С утра обещали дождь. Все серьезные люди захватили из дома зонты. Но ветер часам к десяти загнал туман в овраги и канавы, солнце подсушило воздух, и дождь на город не пролился.

Ближе к обеду в филармоническом скверике прогуливалось довольно много народу. Мужчина в черном пальто и модной шляпе безжалостно волочил по брусчатке свой огромный английский зонт до первой на его пути скамейки. Присев на деревянное с чугунными лапками сиденье, он достал очки без оправы и носовой платок.

- Сегодня высокая влажность, - обратился к нему скучающий сосед.

- Да, кажется. - Мужчина в черном, наконец, надел свои очки.

- Разрешите напомнить, - придвинулся поближе незнакомец, окатив владельца зонта агрессивно – гастрономическим запахом. – Я - Андрей Иванович Семенов. Мы с вами встречались когда-то.

- Возможно. – Брезгливо подернул ноздрями мужчина в черном пальто. – Я только не припоминаю.

- Не важно. Вспомните еще, Афанасий Гаврилович.

- Нет. Неудобно как-то. Вы меня знаете, а я …

Крупный лысеющий блондин неожиданно резво вскочил с места. Его немодный плащ песочного цвета расстегнулся, приоткрыв красную шею склонного к гипертонии человека.

- Смотрите, Афанасий Гаврилович! – воскликнул он. – Как она идет! Как идет! Вроде бы ничего в ней нет особенного, а ведь несет себя. Королева!

- Обыкновенная женщина в джинсах. Без тела. – Пожал плечами Афанасий Гаврилович, раздосадованный, что его так бесцеремонно заставили всматриваться в незнакомую женщину.

- А причем здесь ее тело? Кажется все на месте: талия, бедра, грудь. Детали все с изгибами. Округлости тоже на месте. Хотя все ерунда, конечно. Главного вы не заметили. Она была в свитере!

Афанасий Гаврилович никак не ожидал от простоватого Семенова такой романтической прыти. В немолодом уже человеке она была смешна. На скамейке в парке так откровенно выставлять себя бабником перед случайным прохожим он бы не стал. Семенов начинал раздражать его своими манерами. И этот чудовищный запах дешевого обеда!!

- Не понимаю вашего восторга, – сухо ответил он на волнение Семенова. - Да, кажется, была в свитере. Мягкая бесформенная вещь оранжевого цвета.

- Вот именно! Бесформенная, а какой эффект! – Семенов вдруг замолчал. Неожиданно молчание стало тягостным для Афанасия Гавриловича, и он нетерпеливо заерзал, собираясь о чем-то спросить, но сосед по скамейке внезапно продолжил. - Я вспоминаю другую женщину в свитере. У моей принцессы он был нежно розовый. Внутри вязаной теплоты не видно ни размеров, ни изгибов. Никто ничего не знает наверняка, подозревает только в этой женщине особенную нежность. Ласковая одежда, свитер. Хочется прильнуть к плечу хозяйки и вздохнуть. Сначала коротко, пробуя запах тела проникшего в нити, а потом глубоко-глубоко, чтобы почти в обморочном состоянии от окутавшей неги, захотелось прошептать: «Любимая моя!»

- Вы поэт? – Афанасий Гаврилович впервые поглядел на Семенова с уважением.

- Балуюсь иногда. А что?

- Ничего. Понравилось, как вы про свою женщину рассказываете.

- Это не моя женщина. Не удержал я ее. Украли… Да бог с ними. - Криво улыбнувшись воспоминаниям с горчинкой, Семенов заговорил с прежним волнением. – У свитеров есть разные модели. Если модель без воротника, то шея выглядывает из горловины так беззащитно, что едва удерживаешься от желания оставить на ней след своих клыков. Но если Она прикрыла ее прозрачным шарфиком или грубым высоким воротником, то опасность для мужчины увеличивается многократно. Вы согласны?

