Что хочет автор. Литературные конкурсы

Книга первая возвращает нас в 679 г., в начало одного, может быть, самого важного из этих жестоких событий, наполненных и кровавыми битвами, и поэтичной любовью, и предательством. Один за другим бесславно гибнут первые предводители тюркского возмущения в Китае, отрубленные головы которых выставляются в Чаньане во Дворце Предков для устрашения других непокорных.

...Воин без племени – следующий третий еще только нарождающийся вождь отважных кочевников. Тюркское имя его тутун Гудулу, вошедший в историю кочевого прошлого как хан Кутлуг или по народному Счастливчик.

Кн.вторая ЗНАМЯ БУМЫНА

Выжить и возродиться. Обрести свое будущее. Вернуть земли и славу кочевых воинов, утраченные отцами… С дюжиной отчаянных единомышленников удачно вырвавшись из окружения, оставшись с единственным преданным нукером Кули-Чуром, тутун Гудулу провел на скале трудную зиму, и весной 681 г. Орхонская степь вновь услышала грозный топот тюркских коней.

«Грубая сущность не вечна, - напоминает автор во второй книге романа, - но вечными бывают ею рожденные мысли, и глухой голос предков, подобный эху, иногда возвращается. Но чтобы услышать его, необходимо все же напрячься – слышащий только себя, ничего кроме себя и не услышит».

Кн. третья СЛЕД ВОЛКА

Словно грозная лава, вырвавшаяся из жерла вулкана, катится по степи несметная сила степного гнева, опаляя северные провинции Поднебесной. Бывший воин без роду и племени признается вождем. Льется кровь, дети теряют родителей, бредут по пескам и степным пространствам толпы рабов и невольников... Чего лишил ты эти толпы, тутун Гудулу, и что дашь взамен? Как создавать всякое новое без насилия и жестокости?

… И настораживающий голос писателя: «Настоящая история наших предков и канувшие в Лету времена, обнажаемые исследователями, иногда напоминать не очень опрятную женщину, вдруг выставляемую напоказ во всем своем старомодном обличии. И многим не хочется видеть ее такой неприглядной, уродливой, безобразной. Особенно – близким по крови ощущаемого родства...

…Первосвященник выполнил приказание Бога и пошли вавилонские люди по свету, образуя отдельные народы и нации со своими обычаями и нравами. Башня-Столп, Башня – Бессмысленный Символ, оказавшись ненужной, от времени сама по себе начала разрушаться. А люди, скоро позабыв о неотвратимости божьей кары и возмездия за грехи, опять утратили духовную связь с Творцом. Породив убогих идолов своей новой веры, устрашаются только одним - Судным днем, гневом Небес. И с тех пор в мало что изменилось...

Кн.четвертая ЗЛОБА И МЕСТЬ

Жесток! Жесток был Творец со своими созданиями. Но проник ли он в их сердца, совершая свою третью попытку вразумления людей страхом и врачевания их разума – если смерть в огне может быть врачеванием, - как хотел того и стучался? И кто же больше повинен во всем том, как они и ныне бесчестно и грязно живут: Создатель-Творец или же сам твари божьи? Поистине жадность, зависть, богохульство и тайная злоба неистребимы до ВЕКА.

«Прошлое не нуждается в наших слащавых признаниях и возвеличивании от случая к случаю, оно требует в образе святого креста, прочих достойных символов поклонения и верований наших пращуров, постоянного уважения к себе и тихого почитания. Что ему показная напыщенность и праздная тарабарщина зачерствелой души, грешной до мозга костей и нуждающейся в своей ежечасной молитве! К тому же самая искренняя на первый взгляд людская любовь не всегда постоянна. В ловком разуме она преходяща, обманчива, как мираж, оставаясь устойчивее, глубже, почитаемей только в живом бьющемся сердце, где она на века…

Но соблазнительное величие прошлого бывает и мстительно жестоким. Тем, кто берет на время власть в свои руки, нужно вести себя с ним более чем осторожно и осмотрительно.

( Из дневников скучного философа)

Кн. пятая ДИКАЯ СТАЯ

– Помнишь тех, кто однажды тебя родил? – Бог-Отец склонился над умирающим. – Вспомни о них, начав каяться, и поспеши – твой срок завершился.

– Ты не продлишь?

– Каждому предопределено…

– Как будут жить грешные дальше?

– Как жили прежде: мучиться и страдать, очищаться, раскаиваясь, и снова страдать…

– Познание приносит опасность, оно горячее солнца! Зачем живому знать много?

– Чтобы искать новое, данное Богом, и вновь сомневаться. Лишь сомневаясь, не обожжешься.

– Я ухожу! Я ухожу!

– Ты счастливец, ты можешь однажды уйти… Уходи без страха, испросив у живого прощение… ПОМОГИ СЕБЕ САМ!

Кн. шестая В СЕДЫХ КОВЫЛЯХТрудно сказать, что хранит в себе больше истин и достоверности: древние хроники или не менее древние легенды. Хроники – как свидетельства очевидцев – бывают до раздражения непростительно скупы, порой просто неточны и приблизительны, ставят настолько своевольно все с ног на голову, что лишь запутывают и убивают саму истину. А в легендах, наоборот, все чересчур сверхпоэтично, неправдоподобно, восторженно восхваляет прошлые драматические события.

И все же в легендах веков – неугасимая святость Великой Надежды. Они несут в себе дух благородства.

Кн. седьмая ПОВЕЛИТЕЛЬ СТЕПИ

– Так в тебе меня нет?

– Тебя во мне нет, во мне сильный Дух Понимания, что ты должен быть как Величие Сущего Страха и Сущего Испытания. Моя жизнь была моим испытанием и страхом, совсем не твоими. Я укреплял в ней себя твоим именем. Твоим именем упрочить можно многое, но на веки веков ничего нельзя укрепить, и боги бывают ниспровергаемы.

– Хочешь, чтобы я сказал: «Ты прав, человек, и боги бывают ниспровергаемы!» Но я скажу: «Я тебе нужен даже сейчас. И особенно сейчас. Суета твоей земной власти завершается, наступает ее бессмысленное величие за пределами того, что ты создал, каган…

Величие духа и веры, поистине рыцарская одержимость, самопожертвование и, как неизбежный исход самой великой жизни, - обычная грустная смерть! Странная книга, необычная книга. Непривычная по целому ряду существующих до ныне критериев. По-настоящему «тяжеловесная», как всякая приличная литература, принуждающая думать. Одушевляя далекое прошлое, автор оживляет в каждом из нас что-то еще. И расставаться с этим «что-то» , витающим на грани поэтической лирики и кровавой жестокости, не хочется…

Кн. восьмаяХИЩНЫЙ ХАН

Книги, которым поможет родиться лишь чудо, во что автор, не плохо познав нашу действительность, уже практически не верит:

Кн.9. Последняя битва оглана

Кн.10. Когда боги хранят молчание

Анатолий СОРОКИН

ГОЛУБАЯ ОРДА

Исторический роман

...Страшно бывает в тревоге слушать ИСТОРИЮ наших далеких предшественников, понимая условность ее; еще страшней, пытаясь по мере сил быть непредвзятым, добавлять к ней свои, несущественные страницы поисков и раздумий, но чтобы жестокое прошлое не забывалось; кто-то должен и это делать жестоко.

Впрочем, смута – всегда только смута, все и всегда мы под ее властью, и это уже каждого собственный рок...

Книга первая

ВОИН БЕЗ ПЛЕМЕНИ

СОДЕРЖАНИЕ:

Книга первая. Воин без племени . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вместо пролога. Последний день великого императора . . . . . . . . . . . .

Утреннее происшествие . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Знающий таинства смерти . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Тяжесть сомнений . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Прощальный звон кубков . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Глава первая Дворцовые тайны Чаньани . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

1. Монах и забавы принца . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

2. В Тронной зале империи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

3. В подземелье . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

4. Казнь на рассвете . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

5. На Маньчжурской дороге . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

6. Ветреная ночь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

7. Схватка в пещере . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

8. Знак на ладони . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

9. Крепость и поселение . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

10. В старом склепе . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

11. Видения старого князя . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

12. Пристрастный допрос . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

13. Власть шамана Болу . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

14. Коварство желаний . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

15. Тени древней пещеры . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

16. Зачем рабу надежда . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

17. Долгое ожидание шамана . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

18. Синее знамя Урыш . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

19. Выбор судьбы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Глава вторая. Разжалованный и снова назначенный . . . . . . . . . . . . . .

1. На Шаньдунской дороге . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

2. И мертвые тюрки дышат злобой . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

3. Дэ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

4. В покоях У-Хоу . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

5. Прощение генералу Хин-кяню . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

6. Два монаха . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

7. Упрямство уйгурского князя . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

8. Испытание и награда . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

9. План северной кампании . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

10. Князь, игральные кости, наложница . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

11. На Желтой реке . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

12. С поручением шамана . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

13. Власть синего знамени . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

14. Когда рушатся капища . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

15. Выньбег и крепость

16. Утро на стене . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

17. Горячая схватка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

18. На переправе . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

19. Старший брат . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

20. Черная пустыня . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

21. В ожидании битвы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

22. Ночь при свете факелов . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

23. Между жизнью и смертью . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

24. Последние минуты хана . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

25. Умрем или возродимся . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Глава третья. Под знаком хана Фуньяня . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

1. Утро на озере . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

2. Охота на уток . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

3. Лагерь шамана . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

4. Призраки красных ночей . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

5. Голос Орхона . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

6. Орхонская степь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

7. Встреча в Степи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

8. Старуха под старым кедром . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

9. Тайна старухи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

10. Мунмыш . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

11. В ставке степного правителя . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

12. Мунмыш будет рядом . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

13. Баз-каган . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

14. В ожидании судьбы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

15. Решение монаха Бинь Бяо . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

16. На Орхонском обрыве . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

17. Бугутай, Бельгутай и Бухат . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

18. Последняя встреча с шаманом . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

19. Смерть достойнее плена . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Было и будет: люди меняют одежды, люди меняют и веру – со временем все вокруг человека и в человеке ветшает. Но над всем незримо витает ОКО СУДЬБЫ...

