Быть или не быть - 1941-2004.
Лето 1941 –го года было жарким. Приазовские степи уже начали желтеть и хлеба уже были готовы к покосу. Из выцветшего неба безжалостно и как-то бессмысленно светило солнце и только легкий ветерок с моря немного облегчал страдания людей. Дети весь день пропадали на пляже. Из воды выходили посиневшие, цокая зубами, так как вода хотя и была теплой, все равно имела температуру ниже температуры человеческого тела и словно высасывала то тепло, которое поглощали детские тела, поджариваясь на солнце.
Наверное, именно так и подхватила Эвелина проклятую болезнь, которая сейчас мучила ее высокой температурой и красной сыпью по всему телу. Врач никак не мог понять, что за болезнь подкосила девочку, и отделался рецептом на стрептоцид, чтобы сбить температуру, и советом больше пить чая и фруктовых соков. Мама приносила черешни, вишни, первые еще зеленоватые яблоки и, выжав из них сок, поила свою доченьку.
По городу ползли слухи о войне, всем хотелось верить, что это были лишь слухи, но сердце невольно сжималось при одной лишь мысли о ней. По радио передавали бодрые песни и победные репортажи о сборе урожая в южных районах страны.
Отец, придя домой в субботу вечером, и, найдя Эвелину в тяжелом состоянии, начал развлекать ее, рассказывая о завтрашнем дне. Он был большим любителем астрономии и знал много интересного.
- Завтра – особый день, - говорил он, - самый длинный в году, а ночь будет совсем короткой. Ты проснешься здоровой, и мы пойдем к морю смотреть на дельфинов и дышать свежим воздухом.
Бедный отец, не мог он знать, что эта ночь действительно будет очень короткой, так как в 4 часа утра она закончится наступлением немецких войск на нашу Родину.
Началась война. Она пришла голосом Левитана, который перечислял города и села, которые падали и падали под ноги захватчикам. В душе возникал страшный покой обреченности, ничего не хотелось, казалось, что жизнь уже закончилось и никогда уже не будет ничего светлого и доброго в ней. А она приносила все новые и новые неожиданности.
Отец прибежал домой на три минуты, чтобы предупредить об эвакуации. Он был измучен, сгорблен, скулы выступили, кожа посерела, и выглядел он намного старше, чем был на самом деле. Видно было, что он не спал уже несколько ночей. Он только передавал через соседа, который работал на том же Азовочерноморском заводе, что они готовятся к эвакуации, и он не может прийти домой, но чтобы жена и дочь были готовы в любой момент бежать на железнодорожный вокзал.
Узнав через соседа, что Эвелина все еще больна, он прибежал, чтобы помочь жене переправить дочь на вокзал. Взяв уже собранные самые необходимые вещи, мать поспешила за отцом, который нес на руках больную дочурку. Почти в последний момент они подбежали к вагону, в котором должны были ехать семьи инженерно-технического персонала, но кто-то сообщил врачу о состоянии Эвелины и он не разрешил ей ехать. От отчаяния мать не знала, что делать, а отец старался убедить врача, что болезнь не заразная, но ничего не помогло. Поезд свистнул раз, второй и вагоны исподволь тронулись, отец что-то кричал матери, а она не слышала. Она понимала лишь одно - она остается в оккупации, одна, с больным ребенком на руках. А отец с разорванной душой плакал на платформе последнего вагона рядом с каким-то станком. Не мог он остаться, так как это было бы истолковано, как измена.
Домой они добрались часа через два, хорошо, что маме помогли люди, провожавшие своих родных, которые эвакуировались вместе с заводом.
Постепенно Эвелина начала выздоравливать и к концу лета она уже бегала вместе с соседскими детьми на море “драть бычков”, то есть ловить их руками в камнях на дне. Хорошо было прийти домой и отдать маме десятка два черных, худых “комкарей”. Уже тогда начались перебои с пищей, маме приходилось кое-что продавать жителям окружающих сел, чтобы иметь чем накормить дочурку.
Однажды, когда деревья еще стояли зелеными, но в воздухе уже слышалась свежесть осени, к ним прибежала взволнованная соседка. Задыхаясь и сбиваясь, она известила, что немцы, занявшие город два дня назад, повесили приказы о том, что все евреи должны нашить шестиконечную звезду на одежду и прийти на регистрацию в городскую управу, теперь так назывался городской совет. Соседка тетя Настя очень волновалась и все время повторяла: “Ты не робы цього, Лида! Не трэба, ты не схожа на еврэйку, и Эвелина у тэбэ так выцвила на сонци, шо нихто и не здогадаеться, шо вона еврэйська дитина! Дужэ мэнэ нэпокоить це отношение до вашои нации, поганэ я чую, Лидочко!»
