Ивашин ворвался в офис, потрясая над головой кипой бумаги и вопя на всю редакцию:
– Идиоты! Они… это… в печать… запустили… Эту… мерзость, эту мразь…
Нинка, секретарша, поморщилась и сосредоточенно подправляя маникюр, накладываемый в пятнадцатый раз за день (я считала), произнесла:
– Да ладно вам, Константин Александрович, вы так каждый раз надрываетесь, а толку что – мы же тут не хозяева…
– Да ты понимаешь, что говоришь! – Губы несчастного редактора тряслись, вид у него был как у припадочного, – У тебя детей нету, вот ты и допускаешь такие гадости… а этого нельзя! Нельзя! Я вам говорю! Я!
Константина Александрович шумно задышал и заметался из угла в угол. Жидкие растрепанные волосы производили самое неприглядное впечатление… Бумаги он по-прежнему сжимал в руках и ожесточенно размахивал ими.
История повторялась в тысячный раз. Очередного доморощенного «таланта», умеющего красиво гадить на потеху новых интеллектуалов, допустили к печати. Но ведь наша редакция живет за счет этих «творцов». Надо отдавать этому должное. И Константин Александрович отдает. Отдает, каждый раз обрубая в себе что-то, что потом долго кровоточит и мешает ему спокойно спать.
Я опасливо выглядывала из-за своего компьютера на разворачивающуюся бурю, и надеялась, что в этот раз мне удастся избежать долгой душевной беседы с престарелым начальником. Не знаю почему, видимо из-за моей «ангельской кротости», он выбрал именно меня для эмоциональной разрядки из трех редакторов, двух корректировщиков, двух верстальщиков и одного дизайнера. Да, я еще про Нинку забыла – ну уж ее-то Константина Александрович просто боялся. Своим строптивым характером она мгновенно подчиняла себе начальство, а богатый муж, – один из заведующих «крышами» в издательском бизнесе, служил надежным гарантом нерушимости нинкиного положения на работе.
Я же, только окончив институт и приобретя неожиданно стойкое отвращение к приобретенной профессии – специалиста по связям с общественностью, устроилась за неимением ничего лучшего помощником редактора. На самом деле я обычная корректировщица – знай себе, правлю тексты по пометкам настоящих редакторов. Иногда, правда, Константин Александрович советовался со мной по тому или иному тексту. Где что подправить, чтобы смысл не исказить, а где так обыграть похабную фразу, чтобы она в тексте терялась и не мозолила глаза. Но суть от этого не менялась.
На мой взгляд, наш главный редактор – зануда. Хотя во многом с его замечаниями я соглашаюсь, мне часто приходит в голову мысль, что он слишком много придает значения моральной стороне издательского дела. В конце-концов на то у нас и демократия, чтобы свобода слова стала абсолютной. Умный человек сам решает, что ему читать, а что – нет. Если массы требуют дерьма, то нате вам, приятного аппетита…
– Маша! Пройдем в кабинет.
Константин Александрович наконец, успокоился и направился к себе. Я тяжело вздохнула, поднялась из-за стола и направилась за ним – ничего не попишешь, опять придется выслушивать длительные, чрезвычайно моральные и нравственные наставления. Перед дверью он неожиданно остановился: так, что я чуть было не уткнулась ему в плечо.
С напряженной, прямой фигурой он развернулся и чеканным шагом подошел к Варваре – второму редактору. Она сидела справа от его дверей. Некрасивая, но очень обаятельная женщина, она уже почти целый год вынуждена была брать на себя самую грязную работу – редактировать и править тексты особо мерзких писателей. От этого, или по какой другой причине, у нее вечно была искусана нижняя губа, а смех всегда был неестественным, нервным. Чрезвычайно мягкий характер не позволял ей отказывать начальнику. Кроме всего прочего, у нее было двое детей, а муж давно слинял к более практичной тетке, выкрутившись из обязательств по алиментам.
– Варя. Я прошу Вас взять ЭТО в разработку. Я не способен работать с подобными текстами. Вы знаете, я могу их уничтожить. А нам… ИМ!!! – Он воздел палец правой руки кверху… – нельзя ссориться с прибыльными писаками… Файлы у меня в папке барковского. О Боже!
Дернув головой пожилой чудак повернулся и спрятался в кабинет.
