Программист АНДРИАНОВЫ КОЛЕНА правдивая история 1 – Андриан, освободи, Богом молю... – Никто тебя не держит, ступай домой... – Не могу, Андриан... Прости меня... Прости...– испуганно гнусавил мужик. – А-а-а! Прощенья запросил! Глаза Андриана, коренастого, плотного старика с лохматой белой бородой, словно глаза дикого вепря, налились кровью и гневно сверкнули: – Кто подбивал деревенских изгнать меня из поселения, с кольями пойти на меня?! Не ты ли?! – Прости, Андриан, бес попутал... – Мало я всю деревню и скотину лечил заговорами?! – Прости, Андриан, бес попутал... – Что я сделал вам плохого?! Что, я не причащаюсь или Богу хулу возношу?! – Андриан, прости... С утра ведь у тебя в избе сижу... Отпусти... Ночь уже... – Почувствовал мою силу? Да если бы я хотел, любого из вас убил одним только словом. Смерти хочешь?! Убить тебя? Мужик затравленно посмотрел на разгневанного старика. Второй стоял посреди избы и, несмотря на свой небольшой рост, казался могучим седым великаном, занимавшим собой всю комнату. Темнели иконы. Тлевшие лучины давали сумрачный свет. От прялки падала неимоверно огромная тусклая тень на стену. На улице подвывала собака, свирепствовала февральская колючая метель. По спине мужика пробежала дрожь. Он перестал ныть, виновато и покорно опустил трясущуюся от страха голову. Андриан слыл колдуном в деревне, его боялись. О бесовской силе старика ходили легенды, во многом правдивые. Характер у деда был крутой. Андриан в гневе мог навести порчу на человека, а потом этого же человека исцелить от наведенной им порчи. Он как бы играл с деревенскими, то неся им зло, а то осыпая неслыханными удачами. Андриан упивался своим даром и властью, данной ему над людьми. – Почувствовал мою силу? Убить тебя? – повторил колдун. – Делай, как хочешь, – тихо, безропотно произнес пленник. Андриан недоуменно посмотрел на мужика, не ожидая такого ответа, вздохнул, а потом, чуть шевеля губами, совсем мирно сказал: – Ладно, ступай домой, живи и не бойся меня. Зла я тебе желать не буду. Старик выдернул шило из дверного косяка. Это шило и отводило глаза мужику, да отводило так, что тот несколько часов не мог найти выход из избы, оставаясь пленником колдуна. Когда пленник, медленно переставляя налитые чугуном ноги, ссутулившись, покинул старикову избу, Андриан сел на лавку и задумался, задумался далеко не в первый раз: – Откуда идет сила моя? От Бога или сатаны? Делаю всем добро, но порой издеваюсь над деревенскими, воспитываю их, наказывая за грехи. А может, не имею права наказывать, может, это право есть только у Бога и я являюсь орудием дьявола? Долго размышлял Андриан, вспоминая все колдовское, что сделал за жизнь. И не находил ответа на поставленный самому себе вопрос, вздыхал, мучился, несколько раз повторял молитву: – Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешнаго... И не находил ответа... 2 Андриан жил долго, чародействовал. Однажды зимой истопил баню, вымылся, оделся во все чистое, прилег на деревянную лавку в избе и тихо умер, оставив жену-старуху, трех взрослых сыновей и дочь. Он умер без мук, не как колдуны, которые, согласно народным поверьям, уходят из жизни, корчась в тяжелейшей агонии. Но умер, не помолившись. Поэтому оставил загадку для нас, прямых потомков: – Откуда была его сила: от Бога или дьявола?.. Андриан был моим прадедом. И только сейчас, когда я просуществовал на свете примерно половину долгой жизни Андриана, стал понимать: старика использовали темные, злые силы. Уход колдуна от Господа повлиял на судьбы его потомков, по крайней мере, вплоть до четвертого колена. Бесы захватили андриановых кровных родственников и закрутили их в дикой пляске жизни, такой пляске и приключениях, что людям даже простой пересказ их судеб без какой-либо выдумки может показаться сплошной фантазией и творческим вымыслом автора сего повествования. Но я ничего не придумываю... 3 Моего деда, сына колдуна Андриана, звали Александр. Брат Александра Андриановича, Алексей, сгорел в танке на Курской дуге, брат Тимофей с детства страдал уродством, поэтому на фронт призван не был и мучился от уродства всю свою длинную жизнь, проклиная и костеря судьбу, о сестре Капитолине я толком ничего не знаю, так как никогда ее не видел. 4 Александр – ярый комсомолец, до безумия веривший в светлые ленинские идеи и большевиков. Именно эта вера привела его в партию, а позже – в ряды ГПУ. Он быстро делал карьеру, был назначен ответственным за раскулачивание в Вологодской области. Но тут и произошел идейный надлом. Имущество раскулаченных продавали за бесценок бедноте сразу же после его конфискации у зажиточных крестьян и в присутствии последних, еще до отправки несчастных в ссылку. Распродажу проводили быстро, оперативно. Если раскулачивали, то через два часа от утвари, тряпок и сундуков ничего не оставалось: все растаскивали бедные: – Спасибо советской власти! Родимая! Только ты заботишься о нас, обездоленных! О том, что эта власть делала обездоленными других, более трудолюбивых, никто не задумывался. Нажитое упорной крестьянской работой нескольких поколений исчезало мгновенно: – Хватай, пока дают! Все дармовое! Растаскивали добро, вырывая тряпки из грязных рук друг у друга, разя перегаром и вопя на всю округу: – Это мое, я первый схватил его! ...На глазах у Александра несколько кулаков застрелились, голосили кулачки, малые дети всех имущественных прослоек прятались за цветастые подолы матерей с передниками, испуганно тараща круглые глазки на лютовавших больших дядей и тетей и ревя громче кулачек, хрипло лаяли псы, чуя недоброе, истошно визжали растаскиваемые по дворам свиньи, громко мычали коровы, неистово и резко кудахтали куры... Раскулаченные старухи выволакивали из домов пыльные иконы, прижимая их к своей груди. Образа озверевшей толпой отбирались и сбрасывались в общую кучу добра. Вопли, слезы, мат, крики... Александр, в черной кожаной куртке, с пистолетом в кобуре, стоял не шелохнувшись. До него внезапно «дошло»: – Что-то делается не так! Не тому учит партия! Внезапно он повернулся спиной к толпе и быстро зашагал, почти побежал домой. Жена Анна, моя бабка, надевала платок: ей тоже хотелось попасть на распродажу. – Не сметь никуда ходить! – зло и громко резанул чекист. – Почему? – перепуганно вскрикнула Анна. – Там только боль и страдания. Я не хочу, чтобы у нас в доме было что-то от раскулаченных. Заработаем сами! 5 Ночью Александр долго не мог заснуть. Он думал: – Зачем мне все это? Зачем мне нужно чужое горе? Почему люди превращаются в лютых зверей, лишь увидев ничей кусок мяса? К утру, словно прозрев, мой дед решил: – Уйду из ГПУ! Днем написал заявление начальнику с просьбой уволить его из рядов чекистов по якобы плохому состоянию здоровья, связанному с постоянными головными болями. Начальник неделю не подписывал рапорт, но после того, как дед сыграл два эпилептических припадка, подумал: – На кой ляд мне нужен псих? Еще пристрелит кого-нибудь из своих, – и сдался. 6 У Александра к тому времени, кроме жены, была маленькая дочь Вика. Анна не была ей родной матерью, но не знала об этом, как не узнала до конца своей жизни: дед умел молчать. Лишь после смерти жены он рассказал историю рождения Вики второй дочери, моей матери. До встречи с Анной дед влюбился в красивую молодую девку Валентину, живущую на краю соседнего села. В те времена, охваченные революционной новизной, ломавшей все стариковские древние устои, не то чтобы не венчались, но даже не считали нужным регистрировать браки. Валентина забеременела. Рожала в местной больнице и при родах умерла, произведя на свет девочку. Александр ходил, убитый горем. Девочка была настолько слаба, что было понятно: – Без материнского молока не выживет. На счастье или на горе – неизвестно, в той же больнице у роженицы Анны скончался появившийся ребенок. Анна была не замужем. Узнав об этом, Александр, как настоящий чекист, быстро находящий выходы в критических ситуациях, решил: – Анна будет матерью Вики. Сунув под нос акушерке мандат сотрудника ГПУ, он приказал ей сказать Анне, что младенца фельдшерица выходила и подсунуть молодой матери свою девочку в качестве новорожденной Анниной дочери. Подмена сработала: новая мать была в плохом состоянии, поэтому происходящее вокруг воспринимала весьма смутно. Через некоторое время Александр познакомился с Анной, женился на ней, официально зарегистрировав брак. Молодая супруга души не чаяла в муже: – Еще бы, взял с ребенком, – и до конца своих дней оставалась верной женой, перенеся с Александром все тревоги жизни, отягощаемые сталинизмом, войной, послевоенным голодом, разрухой и нищетой. 7 Вика долго и тяжело болела. Местный фельдшер ляпнул прямо: – Не жилица! Сегодня помрет. Готовьте поминки. – Господи! – ахнула старуха-мать Александра. – Девочка-то даже некрещеная! Александр, услышав слова бабки, бросил в ее сторону косой гневный взгляд, но ничего не сказал, лишь подумал: – Дура! Опять какого-то Господа ищет! Темнело. Старуха спеленала младенца и, крадучись, бочком-бочком, вышла из избы, постоянно озираясь по сторонам: нет ли сына. Александр куда-то ушел: – Наверное, заказывать гроб. – Батюшка, окрести девочку! Помирает она! – взмолилась бабка священнику. – А может, сразу и отпоем? – пошутил поп. – Что ты говоришь, батюшка! – опять ахнула старуха, мелко крестясь. Служба закончилась. Священник торопился домой. – Батюшка, сделай милость! Окрести внучку! Отец Серафим молчал, словно размышляя, постоял, а потом произнес: – Куда от тебя, баба, деваться, раздевай девку-то. Обряд крещения прошел быстро, как-то наспех и совсем не торжественно. Но мать Александра успокоилась: – Чиста теперь Вика перед Богом. И нарекли ее хорошо, по-церковному, а не по-мирскому: Лидией. Александр, увидя крест на Лидии, взревел словно лев: – Ты что, старая, с ума сошла! Поповщину у меня в доме разводишь! – и грубо сорвал маленький тельник с тщедушной шеи дочери. – Бога нет! – затем резко открыл дверь, выбросил крест в снег. – Чтобы я о церкви не слышал! Но девочка стала поправляться. Вскоре ее гуканье, веселое и громкое, раздавалось по всему дому. Александр был вне себя от счастья: – Видишь, мать, и без твоей поповщины ребенок выкарабкался из болезни. А старуха думала, иногда плача в уголке от непонимания сына: – Глупый, глупый, духовно слепой Сашка! Это Бог, Ангел-Хранитель спасли Вику после крещения. Неужели ты этого не понимаешь?! Господи! Помоги из Лидии вырастить истинную православную христианку! 8 После ухода Александра из ГПУ, его как бывшего чекиста и убежденного большевика сделали председателем сельского совета в большом селе, находящимся на севере Вологодской области. Он заочно окончил финансовый техникум и стал дипломированным специалистом. Наступил тридцать седьмой год, и начались репрессии. Оставшиеся верные друзья-чекисты предупредили старого товарища о том, что грядет его арест и что они ничем не могут помочь: – Беги, Александр, подальше с Вологотчины! – только и сказали ему. Председатель сельского совета быстро собрал вещи, забрал беременную Анну с дочкой да уехал к дядьке в подмосковный колхоз, где начал работать счетоводом. Но аресты начались и там. Пришлось опять переезжать, переезжать подальше от центра России. Александр «рванул» на седой Урал в село Мыс на полноводную реку Усьва, где опять как истинный большевик, и притом образованный, был избран председателем сельского совета. Однажды ночью понаехало много подвод. Утром половины мужиков не досчитались в селе. Они были объявлены врагами народа и отправлены по далеким лагерям. – Бежать опять? – терзался Александр и сам себе отвечал: Нет уж, пусть садят, если захотят. Из дома я не уеду. Бесконечное бегство бессмысленно. Аресты идут по всей стране, от них, как ни старайся, никуда не скроешься. Будь что будет. Стояла зимняя ночь. На черном небе вызвездило так, что на фоне Вселенной особенно ясно чувствовалась незначительность мира нашей планеты. Деревья от мороза в лесу трещали с такой силой, что, казалось, звуки издавали не они, а сама промерзшая до самого центра земная кора. Лошадь громко фырчала, быстро перебирая ногами и убегая от холода. Александр ехал из района. Он ежился, сидя в розвальнях, то и дело подгоняя кобылу. Но вдруг сквозь громкий скрип полозьев по снегу услышал хриплый простуженный голос: – Андрианыч, ты?! Постой! Председатель сельсовета натянул вожжи и остановил сани. От опушки леса мелькнула тень. Она быстро приближалась. И, наконец, приобрела вид заросшего грязного мужика, кутавшегося в тонкую телогрейку, хлопавшего себя по бокам и тем пытавшегося согреться. – Сергей! – воскликнул Андрианыч, узнав мужика. – Тебя же арестовали... – Бежал, Андрианыч... Стреляли, да не попали... У тебя есть хлебушко? Дай, а!!! Александр быстро развернул мешок и сунул односельчанину хлеб: – Прости, больше ничего нет. Возьми-ка еще шубейку, – сказал он, снимая с себя видавший виды потрепанный тулуп. – Куда ты теперь? – Само-знамо, в село, – ответил Сергей, жадно кусая хлеб и держа его дрожащими, замерзшими, непослушными пальцами, не разжевывая, с трудом проглатывая большие куски. – Только не в Мыс! Тебя завтра же схватят! – А куда? Я добирался к дому две недели... Не схватят, буду жить в бане у Агафьи, весной подамся в тайгу. – Болван! А впрочем, делай, как знаешь. Не дите уже. Александр стеганул лошадь, та резко рванула вперед. – Ты меня не видел, Андрианыч! – услышал он вслед. – Дурак ты, дурак! Даже толком сбежать не можешь, – думал Александр о Сереге. В селе председатель ни одной душе не рассказал о встрече. Как ни странно, но Серега успешно прожил до весны в бане и подался в тайгу. Никто не предал беглеца. Да и Агафья не болтала о банном постояльце. 9 Матрена с мужем и двумя малыми дочками, Зоей и Ольгой, жила богато, счастливо. Алексей был добрым хозяином: три собственные мельницы, лошади да коровы с поросятами, земля, работники. Так что по дому-то и делать ничего не надо было, знай, живи – радуйся. Но горе-горькое по свету шлялося, и на нас невзначай набрело... Влюбился Алексей в поповскую образованную дочь. Выставил он Матрену с ненужными ему детьми из дома на улицу, а потом женился на поповне. – Как не воспротивился православный батюшка такому жениху? Как не убоялся греха прелюбодеяния дочери и вины перед Богом в распаде чужой семьи? – Не знаю. – Быть может, прельстился священник богатством Алексея? Что же, этот поступок остался на совести попа и его дщери. Матрена вернулась к отцу и жила в безутешном горе. Наступила революция, затем – Гражданская война. Алексей ушел воевать за белогвардейцев защищать свое добро, да пал смертью храбрых в армии Колчака недалеко от своих мельниц в Сибири. Село Ояш, где обитала Матрена с дочерьми, заняла Красная Армия. К счастью, у молодухи вспыхнула сильная взаимная любовь к командиру частей особого назначения Василию Мясину. Они поженились, а потом уехали в славный город Ленинград. Моя бабка Зоя осталась в селе у родителей Матрены. 10 Матрена была верующей женщиной, часто ходила в церковь и, хотя уже не любила Алексея, замаливала его грехи и грехи поповны. По сто поклонов утром и вечером отбивала перед многочисленными иконами, прося милости у Бога, Ангелов, всех Святых. Молилась за себя, дочерей, нового мужа. Молилась от всего сердца, горячо, неистово, со слезами на глазах. Большевик Василий терпел, терпел, да и «взорвался»: – Срам-то какой! У красного командира в доме стоит целый иконостас! Убирай его сейчас же! – Куда же я уберу, родненький! – с перепугу забормотала Матрена. – Да хоть в сундук! – Как в сундук?!! – обомлела баба. – В сундук, и точка! Не то все иконы повыбрасываю! Матрена быстро-быстро закрестилась: – Грех-то какой! Образа – и в ящик! – Делай, что говорю – иначе повыбрасываю! – твердил Василий. Весь вечер ластилась Матрена к мужу, всеми женскими силами и чарами стараясь изменить решение супруга, но тот упорно и зло повторял: – Повыбрасываю! Дождешься! Делать нечего, Матрена открыла самый большой в доме сундук, вытащила барахло, сложенное в нем, выскоблила доски, с помощью вареной картошки оклеила стенки и крышку газетами, да и развесила часть икон в оборудованном ей маленьком храме, а те образа, что не поместились на стенках, аккуратно сложила горкой на дне, завернув каждую иконку в чистенькую тряпочку. Ежедневно по два раза открывала крышку сундука и молилась перед образами, стоя на полных белых коленях командирской жены. Шли дни, недели, месяцы... Образа все меньше и меньше напоминали о себе. Городская жизнь, большевики, рабочий класс, политическая пролетарская агитация закрутили крестьянку, завертели. Один раз не помолилась, второй, третий... да постепенно и забыла Бога... Забыла заветный сундук... 11 Пролетели годы. Зоя на чистом деревенском воздухе росла, наливалась красотой, здоровьем. Окончила педагогическое училище и стала работать учительницей в сельской небольшой деревянной школе на семь классов. В Ояш понаехали комсомольцы с Украины – поднимать сельское хозяйство Сибири. Среди них был молодой хохол Витька, Виктор Никитович – начальник местной машинно-тракторной станции. Он присматривался к Зое, но подойти боялся. Девушка решила: – Беру судьбу в свои руки... ... Скоро у молодых супругов родился сын Геннадий, мой отец, а потом в сорок первом году – Альберт. 12 Сорок первый год, год начала массовых смертей русского народа, год начала тяжелейшего воинского и штатского труда, год начала всеобщего героизма мужиков, баб и малых детей необъятной страны – Советского Союза. Двадцать второго июня, Ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили, Что началася война. Двадцать второго июня Александр обнял жену, Вику, малышку Тамару и ушел добровольцем на фронт. Пошел в военкомат и Виктор, но его на войну не взяли: директор МТС – бронь, да к тому же, плоскостопый был директор... Так что для Анны начались муки, а Зоя особенно не почувствовала тягот времени, жила в достатке, при муже, большом районном начальнике. 