...И-эх, накатывает иногда! Сесть бы сейчас, да написать чего-нибудь классическое, и не просто так, на одну-две пятилетки, нет! — чтобы на веки вечные осталось, чтобы, понимаешь, аж в начальной школе изучали, чтоб конкуренты от зависти заплакали! Делов-то на блоший хвост: выбрать жанр, сюжетец позаковырестей, ну и объем нужен, естественно, солидный — с кулак толщиной, а не какая-нибудь там сантиметровая брошюрка...

 

...Так рассуждали мы с Вовкой Панковым, сидючи в жаркой об-щажной сушилке, внюхивая атмосферу из никотина и испарений от промокших портянок, телогреек, маек саморазличных, короче, всего того, что на себя навздёвывают браздарки и грузчики, выходя утром на картофельное необъятное поле.

 

Это был наш студенческий колхоз восемьдесят пятого года; уже грянул иезуитский «Указ об искоренении пьянства и алкоголизма». По-этому к вышеупомянутым миазмам частенько присоединялся стойкий дух дешёвых марок одеколонов и лосьенов. А то и духов с дезодоран-тами.

 

То надо было видеть! Да что там видеть — это надо было про-жить! Молоденькие, лет шестнадцати-семнадцати девчоночки, посту-пившие на журфак и загнанные на уборку картошки, воленс-ноленс с ходу адаптировались и, упахавшись со сранья и до темна в борозде, переодевшись и слегка ополоснувшись, хлестали из эмалированных кружек слаборазведенный «тройняк», чтобы не впасть от непривычно-го существования в истерику.

 

«Ты, Лифшиц, не свисти, что можно жить в колхозе и без водки...» — была у нас такая песня, а Лифшиц — был такой самый главный ко-мандир на все студенческие уборочные отряды. Без водки прожить было нельзя, и в прошлые доуказные колхозы ею исправно потчевали в ужин, из расчета по полбанки на рыло грузчика или по сто грамм на личико браздарки. Однако, кончилось достойное время, и народ, бо-рясь с «сухим законом», начал исправно спиваться разной дрянью.

 

Двадцатикопеечник

 

 

 

Наплевавши на престижи,

 

Я лежу в зловонной жиже,

 

Подтянув к себе поближе

 

Ноги.

 

Я спокоен и серьёзен,

 

Я задумчив, как Спиноза,

 

Мне удобно в этой позе

 

Йоги.

 

 

 

Не была б разбита харя,

 

Был бы — хоть куда я парень,

 

Стеклотара жмет в кармане

 

Ляжку,

 

А во рту, как в Гоби, сухо,

 

Мне б сейчас — стакан краснухи,

 

Шум в мозгах, стреляет в ухе:

 

Тяжко...

 

 

 

Рядом катит «спецмедслужба»,

 

Может, буду я им нужен? —

 

Помогите встать из лужи,

 

Братья!

 

Нет! — берут интеллигента,

 

Потому что он моментом

 

Сможет крупную монету

 

Дать им

 

 

 

Я читал Указ Начальства

 

Об искорененьи пьянства,

 

Только наше разгильдяйство —

 

Всюду.

 

И — лежат они, калеки,

 

Алкаши — мои коллеги,

 

Так, что иногда и негде

 

Плюнуть...

 

 

 

Но не хлебом единым жив человек. И не одеколоном, добавлю. Душа человеческая требует не только «панэм», но и «цирценсэс». Хле-ба и зрелищ — это пусть древние римляне себе выпрашивают, а у нас зрелища на первом месте; гласит же мудрость: «Всё пропью — гар-монь оставлю!» А в колхозе, тем паче, необходима душевная разверт-ка: посмотреть, к примеру, на высокое искусство разных жанров; и на-ша бригада грузчиков, которая в отряде, как замечено: «не элита, но гвардия», такое искусство выдавала плясками, песнями и, конечно же, прожжённым глаголом театральных подмостков.

 

Вот и сидели мы с Вовой в сушилке и сочиняли очередную дра-му. Фуфловые сценки из студенческой жизни давно приелись, а широ-коизвестные романы от «Графа Монте-Кристо» до «Хождения по му-кам» мы уже успели показать в испохабленной интерпретации. С боль-шим успехом недавно прошла панк-рок-опера «Бунт Мацепур». (Для непосвященных: «мацепура»—это картофелекопалка, названная так по имени изобретателя-белоруса.) Но все эти спектакли сделаны были по мотивам, подчеркиваю — по мотивам чужих произведений, а нам с Вовой хотелось собственного, оригинальненького. Даже идея «Бунта» усвистнулась то ли у Чапека, то ли у Алексея Толстого, помните « Бунт Машин»? А все арии перелицованы из популярных мьюзиклов; да вот, к примеру, самое начало:

 

 

 

"В борозде —

 

Весь род людской

 

От шестнадцати и старше,

 

Тихо плача, дико пашут,

 

Проклиная жребий свой!

