Цирк

 

- Ну что, Кларисса, ваши ягнята замолчали?

Thomas Harris,

“The silence of the lamb”

 

Вокзал жалок. Пути в мусоре. Бетонный разбито-бесцветный камень перрона. Хрипящие, каркающие динамики: «Поезд сообщением Москва - N прибывает на первую платформу…». А на нем – сестра. После смерти родителей – единственный родной человек.

Серый ветер бросался павшей листвой. В точке горизонта, где исчезают рельсы, показалась морда поезда. Кинуться вниз, под массивные колеса? Чтобы болью смятого тела заглушить боль скорбящей души?

Папа и мама разбились на чудовищном рейсе. Никто не виноват. Ни террористов, ни поломки самолета. Просто машина вдруг рухнула. И унесла сотни жизни.

Ужасная случайность? Жестокая закономерность? Что бы ни было – как оно допущено высшими силами? Риторичный и оттого страшный вопрос.

Вопрос без ответа, возникающий на фоне опустошающей мысли «родители похоронены», поселил во мне страх. Так чувствует себя прыгнувший под поезд, но не желающий на самом деле умирать. И не имеющий времени сбежать с путей. Только лечь между рельсов и прижать щеку к запаху копоти. Закрыть глаза, слышать: грохочет смертельная махина, разрывает грудь сердце, не дает вздохнуть… Пошевелиться – нельзя. Движение – и от головы останется только кровавый обрубок. Поезд уезжает, но встать на ноги – невозможно: движение, кажется, - и смерть. Движение – и вновь над самым ухом начнут трясти страшным железом вагоны. И ты лежишь, уткнувшись лицом в грязь шпал, и плачешь. В эти мгновения ты любишь жизнь больше всего…

Подобный страх, сковывающий тело и выедающий чайной ложкой сознание, поселился в моем теле, чуть пониже желудка, с момента похорон. Он не ощутим, когда день в разгаре и полон забот. Но остаюсь наедине с мыслями - и страх захватывает, поднимаясь по пищеводу. Словно пытается добраться до сердца, чтобы сжать его ледяными руками и не позволить биться.

Я боюсь своего страха. Он завладевает мной. Каждый день продвигается выше. На миллиметр. Каждый день, когда выключен свет в спальне, он вырывает из воображения уродливых монстров и рисует их в углах комнаты. Превращает бытовые звуки в стоны и рыки, крадущуюся поступь. Он сводит с ума. Убивает. Мой страх.

- Вика! Викуля, сестричка, родненькая! – а это Наташа, выпрыгнув из вагона и разорвав темные думы, мчалась ко мне. Мы решили, что теперь стоит жить вместе. Она, не думая, порвала со светской питерской жизнью. Сестра была розово-сентиментальным чудищем и полной моей противоположностью.

Обнялись. Поцеловались. Оставив повсюду на моем лице блестяще-сладкую помаду, Наташка принялась вещать.

- Виконька, ты совсем скапустилась. Нельзя так убиваться! Мне тоже тяжело, но я стараюсь не поддаваться трудностям! Подумай, была бы мама рада, увидев, что ты чернее тучи? Вика…

- Нет, Наташа, мама бы не была рада, - ответила, а у самой слезы навернулись на глаза.

- А папа? Папа же всегда тобой гордился. Говорил: у меня самая сильная дочь. Он знал, что ты – железный прут! Тебя не согнуть ни людям, ни обстоятельствам! Думаешь, папа был бы рад твоей кислой мине?

- Не был бы. Папа не был бы рад…

Как сдержаться? Не зарыдать?

- Вика, мы же их любим! Давай не будем их расстраивать. Улыбнись, а?

Я раздвинула губы. Наташа права. Она всегда права в своей непосредственности.

- Живем дальше? И радуемся солнцу?

- Живем. И радуемся, - действительно, полегчало.

- Отлично. Тогда пообещай мне.

- Что?

- Пообещай! Это не трудно будет выполнить.

- Наташа…

- Вика!

- Хорошо, - сдалась. – Обещаю.

Сестра радостно завизжала и запрыгала на месте, звеня килограммом бижутерии. Вот теперь я улыбнулась искренне: люблю ее. Пусть она блондинка во всех смыслах, но я люблю ее, милую младшую сестренку, создание, переплюнувшее по ветрености сам ветер.

Наташка опять бросилась обниматься.

- Спасибо! Спасибо!! Спасибо!!!

- Говори теперь, на что я подписалась.

- Ты обещала! Теперь отказываться нельзя.

- И не собираюсь. Просто скажи, что это.

- Цирк! – Наташа опять завизжала, а вот моя улыбка увяла. – Мы идем завтра в цирк! Я ехала с их труппой в одном вагоне. Они дают всего одно представление! Завтра вечером. И мы туда пойдем!!

- Наташа, ты же знаешь…

- Ты обещала!

- Ты же знаешь: я ненавижу цирк.

- Но там весело! Развеешься.

- Ненавижу цирк.

- У них новая программа!

- Наталья. Хватит. Я не пойду.

- Но почему-у-у? Ты же обещала! Обещала!!

- Ненавижу цирк.

Наташа замолчала, закусила верхнюю губку и смотрела на меня огромными голубыми глазами. Вылитая Ольга Ларина. Найти бы для нее дурачка Ленского и выдать замуж…

- А зря, - раздался низкий голос.

Я обернулась: за моей спиной стоял невысокий мужчина лет под сорок, худощавый, с огненно-рыжими волосами по плечи и яркими глазами. Они были разноцветными: синий и зеленый. Руки он сложил на груди, и мой взгляд уперся в длинные фаланги пальцев, украшенных тяжелыми причудливыми перстнями.

- Зря. Цирк – это очень интересно. Познавательно.

- Вот и идите туда! – послала я незнакомца, не собираясь продолжать разговор и заводить знакомство на вокзале.

Наташка издала что-то вроде «пссс!» и выразительно задергала бровями, привлекая мое внимание, и прошептала:

- Это их… этот… главный, короче.

- Рудольф, - циркач уже стоял передо мной, рядом с сестрой, и протягивал руку в жесте знакомства. Жать ее я не собиралась.

- Рада за вас. Нам пора, - подхватила чемоданы.

- Вы не скажете свое имя? – ладонь так и осталась протянутой ко мне.

- Нет. Мужчинам я представляюсь только на утро.

Он захохотал. Громко, с хрипотцой. Запрокинув голову, обнажив зубы лунного цвета. От этого зрелища меня передернуло. Во-первых, не выношу людей с желтой эмалью. Во-вторых, коренные зубы показались мне слишком уж мощны, а передние – остры. Если идти на поводу у воображения и дальше, то сказала бы, что это не человеческая челюсть – волчья. Это первое пришедшее на ум сравнение.

- У вас хорошее чувство юмора. Вы, наверное, журналист.