13 Старший лейтенант – командир артиллерийской батареи – тяжело мучился. Боли от ранения в животе расходились по всему телу, пронзая мозг, лишь иногда утихая, когда офицер впадал в беспамятство. Александр не стонал, а лишь сжимал зубы. Вдруг, словно издалека, до него донеслись слова госпитального хирурга-подполковника, обращенные к медсестрам и санитарам: – Все равно не выживет. Операцию делать бессмысленно. Чтобы не мешал раненым разящим от него запахом дерьма, унесите из палаты... Уберите его под лестницу в коридоре, что ли... – Режьте... Сукины дети... – набравшись сил, взревел старший лейтенант, – хоть все кишки убирайте... Я должен жить... – Смотри-ка, еще ругается, – улыбнулся хирург, а потом добавил: Ладно, готовьте к операции. Александр выжил, но больше в боях участвовать не мог. Он злился и требовал отправки на фронт. – Куда тебе, старлей! Повоевал уже, хватит. Чуть Богу душу не отдал, еле вытащили с того света. Да, Александр дрался хорошо. За бои под Москвой его наградили орденом Красной Звезды, был в окружении, где от голода его бойцы съели все кожаные ремни, но с боями добрались до своих. Контузило – обошлось. А теперь – полживота убрали. – Направьте хоть в штаб какой-нибудь! Как я в глаза землякам смотреть буду! Что я, не мужик? Все же на фронте! – упрашивал офицер медицинскую комиссию в госпитале. – Образование есть? – Финансовый техникум окончил... – Тогда придумаем, что с тобой делать, вояка. Через две недели старшего лейтенанта назначили начфином дивизии. 14 Штабная служба свела деда с Жуковым. На капитана Маршал не обращал никакого внимания: – Мало ли офицеров крутится при штабах! Впервые удалось поговорить с ним лишь в сорок четвертом году. А потом, после войны, вплоть до пятьдесят четвертого, вести нечастую переписку: Александр не хотел обременять Жукова своей особой, но тот отвечал на письма деда всегда. Между Жуковым и Александром была своеобразная мужская фронтовая дружба, основанная на воспоминаниях о войне. Александр брал Кенигсберг, освобождал Варшаву, Прагу. И после победы стал кадровым офицером Советской Армии. Проходил службу в городе Стрый на Западной Украине, куда «выписал» с Урала свое немногочисленное семейство. 15 Воевал с бендеровцами. – Пани Кристина! Почему украинцы никак не успокоятся? Зачем им самостийность? – спрашивала поначалу пятнадцатилетняя Вика у квартирной хозяйки, где жила семья Александра в Стрыю. Кристина холодно молчала, а потом, как будто испугавшись чего-то, опомнившись, произносила строго: – Не все, девочка, украинцы воюют, кто-то хочет жить в Советском Союзе. – Пани Кристина, а почему, когда мы с мамой хотим на рынке купить яблоки, женщины отказываются нам их продавать, отвечая на наши просьбы: – Не разумеем. – Девочка, извини, у меня много дел, – уклонялась от ответа украинка. Каждый день шли похороны советских воинов, торжественно сопровождаемые траурной музыкой военного оркестра гарнизона. Хоронили молодых солдат и зрелых офицеров. Хоронили молоденьких учительниц, которые преподавали русский язык и литературу в ближайших селах, хоронили представителей поселковой советской власти. Хоронили «русских» хохлов и кацапов. Война окончилась, но она продолжалась. Продолжалась партизанскими методами. Бендеровцы истребляли не только военных, но и штатских мирных людей, пытались зверствами запугать всех, кто шел вводить большевистские порядки... И мне сейчас непонятно, как русский народ, а вернее, некоторые представители его культурной интеллигенции, снимают фильмы об этих бендеровцах, демонстрируют их по телевидению, говоря: – Все сложно в этом мире, каждый был прав. – Прав?! Вранье!!! – Никогда нельзя оправдать зверства, жестокость и смерть ни в чем не повинных мирных людей, которые не могут дать отпор военным преступникам. Если ты солдат, защищающий свою политическую точку зрения, то воюй с солдатами, а не с безоружными бабами, младенцами, немощными стариками и старухами! 16 Александр добился перевода из штаба. Он был направлен в часть, непосредственно занимавшуюся уничтожением фашистских недобитков. Неделями Анна не видела мужа. Анна постоянно тяжело болела. Врачи признали: – Влажный климат женщине не подходит. Ей надо уезжать с Западной Украины. – Сашка! Война окончилась! С бандитами разберемся без тебя! Давай я поговорю с генералом и уедешь с Анной к себе на Урал, хоть бабу спасешь. А то помрет ведь! – узнав о словах врачей, предложил друг Александра, Герой Советского Союза майор Завьялов. Александр думал, ехать не хотел, но – Видно, делать нечего! Надо увольняться из армии и начинать новую штатскую жизнь, от которой полностью отвык за годы войны. Стучал колесами поезд, отвозя бывшего капитана с семьей в уральское село Утес, к другому фронтовому другу. Всю жизнь ситуации складывались так, что Александру приходилось принимать решения, кардинально менявшие его судьбу. Словно кто-то неведомый создавал эти ситуации, испытывал его, говоря: – Посмотрю, что будешь делать? – Или примешь решение в свою пользу, или принесешь себя в жертву близким и окружающим тебя людям? Александр по ситуациям женился, ушел из ГПУ, стал добровольцем-фронтовиком, уволился из армии. Это он делал потому, что так велела совесть, забота о других. Он думал и о себе, но всегда проблему выбора решал в пользу их, борясь за жизнь и начиная все заново. 17 В Утесе бывший капитан начал работать лесником. Он любил охотиться, купил хорошую двустволку, лелеял ее, после каждой охоты и перед выходом в лес за дичью, как настоящий военный человек, тщательно смазывал и чистил. Анна вертелась на кухне, хлопоча по хозяйству, гремела кастрюлями, стряпала пироги с лосятиной. Александр только что вернулся с охоты. Настрелял глухарей, был доволен: всю неделю семья могла вдоволь есть птичье мясо. Бросил ружье на кухонный деревянный простой стол, решив вычистить кормильца как следует. Сел на лавку, взял в руки... И вдруг раздался выстрел. Анна, даже не вскрикнув, замертво рухнула на пол, не успев понять, что произошло. Суд приговорил охотника к двум годам лишения свободы за неумышленное убийство... 18 Вика к тому времени окончила университет и работала на одной из его кафедр лаборантом. Зарплата маленькая, но ей с сынишкой Сашей, названным в честь деда, хватало. Трудно стало, когда пришлось после смерти матери и изоляции от общества отца взять к себе из Утеса сестру Тамару, ученицу девятого класса. Как более взрослая, лаборантка, понимая, что в жизни порой происходят совершенно непредсказуемые вещи, в которых человек может быть не виноват, являясь слепой игрушкой случая, простила отца за убийство Анны и даже писала ему письма в далекие лагеря. Но Тамара возненавидела батюшку всем своим детским сердцем. 19 Поздняя зимняя ночь стояла на дворе, было тихо, лишь изредка перелаивались дворовые собаки, сидящие на привязи. Вика облокотилась локтями на стол, перечитывала толстый учебник: она готовилась к кандидатскому экзамену по политической экономии. Наука не шла в голову, хотелось есть, думалось о хронической нехватке денег, вспоминала мать, грустила об отце, отбывавшем наказание за уголовное преступление в северных суровых лагерях. Саша спал, мирно посапывая в деревянной кроватке, спала Тамара, умаявшись за день в городской, новой для нее школе. – Завтра опять ехать на базар за дровами, а то их совсем мало осталось, снова предстоят большие денежные траты, – вздыхала Вика. И тяжело-тяжело от постоянных забот стало на душе. Захотелось заплакать в отчаянье: – Хоть кто-нибудь бы помог! – Лида, доченька! – вдруг она услышала негромкий голос Анны. – Лида, доченька! Держись, родная! Держись... Лида, образумь сестру, пусть простит отца! Вика вздрогнула, подняла голову: – Устала! Мерещится что-то! – Лида, доченька, образумь сестру! – повторил нежно голос. Вика повернулась в сторону черного заиндевевшего от мороза окна и увидела в нем мать. На минуту молодой женщине показалось, что она сходит с ума, но, как только это ей показалось, видение исчезло. Вика заплакала навзрыд. Мирно спали Саша и Тамара, за тонкой стенкой похрапывала квартирная хозяйка... 20 С сестрой Вика разговаривать об отце не стала: пускай сама все решает. Погрустила-погрустила о матери, решив, что ее голос почудился из-за большого переутомления... Да и Анна больше не являлась. Звал Лидию Господь под свое лоно через Анну, но не приняла молодая женщина Божью благодать, а пришла к Нему лишь в старости, за три месяца до своей смерти... Хорошо, что пришла... 21 Тамара окончила школу. Знания у нее были слабенькие, поэтому Вика приложила все свои усилия сотрудницы вуза, используя знакомства с преподавателями, принимавшими вступительные экзамены: – Вы уж особо не пытайте мою сестру, девочка-то только год живет в городе... – в результате чего Тамара стала студенткой биологического факультета университета. 22 Наступил сентябрь. Бывшие абитуриенты с собратьями с других курсов отправились в колхоз на уборку картофеля. Лили бесконечные серые дожди. Девочек разместили в старой лесопилке. Казалось, промозглость погоды поселилась в самих душах колхозников-поневоле. Сырость и слякоть всюду: на улице, в сапогах, в стареньких пальтецах. На лесопилке нет печки, отогреться и высушиться негде. Уныние... Комсорг постоянно твердит: – А как вывозили лес с Боярки? Вспомните Павку Корчагина! Что, мы хуже первых комсомольцев?! И студенты, воодушевляясь словами комсорга, шли месить грязь под мелким дождем в поле, выкапывая сырыми, одеревеневшими от холода пальцами клубни картошки, однако думая про себя: – Скорее бы кончилась эта колхозная работа! Дети войны, они привыкли переносить трудности, их души выдерживали, но не выдержал организм Тамары. Острая ангина разразилась у нее на сельхозработах. Однако она, подобно комсомольцам Боярки, превозмогая себя, больная ходила со всеми на огромное поле убирать картошку. ...Суровая проза жизни... Ангина повлекла за собой ревматизм, а тот – порок сердца. 23 Генка, сын Зои и Виктора, учился на первом курсе химического факультета университета. Он был душой любой компании: – Генка, пойдем в кары играть! – он тут как тут. – Генка, пойдем на танцы! – .... – Генка, пойдем водку пить! – .... Несмотря на веселость жизни, Геннадий прекрасно усваивал вузовские знания и слыл одним из лучших студентов факультета. То, что другим давалось с превеликим трудом, он схватывал «на лету», не утруждая себя особенными усилиями при работе над учебниками. Жизнь его была счастлива и беззаботна. Но вдруг грянул гром. 24 Зоя в сорок с лишним лет отчаянно влюбилась в молодого красавца-армянина, приехавшего в сибирский Ояш, да так влюбилась, что бросила мужа-Виктора и, прихватив малолетнего сына Альберта, мотанула вслед за своим возлюбленным аж на Урал. История окончилась так, как и должна была окончиться. Армянин бросил Зою где-то под городом Березники – химической столице Урала. Она долго переживала, потом написала покаянное письмо Виктору. Тот ответил: – Возвращайся, приму. Но женщине было так нестерпимо стыдно перед ояшевцами за свои неудачно закончившиеся любовные похождения, что она в очередном письме потребовала у Виктора: – В Ояш не поеду. Приезжай в Березники. – Нет, – было резюме мужа. Так распалась семья моих деда и бабки. 25 Геннадий обозлился на мамашу. Отца он любил и не мог простить ей неуемных любовных похождений. Долго не виделся с Зоей, но однажды, получив письмо Виктора: – Все-таки она твоя мать, прости ее.., – решил приехать на небольшой железнодорожный разъезд Дурыманы, где та работала учительницей в маленькой сельской школе на четыре класса. Зоя была вне себя от счастья: – Геночка, сынок! Уж я тебя отважу от твоего отца! – глупая бабья логика винила в отходе сына от матери только бывшего мужа. Геннадий был угрюм и неприветлив, разговаривал мало, и то, если говорил, то что-то бурчал себе под нос, злобно и нехотя. – Ах, что же я, дура! Ты у меня ведь совсем взрослый стал! – всплеснула руками Зоя и метнулась в продовольственный магазин, стоявший недалеко, на железнодорожном перроне. – Выпей, выпей, сынок! – бормотала мать, радостно наливая сыну водку из теплой бутылки... 26 Через год сын, хвастаясь, рассказывал сокурсникам: – Хорошая у меня мамаша! Как приеду к ней, сразу банку ставит! Банкой он называл пол-литровую бутылку водки... Геннадию стало нравиться быть пьяным, он чувствовал себя особенно значимым и взрослым. 27 Как-то случайно Тамара и Геннадий встретились в университетском коридоре... Сыграли две свадьбы: обычную, для родственников, и комсомольскую. Торжества были пышными, с обильными возляниями студентов. Так соединили свои судьбы дочка чекиста и внук колчаковца. Через некоторое время родился я. Молодые «сплавили» только что появившегося на свет потомка Зое: – Что, мать, вырастила двоих сыновей, расти внука! 28 Время обучения в университете закончилось. Геннадий получил диплом с отличием, Тамара удовлетворилась тройками в приложении к нему. Выпускников вуза распределяли для работы по всей территории огромного Советского Союза. Среди химиков был брошен клич: – Даешь Губаху! Химические губахинские заводы гремели на всю страну. Там возводились новые корпуса, строились современные по тем временам цеха. А людей не хватало. Университетская молодежь рвалась в бой, летела на Всесоюзные стройки как мотылек на огонь, всем хотелось испытать себя в настоящем деле. – Даешь Губаху! Двенадцать выпускников уехали в этот небольшой уральский городок осваивать химическое производство. 29 Геннадий приступил к работе на азотно-туковом заводе, Тамара стала учительницей в средней школе. Молодой инженер выматывался на работе до последней, крайней точки, его знания и организаторские способности нередко удивляли руководство завода, казалось, не было производственных задач, которые он не смог бы решить, поэтому в двадцать семь лет Геннадия назначили начальником цеха. – Работяга твой отец, – похлопывая меня по плечу, довольно улыбаясь и любуясь собой, нередко произносил он. Вспоминая Зоины уроки, связанные с водкой, устав на работе, отец вечерами разрешал себе расслабиться. Прямо на улице, где-то в подворотне, или в заводском общежитии с друзьями он напивался так, что еле-еле приходил домой, говоря Тамаре: – Водка-то, она сладенькая! Тамара шумела, ругала мужа, но все было бесполезно: Геннадий после трудового дня продолжал пить. – Спорим, за один вечер выпью ведро пива? – в запале кричал он собутыльникам. – Не выпьешь, – отвечали те. И Геннадий выпивал ведро. У Тамары все сильнее и сильнее болело сердце, мучила одышка, даже после легких физических нагрузок воздух с хрипами вырывался из ее легких. Ей присвоили статус инвалида второй группы. Работать в школе она уже не смогла, но надеялась, что все образумится, болезнь отступит, Геннадий бросит пить. Однако ее чаянья были напрасны. Любит муж жену здоровую – говорит народная мудрость. Геннадию надоело смотреть на вечно болеющую супругу, и он подал документы на развод. 30 Зоя любила меня до безумия, и первое время после развода моих родителей я частенько, иногда по нескольку месяцев, жил у нее на разъезде. К моей матери она относилась холодно: та: – Не смогла обеспечить счастья Гены. И зачем он женился на больной?! – недоумевала бабушка, но вынуждена была терпеть мать из-за меня: – Еще запретит встречаться с внуком! Тамара тоже терпела Зою, так как по нескольку месяцев находилась в больницах, а девать меня было некуда: близких родственников, кроме Вики да отца, у нее не было. К тому времени сестра жила в далеком медвежьем углу в леспромхозе, до которого весной и осенью, основных сезонов обострения болезни, из-за распутицы доехать было невозможно, а с Александром Тамара связи не поддерживала, потому что не могла простить ему смерть Анны. Я чувствовал взаимную неприязнь матери и бабушки, чувствовал, что виной всему был отец. Но любил больше бабушку: она была здоровая, никогда не стонала от сердечных болей и с ней хлопот было меньше, чем с всегда недомогающей матерью. Мама же ревновала меня к бывшей свекрови по-страшному. Она была бы и рада создать непроницаемую стену между мной и Зоей, но обстоятельства не позволяли: – Будь проклята эта болезнь! – часто повторяла женщина. Мать не могла простить Зое того, что та приучила Геннадия к выпивке. В минуты отчаянья Тамара доставала старенькую фотографию бабушки Анны и подолгу грустными глазами смотрела на нее, тяжело вздыхая: – На кого же ты меня покинула! Как мне теперь жить?! Взаимоотношения бабушки и матери ножом резали по моему сердцу. Я, любя обеих, вынужден был постоянно выслушивать от них упреки одной в адрес другой, которые произносились не в глаза друг другу, а скрыто. Когда жил у матери – та хаяла бабку, когда у бабки – поносилась мать. Обе пытались меня настроить одна против другой. Моя душа буквально разрывалась между враждующими сторонами, а им не хватало ума скрывать свои неприязни друг к другу от пятилетнего пацана. 31 Запоминать жизнь и ее ситуации я начал с четырех лет. Первое воспоминание – щелчки в голове. Я иду по железнодорожному перрону разъезда, а из центра мозга при каждом шаге доносится: – Щелк-шлеп! Щелк-шлеп! Звуки такие, словно лопается маленький водяной пузырек: – Щелк-шлеп! Щелк-шлеп! Тепло и спокойно становится от них, они – мои, они – родные. Я прошу их то пощелкать посильнее, то – потише. И они всегда выполняют мои просьбы. Иногда останавливаюсь, прислушиваюсь к ним, а они, словно играя со мной: – Щелк-шлеп! Щелк-шлеп! – Это инопланетяне-шпионы тебе в голову вставили транзистор, – смеется дядя Алик, брат отца, – вот он и передает азбукой Морзе им информацию о разъезде Дурыманы. 32 Я рос, мать все чаще и чаще лежала в больницах. Мне исполнилось десять лет. – Хватит тебе ездить к бабке, когда меня нет дома, – однажды сказала Тамара, – ты уже большой мальчик, будешь жить в квартире один, без нянек. Через два месяца мама вновь оказалась в стационаре. И я впервые начал самостоятельную жизнь. 