Наши судьи-эксперты
Алла Райц
Документы эксперта
Многоэтажка, шампанское и лейтенант











Главная    Новости и объявления    Круглый стол    Лента рецензий    Ленты форумов    Обзоры и итоги конкурсов    Диалоги, дискуссии, обсуждения    Презентации книг    Cправочник писателей    Наши писатели: информация к размышлению    Избранные произведения    Литобъединения и союзы писателей    Литературные салоны, гостинные, студии, кафе    Kонкурсы и премии    Проекты критики    Новости Литературной сети    Журналы    Издательские проекты    Издать книгу   
Всемирный День Писателя и
Приключения кота Рыжика.
Форум книги коллективного сочинительства"
Буфет. Истории
за нашим столом
МЕЖДУНАРОДНЫЙ ДЕНЬ СЧАСТЬЯ
Лучшие рассказчики
в нашем Буфете
Наши судьи-эксперты
Людмила Рогочая
Документы эксперта
Дети света
Наши судьи-эксперты
Вячеслав Дворников
Документы эксперта
Все по-прежнему
Английский Клуб
Положение о Клубе
Зал Прозы
Зал Поэзии
Английская дуэль
Вход для авторов
Логин:
Пароль:
Запомнить меня
Забыли пароль?
Сделать стартовой
Добавить в избранное
Наши авторы
Знакомьтесь: нашего полку прибыло!
Первые шаги на портале
Правила портала
Размышления
о литературном труде
Новости и объявления
Блиц-конкурсы
Тема недели
Диалоги, дискуссии, обсуждения
С днем рождения!
Клуб мудрецов
Наши Бенефисы
Книга предложений
Писатели России
Центральный ФО
Москва и область
Рязанская область
Липецкая область
Тамбовская область
Белгородская область
Курская область
Ивановская область
Ярославская область
Калужская область
Воронежская область
Костромская область
Тверская область
Оровская область
Смоленская область
Тульская область
Северо-Западный ФО
Санкт-Петербург и Ленинградская область
Мурманская область
Архангельская область
Калининградская область
Республика Карелия
Вологодская область
Псковская область
Новгородская область
Приволжский ФО
Cаратовская область
Cамарская область
Республика Мордовия
Республика Татарстан
Республика Удмуртия
Нижегородская область
Ульяновская область
Республика Башкирия
Пермский Край
Оренбурская область
Южный ФО
Ростовская область
Краснодарский край
Волгоградская область
Республика Адыгея
Астраханская область
Город Севастополь
Республика Крым
Донецкая народная республика
Луганская народная республика
Северо-Кавказский ФО
Северная Осетия Алания
Республика Дагестан
Ставропольский край
Уральский ФО
Cвердловская область
Тюменская область
Челябинская область
Курганская область
Сибирский ФО
Республика Алтай
Алтайcкий край
Республика Хакассия
Красноярский край
Омская область
Кемеровская область
Иркутская область
Новосибирская область
Томская область
Дальневосточный ФО
Магаданская область
Приморский край
Cахалинская область
Писатели Зарубежья
Писатели Украины
Писатели Белоруссии
Писатели Молдавии
Писатели Азербайджана
Писатели Казахстана
Писатели Узбекистана
Писатели Германии
Писатели Франции
Писатели Болгарии
Писатели Испании
Писатели Литвы
Писатели Латвии
Писатели Финляндии
Писатели Израиля
Писатели США
Писатели Канады
Положение о баллах как условных расчетных единицах
Реклама

логотип оплаты
Визуальные новеллы
.
Произведение
Жанр: ПриключенияАвтор: Алик Затируха
Объем: 565654 [ символов ]
Святое дело
Алику, братику родненькому, посвящаю.
 
СВЯТОЕ ДЕЛО
 
***
 
Художественное произведение, как и человек, может быть здоровеньким и больным. Более того, заразными
больными могут быть и полновесный телесериал, и роман разной степени упитанности, и самая тощенькая песенка. Да
не упрекнете вы меня в том, что я без надлежащего старания поработал над здоровьем своего весьма скромного во всех
других отношениях произведения.
Сердечно благодарный за ваше к нему внимание – автор.
***
 
