Что и говорить, великим писателем был Йоханн Вольфганг Гёте. Поэтому, видать, и после кончины своей оказался он способен на нечто необыкновенное. В то время как все простые смертные, покинув бренную оболочку свою, отправлялись по месту назначения—кто в рай, а кто прямиком к чёрту на сковородку—где и пребывали оставшуюся часть вечности, Йоханну доводилось посещать время от времени нашу землю-матушку, и при этом даже принимать человеческий облик.

Вот и на пороге 3-го тысячелетия занесло его любопытство в Германию. Хотя нет, «любопытство»—это у обычных людей. А у подобных Гёте—любознательность, жажда знаний, полёт мысли и т.п. Одним словом, занесло его всё это дело прямиком в Берлин. Сначала, правда, думал в Ваймар полететь—как-никак большую часть жизни там провёл. А потом головой покачал: «А что там Ваймар—деревня деревней! Это не то что раньше- Ваймарский двор, центр цивилизации. Да и был я там в прошлый раз—сразу после развала ГДР—одно расстройство. Нет, теперь столицу объединённой Германии хочу посмотреть!» Решил так, махнул рукой и... приземлился на Александерплатц, прямо около памятника Нептуну. Сидит на скамеечке возле фонтана и осторожно к окружающим людям присматривается. А те, видите ли, и не подозревают, что их сам трёхсотлетний старец навестить удосужился—дальше себе мороженное едят, общаются меж собой как ни в чём не бывало, кто пивко попивает, кто фотоаппаратом щёлкает. «Приезжих много, иноземельцев, -отметил про себя наш гость и стал прислушиваться к разговору гуляющих под телевышкой людей. -Это французы,.. это итальянцы,.. а вон те, небось, голландцы», -определял он с улыбкой—как-никак шестью языками при жизни владел.

Ходил он так ходил, переводил про себя, улыбался, да вот только захотелось ему в конце-концов и земляков своих послушать, так сказать, современный «живой» немецкий. Отошёл Гёте немножко в сторону от «Алекса», в Гумбольдтовский университет, что неподалёку стоит, заглянул, пару лекций послушал, потом студенческое кафе посетил, на автобусе прокатился, даже у пивного ларька постоял. И остался, честно говоря, весьма недоволен результатами своего наблюдения. От того плавного, степенного и благородного немецкого языка, к которому он привык, не осталось и следа. Люди перебрасывались торопливыми, незаконченными фразами, глотая и коверкая окончания слов. Да ещё и бравируя этой своей безобразной манерой, называя её «берлинским жаргоном». Иностранные словца-паразиты типа «супер», «окей», «секс», «чао» и т.п. практически вытеснили соответствующие немецкие понятия, а что касалось мира науки или торговли, то там происходило совершенно явное замещение немецкого языка английским. И это несмотря на то, что большинство специальных терминов можно было прекрасно выразить и по-немецки. Даже бесстыдно пестреющая повсюду реклама—опять-таки в большинстве своём на том же британском, порой безо всякого перевода, словно каждый—и стар, и млад был обязан им владеть. А музыка? Это же просто форменное безобразие—ни единой немецкой песни за пол-дня путешествия было не услышать—ни по радио, ни по телевидению! Да что там говорить—в университете целые лекции, за исключением коротенького вступления, читались на английском. «Neudeutsch»—так называли его сами профессора, подчёркивая, как расценил это Гёте, полное отсутствие своей национальной гордости. Взгрустнулось Йоханну не на шутку: «Глядишь, когда я в следующий раз здесь появлюсь, великого когда-то немецкого языка и в помине не останется. Все, небось, будут на «neudeutsch» общаться!..»