- Допустим, - спрашивать, откуда он узнал, или удивляться его прозорливости я и не думала.

- И имя у вас, наверняка, сильное, агрессивное. Ммм… Например, Виктория. Да, Виктория! Победа!

- Пять баллов за смекалку.

Вот ведь Наташка! Подцепила в поезде какого-то урода, да еще и циркача… Трепло малолетнее… По ушам настучу.

- Тогда позвольте вам, Виктория, и вашей чудесной сестре пожаловать два пригласительных на завтрашний вечер.

Я готова поклясться могилой родителей, что Рудольф не двигал рукой. Просто в какой-то момент в его ладони появились две красиво-цветных бумажки. Но, не подав виду, что фокус меня впечатлил, отказала:

- Боюсь, мы не можем принять столь ценного презента.

Наташа жалобно дернула меня за рукав, но была проигнорирована.

- В кассах билеты стоят тысячу. Афиши висят два месяца, не заметить цену невозможно, - задумчиво протянул Рудольф. – Вы не жадны и не меркантильны. Вы прямы, не лицемерны, оттого и грубы. Я могу поздравить вас с этим. Однако в душе вашей язвы греховной черноты – и они текут гноем, кровоточат.

- Так, доктор Фрейд, заканчивайте с психоанализом, - холодно прервала я поток бреда и обратилась уже к сестре, словно не заметившей последней фразы Рудольфа. – Ты сказала, он директор? А на мой взгляд – клоун.

Какая, к дьяволу, греховная чернота? Какие язвы? Что за лексика проповедника-сатаниста? Ослышалась? С головой совсем плохо…

- Извините мой болтливый язык, барышни. Но подумайте: представление будет необычным, мы раздвинули рамки типичной цирковой программы. Совершенное новаторство. Захватывающее шоу.

- Нет, спасибо.

- Да бросьте! Вы отказываетесь просто потому, что вам не нравлюсь лично я. Однако на представлении за мной лишь объявление номеров. Мое лицо не смутит. Вы хорошо проведете вечер.

Он смотрел мне в глаза, прямо, сильно, тяжело. Настораживали изумрудные и небесные огоньки, что зажигались в его взгляде. Цвет был красивым, необычным, но колючим и холодным. Рудольф мило улыбался и сладко говорил, почти пел: «Примите это как знак внимания прекрасным дамам», но я чувствовала, знала, что он готов с ненавистью броситься на меня. Разорвать волчьей пастью. Увольте, пусть этот рыжий бес катится к черту со своим цирком!

Билеты я взяла.

Почему, не знаю. Я не тот человек, которого можно уговорить, построив «щенячьи» глазки. Мое «нет» - «нет» большими буквами и с тремя восклицательными знаками. Но сегодня, наверное, сказалась усталость. Пусть будет так. Это единственное нормальное объяснение. В гипноз-то я не верю.

Наташка смотрела «Фабрику звезд», я сидела рядом на диване за ноутбуком и дописывала материал, попивая сладкий чай с лимоном. Билеты валялись рядом. Я взяла их в руки, чтобы рассмотреть. Прочная бумага. Изображение ночного неба, такое, что переливается, перемигивается звездами, если менять угол зрения. Красивой золотой вязью: «ЕДИНСТВЕННОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ!! Новая программа «ЧУДЕСА ПЛАСТИКИ: на грани жизни»!! 23-00, 31 октября». Потрясающее название. Опять будут мучить акробатов и канатоходцев. Я грустно улыбнулась от вспомнившегося бородатого анекдота. Про цирковую сенсацию – говорящую лошадь. Старую исхудавшую клячу поднимают под купол, потом отпускают, и кобылка падает на груду досок. Когда пыль оседает, зрители видят, что лошадь кое-как встает, пускает слезу и шепотом вопрошает: «Господи, да когда же я сдохну?».

Цирк я не любила с самого детства. Первое отрицательное впечатление – совсем давнее. Вроде так: ходили с садиком в цирк, попались плохие места, ничего не было видно – не понравилось.

Лет в семь-восемь меня после представления папа завел за кулисы. И я, обычный ребенок, увидела, что клоуны – все еще в белом гриме и нелепой одежде – курят, матерятся… Было сказано что-то про «е…ливых детей», сказано зло, с ненавистью.

В десятом классе в цирк пошли с друзьями. Номер с обезьянкой, которую запустили в зал. Она прискакала по головам ко мне, села на плечо и начала ловить воображаемых блох в моей прическе. Все это происходило под ослепительным светом прожектора и смех, хохот до истерики и колик (мне было не весело). Смех не над обезьянкой. Надо мной. Большинство зрителей думало: «Как хорошо, что проклятая макака выбрала не меня».

После института, работая уже в газете, пришлось пойти делать сюжет о приезжих циркачах. За кулисами воняло мокрыми опилками и испражнениями. Облезлые медведи, казалось, плачут, словно анекдотная лошадь: «Когда же я сдохну…». У тигра были воспаленные слезящиеся глаза с ячменем. Раздражение на лице каждого артиста. Постоянная суета, злые реплики. Мимо проходил дрессировщик собак с питомцами на поводке. Пудельки остановились около львиной клетки, чтобы понюхать и удовлетворить инстинкт. Циркач взревел «А ну, сука, двигай!!», натянул поводок. Не подействовало. Тогда он со всей силы пнул животное под ребра… Вспоминаю, а в ушах - жуткий, полный боли визг. Короткий, будто крик «не надо!». И отчаянный, будто последняя, предсмертная просьба.

Интервью прошло неудачно: ни у кого не было времени на главреда газетенки затерянного на атласе городка. Статья получилась натянутой, водянистой. По головке меня не погладили: «Все-таки лицо издания! Могла бы и получше написать!». Не дали отпуск. К осени заболела. Воспаление легких. Больница, уколы, пропитанные мочой палаты. Долгий период реабилитации. Вернулась в редакцию обычным корреспондентом – мое место отдали другому. Настроение не поднималось из минусов. Личная жизнь отсутствовала.

Прошло два года. Должность вернуть не удалось.

Цирк я ненавижу.

Вряд ли во всех цирках мира работают маньяки. Но из любого правила есть исключение.

Отшвырнув билеты, из-за которых нахлынули не радужные воспоминания, я посмотрела на Наташку. Она сидела, скрестив ноги и поставив на них тарелку со сладкой кукурузой, уплетала за обе щеки, запивала лакомство холодным молоком, повизгивала при виде смазливых «фабрикантов»… Почему я не могу присоединиться к сестре и наслаждаться текущим моментом? Почему не способна на простое счастье? Не думать, не ждать, не вспоминать, не угадывать, не мчаться и не догонять – жить. Этой секундой. В свое удовольствие.

Пусть я лишена этого, но портить настроение Наташке?.. Она еще соприкоснется с невежеством, жестокостью, ложью, горем. Но не сейчас. Не здесь. Не со мной.

