Время цвета индиго
Я так долго валялся и грыз карандаш,
и только в три сорок две по-местному
понял – завтрашний день, и весь месяц – наш.
Цвет души соответствовал цвету небесному.
Джинсы цвета индиго, мысли цвета индиго,
скачут строчки. Мигают разные знаки,
австралийской и редкой собакой динго,
лают, но не кусают. Тружусь я аки
пчела, помогая крылатой общине
подготовиться к долгим заснеженным зимам.
Собирая пыльцу хоботком. И отныне
октябрь обозначится неповторимым
в жизни, которая неповторима,
в жизни, которая непостижима.
На карте какого-то Третьего Рима,
под звуки природы и песни Жим-Жима
Обнаружены улицы, парки, гитары,
друзья и знакомые. Праздники разные,
их килограммами стеклотары
принимают тетеньки безобразные…
У Фонтана гуляют девчонки, девчушки,
и дело начинает пахнуть знакомствами…
Но в компании какой-нибудь Кнопочки или Мушки,
кажутся разговоры допросами перекрестными…
Начинаются сладкие диалоги,
и пока истекаем мы липкой патокой.
Умирают дети, поднимают налоги,
тонет баржа между Приозерском и Ладогой.
Маслянистые взгляды, неясные нотки
в голосе тонком. Жизни мозаика:
запах помады, сапожки, колготки…
Я твой – Чип, а ты моя – Гайка.
Мы пойдем далеко, метров двести – и роща,
и вольется в глаза животворная зелень.
Мы увидим часы и центральную площадь,
где обгаженный голубями Ленин…
На часах 7 P.M. И захочется выпить,
и втянуть твою ясноглазую просинь.
Ты уходишь. И жалобным криком выпи
в мою взрослую жизнь врывается осень…
Вариант
Все чаще на окнах причудливые рисунки
ноября - художника-авангардиста.
На небе: медведицы мамы и их Умки.
на улицах – грязно, в квартире, напротив – чисто.
Скрип снега неслышен. Его мы почувствуем позже.
Моя двадцатая осень станет двадцатой
зимой. И здесь называть негоже
прожитый срок – небольшой, но пузатой датой
Снова кто-то прикован к стойке бара,
налитые литры выпиты. Только пиво.
Расположилась в квартире пустая тара,
и от нее стало не так уныло.
Открыть окно. Смастерить из подушек крылья.
Ведь, в свое время пытались – Икар с Дедалом
летать (знаю: они-то по правде были),
но безопаснее горные лыжи слалом.
Воздушные струи в лицо бьют, дышать мешают.
И на ресницах льдинки, и ноги замерзли.
Но, как никогда я приблизился к раю.
Вот домофон. Вот дверь. И я почти возле.
Но потянуло вниз. Такова турбулентность.
Если бы жил на этаже десятом,
крылья не оправдали бы бесполезность
собственную. Как было уже когда-то.
Задача
Зарифмовывать собственные чувства –
сложная логическая операция.
Как итог: суррогат ремесла и искусства
предстает перед ликом божественной Рацио.
Дано: проваляться три дня в кровати.
Впитывая космос звуками радио
в виде микса из песен Орейро Нати.
Зима на головы людям гадила.
Но люди не обращали внимания,
как не по-блоковски в этом мире:
улицы, ночи, стихи, графомания.
Канифоль и струну предпочитают лире.
Итак. Дано: выйдя на улицу,
понять, что снег просыпался дважды.
А пока карагач скрипит и ссутулится,
осознать, что я живу – однажды.
Деревья гнутся, стонут, корчатся,
бедные старые эпилептики.
Мое путешествие никогда не кончится.
Я – Тур Хейердал. Это – мой «Кон-Тики».
Жители нового Геркуланума!
Спасайтесь в аптеке «Мир лекарств».
Боже, сколько же сонных царств
в одной упаковочке реланиума…
Текст набран. Кодировка – кириллица.
И я называю это стихами.
Не кантовать, и не трогать руками.
Вижу чужие, угрюмые лица.
И они восстанут упрямо и смело,
применяя для просмотра выжигательную линзу.
И останутся Микеланджело и Донателло
навеки веков черепашками ниндзя…
Когда за окном зима наступает вдруг,
а в зале тепло. И открытка дышит любовью.
Меня не отвлекает ни Пинбол, ни Нюкем Дюк.
И мысли уже третий месяц полны тобою…
Телефонный звонок. И голос, и прыгает трубка…
и я становлюсь смелее, мудрее, старше…
Ты – не какая-нибудь «каждая юбка»,
ты со мной в виртуальном свадебном марше.
Встречи. Учеба. Ты занята, я – не очень.
Раз в неделю увижу – 7 дней вспоминаю.
