть, что все познается в сравнении. Еще Антон Павлович Чехов сказал: «Если вам в глаз попала соринка, радуйтесь, что не бревно!»

 

ТЕЛЕФОННАЯ КАРТОЧКА

 

Надо сказать, что жуликов разного калибра в Америке отнюдь не меньше, а, мо-

жет быть, даже больше, чем в любой другой стране, хотя законы, вроде бы, призва- ны защищать народ от оных. Чтобы не быть голословным, расскажу, как меня, вер- нее с моей подачи, облапошили моего лучшего друга.

Чем наш брат-пенсионер занимается в свободное от врачей и процедур время, ко- торого у него после всего остается еще навалом? Верно, ищет, где бы купить поде- шевле. И вот, забредя как-то в магазин и увидев множество развешанных, словно гирлянда, телефонных карточек, я поинтересовался у продавца, какая из них самая дешевая для звонков по Америке. Он снял одну и протянул ее мне.

Повертев в руках ярко оформленную картонку и узнав, что минута разговора сто- ит чуть ли ни цент – такое может лишь приснится во сне – я тут же выложил пять долларов и стал обладателем уникальной телефонной карточки, на радостях поза- быв, что «бесплатным сыр бывает только в мышеловке…»

Прийдя домой, я первым делом решил выяснить, как работает моя покупка. На-

брав напечатанный на карточке крупным шрифтом номер телефона, я услышал не-

большой монолог телефонистки на английском, из которого уловил. что следует нажать на единицу, что я и сделал. После чего женский голос снова что-то залопо-

тал. С трудом я врубился, что нужно еще раз нажать на злополученную единицу и

уже затем набрать номер абонента, с кем хочешь пообщаться.

После небольшой паузы все тот же голос, не исключено, что все это проделывал автомат, попросил меня назвать свое имя. Мне это показалось немного подозрите-льным, но поскольку на карточке отсутствовал код, то я решил, что, по-видимому, эту функцию отныне будет выполнять мое имя.

Первым, на ком я решил испытать действие карточки, был мой самый близкий

друг, проживающий в Бостоне. Проделав операцию с двойным нажатием единицы

и именем, я через минуту услышал в трубке знакомый голос друга. Звонок мой при

шелся как раз на следующий день после того, как российская сборная на чемпио-

нате мира по футболу бездарно проиграла бельгийцам. А так как оба мы были за- ядлыми болельщиками, а в юности даже немного играли на любительском уровне, то трудностей с выбором темы для разговора не испытывали

Потом я еще с перерывом в несколько дней снова звонил в Бостон, не слишком

заботясь о времени. Стоит ли экономить и отказывать себе в удовольствии, раз ми- нута обходится в какой-то жалкий цент!

Прошла, наверное, неделя после последнего разговора. Звонит друг.

-Ты сидишь или стоишь?

-Сижу, - отвечаю я. – А что?

-Очень хорошо! Пришел счет на 24 доллара за наш первый телефонный разговор.

-Вот это да! Но причем здесь ты, ведь звонил я?

-Скажи, пожалуйста, в карточке по этому поводу ничего не сказано?

-По-моему, нет. Сплошное «фри» (бесплатно).

-Странно. Продиктуй мне номер телефона компании, выпускающей эти карточки. Попробую выяснить, в чем дело…

Через день все прояснилось. Оказывается, после того, как я называл свое имя, оператор спрашивал моего будущего собеседника, так чтобы я не слышал, хочет ли он со мной поговаривать. Реакция, разумеется, была положительной. Тут же вклю-

чался счетчик и начинался отсчет минутам, но не за цент, как было обещано, и да- же не за двадцать центов каждая, а по доллару и больше. Причем, раплачиваться теперь должен был мой собеседник, а не я, затеявший весь сыр-бор.

Непредвиденные расходы друга я, конечно, взял на себя. Но подумать только, ка-

кие жулики! Хоть предупредили бы во что обойдется минута разговора. Правда, ес-

ли бы они это сделали, то не были бы жуликами...

Единственное, что меня успокоило: я всегда считал, что за учебу надо платить, а за ошибки и глупость – расплачиваться. Недаром говорят, что за одного битого

двух небитых дают!

А вчера знакомая, очень милая, интеллигентная женщина, которая придумывать

не станет, прочитав эту зарисовку, рассказала, как ее однажды тоже пытались об- мануть, всучив по дешевке часы. Ни за что не угадаете, какие! Часы действитель-

но были уникальные, не то, что какая-то паршивая телефонная карточка.

Спустя какой-то час после покупки часов она обнаружила, что ходят они в… об-

ратную сторону. И хотя она понимала, что вряд ли когда-нибудь еще представится

такая фантастическая возможность не только остановить бег времени, но и повер-

нуть его вспять, а это значит оставаться всегда молодой, она не пожелала быть об-

манутой. С большим трудом ей удалось уговорить продавца забрать часы и вернуть деньги.

