Сегодня провёл последнее опыление. Гибридизация закончилась. Я давно, ещё со СХИ, полюбил этот процесс, когда своими руками, вот этими граблями создаёшь то, чего никогда ещё до тебя не было в природе. Чувствуешь себя богом. За монотонной работой, доведённой до автоматизма, в голову лезут всякие мысли… Я вспомнил Аарона, болеющего дома в Алупке туберкулёзом мочеполовой системы старого врача- еврея. Он меня вернул к жизни. Вернул, дав возможность увидеть своё будущее… В поле зрения микроскопа я вдруг увидел живо бегающих туда - сюда, как на опытах по броуновскому движению, своих сперматозоидов. Маленькие такие, хвостатые, как лягушачьи пуголовки, то есть мальки, которых мы азартно ловили с Лёшкой пригоршнями в прогретых солнцем мелководных заводях нашего луга в Волчанске. Только пуголовки эти микроскопические, сперматозоиды, одним словом. И живёхонькие такие, весёленькие, и мои!.. Я глубоко вздохнул. Меня прошиб пот, и в то же время радостно улыбнулся Аарону Самуиловичу. Он мельком глянул в окуляр: - Ну вот, а вы боялись, что детей у вас не будет. Вон они, дети ваши, как разгулялись! Я был счастлив и благодарен ему. Он одним движением руки, как волшебник, отвёл от меня это давившее своей безысходностью много месяцев кряду чувство обречённости от кем-то когда-то оброненного невзначай слова, что при моих болезнях детей-то у меня может и не быть. Вообще-то не «кем-то и когда-то», а конкретно врачём в Воронеже, которая советовала Римке подумать о том, нужны ли ей такие проблемы… Тогда ради чего жить?! Зачем бороться с этими болезнями?! Зачем терпеть адскую боль на этих гинекологических креслах, когда в твой член вставляют толстенный, с палец, катетер и ковыряются, ты это чувствуешь каждой кричащей от боли клеточкой, аж в твоём мочевом пузыре? а потом, с такой же болью вытаскивают его, этот чёртов катетер? Это было и в Норильске, и здесь, в Алупке, и не раз. Зачем терпеть распирающий твой живот и всё твоё тело воздух, который Стельмах, местное хирургическое светило в урологии, загоняет через проколотое большой, как в «Кавказской пленнице», иглой брюхо из огромной резиновой подушки, «чтобы сфотографировать твои почки»? У него не было таких методов, как здесь, в Крыму, когда для снимка достаточно уколоть тебе в вену какой-то цветной дряни, огнём разливающейся по твоим жилам вместе с твоей кровью. Он изобретал свои способы, он писал докторскую, и мой случай его премного интриговал. И он с наслаждением копался во мне. А я терпел, и он зауважал меня за мужество. И копался с ещё большим энтузиазмом. Большой благообразного вида мужик с большими волосатыми руками, он вызывал доверие. Но от этого боль не становилась меньше. Как потом оказалось, он вообще приговорил меня своим диагнозом - процесс захватил не только лёгкие, но и обе почки. Мать так плакала… Это было в Норильске. Зачем пригоршнями глотать таблетки, чтобы лечить этот проклятый туберкулёз в лёгком, запивая их молоком, или есть медвежий жир, а тебя тут же выворачивает, а ты опять всё это запихиваешь в себя, запихиваешь? Это было и в Воронеже, и в Норильске, и в Крыму, в лёгочном санатории «Долоссы» в горах, и каждый божий день. Вообще, зачем бороться за жизнь без будущего, зачем?.. Эти мысли приходили ко мне по ночам, я боялся их, гнал от себя, но они всё лезли и лезли в голову. Лезли воспоминания о санатории в Симеизе, где лечили туберкулёз костей. Там меня тоже проверяли на вшивость, пытаясь добраться до истины, почему я угасаю, ведь процесс в лёгких затушен. Искривлённые туберкулёзом ноги - руки - тела у детей, маленьких, больших, молодых, как я. Как ветром искорёженные деревца в тундре, только ещё и гниющие изнутри. Юные, красивые лица, мальчики, девочки. И обречённые уже… А чем лучше мои туберкулёзы? Когда не можешь вздохнуть, кашлянуть и даже пёрнуть без боли в лёгком, когда субфибрильная, т.е. небольшая температура изнуряет тебя месяцами, и ты ничего не можешь делать, даже читать, ты как спущенный шарик, бессилен, когда вместе с отхаркивающимися мокротами видишь свою кровь. Или резкая нежданная боль в пояснице, боль до беспамятства, когда огнём горит твоя гордость мужская при каждом посещении туалета, а в раковине остаётся что-то тёмное и мутное вместо мочи… Сколько их видел, моих коллег по этим несчастьям за эти 1968-1969 года?!.. И сколько их умерло, за эти же годы? Приходилось слышать, да и видеть, на моих глазах это было, что того уже нет, та умерла, эта при смерти, а этого похоронили на днях. Моих друзей и подруг по палатам моих больниц и санаториев, молодых, красивых, способных… Вспоминал пылающие щёки тёти Тани. Отец, когда освободился, что только не предпринимал, чтобы вылечили сестру… Всё было бесполезно, слишком запущена была болезнь. А он не мог раньше вырваться из