Афанасий Гаврилович испытывал смешанные чувства. Ему казалось, что он знает женщину, о которой с придыханием рассказывал Семенов. Он быстро кивнул, соглашаясь, потому что хотелось, чтобы Семенов продолжал говорить. Слова рассказчика, его жесты, неопрятное лицо – все вызывало странное жжение в паху. Скамейка почудилась плацдармом прошлого, на котором не врут. И становилось любопытно: что же будет дальше? Это был стыдный интерес. Какое-то подростковое, прыщавое любопытство вылезало из глубин сознания, потихоньку захватывая над ним власть. Семенов, не ведая о мыслях своего знакомого, витийствовал:

- В пушистом ворсе надолго поселяются духи. Жар тела, окутанного свитером, согреет душу даже такого неудачника в любви, каким являюсь я. Ведь женщина в свитере не чувствует себя сексапильной и обворожительно недоступной. Свитер надевают для друзей и сослуживцев. В вязаном не кокетничают. В нем баюкают, жалеют, кормят. Облако материнства опускается на женщину в свитере. Она естественна, мила и добра. Это очень привлекает к ней. Женщина в свитере чувствует себя защищенной. Можно невзначай положить свою руку на ее плечо так, чтобы случайно коснуться пальцами груди – она не заметит этой вольности, не обратит внимания на буйство вашей плоти. Кажется, я буду вечно помнить тот тонкий прозрачный розовый свитер из мохера, сквозь который я видел свою долгую семейную жизнь…

- Что же вы замолчали? – прерывисто вздохнул Афанасий Гаврилович. - Вокруг много других женщин. Что вы думаете вон о той. Ну, куда же вы смотрите! Она идет прямо на нас. Вся в черном. Господи, это же монахиня!

Стройная инокиня семенила, торопясь в собор.

 

В этот миг легкокрылое существо, похожее на стрекозу, порхнуло возле плеча Семенова и уселось на шляпу Афанасия Гавриловича, который долго глядел вслед развевающейся черной юбке. Затем, потеряв ее из виду, стал чертить зонтом фигуры на влажной земле. Он старался не смотреть на Семенова, потому что вспомнил его. Семенов тоже молчал. Так они просидели еще минут пятнадцать.

- Я вас вспомнил, - с едва заметной хрипотцой сказал Афанасий Гаврилович. – Неужели вам приятно сидеть здесь рядом со мной и разговаривать?

- Отчего же не поговорить? Я совершенно не стеснен вами. Может быть, вы сами не желаете?

Афанасий Гаврилович вздохнул, посмотрел на небо в ожидании тучи. Но никакой причины, чтобы уйти у него так и не появилось. Он решил остаться.

- Нет. Я думал, что вам неудобно говорить со мной. Тем более вспоминать.

- Помилуйте, именно с вами мне особенно хорошо вспоминается! Я вот на монахиню посмотрел и вспомнил другую дамочку, – весело хмыкнул Семенов. - Тоже все время в черном ходила. Есть такие любительницы. Обмотают себя плотно синтетикой, и сразу видно, сколько она съела пищи за день. Втянутый живот, узкие бедра, грудь в глубоком декольте – все просится в руки, жаждет глаз и слюны. Плечи ее, шершавые от взглядов, груди ее, мокрые от слюны, прикрыты только прозрачным черным шелком. Он так меняет цвет ее кожи! Духи у такой женщины сладкие, дурманящие, пробуждающие в мужчине зверя. Хочется причинять ей боль. Чтобы струилась она, словно шелк, бесстыдно заглядывала в потаенные места, меняя, как шелк, цвет моих эмоций. Я становлюсь рядом с такой женщиной черным, как ее платье. Кровь во мне страшная течет, бордовая. И когда она закричит, то мне не будет жалко. А когда она заплачет, станет радостно от ее слез… Сквозь прозрачный шелк я наблюдал не раз чужих любовниц, сатанея от черного и возбуждаясь от красного. Помните? У вас было что-то похожее? Шелковое белье рядом с шелковыми простынями. И наждаком страстей по шелковой коже – р-раз!! И еще! И еще! Еще! Еще!! До судороги. До кончины человеческого в душе… До счастья. До экстаза.

- Как же вы любите эту женщину, Семенов!

- Что? …Ах, вы о… Любил, мой дорогой. Давно. В прошлой жизни.

- А сейчас? Вы знаете что с ней сейчас?

- Я женат, Афанасий Гаврилович. У меня дочка с сыном. Спокойная медленная жизнь тоже чего-то стоит. Заплачено за покой. Сижу здесь иногда, справляю свою эротико-филологическую нужду со случайными приятелями.

