К портрету (автор - художник Рафаэль Багаутдинов)

 

Ни взгляда оторвать, ни выпустить на волю.

Затейливый пейзаж, сгодившийся на фон.

Но ты уже к нему прикован, им присвоен,

до капли растворен, навечно пригвожден.

Как отзвук давних слов, плывут другие лица.

Иные имена вплетаются в сюжет.

И странный это свет струится и двоится

в ночи – как явь и сон. Как образ и портрет.

 

Там полная луна парит на пьедестале,

и символов ночных неразличима нить.

И медлишь потому, уставившись в детали,

что страшно сделать шаг – к загадке подступить.

Цветного витража, растрескавшейся фрески

осколок, лепесток, чешуйка и пыльца.

И полуоборот решительный и веский

над призраками снов царящего лица.

 

Которое к себе влечет неотвратимо –

пленительный изгиб, таинственный обет.

С рождения души наложенная схима,

Впитавшая в себя небесный этот свет.

А ты опять ему внимаешь богомольно,

глядишь во все глаза, следишь издалека

как тонкая рука роняется безвольно –

трагический излом поникшего цветка.

 

Продолжить этот жест могли б клинок и гарда,

опущенные вниз, – окончена дуэль.

Улыбкою б черты чуть тронул Леонардо,

но так – трезвей – ее увидел Рафаэль.

Обычный человек, нерасторопный гений.

Всего вначале он и сам не знал, но вот –

свободный результат медлительных прозрений,

мерцая и маня, пред нами предстает.

 

И дальше – суть видна как прорастанье зерен,

как отповедь тоске, как парафраз обид.

И дальше – каждый штрих случаен, но бесспорен.

Он все соединит. И снова раздробит.

Глаз этих глубина как ангельское пенье.

И как благая весть из неизвестных стран.

Как под рукой – волос спокойное кипенье.

И кожи белизна. И горделивый стан.

 

Что самоценно и что параллельно славе –

неизъяснимость слов, объятий нежный хруст.

О чем не рассказать, когда раздует пламя

неистовой свечи дыханье этих уст.

Порхают мотыльки в трепещущем полете,

настойчивая кисть вскрывает новый пласт –

простой и внятный смысл – что и по части плоти

высокий этот дух любому фору даст.

 

И все же стоит быть поэтом и изгоем,

и смутно ощущать как с плоскости холста

нисходит в бренный мир провидческая горечь –

бессмыслена любовь, бесцельна красота.

И сколько надо слов отбросить и растратить,

пускать Пегаса вскачь, переводить в полет,

чтоб истину постичь или себе потрафить, –

а там – кому дано, возможно, и поймет.

 

Оставить легкий след, едва заметный слепок

своей души и знать – хоть вечен бег времен,

но их могучий рев, неуловимый лепет,

по сути, для тебя – не более чем фон.

================================================

 

60 строк, организованные в семь с половиной восьмистишных строф, исполненных шестистопным ямбом.

Восьмистишная строфа - это упрощённый вариант классической октавы, упрощённый рифмовкой: абабвгвг.

Выбор такой строфы обусловлен, очевидно, художественной задачей автора. По-видимому, ему тесно в обычном катрене, поскольку стихотворение не сюжетное, не событийное и не сугубо описательное. Восьмистишие, распадаясь надвое, позволяет автору решать две задачи: изобразительную и философскую, позволяет в каждой строфе создавать особое напряжение будь то теза и антитеза или же сообщение и комментарий к нему. И, может быть, главное: такой строфой автор сознательно замедляет темп чтения, добиваясь этакого унисона со своим читателем, единой скорости продвижения к искомому катарсису.

 

Внешняя ситуация: поэт перед новым полотном знакомого и, как видно, очень любимого художника. Ещё одно стихотворение о живописи? Мы ведь читали их много - стихов о Вермейере, Босхе и Брейгеле, о Рембрандте и Дега, о Левитане и Саврасове, о Куинджи и Ренуаре.

Всех и не вспомнишь. На слуху - Заболоцкий перед портретом Струйской работы Рокотова. Стало быть, приступая к чтению, можно не стесняться собственного пессимизма и подспудно требовать от автора оправдания - чем? - новизной... оригинальностью...