Множество настороженных взглядов было устремлено на Пророка. Люди слушали его, как слушают чужестранца. И тогда Пророк, едва ли надеясь быть услышанным, как ему бы хотелось, произнес:

– Ближайшая жизнь – только пользование обольщением. Бойтесь Бога, если вы верующие.

Не осознав глубины его сострадания к ним, не все согласились. Помолчав, Пророк тихо добавил:

– Нет у меня заблуждений, я один из посланников от Бога миров. Я передаю вам послание моего Господа и советую вам. Я знаю то, что вы не знаете.

– Не для того ли ты пришел, чтобы мы поклонились твоему Богу и оставили то, чему поклонялись наши отцы? – спросили его. – Ведь пророки были до тебя и до нас, будут и после. Что же ты знаешь такое, чего мы не знаем?

Сохраняя смиренность, Пророк ответил:

– Тот, кто сказал: «Будь!» – и вы стали, и есть Создатель. Помните. Услышьте его в себе, и услышит он вас. Вы – семя и дети Света. Пойдите на Свет, забыв о Злобе и Тьме. Станьте терпимы и будете прощены. Будьте прохожими. И будут первые последними; ибо много званных, а мало избранных.

– Приведи же нам то, чем грозишь, если ты из числа праведных! – вскричали люди.

Слова Пророка были печальны:

– Уж пали на вас от вашего Господа наказание и гнев. Я передаю вам послание Господа моего, я для вас – верный советник, но не любите вы советников. Вы – люди, вышедшие за пределы. Но нет на вас греха, если вы будете искать милосердие от вашего Господа.

Не все достигает сознания, не каждый способен услышать сострадательное предосуждение Неба к себе: люди по-прежнему развратничали, грешили, убивали друг друга. И разом упала ночь, небесные хляби разверзлись, блеснули молнии, ударил гром, пролился сметающий дождь – гласят лукавые в чем-то предания веков. А человеку были ниспосланы мучительные испытания за ничтожность его, в которой, по сей день не покаявшись, он пребывает...

Он снова развратничает, грешит, убивает.

Вместо пролога

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ИМПЕРАТОРА

1. УТРЕННЕЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

Вечернее застолье, завершавшее очередной день правления китайского повелителя Тайцзуна, достигло высшей точки будничной умиротворенности. На этот раз не ожидалось ни приема нового посла из чужих земель, ни заседания императорского совета, ни триумфального чествования вернувшегося из далеких степей полководца-победителя. Пиршество шло размеренно, даже несколько скучновато. Ненавязчиво, точно с Неба, лилась тысячеструнная музыка. Из бамбуковой трубы с позолоченным оголовком, изображающим пасть дракона с высунутым языком, в огромную, как бассейн, мраморную чашу, увитую живыми цветами, струилось вино. Бесшумно, как тени, сновали прислуживающие рабы и рабыни; великолепны были танцовщицы, словно извивающиеся змеи сменяющие друг дружку на огромном ковре в центре залы. Закончив свой танец, повинуясь властным взмахом рук пирующих, они с приглушенным смехом располагались вольно на коленях у сильных мужчин. Но император оставался холодным и равнодушным, через каждые два часа пол громыхание походных бубнов на каждом из входов в залу сменялись гвардейские стражи.

Пирующие видели, что их повелитель непривычно задумчив или просто скучает, – и потому старались вести себя подобающим образом. Но правил без исключения не бывает. В какой-то момент императора привлек невоздержанно громкий возглас прибывшего недавно в Чаньань с богатыми дарами нового хагясского предводителя, избранного на сходе старейшин: прежний скончался от старости. Император знал, что начало этому северному краю положил его дальний предок Ли Лин, в свое время отправившийся в военный поход в лесные края на хуннов, закончившийся трагическим его пленением. Требовалось величайшим указом китайского повелителя узаконить права северного вождя, решив попутно и несколько других важных вопросов, на что у Тайцзуна никак не находилось времени.

Оживший на мгновение взгляд императора непроизвольно наткнулся на отрешенно сидящего наследника. Тайцзун вялым жестом руки подозвал распорядителя, что-то шепнул. Струнные инструменты словно бы сбились, послышались флейты, рассыпалась мелкая дробь барабанов. Два полуголых, шоколадного цвета стража-евнуха распахнули легкие створки одной из дверей залы. Из нее выступил кореец-гигант и выпустил нескольких новых наложниц, устремившихся к императорскому возвышению под гул одобрительных мужских голосов.

По-видимому, это должно было стать апофеозом пиршества, способным поднять настроение всему застолью, но случилось обратное.

– Опять Чан-чжи рядом с Цзэ-тянь, – донесся до императора неодобрительный шепот, заставивший императора помрачнеть и насупиться.

– А наследник Ли Чжи! Он просто съедает ее глазами!

Прекрасные телом и мастерством воздушного танца наложницы замерли в двух шагах от императора в самых изящных позах.

Но юная Цзэ-тянь оказалась к нему ближе всех и движение свое не замедлила. Стройная как ветка лозы, гибкая, с разгоревшимся розовым личиком, в просвечивающихся одеяниях, она готова была, разогнавшись, взлететь ему на колени.

Восторженные глаза наследника, не мигая, следили за ней, император нахмурился, взыграл желваками.

Природа немыслимо разнообразна, за миллионы лет ни разу полностью не повторившись в живых созданиях. По ее прихоти или капризу от сильного рождается слабый, от ничтожного разумом, телом – мудрец или великан... Мысль была не новой, раздраженный взгляд императора опять скользнул по застолью напротив и наткнулся на продолжавшего почему-то не в меру шуметь посланца с лесных берегов Улуг-Кема: должно быть, тому бросились в голову непривычно сладкие вина.

– Не так давно на мосту Вэй мы отрубили головы трем тюркским послам: они дерзко хвалились множеством заслуг перед нами. Ныне сылифа-хагясец, кажется, хочет перещеголять всех?

Император поднялся.

Огромная зала в мгновение замерла, музыка оборвалась, распростерлись, словно умерли, полунагие наложницы… божественной Цзэ-тянь с расширившимися от ужаса зрачками, остановила свой воздушный полет… только вино нешумно струилось.

Установилась могильная тишина.

Император обводил застолье медленно текущим взором. Он был сердит. Не слушая возгласы вмиг протрезвевшего вождя о преданности хагясов, что лишь усугубляло его глупость и лезло в глаза туповатой надменностью, император уперся острым взглядом в сидящего рядом с ним красивого рыжеголового юношу.

Юноша растерялся и замер, удивив императора тем, что даже не смог потупить свой застывший, беспомощный взгляд или хотя бы испуганно сморгнуть. Он не был похож на его… сына, умел бояться судьбы, и Тайцзун вдруг усмехнулся. Узкие глаза его, сузившись на мгновение, снова расширились.

Словно ослабив удавку прозвучавшей угрозы, он произнес, легко вспомнив имя хагясца:

– Глупость должна всегда получать наказание, а испуганное любопытство вознаграждаться. Пришли нам знатных юношей, сылифа Шибекей-ачжан. С этого дня ты будешь цзе-тхун-вэй. Достойный князь будешь… Мы чтим твой род, поскольку чтим своего предка Ли Линя. Твои предки были с ним, но, потерпев поражение, побоялся вернуться. В тебе и во мне его кровь. Помни, когда начинаешь много болтать в опьянении. Да, Гянь-гунь – так будем звать твои земли. Подчиним Яньчжаньскому наместничеству, тогда прекратим ваши раздоры с моими тюрками. Рыжеволосого, - император властно указал пальцем в массивных перстнях на юношу, - оставишь у нас на четыре года. Как его имя, цзе-тхун-вэй?

– Эрен Улуг, Высочайший во власти! Его зовут Эрен Улуг, он мой племянник.

Косясь на винную струю, падающую в чашу, император глухо сказал:

– Продолжайте, скоро вернусь… В конюшню! В последнее время мне по себе только среди любимых коней! – бросил он властно сквозь зубы воеводе Чин-дэ, точно не замечая оказавшегося рядом с ним Чан-чжи, заставив последнего сильно нахмуриться. А когда вышли в сад, глухо сказал: – Чан-чжи, ты со мной не ходи, мне хватит Чин-дэ.

Случилось это почти полторы тысячи лет назад, вечером 9 июля 649 года, а наутро, 10 июля, правитель Китайской империи, может быть, самой сильной в Срединной Азии за годы существования мира, Тайцзун, рожденный под именем Ли Ши-миня, почувствовав сильное недомогание, впервые за двадцать лет правления нарушил незыблемый этикет и не принял для утреннего донесения военного шаньюя-канцлера. Он лежал на полужестком ложе подобно бесчувственной мумии, не мигая, смотрел в потолок, и тени растерянных чувств метались по его волевому узкоглазому и скуластому, не очень холеному лицу. С позолоченного балдахина свисали волны узорчатых шелков, расшитых фантастическими цветами, деревьями, драконами и райскими птицами. Желтокрылые, синеголовые, красногрудые, они будто порхали вокруг, пели бесконечную песнь о любви, страсти, величии, а длиннохвостые драконы дышали огнем и злобой и готовы были пожрать все живое, среди которого до этой минуты самым живым был он, император. Медленное, давно привычное утреннее движение света по балдахину знакомо меняло и краски цветов, и блеск чешуи драконов, и расцветку павлиньих оперений. Но возникла, надвинулась угрожающе огромная тень, нацеливаясь на грудь императора, а его душа испуганно трепетала: казалось, жизнь улетает, оставляя глухую тоску… Тоска была оглушительной. В нем ее было много – как в половодье воды в закипевшей реке. Она разрывала его сильную грудь. Привычная радость нового дня, вдруг показалось Тайцзуну пустой. По сильному телу прокатился озноб и сотряс его крупное тулово. Но всесильный владыка, властелин многих покоренных земель, усмиритель великой тюркской Степи – не пространства, а Степи, как единства прошлых держав, орд и народов, – повелитель и вечный воин уже начинал догадываться, что с ним происходит, сохранял небывалую выдержку и терпение.