 

ПАРАД-АЛЕ

 

Сказать, что американцы любят зрелища – всякие шоу, парады, номинации, пре-зентации, значит, сказать ничего или очень мало. Больше того, складывается впеча-

тление, что без них они просто не могут.

Еще мне кажется, что любовь американцев к зрелищам имеет исторические корни

и берет свое начало аж с Великой французской революции, на знаменах которой

было написано «Хлеба и зрелищ!» Ну, а так как в Америке с хлебом и с прочими продуктами давно уже все в порядке, то вся созидательная энергия ныне направле-

на на зрелища.

Чтобы не быть голословным, скажу, что одних парадов только в Нью-Йорке еже-

годно проходит 17, то есть, по полтора в месяц. Праздничных дней я насчитал в ка-

лендаре около 30. Здесь и день матери, и отдельно день отца, дедушки и бабушки, их почему-то объединили вместе, день патриота, день Колумба и т.д.в том же духе.

Правда, не все тридцать памятных дней являются нерабочими, но подавляющее

большинство отмечается торжественно, весело шумно, я бы даже сказал, чуточку балаганно. Много музыки, цветом, разукрашенных автомобилей, движущихся плат форм с декорациями на сказочные сюжеты. Студенческие оркестры, ковбои и ама-

зонки на лошадях, многометровые чучела доисторических рептилий, среди кото-

рых первое место бесспорно принадлежит пользующимся всеобщей любовью аме-

риканцев динозаврам.

И хотя сценарии парадов мало отличаются друг от друга, один, на мой взгляд, все же стоит особняком – это парад гомосексуалистов и лесбиянок, на котором летом сего, 2002 года я имел удовольствие присутствовать в качестве зрителя, подчерки-

ваю зрителя, а не участника, так как в пору моей активной половой деятельности нетрадиционная любовь каралась законом. Пример тому – популярный в 40-х годах певец Вадим Козин, сосланный за это самое в Тмутаракань.

Должен признаться, что готовясь к встрече с необычным, я испытывал некоторое

волнение. Во-первых, во что нарядиться. Во все голубое – слишком вызывающе.

После долгих колебаний я остановился на голубых джинсах (все-таки), светлой бе- зрукавке, кроссовках и… красных трусах. Как-никак, парад. А какой парад или де-

монстрация без красного? Короче, снова сработал советский синдром. Кроме то-

го, те, кто видел меня в красных трусах, говорят, что они мне к лицу…

Вторая трудность была языкового плана. Не знаю почему, но слово «гомосексу-

алист» мне страшно резало слух. То ли потому, что в последней свое части оно со-

звучно с такими словами, как марксист, коммунист, то ли по другой причине. По-

пытка придумать что-то свое тоже успеха не имела. Самое удачное, что пришло на ум – гомосексуал (по аналогии с бисексуалом), тоже звучало почти как интернаци-

онал…

На параде, слава Богу, лингвистическая проблема решилась сама собой. На тран-

спарантах гомики фигурировали под вполне пристойным названием геи. Правда, тут же возникла мысль, что было бы логично в таком случае лесбиянок назвать гей-

шами. Эта идея неожиданно вызвала цепную реакцию: раз геи и гейши, то для лю-

бовного трегульника подходят рикши. Короче, я немного запутался…

Но что интересно: слово «лесбиянка» у меня внутреннего протеста не вызывало. Больше того, оно мне даже казалось мелодичным. Эта, на первый згляд, странная ассоциация нашла свое подтверждение во время парада, когда в поле зрения поя-

вилась еврейская моторизованная колонна в составе одного автомобиля, на кото-

ром за музыкальными инструментами восседали несколько представительниц не-

традиционной сексуальной ориентации и исполняли «Хаву-Нагилу», а следовав-

шая за автомобилем небольшая группа ребят и девушек в такт мелодии размахива-

ли американскими и изральскими флажками.

Буквально пару слов о флажках. Звездно-полосатый в Амсрике можно увидеть

всюду: на дверях и окнах домов, на крышах автомобилей, а после трагического 11

сентября, вызвавшего в стране небывалый всплеск патриотизма, даже на трусах, купальниках, бюстгальтерах и прочих изделиях ширпотреба. Кстати, с неменьшим уважением американцы относятся и к своему гимну. Эти два атрибута государст-

венности, они, пожалуй, любят даже больше, чем динозавров.

Теперь о самом параде, который начался в объявленное время с опозданием всего

на сорок минут. Вообще, немецкой пунктуальностью американцы не отличаются,

по-видимому, считая, что «счастливые часов не наблюдают…»

Право открыть праздничное шествие было предоставлено мотоциклистам. Своим

ревом они как бы задали тон всему действу, так как до конца парада шум уже не

стихал. Причем, производили его не участники, которые вели себя вполне пристой-

но, а многочисленные зрители, запрудившие тротуар по обе стороны дороги.