Но к четвергу понимаю – нет больше мочи,
четыре рамки с фотками я поломаю
В пятую вставлю твою….Потому что красивая,
потому что – смеешься. Тебе весело.
Фотографию подпишу просто – «Ты и я»,
залюбуюсь, вздохну, прижму,
плюхнусь в кресло.
Ты мне поможешь покинуть это чистилище.
Запретишь пить алкоголь. Хватит «Баг-Бира».
И перетеку в рай – тепла хранилище,
помнишь, как у Андреева, в «Розе Мира».
Нет денег, даже просто приехать к тебе.
Я курю, что придется. Бывает, что даже «Приму».
Но тебя почему-то тянет к такой голытьбе
как я. Ты любишь меня, универ и зиму…
Ты просишь меня читать мои же стихи,
говоришь, что они красивые. И я милый.
И посреди поэтической чепухи
ощущаю – я почти серафим шестикрылый.
После Нового Года мне подрежут крылья,
Ты подрежешь. Так, что взлететь не получиться.
На фотографии подпись: «Ты и я».
Слякоть. Весна. Но потом погода улучшиться.
Поздно вечером бегают маршрутки.
где-то в центре, на улице Весенней
остановок автобусных промежутки.
От зимнего холода прикосновений
мы трясемся. Мы почти друг в друге
к черту все наши предрассудки.
Ты у меня на коленях. В круге
девятом – провожу девятые сутки.
Обними. Посмотри. Я сам придумаю
свою романтическую историю.
Есть герои. Есть «ай лов ю».
остальное – театральная бутафория.
Красные руки. Носы замерзли.
но ты со мной. Ты – теплая.
Ты – замечательная. Возле.
Луна холодная и голая…
Давай начнем с тобой возню,
такую нежную, воздушную.
Шероховатости оттеню.
Ты – моя, родная, послушная.
Но ты уедешь. Сама. В автобусе.
И будет казаться мир жестоким,
а я на целом огромном глобусе,
самым маленьким и одиноким…
Штормовое предупреждение
Дали штормовое предупреждение.
Мы пили с девчонками «Алигатэ».
Смехом журча. До посинения
шутили, кривлялись и т. д. и т. п.
у нее такие запястья тонкие,
и глаза цвета, похожего на
цвет сибирской речки Кии,
невыразимые тона.
у меня такое похмелье жуткое,
такой запах изо рта,
что только какая-нибудь проститутка
мной очаруется. Но когда
небо окраситься в оттенки серого
Мы будем вдвоем. О-ла-ла.
Выключим свет во избежание нервного срыва.
Это «Олейна» мне помогла.
Дали штормовое. Было холодно.
В который раз: синоптики врут.
Гостиница. Лифт. Холл и одно
небо в окне нарушает уют.
Неси любую околесицу:
плети, что хочешь. Все стерплю.
Я был один, не годы – но месяцы,
укуси за ушко. Скажи: «люблю».
Ты из какой-то другой сказки:
«Шапочка» там, или «Белоснежка»,
но тебе нужны мои ласки –
ласки антагониста Крепкого Орешка.
Кусочек солнца в стакане с ядом,
полоска света в моих глазах,
озоном, наполнена комната, рядом
звучит в CD-плеере Иоганн Бах.
Соленые губы. И зябко, поскольку
открыта форточка – значит, дует.
Новый Год, мандарины. Хочешь дольку?
Видишь, снежинки, на небе танцуют…
У тебя такие запястья тоненькие,
и у твоей подруги. И есть браслетик.
«Франзони» - черт! Ну, совсем как голенькие,
Прикройся. Возьми тигровый пледик.
* * *
Январь простужен, сердит, и воздух с улиц
гудит не меньше, чем растревоженный улей.
Снежные звезды с грацией мокрых куриц
из бесконечности в точку стремятся пулей.
Закурю у окна, пепельницу придвинув,
отдерну шторы, кивну соседнему дому,
накину куртку, чтоб не продуло спину,
пошевелю в кармашке нагрудном икону.
Пороюсь на полках. Кроме старых тетрадок
и исписанных ручек шкаф ничего не предложит.
Лоб чрезмерно горяч, чай чересчур сладок.
Я ощущаю ночь всеми порами кожи.
Лягу, уткнувшись в стену, и пальцы, скользя по обоям,
мешая, друг другу, узнают узор на ощупь,
нет ничего вокруг, тишины кроме,
в пустом пространстве сердце услышать проще.
Ресницы, порхая над маслянистой гладью,
создали легкий бессонный мохнатый ветер.
Шарики пыли перекатываются под кроватью,
провожают долгий январский вечер.
Пальцы, ища стык между двух полосок,
бумажных обоев, влажнеют, и механизмы
жизни медленны. Воздух жесток
в преддверии утреннего катаклизма.