МАНДАТ
…Итак, Вася Тихомиров, Моня Рабинович и я, не столько благодаря своим литературным дарованиям (нет-нет, мы вовсе
не отказывали себе в таких дарованиях), сколько по сиюминутной потребности и капризу одного из сильных мира этой
смутной эпохи ставшие на какое-то время его придворными журналистами, разорвали отношения со своим работодателем,
хотя и лишались очень хлебного места. Разорвали, как только поняли, что казавшийся по первому впечатлению
симпатягой во всех отношениях господин оказался крупным прохвостом.
И написанное нами между делом "Сказание о славном рыцаре Кощее Бессмертном и вздорной бабёнке Красной
Девице", первую книгу из задуманной нами серии — "Оболганные титаны Земли русской" — издатели, увы, не брали.
Поэтому, пока у нас не было новой работы и никак не задавались литературные взлёты, а финансовый жирок,
накопленный на прежней работе, позволял нам реализовать ещё одну давнюю мечту — летать буквально — этим мы с
увлечением и занялись.
Трактаты о том, как делаются самоделки, уже не раз писались. Среди них есть подлинные литературные шедевры, не
буду стараться переплюнуть их.
…Готово — и первым из нашей компании полечу я. Так как лозунг "Айда летать, ребята!", положивший начало работе
над нашим самодельным летательным аппаратом, был выдвинут мной, Вася и Моня не протестовали.
Только подъехали к давно выбранному для взлёта местечку, расположенному сразу за МКАД, только вытащили из
прицепа нашу конструкцию и собрали её, как пошёл дождь, которого по прогнозу не предполагалось. Обложив
синоптиков тяжёлыми, включая ненормативные, словесами, решили переждать дождь в машине, уверенные, что он скоро
прекратится, и нам не придётся откладывать назначенный на сегодня старт.
Для разговора в ожидании лётной погоды я выбрал давнюю и больную для нас тему, сразу придав ей полемическую
остроту:
— А не попробовать ли нам издать нашего многострадального «Кощея» за свой счёт и посмотреть — что из этого
получится?
Вася сразу не принял такое предложение:
— Ну, допустим, издадим мы «Кощея» за свой счёт. А как продать тираж? Все издающиеся за свой счёт авторы мучаются
потом с реализацией своих книг. Магазины их книги не берут, а продавать самому на каком-нибудь оживлённом
перекрёстке… Унизительное занятие, по-моему. Да и власть, приглядывающая за этим перекрёстком, быстро прихлопнет
такую торговлю.
Моня начал туманно:
— А мы не будем мучиться с реализацией нашей книги…
Когда Моня вот таким нарочито спокойным тоном зачинал свою очередную парадоксальную идею, мы с Васей
настороженно замолкали, гадая, как быстро мы сможем понять и принять её.
— Нашу книгу надо будет сжечь, — не моргнув глазом, сформулировал идею Моня.
Вася выразил своё недоумение первым:
— Как это — сжечь?
— А вот так и сжечь. На том самом оживлённом перекрёстке. А ещё лучше — у какой-нибудь станции метро.
— Что — так вот и сжечь весь тираж? — моя очередь выражать удивление неожиданным предложением Мони.
— Ну, не весь, конечно, а только небольшую часть. И не мы будем сжигать, а специальный уполномоченный совершать
такие акты представитель власти.
— Ты, Моня, не тяни кота за хвост. Рисуй-ка полностью картину задуманного тобой, — потребовал я.
— Картина начинается с того, что мы заранее извещаем как можно больше редакций, радиостанций и телестудий о том
людном месте, где будем продавать нашу книгу. Мы с тобой доставляем туда полсотни экземпляров и начинаем торговлю.
Через несколько минут к нам подскакивает истерично настроенный представитель власти и требует немедленно
прекратить её.
Правильно истолковав «мы с тобой», я тут же поднял руку как примерный ученик:
— Моня, можно, я попытаюсь отгадать, кто будет «истерично настроенным представителем власти»?
— Только одна попытка, — согласился Моня.
