Из окна квартиры видна часть главной улицы. По ней всегда идет оживленный народ; скрежещут тормозами легковые машины, ползут троллейбусы: разгоняться им нельзя - то светофор, то, через минуту-другую, остановка, и озябшие, раскрасневшиеся горожане, толкаясь локтями, ныряют в теплое нутро салона... Иногда я подолгу стою у окна, смотрю на бесконечную вереницу прохожих, на ясень, растущий напротив, на уголок центральной площади, которая виднеется из-за соседнего дома...

В квартире тепло, уютно фырчит кофеварка, и, насторожившись, испуганно взирает на нее из-под табуретки котенок, которого я совсем недавно нашел у подъезда. Он был ничей и потому поселился у меня. Друзья предлагали дать ему имя и придумали не одну забавную кличку. И очень удивились, когда я стал звать его Евражкой.

Слово это, милое и на слух добродушное, было им незнакомо, и они все пытались узнать, что же оно обозначает. А все очень просто: евражка - это забавный камчатский суслик.

Евражки невероятно любопытны. Завидев или услышав, к примеру, человека, они становятся столбиками у входа в норки и, вытягивая головы, разглядывают пришельца. Передние лапки у них при этом лежат на животике полусогнутыми. Потешное зрелище! Вот и мой котенок, выпрашивая угощение, становится в такую стойку и терпеливо, как-то умильно взирает на меня...

И вспомнилось, как однажды мы заехали далеко вверх по дикой, угрюмой реке Пенжине, поставили палатку на крутом берегу, наспех развели костер, поужинали и легли спать: рыбалку хотелось начать с утренней зарей.

Проснулся от холода. Брезент провис, по нему мерно и неутомимо шлепал дождь. Нехотя выглянул из палатки и тут же увидел: почти у самого входа в палатку стоит потешный столбик, шевелит пушистыми усами, в передних лапках - кусочек хлеба (видно, забытый нами накануне). Суслик почувствовал взгляд, испугался и юркнул в траву, не выпустив свою добычу, но через минуту-другую снова появился и, отряхиваясь, стал пристально меня рассматривать. Я бросил ему случившуюся в кармане галету. Свистнув, овражка мигом опустилась на все четыре лапки и сделала шаг, остановилась, поднялась, огляделась - опять на четвереньки. Так и добралась до угощения: любопытно ведь, что же это такое ей бросили!

День за днем наша дружная рыбацкая братия приучила евражку есть из рук. В конце концов, зверек даже начал попрошайничать: встанет на задние лапки - и ну сердито цвиркать...

...Кот Евражка мирно дремлет на моих коленях. Я держу в руках прекрасную умную книгу, пытаюсь читать, но что-то мешает сосредоточиться, и тогда я понимаю: снова наступает грустное, тоскливое настроение, когда без конца ломаешь спички, куришь и думаешь о Камчатке, на которой и прожить-то пришлось всего три года, а вот надо же, и теперь, спустя пять лет, она не отпускает меня... И снова смотрю в окно и вижу из него жизнь прекрасного большого города, и думаю о том, что завтра снова начнется обычная работа, и я уйду с нее ровно в положенное время, и буду огорчаться вечером, что не предвидится командировок, что опять бесполезно провел день за какими-то бумагами и ничего толкового не сделал. И вспоминается другое окно....

На камчатском севере я жил в маленькой, но замечательной комнате коммунальной квартиры. Здесь можно было сушить грибы, ставить в вазу листья осенних деревьев на подоконнике единственного окна, в которое по утрам заглядывало солнце. Окно было для меня чем-то вроде цветного телевизора (до нашего поселка телевидение тогда еще не дошло). В нем были видны волны синих метелей, отблески северного сияния, туманность белых ночей. Но, главное, всегда можно было высмотреть, что делается на вертолетной площадке, расположенной на невысокой сопочке. Ее хорошо видно из этого окна. Прилетала винтокрылая "стрекоза" изредка, и каждый раз случалось что-нибудь чудесное: или почта прибывала, или новые люди появлялись, или просто хорошие парни-вертолетчики заходили в гости. Они были шумные, веселые и читали грустные стихи.

Осенью в стекла бились редкие серые дождинки, и среди них вились яркие листья берез и ольхи. Даже в сумрачную погоду в моем доме все равно было светло.

Осенью я ночевал дома редко. Почти каждую ночь уезжал с другом на острова Пенжины, недолго спал в лодке под тентом - над ним вполголоса шумел кривой дождик. Прохладный ветерок будил нас, и мы, смеясь, готовили удочки. В тумане ветер приносил откуда-то сухие травинки, листочки; он был нежным и мягким. Мой друг улыбался ему.

Надо сказать, что дружба - первый закон Севера. "Ни в коем случае не пускайся в путь один" - это одна из его заповедей. И я по достоинству оценил ее, побывав с Михаилом в самых укромных уголках Пенжины. Он помог мне увидеть и понять больше, чем я смог бы в одиночку. И выручали мы друг друга, конечно, не раз.

В полном безмолвии прибрежных зарослей и редкого леса мы встречали зарю. Она несла светлый сентябрьский день, затерянность в мире травы, воды, серого неба. И эта затерянность была счастьем.

Мы возвращались домой усталые, мокрые, лохматые, возбужденные от увиденного и услышанного. И вроде бы все это были мелочи - яркий тополиный лист, светлые струи безвестного ручейка, таинственная рыба, всплеснувшая на стремнине, но нами они ощущались как жизнь.