А 19 октября та же тетка Настя и прочие соседи не дали маме пойти на рыночную площадь, куда немцы собирали всех евреев, обязав при этом прихватить с собою все ценные вещи. Доброе сердце тетки Насти сохранило Эвелину с мамой от погибели тем октябрьским теплым утром.
Вечером того же дня, укрывшись одеялом с головой, Эвелина со страхом слушала разговоры взрослых о событиях, которые произошли в городе днем. Всех, кто пришел на рыночную площадь, автоматчики с собаками повели из города в сторону Мерликовой балки, где и расстреляли. Эту весть принесли местные рыбаки, которые в море слышали длинные автоматные очереди.
На утро город замер, страшная весть распространилась очень быстро и заставила всех задуматься о будущем – одни очень боялись новой власти, а другие – начали возлагать на нее новые надежды, в особенности после того, как поползли слухи о том, что за каждого выданного еврея будут платить немалые деньги. В доме собрался большой соседский совет – надо было принимать какое-то решение, так как среди соседей были и такие, кто не побрезговал бы заработать деньги иудиным способом.
- Надо тебе, Лидия Савельевна, куда-то выехать с дочерью, - рассудительно сказал седой дед Дмитрий, - В село какое-то, где тебя никто не знает, так как у тебя еще и муж был коммунистом, не убережем мы тебя здесь, да и с продуктами там, наверное, легче будет, село есть село. Пойдешь с моим братом в Петровку, сегодня ночью и пойдете.
В сумерках постучали в оконное стекло, открыв окошко, мама поговорила с кем-то тихим шепотом и, взяв небогатое свое имущество и дочь, отправилась за старым, молчаливым мужиком в крестьянской одежде с большим посохом в руке.
Спешили, так как из города надо было выйти к началу комендантского часа, а, выйдя из города, шли полями, лесными полосами, обходя дороги.
Маленькая Эвелина очень скоро так устала, что просто уже не могла двигаться. Мама взяла ее на руки и шла, преодолевая отвалы сухой пашни, проваливаясь в ямы вдоль посадок. Ни одного стона, ни одного звука, кроме успокоительных слов Эвелине, не было слышно от нее.
Утром, когда уже путешественники выбились из сил, пришли, в конце концов, к какому-то небольшому селу, наверное, хутору, и там остановились. Хотелось есть, но больше хотелось спать. Так и повалились в каком-то сарае на солому и спали почти до вечера. То есть спала Эвелина, а мама пошла по хутору и нашла приют. Но только для себя, так как она не была похожа на еврейку и люди взяли ее прислугой в дом, а ребенка не захотели брать, очень боялись жены сельского старосты, которая уже успела заработать иудины деньги, выдав немцам чью-то невестку, которая была еврейкой.
Хозяин выкопал в ближней лесопосадке довольно большую яму, застлал ее соломой, прикрыл ветвями и опавшей листвой и поместил туда Эвелину.
Заканчивался октябрь, становилось все холоднее и холоднее, не спасало ни теплое одеяло, взятое из дома, ни солома. Сначала мама ночевала с дочкой, но потом ей передали, что соседка очень интересовалась, куда каждый вечер спешит служанка Лидочка. Хозяин сказал, что посылает ее к матери, так как старая очень боится спать сама, а маме запретил ходить к дочери каждый вечер. Теперь пищу мама носила только днем, притворяясь, что ходит собирать курай на растопку печи..
Днем, если пригревало солнышко, Эвелина выползала из ямы и сидела на старом пенечке, вспоминая, как было тепло летом, как чудесно было купаться на море, какой теплый был песок. Она постепенно начала терять вес, кашляла и мама с хозяином перевезли ее в старый покинутый дом на соседнем хуторе. Хозяин, сделав вид, что везет для материнской козы сено, запрятал девочку в него и повез их с мамой на соседний хутор.
Выехали рано, было морозно, звезды еще сияли над головой и, казалось, нет никаких немцев, есть только Млечный путь, степь и вскрик сонной птицы. Бричка качалась, мама и дядя о чем-то потихоньку разговаривали и Эвелина ощутила себя почти счастливой. Было спокойно и уютно, сон пришел неожиданно.
