В детстве я любил бублики. С вечера бабушка ставила тесто, или как
она говорила - опа-ру. Опара пахла топлёным молоком и хмелем. Хмель
рос у бабушки в огороде. Он обвивал за-бор. В конце августа я помогал
бабушке собирать его хрупкие шишечки.
Бабушка называла август «авгрусть». Я говорил ей:
- Нет такого слова.
А она мне:
- Как же нет? Лето скончалось – радость прошла, а грусть осталась,
вместе с ей-то и уро-жай на горбу – чё ж тут веселого-то?! Авгрусть он
и есть авгрусть.
С бабушкой я не спорил. Она вон какая взрослая, жизни хлебнула,
как она любила гово-рить. А поговорить она любила. Даже с опарой для
бубликов разговаривала:
- Сладушка моя, опарушка, ишь как поднялась…Я тебя сахарком
подкормлю, мучкой присыплю, полушалком укутаю.
- Баушка, чего ты с тестом разговариваешь-то, оно ж не слышит
тебя?
- А вот и слышит! Мать моя с тестом разговаривала, матери мать с
тестом разговарива-ла, а твоя мамочка пойдёт в универсам, готовую
лепешку прикупит – ешьте, мол, наслаждай-тесь. А она, вона третьего
дня, к вечеру уже кислятиной воня/т.
- Вонят – это «воняет» что ли?
- Ну-да, душком отдаёт…- ответила бабушка, выкладывая тесто на
посыпанный мукой стол.
- Тебя вот, бабуль, послушать – так и жить сегодня нельзя.
- Дык, так оно и есть. Гляди, люди-то друг с дружкой не ладят – все
разъехались по ком-натушкам в многоэтажках-скворечниках, сидят себе
каждый в своей клетке, с соседями не здо-роваются…А у нас было – у
кажного дом, калитка не заперта – значится, хозяева в дому, захо-ди
кто хошь. Да и куды уйдёшь-то: по двору дел невпроворот. Утром
открыл глаза – и пошло-поехало: воды принеси, печку подтопи – хоть и
лето, а вода горячая нужна. Пока солнце не встало – грядки подполоть
надо. Очередь в сельпо занять тоже успеть надо, ну это один раз в
неделю, а то и в месяц. Мы ж в сельпо-то что покупали – мыло, соль-
сахар, из одёжи чего, да к празднику конфеток. Ох, любила я конфетки
такие липкие, в сахару – их мы «Дунькина ра-дость» звали.
- А почему «Дунькина», а не «Машкина»? – я уже несколько раз
подцепил пальцем сы-рое тесто, а бабушке это даже нравилось.
- Ну, как на соль-то тесто?
Я одобрительно кивнул и отщипнул ещё кусочек.
- А комар его знает – почему «Дунькина». Липкие больно, в карман
не положишь. А вкусные! Вот Дунька наверно, как я, их любила, вот и
радовалась – коли были они.
- Баушка, а ты вроде как тоже Дуня?
- Ты божий дар-то с яишницей не путай: Дунька – она Авдотья, а я
Дуся – Евдокия, зна-чит.
Евдокия говорила, а руки её проворно наминали тесто. Я смотрел
на бабушкины руки – такие жилистые, сильные. Они ловко приминали
тесто ладошками, тут же подсыпали свежей муки, и пышный ком
плюхался на стол, где его сверху накрывал бабушкин кулак.
- Дунька у меня названная сестрёнка была, - продолжала бабушка,
- Как война началась, её отца на фронт забрали, а мать простыла и
померла опосля. Дунька у нас прижилась. Она ме-ня была на год
младшее, и какая-то вся тощая, здоровья никакого. Мы не такие уж и
малёхонь-кие были – мне девять стукнуло. Фронт был далеко. Но вся
страна только на фронт и работала. Мужиков-то всех забрали на войну.
А бабы всю работу делали – кто посильнее, тех в поле. Моя мамка даже
трактор научилась водить. А мы с Дунькой насобираем в поле сваленных
колосков, обшелушим их, измелим на жернове…
- А «жернове» - чего такое?