 

Люди гибнут за крахмал,

 

За крахмал!

 

Мацепура правит бал,

 

Там правит бал!

 

 

 

В борозде —

 

Протяжный вой,

 

Слёзы капают на лапоть,

 

Ни пописять, ни покакать,

 

А на теле — грязи слой!

 

Люди гибнут за крахмал,

 

За крахмал!

 

Мацепура правит бал,

 

Там правит бал!"

 

 

 

Вы, конечно, «Фауста» Гете и Гуно узнали? И далее в подобном плане, где помогла «Трембита», а где, даже, группа «Крафтверк»...

 

...Либретто нового спектакля сляпали быстро и со знанием дела, всего за час; за полчаса распределены были роли в грузчикской труп-пе, и проведена первая, она же генеральная репетиция. Реквизит и костюмы каждый артист добывал себе сам и образ своего героя ваял по личному разумению и вкусу.

 

Я, собственно, зачем тут распинаюсь? Да просто хочется вам передать тот развесёлый дух и настроение, что царили в нашей сре-де.И может, в нескольких убогих словах этой цели и не достиг, и мо-жет, я попробую всё подробнее описать в большом рассказе под на-званием, скажем, «Кырский Браздец», а сейчас, сознаюсь, что трепот-ня моя — лишь повод протащить на широкую публику любимую пьесу. В исправленном, облагороженном, по мере сил, варианте. Но хватит лишних слов, вот она —

 

Севильская баллада

 

(средневековая трагедия из пропаще-развратной

 

испано-дворянской жизни в двух актах)

 

 

 

действующие лица:

 

 

 

Тормозной Шут — он же хор одновременно

 

Бартоломео — бродячий менестрель и жених на выданьи

 

Дон Педро — тиран-грубиян, узурпатор, самодур, любящий от-чим и отец

 

Лаура — падчерица дона Педро, современная деваха на по-следней стадии

 

Изольда — жена дона Педро, мать Лауры, склочница и сво-лочь, каких свет не видывал

 

 

 

занавес закрыт

 

 

 

Тормозной Шут: (выходя на авансцену с лютней, бандурой, шарманкой или арфой, короче, чем-либо подобным; поет хором)

 

 

 

История сия — попранье прав любви.

 

Сердца Лауры и Бартоломео

 

Соединились. Кто посмеет их винить?

 

Людская алчность изнахратила всё дело.

 

 

 

Изольда-мать и донапедрина жена

 

Ни с совестью, ни с честью не якшалась,

 

Делить наследство она с зятем не желат

 

И потому пускает в ход мощу кинжала.

 

 

 

Лаура входит и, узрев такой балет —

 

Распластанную выю, кровь и сало,

 

Перстами нежными берет большой предмет —

 

Сапог конкретно — и мамаше по сусалам!

 

 

 

А, что же Педро? — бедный, бедный дон!

 

Очнувшись утром в настроении похабном,

 

Глава гудит, а тут — Гоморра и Содом;

 

Лауру тресь!.. И на руках три трупа хладных...

 

 

 

О, трепещи Земля, взрыдайте, Небеса! —

 

Людская жизнь то гнусный фарс, то грустный шарж...

 

...Я песню спел! И побежал со страху спать,

 

Открой-ка занавес мужик, маэстро —марш!

 

 

 

(звучит мрачноватая, но разнузданная музычка, занавес от-крывается)

 

 

 

 

 

АКТ ПЕРВЫЙ

 

 

 

Площадь небольшого средневекового крестьянско-дворянского посёлка с полузасохшим фонтаном в виде медной зелёной статуи ме-стного деятеля с мечом, конем и прочими причиндалами. Площадь ок-ружена лабазами, лачугами и просто жилыми домами, но один дом вы-деляется низким балконом с ажуристой решеткой, окнами с резными ставнями, портиком с колоннами и т. д. На перилах балкона проветри-вается женское нижнее бельё с вензилистыми метками: «Лаура».

 

 

 

Бартоломео: (выходит на площадь, шаркая ногами, обуты-ми в шикарные хромовые сапоги; он в шляпе, плаще, при шпаге, шпорах и гитаре)

 

Севильские дороги — вот же дрянь!

 

И каменисты, и скучны, трактиры — редкость,

 

Чтоб горло промочить, шагаешь десять миль,

 

Так никаких сапог не напасёшся!

