МИЗИНЧИКОВА ВДОВА

 

Всему виной оказалась некая тетка, то ли из Урюпинска, то ли из Самодуровки, когда однажды в бессонную душную летнюю ночь ее память, подобно вулкану, нечаянно просну-лась и выдала: племянник тридцать три день рождения. Тут же была исправлена ошибка, имя которой – забвение, и то ли в Репьевку, то ли в Бабяково срочно вместе с поздравлениями бы-ла послана чудная баночка моченых рыжиков. Сделав дело, память уснула, и тетка, как время потом показало, о племяннике уже больше не вспоминала.

Поздравление, как ни странно, пришло вовремя и, не вызвав никаких эмоций у адресата, продолжило свое путешествие по мусоропроводу. Баночка же, повторюсь, с чудными моче-ными рыжиками была заботливо поставлена в шкафчик, верно хранивший дореволюционную пыль. Вот и все. На этом можно остановить рассказ, коли б не чудная фамилия теткиного пле-мянника – Семирозуб. Имени его, кроме далекой, полумифической матери, никто не помнил, и не потому что оно – дрянь, а потому что ласковый патроним всегда пропорционален значимо-сти человека. По этому поводу ехидный Митрич (товарищ по работе) говорил, что жизнь Се-мирозуба есть легкий вздох на бегу к уходящему трамваю. Впрочем, у лирика-Митрича денег на билет никогда не находилось, зато не покидала его одышка, но это лишнее. У Семирозуба денег было столько, сколько нужно раздать на долги, а именно: зарплата. Поэтому на работу он ходил всегда пешком. И с работы. Раз в неделю на рынок. И, вообщем, все.

Работал Семирозуб корректором в редакции районной газетенки лет …надцать. Коллек-тив там был маленький, не менялся, как вода на болоте, поэтому он имел свои плюсы и мину-сы. Так как у холостого, неразговорчивого и малообщительного Семирозуба не имелось ниче-го кроме работы, то работа его являлась и досугом одновременно. С коллегами он уживался, хотя над ним подтрунивали все – этакая нездорово-добрая традиция. Для своей профессии Се-мирозуб слишком был рассеян: например, мог запросто пропустить фразу: «Убийца сделал се-бе харакири выстрелом в сердце». Но материалец проходил, так как газете – основному обер-точному материалу района – это прощалось.

Но, ближе к делу. С июня, когда пришла к Семирозубу посылочка от тетки, и до июля все шло своим механическим чередом. Беспощадный июль помножил свою жару на жар июня и был, кажется, благом только для мух. Вот в этих-то условиях и возникла спасительная идея: отпраздновать юбилей редактора М.Ж. Поповкина, а точнее, махнуть всем коллективом на речку и там, между водочкой и купаньем подергать маленькие и багровые ушки босса.

Идея пришлась по вкусу всем. И немедленно Аллочка-змеюка, то есть зав. отделом куль-туры, взялась за «дело».

В пятницу, под конец рабочего дня, Семирозуб, обмахиваясь бордовым платочком, со-ставлял продуктовую раскладку: «Так… 3,25 – полкилограмма пшенца; ну, 11 кровных – на овощи; рубликов 7 на колбаску (200 граммов); да еще 1,25 – на полбуханочки хлебца… Во-от, 6 рублев на молоко и того…» Пусть свидетелем этому будет Меркурий, но денег у Семирозуба оставалось в обрез на десять дней, когда свалилась к нему с небес дьяволица-Аллочка. Со своими знаменитыми вульгарными словесными штампами.

– Ну-с, дружок, с тебя на посошок.

– Чево?

– Че-го! Кор-рек-тор! Деньги на субботний шашлычок.

– Так… я…

– Жмотозубик ты мой, без возражений тридцатник на бочку. Поповкина надо уважить и меня. Ну же…

«Ну же» вконец парализовало Семирозуба, и Аллочка-хищница, воспользовавшись этим, сгребла в змеиную ладошку серебряную мелочь. Тут же она поставила в своем листочке га-лочку-победу и, вильнув задом, выдала очередное клише:

– Вот и твой оброк, господин Корейко. Так, товарищи, кто следующий?

