Сложно сказать, так это было, или иначе, реальны мои воспоминания, либо же они – химера, необходимая, что бы сохранить иллюзию реальности, но никаких других воспоминаний у меня нет, а стало быть, только на них и можно опереться, ибо нет никаких фактов, свидетельствующих об обратном. Это не память о событиях, но память о самоощущении. Само ощущение миллионы раз преломлялось и искажалось на разных этапах моей биографии, но память о нём во мне нынешнем не менее реальна, чем клавиатура, на которой я печатаю этот незамысловатый текст.
Я очень плохо помню своё раннее детство, а если точнее, то сохранилось лишь три эпизода, хотя первый из них и относится к годовалому возрасту.
В маленькой комнатке нас четверо: я, мама, папа и тётя Оля, папина сестра. На улице лето – окна распахнуты, и из сада веет июньской свежестью, ветерок едва колышет занавески. Я не сплю, но и не реву – озабоченно рассматриваю родственников, пытаясь вникнуть в их разговор, понять, о чём они спорят. Отец слегка пьян, раздражён и нередко срывается на крик, две женщины с не меньшей эмоциональностью пытаются ему возражать. Бесполезно – он уже всё решил, он знает, что так лучше, осталось только убедить этих глупых баб в своей правоте, хотя это и не так важно – решение уже принято. Я не понимаю ни единого слова, я просто не знаю слов, но я чётко осознаю суть происходящего, понимаю, что так, действительно, будет лучше. В конце концов, я не выдерживаю и ухожу, громко хлопнув дверью, оставив жену и сестру перемывать мне косточки, главное, что бы сынишка не слишком испугался… Вряд ли это могло быть позднее – отец уехал на заработки в далёкую Сибирь, когда мне ещё не исполнилось двух.
Мне уже четыре. Я играю во дворе с соседской девочкой (она лет на пять старше меня). Лето, жара, меня зовут домой. Мама плачет, а бабушка рассказывает, что папу убили. Я этого не помню, я это знаю, а помню я лишь картинку, это отпечаталось в мозгу, как фотография, которая неподвластна времени: пыльная улица, силуэт дома, солнце в глаз и слова: “папу убили”. Я уже знал слова, но ни чувств, ни мыслей не было, было очень жарко. Я не плакал, не переживал, мне не было даже интересно – я совсем не помнил отца, ещё не помнил, видимо воспоминание о хлопнутой двери пришло потом, а тогда это были просто два слова, которые не имели для меня никакого смысла.
Совершенно невероятно, но я не помню больше ничего, и как я ни старался вспомнить хотя бы какие-либо детали того периода, у меня получались если не реконструкции, то непременно наслоения более поздних образов. Последнее воспоминание едва ли менее странное, чем первое, я даже не уверен, что оно моё. То есть оно не может принадлежать никому другому и, в каком-то смысле, я склонен считать его более настоящим, чем первые два. Но всё же… Начала сюжета я не помню, я просто знаю, как это начиналось. Была зима, в доме топили печь. Моей тёте Ларисе, маминой младшей сестре, в этот день исполнялось шестнадцать лет. Это событие как-то отмечалось, но я не знаю деталей. Видимо, в суматохе приятных хлопот печную затворку закрыли слишком рано. Разумеется, когда это обнаружили, я уже спал и во сне успел отравиться угарным газом. И вот я парю над моей кроваткой высоко-высоко и смотрю в низ, где я же, свернувшись калачиком, уткнувшись носом в огромную подушку, спокойно сплю, уже слишком спокойно. Я умер 15-го февраля 1976-го года…
* * *
Я умер 15-го февраля 1976-го года...
|
|