- Что ж, покой – цель серьезная, – поддакнул Афанасий Гаврилович. - Цель взрослого человека. Не дай Бог вернуться сердцем в молодость! Эмоции по кусочкам разнесут! Любовь – это же взрыв сознания. Пережил, выжил и будь счастлив тем, что выжил…

- Да можно ли выйти живым из настоящей страсти?! Я себя после Полины двадцать лет собирал в единое целое.

- Полина? …Полина Гринева?

- Только эта женщина… Почти всегда в черном шелке. Иногда из-под юбки ножка в чулочке выглядывала. У нее такая юбка была!.. С кружевами… Кружева шуршали, шелк шелестел, каблучки по тротуару стук-стук… Полина шла, и вдоль нее двигался проспект. Все глаза в ее сторону! Все улыбки – ей, все цветы – у нее. Даже зимой. Мне всегда удивительно было встречать ее зимой. Казалось, она никогда не надевает пальто!

- Полина - женщина со шлейфом. Я ее видел недавно.

- Когда? Где?!

Афанасий Гаврилович едва успел ухватить руки Семенова, готового в него вцепиться, выдирая ответ силой.

- По какому праву вы себя так ведете!? Успокойтесь, наконец, – отбивался от сошедшего с ума собеседника испуганный Афанасий Гаврилович.

Семенов, умиротворенный зонтиком, еще некоторое время извинялся, краснел, стесняясь своей горячности, а может быть и от возбуждения. Он вытирал пот с багрового лица, мял толстыми пальцами край скамейки, стряхивая с себя наваждение.

- Простите великодушно. Просто морок какой-то напал. Перед глазами мельтешит все время что-то серое с крыльями. Я никогда бы себе не позволил напасть на вас, Афанасий Гаврилович.

- Ничего, – махнул пару раз возле своего носа Афанасий Гаврилович, тоже, по-видимому, отгоняя мошку.

- Я из-за Полины хотел покончить с собой, – торопливо принялся объясняться Семенов. - Мы встречались. Вдруг она говорит: «Прощай. Я встретила другое». Другое. Тогда я еще не вслушивался в слова. Не всматривался в женщин. Просто смотрел. Смысл сказанного я понял, как «прощай». А ведь я к ней от жены ушел. Понимаете? От хорошей доброй женщины. И не в любовники попал к Полине, а в рабы. Раб ее красоты. Сам так представлялся всем вокруг нее. И ей тоже. Она мне сразу мое место и указала: «Будешь тем, кем пожелаю и там, куда пошлю.» Иногда Полина желала спать с рабом… И вдруг – «Прощай!». Могла мне вообще ничего не говорить. Могла приказать: «Исчезни на год!» Но она сказала: «Прощай». Значит, больше мне не было места в ее жизни. Никакого места.

Я много и тяжело болел потом. Лечили меня долго. Внезапно умерла мама… Я остался совсем один. Но помнил только Полину. Искал ее. Она, словно вспорхнула с планеты и улетела к себе. Куда-нибудь на альфу Лебедя. И вдруг вы говорите, что видели ее!!

- В журнале видел. На фотографии. Брюнетка в черном шелке. Губы красные, на груди родинка… Вот и ударило: «Она!» Дочка говорит, что фотомодели всего 15 лет. Раньше были женщины, теперь модели. Тебе нужна модель женщины? Можно любить модель, Семенов? – Афанасий Гаврилович почувствовал доверие и жалость к Семенову, отчего перешел на «ты».

- У тебя фото с собой? – поддержал новый тон Семенов.

- Говорю же, дочкин журнал. Модели 15 лет.

- Пусть, если так похожа… Я высматривал ее родинку под шелковым шарфом. Ждал, когда Полина наклонится… У нее было чудесное платье с декольте. Родинка показывалась, если бретелька падала с плеча. Тоненькая ленточка скользит с плеча, шелк по шелку, и вдруг – родинка! Маленькая, яркая. Нашла другое… В чьи руки попала эта родинка?…

- Не в мои. Что так страшно смотришь? Ты ведь теперь снова женат. Детей имеешь. Чего тебе еще?

