ТРИДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ КОПЕЙКИ
В стиле блюз.
Рассказ.
Он любил Вику с четвёртого класса, и она принимала его любовь.
Она жила двумя этажами ниже, и он всегда по утрам ждал её под дверью, а после школы прощался с ней у этой же двери и шёл к себе наверх.
Её родителям нравился этот мальчик – он был из хорошей семьи: мама учительница, папа инженер.
Однажды, за день до своего шестнадцатилетия, он на спор вынес из гастронома два плавленых сырка по семнадцать копеек за штуку.
Его адвокат вяло промямлил защитную речь и уставился в окно.
Председатель суда удовлетворила требования обвинителя и определила срок наказания: полтора года в лагере общего режима.
Спецсостав вёз его трое суток за две тысячи семьсот километров от родного города.
В конце первой недели его нашли за сараем в луже собственной рвоты и в окровавленных штанах.
Он не видел лиц, потому что ему на глаза натянули ушанку.
Оправившись в госпитале, он умолял доктора помочь ему.
Доктор истратил всё своё красноречие, убеждая начальство лагеря в необходимости перевода его в другой отряд.
Начальство сочло это лишним.
Когда мама на первом свидании спросила, что с его зубами, он заплакал и сказал, что поскользнулся на лестнице и выбил их о перила.
Мама тоже заплакала: что, все восемь сразу?
Он не стал рассказывать ей о том, что ручкой швабры выбивается как раз именно это количество, когда твою голову зажимают руками и ногами.
На втором свидании – через три месяца - на его вопрос, приедут ли к нему Вика и папа, мама снова заплакала и сказала, что Вика ведь учится и не может оставить школу, а папа работает.
Он смотрел на маму, а видел Вику – Вика была очень похожа на его маму: те же светлые вьющиеся волосы и голубые – чуть ярче, правда, чем у мамы - глаза.
Папа ушёл от мамы через три дня после вынесения приговора сыну, а Вика перестала здороваться с ней и при встрече отводила взгляд, но мама не сказала ему об этом.
Ещё через три месяца мама не узнала сына: он превратился в бесплотную тень цвета его линялой спецодежды.
Он был уверен, что к нему приехала Вика. Только голос у неё стал почему-то маминым, а лицо и вовсе исчезло – лишь серое пятно в ареоле светлых вьющихся волос.
Его это нисколько не удивило – ведь уже очень давно все окружающие странным образом избавились от своих лиц, и он не понимал, зачем ему по-прежнему натягивают ушанку на глаза, когда хотят сделать то, что делают.
Он не сразу заметил, что Вика, всё ещё притворявшаяся мамой, стала бывать у него гораздо чаще, и что то, что было вокруг него теперь, очень непохоже на то, что было до того.
Те, кто раньше носил одежду двух видов – одни такую же, как у него самого, а другие форменную, с ремнями и фуражками – переоделись кто в белое, а кто в совершенно разное, вовсе не по уставу.
Среди тех, кто его окружал, было много мам (или Вик?), только с другими волосами, а то и вовсе без них – просто с завёрнутыми в белое головами.
Через какое-то время он вспомнил, что ему уже давно не натягивали на глаза ушанку, которая куда-то пропала, и он перестал бояться ложиться в постель после отбоя.
Потом он стал замечать на серых пятнах голов отдельные приметы, которые старался запоминать под определёнными именами.
Только Вика не желала снимать свою маску, на которой не было ни маминых, ни её собственных черт.
Дома всё было по-прежнему. Чего-то, правда, не хватало, но он не мог вспомнить – чего именно.
Когда Вика-мама приходила с работы, у него уже была готова целая гора маленьких картонных коробочек.
Мама-Вика хвалила его и кормила обедом.
Однажды ночью он вспомнил что-то очень страшное и испугался, что Вика-мама узнает об этом. Тогда он взял большой острый нож, пошёл в спальню мамы-Вики и проткнул ей горло.
Откуда он узнал, что нужно сделать именно это, он не помнил.
Он также не помнил, откуда узнал, что теперь надо крепко привязать верёвку к верхней трубе сливного бачка, сделать петлю, вставить туда голову и шагнуть с унитаза.
* * *
|
|