Он сделал многое, собрав, укрепил немощную, безжизненно вялую державу отца, обустроив рубежи, сбил спесь, воинственный пыл диких соседей… Он сделал немыслимо много! И что сделал – с ним рядом, за дверью покоев, где ждут его царственного утреннего выхода десятки министров, правый и левый шаньюи-канцлеры, государственный секретарь-управитель, знатнейшие вельможи, лучшие удальцы-генералы и воеводы, покорившие полмира, послы многих и многих самых далеких держав! Там жизнь, но почему в нем, сотворившем ее императоре, она так стремительно, как загнанный зверь, сжалась, свернулась и… приготовилась?..

Он вяло пошевелился, не желая мириться с тем, что пришло, отстраненно подумал:

«Все же ОНА готова уйти… А мой сын крайне слаб».

…В нем родился невольный протест, душа его задыхалась. Все задыхалось в Тайцзуне тяжелым предчувствием, способным в какой-то момент приглушить противление этому разума…

Смерть возможно предчувствовать, император в этом не сомневался, хотя никогда сильно не верил. Она должна подавать сигналы о своем появлении, по крайней мере, так утверждали все философствующие умы прошлого. Способный сам недурственно философствовать и выстраивать как логически безупречные цепи рассуждений, так и надуманно ортодоксальные, вызывающие спор в среде окружающих его умников, он мог подозрительно легко принять сторону очередного мистика и лишь немногие знали, что это привычный прием уклониться от спора, который его не увлек. Сейчас не было необходимости ни в споре, ни в поиске доказательств: она снова появилась у его изголовья, и он ее почувствовал.

…Вначале она возникала в его воображении неким эфирным дуновением, холодно касающимся груди, утомляющим затылок, спешащим пробраться по кровеносным сосудам в необычно волнующееся сердце, на которые до поры можно не обращать внимание... Потом – будет резкий толчок – он так представлял себе начало своего конца чуть ли не с детства, когда в первый раз больно упал с коня, испытав странное помутнение рассудка и невольный детский протест. Толкнется раз и другой… Может, будет и третий – если его сильное сердце сдастся не сразу. Но дальше-то, дальше? Куда все полетит из него, разрывая и унося его мысли и чувства, его человеческую нежность, любовь, царственный гнев, могущественную власть его твердого взгляда, движения руки, – то, чем он живет ежедневно?… А с тем, остающемся после него, что станет?

Что станет с ним – было ложным посылом, самообманом, насильственным отторжением уже не рассудочной, а здравой тревоги; самая изощренная философия не помощница обостренному разуму. Обходя минувшим вечером конюшню, как он обходил ее в поздний час постоянно, навестив гнедую жеребую кобылицу, на которую не садился года три, как всегда с признательностью за все, что она для него когда-то сделала, вынося из жестоких сражений, потрепал за гриву и подумал о жеребенке. Жеребенок, новый царственный конь, на котором уже поскачет не он, дал ход первой грусти, невольно родившей образ того, кто поскакать на нем сможет. Мысль о сыне-наследнике стала навязчивой и рассердила. Она мстительно зло нашептывала, что сын его никуда не поскачет… По крайней мере, не в жаркую сечу; его увлечение в последнее время – «битвы» в гареме отца… И коней он, подобно ему, любить не будет. В полумраке конюшни вдруг возникли старый родитель – азартный наездник, братья... Вернулся он хмурым, с досадой прошествовал мимо заждавшегося застолья с его удальцами, князьями, генералами в спальню, тяжело засыпая, тревожно проснулся, изо всех сил пытаясь не думать, что будет…. потом.

Это было коварством – принуждать себя не думать о себе, – подобных насилий чувства не любят, препятствий не любят, усмиряя вспухающий разум, они шептали ему: «А зачем тебе знать, что станет с твоим бренным прахом, что станет с державой и сыном, куда взлетит отделившийся разум: – И тут же взрывались холодно, мстительно: – Убивший братьев! Без трепета вспоминающий отца! Не познав смысла жизни и смерти за годы и годы, в гневе на сына, верного воеводу Чан-чжи, ты сможешь познать эту суть и увидеть конец своего бытия в одно утро? Все оборвется, скорее, на том далеком детском протесте, безвозвратно исчезнет в тумане».

Мысль, напряженная страхом, полная эгоизма, всегда изворотлива и в таком состоянии будет вечно слепа, близоруко навязчива. А что может быть упрямей человеческого сознания – оно, само сотворив эту мысль, само ее и лелеет.

Брякнул щит о копье...

Или копье о щит?

Как велик этот звук для тех, кто умеет создавать и владеть!

Как он чист и хорош!

Другие шумы доносились сквозь двери и плотные шторы, за ними была жизнь, а он, император и полководец, желая ее как никогда, переставал ее слышать.

Обдавая жаром, драконы над ним низко летали, синие, красные, желтые птицы летали, в саду за окном трепетала листва.

У великих и эгоизм величав. Император Тайцзун, в какой-то момент подумал расстроенно: «Как не вовремя всякая смерть!» – И величественно себя успокоил: – «Она всем бывает не вовремя…»

И ему стало легче, он точно окончательно смирился с тем, что увидел. Уступил, долго сражаясь, не одну эту ночь. Тревога тяжелого пробуждения, показавшаяся далекой и непонятной, совсем не холодной, не судорожной на последнем дыхании, на самом деле стала понятна, и он дал ей свободу, подчинился могущественной силе, потому что, как опытный воин, умел предвидеть не только победы.

...Вообще-то первая мысль, когда он проснулся, была не совсем о смерти. По крайней мере, не о собственной смерти, лишь о неизбежном далеком конце, и он ею просто увлекся. Во множестве многомудрых учений на этом свете о быте и нравственности, государстве и власти, высоком и низменном, бессмертном и обреченном с рождения, император Тайцзун более всех выделял сложное мышление и заповеди бессмертного Кон-фу, отдавал им достойную дань уважения. Только – дань, как признание ума философа и мыслителя, поскольку великий предшественник совести, зная потаенные язвы души, был так же не в силах их вылечить. Он лишь восклицал, успокаивая и обнадеживая. «Впрочем, в этом великие умники схожи, – потекли новые пространные рассуждения императора, едва ли слышащего их истока. – Уверенные, что способный заблуждаться, способен и пробуждаться, увлеченные, они не понимают на свое счастье, что само СУЩЕСТВОВАНИЕ движется вперед и вперед совместно со смертью, и самые высокие заповеди им просто узда. Одно дело слышать и сознавать, и совсем другое – им подчиняться. Ведь умирают не только травы, цветы, люди и звери, умирают миры, целые эры, звезды на Небе. И что во всем этом? Что и кому должно подчиняться? Отчаяние и смятение слушают, слышат свой участившийся пульс, пульс летящего времени до тех пор, пока существует сознание… Сознание – убежище мысли, мысль – червь сознания. Черный червь – в черном, белый – в белом, серый невзрачный – в сером невзрачном…»

«А в уединенном убежище, среди горных вершин, в нежном шепоте легкого ветра, дикая роза будет полной веселья», – не желая тяжелого грустного, вдруг рассмеялась в нем память старым стихом, и зашептала другое: «Кругом весна. Тысячи цветов расцвели в своей красоте. Для чего, для кого?.. Да, время в движении, и жизнь царей становится пылью… Первая человеческая мудрость в том, что ты сам позволяешь себе обманываться… чтобы не остерегаться обманщиков каждый день… И если живущий среди людей не хочет умереть от жажды, он должен научиться пить из всех посудин; и кто хочет быть чистым, оставаясь среди людей, должен уметь мыться в грязной воде».

Лежал он долго, погруженный в себя, на удивление спокойный, просветленный не опытом долгой и страстной жизни, а усмиряющим холодом будущего. Лежал, никого не тревожа своим пробуждением, а потом, дернув за кисть шнура, вызвав дворцового воеводу Чин-дэ, неохотно произнес, едва разжимая бескровные губы:

– Приведи Лин Шу.

Как сам император, воевода Чин-дэ был в приличных годах, но мощь его развитого тела внушала почтение самым заносчивым молодым удальцам, их всегда было ровно пятьсот в личной гвардии правителя, которая пополнялась только после смерти одного из них. Не поверив тому, что услышал, Чин-дэ пошевелил тяжелыми плечами, словно бы стряхивая с них неприятности, и произнес:

– Повелитель нуждается в старом лекаре? Вчера ты был переполнен силами, нам готовят большую охоту, много забав и мужественных поединков! В лучшем виде предстанут твои удальцы!.. Кстати, Великий! Объяви, наконец, кого ты желаешь принять на три вакансии? Они существуют полгода, а ты никак не решишься.

Внушая подспудный страх воину-стражу, взгляд императора оставался отрешенным, чужим.

– Вчера… Что с тобой было, великий, я так и не понял!

Усердие грузному человеку всегда дается не просто, ставя его в неловкое положение. Согнув массивную шею, не смея пошевелиться, воевода, с широко расставленными толстыми ногами, напоминал быка, готового взрыть перед императором землю и достать, уничтожить всех, кто испортил накануне повелителю настроение.

Император был нем и отчужден.

– Тайцзун, твоя грудь от тоски посинела! Прикажи привести самый благоухающий цветок мира, которым невозможно пресытиться! – собравшись с духом, не очень владея изяществом речи, воскликнул Чин-дэ. – Она всегда в ожидании встречи с тобой – нежная, как левкой, задыхающаяся страстью! Позову?

Император дышал мирской отстраненностью, личного стража и друга не слышал.