33 Стояло жаркое лето. Школьные каникулы. Ночи были не по-уральски теплыми. На центральных аллеях города краснели и желтели цветы «львиный зев». Зеленели кусты акации. По вечерам красивые влюбленные парочки прогуливались под ручку по тротуарам, о чем-то мирно переговариваясь и шепча друг другу заветные слова. – Давай-ка позабавимся, – сказал мне друг Валерка, высокий и сильный парень из параллельного класса. – А что будем делать? – спросил я. – Доставай пистолет. Я вытащил из-за пояса деревяшку с натянутой на ней модельной резинкой и проволочным спусковым механизмом. У Валерки было точно такое же оружие. – Че делать-то? – повторил я свой вопрос. – Видишь, парочки гуляют? – Ну, вижу. – Будем стрелять по капроновым чулкам девиц. – Зачем? – Капрон у них поползет после попадания. Смешно же! – А если парни поймают? – Не поймают, убежим. Мы спрятались в засаду в кустах акации и притаились, выслеживая жертву. – Заряжай пульки, – прошептал Валерка. Я достал маленький изогнутый кусок проволоки, натянул резинку и вставил его в ложбину, направляющую полет самодельного снаряда. – Идут, – предупредил меня друг, указывая рукой на медленно проплывающих по аллее девушку и юношу, – как окажутся поближе, стреляй в ее ноги! Мы пальнули. Девица ойкнула. – Попали! Парень недоуменно стал оглядываться по сторонам, но, так ничего и не поняв, остался в недоумении: – Отчего же подруга вскрикнула? Не поняла ничего и она. Темнота летнего вечера спасала нас. Но на второй парочке мы попались. Парень после выстрела ломанул в акацию и схватил за шиворот Валерку, я стремглав бросился прочь: – А-а-а, паршивец, что в милицию захотел? Валерка, выпучив от страха глаза, стоял как парализованный, даже не сопротивляясь. Кавалер сгреб его в охапку и поволок в ближайшее отделение... Друг меня не выдал, приняв всю вину от содеянного на себя, но дома, покаявшись и получив изрядную взбучку от отца-бульдозериста, рассказал всю правду матери. Тут досталось и мне. – Ты что, думаешь, если мама в больнице, можно творить все что угодно? Можно становиться хулиганом? – кричала Валеркина мамаша, – да если Тамара Александровна узнает о твоих выходках, она и помереть может! Я заревел: – Не говорите маме, больше не буду. – Не будешь?! – Не буду. – Ладно, матери не скажу, но, смотри у меня, с этого момента держу тебя на контроле: чуть что, Тамару извещу... 34 Прошло восемь месяцев. Здоровье матери ухудшалось. Страх за ее жизнь, вечная боязнь смерти родного человека постоянно преследовали меня. Надо мной словно висела огромная тяжелая черная туча, давящая на плечи, голову, сознание, погружающая по шею в землю. Туча, от которой невозможно было никуда скрыться. От нее не спасали ни болтовня веселых друзей, ни врачи, лечившие мать, ни яркое солнце на небе, ни сон ночью. Вечная душевная тяжесть стала моим постоянным спутником. – Ты уж прости, родителей ведь не выбирают, – чувствуя свою вину передо мной, иногда грустно произносила мать и гладила меня по голове. А я завидовал ребятам, у которых были здоровые родители, родители, способные, не задумываясь о последствиях для самочувствия, ездить к морю, ходить с рюкзаками и палатками в дальние походы, в далекий лес за малиной, дышать всеми прелестями жизни. – Ты уж прости, родителей ведь не выбирают... Животный ужас перед смертью и угнетенное состояние проникли в само подсознание. Я мучился от страха, хотел от него избавиться, убежать, скрыться, спрятаться под одеялом или подушкой, но он не проходил. Никакое самовнушение о том, что все вокруг прекрасно, не помогало. Он стал моей навязчивой мыслью, преследовавшей в любом месте. Людей, способных помочь мне, не было, да люди и не знали о муках, с которыми я жил. Не найдя ни от кого помощи, постоянно пугаясь смерти матери, я возвел в фетиш некоторые слова, способные якобы помочь маме, и создал свою собственную религию. Только детское сознание, вероятно, могло изобрести ту веру, которой я был предан до самой смерти матери. Я заметил, что в предложении-лозунге-призыве: – Жизнь маме! – девять букв, в словосочетании: – Смерть маме! – десять букв, в словах: – Здоровье! – Жизнь! – Смерть! – восемь, пять, шесть. Поэтому счастливыми стал считать числа 5, 8, 9, а страшными, влекущими ужас и муки – 6 и 10. Я шел по улице и везде искал эти числа, перешагивал через серые трещины на черном асфальте: – Не дай Бог, наступить на одну из них! Мне казалось, что трещина означала разрыв, определяющий прекращение жизни и уход в смерть. Я посчитал пальцы на руке и определил, что правый указательный – девятый по счету, а большой правый – десятый, поэтому ко всем предметам, попадающим ко мне, старался дважды прикоснуться девятым, тем самым, который обеспечивал победу матери над смертью и прикосновение которым призывало кого-то к ее жизни. Окружающие стали замечать странности в моем поведении и думали: – Какой-то чокнутый мальчик! – А я не был чокнутым! Я спасал жизнь любимого мной человека! Я прикасался, считал, перешагивал трещины на асфальте и от этого еще сильнее боялся смерти, еще сильнее акцентировал свое внимание на плохом состоянии матери. В конечном счете так измучился от придуманной мной религии, что решил перестать верить числам, однако сделать этого уже не мог. Вера вошла в подсознание, стала моим вторым «я», начала угнетать меня. И я продолжал неистово верить, а матери становилось все хуже и хуже... Числа не помогали, числа начали изводить меня. От них я никуда не мог скрыться. 35 Ночь. Я сижу в коридоре больничного отделения. В палате за белой дверью врачи и медсестры склонились над мамой. Слышу резкий голос: – Эуфилин ставьте! – Где кислород? Просовываю голову в дверной проем и вижу: мать лежит на кровати, бессильно запрокинув голову, хрипит, пена у рта, бессильная, полуживая, полусиняя, не воспринимающая происходящего... По коридору проходит молоденький врач. На шее у него висит транзисторный радиоприемник, из которого льется веселая мелодия... Мажор музыки настолько не подходит к моему настроению, что чувство мысленного протеста мгновенно вспыхивает во мне, и я кричу: – Хочу не радости! Хочу реквиема!.. 36 Реквиемов я боялся как огня. В нашем маленьком городке каждого умершего хоронили пышно, под музыку оркестра проносили по всему городу на небольшое кладбище. Мои друзья с любопытством пацанов, не знавших жизни, ватагой следовали за похоронными процессиями, однако стараясь не шуметь и говоря друг другу: – Сними шапку, рядом с покойником надо быть без шапки! Они дивились траурным шествиям, с любопытством впитывали в себя происходящее. Лишь я старался убежать от похорон как можно дальше, в другой конец городка, потому что представлял: – На полотенцах несут гроб моей матери. А я иду рядом... Звуки траурной музыки доносились до моих ушей и мурашки от видения пробегали по моей спине. Я передергивал плечами, стараясь прогнать мрачные мысли и специально говорил: – Бр-р-р! Мне казалось, что этим «Бр-р-р!» я спасаю мать от гроба. 37 Я жил дома один. Поклонялся числам. Боялся. В каждом новом покойнике видел свою мать. Она лежала в стационаре, периодически то помирая, то воскресая, любя меня и страдая за меня от своей немощи. Одна в целом мире, целой Вселенной, одна на холодной белой кровати маленькой больницы среди бесконечного простора мертвого космоса: – Выживает сильнейший! А сильнейшей она не была. 38 Я сейчас понимаю, что все наши проблемы могли бы легко разрешиться одним только словом. Одно только слово могло бы вселить радость, надежду и уверенность в будущем у моей матери, избавило бы от мук меня, вселило в обоих радость. И это слово: – Бог! В сложившейся ситуации только Он мог даровать нам светлый покой, только Он мог сказать, что смерти нет, что не надо ее бояться, за разделительной чертой между земным бытием и небытием есть жизнь, жизнь счастливая и более справедливая. Но некому было направить мать в нашем молодом комсомольском городе, средний возраст граждан которого составлял тридцать лет, на путь православной веры, а ей самой, воспитанной в коммунистическом атеистическом духе, обратиться к Богу, его Святым Писаниям просто не приходило в голову. Мне же это не приходило в голову по малости лет: – Я даже не знал слова «Бог», не говоря уж о том, что Он есть! Коммунистическая мораль рассчитана на сильных и здоровых, для них она и изобретена. Ее кодексы становятся бесполезными для людей, сталкивающихся с самой суровой правдой жизни в ее наивысших психических проявлениях. Коммунистическая мораль – мораль эгоистов, утверждающих: Нам Солнца не надо – Нам партия светит! Нам хлеба не надо – Работу давай! – эгоистов, совершенно не знающих этой жизни. 39 – Ты уже большой мальчик, поэтому знаешь, что твоя мама была тяжелой больной... Она умерла... – сказала мне, виновато и глупо улыбаясь, полная женщина-врач в белоснежном мятом халате. Я сразу осознал то, что произошло. Как-то заранее почувствовал в последнюю встречу с матерью, что вижу ее в последний раз. Невидимое нечто сообщило мне в мозг: – Это твое последнее свидание! Передернув плечами и сказав в очередной раз: – Бр-р-р! – я понял, что в этот раз все мои ухищрения и вера в числа не помогут... 40 Хоронили маму в марте. Стояла сырая слякотная погода. Таял снег. Машина от больницы довезла гроб до городского кладбища. Мужики жаловались: – Вроде покойная маленькая, а тащить ее тяжело: – Сыроваты доски гроба! Провожающих маму в последний путь было двое: я, да приехавшая тетя Вика. Оркестр отсутствовал, реквием тоже. У ворот кладбища невидимое нечто шепнуло мне: – Ее похоронят на девятой аллее! Я вздрогнул: – Почему на девятой? Число девять в моей вере означало: – Жизнь маме! – Что это, насмешка надо мной?! Быть такого не может! – Несите на девятую аллею! – приказал кладбищенский сторож, – там есть вырытая могила! После его слов словно током пронзило меня: – Девятая аллея! Я ведь знал: – Девятая! Маленьким, ничтожным существом увидел я себя во Вселенной и мгновенно осознал: – Есть что-то больше всех нас, заполняющее собой почти весь космос, что-то злое, смеющееся над нами, жестокое и бесчувственное... Но осознание этого хотя и пронзило меня насквозь, отошло на второй план в первой половине моей жизни. Я всегда помнил это нечто, но до разума оно «не доходило», и плыл по течению судьбы, постоянно сталкиваясь с невидимым потусторонним, ощущая его присутствие, но не обращая внимания на него. Маму положили у края ямы. – Прощайтесь, – сказала старенькая санитарка, направленная больницей для организации похорон... Тетя Вика заголосила: – Тамара! Тамарочка! На кого же ты нас покинула! Она голосила так неестественно громко и долго, что вопли вселяли в меня ужас, буквально парализовывали меня, все тело немело, наливалось чугуном... – Тетя Вика, прекратите! – хотелось крикнуть ей, но голос не подчинялся мне. Мужики у края могилы курили и о чем-то своем громко хохотали. Несоответствие горя у нас и радости у них поразило меня. – Поцелуйте ее, да будем закапывать, – деловито произнесла санитарка. – Будешь мать-то целовать, мальчик? – обратилась она ко мне. – Буду! – ответил ей. Я прикоснулся к холодному мертвому лбу мамы и подумал: – Отмучалась, родная. И тут же облегченно вздохнул: – Конец пришел моей угрюмой вере в числа, вере, которая истязала и угнетала меня, поджаривая мою психику на медленном огне, вере, оказавшейся совершенно бесполезной в суровой жизни... Мужики смеялись о чем-то своем, бросая лопаты земли на опущенный в могилу гроб. Тетя Вика голосила. Я стоял совершенно спокойный и немой, повзрослев в десять лет моей жизни лет на девять... Я уже не боялся покойников, похоронных процессий и реквиемов. Я был свободен. Я больше никого не любил и ни за кого не отвечал. 41 Александра, отца Тамары и Вики на похоронах дочери не было. Он умер десятью годами раньше, пролежав последние пять лет до своей смерти разбитым полным параличом после укуса энцефалитного клеща в глухой деревне Свердловской области. Умер коммунистом, богоборцем, преданным делу партии и Ленину. 42 После смерти матери, несмотря на протесты мужа Вики Ивана, я стал жить у тетушки. На возражения Ивана Васильевича, состоящие в том, что: – Пацан очень капризный и принесет много хлопот, – Вика резко ответила: – Сын Тамары, каким бы он ни был, – мой сын, не гоже отдавать ребенка в детский дом при живых родственниках! Я до сих пор не пойму, почему вдруг дядя приклеил мне ярлык капризного человека, вероятно, ему просто не хотелось вешать себе на шею очередной хомут: в семье было двое своих детей, а третий стал бы только лишней обузой. Так я впервые встретился с клеветой и необоснованными обвинениями, уже в десять лет от роду после смерти матери хорошо стал осознавать, что любовь других людей ко мне в моей жизни окончилась, что мое будущее зависит только от меня. Голубая мечта мамы заключалась в том, чтобы я после окончания школы получил высшее образование. – Учись, сын, – часто говаривала она и нещадно ругала за каждую четверку, полученную в начальной школе. Она хотела, чтобы я был отличником, и я стал им. Поначалу учиться не любил, старался отлынивать от выполнения домашних уроков. Но жесткий образовательный прессинг, создаваемый матерью начиная с первого класса, да гены папаши сделали свое дело. Сделало свое дело и здоровье мамы: после каждой взбучки за мои «четверки» у нее случался сердечный приступ, приходилось вызывать врача на дом. В результате я стал бояться «четверок» как огня, и если что-то недоучивал, то червячок угрызения совести свербил мое сознание: – Не дай Бог, спросит учительница и получу не «пять»! Постепенно этот червячок так же, как и «цифровая» религия, вошли в мое подсознание. Червяк сидит во мне до сих пор, спустя сорок лет: стоит что-то сделать не совсем качественно или совершить плохой поступок – сразу же начинает глодать совесть и не прекращает это делать до тех пор, пока не исправлю своих ошибок. Мать и судьба вселили в меня червячка: – Спасибо им за это! Червяк, порожденный страхом за жизнь любимого человека, помог мне воспитать в себе хорошее упрямство и, кажется, честное отношение к окружающим меня людям и делу. Но... Иван Васильевич был директором леспромхозовской средней школы, Виктория Александровна – учительницей истории. В глухом таежном поселке проживало около восьмисот человек, и каждый знал о соседе больше, чем тот сам о себе. Я понимал, что двоечника-племянника родственники не потерпят в своем доме: как большинство представителей сельской интеллигенции советских времен, тетя и дядя обладали, в некотором смысле, «совковой моралью», руководствуясь словами небезызвестного грибоедовского Фамусова: Что скажет Марья Алексевна?! – Что будут говорить люди?! – при любом случае повторяла Виктория Александровна. Общественное доброе мнение – прежде всего. Пусть это мнение незаслуженное – но лишь бы оно было добрым. – Какой позор! Ты нас позоришь! – часто тетя повторяла мне по любому незначительному поводу. И я проникся «совковой моралью»: – Что скажут о нас люди? – Надо продолжать отлично учиться! – Учиться прежде всего не для себя, а для общественного мнения! После окончания занятий, накормив поросенка, натаскав воды из колодца и протопив печь, допоздна засиживался за книжками: штудировал их «до последней козули в носу», любил блеснуть на уроках дополнительными знаниями и получить одобрительные отзывы учителей: Что скажет Марья Алексевна?! – Быть лучше других, чтобы получить одобрение высших! И я был лучше. Гордыня и грех тщеславия настолько вселились в меня, что я опьянел от любви к самому себе. Мой мозг был способен воспринимать новое чрезвычайно быстро и накрепко. Я обладал такой памятью, что, прочитав страницу машинописного текста, мог слово в слово пересказать прочитанное. Учителя удивлялись способностям. И их удивление еще больше вселяло в меня чувство собственной исключительности, стремление получить похвалу, выделиться из окружающих. Я рос, с восьмого класса стал принимать участие во всевозможных олимпиадах школьников по химии, физике, математике. В масштабах таежного района всегда занимал в них первые места. Чувство собственной исключительности росло: – Первый парень на деревне! И я старался учиться, учиться, учиться... Чтобы быть лучше всех, чтобы все говорили: Что скажет Марья Алексевна?! Я поступил во всесоюзную заочную математическую школу при Московском государственном университете, сдав все необходимые вступительные испытания. Пришлось учиться еще больше. – Престижно! Кто еще в районе учится в МГУ!!! В общем, учился... учился... учился... И, наконец, устал. – Пошлю-ка я все это к черту! – как-то пришла в голову мысль, и тут же вторая: – Но что скажет Марья Алексевна?! Что скажут учителя?! Дядька мной так гордится! – Какой позор уйти из отличников! – Нет, надо продолжать в том же духе! Смешно, но мое грехопадение дало мне хорошее и качественное образование. Так что, пребывая в бесконечной любви к самому себе, я закончил школу с золотой медалью, первой за всю историю существования районного отдела народного образования. 43 Несколько слов скажу о так называемой общественной работе, проводимой в леспромхозовской школе, общественной работе, которая, согласно идеологическим мыслям правящей в стране партии, должна была воспитывать в молодых людях безграничную любовь к Родине, чувство личной причастности к великим делам и свершениям социализма, воспитывать «активную жизненную позицию». У большинства одноклассников она ничего не воспитывала, велась из-под палки, стандартными, приемлемыми лишь для двадцатых годов прошлого века и давно исчерпавшими себя методами, с помощью жесткого диктата учителей. Девочки и мальчики участвовали в ней только ради того, чтобы по окончании школы получить «хорошую характеристику», а во время учебы не портить отношений с преподавателями. Идеологическое воспитание не должно быть добровольным!!! – эту безапелляционную «крылатую» фразу особенно любил повторять директор школы, фразу, им самим же и выдуманную. Я старался, как мог, претворять в жизнь мудрое изречение директора – моего дядьки. Стал сначала председателем совета пионерской дружины, а затем – секретарем комсомольской организации школы. Мне нравилось командовать ребятами, покрикивать на них и претворять в жизнь решения партии. Мне нравилось быть на виду у учителей, занимать ответственные общественные должности. Гадливенький, подленький бес малолетнего карьериста поселился во мне. Бесконечные, никому не нужные заседания политклуба школы по пятницам, на которые сгонялись девяти- и десятиклассники после шестичасовых занятий в школе. Усталые, измученные ребятишки сидели в душном маленьком классе, рассчитанном на двадцать человек, а вмещавшем сто, слушали долгие, нудные выступления своих товарищей и учителей, проводивших политические информации и тематические доклады. Учительница истории, руководившая политклубами, длящимися по два-три часа, властная женщина, особенно гордилась организованными ей мероприятиями: – Еще бы, подобного не было во всем районе! Единственное, что ее оправдывало в безумном рвении воспитать всех в духе марксизма-ленинизма – личная бесконечная преданность коммунистической партии и Ленину. Даже на звонок в учительскую комнату, когда она брала телефонную трубку, всегда отвечала: – Коммунист Подосенова слушает! Комсомольские собрания, митинги, где выступали одни и те же лица, занятия школьников с рабочими леспромхоза, политучебы, всевозможные Ленинские зачеты, конкурсы политической песни – подобных мероприятий в школе и за ее пределами было настолько много, что свободного времени не оставалось. Проводились мероприятия шаблонно, почти все согласно инструкциям и сценариям райкомов партии или комсомола. Но я всегда был особенно восприимчив к любым методам воспитания, особенно такого активного, какой существовал в школе, и поэтому совершенно искренне воспитывался и тоже безгранично верил в Ленина. Некоторые ребята бунтовали против насилия над их личностями, но бунты жестоко подавлялись в кабинете директора школы: Идеологическое воспитание не должно быть добровольным!!! 