* * *
...Итак, в начале мира были шумеры,
А после — аккадцы, хетты и ассирийцы.
А дальше — такая бездна времени прошумела,
Что мы, раздумывающие, где бы нам поселиться,
Никак не могли найти достойного места —
Ведь в наших краях ни Тигра нет, ни Евфрата.
И гул цивилизаций сужался до тихой фразы,
До понимания с полувзгляда и полужеста.
И вся история — со всеми ее витками,
Со всеми ее богами и спазмами революций —
Текла сквозь пальцы водой под лежачий камень,
И дальше — из горькой чаши — чаем на блюдце.
Душа обрастала усталостью, всяким вздором,
И мы наконец осели в седой столице,
Где бог — один. Но если ему и молиться,
То только молча, и только за тех, кто дорог.
Вот так и жили. Ходили по улицам занесенным
И знали, что этот воздух не по плечу ихтиандрам,
Что жизнь, поставленная неведомым режиссером,
Сведется в конце концов к анатомическому театру.
И нам, виновато отчаянным, бесполезным,
За то, что мы так похожи, платить сверх меры...
Ты помнишь? В начале мира были шумеры...
А после — аккадцы... А дальше — такая бездна...
* * *
Извините меня. Я не знаю, о чем говорить.
Разве только — по буквам, мучительно выдохнуть имя...
Разве только заполнить скупыми словами своими
Тот кусочек пространства, что давит и жжет изнутри,
Словно воздух в метро... Никогда, никого, ни о чем...
Маска, я тебя знаю! — Такую бы память на лица,
Чтоб не словом, так ею — найти, дотянуться, продлиться,
И узнать. И простить. И остаться за правым плечом.
Все, наверно, не так, как нам видится издалека —
Очертания резче, цвета холодней и контрастней...
Одиночество стынет в иконных глазах старика.
Затянулось на тысячи лет ожидание казни.
Ум без горя. Пророк без отечества. Дым без огня.
Шумно дышит толпа, увлеченная жаром азарта.
«Право слова, — кричат, — говори!» — только что мне сказать–то?
Я не знаю, о чем говорить. Извините меня.
* * *
Вот и прошло... Вот и оплавилось...
Что разглядишь в нынешнем гневе–то?
Это вопрос. Я с ним не справилась.
Это ответ. Экая невидаль!
Дремлет алкаш около «Сокола».
Треплет народ сплетни газетные.
Ну, поищи в этом высокое! —
Так ведь найдешь... И не посетуешь...
Что тебе в них, дурочка, деточка?
Что им в твоей ритмике–тактике?
Это Москва — в линию, в клеточку —
Лупит под дых: вот тебе, так тебе!
С правом судьи, с ликом начальницы,
С вечным своим «Блин, понаехали!».
Будешь, мол, знать, как тут печалиться,
Жизнь отмерять странными вехами...
Только потом — что им останется?
Гам площадей... Небо над крышами...
Я, не родня, я, бесприданница, —
Я вас люблю, слышите? Слышите?..
* * *
И.М.
На пороге горечи, на краю
Ойкумены, скомканной до предела —
Вы делили хлеб на пятьсот краюх,
И рука дающего не скудела.
...Не узнать в лицо. Не найти приют.
Быть поэтом — или не быть поэтом...
Вы делили хлеб на пятьсот краюх,
И казалось — дело совсем не в этом.
Где была я, суетная, тогда?
Занимала очередь в бакалею?
Постигала суть? Отвечала — «да»?
...Никого мы, в сущности, не жалеем.
Я писала письма — про дом, про юг,
Про года, бесцельные и пустые...
Вы делили хлеб на пятьсот краюх.
И кололо в сердце. И руки стыли.
Бестолковой осенью был потоп —
Я пыталась верить, что понарошку.
Я пыталась веровать — а потом...
А потом воробьи доклевали крошки
* * *
Пересуды да кривотолки,
Коммунальная болтовня.
Запах липкий да отзвук долгий,
Что вам надобно от меня?
Или я не сполна платила?
Или просто не всем хватило
Неспособности обвинять?
Я, конечно, почти отсюда —
Из соседского не–тепла,
Из растрескавшейся посуды,
Из несобственного угла,
Из народа... Пишу курсивом:
Здесь бывало почти красиво...
Как легко–то я солгала.
Не бывало. Бывала — скрипка,
Гаммы, шарканье, беготня.