Уткнусь в подушку, и наступает финиш.
Пока существует ночь – существует холод,
и чем сильнее пальцы сожмешь, и брови сдвинешь,
тем он быстрей забирается под ворот…
Перед весной
Андрону Калинину
Огромный снег долго падал и падал на Кемерово,
уютные окна в домах дрожали домашним светом.
Мы шли по городу ни последними, ни первыми;
разговаривали обо всем и пели дуэтом.
Параллели судьбы неожиданно пересек экватор
и полоску шарфа, прожженную тонкой спичкой.
А рука любимой, спрятанная в рукавичку
давала тепла больше, чем масляный радиатор.
Коридоры снов, выстланные малахитом,
превращались в пещеры, как будто бы в одночасье.
Город болел зимой. Солнце болело рахитом.
Не хватало витамина D и витамина счастья.
Будущее пробегало, опаздывая на автобус,
шелестя прической, на ходу доставая помаду.
Пухленькая планета – совсем как глобус,
в руках трепетала, как пойманная цикада.
Менялись дни, отрывались, и падали на пол.
Весна окружила, со всех сторон обступила.
Первый весенний дождик хлюпал и плакал,
как бы шутя, играючи, т.е. вполсилы.
Красавица жизнь под дождем нам бежит на встречу,
смеется; сквозь мокрое платье белье просвечивает.
Ни одну весну в зародыше так не любил, как эту.
Мы идем по проспекту. И наступает вечер.
Утренние заморозки, как водится, на почве,
В оконных разводах проступают знаки.
Еще не родились мохнатые почки,
и деревья тонут в предутреннем мраке.
Странный свист ночи, протяжный свист ночи.
Кто нам рисует эту ночь, это небо.
Холодные облака рвутся в клочья,
дополняя мозаику, конструктор «лего».
Теплый свет окон, напротив окон,
я тону в их прозрачном огне, в полусвете.
В уличных криках, в улицах боком,
коротенькая песенка смерти.
Весна греет руки, дышит часто,
Мертвые сугробы грязнеют под ногами.
Я иду один, и корочка наста
Хрустит. Птичьи стаи навстречу крестами.
Зима уходит. Свет над городом меркнет,
звеня голосами, шелестя звездами, многоцветен.
А мой карий глаз медленно блекнет,
заражая окружающее явлением этим.
И колеблется воздух, дрожа между нами.
Кто мне дал эту весну, эти годы.
Этот лед, стонущий под ногами,
и гортанный крик, рвущийся на свободу…
* * *
Мир начинался комнатой, плюс шаги
гладили против шерсти зеленый ковер,
оставляя на нем геометрию ступни.
Пространство кончалось там, где дремал коридор.
Катая во рту кругленькие драже
чужих имен, не зная хозяев их,
вкус испарялся, и я понимал – уже
не позову ее, поскольку мой голос тих.
Пока пульс учащен и тревожен взгляд,
любой диалог по сути своей сложен.
Но так сложился логический жизненный ряд,
поэтому пульс учащен и взгляд тревожен.
Светает немного быстрее. Февраль дуреет,
дурнеет, его больше никто не хочет,
чувства, выращенные в оранжерее,
капризны как орхидеи. И сердце глохнет.
Любовь начинается позже, чем сердце йокнет,
покуда не скрипнет внутри маховик железный,
а ресницы, что от избытка влаги мокнут,
так сказать, критерий совсем не верный.
Поскольку я больше не просыпаюсь ночью,
сигарета скучает, лежа на подоконнике,
устраивая с подушкой ставку очную,
просматриваю цветные видеоролики.
Наутро хотелось пить. И начиналась кома.
Кривая поперла вниз. Алгоритм известен.
И эта простая жизненная аксиома
не оправдывает меня и тебе не делает чести
Город, вползая в спальню, крадется еле-
еле. Щелкает пальцами, кожа его тонка.
Я валяюсь в полупустой постели,
почти у самого выхода из
тупика.
* * *
Т.Б.
Двадцать первое. Ноль первое. По радио обещали
ночью – бурю в стакане, утром – обильные осадки.
Январские звуки похожи на выстрелы пищали,
сугробы щербаты – с них взятки гладки.
Черепиц черепушки. Рыхлым белым цветом
снег лежит на балконе. Смешаюсь с ним.
Небо – пополам треснувшим фальцетом
говорит со мной на языке суахили.
Прохладный линолеум целует ступни,
трубка захлебывается в гудках,
мысли плавают как в аквариуме гуппи,
шевелят хвостами в больших зрачках.
Поэтому темнеет немного раньше,
а как взгляд на Волгоградскую влажен,
и что частый пульс – еще чаще
Ты не знаешь,
не подозреваешь даже…
|
|