Полина вошла в мою жизнь, когда мне стукнуло 28 лет…

Внезапно Семенов навалился на соседа по скамейке, неестественно громко втягивая воздух. Афанасий Гаврилович испуганно закричал:

- Андрей Иванович, что с вами?! Может быть, валидол или водички? У меня минеральная есть.

Семенов был белее новой стены филармонии. Он сделал несколько глотков из предложенной бутылки с минеральной водой. Положил под язык таблетку валидола. Улыбнулся через силу почерневшими губами:

- Сейчас пройдет. Погода никак не установится. Я - метеоуязвимый человек. Вы не думайте, мне приятно вас слушать. Говорите, Афанасий Гаврилович. У нас еще есть время. Выходит, что ты ее бросил. Потом, она бросила меня…

- Я ее не бросал, – разозлился Афанасий Гаврилович. - Я с ней не сходился. Не обещал ничего, и даже в мыслях не планировал жизнь на двоих с Полиной. С ней нельзя было жить. Она …чужда жизни. Эти ее красные губы на лице без румянца. Белое тело на черной простыне. Занавески в спальне черные! Черная вуаль на окнах! Я ненавидел все это!! Я пытался уничтожить мертвечину ее склепа своею страстностью. Я насиловал Смерть, если хочешь… Все гадкое во мне связано с Полиной.

Афанасий Гаврилович, казалось, устал от своих воспоминаний. Он опустил голову, и дорогая черная шляпа едва не скатилась ему под ноги. На висках выступила испарина. Он расстегнул свое черное пальто, поправил черное кашне. Семенов, оглядев его с головы до ног, усмехнулся. Сердечная боль отступила, и он снова выглядел готовым на какое-нибудь чудачество.

- Меня тоже поразила черная тюль на ее окнах, – светло вздохнул Семенов. - Только я решил, что Полина набросила черную вуаль на мир. Смотрела сквозь нее на всех нас, потому что она была женщина–ночь. В ночи и растворилась. Без следа…

Вдруг Афанасий Гаврилович решительно поднялся. Черный зонт твердо упирался в грунт.

- Пойдемте, Андрей Иванович, ко мне. Жена пироги напекла. Ты ведь соврал о семье?

- Соврал… Я пироги люблю с картошкой. С яйцами тоже. И с повидлом. Еще со щавелем не дурные бывают. Щавель с сахаром растирают - и в тесто. Какой ты счастливый, Афанасий Гаврилович! Дома у тебя пироги.

- У меня просто есть дом. На окнах в нем розовые занавески. Жена любит розовое. Она у меня женщина-утро. Женщина-заря. Любимая женщина-жизнь. Кстати, у нее есть розовый мохеровый свитер!

- И зовут ее Катериной…

- Да. Откуда?!…

- А я сбежал от нее к Полине… Дурак, правда?

 

Облака, обещавшие с утра целому городу грозу, уходили организованной группой по своим делам. С пушистого, подбитого снизу серым, туманного сгустка, спрыгнуло крылатое, серебристое существо. Оно призывно махнуло крылышками другой легкокрылой тени, притаившейся на старой скамейке.

- Довольна? - смеясь, спросила шестикрылая тень.

- Все-таки не стоило сводить их вместе, – откликнулась тень с четырьмя крыльями.

- Поэзия серого неба встряхнула им память. Будто вскрылся лед на реке, так бурно и полно растеклась она. Мужчины всегда говорят о женщинах. Даже незнакомые прежде. О настоящем откровенно и обреченно, а о прошлом – лживо и страстно.

- Стало быть, наврали?

- Полина не принадлежала им. Прошла по улице инокиня в черной грубой одежде, а ей вслед – поэзия, воспоминания, страсти. Фантазеры. Рабы литературной одаренности и похоти. Прошла бы сейчас рядом женщина их грез, они ее не узнали. Им шелка подавай и кружева…

- А мне они понравились. Жить снова захотелось!

 

Пыльный шквал, налетевший внезапно, подхватил легкокрылых и стер с них блеск серебра. Пошел опоздавший дождь, окропил святыми слезами скамейку.

Стояла поздняя осень. Смеялись ангелы и мороки. У поэтов рождались стихи…