44 Большое внимание партийная организация уделяла атеистическому воспитанию учеников. Рядом, в трех километрах от нашего поселка, стояла Церковь. В школе учился сын батюшки Ванька Сидоров. На вопрос: – Верите ли вы в Бога? – ежегодно проводимого райкомом партии анкетирования он всегда гордо отвечал: – Верую! – Вот паршивец, истый христианин, даже ответить не может просто: – Верю, – а пишет по-церковному: – Верую, – ругался директор школы. Малолетний Ванька не вступил ни в пионеры, ни, тем более, в комсомол: – Он веровал! – преодолевая насмешки одноклассников и осуждение образованных учителей. Борьба с Богом доходила до безумия. На священнослужителей клеветали, старались показать их бесчеловечными, не имеющими даже малейшего чувства сострадания к ближнему. Как-то в школе организовали атеистический вечер. Пели антирелигиозные частушки, некоторые из них были написаны талантливо и остро. Одна из них особенно врезалась мне в память. Дед Лаврентий приболел, Дьякон деда пожалел: – Ты уж, старый, помирай – Попадешь в небесный Рай. Дед сказал: – Не верю я в загробные явления. На курорт поеду я для выздоровления. Сейчас, по прошествии многих лет и набравшись жизненного опыта, могу сказать: – Ни один священник никогда не произнесет слов, приписываемых дьякону, ибо Господь говорит: Просите, и дано будет вам! За свое здоровье надо бороться, а не только надеяться на Бога: Не искушай Господа Бога твоего. 45 На православную Пасху много односельчан и жителей соседних деревень устремлялись в Церковь. Бежали «посмотреть на Бога» и дети. В школе же срочно создавались «заградительные отряды» комсомольцев, которые отсекали все подходы к Храму, начиная от проселочных дорог, лесных тропинок и кончая воротами в церковную ограду: – Ни за что не пропустим учеников и детсадовцев к Господу!!! Комсомольцев охватывал такой охотничий азарт, что они пытались даже преградить дорогу бабкам и старикам. Вот уж: – С дурного ума и ухо сломать можно! Но в школе училась девочка, Вера Устинова, и непонятно, каким образом она умудрялась преодолевать все заслоны, секреты, засады и проникать в Храм, да еще петь в церковном хоре. Ее отец, участник Великой Отечественной войны, имеющий боевые награды и прошедший ад фронтов, дал слово: – Если выживу на войне, буду веровать в тебя, Господи! Он сдержал обещание. В эпоху гонения на веру стал церковным старостой и пытался привить любовь к Богу своим детям. Его дочь Вера училась хорошо, поступила в политехнический институт и стала строителем. 46 Не мудрым воспитанием молодежи, а запретами и жестким диктатом советская власть пыталась уничтожить религию, что являлось полнейшей глупостью по самой своей сути: – Истину не победить, – правящим надо было сделать один умный шаг: опереться в достижении своих целей на веру людей в Бога. Только с Богом можно было бы решить те задачи, которые ставили перед собой коммунисты, только с Богом можно было бы решить самую трудную из задач построения коммунизма, сформулированную Лениным: – Воспитание нового человека. Партийные боссы пытались определить основные моральные ценности, сформулировав их в моральном кодексе строителя коммунизма, но дальше Библейских заповедей так и не ушли, а лишь ухудшили их, устранив самое главное – веру в Бога и возлюби ближнего своего как самого себя. Человечество сквозь тысячелетия пронесло заповеди, а безграмотные партийные лидеры взяли на себя смелость и наглость сформулировать что-то свое, выдав, по своей глупости, это что-то за «божественное» откровение высшей формы бездуховной материи. 47 На дворе стояли семидесятые годы двадцатого века. Исполнилось больше двадцати пяти лет Победы над фашистской Германией. Но война продолжала жить в леспромхозовском поселке, население которого на пятьдесят процентов состояло из выселенных бывших власовцев и бендеровцев. Были и участники Великой Отечественной войны, воевавшие на стороне Советского Союза. В день 9 мая фронтовики, надев боевые медали и ордена, вместе со всеми школьниками шли на могилы красноармейцев, умерших в госпитале в 1941-1945 годах, находившемся во время войны в соседнем селе. Любого власовца или бендеровца, повстречавшегося на пути, бывшие солдаты просто били, поэтому ни один предатель даже не высовывался из дома в этот славный день. Подосенова любила повторять по этому поводу: – Им простили, но не забыли. Мне же хотелось поправить ее: – Не простили, а пощадили... 48 Как-то директор школы, участник Сталинградской битвы, пришел на прием к руководителю леспромхоза Григорову: – Слушай, Геннадий Егорович, почему у тебя во всех начальниках ходят фашистские недобитки? – Как так? – не понял вопроса главный леспромхозовский босс. – Смотри: начальник отдела рабочего снабжения – бывший власовский офицер, начальники лесоучастков и нижнего склада – власовцы и бендеровцы. Григоров задумался, а потом, вздохнув, сказал: – Кого же мне назначать в руководители? Других-то кандидатур нет. Все с чистым прошлым или пьяницы, или горькие забулдыги, или не имеют даже семилетнего образования. Теперь задумался директор школы: – Прав, прав был Григоров. Жизнь одинаково покуралесила и над фронтовиками, и над предателями, но вторые, умеющие подстраиваться под нее, и в мирное время, как и на войне, вывернулись, окончив техникумы. – Вот что скажу тебе, Иван Васильевич, осенью в леспромхоз должны придти три молодых инженера после окончания вуза и хотя не в моих правилах сразу же ставить выпускников на руководящие посты, но сменю всех начальников-власовцев. А с руководителем отдела рабочего снабжения не знаю, что делать, замены нет. Его придется оставить. – И на том, спасибо, Геннадий Егорович. Их пощадили, но не простили... 49 В поселке стояло двухэтажное здание больницы. Ее главным врачом была фельдшер-акушер Гачева Анна Степановна. Специалисты с высшим медицинским образованием отсутствовали. Анна Степановна была очень доброй и приветливой женщиной, членом коммунистической партии Советского Союза, спокойным и доброжелательным ко всем человеком. Детей она, кажется, любила до безумия. Встретив летом на улице какого-нибудь поселкового мальчишку, ласково говорила: – Ну что же ты, Васенька, так коленки-то ободрал. Небось по лесу бегал? Пойдем-ка, пойдем-ка ко мне в больницу, хоть коленки зеленкой смажу, а то загноятся ведь! Не дай Бог, заболеешь! – и при этом всегда совала Васеньке конфетку. Ребятишки были без ума от нее. Но вдруг Анна Степановна пропала. Потом в поселок сообщили, что Гачева была военной преступницей. В годы Великой Отечественной она служила в фашистском концентрационном лагере, где работала с детьми-узниками, принимала участие в биологических экспериментах над ними и лично выкачивала кровь из детей для переливания немецким раненым солдатам. На ее счету было больше сотни смертей русских мальчиков и девочек... Весь поселок неделю пребывал в шоковом состоянии от узнанного. Авторитет органов государственной безопасности, и без того большой в Советском Союзе, поднялся в глазах леспромхозовцев на необычайно высокий уровень. Фронтовики торжествовали: – Бей гадов! Власовцы и бендеровцы притаились по углам. Нервы у них были напряжены до предела. Бывшие фашисты не спали по ночам, ворочаясь и вспоминая черное прошлое. Струна их нервов натянулась... и лопнула. 50 – Ночью в Смыркова стреляли, слышали? – обсуждали новость леспромхозовские бабы. – Кто? – Васька Ковасевич. – Утром приехала какая-то машина и забрала обоих. 51 Смырков, начальник нижнего склада леспромхоза, власовец в прошлом, был знаком с Ковасевичем еще с совместных боев в войну, боев против своего народа и Красной Армии. Как выяснилось, Ковасевич командовал взводом власовцев, а первый служил в его подчинении. В фильтрационном лагере после Победы оба утаили этот факт. Теперь же, спустя двадцать пять лет, Смырков решил выдать командира органам. Расправа со стороны Ковасевича последовала незамедлительно. Достав спрятанный Бог весть когда парабеллум, бывший власовский офицер решил убрать свидетеля своих преступлений: – Убрать во что бы то ни стало! Стрелял, но промахнулся. Смырков, спасая себя, ночью же, подняв с постели заспанную заведующую почтой , позвонил в органы госбезопасности, и утром Ковасевич исчез из поселка: – Бог шельму метит. 52 Насмерть перепуганные власовцы ходили по улицам поселка бледные, ни с кем не разговаривали, а если говорили, то дрожащим от волнения голосом. Они ждали еще чего-то, так как думали, что неизбежно после двух описанных мной событий начнется тотальная проверка всех, когда-либо отметившихся в своей жизни в качестве предателей. Но все было тихо. – Тишина перед бурей, – этот страшный вывод родился в их головах, они вспоминали прошлое и все свои грехи перед Родиной, заранее проигрывая в уме варианты возможных оправданий перед следователями. 53 И опять один из них не выдержал. Это был Селиванов Николай Яковлевич, школьный учитель труда. Шел урок. Селиванов шутил, но видно было, что он почему-то волнуется. Вдруг учитель начал рассказывать о своей жизни, о том, как попал на фронт, в плен, а затем – как работал с шестью русскими солдатами в Германии у гроссбауэра: – Работы было много, трудились с утра до вечера, от рассвета до заката. Кормили свиней, коров, горбатились на уборке зерновых, сенокосе, вкалывали на совесть: есть и жить хотелось всем. Но был среди нас Серега. Серега вредил гроссбауэру, вредил мелко, часто. И однажды зарвался: сунул железяку в веялку. Веялка сломалась. Железяку в ней нашли немцы. Пришел офицер с солдатами. Нас построили. – Если хотите жить, скажите, кто сунул костыль в веялку, скажете, никого не накажем, иначе – всех в концлагерь, – проговорил обер-лейтенант на ломаном русском языке. Мы молчали. – Всех в концлагерь, – повторил, угрожающе, офицер. Я подумал: – Почему из-за одного человека должны страдать все, – как бы оправдываясь, произнес Селиванов, – поэтому вышел из строя и указал на Серегу, – завершил весело: – Расстреляли его, да и Бог с ним! Класс молчал. Через некоторое время Андрюха Гардин, высокий парень со всклокоченной шевелюрой, тихо спросил: – Расстреляли? – Да, – так же весело повторил Селиванов. Класс молчал, недоумевая: – Почему всеми уважаемый учитель так весел и свое предательство выдает как совершенно незначительный эпизод в его жизни. Учитель своим весельем, сам того не желая, пытался воспитать нас, говоря: – Предательство – это такая незначительная штука, что оно значит по сравнению с личной жизнью. А быть может, он хотел найти в нас оправдание своему поступку, но класс холодно молчал. Селиванов, видя поведение школьников, рассмеялся: – Да пошутил, пошутил я, ребята... Однако все понимали, Николай Яковлевич не шутит. До ума малолетних пацанов дошло также и то, что учитель рассказал историю, мучившую его всю жизнь, являющуюся его тайной, тайной, за которую он боялся получить расплату. 54 Я повторил дядьке слово в слово историю Селиванова. Расправа была скорой: Иван Васильевич, в годы войны сотрудник СМЕРШ, нарушая все существовавшее в то время трудовое законодательство, уволил с работы учителя. Последний даже не сопротивлялся и после увольнения устроился товароведом на склад к начальнику отдела рабочего снабжения леспромхоза. Вражда стояла между фронтовиками, власовцами, Родиной и предателями. И участниками этой непримиримой вражды были мы, школьники. 55 Я двигался вперед к славе, ничтожной даже в масштабе области, но значительной в поселке и таежном районе. Стал лауреатом какого-то республиканского конкурса, обо мне рассказывала всесоюзная радиостанция «Пионерская зорька». Но уже тогда начинал осознавать, что успехи в маленьком сельском окружении могут не продлиться в более широкой среде, в городских условиях, где число конкурентов в борьбе за место под солнцем значительно больше, ребята значительно умнее, талантливее меня. И заранее комплексовал перед городскими сверстниками. Этими комплексами Бог спасал меня от чрезмерного безумия гордыни и маленького гадливенького бесенка, сидевшего в моем нутре. 56 Время обучения в школе приближалось к концу. Я выбирал: – Где дальше получать образование? Предприимчивый по природе, писал письма во множество вузов с просьбами рассказать о специальностях, которым обучают в них. То хотел связать свою жизнь с историческими науками, то с авиацией, то с атомными реакторами, то с математикой... Без высшего образования я не представлял своего существования. 57 У дядьки на некоторое время я выпросил школьный телескоп, а потом несколько вечеров подряд, установив прибор во дворе дома, «шарил» по черному небу в поисках чего-нибудь необычного. ...Меня потряс Сатурн. Маленькая, словно сделанная ювелиром Фаберже, бриллиантовая капелька-планета, окруженная излучающими ровный свет колечками, медленно перемещалась по тихому безмолвному космическому пространству. Мне казалось, что стоит сжать ее между двух пальцев, и она лопнет, как мыльный беззащитный пузырек, разлетевшись во все стороны сотнями мельчайших брызг, не оставив после себя ничего. Планетка была живой, она дышала, она взывала о пощаде. Я подумал: – У тебя есть душа. Есть разум. Чувство бесконечной жалости, любви к неизвестному миру влилось в меня. Как часто мы слышим: – В Солнечной системе, кроме Земли, во многих иных мирах нет жизни. У меня другое мнение. Да, жизни в молекулярной форме там, вероятно, нет. Но мы постоянно накапливаем знания о планетах и звездах, а наблюдая за ними, невольно переносим наши мысли к этим телам и окружающим их пространствам, думаем о них, тем наполняя космос вокруг планет иной формой жизни – немолекулярной, а разумной, мыслящей субстанцией, порожденной нашим земным мозгом. Пускай эта субстанция энергетически слаба, но она, благодаря нам, оживает и тоже начинает мыслить, возвращая людям доброе, если их помыслы добры, и злое – в противном случае. Космос является единой замкнутой живой системой, все звенья которой взаимосвязаны друг с другом. – Решено: буду поступать учиться в Московский государственный университет. Стану астрофизиком. 58 Прошло несколько месяцев. Стояли суровые январские морозы. Если люди выходили на улицу, то постоянно слышали легкий треск вокруг себя: это звенел застывающий в лед пар, вырывавшийся из легких вместе с дыханием. Занятия в младших классах отменили. Старшеклассники учились. И вдруг в лютую непогодь, когда даже собак леспромхозовцы держали дома, уберегая их от обморожений, из города в школу приехал молодой, нескладно-худющий, в рваных перчатках и легком пальто парень. От холода он трясся как осиновый лист. Каждый новый человек, появлявшийся в нашем лесном углу, независимо от него самого, приковывал к себе пристальное внимание окружающих. Этот же вызывал такое сострадание, что даже слепой устремил бы на него свой взор. Парень вошел в учительскую комнату и робко произнес: - Здравствуйте, я Владимир Чичагов, приехал рассказать вашим школьникам о Пермском университете, студентом которого являюсь. Чичагова сердобольные учительницы без очереди накормили в леспромхозовской столовой и привели на урок в один из десятых, выпускных, классов. Он стал рассказывать о современных вычислительных машинах. Об ЭВМ мы мельком слышали раньше, но в нашем воображении они существовали далеко-далеко, где-то в Америке. Электронно-вычислительные машины представлялись нам чем-то недосягаемым, работать на них могли только избранные судьбой люди, и школьники были потрясены, узнав, что в таком близком уральском университете учат этой работе. Слушали внимательно. Но его рассказ под конец вызвал дружный смех. Ничего не подозревающий Владимир произнес, казалось бы, совершенно безобидную фразу: – На кафедре механики твердого деформируемого тела механико-математического факультета есть современная центрифуга. А все леспромхозовцы от мала до велика знали: – Центрифуга нужна для производства самогона. Поэтому последняя фраза Чичагова смазала немалый эффект от его выступления перед поселковой молодежью, и некоторые из учащихся сделали вывод о том, что в Пермском государственном университете учат также самогоноварению. Чичагов не понял причины смеха. Да и откуда городской человек мог знать о нравах и традициях русских сельских человеков? А сельские человеки думали о городских жителях словами Владимира Ильича Ленина: Узок круг этих людей, слишком далеки они от народа... 59 Студент Чичагов рассказал об ЭВМ. Сообразив, что центрифуга никакого отношения к электронно-вычислительным машинам не имеет, я решил после окончания школы поступать на специальность «прикладная математика», где готовили программистов. И опять гордыня взыграла во мне: – Кто еще в глухом в поселке, кроме меня, сможет научиться работать на вычислительной технике, такой современной и перспективной?! – Только я! – Лишь бы стать студентом! – А после моего окончания университета, что скажет Марья Алексевна! – Быть выше остальных – это главная цель моей жизни. Тогда я не понимал, что грош цена тому, кто стать над другим захочет! Я тщательно готовился к вступительным экзаменам, потому что в случае провала что скажет Марья Алексевна и вся деревня? Сейчас я осознаю также, что только замкнутый круг деревенского общения мог породить в детской голове такое извращенное честолюбие. Это честолюбие выросло еще из-за того, что по знаниям я был первым парнем на деревне, парнем вне конкуренции во всем глухом лесном районе. По прошествии многих лет я понял, что конкуренция должна быть во всем, только она способна отрезвлять человека, конечно же, если в мозгу этого человека есть хоть капля здравого смысла и трезвой самооценки. 