Весь остаток пятницы Семирозуб непрестанно грыз заусенцы, кляня про себя дрянь-Аллочку, забравшую последнее, дрянь-Аллочку, всем вравшую, что у него дома золото гниет, вдобавок, дрянь-Аллочку, что… Хочется заметить, что Семирозуб не был жаден. Его скупость имела чисто экономическое обоснование – в душе он готов был отдать все. (Но, друзья, души тоже бывают разные.) Что же касается Аллочки, то Семирозуб так и не выругал из-за «наслед-ственной патологической застенчивости» (по словам ядовитого гриба Митрича) ангелицу-Аллочку, аккумулятор их махонького коллектива.

Утром Семирозуб с тяжелым сердчишком собрался: надел черный и единственный (хе, как у классиков!) костюмчик, обул белые лакированные туфли, взял ложку, свежий номер га-зеты, в которой он работал да банку чудных моченых рыжиков.

В уже невыносимо жаркое субботнее утро он подошел к редакции с последними секун-дами.

Собралось семь голов. Единственная, кто не пришла – Фроловна, их бессменно-бессмертная уборщица. В костюме оказался еще именинник, все остальные были одеты по по-годе. Митрич ввернул, что ушей прибавилось и пора ехать.

Чествование юбиляра пошло в традиционном русле: разговорчики-смешочки, водочка-закусочка. Солнце от гуляющих не отставало и уже к трем часам дня успело испарить полреч-ки, почти всю закуску и разговорную тематику.

Вот в эти-то «золотые» минуты как раз и вспоминают о женщинах, что весьма кстати со-образил юркий Митрич. Но от беленькой уже побледневший Бочков, фотограф газеты, отка-зался, заявив, что без закуски он – ни-ни!

Это в планы не входило.

Тогда стерва-Аллочка всех обошла взглядом, но за тощего Семирозуба он все же заце-пился. Корректора покоробило.

– Семирозубчик, а что в твоей котомке?

– Рыжики, – выпустил он на волю (заметьте, врать он не умел из-за дефицита воображе-ния) лаконичную, но очень многообещающую фразу. – Вы их как – есть?

– А как же! – взвизгнул Бочков. – Ты хочешь, чтоб я всю оставшуюся жизнь был бледен?

– Да… но…

– А я останусь без тоста? – мяукнула грозно Аллочка.

– Я… не…

– Семирозуб, зарплату не да-а-м, – пробасил М.Ж. Поповкин, не подозревая насколько его шутка убийственна.

– Грибной ты наш бог! Прямо – Богогриб – съерничал зав. отделом экономики Климов. – Чародей и герой дня!

В его руках, руках Климова, как-то нечаянно вскрылась банка моченых рыжиков.

Семирозуб глупо, растерянно улыбался.

– Ну, не робей, коллега, – хлопнул его по плечу подобревший Гоменок.

– Какие чудные! – поставил точку разговору Митрич.

И все налетели, захрустели, зазвякали, зачмокали.

Семирозуб, за последние сто лет, первый раз получивший столько внимания, рассеянно искал свою ложку. Когда он ее вытащил из-под не думающей части М.Ж. Поповкина, то водка уже была выпита, а баночка с чудными мочеными рыжиками – пуста.

В это время Бочков, подобно светофору, сменив неожиданно цвет лица на красный, предложил:

– А не пора ли нам новорожденного крестить?

И все с шумом, будто малые пьяные дети, побежали к реке проверять на редакторе архи-медов закон.

Семирозуб не мог плавать, поэтому он ограничился тем, что вошел по щиколотку в реку и сел, вытянув худые бледные ноги. В воде было не так жарко, даже приятно, и он в блаженст-ве зашевелил пальцами ног, тоже бледными и худыми.

Семирозуба разморило. Под ласковый шепоток плеса к нему подбиралась дрема: он встал в шесть утра, чтобы добраться до редакции. Всплыла по этому поводу едкая шутка Митрича: «Что, Семирозуб, бензин подорожал или подешевела обувь?» Это упущение, надо было взять тряпочку, чтоб смахнуть пыль, ыль… мыль… быль…

Разбудил, а точнее – потревожил сон Семирозуба тихий разговор за щетинистой зарос-лью камыша М.Ж. Поповкина и Аллочки-гидры.

– … Посмотри ты на него. И что «жалко»? Неуклюжий, с запашком изо рта и такой без-ликий, что взглянешь – зевота набегает.

– Так у него друзей нет. Женщины хотя бы, – булькал редактор.

– Отстань… не здесь. Чтобы не полюбить, а хотя бы терпеть это чучело, нужно вместе с ним дуэтом петь: «Взаймы да в долг, мне б до понедельничка».