За мотоциклистами проплыли легковые автомобили с высокопоставленными чи-

новниками. На переднем, так и хочется спеть «Стенька Разин». Но история свиде-

тельствует, что крестьянский вождь в половом отношении был мужиком нормаль-

ным, потому что обнимался не с кем-нибудь, а с княжной. Правда, потом он ее вы-

бросил за борт в набежавшую волну, но это уже другая история.

Так вот на переднем лимузине в окружении свиты находился сам мэр Лос-Анд-желеса. Определить на глаз, какой сексуальной ориентации придерживается город-

ской голова, было нельзя, а вот то, что четверо из шести членов консульского сове- та в муниципалитете – геи, ни для кого секретом не было. Появление на параде улыбчивого и приветствующего ручкой мэра связано было, скорее всего, с прибли-

жающимися выборами…

Затем начался парад-але участников. Ничего шокирующего в одежде демонстран-

тов я не приметил. Вообще, в Америке шокировать одеждой невероятно трудно, ес-

ли возможно вообще. Каждый надевает на себя все, что взбредет на ум, мало забо-

тясь о том, что об это подумают другие. Другим, в свою очередь, тоже наплевать, что ты на себя напялил.

Несколько мужчин в женских нарядах, париках и с намалеванными лицами были, скорее, призваны развлекать публику. Остальные геи старались в разумных преде-

лах демонстрировать свои бронзовые, мускулистые тела, что выглядело вполне эс- тетично. Женщины, со своей стороны, знакомили присутствующих, главным обра-

азом, оголенными пупками, стройными ножками и декольте, из которого кокетливо выглядывала грудь. Чем-чем, а этой частью тела американки не обделены.

В отличие от демонстрантов, зрители вели себя более чем расковано: вопли вос-

торга перемежались со свистом одобрения, аплодисменты – улюлюканием тоже в положительном смысле. Глядя на это, невольно начинало казаться, что еще сов-

сем недавно некоторые из них тоже были участниками подобных парадов, но сей-

час уже на пенсии. И еще одно предположение закрадывалось в голову: при таких темпах недалек тот день, когда, так называемое, сексуальное меньшинство превра-

тится, если не большинство, то в весьма внушительную силу.

В этой связи приходит на ум поистине гениальное предвидение поэта-песенника, написавшего когда-то такие слова: «Все было вокруг голубым и зеленым…» С го-

лубым, я думаю, все ясно. А вот что имел ввиду поэт под «зеленым», можно лишь догадываться. Не исключена и такая версия: поскольку остров Лесбос, откуда по-

шли лесбиянки, круглый год покрыт зеленью, то, возможно, основоположницы но- вого вида любви из-за нехватки жилплощади резвились на травке…

Но вернемся к параду. Как человек, воспитанный на критике и самокритика – дви

жущей силы общества, я, естественно, не мог пройти мимо отдельных недостатков. Главный из них, считаю, – некоторая обезличенность. Не всегда можно было точно определить, что за колонна проходит. Сексуальная принадлежность отгадывалась сразу: мужчины – геи, женщины – лесбиянки. А вот профессиональная?! Прият-

ным исключением на этом фоне выглядела смешанная колонна полицейских, и то потому, что все были одеты в униформу.

Ну, как тут не вспомнить первомайские парады в Советском Союзе. Каждую ко-

лонну в обязательном порядке возглавляло руководство и многометровый экспонат продукции, которую выпускало предприятие. Так впереди трудящихся завода «Бо-

гатырь», производившего, наряду с военным оборудованием, еще и галоши, двига- лся гигантский макет галоши. Первая образцовая типография, например, везла на колесах огромную раскрытую книгу, на которой золотыми буквами красовалось «Сталинская конституция»…

Были недостатки и помельче. С некоторых машин в сторону зрителей периодиче-

ски летели разноцветные пластиковые бусы и пригорошни конфет. Так вот бусы – просто стыд! Неужели, самая богатая страна в мире не могла раскошелиться на бо-

лее достойные подарки своим согражданам в такой день?

То же самое можно сказать и о конфетах, которые на поверку оказались дешевой карамелью. А я, например, люблю халву в шоколаде, карамель на дух не переношу

Самое смешное, что эта моя любовь к халве в шоколаде на самом финише пред-

ставления сыграла злую шутку. Какие-то молодые люди стали раздавать зрителям пакетики, внешне похожие на обертку моих любимых конфет. Как и другие, я тоже протянул руку, в которую мне положили целых три штуки.

Беглого взгяда было достаточно, чтобы определить, что к халве в шоколаде они никакого отношения не имеют. Последующее исследование загадочных предметов показало, что это всего навсего презервативы, причем, сделанные в Таиланде. Они,

как понимаете, были мне ни к чему, несмотря на самые добрые чувства к стране-

изготовителю…

Но все эти недостатки меркли на фоне действительно яркого, жизнерадостного праздника тех, кто еще совсем недавно был как бы вне закона и общества. Что до их сексуальной направленности, то скажу честно: мне абсолютно безразлично, кто с кем и как спит в свободное от работы время. Тем более, что это никому не меша-

ет.