60 Пермь ошеломила меня. Я, несмотря на то что родился в этом городе, впервые оказался на его улицах в сознательное время жизни. Особенно смешили трамваи. По моим представлениям, железнодорожное полотно необходимо было только для путешествий в масштабах страны. – Как додумались люди проложить рельсы внутри населенного пункта!? – недоумевал я. – Что, им не хватает автобусов?! И не мог сдержать смеха, когда впервые сел в трамвайный вагон: удивляло, что его колеса стучали так же, как колеса большого поезда: – Чудеса! Потом, через несколько лет, я впервые оказался в Москве, где так же смеялся в метро, спускаясь вниз под землю на эскалаторе: – Чудеса! Узнав у кассира киоска, торговавшего абонементами для проезда в городском транспорте, месторасположение университета, сдал документы для поступления в вуз. Походил по городу, зашел в какую-то рабочую одноэтажную деревянную столовую у вокзала, кишащую мухами, пообедал и подумал: – Да, в нашем леспромхозовском общепите было чище и вкуснее, – сел на троллейбус, вкруговую проехался по его маршруту, понаблюдал за поведением жителей областного центра. Людей на улице по сравнению с лесным поселком было превеликое множество. Первая мысль от увиденного пришла в голову: – Как же беззащитен город! Стоит исчезнуть, например, воде, все его населяющие покроются грязью и помрут, потому что начнутся эпидемии. Колодцев-то нигде нет. А не дай Бог, – война. У горожан даже нет собственных больших огородов, обеспечивающих продуктами в деревнях целые семьи, начнется голод. И опять – помрут. Я всем своим нутром почувствовал уязвимость большого города, его неспособность выживать в критических условиях, и страх: – Как жить в огромном мегаполисе, не имея даже малейших запасов продуктов питания?! И снова: – А вдруг война?.. В воздухе Перми летало много сизых голубей, они стайками вышагивали по асфальтированным тротуарам и питались крошками, валявшимися кое-где, в общем: – Чем Бог пошлет! – дрались друг с другом за каждый кусочек хлебушка. У нас в леспромхозе голубей не было вообще, а все домашние птицы кормились их владельцами – людьми. – Бедные голуби не имеют даже хозяев, способных позаботиться о них и накормить! – сжалось мое сердце. – Как же вы живете, птицы?! Я огляделся по сторонам. Горожане не обращали никакого внимания на пернатых бомжей. И мой разум вскипел против людей: – Бесчувственные и бессердечные! Где же забота ваша о братьях меньших?! А люди проходили мимо, никто из них не обращал внимания на пернатых бомжей. Зайдя в булочную и взяв буханку хлеба, я стал кормить птиц. Сразу же на крошки слетелось их превеликое множество, они дрались, вырывали клювами друг у друга наиболее крупные куски, птичьи паханы не давали подходить слабым пернатым к хлебным крошкам, сами не клюя корки и запрещая другим. Никакого мира. – А ведь горожане в случае голода будут вести себя так же! – промелькнула мысль. И чувство нестерпимой жалости к беззащитным людям города охватило меня, таким же диким по своей человеческой натуре, как и безмозглые птицы. Я положил на асфальт недоломанную буханку хлеба и, расстроившись, пошел прочь от дерущихся голубей. Пермь мне не понравилась. Не принимало ее мое деревенское сердце. Удручало и то, что кругом не было густого леса, такого, как дома, где уже за изгородью огорода взмывали ввысь сосны, а подальше темнели огромные суровые разлапистые ели, поросшие у корней мягким мхом. 61 Всех, закончивших школу с золотой медалью и поступавших на механико-математический факультет, приемная комиссия университета определила в отдельную группу. Нас было человек десять. Этой группой мы сдавали первый экзамен. Я зашел в аудиторию, взял билет. Для подготовки к ответу расположился за последним столом. Вдруг в аудиторию ворвались телевизионщики с кинокамерами. Бегло оглядев присутствующих, устремились в мою сторону и стали брать интервью, при этом неслыханно обрадовались, что «попали» на деревенского, да еще лауреата республиканского конкурса. Быстро отшумев, они удалились. – Вот черт дернул придти их на экзамен! – подумал я. – Сделают репортаж по областному телевидению, а я завалю испытание! Смеху-то будет в поселке! Подготовившись, я подошел к столу преподавателей для ответа. Экзаменующих было двое. Один из них – молодой, спортивного вида симпатичный и располагающий к себе человек в сером костюме, а другой – более суровый и старше по возрасту. – Ну что же, послушаем вас, – произнес молодой, обращаясь ко мне. Я начал и отвечал очень хорошо. – Показывайте решение задачи, – довольно сказал Суслонов Владимир Михайлович, тот самый, в сером костюме. Я протянул листок. Более старший по возрасту взял написанное, бегло просмотрел, ехидненько взглянул на меня и промолвил: – А решение-то неверное, молодой человек! – !!! – Может, отправим его еще подумать, Ракип Ахметович, – улыбаясь, предложил Суслонов. – Ну что же, идите, подумайте, – обращаясь ко мне, ответил Абусев. – Вот ничего себе! – промелькнуло в моей голове, – чувствовал ведь сам, что написал какую-то ерунду! Но вылез – давай, отвечай, и так сойдет! Моя спешка в некоторых ответственных делах часто вредила мне и порой вредит до сих пор. Но ничего со своим характером поделать не могу. Чтобы исправить ошибки из-за этой спешки, приходится многое переделывать заново или неимоверными усилиями исправлять всевозможные ляпсусы. В тот раз, как и всегда, начал переделывать заново и решил задачу правильно. Ракип Ахметович, посмотрев листок и посовещавшись с коллегой, произнес: – Ставим пять. Только в следующий раз не торопитесь. – Пронесло! – подумал я. И самому не поверилось, что так быстро стал студентом университета. – Спасибо Суслонову! 62 Рассказываю для современных студентов. В семидесятых годах двадцатого века особой популярностью в Пермском государственном университете, как и во всей стране, пользовались механико-математический, физический и юридический факультеты. Набор студентов-первокурсников на мехмат в ПГУ составлял несколько сотен человек, поменьше – на физфак, и совсем мизерный – на юридический. На наиболее бумный сейчас экономический факультет принимали тех, кто не прошел в математики по конкурсу, предлагая абитуриенту в приемной комиссии вуза: – Вы набрали мало баллов на вступительных экзаменах на механико-математический, может быть, с теми же баллами пойдете в экономисты? Бухгалтерские специальности вообще страдали недобором студентов: желающих стать бухгалтерами и счетоводами в Советском Союзе было крайне мало, поэтому, пусть они не обижаются, на специальность «бухучет» поступали самые неудачливые выпускники школ. Сейчас ценностные ориентации совершенно изменились. Расцвел юридический факультет, в несколько раз увеличивший прием студентов на первый курс. Процветают и экономисты. Эти факты связаны, по-моему, с тем, что после падения Советского Союза молодые люди стали больше склоняться к коммерческой деятельности и стремлении побыстрее стать богатыми. А легкость достижения этих целей, как им кажется, может обеспечить лишь высшее экономическое и юридическое образование. Скажу с точки зрения математика: – Если есть талант экономиста, менеджера, предпринимателя, то вы, ребята, и без высшего экономического образования добьетесь успеха. Я проанализировал учебные программы экономического факультета и пришел к выводу, что они, мягко говоря, соответствуют людям с небольшими умственными способностями: получить диплом экономиста может и умственно отсталый человек. Вспоминается анекдот времен Советского Союза: Пришел папа-людоед с сыном в магазин и рассматривают ярлыки-ценники: Мозги математика – 5 руб. за кг; Мозги филолга - 100 руб. за кг; Мозги экономиста - 10 000 руб. за кг. Сын спрашивает отца: – Почему мозги математиков такие дешевые, а экономистов такие дорогие? Отец отвечает: – А ты знаешь, сынок, сколько надо забить экономистов, чтобы набрать килограмм мозгов? Все экономические науки ссылаются на авторитетные имена ученых, подвизающихся в них. – Но разве могут быть авторитеты в науке?!! Вспомните имена знаменитых в свое время экономистов: академик Аганбегян, Егор Гайдар... – Где они сейчас? – Кто о них вспоминает? Они занимали высокие должности, но их науки лопнули как мыльный пузырь, полностью провалились при практической реализации... Еще об одном скажу прямо: – После окончания вуза экономистам без блата и знакомств практически невозможно устроиться на работу. Некоторые из них, людей с высшим образованием, трудятся дворниками... – Студентов-программистов механико-математического факультета фирмы пытаются привлечь в штат своих сотрудников, начиная с третьего курса обучения. И так по всей стране. Непонятно одно: – Почему молодые люди так стремятся стать экономистами? – Жаждут легкой наживы или витают в облаках незнания современных реалий жизни? – Наверное, второе. 63 Хочу сказать о качестве образования, получаемого в современных средних школах, на примере количества получаемых золотых медалей их выпускниками. По-моему, золото медалей обесценилось до медного пятака. «Медалистов» стало сейчас так много, что на некоторые специальности университета их число превышает количество мест для приема на первый курс. Я не сторонник ушедшей эпохи, но такого у нас в университете не было во времена советской власти. Так, на механико-математический факультет при огромной его популярности на 200 приемных мест в 1972 году было всего 10 абитуриентов с золотыми медалями. И об этом руководству образования России стоит задуматься... 64 После сдачи экзаменов я вернулся в поселок. Ходил между бревенчатых одноэтажных домов по деревянным тротуарам и радовался тому, что стал студентом. Однажды услышал, как переговариваются леспромхозовские мальчишки, с восторгом пяля на меня глаза: – Васька, смотри, идет. Его показывали по телевизору! – Да ну, врешь!!! – Не-е, сам видел... Деревня смотрела на меня, как на кинозвезду. Кумушки шушукались, бывшие одноклассники почему-то завидовали. Я огорчался, что пропустил репортаж по телевидению, но не радовался своей славе, так как только из-за того, что меня пощадили университетские преподаватели, получил отличную оценку на приемных экзаменах, а такая пощада была для моего самолюбия позором. Но я сделал для себя три важных вывода: – Никогда не задирай высоко нос! Всегда подтверждай свою состоятельность и даже в критические моменты надейся на чудо. Сколько раз потом чудо выносило меня на поверхность водоворотов! – Не счесть! Бог берег меня всю жизнь и заботился обо мне, как о неразумном дитяти, выстраивая мою судьбу. 65 Наступило время обучения в университете. Общение с большим количеством людей и умных сверстников смыло, как вода следы на песке, совковую мораль: – Что скажет Марья Алексевна? Деревенщина в моем поведении быстро прошла, и меня совершенно перестало интересовать мнение окружающих людей. Я стал совершенно свободен. О жизни в вузе рассказывать много не буду. Многие были студентами, поэтому знают, что это такое. Скажу одно: – Учиться не любил, однако мне всегда нестерпимо хотелось делать что-то новое самому. Я понимал, что для нового необходимы знания, поэтому и учился. В результате чего окончил университет с отличием, хотя смертельная тоска иногда подкатывала к горлу, особенно на младших курсах: – Господи! Сколько же можно сидеть за партами! Гены отца, давшие исключительную память, помогали, поэтому во время семестров, подобно троечникам и двоечникам, болтался, ничего не делая, пропуская лекции в неимоверном количестве и совершенно не занимаясь. Мобилизовывался лишь во время сессий. Тут вкалывал до посинения и, как правило, получал на экзаменах отличные оценки. Пользоваться шпаргалками считал ниже своего достоинства, хотя однажды на экзамене по историческому материализму бес попутал. Мне достался вопрос: мораль. Преподаватель требовал, чтобы студенты десять Библейских заповедей знали «на зубок». Он говорил, придавая им материалистическое толкование: – Заповеди впитали в себя все то нравственно ценное, что накопило человечество за многие тысячелетия, остальное – производное от них. Я стал отвечать и перечислил девять, забыв самую главную, по мнению помешанного на сексе доцента: – Не прелюбодействуй! И опять, подобно Суслонову, философ сказал: – Вернитесь на свое место и подумайте! Вовка Кожин, задававший нам перед экзаменом совершенно идиотский вопрос, полностью характеризовавший его знания: – Исторический материализм – это идеальное или материальное? – сунул мне шпрагалку, и я прочитал: – На прелюбодействуй! – в результате чего получил, почти как всегда, «пять». Последующая жизнь заставила меня кровью выучить эти заповеди, и я понял, что та, забытая на экзамене, вовсе не является самой главной, хотя тоже значима. 66 Доцент Берг очень любил себя. Он читал у нас курс под названием «Научный атеизм». Мне всегда хотелось спросить его: – Почему к предметам, изучаемым в университете и соответствующим терминам «атеизм» и «коммунизм», всегда неизменно добавляют слово «научный»? – Наверное, это делается потому, что есть люди, сомневающиеся в их научности, и научность изучаемых наук необходимо подчеркнуть добавлением к названию дисциплины слова «научный»?... Я благодарен Бергу за то, что он на экзамене по «Научному атеизму» поставил мне не «отлично», а «хорошо». Видимо, доцент обладал даром предвидения, подсознательно соображая, что будущему верующему, а пока активному комсомольцу, нет надобности ставить «пять». 67 Насупили святки. Обитатели советского студенческого общежития усиленно занимались гаданием. Девчонки темной ночью расселись вокруг стола с написанными на его поверхности буквами. Шел спиритический сеанс. Горела свеча. Блюдце бегало по столешнице от одного символа русского алфавита к другому со скоростью молнии, полно и точно отвечая на вопросы зачарованных юных красавиц. Вызывались души Петра Первого, Моны Лизы, Ивана Грозного, прочих исторических и полувымышленных личностей. Потусторонний холодок пронизывал спины девиц. Жутко и страшно было им, но прелестницы-студентки все гадали и гадали. Я ворвался в комнату в самый разгар сеанса: – Девки, дайте мне тоже вызвать какого-нибудь покойника! – А с кем ты хочешь поговорить? – Да хоть с Америго Виспуччи! – решил я блеснуть нестандартностью выбора. Подружки раздвинулись, уступая мне место в круге. Пятьдесят пальцев легли на блюдце. – Вызываю тебя, дух Америго Виспуччи! – проговорил я. – Расскажи, как у меня будут дела в жизни. Блюдце замерло, а затем быстро начало бегать по столу, ответив русскими буквами по-английски: – Окей! Никто не ожидал того, что изреченное будет на иностранном языке. – Вот это да! – пролепетала Люба Оплетина. Силы ада ответили мне на мой вопрос, и я, спустя тридцать лет с тех пор, все еще не пойму, правдиво или ложно было их высказывание. Но скажу одно: – Никогда не занимайтесь спиритизмом! Незачем поднимать души усопших из преисподней. Это может кончиться для вас весьма плачевно. Осенью 2007 года вполне солидный телевизионный канал сообщил о том, что: – Через два-три года в широкую продажу могут поступить приборы, разработанные русскими физиками и позволяющими устанавливать надежную связь с потусторонними силами... Скажу: – Если это сообщение не очередная журналистская «утка», то упаси Вас Господь, уважаемые читатели, приобретать дьявольские установки! Все религии мира единодушны: – Не искушайе судьбу общением с неведомыми существами из ада – неизбежной смертью для Вас, Ваших потомков и Ваших душ. 68 Общежитие захлестнули иконы. В комнатах, Бог весть откуда взятые, на книжных полках появились образа Иисуса Христа, Пресвятой Девы Марии, Ангелов, Святых. По вечерам после лекций студентки, кто в шутку, играя и выпендриваясь, а кто всерьез молились Богу и Высшим Добрым Силам. Я в то время занимал должность заместителя секретаря комитета комсомола факультета по идеологической работе, поэтому, согласно атеистической политике правящей коммунистической партии, знал, что с религией надо бороться и хотя в душе был не против христианских порывов общежитских девиц, но, как истый проводник решений КПСС среди молодежи, решил организовать лекцию по развенчанию культа. Доцент Брокко, специализирующийся на атеистической пропаганде, встретил мою просьбу о проведении лекции в общежитии в штыки: – Нечего объяснять дурам, что Бога нет. Дави их выговорами по комсомольской линии. Партия особенно следит за тем, чтобы иконы не ввозились даже из-за рубежа, ставя в один ряд предметы культа и порнографию. Так что мои безумные начинания по ярой антирелигиозной работе на факультете захлебнулись по вине атеистов, не начавшись: – И слава Богу! Постепенно «дуры» успокоились и образа исчезли с их книжных полок. 69 Немного погодя в общежитии стала распространяться самиздатовская литература, посвященная неопознанным летающим объектам. Студенты читали ее взахлеб, обсуждая узнанное между собой. В советские времена самиздат преследовался органами госбезопасности, но мы даже не знали об этом, поэтому не скрывали ни от кого своей заинтересованности ко всему непонятному, а факты, касающиеся НЛО, не были в почете у властьпредержащих. С безумием маньяков студенты штудировали космические новости инопланетян, предаваясь мечтам о контакте с внеземными цивилизациями и о тех выгодах, которые он принесет людям. – Бедные, бедные юные глупцы! Выгоды этот контакт никакой не даст. Ведь еще библейский пророк Изекииль говорил об НЛО: – Это проклятье для человечества! 70 Шпрагалки. Они цари в образовательном процессе для многих студентов. Порой кажется, что люди в высшем учебном заведении учатся не ради знаний, а отбывают срок лишь для того, чтобы получить заветные корочки диплома: – «Корочки» – а не сам диплом, подтверждающий образовательный статус его обладателя. Обложка от диплома есть, а самого диплома-то и нет. Стоит заглянуть в приложение к нему, и становится понятным, какими знаниями обладает специалист: – По всем предметам ровные оценки – тройки. – Хоть бы какой-то проблеск в знаниях! Хочется спросить у «серых» троечников любых специальностей: – Пойдете ли вы лечиться к врачу, такому же «серому», как и вы? Ответ будет один, притом, категоричный: – Нет! – Так какого черта вы учитесь в университетах?! Что толку от вас для людей?! Если опыт работы в некоторых профессиях может восполнить знания, не полученные в вузе, то в математике такого не бывает: или переучивайся заново или меняй специальность. Игорь и Витька шпрагалили неимоверно, писали «бомбы», делали «гармошки» и т.