– Видишь ли, Аллочка, вряд ли ему заработать.

– А ты повысь оклад.

– Это совершенно невозможно. Во-первых, уф… – на «уф» развел птичкой руки М.Ж. Поповкин.

И они поплыли. Медленно. Вниз по течению.

Семирозубу сделалось нехорошо. Его тело по пояс в воде набрякло, разбухло, словно губка, и он сделал попытку встать. Но сердце, наполнившись свинцовой обидой, не выдержа-ло, лопнуло, и холодный металл начал стекать вниз к животу, ногам, вдавливая сутуловатого Семирозуба в ил… «Ну как же, как же, да я ж…» Возразить было нечего и это сильнее всего угнетало его. Семирозуб пытался найти слова и, как ребенок, читающий по слогам, шевелил губами: «Есть… есть же у меня… друг… Постойте, и женщина, женщина, вот, есть».

Вдруг на это неправдоподобное, ирреальное «вот» он почувствовал мягкий укол в ляжку. «Что за дрянь?» Обида вмиг испарилась вместе с сердечными коликами, и он смог подняться. На ноге и вправду Семирозуб увидел дрянь. Она была крупная, цвета эбонита, а ее глянцевая от влаги кожа восхитительно блестела на солнце.

Смена среды не смутила пиявку. И она продолжила свое правое дело – сосать кровь.

– Нет, у меня есть друг! – не по-семирозубовски твердо произнес Семирозуб и нежно по-гладил мизинцем по жирному тельцу пиявки. – Дрянь, пожалуй, будет Аллочка, а эта пиявица – красавица. Я тебе нужен, поэтому мы…

Тут до умиленного находкой Семирозуба донесся шум: с противоположного берега плы-ла назад ватага журналистов.

Семирозуб шустро, как могут только неловкие люди, сбегал за пустой баночкой из-под чудных, но, увы, не пробованных им моченых рыжиков, ополоснул ее, зачерпнул воды с реч-ной ряской и с легкой гримаской на лице очень осторожно отцепил пиявку.

Она скукожилась, и сердито-недовольной была опущена в банку. Эту пиявку (если так можно сказать) ждала сложная, как не у всяких людей, судьба. Но не будем забегать вперед.

За этот день Семирозуб в свой адрес получил несколько тысяч ядовитых шуток, столько же мерзких розыгрышей и не одного рубля взаймы. Что поделаешь: коллектив газеты был пьян, развязен и весел. Но Семирозуб не обижался. Он сегодня вообще никого не замечал. На-ходка тоже его опьянила: впервые его душа испытала потребность к живому и хотелось что-то для него сделать, быть с ним, желать его видеть. Это называлось просто – любовь.

В отличие от женщин, канареек, собак или морских свинок эта «пиявица» самым удач-ным образом вписывалась в невидимый бюджет Семирозуба. Он обрел идеального себе друга, не требующего затрат, а нуждающегося непосредственно в нем самом – в его теплой солоно-ватой крови. Чего было предостаточно.

Лениво уползла неделя с календарного листа – вялая, безликая, в которой Семирозуб по своей значимости в мире был меньше, чем аэробная бактерия. В редакции вплоть до поне-дельника забыли просто-напросто о его существовании. Но в традиционно-злополучный день недели уборщица, она же сторож, отравившись пельмешками, на работу не пришла. Человек, который бы не смог отказать в просьбе во всей редакции, был один – наш герой. Хм, на рабо-чем месте его тоже не оказалось.

Вот тогда-то поднялся словесный переполох, потому как Семирозуб еще ни разу не ухо-дил за полчаса раньше да притом тайком. О том, что корректор захворает – речи быть не мог-ло, так как банальность этого предположения разрушает дальнейшую возможность плести по-хотливые сплетни.

Бочков, чаще всех ссуживающий Семирозубу, начал дурачиться первый:

– Друзья, я так подумал, что на этой неделе Семирозуб у меня еще не занял ни копейки.

– Чепуха, – подхватил Митрич с серьезным видом. – Наверняка он начал играть в карты. Или в рулетку.

– Для рулетки нужны деньги, – парировал Климов, – а не его зарплата. Навряд ли полю-бит удача брюки с отвисшим задом.

– А может, дело в наркотиках?

– Все, Бочкову не наливать, – хихикнул наборщик.

Молчавший Гоменок (он жевал бутерброд) потянулся, зевнул и спросил:

– Чего тогда наш олух сбежал?