- Жернова – да, мололка для муки. Её ещё мой дед в сарайке
сделал из двух бо-ольших булыжников: один снизу, другой сверху. Тот,
что сверху – с такой палицей деревянной, за ко-торую крутишь, и
камень об камень трётся, и зёрнышки мукой становятся, и мука из
дырки в нижнем камне сыплется.
- Так тяжело же, наверное, было?
- А как не тяжко! Мы-то работы не боялись. Сызмальства и ведро
воды притащишь, и корову подоишь. Я, было, сяду доить корову слева,
хоть мамка всегда и наказывала – справа от коровы садиться, сдою
корову, а она как лягнёт ведро, и всё молоко тю-тю. Я – в слёзы. А ко-
рове-то чё – стоит себе, косит глазом и мякиш жуёт. Мамка приучила её
во время дойки мяки-шем хлебным кормить – мы ж сами хлеб-то пекли, и
корове доставалось, ну, как лакомство. Но это до войны ещё.
Бабушка уже накатала шариков из теста, обложила ими, как
колобками, весь стол. По-том накрыла их полотенцем:
- Пущай отдохнут.
- А ты, когда маленькая была, всё время что ли работала? А как
отдыхала?
- Дед меня учил так отдыхать: вот полим мы грядку, спина
затекла, ноги уже как дере-вянные. А он говорит мне - устала чё ли, ну,
иди, передохни – воды с колодца натаскай. Воды две ходки сделаешь –
руки аж ломит – ну-ка, четыре ведра-то покачай из колодца. А он мне –
вон там, у плетня куст малины поспел – иди, собери. И приговаривал –
чтоб отдохнуть, надо работу сменить. Пособирала малинку? Теперь
можно и дальше полоть. И сам постоянно чего-нибудь делает-делает.
Бабушка в это время уже сполоснула кадку для теста и
перевернула её обсыхать. Руки о передник вытерла, под полотенце
заглянула:
- Ой, вы мои сладушки, поднялись-то как! – она вытащила один
шарик, пришлёпнула его ладонью и быстро разрезала на несколько
полосок.
- Так вот, мы с Дунькой перемололи зерна в муку-то, в плошку
пересыпали, хмеля туда щепоть, тёпленькой водички – и прикрыли,
чтоб опара поднялась. А с молотилки остатки муки не сдули – забыли в
порядок молотилку привести. А потом закрутились – воды натаскали
пока, печку подтопили, уже время пришло в опару муки добавить и
сыворотку. А там уже и катать тесто взялись, и лепить из него всякие
крендели.
- Крендель – это бублик что ли? – спросил я.
- Он самый.
И рассказала мне бабушка историю про эти самые крендели…
- Мы сначала крендели лепили, а Дуня мне говорит:
- Давай не крендели будем валять, а бублики.
- А я ей, – бабушка моя спрашивает у Дуни:
- Какая разница-то?
Дуня и раскрыла свою задумку:
- У кренделя вон скоко дырок, а у бублика одна. Если крендель съешь, а
от него малень-кие дырки в воздухе остаются, а от бублика – одна
большая. И когда уже мы всё съедим, а дыр-ки вокруг нас летать будут и
пахнуть. Маленькие-то, что – быстро улетят, а от большого крен-деля
дырка долго ещё по дому летать будет. И когда голодно в животе
станет – мы подышим большой дыркой от бублика и как будто наелись…
Солнце закатилось, мамка бабушки моей вернулась, а у них на столе
крендели и бублики готовые. Чай пить сели. А тут стук в дверь.
- Фёдоровна, - кричат со двора, - Ты дома?
Хоть ворота нараспашку всегда были, а спрошать полагалось. Голос-то
это был ихнего председателя колхоза – Ивана Игнатича.
- Заходь, Игатич, заходь, - мама Дуси крикнула в приоткрытую
дверь.
Игнатич зашёл, шапку в руках мнёт и на стол косится.
- Проходи, гость дорогой, к чаю. Бублики вот девки напекли.
- Я, Лизавета Фёдоровна, по делу. Вы вот кренделями да бубликами
шикуете, а война вокруг, а ты, Фёдоровна, бдительность потеряла.
