| А вот те зима! Декабрь – вырожденец. Солидарно вопит за стеной младенец. Борис Леонидыч правит страницы: Спрятать чернила и материться!   Где-то отчаялся ждать начальник. В кухне ворчит и плюётся чайник. Кот, к радиатору прирастая пузом, точно Сибирь к Китаю,   периодически скорбно мявчит родине исторической. Значит, помнит - генетики не соврали. В Египте пращуры зимовали.   Манна запаздывает. Буксует. Перед окном календарь пасует. Прочь, не высматривай неотложки. Что тебе манна, раз нету ложки?   Чайник полезней окна намного. Что-то в чайнике есть от бога. «Талифа куми! Я те протухну! Встань и иди! Причём – на кухню!   Но опасайся в начале холла, продуктового морга – холо- дильника. Он не приносит счастья! Сыр эксгумируй и возвращайся!»   Не кипятись. А то выпью пива. Что, на плите тебе сиротливо? Вот так и мне перед тетрадкой. Злой, издёрганный лихорадкой,   чиню разборки своим фонемам, консилиум над сосновым големом - пациент не мертвец, но и не живчик. Главврач насвистывает мотивчик,   больно Шопена напоминает. Анестезиолог «пора» роняет. Вдох, другой – и уже не слышно ни грохота пушек, ни Харе Кришна.   Реверберирует голос тонок: «Какой талант!», «И какой подонок!», «Несносен, чудовище!», «Мастер слова!». И ни тоннеля, ни света снова,   досужего слога и ни по делу. Напоминаю себе Акеллу. Напоминаю коту святого чудотворца, защитника крова.   Чайнику напоминаю паству. Этакую прелюдия к яству -  холодильнику. И землице  мнюсь любовником с коим слиться.   И только небо не называет до поры. И не взывает. И не клянчит свечу, монетку. Не подсовывает таблетку.   Ни спасения, ни изгнанья, ни исхода, ни наказанья не подарено небесами. Только шёпот: «Давайте сами».   Только видит насквозь, рентгеном, будь ты бронником иль поленом, будь ты Машей, а хоть и Мишей, бардом с протекающей крышей,   шутом гороховым с гармошкой -  видно насквозь, как на ладошке. Будь ты царь, будь золотарь,  а всё едино - смертна тварь.   Смертна, прозрачна. Нехитра. неприглядная изнутра. Хоть, с точки зрения комара человек и не умира,   но патанатомы говорят,  обозревая лежачий ряд: «Человек – это гордо звучит! а выглядит мерзко. Ну, хоть молчит».   И я такой же в своей норе. В этом глумящемся декабре. Вот и кривится брюзга рот, вот и мёрзнет задохлик кот.   И только буквы кивают мне и щурится неба кусок в окне, когда я шепчу, разбирая хлам:  «Я понял. Я попробую сам» |