д. Наверное, ни одного экзамена не сдали честно и не получили честно ни одного зачета. По окончании университета горе-студенты были направлены на работу в престижное секретное предприятие, почтовый ящик. Пыжились, краснели от натуги, пыхтели, но ни одной математической производственной и научной задачи решить за три года так и не могли. Амбиций у них было много, но амбиции не были ничем подкреплены. Результат их деятельности как специалистов с высшим образованием стал очевиден: – Ряды каменщиков на стройке пополнились на два человека. Оборонное предприятие не потерпело неучей, пускай с университетскими дипломами. 71 У меня давно зреет мечта организовать на факультете после завершения какой-нибудь очередной сессии конкурс шпаргалок. Я думаю, он будет интересен не только студентам, но и преподавателям. А победителю конкурса вручить приз, что-то вроде полиэтиленового приложения к диплому, где отметить экзамены, сданные с их помощью. 72 Однако одному преподавателю даже при совершенном знании предмета сдать экзамен без шпаргалок было невозможно. Бог миловал меня от этого педагога, но другие ребята волком выли от его требований. Ребекка Борисовна Пархина, худющая костлявая старуха лет семидесяти пяти, всю жизнь одинокая и от этого очень злая, всегда ходившая в дырявой кофте, предъявляла такие требования, что здравый ум бунтовал и отказывался принимать их. Как-то студентки, желая помочь, сказали Пархиной: – Ребекка Борисовна, у вас на кофточке несколько дырочек, зашейте их, – на что бабка быстро и грубо отреагировала: – Доживите до моих лет, тогда посмотрю, как вы будете одеваться. В результате чего девочки пять раз пересдавали экзамен по ТФКП и дали Пархиной кличку: – Пиковая дама. Студентки не понимали, чего требует от них преподаватель. Она, даже не спрашивая ответа на билет, выгоняла их до следующей встречи. Пиковая дама так формализовала и без того формализованную науку «Теория функций комплексной переменной», что, казалась, впала в безумие. – Рубенков, идите к доске. Мишка, поежившись, поднялся со стула и направился решить задачу. – Пишите: Дано . Мишка написал: Дано , и остановился. – Две точки, Рубенков, – продолжала диктовать бабка. Студент, подумав и оценив слова Пархиной как математик, нарисовал две точки на плоскости доски. – Неправильно, сотрите: – две точки, – настойчиво требовала Ребекка Борисовна. Мишка стер старые точки и нарисовал их на новом месте доски. – Неправильно, сотрите: – две точки, – продолжала нудным голосом Пиковая дама. Рубенков, застыв в недоумении: – Чего же надо бабке?! – подумал: – Может, старая сбрендила и ей надо не две, а три точки? – взял другой кусок мела и жирно вывел на тоске три точки. – Вы что, издеваетесь, Рубенков!!! – взревела Пархина, – садитесь – двойка! Так и не поняв, что же старушке надо было от него, Мишка поплелся на свое место в аудитории. Ребекка Борисовна резко подошла к доске и написала: ДАНО: Все поняли, что под двумя точками старуха имела в ввиду пунктуационный знак «двоеточие»... При ответах на экзаменах и решении задач она требовала, чтобы студенты употребляли те же буквы и так же размещали текст на бумаге, как она это делала при чтении своих лекций. Форма была для нее главнее содержания. От ее старческого маразма страдали все. И порой добросовестный студент, получив за все экзамены сессии отличные оценки, ее предмет заваливал, лишаясь не то чтобы повышенной стипендии, но вообще любой. Декан факультета Евгений Андреевич Шамордин терпел-терпел Пиковую даму, уважая ее старость и пятидесятилетний стаж работы в университете, да не выдержал: – При первом подвернувшемся случае с почетом уволил бабушку с факультета на пенсию. – А что поделаешь?! Ребекка Борисовна портила все показатели факультета по успеваемости студентов! Она к старости разучилась преподавать, заменив учебу тупой зубрежкой даваемого ей материала. Трупный тяжелый дух шел от дверей квартиры в подъезд дома. Одинокая Ребекка Борисовна умерла три дня назад. Лишь благодаря невыносимому запаху, соседи узнали о кончине древней старушки... Пишу эту главку в страхе: – Вот явится черной ночью с того света ко мне за мои недобрые слова о ней покойная ныне Пиковая дама Пархина Ребекка Борисована и, дико захохоча, вселяя страх и ужас, железным голосом, не терпящим возражений, произнесет: – А ну-ка, Программист, идите-ка к доске!!!... Две точки!.. Две точки!.. Две точки!.. Храни меня, Пресвятая Дева Мария, от призрака Пиковой дамы! 73 Я закончил университет, преодолев все препоны зачетов, экзаменов, в том числе государственных – по «Научному коммунизму», и был оставлен для работы в вузе ассистентом одной из его кафедр. Через три года меня призвали служить в строительные войска на должность заместителя командира роты по политической части. Служить в армии нравилось, постоянно менялись окружающие меня условия, люди, и, хотя наша часть находилась под Москвой, в командировках объездил почти всю Среднюю Азию Советского Союза: был в Казахстане, Туркмении, Узбекистане, Таджикистане. Путешествовал на поездах, самолетах, верблюдах и просто автостопом. В результате, как мне казалось, достиг такой мобильности, что скажи: – Завтра быть во Владивостоке! Ответил бы: – Есть! – и к утру добрался в названный город из любой точки СССР. Покорять необъятные пространства Родины мне нравилось, нравилось «гулять по ним, как в поле ветер». За два года я настолько привык к походной жизни, к уставной форме одежды, к постоянной войне в части с ее солдатами и командованием, к мату, царившему в войсках, к нервному напряжению и непроходящим стрессовым ситуациям, что после демобилизации не смог влиться в мирное гражданское общество. Мне все время казалось, что в любую минуту получу приказ и сорвусь неизвестно куда для его выполнения. Я даже не мог спать в кровати, как обычные люди, а расстилал пальто на полу городской квартиры и только тогда попадал в лапы Морфея. Через три месяца такой штатской жизни сошел с ума и оказался в психиатрической лечебнице. Пробыв в среде безумцев восемь месяцев, очутился на свободе среди обычных людей инвалидом второй группы. 74 И тут, на воле, я впервые понял, насколько оказался социально не защищенным. Даже самые близкие родственники не принимали меня, шизофреника, в среду равных им. Мой дядька возненавидел меня. Он был по своей природе очень хвастливым человеком. Совковая мораль: – Что скажет Марья Алексевна? – требовала от него, чтобы все окружающие люди думали: – Как хорошо в семье Ивана Васильевича! Какие у него хорошие дети! Какие молодцы Виктория Александровна и директор школы, что вырастили, дали образование и вывели в люди своего племянника, по сути, совершенно чужого им человека, так рано оставшегося без матери!... А племянник не оправдал надежд: им нельзя было хвастаться, хвастаться его благополучием и гордиться перед другими людьми: – Он стал совершенно ненужным в жизни человеком. Я тогда начал понимать одну важную житейскую истину: – Если человек упал, пускай даже не по своей вине, то мало кто из окружающих поможет ему подняться. И еще раз понял одно: – Надейся только на свои силы, будь волком, грызи зубами все неприятности и неурядицы, только так ты сможешь выжить в среде подобных тебе безумцев. Иван Васильевич, бывший солдат Великой Отечественной войны, часто кричал мне: – Ты вырыл хоть один окоп?! Что ты знаешь о жизни, офицерик хренов?! При этом он яростно закусывал верхнюю губу беззубой нижней челюстью и походил на вампира. Выпады в мою сторону продолжались непрерывно. Однажды я не выдержал и сказал: – Дядя Ваня, что вы все время кричите об окопах? Когда шла война, меня даже не было в проектах появления на свет! Дядька, не терпящий вообще никаких возражений, буквально «взорвался»: – Вон из моего дома! Вечером, не собирая вещей, которых, кстати сказать, почти не было, взяв свою пенсию, я тихо ушел из дома, сел на пригородный автобус и уехал из села, в котором приютили меня родственники после психиатрической лечебницы. Дядька был доволен, да и тетушка особенно не переживала: – Не дай Бог, племянничек сойдет с ума в деревне, где никто не знает о его шизофрении! Вот позор-то будет перед всем селом! Что тогда скажет Марья Алексевна?! 75 Город меня не принимал. Стоял март. Таял черный снег. Было промозгло и сыро. Душу теснила тоска. Я не имел дома, близких мне людей, способных поддержать в тяжелый час. Я был совершенно один. – Молодой человек! Молодой человек! Давай погадаю! Все расскажу, что было, что ждет, что есть! – услышал я голос. Неизвестно откуда возникшая, передо мной встала полная пожилая цыганка в цветастой шали. – Говори, мать, что будет! – ответил ей, – что было – знаю сам. – Дай ладонь, посмотрю – все расскажу! Я протянул старухе руку. – Прошлое не надо? – переспросила цыганка. – Давай только то, что будет, – повторил я ей. – Хорошо, хорошо, дорогой! Старуха долго и пристально рассматривала ладонь, потом произнесла: – Все считают тебя больным, но болезни нет. К врачам не ходи, не помогут! – А что делать? – Со временем сам поймешь, повторяй за мной, – и она начала бормотать какое-то заклинанье, говоря о желтой рыбе да прочей чепухе. – Принеси завтра с собой сырое яйцо, приходи на это же место в три часа дня. Помогу тебе. Я протянул цыганке десять рублей. – Деньги возьму, но немного, иначе заклинанье не подействует, – ответила старуха и взяла лишь половину от предложенного ей. – Приходи, приходи завтра, дорогой. Встречаться с цыганкой я не собирался, но поблагодарил ее и отправился на поиски жилья. Лишь по прошествии многих лет, когда понял, что никакие врачи мне не помогут и когда сам нашел выход из «болезни», я осознал справедливость сказанного старухой: видимо, та взаправду говорила то, что знала, ничего не выдумывая. 76 Все небо заволокло тучами. Накрапывает противный мелкий дождь. Ветер... Ветер... Ветер... Которые сутки ненастье! Все квартиры заняты. Их снимают студенты, и очень маленький шанс найти жилье в этом неуютном, холодном городе, который никак не хочет принять своего нового жителя. Да, пока еще жителя... Подал объявление о снятии угла в местную газету, но шансов найти хоть какое-нибудь пристанище мало. Пока ночую в железнодорожном профилактории, дав «на лапу» его коменданту. – Где буду потом жить? – Ведает один только Бог. Поневоле позавидуешь, что человек не белый медведь: у него теплая естественная шкура, непромокаемая, приспособленная к любым погодным катаклизмам. Надел на нее плавки – и гуляй по улицам. Захотел поспать, лег на лавочку или парковую лужайку – и дремлешь с чувством собственного достоинства, посасывая лапу. Подумайте: – Отопления не нужно: что зима, что лето – все равно. Я – бездомный. Смешно, но так и есть. Я – белый медведь без шкуры. Завтра выйдет объявление в газете, а пока – белый медведь в профилактории. – Была бы шкура!!! – Без тебя приходится искать квартиру. В профилактории хорошо. Живу один в комнате. На стене висит зеркало. Стоит полированный шкаф для одежды. Тишина и покой. Скажу: – Одиноким для постоянного места жительства профилактории просто необходимы. Без них – никуда. Профилакторий – родные отец и мать. Профилакторий – это жилье. ЖИЛЬЕ – прописными буквами. В газетном объявлении о квартире я дал номер телефона знакомой бабуси: – Пусть ей звонят, если найдутся желающие устроить меня к себе на время. Наступило завтра. Во второй половине дня бабушка строгим голосом сообщила: – Есть жилье, – и дала адрес одной кооперативной квартиры. Я помчался туда, где предлагался угол. Двери открыл мужчина лет пятидесяти пяти. Он был настолько тщательно выбрит, что щеки отдавали синевой. Здоровье буквально полыхало в нем, казалось, что человек никогда в жизни не знал, что такое пилюли, снадобья, горчичники и примочки. – Проходите, проходите. Вы по поводу жилья? – проговорил он елейным голосом. – Да. – Вот и ладненько, – проелейничал хозяин квартиры. Он взглянул на меня и как-то воровато улыбнулся. – Проходите в комнату. Я сейчас буду. Он смёл арбузные семечки со стола и сел на стул. Я устроился на краешке дивана. Холостяцкое жилье человека – а одиночество его обладателя сразу бросалось в глаза – не отдавало роскошью и чистотой. Нет, грязи не было, однако везде царило запустение. Вдруг зазвонил телефон. – Алло... Сережа... Очень рад, что ты позвонил, но извини, у меня человек... Мужчина повесил трубку, поднялся со стула, прошелся по комнате, затем опять сел и внезапно начал рассказывать о себе: – У меня была очень больная мать. Мы жили в частном доме, который от своей древности просто разваливался на глазах. Летом было сыро, зимой – холодно. Бедная, бедная мама! Ей так хотелось тепла! А его все не было и не было. Вы представляете, как только пригревало солнце, она выходила из избы и садилась на завалинку, чтобы впитать в себя как можно больше тепла... Бедная, бедная мама! Вдруг мой собеседник причмокнул губами и мечтательно закатил глаза к потолку. – Мы будем с вами жить очень хорошо, – продолжил квартиросдатчик, – поверьте мне. – Наконец-то, хоть к делу подошел, – сверкнула в моей голове мысль. – Я несколько раз хотел жениться. Однажды привел в дом женщину. Всем была хороша. Но жить не смог. Почти все попадались такие стервы, что даже выгоняли меня с больной матерью на улицу. И, случись же такое, что, как на зло, со всеми жил только как брат с сестрой. Просто в силу своего плохого здоровья в этом деле не мог. – Все понятно, – подумал я, – придется мыть полы, ухаживать за ним, а вроде бы, такой здоровый человек. Ладно, теперь-то хоть ясно, зачем завел он этот разговор, – а вслух добавил: – Конечно, конечно, если что-нибудь нужно будет сделать, я обязательно сделаю. Хозяин квартиры мечтательно и сладко улыбнулся, кивнул головой и продолжал: – Мать мне часто говорила: – Женись, сынок. – Ну уж, нет, мама, – отвечал ей. А как было трудно, как было трудно! Соседи твердили маме: – Золотой у тебя сын, Марья! Смотри, все делает по дому. Хозяйственный. Не бросает тебя, старую. Заботится. Смотри, ты совсем уже парализованная, а он все с тобой! А мама тяжело вздыхала и говорила: – Дал Господь сына, дал!!! Ох, тяжело было, тяжело... Я и по сей день иногда хожу в Церковь, особенно по праздникам. Правда, креста не ношу, но, что касается Причащения, то здесь уж всегда, всегда я в первых рядах... – Я не против религии, веры, в них много и хорошего, – вставил я свое слово. Собеседник сделал вид, что не расслышал и продолжал: – Вот так вот, – он опять причмокнул губами, – потом построил квартиру. Но мама умерла. А как хорошо, если бы старушка жила здесь со мной... Поехал однажды на курорт, рассказал о своем одиночестве врачу, сказал, что не получается с женщинами. Попробовали с врачом-мужчиной. Получилось... – Извините, мне пора идти. – Вот и хорошо, что все понял, – ответил собеседник, – а как хорошо бы мы жили вместе... Он открыл дверь. И я оказался на улице. По-прежнему дул холодный ветер. Грязные улицы, еле освещаемые лампочками, наводили такую тоску и уныние, что поневоле захотелось зарычать громко и отчетливо, так, чтобы слышал каждый фонарный столб. Стало понятно, почему «голубой» предлагал жилье: никто не хотел селиться к этому человеку. Я от души выругался: – Черт побери, использует, по его словам, Богом данную квартиру неизвестно для чего, спекулирует на любых трудностях людей ради собственной потехи, – и добавил несколько крутых словец. Грязь на улицах. Грязь. Грязь везде, даже в душах. Моя шкура белого медведя заметно запачкалась и сияла бурыми пятнами на боках и животе. Через год я зашел в Церковь. Шел обряд Причащения Святых Христовых Таинств. К священнику в очередь за кровью и телом Христовым стоял мой старый знакомый. – Мерзость, гадость! – промелькнуло в голове. – Как батюшка на исповеди перед обрядом отпустил грехи этому гаду?! – недоумевал я. И лишь потом узнал, что в советские времена некоторые священники, нарушая все религиозные традиции, причащали неисповедовавшихся. – Да простит им это Господь! ... Татьяна... Татьяна... Татьяна... – Зачем я с тобой связался? – Ты оказалась обыкновенной квартирной мошенницей: взяла деньги за год вперед, дала расписку, а жить не пустила, куда-то скрылась от меня. Только через неделю, благодаря советской милиции, удалось у тебя вытребовать купюры. Квартира была такая, что казалось, здесь недавно прошла война. Разруха и руины. Но жить-то негде, вот и сунул ей сдуру денежки, а результат – опять белый медведь. Надо бы вам понять, люди, что у человека-то на самом деле нет никакой шерсти, а естественный волосяной покров практически не греет. Однажды на одном из заводов нашей необъятной Родины я видел трех инженеров, которые до того закалились, что зимой ходили по улицам города в летних рубашках. Но эти явления были кратковременны. Все-таки описываемые мной феномены жили в благоустроенных квартирах и вряд ли смогли бы перезимовать на свежем воздухе под открытым небом. Придя в профилакторий и раздевшись, я тщательно осмотрел себя перед зеркалом: – Авось выросло на теле что-нибудь вроде шерстяного покрова? – Ан, нет! Хоть бы один белый волосок, о теплом подшерстке даже и думать не приходилось. – Где ты, шкура белая? Где ты, родная?! Эх, Татьяна! Из-за тебя потерял целую неделю, подал бы в газету объявление снова... ...Прожив три дня на вокзале, избегая милицию и знакомых, я все-таки нашел жилье. Комнату мне сдала одна многодетная мать, за это я должен был, кроме квартплаты, охранять ее от пятого мужа, которого та прогнала прочь за пьянку и дебоши. И я повесил шкуру белого медведя на гвоздик в прихожей. 77 Мое психическое здоровье восстанавливалось безо всяких лекарств и помощи лекарей буквально на глазах. Вторую группу инвалидности врачи сняли, разрешили работать. Я устроился трудиться в университет на его вычислительный центр и получил комнату в общежитии для сотрудников. Счастью не было предела: необходимость «кланяться» квартирной хозяйке по любому поводу отпала, не нужна стала возня с потомством многодетной матери и постоянные «бои» по устранению атак ее бывшего мужа. Душа и сердце ликовали: – Я стал как все люди! Безумие прошло и никогда не повторится! Ура! Жизнь прекрасна! Общественное мнение окружающих, знавших о том, что я являюсь представителем славного класса шизофреников, меня волновало мало. Что скажет Марья Алексевна, не интересовало вообще. Решив, что надо на любые заинтересованные взгляды и разговоры-сплетни сослуживиц о моей болезни делать «морду валенком», то есть не обращать на них никакого внимания, я быстро набирал моральную силу для дальнейшей борьбы за существование. Главным для меня было одно: – Я выжил, избавился от любых наваждений и бреда! Я снова работаю! Я ни от кого не зависим. Судьба под моей пяткой. Судьба, я зажму тебя в твердый кулак и буду править тобой так, как захочу! Я ликовал, ликовало сердце, ликовал разум. 