Да, подобный образ жизни может сказаться на росте народонаселения. Но для этого есть индусы, китайцы, мексиканцы и прочие латино-американцы, накопив- шие богатый опыт по части деторождения и готовые в любой момент восполнить потери. Так что волноваться по этому поводу не следует, а, наоборот, накапливая постепенно эмоции, дожидаться очередного парада, чтобы вновь встретиться с та- кой неоднозначной, но в то же время в чем-то прекрасной действительностью...

 

ДЕНЬ БЛАГОДАРЕНИЯ

 

Прежде всего хочу успокоить читателей, что не собираюсь рассказывать о всех американских праздниках. Их много, они разные, и каждый по-своему интересен. Но еще об одном, который по значимости стоит сразу за самым главным – Днем независимости, хочу кое-что поведать, поскольку с ним связаны некоторые любо-

пытные моменты…

Не знаю, только ли у меня, приехавшего из России всего два года назад, или же все такие, прибывшие из тех краев, но стоит мне прослышать о каком-то праздни-

ке, как сразу начинаю лихорадочно искать аналог в многострадальной советской действительности. Иногда его нахожу, иногда – нет.

И вот придя к выводу, что Дню благодарения в этом смысле не повезло, я нео-

жиданно вспомнил о том, как накануне наших основных праздников во всех учреж-

дениях и организациях на доске приказов вывешивались нерукотворные произве- дения руководства, из которых явствовало, что таким-то сотрудникам за ударный труд, выражавшийся в своевременном приходе на работу, редких перекурах, чае-

питиях, а также посещениях туалета, выносится благодарность, а некоторым дру-

гим, с неменьшим рвением относящихся к своим обязанностям, но страдающим гастритом и по этой причине часто отлучающимся в туалет – выговор, в лучшем случае на вид.

Америка, к счастью, всего этого избежала, и День благодарения здесь отмечают все в приподнятом настроении, так как это прекрасный повод вкусно поесть. Хотя и на остальных праздниках и в оставшиеся 330 дней в году американцы делают тоже самое. Однако это не мешает им радоваться каждой возможности еще раз

встретиться с произведениями кулинарного искусства.

Наверное, поэтому, выражаясь научно, людей с избыточным весом здесь намного больше, чем с неизбыточным. Что касается дистрофиков, то лично я их не встре-

чал, точно также, как и пьяных. Одного подвыпившего, правда, видел, но то был я сам. Кстати, считаю это весьма серьезным упущением в культурной жизни страны, поскольку отсутствие пьяных на свой манер обедняет эту культурную жизнь.

Надо сказать, что если в Америке и есть какие-то культы, то это в первую очередь

культ еды. Едят всюду – в ресторанах и ресторанчиках, в кафе и бистро, забегалов-

ках, которых пруд-пруди. Едят сидя, лежа стоя, на ходу, дома, в гостях, в парках, где для этой цели сооружены столы и жаровни-мангалы. Все национальные кухни мира можно найти в Америке, поскольку сама она – ни что иное, как винегрет из разных народов и народностей, населяющих земной шар.

Знаете, что делают американцы, появившись на работе после уикэнда? Первым делом со всеми подробностями рассказывают о том, что они ели в эти дни и как ве- ликолепно готовят в таком-то ресторане, кафе.

50% рекламного времени, если не больше, по ста с лишним каналам американс- кого телевидения так или иначе посвящено еде. И надо признать, не без эффекта, поскольку при всей моей непрязни к рекламе я не раз ловил себя на мысли, что «надо будет как-нибудь попробовать это!»

Правда, порой фантазия перехлестывает. Представьте себе такую картинку: юное создание, достойное кисти Рафаэля, с жизнерадостной улыбкой запихивает в рот не то двойной гамбургер, не то тройной чиизбургер. А по окончении процедуры со смаком облизывает свои музыкальные пальчики…

Я знаю, что на кончике языка у вас вертится вопрос: «Все это хорошо, но причем здесь День благодарения?» Не торопитесь, дойдет очередь и до него.

Так вот. Примерно дней за десять до этого самого Дня ко мне начали поступать звонки от родственников, что в «Вансе» (это название магазина), членом клуба ко-

торого я имею честь состоять, по баснословно низким ценам продаются копченные индейки. А индейки - непременный атрибут Дня благодарения.

Посколько я упомянул о членстве, буквально в двух словах расскажу, что это за штука. Первым моим гражданским актом после того, как я очутился на американс-

кой земле, стало, по наводке приятеля, вступление в члены клуба двух популярных супермаркетов «Ванс» и «Ралф». Стремительность, с какой я это сделал, объясня- лась тем, что никаких взносов платить за это не надо, наоборот, тебе делают всево-

зможные скидки. Например, упомянутая индейка для членов клуба стоила почти в два раза дешевле – 9 долларов и 99 центов вместо 17 долларов и 99 центов для не- членов. Между прочим, если вы думаете, что 99 центов – это не моя хохма, то оши-

баетесь. Круглые цифры в ценах здесь не популярны…

Но, как говорят французы, «вернемся к нашим баранам», а в нашем случае – к ин-

дейкам. После звонков, разумеется, тут же встал вопрос: покупать или не покупа-

ть? И снова в какой уж раз свое веское слово сказали мои звуковые галлюцинации. По-английски индейка звучит примерно так: «Терки» – почти турки. Я же, как из-

вестно, в свое время имел неосторожность окончить турецкий факультет. Нынеш-

няя моя фамилия Туров, тоже где-то рядом с терками и турками. Короче, индейку я решил купить.