– По-видимому, из-за женщины, – заметила Аллочка.

– Вернее, из-за трех и с большими ...

– Митрич, глядя на тебя, я думаю, что на женщин сейчас вообще мало тратятся, а у Се-мирозуба, я уверена, сегодня свидание.

– Наш девственник решил уступить своим инстинктам. Пусть. Но не сидеть же нам здесь весь вечер? – раздраженно заметил Гоменок. – Если не придет наш всесильный М.Ж., то будем тянуть спички: кто здесь останется сторожить.

Как раз на эту фразу М.Ж. Поповник (не жизнь, – а театр!) вошел к собравшимся.

– Не стоит ломать спички по пустякам. Через минут сорок подойдет Фроловна. Пель-мешки наша бессмертная все-таки переварила.

– А где Семирозуб? – спросил Бочков.

– Какое мне дело. Давайте лучше собираться.

Только на выходе из редакции М.Ж. Поповник как бы нечаянно вспомнил анекдот:

– Представляете, заходит ко мне на днях наш чудик и спрашивает шепотом: «Мне бы, вот знать: какой группы кровь вкуснее?» А я ему…

Но тут подошел автобус, и все остальное узнала лишь Афродита-Аллочка в объятьях Ареса-редактора.

У человечества может иссякнуть терпение, запас слов, что-то там еще, но вот самолюби-ем, самоуверенностью и прочим рядом уникальных свойств люди могут щедро делиться с со-седними мирами. И сии дары никогда не кончатся. Это я к тому, что не отравись пельмешками Фроловна, то так бы и не узнали в редакции, что Семирозуб уходит с работы раньше. Причем уходит с того дня, когда судьба свела его с пиявкой. Капитан Семирозуб сменил одну дрянную речонку на другую, но с более быстрым течением. А это заставляет думать больше о цели сво-его путешествия, нежели бессмысленно озираться по сторонам.

В то время, как М.Ж. Поповник вливал патоку слов в ухо Аллочке – прообразу передат-чика Попова, Семирозуб находился дома, выполняя функцию кормящей матери. Единственное отличие (и не говорите «ой ли!») было в одном: вместо груди, дающей молоко, это был крово-точащий палец.

По странному природному капризу, либо просто, где кожа нежнее и тоньше, пиявка вы-бирала чаще всего мизинец, и на бледном пальце кормильца она смотрелась этакой траурной ленточкой. А коль в мире заведено, что влюбленный – немного поэт, то Семирозуб проявил поэтическое чутье, метафорично назвав своего друга – Мизинчикова Вдова.

Кормил свою пиявицу Семирозуб каждый день по возвращению с работы. Первым делом он переодевался в рыжий в жирных пятнах женский халат, доставшийся от покойницы-матушки, наливал холодного чаю и подсаживался к банке, где обитала Мизинчикова Вдова. Его палец (как и на этот раз) вяло погружался в тепловатую, нагретую на солнышке водицу и чуть пошевеливался. Эбонитовая красавица, уловив колебания, а точнее зов, волнообразно- элегантными движениями поднималась со дна и спешила к своему другу, покровителю, богу – насытиться кровью.

Этого момента всегда (!!) с нетерпением и страхом ожидал Семирозуб, потому как ему, выросшему на сентиментальных серийных детективах, казалось, что настоящий друг не при-носит боли. Но если эта боль неизбежна, то по законам дружбы она должна быть в радость, чего, к стыду Семирозуба, не чувствовалось. Это походило на то, как берут кровь из пальца в больницах: неприятный момент создается ожиданием, что только усиливает болезненные ощущения. Но Семирозуб вздрагивал и… успокаивался. Что легкий укол по сравнению с ти-хими уютными вечерами в махонькой однокомнатной хрущевке вдвоем с другом?! Мизинчи-кова Вдова была благодарной слушательницей и вместе с кровью впитывала высокий на не-ровных тонах голос Семирозуба. Обычно, он обсуждал с ней газетку, прочитанную накануне, Льва Толстого, читанного между газетками, либо детективчик, читанный между выше читан-ным в свободные минуты времени. Иногда он озвучивал понравившийся ему отрывок, либо брал работу на дом и обсуждал с Мизинчиковой Вдовой правила написания кратких прилага-тельных, либо просто жаловался на какого-нибудь коллегу, либо размышлял вслух об очеред-ном займе у того же коллеги, либо… Если честно, то этих «либо» наберется немного, так как Семирозубу из-за многочисленных самоограничений от жизни требовалась малость. Но с пи-явкой ему этого хватало.