78 Наконец-то на улице стало тепло. Ярко светит весеннее радостное Солнце. Дышится легко-легко, и кажется: вставь перо – улечу. Снег на асфальте уже растаял. Бывшие огромные айсберги-сугробы почернели и осели. Журчат ручьи, повсюду издавая шум льющейся воды. И везде на улицах такая долгожданная, весенняя грязь. Наперебой чирикают воробьи. Они радуются приходу скорого лета. Скворцы заселяют свободные от городских пернатых деревянные домики в парке. Люди надели легкие пальто. Я тоже снял порядком надоевшую за зиму шубу и облачился в куртку, отчего с непривычки не чувствовал веса собственных рук, освобожденных от тяжести зимнего одеяния. Осенние ботинки слегка жмут, но ничего страшного, они быстро разносятся. Главное то, что наконец-то весна вступила в полную свою силу. Очень хочется, чтобы холодов вообще больше не было, весенняя погода обманчива. Сегодня – жарко, а завтра – надевай зимнюю шапку. Рабочие отпилили ветви у тополей, теперь деревья будут расти вширь, давая новые побеги молодых зеленых ростков. С работы хожу пешком. Полтора часа радости на свежем воздухе: – Что может быть лучше! Люди приветливо улыбаются, светит Солнышко, щебечут птички, звонкими девичьими голосами весело, беззаботно матерятся студентки: – Хорошо! Весна! На всех действует долгожданная весна, сменившая лютую стужу с ледяными ветрами. Окна на улицу в моей рабочей комнате открыты настежь. Из них льется яркий солнечный свет. По тени на стене видно, как воздух из верхней их части движется наружу, а в нижней – внутрь помещения. Перед моим открытым окном уселись два сереньких воробья. Они весело разговаривают друг с другом: – Весна! Весна! Лето идет! Я вступаю в их беседу, насвистывая: – Скоро лето! Хотите хлебушка? Пичуги, видимо не желая крошек или не поняв меня, быстро улетают. Трава на газонах еще не пробивается. Природа только начинает просыпаться от зимней спячки. После работы не сразу хочется идти домой. Под приветливым Солнцем стремишься побыть как можно дольше вне серых пещер зданий. Идешь по тротуару гоголем, посматриваешь на окружающих тебя людей, и сердце погоде поет серенаду. Троллейбусы, трамваи, автобусы переполнены. Люди возвращаются домой после трудового дня. В транспорте душно и жарко, поэтому мне слегка жаль его пассажиров. Дела не дают им возможности хоть ненадолго отвлечься от суетни и вечной спешки, выйти из переполненных машин и прогуляться пешком по улицам. Рядом с магазином продаются яблоки и цветы. Я покупаю небольшой букетик подснежников и думаю: – А не подарить ли его самой красивой девушке, которая встретится мне по дороге домой? Подарить просто так, безо всякой мысли на дальнейшее знакомство? Иду по улице двадцать, тридцать, сорок минут, а все не могу найти ту, которая будет достойна букета. Весна... Весна... Весна... Но ни одной красавицы на улице. Вот я и в общежитии. – Серега, прими от меня этот скромный приз, – говорю я и отдаю цветы своему соседу, – ты сегодня выиграл конкурс красавиц. Летов, ничего не понимая, что-то ворча себе под нос, берет подснежники и ставит их в пол-литровую бутылку с водой. Весна... Весна... 79 В очередной раз прогуливаясь по улицам города, вернее, не прогуливаясь, а шляясь, я случайно поднял голову, устремил взгляд на крыши домов и остановился потрясенный, потому что как-то сразу, мгновенно, оценил архитектурную красоту зданий и замысел их авторов. Окружающие меня серые постройки преобразились в миниатюрные дома-макеты на столе градостроителя. Высота голубого неба над крышами придавала им необычайную легкость, изящество – воздушность, казалось, что силикатные кирпичи, из которых они были сложены, не имеют веса, а предназначены лишь для того, чтобы оберегать от природных катаклизмов обитателей домов, заботясь о взрослых людях и их детях. Я с необычайной остротой почувствовал стремительность прямых широких магистралей и небольших улиц. Я словно воспарил над землей, охватил простор города откуда-то из-под небес, с высоты полета птиц. Смотреть вниз не хотелось. Не хотелось видеть мчащиеся по дорогам грязные серые автомобили, такие же серые лица мужчин и женщин, озабоченные своими мирскими проблемами и заботами, не дающими ровным счетом ничего нового их душам и ограждающие эти души беспросветной суетней от прелестей существования. Мысль шепнула: – Живем, как свиньи, которые по своей природной конструкции не способны поднимать голову вверх. А вверху так прекрасно, солнечно и ясно, что, устремив туда взгляд, невольно взлетаешь над бытовыми проблемами и чувствуешь, что ты – человек, а не поросенок, заботящийся только о хлебе насущном. Даже строящееся восьмой год здание областной филармонии, облупленное и полуразвалившееся от длительности его возведения, потрясло своим архитектурным замыслом, замыслом, который уже давно из-за долгостроя не просматривался и вселял лишь ужас своей необычностью. Передо мной возникли жилища древних кровожадных американских индейцев. Окна филармонии внезапно стали походить на шапки вождей племен инков и ацтеков, украшенные разноцветными перьями, величественные и восхваляющие знатность их обладателей, а само здание преобразилось в величественный храм коренных аборигенов доколумбового материка, где приносились многочисленные человеческие жертвы языческим богам. И наверное, не случайно, много-много лет спустя, когда так и недостроенная филармония была продана новым хозяевам, последние, возведя из ее остатков огромный торговый центр, назвали его «Колизей», подчеркивая, сами того не подозревая, что создали в двадцать первом веке памятник людской жесткости и смерти, ведь римский Колизей, так же как и индейские храмы, унес десятки тысяч жизней, принесенные в жертву человеческим похотливым страстям и злым божествам. 80 Несмотря на мрачные мысли, порожденные думой о филармонии, я вспомнил, что давно хотел сходить на выставку картин Николая Рериха, которые демонстрировались в нашей галерее. Выставка картин этого мастера являлась чрезвычайно редким и исключительным явлением для провинциального города, каким в советские времена слыла захолустная, грязная Пермь, отличавшаяся от других городов лишь наличием многочисленных заводов да вечно пьяным рабочим классом, главной движущей силой социалистического общества. Солнце ярко светило, на дворе стоял выходной день, на душе воцарились мир и покой. Я не спеша двигался по залам художественной галереи, окидывая утомленным взглядом надоевшие картины итальянских мастеров, не вызывавшие никаких эмоций, ни положительных, ни отрицательных. Поднялся на второй этаж и так же равнодушно осмотрел экспонаты пермской деревянной скульптуры, считавшиеся уникальным достоянием искусства народов Пермской земли и возносившиеся до небес в художественном мире. – Что в этих скульптурах от большого искусства?! – я никогда не понимал. – По моему мнению, самое подходящее место им было бы в православном Храме или краеведческом музее, где собирают древности, а не среди произведений великих мастеров. Непропорциональность частей человеческого тела, неумение скульпторов-крестьян наиболее достоверно выразить эмоциональное состояние Саваофа, Иисуса Христа и Святых бросались в глаза при первом же взгляде на деревянные изваяния. С художественной точки зрения скульптуры, за исключением двух или трех, никогда не вводили меня в трепет, не вызывали даже мизерных положительных эмоций, а заставляли лишь отторгать их моей душе, порождая мысль: – Собиратель этой коллекции был одурманен совковым патриотизмом: все равно чем, лишь бы прославить Пермский край. Сколько таких совковых патриотов я встречал в своей жизни! Крайне сумасшедшие, они пытались поднять каждый пук своих земляков или родственников по значимости до Вселенских масштабов, теряя даже малейшую критику, и, в силу своей ограниченности, не способные сравнить достижения прославляемых с эталонами мирового искусства. Я не спеша двигался с опущенной головой по залам художественной галереи, не обращая внимания на висящие на стенах якобы великие произведения мастеров и приближаясь к картинам Николая Рериха, еще не видя их и не ожидая от них ничего особенного, а лишь думая, что они представляют очередные творения первоклассного ремесленника, такие же, как и у большинства знаменитостей. Начинались залы с его картинами. Я поднял голову. И медленно, но верно, вглядываясь в них, стал приходить в оцепенение. Передо мной открылась игра красок, живая, сверхъестественно-неествественная, совершенно не передаваемая виденными ранее репродукциями. Картины существовали своей, только им понятной жизнью, отрывали от земного и в то же время заставляли восторгаться земным. Они втягивали в себя мое тело, душу, дух, хотелось войти в них и навсегда остаться в сказочной, нереальной, безумно-прекрасной Индии, которой не могло существовать на нашей планете с ее горестями и страданиями и которая, наверное, существовала. Они говорили о бездарности окружающего нас мира и радостях мира нереального, далекого, недосягаемого даже в самых безумных мечтах. Примерно такое же ощущение я испытывал, когда впервые увидел безбрежное море. Оно, как и картины Рериха, потрясло своим вечным бесконечным величием. Казалось, что и море, и созданное мастером являлись произведением чего-то неподвластного природе, выше природы и окружающего мертвого космоса. Перед одной из картин я стоял особенно долго. Посетители галереи проходили мимо, и, наверное, многих из них не трогало то, что торжествовало на полотне. – Украсть, во что бы то ни стало надо украсть эту картину, – сверкнуло как бы извне в мозгу. – Пусть она будет только моей, только моей! Зачем она людям, которые даже не понимают увиденного?! – Но куда я ее помещу? – В общежитской комнате нет такой большой стены, чтобы повесить холст! – Пусть лежит свернутой в рулон! – Но зачем тогда красть, если не смогу смотреть на написанное?! Желание своровать все больше и больше усиливалось, уходя из-под контроля моего сознания. Я тряхнул головой, избавляясь от внезапного наваждения: – Что за чертовщина?! – Нет, надо побыстрее убираться из галереи от картин Рериха, а то как бы чего не натворить! 81 Выйдя на улицу, я остановился на набережной Камы. Шум речных волн: – Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп, – успокаивал и приводил психику в нормальное состояние. Но вдруг в мозгу прозвучал голос, похожий на это шлепанье, вкрадчивый, почти доброжелательный и вполне мирный: – С тобой говорит твой черт. Жди приключений, дорогой! – Кое-то средневековье! Несуществующие черти мерещатся! Неужели опять схожу с ума?! – в ужасе от воспоминаний о недавнем долгом пребывании в психиатрической лечебнице я подумал: не дай Бог опять загреметь за решетки больницы в общество безумцев! Мелкие мурашки побежали по моей спине от предстоящих унижений и длительного заключения в стационаре. Захотелось жить только на воле, наслаждаться свободой. От этого желания пришло решение: – Нет уж, сдамся врачам только в самом последнем случае! – Ха-ха, я уже частично добился своего! – прозвучал голос. 82 В голове шумело, мои движения становились то чрезвычайно замедленными, словно тело находилось в глубоком сне, то, наоборот, приобретали порывистость и резкость. То я ходил как сомнамбула, то носился по улицам города, подобно смерчу над пустыней, слыша всегда одно и то же: – С тобой говорит черт! В воздухе мне мерещились красные, рериховского цвета, маленькие детские черепа, которые волнами переливались усилением кровавого алого или его ослаблением. Они твердили о смерти, произнося звуки, подобные скрежету железа по стеклу, противно обнажая белые жемчужные зубы. Начали меняться ощущения, исходящие от окружающего мира: улицы города отдавали таким резким запахом аммиака, что он вызывал непреодолимые приступы тошноты; курение сигарет резко облегчало дыхание, хотелось втягивать дым все больше и больше, делать так, чтобы никотин как можно дальше проникал в легкие, до самого их дна, заполняя собой мельчайшие капилляры. Курил без перерывов, пачку за пачкой, не спал, метался по ночному городу. А голос твердил одно и то же: – С тобой говорит черт! – Все пройдет, все пройдет, все пройдет так же внезапно, как и началось! – успокаивал я себя в течение месяца непрерывного психического истязания. 83 И полтергейст прошел: – Ты крепкий парень, – прошелестел голос, – но твоя крепость ничто по сравнению с моей силой. Перейдем к более интересному. Хочешь увидеть твои прошлые жизни и будущее? – Да, – ответил я, впервые вступив с чертом в прямой разговор. – Тогда смотри. 84 Огромная лохматая обезьяна насилует белую женщину. – Это первая твоя жизнь, – произнес бес, сопровождая сказанное цветным фильмом в моем мозгу. – А что, обезьяна – это я? – Не все ли равно? – прозвучал ответ. 85 Решетки для зверей. К прутьям прильнул лицом физически сильный раб. Он смотрит на меня в упор немигающим, полным злобы взглядом. За его спиной просматривается подстилка из желтой соломы, разбросанной на каменном полу. – Это твоя вторая жизнь, надеюсь, понял, кто ты? – вещает черт. 86 Множество голодных, одетых в рваные лохмотья детей от десяти до тринадцати лет преодолевают каменную горную кручу. Мальчик срывается со скалы и падает в пропасть. Падает молча. Это я. – Паломничество малолетних из средневековой Европы в Святую Землю – лаконично комментирует бес, увиденное мной. 87 – Перейдем к ближайшему будущему... – слышу голос. Пышные похороны. В металлической капсуле с большим окном из прочного стекла, расположенного как раз напротив лица умершего, лежит покойник. Кажется, что идет погребение инопланетянина. Грязная, мокрая, липучая глина, покрывающая всю землю вокруг. Моросит противный осенний холодный мелкий дождь. Под моими ногами на склоне небольшого кладбищенского взгорка валяется желтый, обглоданный собаками череп. Тоска, щемит сердце, становится страшно и безысходно от неуважения живущих к покойнику, забытому, но все же бывшему человеку – обладателю черепа. Это тоже я. Слышны звуки православной молитвы об усопшем. Поет большой церковный хор. Все плачут. Похороны торжественные, с Богом и под его сияние. – Почему сразу три видения? – спрашиваю я. – Это итоги твоей настоящей жизни, – отвечает он. 88 Чужая планета. На пустой серой каменной площади, где нет ни одного живого существа, стоит большое изваяние волевого мужчины и женщины. Это государственный памятник, поставленный им при жизни подчиненным народом. В лице мужчины видно что-то деспотичное и отталкивающее. Он – бездушный, жестокий тиран. – Это я? – А кто же еще? Становится горько и страшно от увиденного на планете. – Зачем мне нужна судьба человека, обуянного нескрываемой гордыней, злобой, несущая только страдания и горе соплеменникам? – спрашиваю беса. В ответ он молчит. 89 Бесовское бездействие длилось недолго. Как только подумал, что черт меня оставил и начал понемногу приходить в себя, силы ада вновь принялись терзать мою душу. Мат в ушах от внутреннего потустороннего голоса лился такой громкий и непрерывный, что заглушал звуки городского движущегося транспорта. Я существовал вне окружающего мира, мои органы чувств не осязали его, люди виделись мне искаженными зрительными иллюзиями до неузнаваемости, эти иллюзии преобразовывали черты близких так, что знакомые казались существами, с которыми я никогда ранее не встречался. Я словно оказался в наглухо закрытой коробке, пребывал только в пространстве собственных и чужих мыслей, рвущихся и мечущихся, не имеющих никакой последовательности и завершенности, совершенно не воспринимая внешний мир. Я не знал, лето или осень, вечер или утро стоят в городе, не знал, какой месяц и год царят на планете. Безумный, но еще что-то соображающий, я круглосуточно мотался по городу, разговаривая с бесом и пытаясь найти хоть какую-то логику в его несвязной бесконечной болтовне. И логики дождался. 90 Вдруг коробка, изолирующая меня от мира, открылась. Я увидел, что на улице стоит летняя ночь. Черное безлунное небо вызвездило так, словно неведомый художник-гигант умышленно ярко нарисовал светила, затмевающие собой все чудеса Вселенной. Десять прозрачных, излучающих ровное сияние сфер высоко висели над моей головой. Они были похожи на планету Сатурн, которую когда-то в детстве я наблюдал в школьный телескоп мартовской ночью в леспромхозе. Сферы расположились на одной окружности и были неподвижны. Они висели надо мной тихо, вызывая невольный восторг своими размерами. Вдруг внезапно, словно по команде высшего разума, шары сорвались с места и начали по ее радиусам все быстрее и быстрее устремляться к центру, а достигнув его, слившись в единый, огромного размера круг, вспыхнули таким ярким пламенем, что стало больно глазам. – Солнце! Солнце! – Это всеобщий мудрый бог, которого невозможно отрицать, – прозвучал радостный бесовский крик в голове, и я, помимо своей воли, подхватил эту радость, увеличивая ее и входя в религиозный экстаз: – Ярило! Ярило! Слава тебе! Слава вам, мудрые берендеи, проникшие в великую тайну Ярила! 91 Неделю, каждое ее утро, просыпаясь и подходя к раскрытому окну, я протягивал руки навстречу восходящему светилу и с торжеством безумца воодушевленно произносил, как бы молясь, приветствуя от лица всей Земли и людей ее населяющих: – Здравствуй, Солнце! При этом казался себе маленьким беспомощным муравьем по сравнению с великолепной огромной звездой. Я не мог ни о чем думать, кроме как о ней. Постепенно безумие утихало. В голову стал приходить один и тот же вопрос: – Как ты мыслишь, Ярило? В твоих недрах проходят мощные хаотические ядерные реакции, неспособные, на мой взгляд, рождать упорядоченный разум. – Ха-ха, дошло? – раздался голос беса, – ловко я тебя провел! Но я хотел показать, что человек должен во что-то верить, должен иметь бога, например, сатану. 