Не теряя надежды победить хандру императора, воевода воскликнул:

– Ты давно не беседовал с мудрыми! Ждет встречи с тобой старец с Ольхона, с которым ты в прошлый раз беседу не завершил, заявив, что продолжишь в другой раз. Ты не забыл? У нас появился новый проповедник не то из Мерва, не то из Герата. Великий, как же они глупы в бесконечном странствии по лабиринтам тайных убежищ ума! То ли дело – охота, кубок вина с друзьями, юная роза у царственных ног!

Тайцзун ему не внимал.

– Хорошо, я прикажу позвать старца Лин Шу, – тяжело переступив с ноги на ногу, с досадой сказал воевода и словно бы пригрозил: – Знай, твой Лин Шу любит копаться в потрохах умерших, а своего любимого ученика Сяо приучает вскрывать черепа. Монахи проявляют недовольство.

Зря он сказал о монахах, слишком много затронул в задумчивом императоре из того, что было в нем еще в полудреме, но уже просыпалось, готовое и буйству и возмущению.

– Обещая когда-то представить меня Властелину Миров, они многомудрствуют в отстранении, но Агарту мне не нашли. Беспокойство монахов наступит: однажды я сам от них отвернусь, – скрипуче, недовольно произнес император. – Завладевая душой, они подчиняют ее не Небу, а только себе. Они всегда там, где наши евнухи.

– Я не совсем понял твою настолько глубокую мысль, великий правитель, – произнес воевода, обрадованный, что заставил сюзерена заговорить.

– Что проще, чем я сказал? – неохотно проворчал император. – Умея лихо рубить головы, умей иногда их понимать…

– Ты сказал часть, о чем думаешь, и понятно себе, но не мне. Выскажись определеннее для грубого моего ума.

– Я им поверил, приблизил, отстранив других многомудрых. Суетясь на задворках моего правления, монахи, подобно евнухам, стали учиться управлять женщинами, а не мужчинами. Это их Шамбала?.. В этом большое коварство, Чин-дэ.

– Коварство женщины или монаха? По твоей царственной просьбе в поисках входа в Подземное Царство я обследовал вместе с монахами, вплоть до Байгала, сотни бездонных пещер, преодолевал недоступные перевалы Тибета и ничего не нашел, кроме женщин! – попробовал пошутить воевода.

– Евнухов и монахов, Чин-дэ. И женщины, женщины! – сказал рассеянно император

– Тайные забавы в дворцовых покоях тебе кажутся опасными? – удивился воевода, сдерживаясь, чтобы искренне не расхохотаться, поскольку подобное во дворцах было всегда.

– Называя забавами дальний расчет, мой воевода становится беспечен и глуп, насколько может быть глуп и беспечен воин, знающий женскую ласку лишь как забаву, – неодобрительно и ворчливо произнес утомившийся повелитель. В глазах его тусклых не было ни живинки.

– Зачем, если я глуп для тебя, – обиделся воевода и круче согнул толстую шею, – тогда говоришь со своим старым солдатом, на теле которого ран больше, чем поцелуев!

– И я был беспечен, я упустил власть над монахами, – наморщив плоский лоб, тихо, с досадой произнес император.

– Когда правитель, подобный тебе, начинает понимать, он способен исправить!

– Поздно, Чин-дэ. Я понял свою, может быть, главную ошибку, а времени… нет. Его надо больше, чем на затяжную войну. Позови старого лекаря, позови!

Император просил, а не требовал, изумляя вконец воеводу своим не царственным поведением….

2. ЗНАЮЩИЙ ТАИНСТВА СМЕРТИ

Мир кажется тривиально примитивным по своему содержанию вблизи и становится плохо понятным на пространственном удалении, но так ли он прост, замешанный на невидимых противоречиях, в самом обычном?.. Китайский император Тайцзун знавал страх правителя, принимающего решения в последний момент, многое упустившего из-за прежней своей нерешительности. Результаты подобных решений редко бывали удачными, особенно в битвах, но есть ли, был ли правитель, опережающий силу и смысл, весь напор текущего времени?.. Тайцзун плохо понимал, куда увлекают его размышления, не хотел на них сосредотачиваться, прогонял, избавлялся, как мог, возвращаясь к самому близкому – предстоящей беседе с лекарем, а они появлялись и требовали…

Они требовали от него осознания… будущего.

Они не истаяли в нем после случайной беседы с наследником…

После короткой беседы с наследником, у которого в пустых глазах мелкие мысли.

У наследника нет честолюбия, одна глупая страсть.

Его братья были такими же… глупыми.

Они вертелись вокруг трона отца, а он, презирая смерть и меньше всего рассуждая о легковесности славы, сражался вечно на дальних границах с врагами этого трона.

Разве он думал о троне, как думают им опьяненные? Пришло время, и он его взял.

Когда появился пожелтевший от старости неимоверно шаркающий сандалиями лекарь с реденькой длинной бородкой и закрывающими глаза седыми бровями, и, став на колени, припал к его императорской постели, Тайцзун вялым жестом приказал всем лишним уйти.

Продолжая прислушиваться к себе, не обращая внимания на безмолвного и бездыханного старика у ложа, император глухо сказал:

– Ночью я опять… покидал себя. Поднимись, не валяйся, Лин Шу… Туман до сих пор не рассеялся, я почти не владею телом.

– Расскажи подробней, – попросил благообразный сухонький врачеватель.

– Помнишь, в плавании на судах по заливу в Бохань нас многих укачивало?

– Помню, – ответил старик; быстрыми длинными пальцами он прощупывал руку императора, вздувшуюся венами, сдавливал их и враз отпускал.

– Подолгу и часто меня снова качает, – сказал Тайцзун.

– Днем или ночью? Во время сна или во время твоего распутного пьянства? Во время долгих игр с молоденькими наложницами, готовыми, как хищные птицы, клевать день и ночь твою грудь, или когда справляешь трудную нужду? – Лекарь явно был чем-то сильно рассержен и не счел нужным скрывать.

– Лин Шу, и большая нужда, и свеженькие наложницы – суть единого. Оно – телесная прихоть, а я говорю о другом. Ты не слышишь меня? – Правитель недовольно нахмурился, засопел тяжело, потянул на себя шелковое одеяло.

Лекарь не дал ему спрятаться от своего пронзительно настороженного взгляда, придавил одеяло рукой и крепче стиснул своими маленькими длинными пальчиками императорское запястье.

Император был могуч телом, с короткой толстой шеей, вздувшейся венами, далеко не стар. Лицо его, с налетом тюркской смуглости, узкой белой бородой, лежащей пучком ковыля на груди, сохраняло властное выражение – подобно маске величия, непреклонной суровости, надетой однажды и навсегда. Но старец, приставленный к императору со дня его рождения, слишком хорошо изучил своего властелина, чтобы не уловить в его царственном голосе непривычные нотки раздумий, а в затяжелевшем дыхании вовсе не царственный страх. Зная о жизни и смерти намного больше других, и не из философских трактатов, он понимал цену подобного страха.

Приподняв голову, стараясь не выдать волнение, не мигая своими бесцветными, чуть заслезившимися от напряжения глазами, лекарь сказал, как посоветовал:

– Не загоняй себя в черный угол, мой великий правитель и государь, и прости, ты утомился множеством дел, снова лишился сна… Прекратить бы тебе лихие распутства.

– Лишился сна? – напрягаясь, воскликнул правитель. – Я боялся вообще не проснуться! - И заворчал: – Кажется, я болен серьезно, Лин Шу, зачем уводишь глаза?

Лекарь был в нерешительности, на его тонкокожем, без единой морщинки, желтом лбу выступили мелкие капли холодного пота.

Подумав немного, старик произнес:

– Я слаб в собственной голове, не то, что в твоей. Когда ты прежде жаловался на голову, мы находили возможность снять ее тяжесть, но когда это было в последний раз! Соберись и ответь, я снова спрошу. Чем император обеспокоился в самом начале: он проснулся с тяжестью или не мог уснуть от непосильной тяжести? Холод был в голове или жар? В тебе напряжение, вспучилась кровь. Видишь? – Лекарь показал императору на его вздувшиеся вены.

– Не помню. – Голос правителя оставался слабым. – Как всегда, я подумал о вечном, и меня вдруг не стало… Нет, нет, вечером у меня и ночью никого не было! – Император словно оправдывался.

– Ты уснул… и тебя не стало?

– Нет, повторяю, не спал! Или не мог… вернуться. Сейчас я не сплю, Лин Шу?

– Не спишь, император. Вот! – старец сильными пальцами ущипнул правителя за обнаженную ногу.

– Больно, глупец! – вскрикнул Тайцзун.

– Тем лучше, – произнес Лин Шу.

– Да, я есть, и меня… не бывает, я знаю… Сегодня я понял: могу не вернуться.

Тревога императора билась только в глазах, все остальное в нем владело собой, но глаза слышат глубже, глаза первыми выдают состояние души – старый лекарь, подернувшись сухоньким телом, проявил незнакомое повелителю беспокойство.

Он спросил:

– В детстве, упав сильно с коня, ты долго не хотел садиться в седло – помнишь? И тебе сделали деревянную лошадь.

– Я помню свою бамбуковую лошадь, – император шумно втянул в себя воздух.

– Братья смеялись над этой лошадкой, особенно старший, Гянь-чэн, а ты сердился. Однажды твой гнев достиг предела, убил в тебе страх.

– Хочешь вылечить мою душу моим собственным гневом? – Тайцзун усмехнулся, высвободив руку, ощупываемую лекарем, коснулся впалой груди старца. – А если меня утомила тяжесть самой власти? Такой бывает усталость?

– Преодолей вначале страх – ты испуган, – и кровь успокоится.

– Возможно… Но я не мальчик. Мало я падал с коней, получая удары, от которых темнеет в глазах?.. Нет, не страх… Думай, Лин Шу… Многое постигнув, многое умея, что мы знаем о собственной голове?