Думается, что и автор не чужд такого подхода... Не потому ли он отказывается от преамбул, доверяет экспозицию заголовку, а сам с первых строк - бросается в омут:

 

Ни взгляда оторвать, ни выпустить на волю.

Затейливый пейзаж, сгодившийся на фон.

Но ты уже к нему прикован, им присвоен,

до капли растворен, навечно пригвожден.

 

Вот такой зачин - любовь с первого взгляда или её окуджавский вариант: "увижу и немею"... ? Похоже! но... " Когда любит поэт..."

Интонация - лирическая, исповедальная, доверительная. Мы не на вернисаже - мы тет-а тет с поэтом, который тет-а тет с картиной...

 

"Поэт издалека заводит речь..." И не спешит с лицом...

 

И медлишь потому, уставившись в детали,

что страшно сделать шаг – к загадке подступить.

 

Не спешит сообщить, что на портрете - женщина! Суспенция, интрига?

Да, вероятно, но не только: он пишет своё - словесное- полотно и продвигается со скоростью своего мазка, боясь разлада в заданном изначально унисоне... Не убоюсь сказать, что читая стихотворение успел подумать о дантовской ситуации: поэт доверяет себя художнику, как Данте Вергилию, и следует за ним, и говорит - себе и нам... Но такое представление не исчерпывает самой сути... Потому что художник здесь - не только и не столько поводырь, сколько.... alter ego! Иными словами - предмет внимания и познания:

 

Обычный человек, нерасторопный гений.

Всего вначале он и сам не знал, но вот –

свободный результат медлительных прозрений,

мерцая и маня, пред нами предстает.

 

Так стихотворение, не прекращая своей изобразительности, переходит в разряд философского раздумья о сути и смысле художнического труда, о, если хотите, назначении поэта:

 

Что самоценно и что параллельно славе –

неизъяснимость слов, объятий нежный хруст.

О чем не рассказать, когда раздует пламя

неистовой свечи дыханье этих уст.

 

Так вот чем отличаются эти стихи от читанных нами других стихов о художниках: автор не интерпретирует живопись, по крайней мере не ограничивается проникновением в стихию смежного искусства, - он

задаётся более высоким вопросом и даёт на него свой ответ:

И все же стоит быть поэтом и изгоем,

и смутно ощущать как с плоскости холста

нисходит в бренный мир провидческая горечь –

бессмыслена любовь, бесцельна красота.

И сколько надо слов отбросить и растратить,

пускать Пегаса вскачь, переводить в полет,

чтоб истину постичь или себе потрафить, –

а там – кому дано, возможно, и поймет.

 

И этим вопросом, и ответом на него, он, по-моему, перекликается с лучшим, что есть в нашей поэзии, например с Беллой Ахмадулиной,

вопрошающей: "Так в чем же смысл и польза этих мук?"...

 

Мы даже не заметили, что прочли уже 7 октав на одном дыхании!

И вот последнее четверостишие...

Оно подводит черту? Да, но и отсылает нас к началу произведения своим последним словом: фон.

Поднимем взгляд на вторую строку первой строфы:

 

Затейливый пейзаж, сгодившийся на фон.

 

Неслучайное повторение рифмующегося слова.

И ещё одна перекличка, на сей раз с ... Анной Ахматовой:

 

Но как нам быть с тем ужасом, который

Был бегом времени когда-то наречен?

 

Сама Ахматова в другом стихе ответила :

 

Ржавеет золото, и истлевает сталь,

Крошится мрамор- к смерти всё готово.

Всего прочнее на земле печаль

И долговечней - царственное слово...

 

Наш автор не изобретает велосипед, но достойно перекликается с классикой:

Оставить легкий след, едва заметный слепок

своей души и знать – хоть вечен бег времен,

но их могучий рев, неуловимый лепет,

по сути, для тебя – не более чем фон.

-------------------------------------------------------------------

Когда читаешь такие стихи, извините, меньше всего хочется думать про конкурсы и рейтинги... Хочется найти автора и читать... Наверняка у этого зрелого мастера есть ещё не одно достойное стихотворение.