 

А что в питейных заведеньях? — стыд и срам! —

 

Нальют кислятины стакан, аж скулы сводит...

 

И смотрят так, как будто ты с галер бежал

 

Или украл чего, да разве здесь своруешь? —

 

Так, мелочёвку: где с забора тряпку,

 

Иль с огорода огурец...

 

А я поэт, певец,

 

Но тут моё искусство, мой талант

 

Отринут напрочь, публика тупа!

 

Высокий слог стиха ей ухо режет,

 

А в шляпу мне летят плевки да камни (возбуждаясь всё больше и больше, почти рыдая)

 

За музыку, которая достойна

 

Лишь слуха королей — вот доля барда!(постепенно успокаи-вается, утирает слезы, рассуждает)

 

Однако положение мое —

 

Паршивое, иначе и не скажешь,

 

И амплуа пора уже менять.

 

Попробую-ка в этом городишке

 

Затормозиться в виде жениха,

 

Найду невесту побогаче, я ль не я?

 

Какая деревенская простушка

 

Не клюнет на такой роскошный вид:

 

Усы, гитара, сапоги блестят!

 

Итак, решенье принято, посмотрим

 

Чего здесь можно подхватить, (достаёт подзорную трубу, обозревает окрестности)

 

а вот и цель! (читает по складам надпись на вышеупомяну-тых трусах)

 

«Ла-у-ра»...

 

Сеньорита! Я — как день!

 

Встал у окна, затмил луну соседством,

 

Она и так от зависти бледна...

 

А впрочем, нынче не луна, а солнце...

 

Да, есть ли разница? — Лаура, посмотри!

 

...Не слышит, сволочь! Увеличим громкость звука... (поёт под гитару)

 

 

 

О, дева Севильи,

 

Я — здесь, под окном!

 

Сделай усилье:

 

Выдь на балкон!

 

Мак, конопля или даже корица

 

С тобой не сравнится!

 

Я-а-а полюбил тебя, Лаура, фью-фью... (подсвистывает)

 

 

 

Лаура: (выковыливает на балкон на костылях, с синяком под глазом, делает вид, что не замечает Бартоломео; она сильно шепелявит)

 

Что слышу я? Иль щебетанье соловья,

 

Иль шелест родниковых струй по гальке?

 

Божественные звуки! А контраст

 

Какой меж этой музыкой и бранью

 

Моёва отчима-скота!

 

 

 

Бартоломео:

 

Окстись, Лаура!

 

 

 

Лаура:

 

Ах, кабальеро! Кто вы есть, и чо вам надо?

 

 

 

Бартоломео:

 

У Ваших ног я, сеньорита, и пришел

 

Из дальних странствий, чтобы срочно объясниться.

 

Вы гляньте только на подмётку сапога — (закидывает ногу на перила с коварной целью сначала ошеломить девушку роскошью своей обуви, а затем залезть на балкон — всё это написано у него на лице)

 

Стопталась к чёрту! Ах, пардон,

 

Грубню-с сморозил!

 

 

 

Лаура:

 

Вы и французский знаете, месье! (в сторону, закатывая гла-за)

 

Какой мужчина! И какие сапоги!

 

Да разве можно их сравнить с лаптями быдла,

 

Что здесь зовут себя, напыжась, высшим светом?

 

 

 

Бартоломео:

 

Бонжур, Лаура, я иду к тебе,

 

Займемся делом!

 

 

 

Лаура:

 

Ах, остановитесь!

 

Мой отчим в доме, он терпеть не может

 

Непрошенных гостей. Я вот намедни

 

Сбежать на бал хотела по лозе,

 

Да грохнулась костями об асфальт,

 

А он проснулся, вышел и ещё добавил!

 

Ну, чистый зверь... И легок на помине!

 

 

 

Дон Педро: (за сценой, голосом хриплым, кашляющим)

 

Что слышу я? Иль завыванье шакалья,

 

Иль кваканье лягушек на болоте?

 

Что за утопленник нарушил мирный сон? (выходит из дверей, видит Бартоломео, отложившего в сторону гитару и уже разми-нающегося перед поединком)

 

 

 

Бартоломео:

 

Сеньор, к барьеру! Это оскорбленье

 

Я смою вашей кровью, я ль — не я!

 

 

 

Дон Педро:

 

Ну, ты — не ты, а просто размазня! (бьёт Бартоломео в ухо, тот падает навзичь; Лаура с воплем исчезает с балкона)

 

Смотреть противно: молодежь и наша смена!

 

Один удар — и уж с копыт долой...