Оставаясь в раздумье, старик произнес:

– Повелитель страны вечности, есть подающий надежды юноша Сяо. Ты не мог не слышать о нем нечто странное, скоро я сам расскажу. Он составляет настойки по древним рецептам, утверждая, что память способна к очищению. Как тело, вместилище пищи…

Должно быть, он собирался сказать, что намерен пригласить к постели императора этого юношу, но Тайцзун его перебил, шумно, недовольно воскликнув:

– От чего избавлять мою память, старик? Что в ней лишнее?

– Она просит о помощи, но где искать? – мягко сказал старец. – Давай вместе поищем. В прошлом и настоящем, в свершенном тобой, но не так, и не свершенном пока.

– Я никогда не думаю – как, я думаю – когда, и потом совершаю!

Император сердился.

– Не спеши, не всегда понимая, мой господин! – лекарь понизил голос. – Не лучше ли снова немного забыться… Забыться и вспомнить… Вспомнить и рассказать.

Колыхнув штору, ветер донес из сада веселые голоса. Узнавая один из них, император подавленно произнес:

– В саду наследник нами с тобой содеянного, Лин Шу…

– Ты! Ты с ним встречался вчера, великий? Ты с ним встречался?

– Наследникам трудно, приходится ждать, а мне повезло, я не был наследником.

– Ты мешаешь, рука моя слушает, успокойся, освободись от сомнений. Забудь, что ты есть.

Лекарь был упорен, терпелив, власть его над правителем обретала новые очертания – Тайцзун погружался в раздумье.

– Ищи, – говорил ему старец полушепотом, похожим на заклинание, – ищи нечто. Оно близко. Сильнее тебя. И может быть далеко. Как подземные царства… бездонное Небо… Дальше настолько, что трудно подумать… А если думаешь и не знаешь? Наш сон – другая тайная жизнь. Мы не ходим, не едим, не пьем, – куда-то улетаем. Только сон приносит глубокий покой нашему телу. Он лучший лекарь, его ничто не заменит. Куда улетаешь среди ночи ты, мой господин? Куда улетает мальчик на бамбуковом коне, юноша, соблазняющий девушку, генерал Ли Ши-минь, побеждающий врагов? Кат Иль-хана – помнишь его? Где твое сердце, где долг?

– Прошлое не умирает, Лин Шу, и вовсе не царство вечного – зачем туда возвращаться? Хочешь меня усыпить?

– Ты давно спишь, господин, тебе хорошо. Кто испугался прошлого, генерал Ли Ши-минь или великий Тайцзун? - невозмутимо, упрямо наседал желтолобый старец.

– Старик, что надо знать, ты узнал, усмири любопытство.

– Генерал, убивающий собственных братьев, или император, жаждущий новых наложниц? – не уступал ему лекарь. – Не сопротивляйся! Ты спишь! Крепко спишь! К тебе приближается... Отвечай, властелин Поднебесной, как ответил бы только родителю: что видишь? Кто с тобой рядом?

– Братья приходят… Простив, я иногда с ними играю, но стрела в груди Гянь-ченя… Отец должен быть строгим – у меня был слабый отец… Наследник…

– Что? Что – наследник?

– Нет, ничего, я должен с ним еще говорить.

– Ты начал издалека и ничего не находишь. Что же тогда? Ухвати свою боль! Где она? В ком ее видишь? – требовал властно лекарь, положив руку на лоб императора.

Люди хотят знать судьбу, но им не дано.

Люди слушают лекарей, а слышат себя.

…Широкий лоб императора, к удивлению Лин Шу, не был горячим, он был холодным. Не снимая руки, лекарь молчал.

И Тайцзун замолчал, но связь меж ними не прерывалась.

И побежден сейчас будет тот, кто заговорит первым – они оба знали об этом. Но один из них жил наяву, в полном осознании своих действий, другой – в безотчетности чувств, как в тумане, и противостоянием друг другу были оба сильны.

Борьба в душе императора шла нешуточная, тень сомнения бродила по лицу властелина Китая – огромной державы, возрожденной им к новому могуществу и процветанию. Он должен был уступить лекарю, отринув свой человеческий страх, открыть свою уставшую душу, не должен был бояться своих откровений и не хотел.

Врачеватель грел его лоб ладонью, императору было приятно, император слабел, размягчался, дважды разжимал пересохшие губы, пытаясь заговорить, и сжимал опять.

Они у Тайцзуна были тонкие и чувственно-нервные. По их движению, по тому, как они сжимаются и как разжимаются, лекарь без труда угадывал по утрам его настроение.

Старик любил императора. Все любили Тайцзуна, воины им восторгались, пятьсот удальцов могли в любое мгновение умереть по легкому жесту руки владыки, но старик любил его по-особенному. Нет, не как сына и не как божество. Лекарь ходил с ним во все походы, врачевал его большие и малые раны, не однажды спасал от губительных и кровавых расстройств живота, в совершенстве знал всю царственную плоть и глубину монаршеского разума, стоял у начала этой величественной жизни и слышал… ее конец.

Он его слышал – конец императора приближался стремительно, и если сейчас ничего не предпринять, повелитель уйдет от них в потустороннюю вечность и лекарь станет ему не нужен. Что тогда сам он, усохший старик… Тогда и ему пора уходить.

Не всегда умея помочь, неумолимую смерть лекарь чуял задолго – она сильно меняет людей, о чем никто не догадывается. Ему предстояли бессонные ночи, в течение которых, заметнее исхудав и утомившись больше, чем за все годы свой безупречно преданной службы, он будет умирать вместе со своим владыкой, и умрет вместе с ним.

Полненный сострадания совсем не к себе, внимая обостренно каждому жесту и слову своего великого господина, лекарь жил его последними днями, отринув его величие, любил в нем страдающего ребенка – страданий Тайцзуну-ребенку выпало много.

Тайцзун должен был стать снова ребенком, покориться и заговорить, пожаловаться. Другим ему не помочь, если он сам себе не поможет.

С жалобой ребенка беда может уйти – Линь Шу в это верил свято, – но императоры не умеют, стыдятся жаловаться.

– Мой старший сын… будет слабым наследником, – мучаясь, сопротивляясь самому себе, произнес Тайцзун.

– Он законный наследник, – укорил его лекарь, уверенный в том, что сочувствие сейчас не уместно.

– Увидев последнюю мою наложницу, он потерял рассудок и выставил себя на посмешище. Мои удальцы его презирают, а что я могу им сказать?

Тонкие губы императора плотно сжались. До синевы.

– Отруби наложнице голову, – безжалостно подсказал врачеватель. – Одной станет меньше – и только.

– Она почти девочка, – как бы осуждая жестокость лекаря, рассеянно возразил император, но губы, плотно сжавшиеся тонкие губы его посинели сильней.

– Император! О чем ты, великий из великих, когда речь о сыне, возжелавшем твоей наложницы! – с неприкрытым испугом воскликнул худенький старичок, сжавшийся у постели больного. – Маленький мозг в маленьком черепе всегда изощрен, тебе ли не знать – женщина изначально коварна телом?!

– Она опасна, знаю… Она ласковая, подобно теплому котенку, припавшему к старому сердцу, у нее жадные глаза и… руки, – произнес император, светлея лицом.

– Что – руки? – напрягаясь, спросил врачеватель.

– Они подобны когтям опасного зверя, с ней приятны мужские забавы.

– Ненасытный, давно убеждаю – тебе опасны подобные страсти, утихомирься.

Осуждение лекаря пришлось императору по душе, он расслабился, ожили глаза, шевельнулись порозовевшие губы.

– Мне приятно и она это знает, – устало закрывая глаза, сказал император. – Больше никто…

– Поняв... она тебя истязает? – спросил врачеватель, чуть не закричав о том, чтобы Тайцзун не смел закрывать глаза, потому что в темноте своей головы ему будет еще опаснее.

– Меня? Разве я глуп или слеп и не вижу, кого она истязает? Я думаю и… не могу, Лин Шу. Не могу, – ответил император точно из другой, неведомой лекарю жизни.

– Не можешь… убить, но хочешь?

– Не могу, – согласился Тайцзун, и губы его вновь посинели.

– Сошли в монастырь, – преследуя цель – не оставлять больного в покое, поспешно посоветовал врачеватель.

– Я думал о монахах… Как мужчине, соблазна женщине не укоротишь, не отрежешь часть его, он в ней подобен зуду.

Он уходил! Император на глазах уходил. Врачеватель тоненько закричал, как взмолился:

– Отправь! Отправь далеко. В Тибет! В Непал! Сошли под строгий надзор, повелитель!

– Когда я умру, она захочет вернуться, зная, зачем. Разве я не умру однажды, а мой слабый сын не станет ее искать?

«Его добивает досада на сына. Ах, эти своенравные детки!» – подумал старик и предложил:

– Прикажи, усыпим. Надолго. Проснется – опять.

– Не надо. Разве ее вина в том, что рождена красивой и обворожительной, и разве мужская страсть уже умерла? Что станет с мужчинами, лишенными вожделений? Я умертвил многих достойных мужей, гнев мой знаком и прекрасным женщинам, но разве не я обрек ее на страдания? Приставь к ней пока… – Император напрягся так, что на шее снова вздулись толстые вены. Его широко раскрывшиеся глаза уставились на лекаря.

– Кого к ней приставить? Воеводу Чан-чжи?

– Не знаю. На Чан-чжи мне доносят…

– О-оо, насколько ты болен, став доверять доносам! То сын у тебя в Глове, то удалец-воевода. Так не долго сойти с ума, мой господин.

– Замолчи! – император задохнулся в невольном гневе и произнес, как отрубил: – Приставить молодого монаха, который учит ее риторикам.

– Молодой монах – не преданный удалец Чан-чжи, не евнух, мой повелитель! – в сомнениях произнес мудрый старик, не все понимая скрытую мысль императора, и все же радуясь, что гнев вырвал его из небытия..

– Монаха! – властно повторил Тайцзун, принимая окончательное решение. – В нем заметна слащавость, он падок на женскую плоть!