Мы пойдем в цирк! И я даже буду хлопать несчастным медведям.

С Наташкой мы договорились встретиться на крыльце местного ДК за пять минут до начала. Я пришла за пятнадцать, а потому всматривалась в темень аллеи и курила. Люди кричали и вгрызались друг другу в глотки в борьбе за последние билеты в кассе. Меня же вновь одолевали мрачные мысли. Почему представление так поздно? Дети, самые главные любители цирка, давно спят. Зачем я взяла билеты? Не хотела же! Ладно взяла. Но зачем пошла? Отдала бы второй пригласительный сестре – пошла бы с подругой.

На часах было уже без пяти. На улице, кроме меня, никого не осталось. На кассе рукописное объявление: «Билеты проданы». Аншлаг. Представляю, какие суммы они собирают… Где же Наташка?

- Здоровье губите? Или это – журналистская привычка? – голос прозвучал очень близко, будто во мне, и чрезвычайно напугал.

Я оглянулась.

Рудольф.

Волосы подхвачены алой лентой. Циркач в белой рубашке, расстегнутой на три верхние пуговицы, и обтягивающих бордовых брюках.

Он стоял, игриво поглядывал, придерживая тяжелую дверь, будто при помощи света из фойе хотел получше меня рассмотреть. Через секунду он отпустил ее. Мы растворились в синей черноте. Рудольф закурил, и пламя зажигалки бросило очаровательно-страшную тень на его лицо.

- Здрассьти, - процедила я. Отвернулась. Стряхнула пепел. Ничего не могу поделать, Рудольф привлекает. Притягивает. Но от его присутствия холодные копытца мурашек начинают топтать меня. Или ночь морозная?..

Мужчина он интересный, ко мне внимание проявляет – но флиртовать с ним не хочется. Напротив, есть желание спрятаться в норку далеко-далеко под землю.

- Пришли всё-таки, - я стояла к нему спиной, но уверена: он улыбался. – Приятно. Для вас места в четвертом ряду.

- Чего ж не в первом? – я откровенно грубила. Выпускала иглы, повинуясь инстинкту самосохранения, сама того не замечая.

- Первый – у сцены. Видно плохо.

Он замолчал. Я же думала, какую гадость еще сказать.

- А чего начинаете так поздно, в одиннадцать? – чувствовалось, что он уперся в меня взглядом.

Не смотреть. Не оборачиваться.

- Шоу жутковато, - сказал он шепотом и так проникновенно, что «жутковато» стало здесь и сейчас. – Поэтому решили начинать ближе к ночи – чтобы родители детей не привели. Представление, так сказать, для взрослых. В юном возрасте не стоит смотреть на некоторые вещи, они вызывают безотчетный страх на всю жизнь… Хотя… Вам ведь тоже страшно, Виктория?

Я выкинула сигарету и резко повернулась.

- Мне нечего бояться.

Ответ был поспешен. Звук последнего слова застрял в горле, распухая, словно хлеб в молоке.

Я стояла на асфальте около крыльца, а Рудольф – у входа, на верхней ступеньке. Фигура его была во тьме. Но часть лица, будто рваный кусок, в спешке отрезанный острой бритвой, была видна. Огромный лунный диск, висевший, словно адский нимб, над головой мужчины, вырвал из черноты ночи блеск желтой серости зубов в улыбке-оскале и игру страшного в разноцветных глазах. Казалось, истинная суть циркача проявлялась лишь в неземном свете.

- Да что вы говорите?.. - цинично протянул Рудольф. Огоньки хихикнули в его глазах. – Посмотрите: вас пугает даже луна. Малейшая тень, тишайший шорох – и вы готовы умереть. Все грехи от страха, Виктория. А страх вас переполняет. Вы никому не перерезали горло, но вы грешнее убийцы. Вы смертельно больны. Недуг похуже сифилиса пожирает вашу душу. И нет спасения.

Я зажмурилась. Это он говорит? Или мой воспаленный разум? Нет, нет… Он не открывал рот вовсе, просто смотрит на меня внимательно. Это фантазия. Фантазия уставшего человека. И повести Харриса.

- Представление начинается. Я жду вас.

Он исчез в дверном проеме.

«Я жду вас».

Мне не нравится эта фраза. Не нравится он. Не нравится эта ночь. Не нравится это здание стариной архитектуры, блестящее в лунном свете, бросающее на деревья движущиеся тени – ни дать, ни взять, поместье вампира.

- Вика!

Я вскрикнула от испуга. Наташка. Младшая сестра. А не ведьмы и черти, к приходу которых я мысленно готовилась.

- С тобой что? Бледная! Графа Дракулу увидела? – сестра хохотнула.

Мы вошли внутрь. По холлу расползалась мелодия.

- Пригласительные, - протянула я билеты контролерше, стоявшей у двери, завешенной тяжелой бархатной шторой. Старушка тяжело посмотрела и проскрежетала:

- Проходите. Ряд четыре. Места двенадцать, тринадцать.

В зале пустовали только наши кресла. Мы протиснулись, извиняясь, через ноги и колени. Наташка села на двенадцатое. Я приземлилась рядом.

- Ну, когда женщин резать будут? – шепнула на ухо сестре, пытаясь развеселить, прежде всего, себя.

- Да тихо ты. Не мешай, - отмахнулась она, хотя ничего еще не началось, лишь звучала пафосная музыка. – Ой! Рудольф! Смотри… Какой краси-и-ивый!

Наташка ткнула пальцем на сцену, куда с микрофоном вышел наш знакомый. Он толкнул речь по поводу того, что работать они будут без антрактов, и новая программа ожидается в конце, и она будет незабываема, и что-то еще.

- Здо́рово, - иронично сказала я, когда все захлопали. Вытянула ноги, устроилась поудобнее и приготовилась дремать.

Однако сделать это не позволила Наташка, громко хохотавшая, визжавшая и хлопавшая акробатам, жонглерам, глотателям сабель и шпаг, йогам, клоунам.

Когда один из этих любимцев детей сел на воздушный шарик, тот громко взорвался, а все начали аплодировать, как аплодировали только Эйнштейну в день получения Нобелевской премии, я поняла: идиотизм затягивается. Взглянула на часы.

Без двадцати час.

Учитывая, что завтра на работу, засиделась.

- Ты оставайся, я пойду. Потом расскажешь, - сказала Наташке, но та не услышала.

Ткнула сестру в плечо.

- Что?

- Пойду. Планерка завтра… Точнее, сегодня. Подготовится надо.

- Что? – Наташка не расслышала из-за шума.

- Пойду! А то не высплюсь!

- Ага. Хорошо, - она собиралась привстать, чтобы пропустить меня, но внезапно воцарилась тишина: на сцену вышел Рудольф. Мы опустились обратно.