В «Вансе», за стеклом в морозильной камере навалом лежали огромные тушки.

Выбрав одну из них, я погрузил ее в коляску, и, расплатившись, отвез домой. Цели-

ком в холодильник она влезать не захотела. Разрезать на части тоже не представля-

лось возможным, поскольку была заморожена. На помощь пришла родственница, на счету которой было более 20 съеденных индеек – по числу прожитых в Амери-

ке лет. Она посоветовала:

-Не мучайся, оставь на ночь. Утром разделай и каждую часть положи в отдель-

ный пакет. Все это засунь в морозильник и вынимай оттуда по одному пакету…

Утром индейка действительно была пригодна для разделки. Правда, это тоже оказалось непростым делом, так как надо знать ее анатомическое устройство, а в моем институте такого предмета не было. С грехом пополам я все же справился с индейкой и, не дожидаясь праздника, начал ее есть…

Уже давно прошел День благодарения, кто-то стал готовиться к Рождеству, кто-

то к Новому году, а я все продолжал кушать индейку. Она уже начала мне сниться по ночам. На нервной почве я даже сочинил стишок.

Эх, индейка, ты индейка!

До чего ты довела?

Ты не птица, ты- злодейка,

Раз людей с ума свела.

Не буду говорить, чем все кончилось. Но поскольку я чувствую за собой некото-

рую вину, то считаю нужным принести извинения всем оставшимся в живых ин-дейкам и заодно индюкам тоже. Больше того, обещаю, что если меня изберут пре- зидентом Америки, то поступлю точно так же, как мои предшественники Клинтон и Буш-младший, помиловавшие на глазах миллионов телезрителей преподнесен-

ных им в День благодарения индеек, причем, сделаю я это, как они - на лужайке перед Белым домом.

А теперь о главном. Кого же все-таки следует в первую очередь благодарить в День благодарения? Начнем с индейцев из племени Вампаног, оставивших в жи- вых несколько десятков пилигримов, высадившихся 382 года назад на американс-

кий континент. Благодарности, несомненно, заслуживает и вождь другого племени по имени Скванто, научивший первых колонистов, как выжить в необычайно труд- ных условиях выжить. Самые теплые слова должны быть адресованы, разумеется, президенту Аврааму Линкольну, подписавшему указ, объявляющий последний че- тверг ноября праздником Дня благодарения. При желании можно еще отыскать несколько достойных имен.

Но одно мне непонятно, почему за это и многое другое надо благодарить только раз в году? Например, мой дядя Миша, теперь он, само собой, Майкл, делает это каждый день и по три раза – после завтрака, обеда и ужина. И благодарит он не от- дельных людей, чтобы снова, не дай Бог, не было культа личности, которым сыт по горло от прошлой жизни, а всю Америку. За то, что она предоставила ему счастли- вую старость. К сожалению, со счастливым детством и юностью он, уже опоздал. Сейчас этим пользуются его внуки. Причем, благодарит не просто так - спасибо, а словами из популярной песни, ставшей, по-существу, вторым гимном страны - “God bless Аmerica!”

 

ПАРАДОКСЫ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВА

 

Америка - страна удивительная. Не в том смысле, что она очень хорошая, хотя и не без этого. А в том, что все время заставляет удивляться. Не хочешь, а удивляе-

шься, особенно, если ты прожил здесь немного времени.

Конечно, постепенно это проходит. Так уж устроен человек – он ко всему привы-

кает. Появись, например, завтра в газетах или где-нибудь еще сообщение о том, что а городе Н. суд не только оправдал бандита, пытавшегося ограбить банк, но и при-

судил ему многотысячную компенсацию за то, что при попытке к бегству он, бед-

няга, поскользнулся на свежевымытом полу и повредил ногу, мало кого это удивит.

Вы скажите, случай этот мной придуман. Правильно. Но вот пример из той же оперы, имевший место быть. В Нью-Йорке мужчина решил покончить жизнь само-

убийством. Для этого он выбрал простой способ – броситься, как это сделала когда

-то Анна Каренина, под поезд. Однако машинист паровоза своевременно заметил,

резко затормозил, и неудачник-самоубийца остался жив, но потерял руку и ногу. По выходу из больницы он тут же настрочил в суд иск на машиниста за то, что тот

не вовремя остановил поезд.