Я сочувственно посмотрела на заваленную работой Варю, поймала краем уха хихиканье Нинки и другой редакторши – они давно уже пустили сплетню, будто у нас с Константином Александровичем отношения ближе, чем следует, и нырнула вслед за мужчиной.
– Присядьте, Маша! Полистайте.
В кабинете у главного редактора хорошо. Уж не знаю, чей этот офис был раньше, но звуконепроницаемость стен колоссальная. И на голову любого присутствующего в кабинете человека в буквальном смысле обрушивается тишина с первого момента после захлопывания двери. После галдящего, скрипящего, шепчущегося и напевающего общего зала подобная роскошь – поистине блаженство.
Я рассеянно листала помятые страницы, с трудом улавливая смысл фраз. Я привыкла к подобной процедуре. Ожидала нечто вроде «она со стоном, а он с яростью, потом оба… закрыв глаза… ничто не вечно… мать ее… вот так… стреляли… свадьба…». У меня уже есть несколько схем готовой реакции на различные типы дряни. Дряни бекзвкусной и изысканной, банальной и оригинальной. Ведь по сути, главное было успокоить пожилого человека, постараться убедить его, что читать это будут не многие, а кто случайно прочтет – то забудет мгновенно или бросит, расплевавшись… а кучка золотого меньшинства, нынешнего светила искусства – сейчас не в почете и нормальные люди их слушать не станут…
Но в этот раз ситуация была совсем иная. Я что-то слышала в трансляции Нины про жутко интересный текст, изобилующий изысканной похабщиной – так, мол пишут только гении… в общем слышала, но сама еще не видела и когда начала читать, мне стало нехорошо. Трудно сразу сказать – от того ли, что враз осознала – парой часов беседы не отделаешься, разговор растянется на все пять плюс три часа после работы. Или же от самого текста.
Это было очередное творение Барковского – премерзкого таланта нашего времени. Мастерски владеющий пером, он, обладая явно нездоровой психикой, ударялся в предыдущих книгах в воспоминания своего детства – сплошной порнографический ад. Но это было еще терпимо – все-таки писал о себе, тем более, что сборники его расходились с завидной скоростью и приносили ощутимый доход владельцу редакции. Но это… Я даже вопреки своему принципу «все к лучшему» возмутилась. Книга называлась «Как раскалялась постель» и представляла собой, судя по подстрочному названию «новый взгляд талантливого человека на историю чудовища». Павел Корчагин выступал в этой книге в роли садиста-маньяка, трахающего все живое на своем пути. С ироничным, тошнотворно-приторным сладострастием, автор сего творения расписывал приключения «морального урода, взращенного советской властью».
Барковский превзошел сам себя по степени ублюдства. Мат через слово, куча насилия, безумного, мерзкого клубка человеческих тел, с которыми автор вытворял что хотел… Это был кошмар. Нормальные люди после прочтения подобных текстов какое-то время испытывают ощутимую тягу к самоубийству – настолько отвратительную слизь мрачный мир литературного творения бросал на чувства и интеллект читающего.
Я растерялась. Во-первых, во мне проснулась злость. Какое право имеет этот мелкий скот, эта гнусь так оскорблять образ прекрасного человека? Пре-крас-ного!!! Образ сильного, волевого, красивого и умного человека, пронесшего через свою короткую, но сверкающую благородством и красотой, жизнь, лучшие идеи. Какая к черту свобода слова! Это же уродство, это все равно, что убийство!
– Что, Машенька, растерялись? – Константин Александрович, нервно потягивал кофе, кидая на меня сочувственно-торжествующие взгляды. – Не знаете, что сказать. Надеюсь, вы не будете меня на сей раз успокаивать вашими пилюльками благостного равнодушия?
Я растерянно молчала, не зная даже, что будет дальше… Мысль о том, что разговор будет долгим больше не тревожила меня – мне самой было необходимо побеседовать с кем-то, кто разделил бы мое возмущение, мою обиду, мою горечь за оплеванное этой гадкой рукописью сердце Данко.
– Вы сами-то не расстраивайтесь так, Маша. Мы же с вами нормальные люди. Со здоровой психикой. Хотя… Я вот уже сомневаюсь в собственном душевном здоровье… представляете, я три часа бился со Штрофом. Я доказывал, умолял, говорил, что нельзя пачкать наше издание этой мерзостью… Но типография уже договорилась с Барковским!!! Тираж – сто тысяч! Представляете!!!
