«Мне коза сейчас сказала,

что у нас тут места мало»

- из детского мультика

 

Чёрт же дёрнул меня в ту пятницу!

Заворочалось шило в заднице -

зря я сел на мешок. Без разницы,

впрочем, кот в мешке или шило -

результаты всегда волнующие…

У гордыни рога длиннющие.

Проникающие. Вездесущие.

Ухмыльнулся в ответ Страшила –

 

«Я когда-то затеял иметь мозги.

В результате – булавки в башке. Ни зги

не понять. Подсолнуховой лузги

закатали бы лучше в темя –

всё ж органика…» Ладно. Запомним факт.

Взгляд по книжным полкам качнулся в такт,

заключая о ненападении пакт.

Время, ребята, время!

 

Пальцы не держат сухой песок.

Времени вызревший колосок,

жерновами выбрав больной висок

и стареющую ладонь,

перетирается в прах и тлен,

смешивается с содержимым вен,

и уходит, уходит из душных стен…

И горечь моя – огонь -

 

жжётся, ворочается в груди.

Ты не читай. Помолчи. Уйди,

это уже не тебе… Среди

зодиакальных созвездий

есть и такое – пара глаз,

Бумага в профиль, Любовь анфас.

Муар давно пересчитанных фраз –

бремя небесных соседей.

 

Ну, так вот. Не открывши Америку,

возбудившись от панегерика,

закатила душа истерику,

завывает, точно шакал –

Вылезай из стола на божий свет!

Вылезай и скажи, что подобных нет

на земле сырой!... Наступил рассвет.

И взалкал отец Фёдор. Взалкал.

 

Взалкал. И, собравши папочку,

заменил на штиблеты тапочки,

помянул небеса и папочку

не видал которого ранее –

и не первой свежести ритуал

совершать отправился. Аксакал

кто тут главный? И судорожный оскал

изобразил внимание.

 

Мне сказали, что это бесплодие.

Слов убогое колобродие.

Ваше высокоблагородие,

что ж вы так сразу, с порога!

Но старик Державин – он жить горазд,

он живее всех. И не передаст

свою лиру. Так сказать, бог подаст.

Обратитесь, юноша, к богу.

 

Мне сказали, что всё украдено.

Что с небес ничего не дадено.

Что досадная просто впадина

в человеческом равноголовье –

но никак не сосуд с водицей.

И не вздумай сравнивать с птицей

и, тем более, с колесницей

ковыляние словословия!

 

Мне поведали доверительно,

что по молодости простительно

накарябать похожее зрительно,

через пальцы переплетённые,

чрез отчаянно розовые очки –

нечто похожее на значки,

коими Сам писал. И сморчки

закивали, как одушевлённые.

 

Мол, горящие рукописи не берём,

дважды два равняется четырём.

Как стемнело – светить надо фонарём.

И елейными голосами:

«На свету рассмотреть хорошенько гуж,

а потом уж решать – дюж или не дюж –

будет комиссия из наших душ.

И не вздумайте браться сами!»

 

«Понимаете, (взгляд устремлён к часам),

Он до вас, лучше вас и без вас. Он сам

разнарядку дал вашим голосам,

уравняйте это с позицией

гражданской, этической, и вообще…

А то, помните, как индюк в борще

оказался? Он тоже думал! Вотще…»

И пахнуло вдруг инквизицией.

 

Вышел вон. Закурил. Осунулся.

Помолчал. А куда ж ты сунулся?

Что ж притихла душа, проснулася?

Ну-ка, крикни чего погромче!

А душа ни мычит, ни телится.

Закрутилась фраза, как мельница,

в голове: «А всё ж она вертится!»

и на том эпизод закончен.

 

И на том – ни бравады, ни горести,

ни сюжета для новой повести,

ни урчания сытой совести -

ничего. Только снег по крышам.

Замолчала душа растерянно.

Надо спать. Только спать не велено.

И стучит метроном размеренно.

И всей кожей его я слышу.