 

А сколько самохвальства и позёрства:

 

«К барьеру... я ль — не я...», ну, фу-ты, ну-ты,

 

А плащ, усы, гитара, — фанфарон!

 

И сапоги ещё шикарные на нём —

 

Чистейший хром, подковки, шпоры , их носить

 

Достоин лишь достойнейший — аминь!

 

Как победитель в честном поединке,

 

Имею право на трофей... А, ну, сымай! (сдергивает сапоги с ног Бартоломео)

 

Да и портянки также очень неплохи,

 

Хотя и звякают без обуви. ...Беру! (свинчивает одну из портя-нок)

 

Лионский бархат, блеск! ...Но, что за диво?

 

Мне кажется — предмет сей узнаю! (осматривает портянку так-сяк, нюхает, пробует на зуб)

 

Такой же цвет... размер... фактура... вкус и запах!

 

И монограмма здесь в углу: «Д-П»... Де Пе! (начинает рвать бороду и посыпаться пылью)

 

«Дон Педро»! ...В этот носовой платок

 

Я двадцать лет назад запеленал

 

Не по закону рожденного сына

 

И на крыльцо монастыря доминиканцев

 

Подбросил, негодяй, и скрылся в ночь!

 

Твой папочка тебя нашел, сынок! (кидаясь на Бартоломео с объятьями)

 

 

 

Бартоломео: (останавливая старика ногой по животу)

 

Навздень спервоначала мой сапог

 

На место, недобитый еретик!

 

 

 

(пока рыдая и причитая, дон Педро надевает сапоги на Бартоломео, из дверей дома появляется Изольда, следом Лаура; Бартоломео вскакивает обутый, бросается на шею дону Педро)

 

 

 

Сеньор папаша, я узнал вас, вы ль — не вы!

 

 

 

Дон Педро:

 

Да я — не я, ежели ты — не ты! (поворачиваясь к Изольде)

 

Изольда, познакомся, вот мой сын —

 

Единственный наследник и опора!

 

 

 

Изольда:

 

Что слышу я? Какой такой наследник?

 

Вот этот — подзаборник, аферист?

 

Удочерённая тобой Лаура — помни (кивает на Лауру) —

 

Наследница по праву и закону!

 

 

 

Дон Педро: (наливаясь кровью, но пока вкрадчиво, без мата)

 

Я их женю, они друг друга стоят.

 

И завещанье распишу в паях. А ты,

 

Веревка рваная от висилицы сгнившей,

 

Получишь — шиш! ...Идем готовить свадьбу!

 

 

 

АКТ ВТОРОЙ

 

 

 

Ночь в доме дона Педро. На переднем плане комната Изольды и смежная с ней спальня для гостей с кроватью под балдахином, на которой храпит Бартоломео. Рядом разбросаны на полу части его туа-лета, стоят сапоги с намотанными на голенища портянками. В комнате Изольды на столе горит свеча, в неровном свете которой Изольда, сидя за столом с наждачным бруском и время от времени плюя на не-го, точит огромных размеров тесак. Сопровождает это действо рекви-ем Моцарта, в который временами напряжно врывается свадебный марш Мендельсона, но тут же глушится похоронными аккордами.

 

 

 

Изольда:

 

Ах, свадьбу хочете? — таки вам будет свадьба!

 

Я для того ли втерлась в этот дом,

 

Чтобы отдать его на разоренье

 

Какого-то сапожного хлыща?

 

Точись ещё острей, любезный нож —

 

Сегодня ты и шафер, и священник!

 

...А утром, если спросят, что к чему,

 

Скажу, как за стеной Бартоломео

 

Ворчал о способе самоубийства. В полночь

 

Пришел и попросил взаймы кинжал —

 

Фамильную реликвию, чтоб срезать

 

Подзапылённые в пути ножные ногти.

 

Я по наивности и доброте дала

 

И даже вызвалась помочь, как педикюрша,

 

Но он, нервируясь, прервал мой монолог,

 

Кинжал — в карман, ретировался резво.

 

...Легенда хороша, теперь за дело! (пробует на щетине от-точку лезвия, встаёт и проходит, крадучись, через боковую дверь в комнату Бартоломео; наклоняется над кроватью и, занеся над головой двумя руками тесак, с выдохом: «ха-а», пластает где-то в районе головы покойника)

 

 

 

Бартоломео: (скатываясь с кровати на пол)

 

Буль-буль-буль-буль?

 

 

 

(откуда ни возьмись, появляется Лаура; в жемчужных зубках меж алых губок зажат многорожковый канделябр с зажжеными свечами, поскольку в руках у неё костыли)

 

 

 

Лаура:

 

Мне перед свадьбой не уснуть... Глазам не верю!