неволи, чтобы помочь ей… Слава богу, костного туберкулёза у меня пока не выявили. Но там, в Симеизе я вдруг понял, что хрен редьки не слаще: какие бы органы ни поразил туберкулёз, всё равно он сожрёт тебя всего, рано или поздно. Если ты не будешь бороться за жизнь… Видел я потом, на кафедре фитопатологии, в склянках с эфиром поражённые этой заразой клубнеплоды, свёклу, картофель, другие культуры - жуткое зрелище… Окончательный диагноз мне так нигде и не поставили, ни в Воронеже, ни в Норильске, ни в Крыму. Одни предположения, догадки, философия… Летом 69-го последние месяцы в урологическом санатории «Солнечный» было всё хуже и хуже, давление давило так, что не мог уже читать даже любимую «Зарубежку». И решил, нырнув в очередной раз, полоснуть по сонной артерии лезвием безопасной бритвы, на том и финита ля комедия эта. … И тут Аарон! с ним познакомился случайно! ему, как коллеге по туберкулёзам, излил душу… И вот микроскоп, вот приготовленный мною от начала и до конца, под водительством Аарона, препарат для микроскопирования, вот они, наконец, мои дети будущие!.. Бегают, живчики такие, не чахлики какие-нибудь, а нормальные сперматозоиды нормального мужчины. Это был счастливейший шок возвращения к жизни. Я снова видел солнце, я снова видел море, я снова жил! И когда из Киева приехал к нам профессор Покровский, светило знаменитое, занимавшееся модными тогда изотопами, он спросил меня на консилиуме: - Вы хотите жить, молодой человек? - благообразная седеющая бородка, с преувеличенным вниманием рассматривает сквозь роговые очки свои ногти. Во всём чувствуется, что на коне мужик, в фаворе. И видно, что все мы тут, больные и врачи со своими туберкулёзами нужны ему только для того, чтобы одних поизучать, а другим утереть нос. Я вспомнил Норильск, кладбище под Шмидтихой… И я знаю, что все мы тут одна большая, дружная и трагичная семья. - Да я не против, профессор, ещё пожить, - хрипло ответил я, задохнувшись от обиды на дурацкий вопрос. Послышались смешки, главврач с начмедом криво улыбнулись. - Тогда поедемте со мной в Киев. Я вам поставлю диагноз с помощью изотопов цезия, - мэтр картинно оглядел окружавших его врачей. - Нет! Никуда я не поеду с вами, доктор. - я уже овладел собой, голос звонко звучал в большом светлом кабинете, набитом людьми в белых халатах. - Разрежьте меня здесь, посмотрите, что лишнее там в моей требухе, и если найдёте, выбросьте. И зашить не забудьте, - я обращался уже к своим, «солнечным» врачам. Они заулыбались на мою шутку, согласно закивав головами. На том консилиум и порешил. Любовь Яковлевна, главный врач, хирург от бога, полнеющая миловидная дама, мать тут нам всем болезным, и её зам, начальник медицинской части Наум Лазаревич, кандидат наук, талантливейший диагност, хирург милостью божьей и пришибленный милый человек, как и все настоящие учёные с бригадой своих учеников делали эту операцию четыре часа. Оперировали в день, когда по Луне ходили американские астронавты. И был мне тогда двадцать один год. Кстати, именно Наум Лазаревич оказался прав в своих предположениях о моём диагнозе: я родился с одной почкой. Вторая, правая была лишь недоразвитым отростком, на который и перекинулся туберкулёз из лёгкого. А здоровая почка работала за двоих, с самого рождения, вернее, после зачатия, когда у зародыша начали дифференцироваться ткани и органы, в том числе и почки. То есть когда я из зародыша превратился в плод. Недели две спустя после оплодотворения. Вот такая наука медицинская. А что с генетикой? Похоже, это лагерь так поиздевался над плодом любви моих родителей. Если смотреть на их фотографии той поры, то это не удивительно - худые, измождённые голодом и холодом лица. И только глаза светятся светом надежды. И генетика здесь ни при чём. Это, как она трактует, «условия окружающей среды» сработали. До всего до этого я допёр уже сам, когда увлёкся генетикой и иммунитетом растений. Ведь мы ж один мир, растения - животные - люди, а я как - никак врач по растениям. Во всяком случае - будущий врач. Думаю, на моём случае ни одна диссертация защищена. Интересно, какие там у них выводы, в этих диссертациях, по моему диагнозу?.. Мне посчастливилось вынырнуть со дна забвения и снова увидеть жизнь, снова жить. С тех пор не люблю белые стены. Они напоминают мне белые стены моих больниц и санаториев, что, впрочем, одно и то же. Стены, в которых провёл больше года. Стены, в которых умирал, в которых видел столько горя!.. и в которых воскрес. И врачей не люблю с их таблетками и разговорами пустыми. Верю только скальпелю, и уважаю только хирургов. И научился радоваться каждому дню. И благодарить небеса, что опять с утра вижу солнце. Господи, и это всё было всего три года назад!.. |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