Лекарь, кажется, понял его, тихо, в испуге спросил:

– И позволить ему…

– Да! В ночь, как… уйду. Убей в ней коварную силу и страсть, потом в монастырь.

– А молодого монаха?

– Скорми моему льву! Он давно не пробовал человечины.

– Когда ты начал думать о смерти?

– Почувствовав, что могу не вернуться.

– Голове было холодно?

– Нет, ее обнял жар. Холодно было сердцу, оно замирало.

– Великий! Правитель! Так бывает всегда, когда жар! – шумно вздохнул не на шутку озабоченный старик. – Я думал, тебе было холодно! Голова – лишь вместилище наших мыслей. Что некогда в нее положишь, то и придется потом взять. Череп и полая кость – вместилище! И все твое тело – тоже! Как сундук, в котором старятся лишние вещи. Всюду что-то лежит! Почему ты ищешь в одной голове?.. Ты просто боишься смерти и случайно подумал о ней.

– Я не боюсь смерти, боюсь потерять рассудок… Может пролиться много невинной крови, а ради чего?

Властная рука лекаря продолжала лежать на нагревшемся лбу императора, но воля Тайцзуна снова крепла, надолго или нет, но жизнь к нему вновь возвращалась, оживали глаза.

– Мне снова не все понятно. – Старик поспешно сдернул руку.

– Хватит, дай побыть одному… Потом буду говорить с наследником.

– Что хочешь, чтобы я предпринял… кроме монаха? Самую жадную женскую плоть можно заставить стать немощной, государь! Прикажи, я найду, как сделать!

– А я сомневаюсь.

– Уходи, сняв одну боль, ты вселяешь в меня сразу много других – так вот лечишь. Уходи, Лин Шу… Нет, нет! – Вскинувшись, император был похож на безумного. – Оставайся при мне неотлучно. Слушай, когда я сплю, спрашивай, пробуждай… Никому! Никому! Я начинаю бояться себя.

– Кто будет рядом со мной?

– Только Чин-дэ.

– А Чан-чжи? Ты проявляешь несправедливость.

– Чан-чжи… Может быть, я в нем ошибся.

– О-оо, какой ты разгневан сегодня на лучшего удальца! Кто из других у тебя на подозрении?

– У меня много верных друзей, но первый – Чин-дэ.

– Чин-дэ служит в покоях. За пределами ты поставил дивизию Чан-чжи. Не лучше ли…

– Не лучше! – оборвал его император.

– Подумав о верном Чин-дэ, ты подумал о смерти братьев?

– Дай заснуть… Ты меня утомил, я хочу спать…

– Он устал думать! Ему надоело думать! – посветлев лицом, примирительно и удовлетворенно заворчал Лин Шу.

– Я устал тебя слушать, – рассердился Тайцзун.

«Сердись, это тебе же на пользу», – подумал с облегчением Лин Шу, а вслух произнес:

– Чтобы досыта напиться, необязательно пить долго и выпить много! Ты сам позвал, и сам прогоняешь.

В глазах старика появились слезы.

Ветер снова ворвался, взметнув оконные занавеси.

Ударил в шелка балдахина, зашелестел.

Разметав поющих птиц, изрыгающих гнев и злобу драконов, упал на лицо великого императора Тайцзуна.

Вскинув голову, Тайцзун хватал, хапал его порозовевшими губами. Его жизнь еще продолжалась…

3. ТЯЖЕСТЬ СОМНЕНИЙ

С того странного утра начальник личной гвардии правителя генерал-воевода Чин-дэ, лекарь Лин Шу и его ученик Сяо к Тайцзуну никого, кроме наследника, не допускали. Все покои были заняты воинами специального корпуса телохранителей, отвечавшего за безопасность всего многочисленного семейства правящей династии Ли, которым командовал воевода Чан-чжи. Дворцовая жизнь затаилась.

Прошло несколько дней.

…Выпив предложенные лекарем настойки, император попробовал пошевелить ногами и произнес:

– Они совсем перестают слушаться, Лин Шу.

– Прикажешь позвать других лекарей? – Лин Шу виновато упал на колени.

– Я сказал о ногах, Лин Шу!

– Повелитель Тайцзун, прикажи умереть за тебя! - воскликнул старец.

– Встань, больше не падай, – сказал император.

– Почему не позвать, великий император? Во дворце тьма всяких магов и предсказателей, – раздраженно проворчал Чин-дэ, давно недовольный беспомощностью лекаря, и все враждебней относящийся к старому врачевателю.

– Этих не надо, Чин-дэ! Только не этих! – испугался лекарь.

– Есть знающий черный факир, заклинатели змей, непальские знахари, лечащие душу. А сонм предсказатели, повелитель! Почему не выслушать их толкования! – настаивал сердито нахмурившийся воевода, не в силах мириться с не царственной покорностью повелителя перед стариком, похожим на ходячую мумию.

– С душой у меня все в порядке, – добродушно сказал император, усиливая досаду воеводы. – В ней много черного, но болит у меня не душа.

Лицо императора было усталым; чтобы не наговорить от беспомощности лишнего, воевода насуплено отвернулся.

– Один древний лекарь считал, что голова есть сосуд, где должна остывать кровь человека, забирающая жар души, а когда болит голова, беспокойно душе и сердцу, – задумчиво произнес Лин Шу, поглаживая руку императора. – Тебе следует больше спать, повелитель, и реже возвращаться в прошлое. О чем ты опять задумался?

– Старость всегда становится задумчивой и никуда не спешит; ее час предрешен… Помнишь, Чин-дэ, как мы когда-то вошли в эти покои? – Император вдруг резко повернулся в сторону воеводы. – Увидев нас вместе, мой отец удивился… А его лицо… заросшее черными волосами… Оно стало испуганным. – Плечи отвернувшегося воеводы предательски вздрагивали, и Тайцзун произнес: – Чин-дэ, сделав немало, мы прожили славную жизнь. Сожалею, что отец никогда не узнает… как я его боготворил.

– Он был уверен, что тебя уже нет, должно быть, успел оплакать, а ты появился, – сохраняя ворчливость, примирительно произнес генерал-воевода.

– И он любил меня, я знаю…Во мне нет зла на него, решая судьбы державы, правитель всегда перед выбором. Я сказал: твой старший сын, отец, уже мертв, я его застрелил. Нет и младшего, его застрелил воевода Чин-дэ. Остался средний, он здесь, поступай с ним, как знаешь, – и я встал на колено… Помнишь, что было потом, Чин-дэ?

– Твой отец заплакал. Он сказал, что умел храбро сражаться и не умел управлять. – Утерев украдкой глаза, воевода обернулся и виновато потупился.

– Война – самое простое дело, он был прав. Всю жизнь мы видим себя только наоборот, потому что видим обратное отражение. Как нам увидеть себя не в зеркале? Я бы хотел увидеть себя не в зеркале, Чин-дэ.

– Ищет, кто потерял. Что потерял правитель Китая? – Воевода натянуто усмехнулся.

– Самого себя, которого я не знаю, – ответил император.

– Сказано сильно, Тайцзун: самого себя! – воскликнул Чин-дэ. – Ты не можешь стать истинно мудрым, если не покажешься безумным в глазах мира, утверждая, что мир и есть главное безумие. Мудрый не должен признавать за реальность обыденную повседневность, наполненную склоками. Разве не так и не ты это говорил?

Император внимательно посмотрел на воеводу и отстраненно сказал:

– Не имеющий горсти риса бедняк стучит в разные двери: он ищет. Когда ему однажды откроют и подадут, он перестанет стучать.

– Хочешь найти лишь горсть риса? – с удивлением, не понимая правителя, произнес Чин-дэ. – Лекарь сказал: останови поиски неведомого – в этом ошибка, и я на его стороне.

– В бедности – ищут, в богатстве – пренебрегают. А если стучу, где никого нет, кто мне откроет? – продолжил странную речь император.

– Тогда не спеши стучать и подумай, – заговорил старый врачеватель, поймав на себе умоляющий взгляд воеводы, просящий о поддержке. – Философы утверждают, что ищут, стало быть, не нашли. Все не могут найти, что ищут.

– Я создал и продолжаю, я – правитель, а не философ. Но смерть приходит даже во время ублажения плоти. Видя, что смерть неизбежна, что страдания умирающего определяются его виной, вдруг понимаешь, что ради земных наслаждений не должно совершать зла. Я часто наслаждался властью и некогда говорил, что разные предметы служат нам забавою. Земляной городок и бамбуковый конек суть баловства мальчиков. Украшаться золотом, шелком – забава женщин. Посредством торговли взаимно меняться избытками – увлечение купцов. Высокие чины, хорошее жалование есть забава чиновников, а в сражениях побивать соперника – страсть полководцев. Только тишина, единство в мире – забава государей. Я был мальчиком и был полководцем, я устал, и ОНА пришла, – произнес он холодно, сурово, спокойно.

– Кто пришел, мудрый правитель солнечного Китая? Нежная, как утренняя роса, новая наложница? – пытался грубовато пошутить воевода.

Император беззвучно засмеялся, шевельнув сухими, как пергамент, обескровленными губами, и, не приняв натянутой игривости воеводы, серьезно сказал:

– Та, которая наделена правом выбирать и забирать по-своему разумению, всевластна и над царями! Ее не победить ни армиям, ни мудрецам, ни времени.

Подобные рассуждения императора не были внове; приближенные хорошо знали его склонность пофилософствовать, вызвать на спор знатного гостя или посла и добиться эффектной победы или с достоинством уступить убедительным доказательствам неверности своих суждений. Умея выигрывать, он умел и проигрывать. Его мысль всегда казалась свежей, не пряталась за устоявшимися догмами. Но сейчас он говорил слишком тихо и мрачно, без огня и азарта. Он оставался вялым, раздражал своей отрешенностью, и грубоватый воевода произнес, пытаясь подбодрить его:

– Один мыслитель утверждал: излишние знания только мешают, и надо искать истину в битве со своими врагами. Не лучше ли нам в новый великий поход?