- Итак, дамы и гас-с-с-спада, - чуть таинственно начал он, и голос его эхом поскакал между рядами. – Возможно, программа показалась утомительной, неинтересной. Однако это - лишь вступление. Разминка. Увертюра. Сейчас мы начинаем новую часть нашего представления! То, ради чего вы пришли сюда. В название чего так внимательно вчитывались на билетах. Шоу «Истинный страх»!!

Зал взорвался аплодисментами. У меня же сердце забилось быстрее. «Истинный страх»? Было же «чудеса пластики»…

Да где же чертовы билеты?! Я порылась в карманах и выудила бумажки… Золотой вязью надпись: «ЕДИНСТВЕННОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ!! Новая программа «ИСТИННЫЙ СТРАХ»!! 23-00, 31 октября»… Но было же… Я видела…

- Наташка, - толкнула сестру. – Наташка! Слышишь?

- А? – сестра повернулась ко мне.

- Что было на билетах написано? Название шоу?

- Не знаю, не смотрела… Он же сказал: «Истинный страх».

Я закусила губу. Захотелось встать и бежать. Домой. Быстро-быстро, изо всех сил. Пока молочная кислота не разъест мышцы. Пока слюна не приобретет кроваво-металлический вкус. Пока не подкосятся ноги. Пока не рухнешь на дорогу, ощущая, как песок и грязь разрывают кожу на ладонях…

Точно знаю: название было другим. Почему сейчас оно не прежнее, объяснить не могу.

Я не встала. Не ушла. Вжалась в кресло и смотрела на сцену, где устанавливали посередине большой куб, покрытый бархатной темной тканью.

Снова вышел Рудольф.

- Мы приготовили не собак на велосипедах и не огромных силачей. Все гораздо проще и гораздо жизненней. Но от этого не менее впечатляюще. И более страшно! Вы хотите увидеть то, что кроется внутри? – он указал на куб.

Я - не хотела. Но несколько голосов воскликнули: «Да!!!», и зал потонул во тьме. Лишь Рудольф и таинственный куб стояли на сцене в желтых кругах прожектора.

- Ну что ж, - циркач оскалился, а меня передернуло. – Раз есть желание – смотрите. Да начнется шоу!!

Он сделал два шага вправо и скрылся в темноте. Ткань с куба медленно сползла.

Обнажился прозрачный стеклянный короб примерно два на два метра, полностью заполненный белым дымом.

Газ мохнато клубился, медленно рассеиваясь…

Тишина. Все напряженно всматривались в стекло, но пока ничего не было видно…

Я инстинктивно схватила сестру за руку.

Психологи говорят, что в момент страха или ярости люди испытывают разные ощущения – в зависимости от физиологии.

Я вдруг почувствовала выкручивающую, ноющую слабость в коленях. И приступ тошноты, будто при морской качке.

Мне было страшно. Вся моя цитоплазма, казалось, дрожала вместе со мной. Это был безотчетный страх перед неизвестным, заставляющий раскрыть шире глаза и ждать, ждать секунды откровения…

Она настала внезапно. Что-то с силой ударилось о внутреннюю стенку короба и сползло вниз, оставив на стекле кровавый мазок… Мои внутренности подпрыгнули от неожиданности.

Дым исчез. И стало понятно, что на полу лежит обнаженная женщина. Вот она поднимается на ноги и поворачивается лицом к зрителям. Меня пронзило током отвращения, но я не смогла отвести глаза.

Она беременна. У нее живот ждущей роды со дня на день. Лицо разбито. Нос, похоже, сломан. Женщина поднимает руки, и становится понятно: вены на обоих запястьях перерезаны. Крупные капли темной крови падают вниз, скатываются по ее телу, разукрашивая бледную кожу, застывая бордовыми бороздками на грудях…

В руке ее появляется нож. Из глубины зала раздается женский вопль. Меня пронзает мысль: это все правда. Это не компьютерная графика. Не фотоколлаж. Не полотно сумасшедшего художника. В стеклянной камере – живой человек. И он убивает себя.

Я уже представила, как проводит она лезвием по горлу… Но нет. Женщина крепко взялась за рукоять ножа обеими руками, размахнулась…

И воткнула его в живот.

Явственно раздался детский крик. Он прозвучал взрывом – с каждым мгновением усиливаясь, через секунду заполнил все вокруг вибрирующим звоном.

- Прекратите!!! – билась в истерике женщина с соседнего ряда. – Остановите!!!

Она закрыла уши руками и мотала головой. По щекам у нее текли слезы.

- Это невозможно остановить, - раздался спокойный и вкрадчивый голос Рудольфа. – Даже если закрыть глаза, заткнуть уши – это будет происходить. Мы с вами ничего не можем сделать.

Женщина не умирала. Она истекала кровью. Она вспорола себе живот и копошилась рукой в своих внутренностях, изредка вытягивая наружу петли кишок. Она не умирала. Глаза ее выражали такую сильную боль, что ее ощущала и я.

Она нашла то, что искала. Двумя руками вытащила из собственного чрева мертвого ребенка. Не перерезая пуповину, прижала безжизненный плод к груди и начала покачивать, будто новорожденного младенца. Поцеловала его в лобик. И замерла. Навеки.

Это была самая жуткая скульптура в мире. Скульптура из плоти и крови. Мертвая мать, качающая своего мертвого ребенка. Память безумным самоубийцам.

Куб вновь наполнился дымом. Все были в оцепенении.

- Вика, зачем это? – прошептала Наташка.

У меня все плыло перед глазами. Я не могла пошевелиться.

Не верю.

На сцене появился Рудольф.

- Это был этюд «Новая жизнь», - просветил он и коротко хохотнул.

- Ты! Урод! – из середины зала встал мужчина. – Что за шутки?

- Никаких шуток, господа. Все правдиво. Как я уже говорил - жизненно.

Несколько рядов поднялись и двинулись к выходу.

- Куда же вы? Не останетесь на демонстрацию диковинной фауны?

Раздались негромкие маты со стороны вставших в адрес Рудольфа. Люди уходили.

- Ну что же. Для внимания оставшихся предлагается уникальное создание. Птенец феникса.

Яркая вспышка.

Почувствовала, как зрачки с острой болью резко сузились. Проморгавшись, увидела, что на плече у Рудольфа сидит небольшая птица, размером с ворону, но цвета солнца. Она горела. Сияние золотых лучей – это и было ее тело. Умные карие глазки смотрели доброжелательно и с интересом в зал. Ярко-красный небольшой клюв раскрылся. Раздался гортанный звук.

- Лайм приветствует вас, господа.

Хорошее имя. Только вот… Феникс? Он что, водится в тропиках?! Откуда здесь феникс – существо из мифов и жанра фэнтези?!

Я сошла с ума?

Задаются ли сумасшедшие этим вопросом?