— «Истерично настроенным представителем власти» придётся стать Васе, — я был уверен, что уложусь в одну попытку.
— А куда он денется, придётся, — подтвердил Моня.
— А как он будет мотивировать свои истерические требования?
— Он на доведённом до высшего совершенства канцелярском языке и в очень быстром темпе зачитает какую-то бумагу.
— А доведённую до высшего совершенства канцелярщину, да ещё изложенную в быстром темпе, нормальные люди не
разумеют? — уверенно предположил я.
— Да как же можно понять такую речь, — подтвердил Моня. —Поэтому даже самые внимательные слушатели поймут
только то, что содержанием этой книги её авторы злостно посягают на какие-то запретительные уложения власти.
— И, видя, что мы не прекращаем посягать… — приглашал я Моню продолжить.
Моня продолжал:
— И, видя, что мы не прекращаем преступную торговлишку, представитель власти достаёт из своих широких штанин
бутылку с какой-нибудь горючей жидкостью, обливает ею наши книги и поджигает их.
Васю в нашем общении почти невозможно было выманить на дорогу, которая казалась ему выложенной какими-то
лёгонькими, пустенькими смешочками. Он предпочитал говорить только по существу:
— Но зачем? Почему эти книги надо будет сжечь?
— Потому что это станет самым эффектным и эффективным способом для создания читательского ажиотажа вокруг
«Кощея». И самым дешёвым, — не сомневался наш штатный «парадоксов друг». — Свидетели этого инквизиторского акта
наперегонки будут выхватывать наши книги из костра, и быстро расхватают все до одной.
— Даже наполовину сгоревшие, — поддакнул я.
— Ну, хорошо, расхватали журналисты и зеваки несколько десятков экземпляров нашей книги, а что потом? — Васю пока
не убеждала парадоксальная идея Мони.
Моня объяснил:
— А потом на неё станут работать слухи, распускаемые этими зеваками и журналюгами — отчего, почему, за какие такие
грехи такое отношение властей к этой книге? На оставшейся части тиража мы заработаем в десять раз больше, чем
заработали бы на целёхоньком, но без скандальной репутации. И продадим его быстрее в сто раз. А потом и предложения
от издательств посыплются.
— Моня, а какой всё-таки может быть предлог у властей для такого инквизиторского отношения к нашей книге? —
спрашиваю я. — Ну, тот, про который Вася должен будет истерично протараторить на доведённом до совершенства
канцелярском языке.
— Вот пусть заинтригованный читатель и выискивает этот предлог, купив нашу книгу.
— А если не будет находить? — допытывается Вася.
— Значит, плохо искал, — ставил себя на место читателя Моня. — Это будет побуждать его ещё внимательней
перечитывать наше произведение, и других побуждать к тому же. В любой книге при внимательном чтении можно найти
предлог для инквизиторского к ней отношения.
— Да, — согласился я, — если пройтись предвзятым глазом по литературе всех сортов, то можно придраться даже к
букварю. Взять, например, его легендарный перл — «мама мыла раму». Ни на одной иллюстрации к этому перлу мамы не
страхуют себя, суетясь на подоконнике. А если мама наступит на мыло, поскользнётся, а этаж не первый? Да и с первого
можно так грохнуться, что костей не соберёшь. Разве это не дурной пример от букваря всем мамам?
— Нет, всё равно, это унизительно — издавать книгу за свой счёт, а потом прибегать к таким вот низкопробным трюкам
для её распространения, — Вася не оправдывал такой оригинальный путь к читателю.
— Тогда предлагай свою идею для нашего творческого, да и физического тоже выживания, — не оставалось мне сказать
ничего другого. — Каким нам заняться делом? А то благодарные читатели даже изданного за наш счёт «Кощея» так
никогда и не дождутся. Не будет у нас никакого счёта.
В это время дождь прекратился. Ура, оставим на время земные дела и заботы, скорее — в небо!
 