Как вы думаете, какое решение принял нью-йоркский суд? Присуждает пострада-

вшему 650 тысяч долларов, несмотря на то, что в ходе судебного разбирательства он еще раз пытался покончить собой, но снова безуспешно…

Хотите еще что-нибудь в этом роде? Пожалуйста!

Заключенный одной из тюрем в штате Невада по фамилии Кеннет Паркер за гра-беж получил 15 лет. Кстати, он по сей день все еще отбывает наказание. И вот од-

нажды паинька Паркер решил купить в тюремной лавке два бутерброда с ореховым маслом, между прочим, любимая еда многих американцев. К несчастью, в лавке в

наличии оказался лишь один такой бутерброд, и продавец предложил ему второй, но со сливочным маслом.

Возмущенный Паркер написал в суд заявление с требованием компенсировать

его психическую и эмоциональную боль, вызванную неравноценной заменой, и по-

требовал наказать лавочника и выплатить ему, Паркеру, компенсацию в размере пяти с половиной тысяч долларов. Иск был принят к производству и рассматривал-

ся в течение двух лет. На сей раз Фемида проявила характер.

Но что интересно: все эти и подобные гримасы правосудия, которым нет числа, продиктованы самыми благими намерениями – защитить честь и достоинство чело-

века, его свободу. Но говорят, что и дорога в ад тоже вымощена благими намере-

ниями…

Давайте удивляться дальше. Законов в Америке пруд-пруди, на все случаи жизни. Правда, и здесь иногда случаются проколы. Тем не менее, американцы гордятся своим законодательством, считая его самым совершенным; при каждом удобном случае напоминают, что за двести с лишним лет существования их Конституции в нее были внесены всего несколько поправок.

Не испытывает Америка недостатка и в законодателях всех уровней. Не будем

касаться законов федеральных, тем более, что юридические познания автора не по-

зволяет ему вступать в полемику с теми, кто съел на этом деле не одну собаку. А вот, чтобы оценить некоторые законы, принятые в отдельных штатах, специалис-

том в области права быть необязательно. В этом вы сможете убедиться сами, если отправитесь со мной в небольшое путешествие по Кодексу законов.

Начнем с Калифорнии, поскольку один из законов этого штата гарантирует своим жителям, ни мало, ни много, солнечный свет, что отродясь находилось в ведении его величества Природы. В то же время два других закона категорически запреща-

ют, с одной стороны, держать в качестве домашних животных улиток, ленивцев и слонов, а, с другой, женщинам водить автомашину в домашнем халате.

В городе Темекула уткам, например, предоставлено преимущественное право пе-

реходить улицу Ранчо Калифорния в любое время суток. Аналогичными льготами перехода, но через автодороги, пользуются павлины в городе Аркадии.

В Блисе надевать ковбойские сапоги можно лишь тем, кто имеет не менее двух

коров. А в городе Чико, как и в штате Юта, запрещены ядерные взрывы. Нарушите-

лям грозит штраф 500 долларов.

В Лафайете можно плевать на землю только тогда, когда другое лицо находится на расстоянии не менее 5 футов (чуть более 1,5 метра.). В городе Норко чтобы со-

держать дома носорога, нужно получить специальное разрешение, стоимостью100 долларов.

В Лос-Анджелесе муж не имеет права бить свою жену ремнем шире, чем 2 дюйма (дюйм – 2,54 см.) без ее согласия. А всем жителям этого мегаполиса возброняется ловить бабочек при уличном освещении, а также облизывать жаб.

В городе Палм-Спрингс противозаконно прогуливаться с верблюдом по Палм-Ка-

ньон Драйв между 4 и 6 часами вечера, а в Сан-Франциско – слонов без поводков

по Мапкет-стрит. В миллионном Сан-Диего запрещается охотиться на зайцев из за-

дних окон трамвая.

Мы в штате Аризона. Здесь запрещается спать ослам в ванной, в городе Глендэле ездить на автомашине задом наперед. В Прескоте дискриминации подверглись ло-

шади, которым запрещено гарцевать на лестнице у входа в городской суд. Закон го-

рода Томбстона милостиво разрешает мужчинам и женщинам, чей возраст перева-

лил за 18, улыбаться, но только, если во рту отсутствует не более одного зуба.

Следующая остановка - штат Вашингтон. «Водитель, имеющий уголовное прош-лое,- гласит закон,- объязан, въезжая на территорию штата, позвонить шефу поли-

ции и сообщить, что он пребывает в город». Запрещена почему-то продажа матра-

сов по воскресеньям, а также поджигать имущество соседа без его предваритель-

ного разрешения. В городе Сиэтле женщине, сидящей на коленях у мужчины в ав-

тобусе или вагоне и не подложившей под себя подушку, грозит тюремное заклю-

чение.

Штат Алабама. Здесь запрещается держать вафельный стаканчик с мороженым в заднем кармане брюк в любое время суток, а также водить машину с завязанными глазами и босиком, а по воскресеньям играть в домино. Зато мужьям города Джас-

пер разрешается бить жен палкой, но не толще, чем большой палец руки…

В штате Флорида противопоказан секс с дикообразом. Не разрешается разбивать в день более трех тарелок и четырех кружек. Находиться в центре города Пансаку-лы могут лишь те, у кого в кармане не менее 10 долларов.