 

Бартоломео без сапог и на полу?!

 

(обращаясь к обнаруженной Изольде)

 

А вы чего шарашитесь тут, мутер,

 

В подобном виде? ...Кровь? ...Кинжал? — Я поняла!

 

Маньячка пошлая!

 

 

 

Изольда:

 

Цыц, глупая дурында!

 

Для твоего же блага сделано сиё!

 

Сейчас ещё разок его я ширкну,

 

Чтоб уж наверняка... (наклоняется над Бартоломео)

 

 

 

Лаура:

 

Не быть тому! (выплёвывает канделябр, перекладывает костыли в одну руку, в другую хватает бартоло-меевский сапог и с размаху опускает на изольдинский затылок; та издает последний вздох и замертво падает в глубину сцены)

 

Бартоломео избежал венца, а мне

 

Не суждено вкусить ни мужа, ни объятий!

 

Сейчас пойду и застрелюся на хрен!

 

А уж душа его настигнет в райских кущах...

 

...Какое свинство, блин, со стороны мамаши —

 

Лишить меня такого жениха!

 

 

 

Дон Педро: (появляется в ночном колпаке, весь небритый и всклоченный)

 

Эт сколько ж я отдегустировал вчерась

 

Столетних вин?.. Что здесь за шум?

 

 

 

Лаура: (трусливо)

 

Глядите, папа! —

 

Чудовищная тут метаморфоза:

 

Бартоломео мёртв, маман, надеюсь, тоже

 

Над сковородкой в преисподней сушит ласты...

 

И я намыливаю лыжи восвояси

 

Из мира этого...

 

 

 

Дон Педро:

 

Стоять! За дурачка

 

Меня считаешь, меркантильная плутовка?

 

Оставшись сиротою и вдовой,

 

Желаешь денежки достойно прокутить?

 

Я следом был на очереди трупом?

 

Улики — на лицо! Сейчас получишь ты

 

Своё наследство: ну-ка, на-ка — проглоти! (запихивает в глотку Лауре выплюнутый ею ранее подсвечник, отчего та зады-хается, синеет и помирает)

 

Я озираю это место, содрогаясь!

 

Жена — покойница, а падчерица — хуже:

 

Убита мной, за дело хоть, а — неприятно;

 

...Мой сын, Бартоломео! Я нашёл

 

Тебя и в одночасье потерял!

 

Лишь сапоги — чистейший хром, подковы, шпоры —

 

Остались в память мне с любимого дитяти! (надевает сапоги, ходит по сцене, поднимая то одну, то другую ногу, прищелкивает восхищенно языком; внезапно черты лица его искажаются)

 

Да что со мной? Боль, ломота, в коленях — слабость,

 

И кружатся мозги, и пятки жжёт огнем!

 

Такое ощущенье, будто я вдруг

 

Попал на инквизиторский костёр... (падает в кресло, начинает бредить)

 

Лаура... Деньги...Я ль — не я?.. Гитара... Свадьба...

 

Подковки... Шпоры... Плащ... Усы — чистейший хром... (наступа-ет момент просветления перед кончиной)

 

О-о, сапоги Бартоломео — вот причина

 

Тех ужасов, которые вселились

 

В мой дом! От них — болезнь проистекает! (пытается скинуть сапоги, да не тут-то было!)

 

Симптомы сходятся, диагноз: асфиксия

 

Ног. Сапоги отравлены... Каррамба!.. ( страшно корчится и завывает)

 

 

 

Тормозной Шут: (выходя на авансцену в прежнем гнусном виде, но ещё более сонный и поддатый)

 

 

 

Мораль внезапна, как понос на сенокосе:

 

«Любовь проходит босиком, а сапоги —

 

Пущай уж носит, если просит, этот осел!..»

 

Задёрни занавес, мужик, маэстро — сгинь!

 

 

 

занавес

 

 

 

Надо ли говорить, что «Севильская баллада», показанная в тот же вечер, сорвала грандиозные аплодисменты и неоднократный «бис»?

 

Потом, уже в Свердловске, мы готовили на университетском телевидении новогоднюю передачу, где спектакль шёл центральным но-мером, и Лёха Пономарёв, который играл прекрасную Лауру, припёрся на съёмку непобритый; я возмутился, вскричал что-то о необходимых жертвах ради нежной Музы и благородной Мельпомены, раздобыл лезвие «Нева» и соскоблил ему, с воплями, усы; воплями, имеется ввиду, лёхиными. Понимаю. Как не понять, не посочувствовать, коли этим лезвием когда-то заточили в деканате не один, может, десяток каран-дашей? Но это — так, к слову.

 

 

 

конец