Когда Владику было четыре года, он жил с мамой, папой, сестрой и братом в доме на улице Рощинской. Машины туда заезжали редко, дорога заросла травой, и выводила из города прямо в берёзовую рощу.
Владик был младший в семье: старший брат Володя в то время, до армии, работал на заводе, сестра Люба училась в седьмом классе.
Дом был небольшой: две комнаты и кухня. Просторные сени, углом примыкавшие к кухне, дверью выходили на калитку. Слева от сеней располагалась банька, за ней дровяной сарай, а дальше, опять углом – хлев, где постоянно что-то жевала и вздыхала корова Акулина. Тут же, за решётчатой перегородкой, обитали куры. Замыкал квадрат двора забор, не высокий, не низкий, как у всех соседей, с воротами и калиткой. За постройками прятался огород, где главным овощем была картошка.
В углу, между сараем и хлевом, располагалась собачья конура. Султан – старая дворняга грозного вида - сидел весь день на цепи, остервенело рвал свою клокастую шерсть и щелкал желтыми зубами, выискивая блох, и только ночью бегал свободно по двору, честно отрабатывая свой хлеб сторожа.
Владик любил свой дом и двор, как любят что-то привычное и родное, что всегда было и будет. Такой же «вечной» казалась и корова Акулина. Летом по вечерам, стоя у ворот, Владик высматривал вместе с мамой Акульку в стаде коров и коз, которое гнал по домам старик пастух, щёлкая длинным кнутом на зависть всем мальчишкам.
Акулина мычит, торопится домой, несёт в тяжёлом вымени молоко. Мама открывает ворота, запускает её во двор, где у неё приготовлена скамеечка и ведро. Она бережно подмывает корове вымя, протирает его белой тряпочкой. Тугими струйками молоко ударяет в ведро – начинается дойка...
И вот это тёплое парное молоко в крынке на столе, а потом в кружке Владика, и он выпивает молоко, не отрываясь от посуды, причмокивая и сопя. И никакой другой еды не надо, ничего лучше этого нет на свете: утром, днём, вечером – кружка молока!
В самом конце лета почтальонка принесла письмо, а в нём, как сказала мама, – «казенная бумага». Мама прочитала бумагу и очень расстроилась. Вечером, лёжа в кровати, Владик слышал, как мама с папой долго разговаривали на кухне. И оттого, что в их разговоре то и дело упоминалась корова, ему стало тревожно.
Однажды в субботу, ближе к вечеру Владик услышал громкий весёлый голос тёти Шуры, папиной сестры, которая жила в деревне неподалёку от городка. Муж тёти Шуры погиб на войне, у неё была дочь Валентина, ровесница Любы, и взрослый сын Виктор. Для Владика тётя Шура всегда привозила с собой «гостинец от зайчика»: красную морковку, зелёные стручки гороха, круглое яичко или что другое, в зависимости от времени года. Нередко она приходила одна пешком: пять километров не расстояние для сибирского жителя. На этот раз тётя Шура приехала в телеге на лошади вместе с детьми. «Зайчик передал» для племянника свежую баранку – «каральку». Владик поел «гостинец» и вышел во двор поглядеть на лошадь и на то, как Виктор станет её распрягать.
Суббота, как известно, банный день, поэтому ещё с обеда мама затопила в бане печь, а Люба, Валя и Виктор наносили из уличной колонки воды.
Когда пришли с завода папа и Володя, баня дышала жаром, вода была нагрета, приготовлено всё, что нужно для мытья: свежее бельё, мыло, мочалки, большие и маленькие полотенца, берёзовые веники. На столике в предбаннике поставили глиняный кувшин с квасом и глиняные же кружки.
В бане было два отделения. В первом, где было тепло, но не жарко, мылись из тазиков, сидя на лавке. В это отделение была обращена передняя часть печи с котлом для горячей воды и дверкой, через которую закладывали в топку дрова.
В другом отделении, где парились, устроен был полок, на котором можно было лежать, сюда выходила задняя часть печи с другой дверкой, за которой скрывались горячие камни. Когда открывали дверку и плескали на камни воду, из неё выходил ужасно горячий пар. И взрослые махали и били себя берёзовыми вениками, чтобы стало ещё горячее.
Первыми в баню, пока самый жар, отправились, как обычно, папа с Володей и с ними Виктор. Владик, как мужчина, тоже сунул было нос в парную, но долго не выдержал, сбежал.
Сидя на лавке перед тазиком с теплой водой, он пускал по воде игрушечную лодочку и слушал, как парильщики хлестали друг друга вениками, смеялись, вскрикивали и приговаривали:
- Давай, давай, давай!
- Хек-хек-хек, ехал грек!
Время от времени кто-нибудь выскакивал из парной в облаке пара, набирал в тазик холодной воды из бочки, стоявшей в углу, опрокидывал тазик на себя, и сразу возвращался в парную, откуда снова неслось:
- Э-э-эх, ядрён орех!
- Ай хорошо, добавь ишо!
Напарившись, мужчины устроились на лавке, помылись сами, помогли вымыться Владику и, наконец, вышли в предбанник одеваться. Попили квасу и все возвратились в дом, где ждали своей очереди женщины.
Мама с Любой и тетя Шура с Валентиной тоже парились – из бани в дом доносились их крики, смех и даже песни. Вернулись распаренные, розовые, с полотенцами на головах. Еще некоторое время пропадали в дальней комнате, приводя себя в порядок и, наконец, появились причесанные и принаряженные.
Достали из печи сваренную в чугуне ещё до бани картошку, нарезали сало и привезенную тетей Шурой круглую буханку домашнего белого хлеба, принесли солёные огурцы и квашеную капусту. Папа достал из шкафчика заранее припасенную бутылку водки, разлил взрослым по стаканам.