Я сошла с ума.

Но, похоже, не у меня одной было помешательство – Наташка вцепилась ногтями в мою ключицу, а сама, открыв рот, смотрела на сцену. Люди у входа, потрясенные, остановились.

- Этому птенцу несколько месяцев, - сообщил Рудольф. Он прищурился и ухмыльнулся. – Но он обладает невиданной силой. Чудовищной силой. И сейчас вам ее продемонстрирует.

Солнечное тело вспорхнуло с плеча мужчины и зависло в воздухе, размахивая крыльями, с которых сыпались золотые искры.

Картина была волшебно красива, но слово «чудовищный» произвело свой эффект на мою интуицию, и я успела пригнуть голову Наташки, накрыв ее собой, и пригнуться самой, закрыв глаза. Через мгновение раздался птичий вопль-писк, и сначала я ощутила дуновение ветра, а потом что-то обожгло мою щеку. Но я не изменила позы. Лишь сильнее зажмурила глаза - до боли в голове.

Ранним утром, на исходе лета, шел старик дорогой полевой. Вырыл вишню молодую где-то и, довольный, нес ее домой. Он смотрел веселыми глазами на поля, на дальнюю межу и подумал…

Твою мать!

Что-то больно обожгло затылок. Рефлекторно я подняла голову. И тут же надо мной пролетела проклятая птица, и я ощутила, как оплавились мои ресницы и челка.

Золотой ком огня описал по залу восьмерку, очерчивая крылом траекторию… Там, где пролетал феникс, вспыхивал огонь.

До моего носа долетел запах добротного свиного шашлыка, только что снятого с углей, и паленой шерсти.

Шашлык лучше всех готовит Азамат.

Он замачивает его в минералке.

И тонко режет лук.

Солнечный птах полетел к двери, мгновение – и выход сожрала стена огня.

Огонь трещал.

Звуки стали доходить до моего отключившегося сознания.

Огонь трещал.

В следующее мгновение уши разрезал вопль, вонзившись в сознание мясницким тесаком. Нет, не вопль. Хаотический хор воплей… Исступленных. Истошных. Диких.

Нечеловеческих.

Рвал связки, казалось, сам воздух, наполненный дымом и пеплом.

Крики исторгались не из горла – из глубины тела.

Люди горели заживо. Объятые необычайным пламенем, они начинали бессмысленно бегать, натыкаясь на стены, потом падали на пол, бились в агонии и затихали – дотлевающие кучки органической золы.

Этот огонь был в миллион раз мощнее обычного. Он был разумным. Будто расчетливый убийца, он не оставлял следов.

В зале сидело человек тридцать. Они тряслись, раскачивались со стеклянными глазами на месте, беззвучно плакали, закрывали лицо руками…

От тех же полутораста, что попали под крыло птицы, не осталось ничего, кроме пыли. Огонь исчез. А содомгоморрский птенчик сидел на плече у своего волчьего хозяина и, по-моему, улыбался.

И самое страшное не то, что на моих глазах минуту назад погибали люди, а я ничего не могла сделать, чтобы помочь. Самое страшное то, что эта пернатая сволочь уже не светилась, будто новорожденная звезда. Не искрилась, будто неисправная розетка. Обычного желтого цвета птичка – на первый взгляд, тропический попугайчик.

Самое страшное то, что сейчас каждый из выживших трясет за грудки свой разум, пытаясь найти ответ на простой вопрос.

Это было?

Если да - ЧТО это было?

Феникс? А голову вы свою, батенька, давно проверяли? Сто пятьдесят людей заживо сгорели? А трупы, извините, где? Повреждения от пламени - где? Ох, бросайте пить, батенька…

Наташка поднялась – я, наконец, перестала прижимать ее к своим коленям. Огляделась.

- А…, - сестра сглотнула. Оглянулась еще раз, и в глазах ее светился ужас. - Что было?

- Народ ушел. Из-за маленького конфликта с руководством цирка.

Сестра посмотрела на меня.

- А феникс был? – бесцветным голосом вопрос.

- Судя по тому, что воняет жареной свининой – был.

- А может, мы сошли с ума?

- Может.

Наташка огляделась еще раз, а потом резко вскочила, собираясь убежать. Я схватила ее за руку. Не знаю, почему, но я была уверена: дьявольская птица появилась лишь потому, что люди массово собрались покинуть представление. Кстати, вон они, смельчаки – серый налет около двери. Никто так и не вышел.

Я испугалась своего цинизма. Мозг работал в неизвестном мне режиме: соображал быстро, но при этом будто потянут молочной пеленой. И хрипло пульсировал красным: «Опасность. Опасность! ОПАСНОСТЬ!!». Сама знаю. Меня и без этих сигналов сотрясает от каждого удара сердца, руки похолодели и комкают штанину, а в правом виске замкнуло. Но к черту.

Журналистская практика научила: иногда стоит принимать чужие правила. Если рыжий хочет, чтобы мы досмотрели его шоу до конца - мы его досмотрим.

- Нет.

Наташка испуганно вытаращилась на меня. Но ничего не сказала. Только сильнее сжала мою руку и опустилась на место.

Я посмотрела на сцену. Птицы не было. Белый дым клубился в кубе. Рудольф скалился в луче прожектора и, кажется, подмигнул мне. Я щелкнула желваками и, вспомнив счастливое детство, соорудила из пальцев правой руки любимый жест американцев. Злобно улыбнувшись, с ненавистью ткнула им в сторону циркача. Через поредевшие ряды особого труда увидеть мой хулиганский поступок Рудольфу не составляло. Он оскалился еще шире.

Наташка схватила меня за руку и опустила ее.

- Ты чего? – зашипела она.

- Да пошел он.

Мир сузился до моего Рудольфа противостояния. У циркача были преимущества – хозяином шоу был он. Он играл за себя. Мне нельзя забывать о Наташке. Он знал, что будет через секунду. Я не знала. И после увиденного не могла предположить. Ужас застывал ледяной коркой на душе. Но лучше я умру здесь и сейчас, чем дам знать о моем страхе этому чудовищу.

- Итак, дамы и господа, - раздался голос Рудольфа. – Продолжаем наше шоу. Если, конечно, никто не хочет уйти.

Ни движения.

- Превосходно. На очереди еще одна зверушка. Я лично поймал его в горах Преисподней. Это – красный демон.

Замечательно. Я с самого начала знала, что этот циркач – наместник Дьявола на земле. Наместник не наместник, но по его собственным словам, он поднялся из Ада.

Значит, в нашем городе ему должно понравиться.

По крайней мере, у меня не было слуховых галлюцинаций. Словарный запас у Рудольфа вполне подходящий для ловца демонов.

Захотелось засмеяться.

А в кубе металось нечто ужасное. Имея представление о нежити только по фильмам ужасов, я бы сказала, что это – оборотень. Но это был красный демон.