Углубился он так в эти печальные мысли, да и сам не заметил, как в трамвае очутился. И завёз его этот трамвай куда-то далеко-далеко от центра города. Высоченные угловатые дома, все как один, зловеще обступили трамвайные пути—ни деревьев вокруг не видать, ни другой какой природы—одни лищь угрюмые монотонные коробки. Тоскливое такое впечатление производили и странное—словно и не Берлин это был уже вовсе. Но Гёте наш вдруг приободрился: «Ага, видать здесь простой люд живёт! Может, я тут хоть чистый немецкий услышу? Ведь здесь-то, в глубинке, влияние Запада поменьше должно быть!?»

Напротив него две женщины сели. Мягкие черты лица такие, губки подведены, голова у одной косынкой покрыта. «Вот-вот, они—простолюдины, не подвела меня интуиция!» -и старец напряг свой слух. До него стали доноситься обрывки фраз:

-Бевербоваться надо, абзаги собирать для арбайтзама, а то хильфу шперуют, и будем лапу сосать! И так уже шпарить на всём приходится, -озабоченно проговорила та, что в платочке.

-А ты бевербунги надрюкай, да и заходи с ними везде—к фризёру, бекеру, в кнайпы всякие, и пусть тебе штемпели шлёпают, что, мол, отказ—работы нихт цу финдэн! - скороговоркой ответила другая.

Йоханн наш опешил. Нет, не то чтобы он вообще ничего не понял—ведь как-никак гением был. Однако такая лихая и замысловатая комбинация двух языков его просто потрясла.

Тем временем к «простолюдинам» подсели ещё двое, видать, супружеская пара, и тема разговора несколько изменилась:

-Ну, как дела, вас нойес? -поинтересовался мужчина.

-Да, ничё, пойдёт, а зельбст?

-Ой, девчата, не спрашивайте, -с тревогой в голосе произнесла женщина. -Одни проблемы—что у нас, что у киндэров наших!.. Шпрахи нам больше не дают, говорят, один курс безухали, и генуг, теперь—арбайт зухен. А чё мы там назухаем, с нашим-то дойчем—только если путцами где полы драить!..

-Да и что ты там выучишь—на этих шпрахах, -поддержал её муж. -Одни витцы по-русски шпарили! Сама наша лерерин—ГДР-овка бывшая—с нами на занятиях по-русски шпрехала!

Две первые женщины в согласии закивали головами.

-Ну, а киндэры-то чё? -осведомилась одна из них. -У них-то должно легче идти?

-Легче-то да, конечно, малой, вон, третий класс без троек абшлисал, -женщина несколько приободрилась. -По матэ—так одни айнцы—молодец! Уже даже русские вёртэры забывает... А вот у Наташки хуже!.. У неё-то этот год выпускной, заниматься надо! А она всё по своим фроиндинам—нашим же аузидлершам—бегает, цу хаузе совсем не бывает!

В косыночке сочувственно пожала плечами и взглянула на мужчину:

-Ты, Виктор, смотри, ауфпасай за своей тохтэр, у ней сейчас альтер такой—паберитет!—глаз да глаз нужен!..

Четверо вышли на своей остановке, а Гёте остался переваривать услышанное. Его терзали противоречивые чувства. Конечно, он догадывался, кто это были такие—о прошлой и нынешней судьбе немцев-переселенцев он был наслышан. Однако несмотря на то, что великого писателя коробило безбожное коверкание немецких слов, эти люди, с проблемами которых он только что познакомился из первых уст, стали ему неожиданно близки. И, странное дело, ощутил он вдруг в глубине души какую-то непонятную гордость. Гордость за его любимый немецкий язык, который явно доминировал, хоть и в таком несуразном виде, над другим—русским, являющимся как-никак родным языком этих людей. И ещё ощутил великий гений надежду. Ведь в их несуразной смеси русского и немецкого не было ни единого английского словца. «Так, может быть, ещё не всё потеряно? Мы им покажем „Neudeutsch“!» -воскликнул Гёте с торжеством, грозя кому-то пальцем. -Переселенцы не дадут совсем пропасть немецкому языку!» -и с облегченьем полетел себе обратно на небо.