Мертвый сезон новостей для газеты прошел: из-за почти непрерывной жары без дождей август месяц только подлил масла в полемику: будет ли урожай, и если будет, то урожай ли это? Поэтому каждый вторник газета аккуратно стращала просторы района очередными про-гнозами.

Но 11 августа разразился гром – гром очередного события. В злополучный понедельник Семирозуба вызвали к редактору. Поповкин М.Ж., странно покрякивая, пожал корректору ру-ку и молча вручил телеграмму. Телеграмма по непонятным причинам была дана на адрес ре-дакции в чересчур лаконичной форме: «Семирозубу. Умерла тетя. Похороны среду». Увы, от-куда пришла эта скорбная весть – мы так и не узнали. Но факт в том, что М.Ж. Поповник от-пустил Семирозуба до пятницы при условии, что он к утру принесет все отредактированные гранки.

Трудно сказать: была ли это просьба или приказ, но для услужливого, безропотного Се-мирозуба слова эти походили на близнецов. Поэтому ответ его был заранее предсказуем: «Ну, я… да. Как скажите. Спасибо».

До конца рабочего дня Семирозуб был не в себе: не заметил слова «синакос», отсутствие точек в конце двух предложений, а также без внимания оставил фамилию председателя колхо-за «Красные зори», написанную с маленькой буквы. Но причиной его подавленности была не смерть единственной тетки, которую он знал лишь по редкой переписки да по однажды пода-ренным моченым (а чудным ли?) рыжикам. Его угнетало одно: покинуть родную пиявицу на несколько дней, ехать в незнакомое место, что-то выспрашивать, оформлять, платить. От этих мыслей Семирозуба уже охватывал страх и стеснение. Но совесть, все время евшая его, что в свое время тетка хоронила его мать, принудила к поездке.

Так что, придя домой, он уже поставил себе целью как можно быстрее после похорон вернуться. Поэтому, поделившись своими соображениями с Мизинчиковой Вдовой, он убрал банку со стола на подоконник (там прохладнее) и начал работать с нежностью, поглядывая на свое сокровенное чадо.

Не спав ночь, Семирозуб с гудящей головой предрассветным утром забежал в редакцию и оставил сторожу отредактированные материалы. Времени катастрофически не хватало, что-бы успеть на поезд. Влекомый зовом долга, Семирозуб совершил очередной подвиг: доехал до вокзала на трамвае. На вокзале громкоговорители разрывались, создавая и так прекрасно са-моорганизованную панику: поезд начинал отходить. Семирозуба с толпой всосало в общий вагон, где ему посчастливилось сесть; и крепко обхватив нехитрые (вот так эпитет!) пожитки, наш герой отдался сну.

Похороны эти для Семирозуба оказались второй душевной травмой после появления на свет божий. Хотя бы потому, что добирался он до покойной не сутки, а… трое, сев, разумеет-ся, в поезд с противоположным направлением. Сон бедняги иссяк где-то в глухих Избищах, в коих он, испуганный и растерянный, вылез, не имея силы духа спросить беззубую старушонку на полустанке: как отсюда выбраться да побыстрее. Но когда Семирозуб наконец-таки появил-ся в дверях дома покойной в своем единственном черном (что весьма кстати) костюмчике с хорошей коллекцией дорожной пыли и запахом пота, заглушающем даже аромат отечествен-ного «Шипра», то вызвал у присутствующих в доме переполох с элементами недоумения. Его никто не помнил («ах, откуда столько, как саранчи, родни?»), но даже и не пытался запомнить. Смешно сказать, на похороны Семирозуб опоздал, впрочем как и на наследство. «Здрасьте… я племянник», – а дальше – бормотанье извинений.