Вы помните Рыбакова? Да-да, он самый, который сейчас печатается в «Азбуке». А у нас альтернатива ему – господин Барковский. Этот больной.
Константин Александрович встал и начал мерить комнату шагами.
– Рыбаков писал как-то в романе «На будущий год в Москве» о причине, по которой люди любят подобные произведения… впрочем, какие произведения – эту гадость и произведением-то называть тошно… Так вот, причина этому – стремление гадкой, низкой стороны человеческой сущности получать подтверждения, что ВСЕ такие же низкие, мелкие и подлые. Что в мире каждый имеет своего чертика в табакерке… Потому что на фоне общего морального падения человек сам себе кажется не таким уж подлецом… Людям нравится обманывать себя, уверять, что все так и есть… что все скоты – а он, тоже скот, но чуточку лучше…
А ведь это… я знаю, вы скажете, что я зануда… но это ведь чистой воды западная психология – давать человеку то, что он просит. Потакать ему в его низких инстинктах… И на все-то у наших демократов есть отговорка – мол, захотят когда лучшего, красивого, тогда и дадим… А пока – пусть ест то, к чему тянется. Но ведь вот в чем шутка – не захотят. Не захочет человек лучшего, если с детства ему не прививать чувство прекрасного. Если не заставлять человека с ранних лет читать трудные тексты, слушать классическую музыку – он никогда и не будет желать этого… Он так и останется тупым бесчувственным скотом… Да… не перебивайте меня… Я понимаю, не все так просто… Человек все-таки не скот по своей сути… И бывают, и бывали случаи, когда из самых низких человеческих слоев выходили настоящие гении, способные оценить и воспринять прекрасное, чье божественное не было задавлено в зачатке… Но это ведь исключения… и потом, что происходит с этими гениями, когда они оказываются один на один с толпой своих бывших товарищей, нереализованных гениев? Они или сходят с ума и гибнут как личности, или становятся жестокими правителями, или же… впрочем… Это уж совсем редкость…
Маша-Маша, как же тяжко мне… Как тяжело… Вы так еще молоды. У вас впереди вся жизнь… я прожил счастливое детство… И порой я ненавидел то общество, в котором нас заставляли что-то делать. Порой не объясняя, порой… Впрочем… что об этом… Я вырос в семье простых рабочих, но меня научили видеть. Слышать, чувствовать красоту мира. Меня силком загоняли в школу и я плевался… а потом в институте – благодарил. Благодарил родителей, за то что подарили мне эту способность… смешно…. Подарили или вбили… но я… Я никогда не чувствовал себя столь связанным или изнасилованным, как чувствую это сейчас!!!
Маша! Скажите хоть что-нибудь! Я знаю! Я знаю, что говорю не о том и не заслужили вы всех этих моих излияний… Но не молчите… Я разбит… Я просто убит…
– Константин Александрович… – мой голос немного дрожал от эмоций и странной радости, – вы… я благодарна вам за откровения. И я хочу сказать, что возмущена не меньше вашего… Но, признаюсь, я растеряна. А этот Барковский… он… он… просто моральный урод. Гад и подлец. Что я еще могу сказать?
– Ах, Маша… вы не совсем так меня понимаете… Да я и говорю не очень четко. Барковский заслуживает жалости… Нет, не сочувствия, а именно жалости… Хороший человек не может не сочувствовать каждому из живущих на этой грешной планете… а вот жалостью оделить вполне может… Это больной человек. В детстве ему нанесли видимо серьезную травму не очень чистые морально родственники… а потом рядом не оказалось чуткого педагога, способного разъяснить ему такие понятия как свобода и мораль, совесть и честность… И он всю жизнь считал себя жертвой обстоятельств. Когда его гнали в школу, как и меня, он ненавидел гонителей, но я возвращался домой и мне объясняли, зачем и для чего надо учиться, а он, возможно, получал лишь взбучки или наоборот поддержку против «злобных» учителей, которые заставляют «бедняжку» переписывать сочинения и домашние задания по алгебре.