Море качалось под лодкой, отец загорелый и веселый быстро работал веслами, и они вместе с волнами приближались к берегу, где их уже ждала мама.
– Все, приехали, - сон будто продолжался, но голос был не отцов и Эвелина проснулась. Было холодно и влажно. Они остановились возле старой покосившейся хаты, которая одной своей стеной вросла в землю. Оконные стекла были все выбиты, дверь уже давно кто-то снял, а внутри было много перепрелой соломы.
- Этот теперь твой тайник, - сказал дядя, - дом покинут уже давно. В нем как-то останавливались на ночь цыгане, они и натаскали соломы. Там есть небольшая каморка без окон, тебе в ней будет не так холодно. Заводи ребенка, - обратился он к матери, сделай ей там кубло, и побыстрее, еще надо к родственникам заехать, договориться обо всем.
Строгий тон дяди только прикрывал его сердечную доброту. Походив вокруг, он нашел старые куски фанеры и доски и так-сяк забил окна в хате.
Когда мама завела Эвелину в каморку, они услышали какое-то рычание. Это были две собаки, которые тоже свили себе логово в уголке каморки. Эти два худющих пса на две зимы стали для Эвелины ближайшими друзьями и спасателями. Спали они вместе и грели друг друга во время морозов, так как той бутылки с горячей водой, которую приносила мама, было мало для целой ночи, она быстро стыла, а живое тепло собачьего тела согревало маленькую Эвелину и не давало ей впасть в окончательное отчаяние.
Мать приходила к дочери на часок, поздно ночью, приносила бутылку с горячей водой и чего-то “поесть” – горстку кукурузы или кусок свеклы, иногда – одну две замороженных картофелины.
Собаки же не разрешали никому приблизиться к дому, люди считали их одичавшими и боялись, поэтому никто не ходил вблизи Эвелиныного тайника.
Весна и лето 42-го принесли облегчение. Сначала Эвелина вблизи “своего” дома выкапывала и ела дикий лук, потом появились абрикоса-дичка, терпкие маленькие грушки, да и шелковица кормила малышку, когда она тайно выбиралась из своего убежища к ближайшей лесной полосе. В августе, какой-то дядя, проезжая мимо, увидел маленькую, очень худую девочку, которая искала под деревом уже высохшие груши, пожалел ее и показал, где и как можно раскопать землю под красивыми розовыми цветочками и добраться до маленьких сладких картошечек. Но эта “объедаловка” тоже кончилась. Оставалось, как и прошлой зимой, надеяться только на мамины “гостинцы”.
Собаки совсем одичали, они ходили на охоту и приходили сытые, приносили Эвелине, то суслика, то остатки какой-нибудь птицы. Зима и их заставила страдать, но они никогда не рычали и не лаяли на Эвелину, наверное, считали своим щенком, грелись сами и грели ее, лежа рядом с человеческим дитям.
А когда пришли освободители, Эвелина уже не могла ходить, две зимы в холодном доме высосали из нее все жизненные силы. Санитары воинского госпиталя вынесли из дома нечто похожее на маленький скелет, обтянутый кожей.
Больше года в госпиталях и больницах, исподволь на тот скелет наращивали мышцы. Со слезами на глазах смотрели раненые и врачи, как медленно передвигается маленькая худенькая девочка, как часто опирается на мамину руку, как собирает каждую крошку со стола во время еды.
Как хлипкий беленький росточек выбивается из-под камня ранней весной, так и Эвелина понемногу набиралась сил. Долго еще проваливалась в равнодушие во время уроков в школе, не могла бегать - болели суставы, мерзла даже летом – мама клала ей в постель бутылку с горячей водой. Тяжело она отходила от тех страшных двух зим в старом нетопленом покинутом доме, но надо было жить и она жила, наперекор всем, кто хотел ее стереть с лица земли, признательная всем людям, которые спасали ее жизнь, рискуя своими.
Когда маленькая седая женщина закончила свой рассказ, мы долго молчали. Она пришла ко мне, чтобы записать свои воспоминания и выслать их в какой-то фонд помощи. Я смотрела на нее и не могла поверить, что человек, ребенок, может столько пережить. А она, глянув на меня, улыбнулась и сказала: ”Не верите? Я и самая не могу поверить, что все это было со мной, что я осталась живой после всего этого ужаса. Но все это правда.”
Быть! 1941 – 2004.
|
|