Не прошло и полутора часов, как бормочущего под нос извинения Семирозуба (чудак, который не пожелал снять пиджак и галстук в сумасшедшую жару, разумеется, привлекал внимание) видели на станции. Как только Семирозуб не умом, а интуитивно почувствовал, что в этом городишке и без него душно, – с его души свалился камень, и наш герой с радостью от-правился к вокзалу. Но на место упавшего камня, не дав пройти и полпути, рухнула скала – Семирозуб понял, что промотал (вместе с поездкой) лишних два дня, а самое главное… его Мизинчикова Вдова. «Что же так, как же я мог ее забыть… Чертовы похороны… Одна, без друга, без крови… в проклятом пекле… на подоконнике неделю…»

Неправда, что чем меньше ума, то тем труднее его замутить. Опутываются мраком души, где мозги – всего-навсего досадный довесок. Поэтому – и не удивляйтесь – Семирозуб вновь сел в электричку, не узнав ее направления. Его голова превратилась в огромный громыхающий телеграфный аппарат, где слова с большими пробелами хаотично отбивались на ленту. И лен-та через какую-то маленькую дырочку в теле с бешеной скоростью вылетала наружу, заполняя собою пространство. Семирозуб ничего не замечал, не слышал, не соображал. Впервые в жиз-ни чернила этих обрывочных слов были замешаны на ненависти, виной которой были этот го-родок, мертвая тетка, духота, пыль… Но вся виртуальная ненависть Семирозуба приобрела жалкие реальные признаки: под левым глазом тик да пара багровых – детей невроза – прыщей на лбу.

Поезд покачивался, мерно отбивая ритм на рельсовых стыках. Дачники, заполнившие всю электричку, в галочном гае обсуждали единственную, пожалуй, новость: завтра или позже будет дождь. Поэтому в конце пути телеграфная лента выдала фразу «скоро дождь», впрочем, Семирозубу уже безразличную. Кстати, электричку Семирозуб угадал.

Небо раннего утра, обросшее ватными тучами, было хмурое, как и лицо долговязого с фигурой буквою «Г» бегущего ранним утром по улочкам человека.

Это утро началось с понедельника.

В оный день редакцию районной газеты потревожил телефонный звонок:

– Але, это газетка?

– Не газетка, а га-зе-та, бабуля.

– Мне-т какая разница. Я до старшого…

– Простите, а кто говорит?

– Соседка по квартире.

– Кто? Кто?

– Ой! Да на кой тебе меня… Я ж звоню по поводу вашего… как там его.. Семи… Семи-зуба что ль?

Бочков, играя трубкой, спросил:

– Коллеги, некто Семизуб у нас есть?

– Может, Семирозуб, – уточнила Аллочка-змеюка.

– Алло, бабуля, может, Семирозуб?

– Вот, вот, он самый. Он мне всегда еще дарил прочитанную газетку. Под утро сунет в ящик, а я то…

– Так по какому вопросу вы звоните?

– Мене бы газетку… Ах, да вот еще: приезжайте, а то с вашим Семизубом чей-то не то-го, спятил может?

После звонка редакционный муравейник зашевелился. М.Ж. Поповник, оглядывая со-бравшихся вокруг себя подопечных-муравьев, сказал начальственно в чернильницу:

– И правда, в пятницу Семирозуб не появился. Что же это мы так, товарищи, не вспомни-ли его?

В полном молчании главред хрустнул пальцами, ковырнул пальцем в ухе и заполнил ти-шину:

– Машина наша, э-э-э… пуста. Так что, кто свободен, тот может прокатиться до беглеца.

Трудно провести грань между навязчивым человеческим любопытством и сочувствием к ближнему. Поэтому всегда, где случается трагедия, есть любопытствующие глаза и уши. По-чему есть – долгий, хотя и однозначный ответ. Но, может быть, кто-то скажет, что любопытст-во – естественный грешок. Хотел бы я на это спросить: «можно полюбопытствовать?..», но лучше, дорогой читатель, вернемся к событиями нашей истории.

Итак, урчащий ПАЗик принял в себя Митрича, Аллочку-змеюку, Климова с Гоменком и Бочкова с газетой, который, запыхавшись, влетел в автобус последним.

Когда приехали по адресу, то невольно замерли. Дверь в квартиру Семирозуба, с облуп-ленной местами коричневой краской, была отворена. Только Митрич машинально потянулся к звонку, как приоткрылась соседняя дверь и оттуда выглянула старушка.

– Здрасьте, – заговорила она, – эт я вам, милочки, звонила. Здеся ваш товарищ живет, здеся. Уже с утра дверь настежь. Я туда заглянула, а он сидит, глаза закатил и мычит чегой-то. Я вам и того, позвонила.

– Бабуся, не мешайте, вот вам газетка, – зацыкал Бочков, пропуская, как бы ненароком, Аллочку первой в квартиру.

Аллочке пришлось войти, за ней – все остальные. Два с половиной метра коридора про-шли, словно по минному полю.