Это жизнь, девочка моя. Это жизнь…
– Но ведь мы совсем ничего не может сделать! Мы не можем запретить… – Я с трудом формулировала свои мысли… – он ведь не думает ни о чем, кроме прибыли… Я про Штрофа…
– О да! Но и я ничем не лучше… Я продаюсь каждый день… я привык своему теплому месту… Я… если подумать я ничем не лучше Барковского…
– Что вы, зачем вы так! Вы замечательный человек! Константин Александрович!
– Нет, Маша… Нет… Раз уж нас с вами сегодня пошел такой откровенный разговор… Я хочу сказать вам, что…
– Но вы же не виноваты, что у нас нет цензуры!
– Ха-ха! – главный редактор вскинулся, остановился… Посмотрел на меня сверху вниз а потом сказал тихо, но твердо, – есть цензура. Гораздо страшнее той, советской, о чем кричат наши интеллигентишки… интелектуа-а-алы, чтоб их… Имя этой цензуре, нынешней – деньги. Все ради прибыли. Если ты богат – ты достоин уважения. И общество закроет глаза на то, что ты маньяк и садист – ты ведь смог пробиться в этой жизни. Ты заработал много денег – ты герой! Ты – сила! Ч-черт…
Константин Александрович вдруг побледнел и стал медленно оседать на пол. Он слепо нашарил за спиной стол… и почти упал… Я подскочила, постаралась удержать его, подвела к креслу… Мы молчали… Он знаком попросил подать ему пиджак, выхватил из него флакончик и проглотил несколько таблеток…
Я опустилась рядом с этим человеком на колени, ставшим мне вдруг близким как отец… Он постепенно приходил в себя. Рука, держащаяся за сердце, опустилась на колени, дыхание стало ровнее…
– Ну вот… Очередной приступ… Константин Александрович, не грустите, мы справимся… Что-нибудь придумаем… Придумаем!
– Маша… Я хотел сказать вам… Я ухожу. Я не хочу больше продавать себя, свою совесть… Не могу больше… И я… у меня есть мысль… Мы можем кое-что противопоставить ему! Можем! У меня есть идея!
Старик внезапно приободрился…
– Маша, вы можете помочь мне?
– Не знаю… что вы хотите?
– Ты ведь пишешь сама немного…
Я слегка отстранилась и встала. Подошла к окну, за которым мчались бесшумные машины и неслышно стучал в окно осенний дождь. Я поняла сразу, чего хочет Константин Александрович. Он ведь главный редактор. Он способен подписать издание на выпуск без ведома Штрофа. Но что именно написать? Как? И чем обернется для меня что-либо подобное? Увольнением? Ненавистью Барковского и всей швали, ему подгавкивающей? А много ли я потеряю? За спиной опыт пяти лет работы. Высшее образование. У меня есть руки и голова… Чтобы не случилось – я в общем-то не пропаду… Догадки-догадки…
–Я согласна. – Дождь настойчиво бомбардировал прозрачными каплями стекло и мне вдруг стало очень спокойно. Наверное, так становится тогда, когда поступаешь по совести. Не заключаешь с ней сделку, а поступаешь честно. Честно с самой собой.
– Тогда наша схема действий такова.
Я знаю, что ты, читатель, можешь подумать все, что угодно. После легкой и красивой росписи по грязи мой рассказ выглядит нелепо и смешно. Но я горжусь. Горжусь тем, что я написала свой первый рассказ честно. Мной не управляют твои желания. Мной не управляет жажда денег. В этом сборнике, где мой рассказ следует сразу за «Как раскалялась постель» и заключает книгу, есть и не плохие произведения. Разные. Ты волен выбирать, читатель… Но прежде… прежде, чем рекомендовать эту книгу знакомым, подумай крепко… просто подумай: для чего ты живешь и как ты живешь? Кто вырастет из твоего ребенка, окруженного барковскими, сорокиными и честерами?
Как быть честным и зачем быть честным?
Почему надо быть честным?
Да, типография не читает книг. А владельцы часто ленятся проверять свои дела. Юридически мы с Константином Александровичем возможно и не выкрутимся… А ну и пусть… Глупо… Нелепо… Смешно…
Зато честно. И прочитают это тысячи. И задумаются… Будут плеваться или хвалить… Разве это уже так важно?
И потом, разве у нас не свобода слова?
;-)
|
|