Более тридцати лет провел воевода Чин-дэ бок о бок с Тайцзуном. Знал его молодым, начинающим полководцем, только пытавшимся противостоять на северных окраинах слабой, почти рухнувшей державы грабежам, разбою, бесчинствам, мощнейшим натискам степной орды тюрка Кат-хана, не пропустив ни одного сражения во имя Китая, гордился, что был всегда рядом. Он боялся его справедливого гнева и был предан ему бесконечно. Что случилось? Почему так рано угасает великий военачальник и великий государь, собравший в конце концов Поднебесную в нечто единое сильное, усмиривший и Степь, и других беспокойных соседей, сделавший самого себя, всех, кто с ним, достойными бессмертия? Почему он уже не вселяет страх силой своей божественной власти и глубокого ума? Откуда эти непонятные слабость и обреченность?

Смущаясь тяжести собственных мыслей и чувств, затуманивших взор, воевода потупился.

Казалось, Тайцзун что-то почувствовал, его взгляд словно прожег воеводу… Или только показалось? Преодолевая растерянность и набравшись мужества, воевода поднял голову и заставил себя взглянуть в усталые глаза императора.

– Чтобы достичь истины, необходимо преодолеть в себе двойственность «Нет» и «Да», – привычно строго изрек император. – Всё меняется, живой мир – обманчив, потому что подвержен постоянному разрушению, а я... Чем занят наследник? – спросил он достаточно резко, как спрашивают, когда говорят об одном, думая о другом. – Вчера мы говорили о слабых местах в государственном управлении. Я прошу расширять устройство моих школ для инородцев. Поощряемая монахами, наша молодая знать стала презирать их. Странно видеть подобное высокомерие! Нужно помнить истины, помогающие народам, которые мы соединили в империю, жить в терпимости и согласии. Высокомерие одного народа в отношениях с другими приводит к великим бедствиям. Нам уже пришлось однажды усмирять высокомерие диких племен. Больше так быть не должно. Я прошу сделать постоянными испытания на должности. Несправедливо ущемив толкового инородца, мы получим врага. Я прошу... Позови принца, Чин-дэ, – произнес император, выдержав паузу, – и останься со мной.

– Пошлем лучше Чан-чжи, государь. В покоях наследника и среди твоих наложниц меня недолюбливают, – проворчал Чин-дэ.

Невольная неприязнь мелькнула на лице императора.

Воевода ее не заметил. Приподнявшись и распахнув одну из дверей, он, утишая рычание сиплого голоса, произнес:

– Воевода Чан-чжи, к императору наследника-принца!

«Воевода Чан-чжи… Воевода Чан-чжи… К императору наследника-принца!» – покатилось шепотом по переходам.

Не шелохнувшись, с бледными лицами, стояли воины-стражи, из укромных убежищ-ниш выглядывали широколицые настороженные монахи, шелестели платья рабынь и наложниц.

Страстно молилась в укромной каменной нише с факелом, устремив глаза в Небо, одна из юных обитательниц женской части дворца.

Дни текли медленно и напряженно.

В покои один за другим вошли с десяток монахов, по властному жесту воеводы Чин-дэ рассаживались на отдалении и от ложа императора и друг от друга. Потом воевода ввел древнего старца, худобой, мелким ростом похожего на лекаря Лин Шу. Но седая борода его была пышней и длинней, белые брови намного шире, усы толще. И был он с крупной проплешиной, пугающе белокож. Монахи шумно и возмущенно заговорили.

– Так ты продолжаешь твердить, ольхонский шаман, что нет ни Шамбалы, ни Агарты? – перебил их шумливое возмущение император, даже приподнявшись на локте от нескрываемого любопытства; похоже, он ждал этой встречи, неприятной монахам.

– Нет подземных миров, повелитель китаев. Вечная жизнь только на Небе, и она для души, но не для тела.

– Мракобесие! Мракобесие! – опасаясь громко кричать, возмущались монахи.

– Как же устроен невидимый мир, куда мне уходить? Кем я там буду?

– Невесомостью. Легкостью духа. Плоть и мирские желания перестанут давить на твой земной разум. Исчезнут желания и нужды.

– И я перестану быть всесильным во власти?

– На Небе ты ощутишь ту самую власть, которой всегда поклонялся при жизни. Ты не верил в богов? На Небе власть императоров и царей не нужна, там правят боги.

Откинувшись на подушки, император закрыл глаза, помолчал и резко спросил:

– Что скажут монахи? Нужна мне на Небе власть императора?

Монахи в смущении молчали. Утверждая власть Неба, как высшую субстанцию, которой все должны быть покорны, они опасались сказать прямо, как этот шаман с берегов всегда непонятного им Байгала, где со времен хуннских народов поклоняются чуждому им каменному кресту, что все, чем человек владеет на земле при жизни, после смерти уже не нужно. Да и не важно. Для чего душе, покинувшей свою износившуюся телесную оболочку и воспарившуюся в невесомое пространство миров нечто материальное? Как императору, пока он живой, скажешь такое?

Похоже, и не открывая глаз, император знал, в каком они растерянном состоянии, и что отображают сейчас лица жрецов; не меняя своего положения, он спросил ровно:

– Мои монахи язык проглотили: что скажешь на это, старик?

Старец-шаман, доставленный по приказу императора с полгода назад воеводой Чин-дэ из-за Саяна, грустно изрек:

– Они боятся тебя огорчить, потому что всегда и всего боятся. Они живут земными потребностями, но восхваляют лишь Небо и твою силу, великий император, у них тяжелая жизнь на земле.

На Байгале и его странном острове Тайцзуну побывать не пришлось. Поднялся на один из Саянских перевалов и вернулся. Не дошел… до странной воды, над которой зимою сияет павлиньими перьями Небо.

– Все покиньте меня, – грустно сказал император и уперся холодным взглядом в старца-шамана. – Бог креста и ваш огонь, это что?

– Возносящая сила нашего духа, правитель, но ты не поймешь в короткой беседе.

– Останешься со мной?

– Ты умираешь.

– Но… остался бы?

– Нет, великий правитель Китая, я тебе говорил еще в первой нашей беседе. Начав служить, я и моя вера станем другими.

– Император и вера… Сожалею, мы мало с тобой говорили. Но ваша вера и моя власть…

– Император, подобное несовместимо! Императорам служат отвага и доблесть. Вера, совесть и честь не могут ни быть на цепи, ни кому-то служить.

– Твоя логическая цепь мне понятна, имеет право на существование, но я бы поспорил.

– Повелитель великого Китая, я готов к разумному спору, без гнева, всегда.

– Гнев – проявление бездоказательности.

– Именно так! Именно так, но глупцу этого никогда не внушишь. Не владея знаниями, способностью рассуждать, он владеет иногда, к сожалении, властью и силой.

– Да, да, власть и сила губят или созидают. Я мечтал созидать. – Задумавшись, император замолчал, а потом спросил: – У тебя есть ко мне просьба?

– Пока ты… Позволь мне вернуться обратно. Потом… Потом не уйти.

Император долго лежал в одиночестве, обступившем его…странной бесконечностью миров, которых он так и не достиг, но ему уже никуда не хотелось.

Вошел воевода-кореец Чан-чжи.

Неуклюже склонившись в приветствии, он басисто сказал:

– Мой император, в зале собралось несколько генералов, желающих встречи с тобой. Разреши им войти, многие прибыли издалека и любимы тобой.

– Воевода Чан-чжи всегда за кого-то просит. Кто в таком ожидании, что ты их пожалел? – досадливо спросил Тайцзун, жестким прямым взглядом смутив генерала.

– Первыми с утра прибыли командующий джунгарскими всадниками тюргешский князь Ашина Мише и князь Ашина Сымо, которому ты в походе на Бохань высасывал кровь после укуса змеи. Он все утро об этом рассказывает, – чувствуя холодную неприязнь императора, Чан-чжи говорил сухо.

– Сымо! Этот Сымо! – проворчал император, не спуская глаз с генерала. – Он толще тебя, пожалуй, Чан-чжи. Смелый, как дьявол, а змеи напугался. Ты боишься змей, Чан-чжи? – Император вдруг усмехнулся и произнес: – Зови… генералов, ты ничего не боишься, даже змей моего дома наложниц. Чин-дэ, заставим Сымо и Чан-чжи схватиться на поясах? Кто победит, на кого ты поставишь?

– Сымо тяжелей, а Чан-чжи моложе, – без воодушевления ответил Чин-дэ.

– Ты за Чан-чжи? Тогда я за Сымо! Я на Сымо поставлю, – император был весел.

– Старые они, великий правитель! – сказал воевода. – Будут топтаться да воздух портить, какие из них борцы?

Тайцзун встал на ноги, покачался, поправил длиннополый халат, отороченный мехом куницы, засмеялся:

– Зря не сказали раньше о генералах! Эй, у нас есть мужское вино, способное затуманить разум сильнее красивой рабыни! Подайте вина!

– Названы не все, император, – воевода Чан-чжи замялся. – Недавно прискакали другие генералы.

– Кто, кто? – глаза Тайцзуна ожили, засверкали, он подошел быстрой походкой к Чан-чжи, положил руки на его крепкие могучие плечи, заставив Чан-чжи заметно смутиться. – Ну, говори!

– Ты сердит, император? Но я ни в чем не повинен, и знай… я скорее бы умер.

– Кто в приемной, говори?

– Мой господин, ты сердит, мне неприятно!

– Кто за дверью покоев?

– Победители маньчжурцев-киданей генерал Ли Цзи и полководец Ляну.

– Ляну-удалец! Не встречались давно! – оживился Тайцзун. – Северная армия генерала Ляну в Поднебесной империи лучшая!

– Ты сам ее создавал, император, ходил с ней в походы. Ее называют: «Армия отцов и детей»! – подсказал воевода Чин-дэ.

– Хорошо говорят, я слышал. Так должно быть – отцы и дети! А Шэни-генерал тоже примчался? – шумливо спросил Тайцзун.