В комнате витал странный запашок холостяцкого жилья, на окнах – застиранные желтые занавески, минимум тяжелой безобразной старой мебели, полка с книгами, пустая банка на подоконнике…

– А где же… – начал было Гоменок.

На его вопрос Аллочка взвизгнула, а Климов вспомнил чью-то мать. В углу, между бата-реей и спинкой дивана, сидел Семирозуб, шевеля губами, как бы не имея сил вытолкнуть про-сящиеся на волю слова.

Все обступили Семирозуба, словно он – марсианин полуметрового роста, а вокруг него земляне-великаны.

– У-у, что с тобой, Семирозуб, – как к младенцу, обратился Бочков.

– У него тетя умерла, – громко зашипела Аллочка фотографу на ухо.

– Может, чем-нибудь помочь? А?! – спросил Гоменок.

– Ну, там, деньгами, – поддержал его Климов.

– Дружок, а не болен ты случаем? – догадался Митрич, взяв банку с подоконника. – Пи-явками что ли дохлыми лечишься? О, да это ж та баночка из-под рыжиков, тех чудных, что на пикнике ели. – Митрич со своим нелепым задором попытался растормошить оцепеневшего Семирозуба.

Оторвав голову от колен, Семирозуб взглянул на своих коллег. Это их воодушевило и они, сюсюкая, подобно прорванной канализации, стали наперебой успокаивать его.

– Ну, ты не волнуйся, Семирозуб. Мы тебя, коли ты болен, вылечим. Пиявок в аптеке на-купим. Мерзость эта гроши стоит. Да мы…

Тупой взгляд Семирозуба стал сосредоточенным, жестким и колким. Ненависть, упавшая зерном то ли в Урюпинске, то ли в Самодуровке, выросла и заколосилась в щуплой груди Се-мирозуба здесь, в этом городишке, под сочувствующе любопытными взглядами коллег.

– Как… как вы можете: мерзость… гроши… дохлая. На себя посмотрите… живые. Еще бы, чудные рыжики… Лучше бы вы ими все, все… – Семирозуб уже не шептал, не говорил, а выкрикивал в истерике, – все отравились ими. Это было б чудно!.. Не-на-ви-жу-у!

Где-то в небесах громыхнул гром, хлопнула форточка от порыва ветра, заскользили улитками капли по стеклу – начался дождь.

И ни синоптики, ни досужие дачники, ни работники районной газеты, никто на белом свете ни за что не догадывался бы: о ком так горюет жалкий человек в этот долгожданный дождливый августовский день.

МЫШИНЫЕ ПРИТЧИ

 

1. Сладкая смерть

 

Бухгалтер Нинель Ивановна пришла в отдел первой. Она разделась, села, открыла гроссбух, взя-ла карандаш, взглянула на часы. В запасе еще оставалось двадцать минут. «Может, чайку» – решила она и пошла к шкафчику. Но, открыв дверцу, Нинель Ивановна ахнула: в трехлитровой банке, почти полной сгущенного молока, плавала дохлая мышь.

– Бедная мышка! Сколько сгущенки пропало! – вздохнула добрая Нинель Ивановна.

– Кыс, кыс, кыс, Мурзик! – позвала она кота. – Бери своего водолаза, ешь.

Мурзик, умный, но несколько избалованный общим вниманием кот, посмотрел на утонувшую мышь. Вся перепачканная сгущенным молоком, мышь напоминала очень вкусный пирожок.

– Какая сладкая смерть! – с удовольствием подумал кот, похрустывая мышиным позвонком. – Могла ли она умереть более лучшим способом?

В этот день, 29 января, весь отдел бухгалтерии пил чай без сладкого.

 

 

2. Обида

 

– Неблагодарный, ирод! – крикнула вдогонку мать.

– Ну, тебя! – огрызнулся Вася, выбегая на улицу.

Перед домом, в снегу, он заметил мышь. Она была еще живая.

– Ты – как я, несчастная, – грустно констатировал Вася и положил полузамерзшую мышь в кар-ман брюк.

До шести вечера он катался на горке, играл в снежки и строил крепость.

– Мих, я неблагодарный или нет? – спросил Вася своего соседа Мишку.

– Батон ты, – хихикнул Мишка и угодил снежком ему в шею.

– Это посмотрим, – ответил Вася и с нежностью подумал о мышке.

Возвратившись домой, он в нерешительности остановился перед дверью. Заходить было боязно: слишком долго гулял.

Вдруг в кармане зашевелилась отогревшаяся мышь.