Штат Джорджия. В Атланте запрещено лежать на спине у другого человека. В го-

роде Санта Мэри нельзя плевать на тротуар после захода солнца. Каждый житель Асворса обязан иметь грабли.

И на закуску небольшая пробежка по некоторым другим штатам. В городе Сан-Антонио (Техас) не разрешается пользоваться автобусом обезъянам. Им же в Саут-Бенде (Индиана) курить сигары. В Эссексе (Нью-Джерси) уткам запрещено крякать после 10 часов вечера. В Балтиморе (Мэриленд) водить львов в кинотеатры города. В Милфорде (Массачусетс) нельзя мочиться из окон автомобиля. А в городе Дет- ройте даже семейным парам заниматься любовью в автомобиле за пределами их земельной собственности…

И таких законов в Америке много. Все ли они сегодня действуют, сказать не бе-русь. Но поскольку их никто не отменял, значит, силы своей не утратили. В любом случае, они - прекрасный повод улыбнуться и еще раз убедиться, до чего беспреде-

льна человеческая фантазия и…

А вот «и» пусть каждый придумает сам. Глупость это или тупость, а может, что-то другое. Не бойтесь, свобода слова и неприкосновенность вам гарантированы Конституцией .

 

НЕСКОЛЬКО ЭСКИЗОВ К ЗАРИСОВКАМ

 

Об американской рекламе написано столько, что сказать о ней что-то новое трудно. Впрочем, ничего удивительного в этом нет, так как сие изобретение чисто американского происхождения.

Реклама в Америке вездесуща, Она на земле, на воде и в воздухе, она ходит, пла-

вает, летает. Звучит по радио, на телевидении, где одна минута рекламного време-

ни порой стоит миллион долларов. Она в газетах и журналах, буклетах и просто ли-

стовках. Она вещает, просит, уговаривает, обещает. Поет, танцует, кружится. Пере-

ливается всеми цветами радуги. Бежит, сломя голову, торопится быть у цели пер-

вой. А цель эта - обыкновенный человек, которого, словно паутина, обволакивает и не отпускает до конца его дней. И нужно обладать большим мужеством и волей, чтобы устоять перед ее массированными атаками .

Даже я со своим совковым сознанием, считавший рекламу ни чем иным, как ве-

ликим обманом (хорошее в рекламе не нуждается) вынужден был признать несос-тоятельность своей теории, когда после нескольких рекламных роликов о Лас-Ве-гасе, решил воочию убедиться, что это за штука - всемирный центр игорного биз-неса. Увиденное во сто крат превзошло все ожидания. Предо мной предстала сказ-

ка, воплощенная человеческим разумом и мастерством в неповторимую действите-

льность.

Конечно, обещанных несколько тысяч долларов, я не выиграл и выделенные для этой цели деньги в двузначном выражении благополучно спустил, но это нисколь-

ко не испортило мне настроения. Обманутым я себя не почувствовал…

Об изобретательности американцев в области рекламы, вокруг которой крутятся десятки миллиардов доларов, говорить не приходится. Работают в этой сфере нас-

тоящие профессионалы. Достаточно для этого увидеть неоновую фантасмагорию на 5-й Авеню в Нью-Йорке.

Но, пожалуй, самую оригинальную рекламу я увидел недавно из окна автобуса на пересечении двух бульваров Санта Моника и Уилшир в Лос-Анджелесе. На огром-

ной заднице (здесь это не диковина) темнококожей девицы, одетой в белые брюки, большими буквами было написано “All stand!». Я перевел, как «Все стоит!»

Конечно, сказано чересчур смело, но по-видимому, девица знала это по собствен-

ному опыту…

 

х х х

 

Собак, кошек и прочую домашнюю живность американцы обожают. Так в 8-мил-

лионом Нью-Йорке, например, в домах проживает 5 миллионов представителей животного мира.

Правда, понятие «домашняя живность» здесь весьма относительное, поскольку включает в себя также крокодилов, змей, объезян и тому подобное.

Первенствуют в этом необозримом домашнем зверинце собаки. Пород видимо-невидимо, столько, сколько успела сотворить на сегодня природа. Ухожены, что называется, по высшему разряду, и, судя по всему, от хорошей жизни все неверо-

ятно добрые, на людей не лаят. Могут иногда на встречного коллегу тявкнуть, но и то беззлобно. Кто знает, может, так здороваются. Единственное, чего не умеют, так это, как их хозяева, улыбаться. Но зато с такой неистовостью виляют хвостом, что начинаешь опасаться, как бы он не оторвался...