Отзвук долгий да запах липкий,
Что вам надобно от меня?
На растопку пошла раскраска,
Первобытная, злая сказка,
Детство, куколка, западня...
AD NOMEN
Не забуду, Господи, но прощу.
По его изношенному плащу,
По его молчанию, по следам
Я узнаю его и там.
Я узнаю его и пойду за ним,
Потому что горло от слов саднит —
На обиду, насмерть, на край Земли, —
Потому что так нарекли.
Захлебнется скрипка, замрет труба.
Это имя — горечью на губах.
Это имя — гарью или игрой...
Рассчитайсь на первый–второй!
Скажет первый, иже на небеси:
«Трудно жить и горе в себе носить.
Из одной хлебнули мы с ним реки.
Сбереги его, сбереги!
Сохрани тревожный его покой,
Заслони его хоть одной строкой.
Вдруг теперь получится? Клином клин! —
Потому что так нарекли».
И застынет звук между «ми» и «фа»,
И споткнется краденая строфа,
Потому что имя не сходит с губ,
Потому что — не сберегу...
* * *
«Это яблоко? Нет, это облако.
И пощады не жду от тебя».
С. Гандлевский
У меня леденеют ладони.
Куклы плачут и смотрят в окно.
Это Гоцци? Нет, это Гольдони.
Мне казалось, что это смешно.
...И по горло — туман да трясина,
И прилипла к ногам глубина...
Вот–те, бабка, и три апельсина...
Приплыла ко мне рыбка, спросила:
«Старче, милый, чего тебе на...»
Ничего. Над мясными рядами —
Запах гнили и полчища мух.
Это Андерсен? Это Родари.
...Синий поезд уходит во тьму...
Все запуталось, перемешалось.
То ли ведаем? То ли творим?
И не слабость — невинная шалость:
Забывать, что вчера отражалось
В тех осколках под сердцем твоим.
Что ни скажешь — все было когда–то
Кем–то сказано. Будем молчать.
Это мир. Ниже — подпись и дата.
Это Гете?
...Боюсь, это Данте.
Интересная, первая часть…
* * *
Кто для него пожалел тепла?
Ночь ли холодной такой была?
Шепот ли бабки всея Руси
Дрогнул на «Господи, упаси»?
Кто от него не отвел беды?
Вьюга разматывала бинты...
Как же я страшно тогда спала —
В снах этих немощна и стара,
Обескуражена и нема,
Спряталась, выжила из ума,
Выжгла на сердце ошметки слов:
«Боже, возьми для него тепло!».
Как же наутро мне молодой
Горько дышалось его бедой,
Как же не плакалось тяжело...
«Боже, возьми для него тепло!».
В высохших веках толкалась резь...
«Боже, возьми все, что только есть!..»
Как же потом, у другой межи,
Осознавая: «Он будет жить!» —
Счастлива, выстужена, пуста,
Я становилась одной из ста,
Тысячи, двух, четырех, восьми...
Как же ревела я, черт возьми...
* * *
Когда я была маленькой,
Мама как–то сказала:
«Твой учитель по гитаре тобой доволен.
Ты обязательно будешь музыкантом.
Береги руки, пожалуйста —
Ну, хотя бы на дерево во дворе
Больше не залезай.
Да и насчет заборов...
На вот, отнеси в комнату —
(Это она о кастрюле с супом) —
Да смотри не расплескай по пути!».
Я больше не лазила по деревьям
И обходила заборы.
Я не стала музыкантом.
Я расплескала по пути музыку...
Мама, что мне теперь беречь?
* * *
Лица из прошлого, тени из сна...
Все–то им каяться, плыть по течению.
Сгинет в детекторе мысль изреченная —
Нам ли не знать?
Будем отстаивать наши права
На понимание, на возвращение,
Требовать писем, гадать под Крещение,
Тратить слова.
Сблизит ли заново глупый пароль
«Слушай, а помнишь?..» — и дальше без умолку,
Не замечая, как пристальны сумерки
Этой порой.
Не замечая, как некто в углу
Плачет и горбится, точно наказанный.
Хватит, я помню, молчи, не рассказывай,
Спрячься во мглу!
Не вылезай за косую черту!..
...Пахнет рассвет табаком или ладаном.
Дымно? И пепел по полу? Да ладно вам.
Я подмету.
|
|