– Вот – друг! – радостно подумал Вася и запустил руку в карман.

Мышь пискнула и цапнула Васю за палец. Вася ойкнул, выдернул руку вместе с мышкой. Она же, ловко сбежав по ноге, куда-то юркнула.

На пальце выступила капелька крови.

– Неблагодарная, а еще другом назвал! – с обидой крикнул Вася и неожиданно заплакал.

 

 

3. Сынок

 

У Юлии Тимофеевны две недели назад умер сын. По жизни веселая и не падающая духом, смерть своей «родной кровинушки» она перенесла стойко. Эта женщина не плакала, никому не жали-лась и старалась выглядеть самой обыкновенной. Правда, бывали минуты, когда она впадала в оцепе-нение, но это продолжалось недолго.

Сегодня в очередной раз накатила волна скорби и Юлия Тимофеевна застыла, глядя в одну точ-ку. Но что-то ей мешало сосредоточиться, как будто кто-то наблюдал за ней. Сбросив оцепенение, Юлия Тимофеевна вдруг заметила мышь. Точнее маленького серого мышонка, пристально и пытливо смотревшего ей в глаза.

– Сынок! – сказала она и подошла к нему.

Как ни странно он не убежал, а только испуганно поглядывал на нее черными бусинками. «От-равился, наверно, умирает» – мелькнула у нее мысль. Но она все же взяла мышонка и отнесла его в пустой аквариум.

Через пару дней мышонок ожил: пил молоко, ел колбасу и весело бегал по своему новому жи-лищу.

– Сынок, – говорила теперь с материнской нежностью Юлия Тимофеевна, и ее надорванный взгляд становился чуточку теплее.

 

 

4. Каприз

 

 

На Татьянин день в общежитии пили. После «очередной» Денис и Колян вышли покурить. Из комнаты доносился хохот, с кухни доходила вонь от переполненных мусорных баков.

– Гляди, гляди, мышь! – взвизгнул Колян. – Вон вдоль стены бежит!

– Не уйдет, – икнул Денис и в два прыжка нагнал и схватил ее.

Мышь неприятно запищала, пытаясь вырваться из крепко зажатой ладони.

– Закуска…говорящая! – хихикнул Колян.

– А хочешь, я ей голову сверну? – спросил наивно Денис.

– Ну, че там, верти.

Мышь заверещала от боли. Хрустнула шея.

Денис осклабился и снова икнул.

– А спорим… я рукой эту тварь раздавлю?

– Валяй, – согласился Колян, стряхивая пепел себе на рубашку.

Денис зачем-то поднял руку вверх и с силой сжал кулак. Из ушей и рта мыши пошла кровь.

– Что?! Как оно? Видел!

– Кино, – заметил Колян. – Давай дальше!

Денис с размаху шмякнул мышь об пол и наступил каблуком. Вылезли кишки, брызнула кровь.

– Ладно, докуривай и пойдем еще выпьем, – предложил Колян, открывая дверь.

Денис вновь икнул. «Что это со мной?» – подумал он и зашел в комнату.

 

 

5. Месть

 

 

Утром Сашку увезли на скорой в больницу. Днем вырезали аппендикс, а вечером Сашка уже лежал в палате и тихо просил пить у сестры, которая протирала влажной ваткой ему губы.

Так прошло несколько дней. Сашка чувствовал себя лучше. За эти дни он познакомился с мыш-кой. Мышка каждую ночь выбегала на середину подоконника, смотрела серьезно в окно на звезды и скрывалась.

От тети Вали, санитарки, Сашка узнал, что мышку называют Соломоном за мудрость: мол, еще ни разу не попалась.

Соломон Сашке нравился. Под вечер он ему оставлял на окне кусочек печенья. Но каждый раз, прежде чем его схватить, Соломон обязательно смотрел в ночное небо. Сашка его понимал: ему тоже безумно нравились звезды.

Но подошло время, и к Сашке утром пришел врач снимать швы. Перед его сборами домой, за-глянула санитарка.

– Теть Валь, а куда же пропал Соломон? – спросил Сашка.

– Какой?

– А разве он не один?

– Конечно. Этот, что по подоконнику бегал, сдох вчера от отравы. Зато новый появился, но в другом месте, тоже Соломон. Их тут на всех больных хватит, Соломонов-то.

Сашке стало больно от бессердечных слов.

– Как же… – подумал он и, уходя, незаметно плюнул на пол.