- Ну, за встречу!
- Будем здоровы!
Владик ел картошку с ароматной ноздреватой краюхой хлеба, запивал молоком. Потекла неспешная беседа. Папа расспрашивал тетю Шуру об отце, дедушке Владика. Девчонки шептались о своем, то и дело прыская от смеха.
Зашел разговор о том, что совсем скоро, этой осенью, и Володю, и Виктора должны забрать в армию.
- Куда пошлют?
- Из Сибири, говорят, теперь чаще в центр посылают…
- Ну, дай Бог, может, Москву увидят, это не на границу!
Папа вспомнил свою, еще довоенную службу в Забайкалье, а тетя Шура погрустнела, и завела песню, которую сразу подхватили мама и девочки:
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина,
Головой склоняясь
До самого тына?..
Допели песню, папа снял висевшую на стене балалайку, проверил строй, подкрутил струны, заиграл и запел:
По диким степям Забайкалья
Где золото роют в горах…
Балалайка тонко и красиво выводила мелодию, все сидевшие за столом подхватили песню:
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах…
После «Бродяги» папа, заиграл какую-то новую грустную мелодию, и когда все затихли, вдруг, хитро улыбнувшись, начал совсем другое:
Вспомни, Акулька, мгновенье,
Нашу так взволновавшее кровь,
Наше ты перво сближенье
И нашу ты перву любовь!
Мама замахала на него руками: «Петя, не надо эту!», но отец продолжил:
Помнишь, Акулька, бывала ведь штука,
Мимо меня ты ведь так не пройдёшь:
Помоев хоть ложку, немножко,
За ворот мне, было, плеснёшь!..
Песня была необычная, вроде и не очень веселая, но слова смешные. Владику хотелось услышать, что же дальше, но мама решительно взяла его на руки и понесла в комнату укладывать спать. И пока мама раздевала, он слышал сквозь одолевавшую дрему:
…А я тебя, дурень, лопатой
Шутейно огрел по спине.
Вскрикнула: «Черт полосатый!»
И ты улыбнулася мне…
Владик уснул, так и не услышав, чем там кончилось дело на скотном дворе.
Проснувшись утром от лая Султана и какого-то непривычного шума во дворе, Владик услышал голос отца за окном:
- Корову к телеге привяжете?
- К телеге! – отвечала тётя Шура, - Быстро не поедем, дойдёт Акулина…
Владик выскользнул из кровати и раздетый прибежал на кухню:
- Мама, вы Акульку… хотите отдать?
- Да, милый, - подхватила мама Владика на руки, - в городе не разрешают больше держать коров.
- Не отдавайте Акульку, - слезы и комок в горле мешал Владику говорить, - не отдавайте, пожалуйста!
В дом вошла тетя Шура и принялась успокаивать плачущего племянника:
- Акульке у нас будет хорошо - травы летом, сколько хочешь, на зиму ей сена уже заготовили, сытая будет!
- Нет, у нас ей лучше, я её люблю…
- И мы её будем любить!
- Нет, вы не будете Акульку так любить! У вас в деревне много коров, я видел…
Владик убежал в дальнюю комнату, бросился на свою кровать и разрыдался, уткнувшись носом в подушку. Мама пошла за ним, пытаясь успокоить, но он отталкивал её ногами, отпихивал руками, и она оставила его одного. Взрослые делали свои дела, а Владик горько плакал, размазывая слёзы по щекам.
Потом он сидел у окна и, всхлипывая, смотрел, как выводили из хлева Акульку, как надели на шею корове верёвку и привязали её к телеге сзади. Как тронулась, наконец, телега с сидящими в ней тётей Шурой, Валентиной и Виктором, и понуро пошла за повозкой Акулька. Владик перешёл к другому окну, которое выходило на улицу, и увидел, как Акулина повернула голову в сторону дома, посмотрела на него грустными влажными глазами и, прощаясь, сказала протяжно и печально: «Му-у-у!»
Владик долго ещё сидел у окна с глазами, полными слёз, смотрел на пустынную улицу, на молодую берёзку перед домом, на быстрые облака, которые гнал ветер…
Он не заметил, как рядом с ним оказалась мама. Она прижала его к себе, гладила по голове и приговаривала:
- Ничего, сынок, всё будет хорошо. Мы поедем к тёте Шуре в гости, и ты ещё встретишься с Акулькой!..
С наступившими осенними холодами Володю забрали в армию. Они попали с Виктором в одну артиллерийскую часть. Три года приходили домой сначала свернутые в треугольник, потом в конвертах, солдатские письма из подмосковных Мытищ.
Владик уже не «жил», как прежде, на одном молоке. Он похудел, ел как все, но люто ненавидел лук, особенно вареный. Молоко от Акульки привозила иногда в алюминиевом бидоне тетя Шура. Зимой папа с мамой стали приносить с рынка белые, как Луна, ледяные круги замороженного в эмалированных мисках молока. Круги оттаивали и становились обычным коровьим молоком.
В студенческие годы довелось Владику работать в стройотряде, который в глухой сибирской тайге прокладывал просеку для железной дороги Хребтовая – Усть-Илимск. И там однажды он услышал окончание песни «Акулька»:
…И долго улыбочка эта
Мне грезилась ночью и днем,
Снился мне сон тот прекрасный
И вместе со скотным двором!
Песню эту вечером у костра спел под гитару студент МГИМО, родом из Омска, а Владик снялся с места, отошел в темноту, потому что не смог сдержать выступивших на глаза слез.
|
|