Собак я любил всегда, сколько себя помню. За редким исключением, они мне

платили тем же. В Америке эта моя любовь достигла еще больших размеров, так

как четвероногие здесь наредкость общительны. Стоит остановиться, чтобы полю-

боваться очередной красоткой с бантом, подстриженной по последней собачьей моде, что, кстати, влетает в изрядную копеечку, как она сразу бежит навстречу. Ну, а если ты ее еще погладишь, то тут же лезет целоваться и готова всего тебя облиза-ть, а некоторые, складывается впечатление, даже усыновить. Наверное, чуют родс-

твенную душу…

Видя такие нежные отношения, сестра выдвинула предположение, что, вероятно, в прошлой жизни я был собакой. Возражать я не стал, но заметил, что если да, то овчаркой, потому что, когда меня уж очень достают, могу огрызнуться…

 

х х х

 

Если бы два года назад мне кто-то сказал, что в богатой и благополучной Амери-

ке есть бомжи или, как их здесь называют, «homeless» – бездомные, я бы ни за что не поверил. Оказывается, есть, особенно, в больших городах. Нельзя сказать, что много, но все же встречаются и своим присутствием, скажем прямо, не украшают общую картину. Причем, излюбленными местами, как правило, выбирают парки, набережные, где люди проводят свободное от работы время.

Кто же такие американские бомжи?

За редким исключением, это темнокожие, возраст от 30 до 45 лет. Об интеллекте ничего сказать не могу. Думаю, что этой штукой они не обременены: например, чи-

тающего бомжа не видел. Наверняка, какой-то процент из них ментально нездоро-

вы. Что до физического развития, то с этим, на мой взгляд, все в порядке – подав- ляющее большинство без промедления может быть отправлено на ринг против са- мого Тайсона…

Откровенно говоря, быть в Америке бомжем – одно удовольствие. Никаких забот. Платить за квартиру не надо, потому что ее нет, а если есть, то делает это государ-

ство. Жить в домах-приютах, что понастроили местные власти, не хотят, а желают быть на свежем воздухе, поближе к природе, еще лучше возле океана.

Большую часть дня и, само собой, ночью спят. На скамейках, подстилках, а то и прямо на траве, когда погода позволяет. В Калифорнии это примерно 300 дней в го- ду. Весь свой скарб таскают в сумке или чемодане. Если барахла, много, возят его на тележке. У некоторых есть транспорное средство – видавший виды велосипед. Из других «ценностей» можно упомянуть портативные приемники.

Думать об еде тоже не нужно. На то есть всякие благотворительные общества, которые кормят. А кормят так, чтобы не похудели.

Вот что мне удалось разглядеть в полглаза, дабы не привлечь к себе внимания. Все-таки неудобно заглядывать в чужую тарелку, могут еще неправильно понять. Так вот на одной лежал салат, кусок курицы с гарниром и булочка, на другой – апельсин, виноград, несколько печений и стакан то ли сока, то ли воды. Все это на одного человека-бомжа. Меню, естественно, варьируется. Посуда, включая пласти- ковые вилочки и ножи, – одноразовая. Но многие, не знаю почему, предпочитают есть руками. Наверное, так вкуснее. Да, чуть не забыл про салфетки.

Нет проблем и во что облачиться, если конечно, не приглашен на прием к прези-

денту. Достаточно порыться в горах одежде, которую американцы выбрасывают, потому что надоела или вышла из моды, как найдешь такое, что другому стиляге во сне не снится.

Как положительный факт, следует отметить, что, в отличие от своих русских кол- лег, от американских бомжей дурно не пахнет. Как они этого добиваются, известно только им. Еще один плюс - до попрошайничества опускаются буквально единицы.

«Не жизнь, а малина!»- скажите вы. И будете на 100 процентов правы, если к это-

му добавите, что о какой бы то ни было работе вообще не может быть речи. Труди-

ться, пардон, не по их части.

И еще – абсолютное безразличие к тому, что происходит вокруг, тем более, в ми-

ре. Единственное, чего хотят, чтобы никто не вмешивался в их жизнь. И они это получают по полной программе, причем «на тарелочке с голубой каемочкой», как об этом когда-то мечтал незабвенный Остап Бендер. Ибо Свобода в Америке – не- зыблемое право каждого человека, независимо от того, бомж он или член правите-

льства.

 

x x x

 

Вот и все, что я хотел рассказать в этой книге. Разбушевавшаяся память, кажет- ся, начинает успокаиваться от переполнявших ее воспоминаний. Она прекрасно справилась со своей задачей, сохранив людей, события, факты. Остальное зависело от умения рассказчика. Насколько ему это удалось, судить вам…

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

 

От автора………………………………………………………………………2

 

Глава первая. «И над холмами Тульчина…» ……………………………. ..3

 

Глава вторая. «На войне как на войне» …………………………………….33

 

Глава третья. В погоне за птицей-удачей…………………………………..55

 

Глава четвертая. Интермеццо ……………………………………………….73

 

Глава пятая. Возвращение блудного сына ………………………………….84

 

Глава шестая. «Сильнее страсти и больше, чем любовь»…………………112

 

Глава седьмая. Американские зарисовки…………………………………...135

 

.