92 Земля зашевелилась подо мной: – Я – живая! Ты слышишь меня? От неожиданности я невысоко подпрыгнул. (Прохожие подумали, глядя на подскакивающего человека: – Безумец!) – Неужели правы представители некоторых современных верований, запрещающие даже вспахивать тебя, не желая причинять тебе боль от плуга и утверждая, что ты действительно живая?! – спросил я. Сам того не ожидая, я вступил в диалог с земной твердью. – А с кем ты говоришь тогда?! – последовал риторический вопрос. – У тебя есть разум? – А как ты думаешь? – без каких-либо эмоций ответила Земля. – Все планеты разумны, разумен космос, разумна и я. Если бы ты знал, как много я вытерпела от людей! Как много я продолжаю терпеть сейчас! Заводы, каналы, искусственные моря, всевозможные стройки, люди, режущие мою плоть и отравляющие меня – мои враги. Асфальт вновь содрогнулся под ногами. – Неужто землетрясение? – охватил меня ужас. – Сейчас повалятся здания, послышатся душераздирающие крики взрослых и детей, вспыхнут от электрических замыканий пожары, рухнет Камская плотина, и вода, несясь многотонными потоками, стремительно смоет все на своем пути: дома, автомашины, людей. Унесет их в никуда, в образовавшиеся пропасти и зияющие бездонной чернотой расщелины – прямо в ад – рисовало воображение. Я посмотрел вниз. К радости, Земля успокоилась и, читая мои мысли, произнесла: – У меня терпеливый характер, но будет время, когда взорвусь горными хребтами, материками, целой планетой и пощады не будет никому! – А что будет дальше? Почти мгновенно видение предстало перед моим взором: безбрежный мрачный холодный космос, в окружении астероидов летит почти круглая, неимоверных масштабов, чугунная громада... – Это я, – говорит Земля, – к сожалению, как и вы, я тоже смертна. – Значит ты не Бог? – Для продолжительности времени твоего существования, я – Он. Берегись меня! В моей руке был окурок от сигареты. Я осторожно подошел к мусорной урне и выбросил его. – Только бы не обидеть Землю неуважительным к ней отношением. Зачем бросать окурок на ее поверхность? Не надо и сплевывать слюну на нее – промелькнула первая мысль и затем вторая: – Чтобы не мусорить, необходимо бросить курить. Три дня я не курил, ноги переставлял осторожно, как можно мягче: – Лишь бы ублаговолить и сберечь Землю от боли. – Не майся дурью! – произнес бес. – Ступай-ка лучше в Церковь и плюнь в образ Святой Девы Марии с младенцем Иисусом. Все равно Бога нет. 93 Помимо своей воли, одержимый чертом, я устремился в Храм. Стоял вечер, и дом Бога закрывался. Пожилая худенькая монашка в черном мыла полы. – Молодой человек, Церковь сегодня уже не принимает прихожан, все службы закончились, батюшки ушли, – ласково проговорила уборщица. – Я уезжаю, мне надо помолиться Святой Деве Марии, пустите к иконе, пожалуйста, – законючил я, соврав об отъезде. – Ну ладно, ступайте. Только молитесь побыстрее, – миролюбиво ответила монашка. Я подошел к образу. Желание плюнуть в него усилилось стократно, и в то же время страх перед высшими силами сделать это вселился в меня, увеличиваясь во столько же раз. Борясь с самим собой, минут пять я недвижно стоял, устремив взгляд на образ. – Ну что же вы так долго, мне надо закрывать Храм, – послышался голос уборщицы. Я плюнул себе под ноги, на вымытый пол, стоя лицом к иконе... – Слава Богу, что плюнул не в образ!!! – Но ведь, в его сторону!!! Понурый и опустошенный вышел из Церкви. Бес напряженно молчал. Мне было абсолютно все равно и спокойно. В голове шумело, движения походили на движения закоренелого пьяницы, принявшего внутрь значительную дозу алкоголя. 94 Около четырех часов я шлялся по улицам города, полностью разбитый, понурый и безразличный к окружающему. Мне было грустно и тоскливо. Ничто меня не интересовало, не тревожило. Я отрешился от внешнего, пустого и холодного, мира. Но, приподняв низко опущенную голову, все же заметил: прохожие следят за мной, и почувствовал, что они думают только обо мне и только обо мне говорят между собой. – Глазами этих людей я наблюдаю за тобой, грешник, – услышал голос беса, – теперь ты полностью мой! Слежка окружающих меня людей продолжалась до глубокой ночи. Изрядно помотавшись по улицам города, я присел отдохнуть на большое каменное крыльцо Научно-исследовательского института управляющих машин и систем. Чувство невыносимой тоски терзало меня так, что казалось, уже сумасшедший, я еще раз схожу с ума. Голову кружило, перед глазами мелькали события последних месяцев безумия, связанного с вмешательством в мою жизнь бесовских сил. Мимо проходила девушка под руку с кавалером. – Напади на нее и убей, – подал команду черт. Мгновенно я потерял ощущение собственного тела, психика оголилась, остался один остов без плоти, скрежет зубов пронзил мое существо насквозь. Глаза и скелет – вот все, что принадлежало мне. Бросив взгляд на девушку, я вдруг подумал: – Слава Богу, что рядом с ней крепкий парень. Если нападу, он защитит ее и, слава Богу, даст мне сдачи! Пока мысли крутились в голове, влюбленная парочка удалилась. Желание убить пропало. Я вновь приобрел тело. – Надо изолировать себя от окружающих во что бы то ни стало, а то натворю дел, из-за которых потом всю жизнь буду каяться! – промелькнула мысль в голове. Резко рванувшись с места, я быстро побежал в городскую скорую психиатрическую помощь, расположенную неподалеку. Подняв заспанных санитаров и врачей, потребовал от них, чтобы меня незамедлительно упекли в стационар подальше от людей. – Ты что, шизофреник, чтобы самому стремиться в психушку? – недоуменно проговорил дежурный психиатр. – Вот вы сами и поставили диагноз, – был мой ответ. 95 Я, в то время не сведущий в психиатрии, был уверен, что врачи быстро излечат меня от непрерывных голосов беса и бреда. Да, бред, неприятные эмоции, вселяемые извне в мой мозг, под действием лекарств быстро прошли, но слуховые галлюцинации продолжались, не ослабевая. Пропал лишь сам черт как говорящий индивидуум. Беседы, сплошь состоящие из мата и оскорблений, велись от неизвестного некто, половую принадлежность которого я не мог даже определить и который не задавал никаких вопросов, а нес такую чушь, что иногда становилось не по себе: в его высказываниях не было никакой логической последовательности. Эта чушь изматывала своей бессмысленной пустотой, истязала и оставляла в покое лишь ночами во время сна. Я все время прислушивался к болтовне некто и поэтому ходил отрешенным от окружающего мира. Я был «вещью в себе», совершенно безучастной к происходящим вокруг реалиям жизни. Лечили несколько месяцев. Наконец, врач «выдала»: – Твоя умственная деградация идет настолько быстрыми темпами, что года через три ты даже не сможешь застегивать ширинку на брюках. Я задумался. Впервые мне стало страшно от перспектив существования. Не боясь смерти, я стал бояться жизни и захотел напоследок вкусить, хоть на небольшой срок, радости свободы, свободы без постоянного контроля со стороны санитаров стационара. – Выписывайте меня из больницы, я понял, что лечиться от голосов не имеет смысла, – попросил психиатра. – Да, ты, наверное, прав. Но не отчаивайся, многие живут с нескончаемыми галлюцинациями всю жизнь, – как-то робко произнесла врач. 96 Бреда не было и после выписки из стационара. Убедив заведующую отделением не подавать документы на присвоение мне статуса инвалида второй группы, вновь приступил к работе в вычислительном центре университета, преодолевая то усиливающийся, то ослабевающий шквал мата и голосов, рокочущих в моем мозгу. Внешний вид инженера ВЦ сразу бросался в глаза своей необычностью и говорил о безумии его обладателя: руки от переизбытка принимаемых психоропных средств непрерывно пребывали в мелком треморе, одутловатое, отрешенное от всего лицо с вечной идиотской улыбкой вызывало у сослуживцев чувство настороженности, недоверия и, у немногих, сострадания. Через некоторое время голоса вновь приобрели логику. Они рассказывали о внеземных цивилизациях, о космосе, о жизни на других планетах в иных звездных системах, о форме всеобщего управления конгломератом разумных цивилизаций Галактики, о законах этого управления, об уровне умственного развития инопланетян. Меня удивило то, что индивидуальный уровень этого развития не намного выше нашего. Я присутствовал на заседаниях Галактического Совета, видел космические корабли внешних исследователей Земли, плавающие в черном безбрежном космическом пространстве и потрясающие своими исполинскими размерами, вычислял расстояния от ближайших точек слежения до нашей планеты. Мне говорили: – Сейчас мы в твой мозг внедряем чип, мы для землян всесильны, но сильнее нас Вечный Разум, Бог! Я видел представителей бестелесной цивилизации, существующей параллельно с нами на Земле. Они были немного ниже нас ростом и заполняли собой почти всю университетскую площадь, а от их прикосновения холод пробегал по телу. И слушал, слушал, слушал... 97 – Бог, а может, он и вправду есть?.. Может, мое безумие действительно является проявлением злых сил вечной Вселенной? – этот вопрос стал преследовать меня. Мозг не давал прямого ответа, и я начал вспоминать до мельчайших подробностей, анализировать все происходившее и происходящее со мной. Найдя кучу религиозной литературы, предался ее чтению, выискивая ответы на причины случившегося и на то, как самому бороться за мой разум без помощи медиков. 98 Как-то заметил, что голоса в мозгу мгновенно пропадают, стоит лишь начать усиленно и целенаправленно думать над компьютерной программой или какой-нибудь задачей. – Это шанс! – быстро сообразил я. – Надо как можно больше работать головой! По четырнадцать часов в сутки, отключаясь от внешнего мира уже не по воле безумия, а по собственной воле, начал заниматься умственным трудом. При этом посещал православную Церковь, сначала робко, стесняясь, а потом все увереннее и увереннее, прошел обряд крещения у отца Николая и все свои помыслы доверял Господу. Я никогда у Него ничего не клянчил, а лишь беседовал, спрашивал, неизменно получая ответы на поставленные вопросы Его добрым расположением, разливавшимся по всему телу. Иногда мне очень сильно в знак благодарности хотелось поцеловать икону, и я это делал. Я стал всем своим существом чувствовать Божью поддержку. Голоса медленно, но верно утихали. Дозу лекарств я свел до детской, лишь поддерживающей, как говорят психиатры. Чем больше думал, общался с Господом в Храме и дома, тем меньше и меньше донимал меня бес, и в конечном счете, как мне кажется сейчас, ушел. Через шесть лет борьбы с ним я полностью восстановил свои силы, веря в Бога и стараясь сильно не грешить. Я подружился с моим Ангелом-Хранителем и искренне благодарен ему за постоянную заботу обо мне. Мои умственные способности воспринимать полезную информацию многократно увеличились по сравнению с теми, какие были до прихода к Господу. За весьма короткий срок защитил кандидатскую диссертацию, написал докторскую и выпустил в свет насколько научных монографий... 99 Сейчас по телевидению идет очень много передач, посвященных уфологии, внеземным цивилизациям и явлениям потустороннего мира. Я смотрю их, но все реже и реже. Никакой новой информации они для меня не несут. То, что я узнал двадцать лет назад, когда этих передач и какой-либо литературы, посвященной теме «экстраординарного» и «необычного», не было вообще, телеведущие лишь повторяют, обобщив факты многих исследователей. «Современные» материалы мне неинтересны, да и знаю, наверное, деталей гораздо больше, чем журналисты. Я давно живу с привычным пониманием того, что, кроме нас, существуют иные, более продвинутые и прогрессивные, чем мы, что есть потусторонний мир, постоянно вмешивающийся в наши дела и воюющий за каждую человеческую душу. 100 Иногда, узнав о том, как я ушел от безумия, люди называют меня целителем и просят избавить от бесов, правящих их душами. К подобным предложениям я отношусь очень осторожно и всегда отказываю, отвечая, что не являюсь ни священником, ни дипломированным врачом, поэтому применяю слова Гиппократа: – Главное – не навреди. Но мне хочется рассказать о том основном, что дает победу над темными силами для духовно подобных мне, а не психически больных людей. Во-первых, применять методику избавления можно, на мой взгляд, людям, не поймите сказанное далее за гордыню, обладающим довольно высоким интеллектуальным и духовным уровнем, людям, которые способны трезво оценивать происходящие ситуации, имеющим огромное терпение, трудолюбие и никоим образом из-за неурядиц, которых будет много на пути к исцелению, не впадающих в панику или отчаянье. Во-вторых, борьба с голосами и бесами возможна лишь тогда, когда одержимый заметил, что они резко утихают или прекращаются при интенсивном умственном труде. Если это вы наблюдаете, то не щадите себя: – Работайте и работайте, до изнеможения, без свободного времени... В-третьих, не забывайте принимать медикаменты, предписываемые психиатрами, постоянно контролируйте свое состояние, как сами, так и с помощью врачей. Мозг материален. Бесы действуют на определенные его участки материальными средствами: или электромагнитными полями, или иными способами. Медикаменты делают мозг менее восприимчивым к подобным действиям. Постоянный контроль врачей над вашим духовным самочувствием необходим. И, в четвертых, самое главное, надо всем сердцем и душой поверить в Бога, искать его Благодати и Святой поддержки. Просите избавления, и дано будет вам, но дано будет по вере вашей. Старайтесь уйти от отягощающих вас грехов, посещайте Церковь, творите добрые дела во Имя Божье и не забывайте о ближнем. Я знаю о людях, живущих в разных городах России, которые спасаются от постоянного голоса беса только непрерывной работой и которая дает им небольшие перерывы в его непрекращающейся болтовне, они употребляют лекарства, консультируются с врачами, но у них нет главного в избавлении – Бога, поэтому нет и полного избавления. Только с Богом можно вылезти из болота безумия и стать по-настоящему свободным от темных сил человеком. 101 Случилось несчастье. Двоюродная сестра Иринка сошла с ума. Тетя Вика плакала навзрыд: – Ириночка! Доченька! Что с тобой будет теперь?! Текли горькие слезы по щекам Ивана Васильевича. Иринке постоянно слышались несуществующие для других людей голоса. Они призывали ее покончить жизнь самоубийством. За сестрой следили все люди на улице, соседка по площадке приобрела подслушивающее устройство и регулярно докладывала о безумной старушкам, сидящим на лавочке перед подъездом. Иринка, говоря словами психиатров, потеряла критическое восприятие мира. – Я не буду ложиться в больницу, – упиралась она, – я здорова. – Конечно, конечно, здорова, – убеждали ее, – но только ты устала. В больнице отдохнешь, там хорошо, как в санатории. Никто и не узнает, что ты лечилась в стационаре. Худо-бедно, с мытьем да катаньем, поместили сестру в психушку. – Да, сказывалось Андрианово колдовство на его потомках! – После меня стала духовно больной правнучка. Первые трое суток она спала под действием лекарств, потом медленно, но верно сумасшествие прошло. 102 Через два месяца после выписки Иринки из больницы я спросил ее прямо, что называется, «в лоб»: – Хочешь еще раз сойти с ума? – Нет, нет, – залепетала она, напуганная условиями содержания в лечебнице. – Тогда делай то, что буду говорить. 103 Я регулярно водил Иринку по Храмам, разъяснял основные положения Священного Писания, она молилась, и бес полностью покинул ее. Уже несколько лет Иринка живет, забыв о голосах, бреде и о том, что с ней происходило. Но я все равно беспокоюсь за судьбу сестры. Как часто мы приходим к Богу, когда нам становится невыносимо плохо, и как часто мы забываем о Нем в радости. Так и Иринка. – Что-то давно я не была в Церкви, – как-то сказала она с легкостью, сказала лишь для того, чтобы поддержать беседу при разговоре с ней. – Я это заметил, – был мой ответ. – Что же ты не водишь меня в Храм? – А сколько можно нянчиться с тобой? У тебя ведь есть собственные ноги и разум. Основное я сделал, ввел тебя в религию, но ты, подобно людям, описанным Иисусом Христом в его знаменитой притче, как только выздоровела, стала отходить от Него. Иринка задумалась, но самостоятельно, без меня, в Церковь так и не ходит. У нее всегда есть множество уважительных причин для этого: то она плохо себя чувствует, то на улице дождь, то холод, то жара... Господь пока терпит ее неблагодарность, но я думаю, если Иринка не возьмется за ум, может все повториться снова. И снова она будет молиться, снова бегать по Храмам, стоять перед иконами. – А поможет ли? – Не знаю. 104 Недавно я ехал в городском автобусе на работу, смотрел в большое чистое окно на движущихся по тротуарам людей. Произошел внезапный щелчок в голове – и мне открылся внутренний мир всего человечества: холодные, бездушные, полупрозрачные полиэтиленовые тела с такими же полиэтиленовыми сердцами и душами двигались навстречу транспорту, тела без эмоций, увлекаемые в ад собственными многочисленными пороками, ненужными заботами, мелкими страстишками, неверием. У меня не было жалости к людям: – Какие чувства могут быть к полиэтилену?! Внезапно резанула мысль: – Ты член полиэтиленового общества и такой же полиэтиленовый! Неожиданно вспомнил свое детство, шедшее еще до кончины матери, и смерть, которую принес Алексею Петровичу. Мужчине, самому того не желавшему, угораздило напугать меня так, что в приступе страха и наивысшего эмоционального напряжения я крикнул ему: – Умри! Через месяц пышущий здоровьем дядька скоропостижно скончался после непродолжительной болезни. Немного позже дядя Гриша попал под мой гнев и ему тоже пожелал смерти. Почти сразу же слесарь тяжело захворал. Тогда, испугавшись: – Что-то делаю не так, – и еще не осознавая существования злых потусторонних сил, я принял решение, мысленно произнеся: – Живи, дядя Гриша! Мужчина помаялся, помаялся и вдруг выздоровел. Сейчас, во взрослом возрасте, я испугался данного мне чертом в детстве дара вершить черной силой людские судьбы, власти, которой обладал мой прадед Андриан: – Не нужен мне твой дар, сатана! 105 Каялся искренне. Всем сердцем каялся я перед Богом за тяжкие грехи, стоя на коленях перед иконой во Всехсвятском Храме на Егошихинском кладбище. Слезы текли по моему лицу. Кланялся, кланялся образу и молился, молился, молился... Молился за себя, за сестру, за всех людей, прося Бога как можно дальше отвести неизбежный Апокалипсис, дав еще один шанс человечеству исправиться, молился за усопших родственников и знакомых, за все безумные андриановы колена, отрицавшие Церковь... – Видно, грешник большой, парень-то, – говорили старушки, находящиеся на службе в Храме. – Прости его, Господи! – и накладывали на себя крестное знамение. 2007 год | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