Кожа у существа действительно алая. Слизкая, в крупных язвах. В кровавых дырах на теле копошились огромные белые личинки. Морда демона была вытянутой, волчьей, с мощными челюстями. С кровоточащих губ текла желтая пена. Или желудочный сок. В больших бычье-разъяренных зрачках застыла ненависть и злоба. Посередине лба у чудища был отросток, который расходился «бровями» над глазами, по височным костям поднимался к верхушке черепа и закручивался в мощные рога, торчащие острыми концами вперед. Перемещался монстр то на двух задних, увенчанных грязными копытами, то опускался на четыре лапы, добавляя еще две передние – с огромными когтями. Он постоянно двигался, немного боком, глядя в зал. Из-за нависших над глазами роговых выростов казалось, что демон смотрит исподлобья, выбирая среди нас жертву.

Я тяжело сглотнула. Смеяться больше не хотелось. Подробно я его рассмотрела не сразу, но общий облик ухватила в первое мгновение. Если даже допустить, что все происходящее – правда, а не бредни моего разума, и это существо - действительно вытащено из Преисподней, легче не становилось. Не покидало чувство, что чудовище вместо следующего шага прыгнет на меня.

- Демон не кормлен три дня, - весело сообщил Рудольф. Он встал лицом к боковой грани куба и боком к нам, почти вплотную к стеклу. Монстр остановился, опустившись на все лапы. Наклонил голову, покачивая рогами в направлении циркача. А потом бросился на стенку, туда, где улыбалось лицо его пленителя. Куб пошатнулся. В зале ахнули. Кто-то упал в обморок. Я же чувствовала себя героем квестовой игры. И ощущение это очень не нравилось: если вовремя не введешь коды на бессмертие, очень быстро умираешь. А сейчас никак нельзя вызвать консоль клавишей «тильда» и напечатать желанное «today is a good day to die».

А разработчики компьютерных игр – юмористы.

- Так что его лучше не дразнить, - продолжил циркач. – Даже мне страшно представить, что он сделает, оказавшись на свободе. Однако что толку от демонстрации невиданного существа, если нельзя его потрогать?

У меня желания прикасаться к липкой, словно пораженной радиацией коже не было. Но Рудольф сделал ясный намек, и я, убежденная атеистка, прошептала: «Господи, не допусти».

- Как вы понимаете, демон легко бы разбил любую толщу стекла, если бы не было поддерживающего заклинания. Сейчас я сниму его.

Заклинание. Замечательно. Миссис Роулинг, выпустите меня из своей книги…

Рудольф произнес короткое слово, состоящее фактически из одних гласных.

В зале было и так тихо. А сейчас показалось, что можно слышать бешеное биение сердец всех зрителей.

- Теперь стекло самое обычное, хоть и звуконепроницаемое. После неудачного прыжка наш питомец думает, что не в состоянии проломить свою камеру. Но если его разозлить, он попытается еще раз. И у него получится. Так что я посоветовал бы не шевелиться.

Рудольф спустился со сцены в зал. Я закусила верхнюю губу, чтобы дышать потише. Наташка до боли сжала мою кисть, но мне было не до этого.

Демон все так же ходил боком и со злобой осматривал наши лица.

- Вам страшно? – спросил Рудольф. И, послушав тишину, рассмеялся. – Двигаться не надо, а разговаривать можно. Он не слышит. Итак, еще раз. Скажите: вам страшно?

Раздался недружный шепот в несколько голосов:

- Да…

Я молчала.

- Вы хотите, чтобы все прекратилось, вы встали и ушли отсюда, подумав завтра, что это было лишь кошмарное сновидение?

Что он предложит? Какую цену запросит? От напряжения – трудно сидеть обездвиженной – у меня онемели плечи и выступила испарина.

- Да…

- Выход прост. Нужно снова сказать то же заклинание. Тогда стены обретут былую непробиваемость. Однако нюанс: любое неправильное слово, любой неправильный звук вызовет обратную реакцию – стекло исчезнет вовсе. Ну? Кто готов?

Пот струился по спине, щекоча кожу. Хотелось поменять позу. Повторить? Интересно, кто запомнил ту абракадабру?

Тишина дрожала. Прошло еще минуты две. Рудольф оскалился.

- Никто? Но вы же хотите прекращения муки… Или вы будете ждать, пока демон решит повторить свой прыжок? Скажите - и вы свободны. Решайтесь, чертовы люди!!!!

Он заорал неожиданно, брызнув слюной. Его зрачки блеснули бешенством. Но мгновение – и Рудольф снова спокоен.

- Желающих нет. Что ж. Тогда я выберу сам.

Он шел между рядов. Я закрыла глаза, пытаясь привести свой пульс в норму. Так… Глубокий вдох. Футболка прилипла к спине. Выдох. Почему тут так жарко? Вдо-о-ох. Только тихо. Вы-ы-ыдох. Соленый пот щиплет за уши. Вдо-о-ох. В горле вроде стучит слабее. Вы-ы-ыдох. Сейчас все будет в норме… Вдо-о…

- Это сделает она.

Я распахнула глаза. Все усилия по успокоению рухнули в момент. Рудольф встал напротив между вторым и третьим рядом и ткнул в меня длинным пальцем.

Луч прожектора ударил в лицо.

Будто в десятом классе. Но обезьянка уже не щиплет блох. И никто не смеется. Но я бы предпочла сотню макак этому моменту.

Рудольф поднес микрофон к моему рту.

В обморок. Надо упасть в обморок. Где у сознания кнопка «выкл»? Уйди, разум, уйди. Уйди к черту! Пшел вон!

- Говорите, Виктория. Вам слово.

Микрофон был на расстоянии вытянутой руки от него, говорил циркач тихо, так что, кроме меня и Наташки, его никто не слышал.

Я сжала зубы.

Зоя Космодемьянская.

Павка Корчагин.

Вместо того чтобы погаснуть, сознание вспоминала примеры отчаянного мужества.

Я не была фанатичной коммунисткой. Не воевала за свободу страны. Но и у меня было за что побороться.

Жизнь.

Жизнь двадцатилетней Наташки, родной сестры. Меньше всего хотелось, чтобы ее разорвал проклятый демон. Если бы у меня была уверенность, что он насытиться одним телом и, откушав, не броситься жрать остальных, я бы встала и подошла к кубу.

Но, учитывая размеры и агрессию монстра, жертва была бы напрасной.

Капельки пота текли по губам.

- Говорите. Вы же журналист.

Вспомнить, что он там наколдовал, в точности до звука – нереально. Произносить что-либо кроме – приговор всем. Выход один.

Молчать.

Молчать до потери пульса.

- Говори, ссссука, - процедил Рудольф. Вот вам и милый мужчина. – Ты мне шоу срываешь.