А сейчас, я знаю, в моей комнате живет хороший человек Галина Ивановна. Мы познакомились с ней, когда она, унылая, расстроенная, пришла в наше учреждение и, смущаясь, сказала: "Если и вы не пойдете в мой театральный кружок, я принципиально не буду получать зарплату и умру от голода..."

Галина Ивановна, приехав в наш Дом культуры, горячо взялась за преображение этого очага культуры, решила создать любительский театр. Мы, люди, больше привыкшие к рыбалке, охоте, походам в тундру, конечно, решительно сомневались в своих способностях и не поддавались ее призывам. Но коли человек решился из-за нашего упрямства умереть от голода - это уже не шуточки, пришлось идти в клуб...

Замечательный человек Галина Ивановна выучила нас, и мы сыграли в трех спектаклях... А потом случилась беда: ее мать тяжело заболела, и наша режиссерша улетела в Москву. Она писала длинные письма и однажды попросила прислать ей воды из Пенжины. Мы удивились, но набрали холодной прозрачной воды в самую большую бутылку, которая тут же покрылась капельками пота; обмотали ее бинтами, уложили в вату и отослали в Москву. "Это самая вкусная на свете вода", - написала нам Галина Ивановна. И тогда я, помнится, шутил над этими словами и не знал, как она права...

А потом пришлось уехать с Камчатки и мне - просто так и не объяснишь, почему. Захотелось жить в большом городе, запросто зайти в музей и посмотреть на какую-нибудь знаменитую картину и не пропускать ни одной театральной премьеры, и быть рядом с женщиной, которая никак не могла понять, как можно существовать в маленьком, заброшенном северном селе и ни за что не соглашалась ехать туда. Просто так и не объяснишь, почему я не смотрю теперь в свое камчатское окно...

А Галина Ивановна уехала снова на Камчатку, и приходят мне от нее счастливые письма. Надо бы написать ей, как сидел однажды у того окна, из которого по утрам теперь смотрит она, и видел, как бились в него редкие снежинки и, падая вниз, превращались в маленькие белые лепешки. В комнате пахло брусникой и кедрачом, пучки которого были поставлены в высокую красную вазу. Тихо и спокойно. И вдруг меня посетило особое состояние. Что-то вроде итога, принесшего с собой какую-то значительность и внутреннюю полноту. Можно, как все, жить на земле, сравнивать себя с другими, огорчаться и радоваться, и знать, что все еще впереди, и зачем спешить: можно подождать и с путешествиями, и с открытиями. Все придет. Но судьба может обернуться таким вот вечным ожиданием, и в итоге - ничего...

В этом особом состоянии я понял, что открыл запахи и смысл тундры, леса вдоль Пенжины, её притоков и небольших озерков. "Пусто никогда не бывает в лесу, и если кажется, что пусто, то сам виноват ",- писал Михаил Пришвин. Виноватым я себя не чувствовал. Я мог падать в траву и смотреть в вечное небо, и знать, что все это - трава, небо, деревья - бесконечно и прекрасно, и так будет всегда.

Я сидел у окна и думал, как хорошо, что на Камчатке мне досталось вот это окно, из которого даже сидя дома можно увидеть так много. И при этом не быть философом.

Я смотрю в свое теперешнее окно и думаю, как завтра побегу-побегу куда-то по этой Земле, и буду стоять в очередях, и повышаться по службе, говорить о футболе и новых фильмах, и что-то будет не так - не так... Зачем все это? Человек должен быть самим собой и жить там, где ему хочется жить...

Простая эта мысль обжигает, и какой-то тугой комок подступает к горлу, и чтобы хоть как-то успокоиться, выхожу на улицу. И вдруг, неожиданно для самого себя, ловлю такси. Шофер, наверное, подумал, что я опаздываю, и бешено гнал машину до аэропорта. Тут я бываю, когда становится особенно тоскливо. Брожу по залам ожидания и смотрю на разный народ, сидящий на чемоданах, дремлющий в креслах, чего-то ждущий у стойки регистрации... И всегда узнаю тех, своих людей. У них добрые лица и удивленные глаза: они никак не могут привыкнуть к порядкам материка. И облегченно вздыхают, услышав голос диктора, объявившего посадку на рейс в Петропавловск-Камчатский...

Тихо дремлет за прозрачной перегородкой кассы кудрявая красавица. Сегодня к ней почему-то нет очереди.

- Извините, есть билеты на Камчатку?

Она смущенно улыбается, зябко поводит плечами и что-то узнает по внутреннему телефону.

- На сегодняшний рейс есть одно место, устроит? - и пододвигает к себе билетные бланки.

- Понимаете, я сейчас не могу... А на завтра есть?

- Нет, - щурится кассирша. - И на послезавтра нет, и на другие дни - увы и ах! Только на сегодня. Один. Берите, берите, а то, знаете, на Камчатку трудно улететь - сезон отпусков заканчивается...

Я киваю головой, механически улыбаясь, и отхожу от кассы. У меня тут много дел, к тому же шеф назначил на завтра беседу, и я уже знаю, о чём пойдёт речь: мне предстоит подняться по служебной лестнице на одну ступеньку выше... Разве можно уехать вот так, внезапно?

Чувствуя себя предателем, я медленно возвращаюсь к своему окну, за которым спешат машины, бегут-торопятся люди... Только ясень никуда не спешит - стоит себе и стоит на одном месте. А высоко над ним - небо. Наверное, оно сегодня звездное? Не знаю, давно не смотрел вверх, а из окна не видно - только соседние высотные дома, только кусочек голой зимней площади, только улица...