– Тюркют заыртышской степи Ашина Шэни в походе, ты забыл, император? – удивился Чин-дэ.

– Он успешно его завершил! – произнес император. – Я читал его донесение о победе над карашарским владетелем-лунем. О засаде в десять тысяч всадников под Кучей, которую он все же взял. За полгода ему подчинилось почти семьдесят разных городов края. К прежнему повиновению приведен весь Хотон. Пришли хорошие вести, что, испугавшись прихода Шэни-тюрка, образумилась Бухара. Я приказал Шэни передать управление армией и возвращаться.

– Ашины Шэни пока нет, император, – произнес Чин-дэ.

– Жаль, люблю Шэни. Как он сражался против меня рядом с каганом орды Кат Иль-ханом! Вот кто умеет сражаться, достоин высокой чести! Вернется, никуда не пущу, оставлю при военном совете… Этот Шэни…

4. ПРОЩАЛЬНЫЙ ЗВОН КУБКОВ

Ровно через неделю с первого тревожного утра, в ночь на 16 июля 649 года великого собирателя земель императора Тайцзуна не стало. Неожиданно он отвел странно изменившийся взгляд от старшего сына, с которым вел длительную беседу, обратил его на лекаря, воеводу Чин-дэ, присутствующих друзей-генералов, которые старались казаться веселыми, покачал головой, наткнувшись на потерянный взгляд Чан-чжи, и громко сказал:

– Чин-дэ, наполни мой кубок, он опустел… И музыку! Музыку! Почему перестали играть?

Воевода, кинул взглядом на лекаря и, не получив запрета, наполнил императорский походный кубок, известный всем военачальникам и, как любил повторять император, самому вождю непокорной когда-то степной орды Кат Иль-хану, с которым он пил из этого кубка на мосту через Вэй под Чаньанью за вечную дружбу. Подал вино умирающему.

– Служите моему сыну, как служили мне. У его деда тронным было имя Гао-цзу. Его внуку дадим – Гао-цзун. – Император опрокинул в себя разом содержимое кубка.

Воспользовавшись шумными восхвалениями в свой адрес, Тайцзун знаком попросил сына склониться к нему, дождавшись, сказал:

– Остаешься править и должен... Здесь почти все, кто поможет… Прошу, будь осторожен с монахами… и рабынями. Красивые из них нравятся не только правителям, но… некоторым самым верным воеводам… Умирать с подозрением тяжело.

Уходящий правитель всегда наставляет кого-то и зря наставляет: наследник был хмур, настороженно замкнут.

– Чан-чжи! – Глаза императора, устремившись в своем последнем порыве на воеводу-корейца, раскрылись неожиданно шире – и вдруг погасли.. Что-то не досказав своему генералу-удальцу, ушел навсегда создатель новой, по-настоящему сильной азиатской империи. А часом позднее молодой ловкий монах по имени Сянь Мынь – учитель изящных искусств и риторик императорских наложниц, – мчался в легком возке по крутым горным дорогам, опасаясь преследования. В углу возка, в страхе прячась под грубое верблюжье одеяло, тихо сидела самая юная наложница Великого Соединителя Земель…

Вскоре прибывший генерал Ашина Шэни, казалось, вдруг потерявший рассудок, не стыдясь, заливался слезами и требовал похоронить его вместе с императором. Генерала уговаривали, пытались напоить крепким вином, чтобы тот в отчаянии не покончил с собой. Ничего не получалось, чем больше генерал-тюрк пьянел, тем безутешней рыдал. Тогда обратились к старому лекарю. Лин Шу что-то приказал своему ученику Сяо, юноша сделал питье, и генерал наконец-то надолго забылся.

…Минуло тридцать лет. Летом 679 года в Шаньюй, заселенный когда-то Тайцзуном наряду с Ордосом, Алашанью, другими окраинными землями у Великой Стены покорившимися тюрками, прибыла высокая миссия императора Гаоцзуна. Вердикт ее был суров: тюркский старейшина-князь Ашидэ отстранялся от управления наместничеством, и ему предписывалось вернуться в Ордос, где у князя имелось собственное владение, дарованное когда-то Тайцзуном.

Выслушав решение, прозвучавшее как приговор, князь усмехнулся:

– Я был последним тюрком на Желтой реке, управлявшим собственным народом. Подчиняясь воле императора Гаоцзуна, сегодня покину Шаньюй.

Голос князя был строг и сдержан.

На выходе из просторной залы Ашидэ обернулся.

– Позволю спросить, – обратился он к руководителю миссии, главе императорской Палаты чинов, – есть ли указ о моем преемнике?

– Есть указ, есть новый наместник, - ответили князю.

– Тот, кто сменит меня, конечно, не тюрк?

– Князь, ты давно не в Степи, ты в Китае, – последовал новый пренебрежительный ответ, быть может, положивший начало тому, что вскоре случилось.

– Я жалею, что пережил славные времена народоправства, что я не в Степи, что стар, чтобы в нее вернуться! – не сдержав обиды, воскликнул будто бы вмиг состарившийся князь, и дальше на выход он шел уже сгорбившись.

Странной бывает судьба нечаянно искренней мысли, но именно эта, слетевшая с уст князя: «Жалею, что я не в Степи», оказалась подобной огню в сухих травах, в лесном буреломе, подхваченном сильным ветром. Менее чем через месяц в наместничестве вспыхнуло массовое тюркское возмущение.

Ну, а у всякого подобного действия также своя судьба и свои вожди, есть начало его и конец…

«Поднимая восстание, тюрки пошли на безнадежную авантюру: они были в центре государства и окружены врагами со всех сторон, у них не было ни тыла, ни союзников, ни численного превосходства. Они сами этого не могли не понимать и все-таки восстали! – спустя много и много лет воскликнет в неподражаемом изумлении любопытствующий историк. – При этом ни китайские, ни тюркские источники не говорят об обидах или невыносимом угнетении. Древние сообщения прямо говорят, что тюрки выступили не ради улучшения своей жизни, а ради дикой воли и власти. Не думая отдавать государству Табгач (так в Степи называлась по-старому северная часть застенных степных пространств) свои труды и свои силы, тюркский народ (turk budun) говорил: «лучше погубим себя и искореним». И они пошли к своей гибели».

Рядовое, обычное происшествие в истории жизни людей, по сегодняшний день не научившихся решать иначе вопросы мира, взаимного уважения и равноправия, послужило началом кровавого противостояния, растянувшегося на пятьдесят с лишним лет.

«Когда говорят о людях, достигших в силу своих личных качеств высокой власти, то обыкновенно вспоминают Наполеона. Следует заметить, что между ним и Тайцзуном Ли Ши-минем много общего. И тот и другой начали армейскими лейтенантами, выдвинулись своими талантами и оба умели привязывать к себе своих соратников. Оба были храбры и умны и сыграли огромную роль в жизни своих народов. Но дело Наполеона рухнуло при его жизни, а дело Тайцзуна пережило его на сто лет. У Наполеона был Фуше, а Тайцзун заявил: «Царствующий не должен никого подозревать, а подозревая из-за собственной слабости – не мстить». При Наполеоне царило grande stlence de I’Epmpie, а при Тайцзуне расцвела культура. Наполеоновская Франция нуждалась в самых необходимых продуктах: кофе, сахаре и т.п., а Тайцзун дал китайскому народу такое изобилие, какого не знали до него. Будировали только конфуцианские интеллигенты, которые упрекали императора в склонности к женскому полу, в привязанности к буддизму, любви к войнам. Конфуцианцы особенно осуждали его дружбу с кочевниками, но здесь они открыли свои карты: идея Империи для них была неприемлема, они не хотели дружбы с тюрками и монголами и сочувствовали старой политике дома Суй, несмотря на то, что знали ее последствия. Престолу новой династии Тан было не страшно брюзжание нескольких грамотеев, так как императору верой и правдой служили все кочевые войска, а популярность его в народе не имела сравнений…» – Так напишет один из ученых мужей спустя тринадцать веков о человеке и властелине, создавшем эпоху, которая столь неожиданно начала рушиться…

Умно и безнадежно глупо люди рассуждают чаще всего о войне, хотя понимают при этом, что всякой войне в мире разума – маленькой и большой, «освободительной» или «захватнической» – ни оправданий, ни снисхождений, ни, тем более, восхвалений быть не должно. За всякую насильственную смерть должно следовать жестокое немедленное, неизбежное наказание.

За всякую. За любого погубленного солдата и гражданина.

Что же с разумом людей, сколь им еще умирать за пустые, по сути Великого Смысла, идеи мелких земных богов и вождей? За кем следующим, под каким «светлым» лозунгом эфемерного счастья им снова идти насиловать, рушить чужое?..

Почему для каждого народа велик почти всякий «свой» вождь, кто жестоко, победно в прошлом сражался?

Нет ответов на это и в священных писаниях, зато о гнете от войн, «справедливости» войн, неизбежности войн, о божьей войне – конце Света, предостаточно…

Отдавая дань памяти прошлого, стоит ли его поощрять и возвеличивать?

Нужно ли возвеличивать само грешное бытие человека?

Глава первая

ДВОРЦОВЫЕ ТАЙНЫ ЧАНЬАНИ

1.МОНАХ И ЗАБАВЫ ПРИНЦА

Дворцовая трехъярусная зала большого императорского совета была переполнена. Шаньюи-князья и вельможи первой руки, сановники, прочая высшая знать Поднебесной, посланники ближних и дальних народов, знающих заранее свое место на одной из этих вместительных площадок, томились ожиданием выхода Божественного Владыки. Поднеся ко лбу руки, соединенные ладонями, согнувшись в почтительном поклоне, они замерли, каждый на своем коврике, не смея роптать, изнемогая в истоме собственных надежд и опасений, внутренне трепеща от ощущения божественной силы повелителя Китая, которая вот-вот пригнет их еще сильней. Среди них не было и не могло быть недовольных, здесь собрались только покорные.