Я мысленно плюнула ему в лицо: «Пошел на хер, ублюдок! Возвращайся в свои адские кущи и щипай за ляжки дьяволих!»

- Говори…

В его тоне шипела угроза. Если честно, было все равно. Худшее состояние, чем сейчас, придумать сложно. У меня и так – обширный инфаркт. И все тело онемело. А кисти рук и стопы еще и покалывать начало.

Он скрежетнул зубами и отвесил мне звонкую пощечину. От сильного удара моя голова мотнулась вправо. Я зажмурилась. Открыв глаза, увидела нечто пострашнее убийственного взгляда Рудольфа.

Демон в кубе перестал ходить. Он настороженно замер. Взглядом он уже вскрывал мне яремную вену.

Красный демон, пойманный в горах Преисподней, напряженно смотрел - на меня. Чуть покачивая рогами. Опустившись на четыре лапы.

Одно дело пожертвовать жизнью ради спасения других. Героически. Восхитительно. Немного пафосно. Словом, красиво: сюжет для настенной фрески. Другое дело - пасть первой жертвой, открыв длинный список сожранных. Тоже, конечно, героически. Но для собственного эго не так успокоительно.

Меня зазнобило. К отвратительному самочувствию добавилась холодная дрожь.

Мы смотрели друг другу в глаза. Я – с ужасом. Демон – с адским сладострастием. Капая вязкой слюной.

Но вот он встал на две лапы и снова принялся передвигаться.

Я поняла, что на этот раз повезло. Но будет ли удача со мной до конца? И до конца чего? Этого шоу? Этой ночи? Этой жизни?

Заболело под левой лопаткой.

Кардиолог просил не волноваться.

А я и не волнуюсь. Так… легкая паника.

В ясный полдень, на исходе лета, шел старик дорогой полевой. Вырыл вишню полевую где-то и, довольный, нес ее домой. Он смотрел веселыми глазами на поля, на дальнюю межу и подумал: дай-ка я на память у дороги вишню посажу. Пусть растет большая-пребольшая, пусть растет и в ширь, и в высоту. И, дорогу нашу украшая, каждый год купается в цвету…

- Открой глаза.

Иди к черту... Мне намного комфортнее, когда не вижу тебя. Лучше вот – всплывший в памяти стишок. Я его читала на утреннике в третьем классе. Строки приходят на ум и вызывают картины – тихая проселочная дорога, немного пыльная…

- Открой глаза. Или еще раз ударю.

Шантаж.

Реальность привлекала меньше, чем поэзия.

Я впилась взглядом в Рудольфа. Интересно, а кто он? На демона не похож. Бес? Черт? Падший ангел?

Со своими одержимыми глазами и волчьими зубами – вылитый Азазель. Смотреть на него становилось невозможным – меня мутило, а боковым зрением то и дело замечала мелькающие густые тени. Казалось, что погружаюсь в какой-то демонический водоворот.

Я опустила глаза на уровень груди Рудольфа, где болтался на толстой витой веревке красивый талисман. Дышать сразу стало легче.

- Я никуда не спешу. А ты? Долго ли сможешь геройствовать?

Пошел к черту. Я либо геройствую, либо подыхаю – в любом случае, не дождешься ни звука. Такой вот расклад.

Амулет у него интересный. Посередине изображена завитушка с глазом внутри. Надпись... Старославянский. Мы его на филфаке учили. И даже экзамен сдавали. Правда, у меня это получилось лишь с четвертого раза. С того момента знаний не прибавилось…

- Виктория… А впрочем, я могу ждать вечность.

Вот и жди.

Так, попробуем…

Ну вот. Мог бы профессор и тройку поставить. Эти четыре слова точно – «Я узнал злые глаза». А вот пятое – полный бред. Явно не на старославянском, к тому же и графика латинская… И написано отдельно – под рисунком. Если дословно – что-то вроде «аяерау». Так и есть.

Я узнал злые глаза… Интересно, что это означает? Глаз – символ души. Я узнал злую душу… «Я лично поймал его в горах Преисподней. Это – красный демон», - вот что сказал Рудольф, представляя милого зверька. Демон – злой дух. «Я узнал демона» - вот что написано на амулете!

А значит, пятое слово… А если нет? Как страшно… Как страшно решиться. Челюсти свело спазмом. Надо. Надо сказать.

Я сглотнула.

В ясный полдень, на исходе лета, шел старик дорогой полевой. Вырыл вишню полевую где-то и, довольный, нес ее домой. Он смотрел веселыми глазами на поля, на дальнюю межу и подумал: дай-ка я на память у дороги вишню посажу. Пусть растет большая-пребольшая, пусть растет и в ширь, и в высоту. И, дорогу нашу украшая, каждый год купается в цвету…

А дальше?

И, дорогу нашу украшая, каждый год купается в цвету… Потом вспомню.

Умирать, так с песней.

Микрофон был до сих пор у моего рта – и как у Рудольфа рука не отвалилась?

- АЯЕРАУ!!!

Я заорала так, как орут только футбольные фанаты. С криком вышла тонна боли. С криком я плюнула страхом в лицо своему пленителю. «Сдохни, сдохни, сдохни!!!», - стучало в бешеном ритме мое сердце.

Люди закрыли головы руками, пригнулись. Но ничего не произошло. Демон не кинулся. Стены до сих пор стояли – и уже поддерживались заклинанием.

По лицу Рудольфа пробежала страшная тень. Он провел рукой по дереву амулета.

- Я думал, ты училась на журфаке.

- А не надо думать. Надо знать, - зло сказала я, разминая пальцы рук.

- Запомню.

Рудольф вернулся на сцену. Куб вместе с демоном медленно растворился в воздухе.

- Итак, дамы и господа! Предлагаю наградить аплодисментами вашу спасительницу.

Несколько слабых хлопков.

- Представление окончено! Всем спасибо. Все – свободны. Попрошу задержаться лишь нашу героиню для награждения.

Я скривилась, но не встала. Наташку била дрожь. Люди не уходили – они сбегали с безумными лицами, боясь появления очередного смертоносного чудища.

Зал опустел. И был все так же темен. Лучи прожектора – на мне и на Рудольфе. Лихорадило.

- Браво, - сказал мужчина. – Браво, храбрая Виктория.

И, щелкнув пальцами, исчез. Я вздохнула.

- Ну что, Наташка, кончились наши кошмары.

Я повернулась к сестре.

Ее не было. Ее не было рядом со мной.

- Чтоб ты сдох!!!!

- Уже, Виктория. Уже, - голос Рудольфа звучал у меня в голове. – Желать смерти не имеющему жизни – нонсенс. У вас два варианта. Встать и уйти, и я обещаю: вы ничего не вспомните. Или попытаться найти сестру и уйти вместе, но всю жизнь мучиться от ночных кошмаров и подозревать себя в сумасшествии. Выбирайте, Виктория.