Напекли кренделей – на всю округу запах. А мы ведь всю муку до
последней горсти в город посылаем. Откуда у тебя мука на печево?
- Да, я ж…Я ж, ты знаешь, что день деньской на пашне, на
тракторе…
- Ты мне тут демагогию не разводи! Ишь, буржуйские замашки!
Люди на фронте впро-голодь, с фашистами дерутся, землю нашу
защищают, а ты тут пирствуешь! А ну собирайся, со мной в управу
поедешь ответ держать перед товарищами. И не стыдно – а?
Мамка бабушкина зашаталась и руками ухватилась за стол:
- Ты, чего, Игнатич? – говорит, - Я же всю себя работе отдаю. И
питаемся мы, как все – чем придётся.
- А откуда крендели? Из ворованной муки. Из государственного
добра.
- Дядя Иван, это я крендели напекла, и колосья я на пашне собрала
– всё равно с краю валялись…- призналась Дуся.
- А-а! И ты туда же! Вот, вот как, ты, по-коммунистически
воспитываешь девку свою. Сейчас она колоски своровала, и потом на
убийство пойдёт и Сталина предаст…
Глаза его налились кровью, он схватил маму бабушкину за ворот
кофты и потащил к выходу. Она как-то вся обмякла и не
сопротивлялась. Дуся сдёрнула с вешалки мамино паль-тишко и
выбежала во двор. Игнатьич уже волок мамку к повозке, и всё ругался и
ругался. Дуся только и успела закинуть в телегу пальтишко, когда
Игнатьич уже хлестанул коней, и они рва-нули с места. Но тут же
Игнатьич заорал на лошадей, подтянул удила и ором орёт:
- Дуська! Дуська – твою мать! Тащи сюда крендели –
доказательства будут.
Дуся шмыгнула в избу, перепужалась – аж, сердце заколдошилось с
таким громким и неровным стуком, как бы тележка с горы понеслась.
Дунька успела стащить с тарелки один бублик. В избу влетел Игнатьич,
схватил чашку с печевом и хлопнул дверью. Потом они услы-шали
какие-то звуки в сенках, и в окошко увидели, как Игнатич тащит
жернова к телеге. У Ду-си внутри всё похолодело. Всю ночь они с
Дуняшей проплакали. Потом, с утра к ним соседка пришла – тётя Тоня,
принесла капусты квашеной. Села на табурет, глаза вытирает платком
и причитает:
- Ох, вы мои сиротинушки…
И не знала ещё Дуся, что мамку больше не увидит никогда. Потом
приехала злая тётка из управы и приказала:
- Собирайтесь! Вещи все свои возьмите, и тёплые, на зиму - тоже. В
детдом вас опреде-лят.
- Так я в детдом и попала. Дуняшу через какое-то время в другой
детдом отвезли, мы и потерялись, - закончила рассказ бабушка.
- Бабушка, ты не обожгись, давай я противень подержу, - я и не
заметил за рассказом, как бабушка уже разогрела духовку и
приготовилась ставить первую партию разложенных ряд-ком,
смазанных маслом, крендельков да бубликов.
- Противень-протвень! Лист это называется. «Противень», - не
унималась она, - Слово како-то противное. А на листе – ишь, как уля/
глись крендельки с бубликами.
- Так, вы тогда даже дырку от бублика не успели оставить в доме?
- Не-е, один-то Дуняша спрятала, мы его ночью съели пополам. И я
потом представляла, что дырка от него там в доме осталась летать. Ну,
давай, что ли чай ставь, скоро родители с ра-боты приедут...
Я долго потом ещё вспоминал этот бабушкин рассказ. И
представлял, как люди всей планеты поедают бублики, а дырки от них
летают вокруг. И мы уже дышим этими самыми дырками. А дырки начали
войну против воздуха и собрались в одну большую дыру и стали на-
зываться чёрной дырой, которая засасывала всё плохое на Земле. И как-
то ночью мне приснил-ся сон - как в чёрную дыру полетел Игнатич, и
как бабушка стояла и грозила ему бубликом. И, как откуда ни возьмись,
появилась бабушкина мама и несла она в руках огромную чашку с
бубликами и улыбалась.
|
|