- У меня нет выбора, - шепот сорвался с моих губ. Я не плакала, но слезы текли по щекам.

- Тогда – вперед. Закулисная темнота ждет вас.

Тишина. Прожектор погас.

Я встала и тут же рухнула на пол, больно ударившись лбом о подлокотник. Ноги не слушались меня. Чтобы подняться к сцене, нужно проползти до конца ряда между кресел. Я поползла.

Выбравшись из узкого пространства, попробовала встать еще раз. На это ушло минут пять. Может, меньше. Может, и больше.

Неуверенной поступью я добралась по полотна кулис. Одернула тяжелую штору и оказалась вне времени и вне пространства.

В школе на уроках физики учительница говорила, что абсолютно черного тела не бывает. Передайте Ирине Николаевне – бывает. И оно облепило меня.

Сложно двигаться, ничего не видя, не ощущая и преодолевая страх перед каждым шагом. Мне казалось, что-то мелькает справа и слева. Казалось, где-то со скрипом открывают двери. Плачет ребенок. Сигналит машина. Но все это не имело особого смысла, лишь отвлекало от цели. Где она? На каком расстоянии? Знаю только, что она – впереди.

Я шла, и эхо моих шагов пугало меня. Кто-то крадется сзади? Безусловно. Оборачиваюсь – темнота. Но я знаю: на мои следы липнут смертельные тени, за мной ползут бестелесные существа, и, может быть, они уже обвились вокруг голеней и поднимаются выше, надеясь обклеить своей тенью всю меня. Но нужно шагать вперед, ибо лишь в движении – спасение от этого незримого ада, что идет сзади, отставая на один удар сердца.

Это может длиться вечно. И неизвестно, что нужно сделать, чтобы все прекратить и, обняв Наташку, бежать отсюда навстречу рассвету.

Все грехи от страха, - так сказал Рудольф.

В ясный полдень, на исходе лета, шел старик дорогой полевой…

И он прав. Мы боимся сделать шаг и теряем многое в жизни, погрязая в ненависти, зависти, самообмане.

Вырыл вишню молодую где-то и, довольный, нес ее домой…

Мы боимся истинной любви и становимся похотливы.

Он смотрел веселыми глазами на поля, на дальнюю межу. И подумал: дай-ка я на память у дороги вишню посажу.

Мы боимся того, что нас забудут и добиваемся славы отвратительными делами.

Пусть растет большая-пребольшая, пусть растет и в ширь, и в высоту. И, дорогу нашу украшая, каждый год купается в цвету…

Когда я учила этот стишок, мне нечего было бояться. Весь мир был у моих ног, и я все могла. Сейчас я не могу ничего – страх владеет мной. Я не могу остановиться и глядеть на звезды, потому что боюсь: прохожие засмеют меня.

Путники в тени ее прилягут, отдохнут в прохладе, тишине…

Я не могу сказать слово слишком громко, потому что боюсь, что оно кому-то не понравится.

И, отведав спелых, сочных ягод, может статься, вспомнят обо мне…

Но сегодня я видела смерть. Небывалый ужас сегодня разворотил мне душу. Сегодня я смотрела в глаза аду.

А не вспомнят – экая досада! Я об этом вовсе не тужу…

Но я продолжаю идти по этой черной и пустой бесконечности. Это может значить только одно.

Не хотят - не вспоминай, не надо! Все равно я вишню посажу.

Страх больше во мне не живет.

- Виктория.

Передо мной появился Рудольф.

- Где она? Куда ты дел Наташку?

- Наталья едет в поезде. Она прибудет на первую платформу через шесть часов.

- Что это значит?

- Это значит, что время возвращено назад. Это значит, что все закончилось.

У меня звенело в ушах – наверное, от усталости.

- Могу идти? – я не сомневалась в Его словах.

- Можешь. Но разве тебе неинтересно, кто я?

- Я знаю, кто Ты, Рудольф. Ты – «часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Это по Гете. А если по мне, то Ты просто Сатана.

- Просто Сатана, - Он улыбнулся, обнажив лунные зубы. – Ты не боишься меня.

Я прищурилась.

- Нет. Тебя я убила, когда проходила «Diablo II».

На этот раз от моей шутки мы засмеялись вместе.

- Ну что ж, Виктория, прощайте, - Он протянул мне руку, но потом улыбнулся. – Но вы все равно не пожмете ее.

- Не пожму. Это было бы опрометчиво.

- Тогда – прощайте.

Рудольф подмигнул мне и исчез. А я оказалась на улице – без куртки, в грязной и потной футболке. Там, вдалеке, освещало розовый горизонт пузатенькое солнце. Его рассветные лучи попали мне на лицо, и я улыбнулась. В этот момент я любила жизнь больше всего…

Часы возвестили о том, что сейчас 30 октября, шесть утра. Надо зайти домой, помыться и переодеться, а потом – на вокзал, встречать сестру.

Я пошла по раннему городу. В витрине уловила свое отражение – физиономия в черных разводах, с кровавой ссадиной на лбу, ожогом на щеке, волосы опалены. Добавить к этому легкую хромоту, отсутствие верхней одежды при температуре не выше пяти градусов. Редко попадавшиеся люди удивленно пялились на меня. Но неужели стоило бояться их взглядов?..

 

***

…Вокзал жалок. Пути в мусоре. Бетонный разбито-бесцветный камень перрона. Хрипящие, каркающие динамики: «Поезд сообщением Москва - N прибывает на первую платформу…». В точке горизонта, где исчезают рельсы, показалась морда поезда.

Минута, и вот уже Наташа, выпрыгнув из вагона, мчалась ко мне. Милое розово-сентиментальное чудище, если бы ты знала, как я рада тебя видеть. Как я рада, что ты ничего не помнишь.

Вечером мы смотрели «Фабрику звезд», уплетая сладкую кукурузу. Наташка визжала от смазливых мальчиков, а я всласть хохотала от их «вокала».

Сегодня – годовщина того циркового представления. И сегодня же мой молодой человек, с которым мы встречались семь месяцев, сделал мне предложение. Я согласилась. А ровно полгода назад мне предоставили должность главного редактора газеты, которая стала самой популярной в городе.

Утром я ходила на кладбище навестить родителей. Их могилка – одна из самых уютных и ухоженных. Я просила маму благословить меня на замужество. Еще сказала, что, если родится мальчик, назову его Святославом. Если девочка – Светланой. Мне показалось, мама одобрила мой выбор, а отец ласково похлопал по плечу.

Уходя, оглянулась. Опираясь на оградку, у могилы родителей стоял Рудольф. Подмигнул мне, улыбнулся, и ветер растрепал его волосы… Но в следующее мгновение видение исчезло.

Лишь кружились в осеннем вальсе рыжие листья.

 

05.08.06 – 26.02.07