…Вот и свершилось — лечу-у-у!
А почему столько пафоса? А потому, что даже полёт в кабине «кукурузника», дающий возможность видеть намного
больше, чем глядя в иллюминатор пассажирского лайнера, — даже такой полёт не подарит вам вот таких ощущений,
какие возникли у меня. Потому что я был так подвешен к нашему летательному аппарату, что мой обзор — на все триста
шестьдесят градусов.
Он, этот аппарат — наш собственный. И не потому собственный, что приобретён за деньги, выменян на что-то, получен от
кого-то в подарок и т.п. А потому, что сделан собственными руками. И даже это не будет полным определением нашего
понимания всякой собственной самоделки. Она должна быть и придумана нашими головами, а не дядиной. Сделать
своими руками ещё один дельтаплан, мото-параплан или даже огромный гидросамолёт с четырьмя моторами— это,
конечно, тоже круто, но основная идея таких самоделок, что ни говори, станет заёмной — в интеллектуальном долгу ты
будешь у тех ребят, которые первыми придумали дельтаплан, параплан, гидросамолёт…
Понятно, что нет ещё у этого летательного аппарата общепризнанного названия. Мы будем проталкивать такое —
вертоплан. Что-то в нём есть от вертолёта, что-то — от дельтаплана, что-то — от парашюта… Но комбинация — наше
изобретение. Правильней будет сказать — мы такой конструкции нигде не видели. И если она всё-таки уже есть в
гроссбухах мировых патентов, то у нас в те гроссбухи возможности заглянуть не было, и тут наша совесть чиста.
…Лечу параллельно МКАД над пустынным, скучным полем. А ведь, чего уж там лукавить, хочется хоть какого-то
зрительского внимания, хочется хоть жиденьких аплодисментов. Что, если пересечь эту дорогу-границу и немного
полетать хотя бы над окраиной столицы нашей родины? Как на этот полёт посмотрит ПВО? Как-то оно пропустило в
Москву самолёт немца-хулигана, и служивые заполучили такую громкую порку, что теперь, наверное, быстро пресекут
подобную попытку. Если поднимут на перехват меня истребители, те сразу начнут стрелять на поражение или сначала
попытаются принудить приземлиться на ближайшем военном аэродроме? Для такого случая надо было какую-нибудь
белую тряпицу захватить в полёт, чтобы размахивать ею в такой ситуации, подтверждая, что такому принуждению готов
немедленно подчиниться.
По МКАД, следя за моим полётом, едут в машине Вася и Моня.
… Нет, ПВО будет неправо, если начнёт гоняться за мной. По-моему, на таких аппаратах можно летать, где и когда
угодно, подвигая творческую общественность к полётам во всех их смыслах. Сколько и сколько полётов в истории
воздухоплавания совершались в нарушение всяких кодексов, но вот они-то и оставались в памяти тех, кто становился их
свидетелями, вот они-то и вписывались в анналы аэронавтики. А то, что над городом, как и на его улицах, запрещено
разбрасываться окурками, жвачкой и громко материться — так это и без всякого кодекса понятно.
Но-но, прочь гордыню! Ишь, чего захотел — в историю воздухоплавания попасть. Чуть только задену самый краешек
Москвы, а потом возвращусь в просторные поля. Тамошние вороны — не чета своим ожиревшим на московских помойках
сородичам, они ещё не разучились хорошо летать, буду у них пилотажу учиться.
…Ага, вот и останавливается народ, вот и смотрит с интересом вверх, а не равнодушная к техническому творчеству
общественность и вовсе приветственно машет рукой.
Ну, и как тут устоять перед естественной душевной потребностью высказаться вслух? Высказаться громко, торжественно,
возвышенно. Что, если так: «Москва подо мною. Один в вышине…». Нет, душа просит чего-то большего, душа просит
переложить чувства на музыку и спеть что-то удалое, молодецкое. Увы, ни одной «воздухоплавательной» песенки не
припоминаю, и потому во всю голосовую моченьку затягиваю песню, связанную с другой стихией — песню, которую наш
народ в охотку поёт в минуты вот такого хмельного душевного подъёма: «Из-за острова на стрежень, на простор речной
волны, выплывают расписные острогрудые челны…» Эй, вы там, внизу, — не критиковать строго моё пение! И вы бы
запели, паря, как я, над городом. Даже и не спорьте, ещё как запели бы! Потому что впервые в жизни лететь как птица и
не запеть — такое воздержание противоестественно, а потому вредно для здоровья.
Увы, полётные эмоции с восклицательным знаком продолжались недолго. Вот, оказывается, с каким звуком лопается
несущая поверхность вертоплана, сделанная из подозрительной по прочности ткани.
Что теперь? Достаточна ли скорость падения, чтобы после встречи с землёй без всяких проволочек превратиться в то, что
определяется пренебрежительным термином — останки? Или до того, как окончательно стать останками, я найду ещё в
себе силы попрощаться с миром живых: «Не поминайте лихом, дамы и господа! Летайте только на сертифицированных
летательных аппаратах. Категорически протестую против объявления 3-дневного государственного траура по случаю
моей скоропостижной кончины и погребения моего праха на центральной аллее Новодевичьего кладбища...»
Нет, не до шуток будет, когда шмякнусь с такой высоты на уличный асфальт. Уж если будет возможность произнести
последние слова, то надо обойтись без всякой театральщины, а по-деловому предостеречь свидетелей моего фиаско:
«Друзья, не повторяйте моих ошибок. Никогда не используйте в своих самодельных летательных аппаратах в качестве
несущей поверхности «курточную» ткань с плотностью всего 120 грамм на квадратный метр вместо рекомендуемого
наукой дакрона с плотностью 320 грамм. Да, получится, конечно, дороже, но зато такая несущая поверхность не лопнет
уже в первом полёте. А вот я, вопреки предостережениям своих друзей, настоял на самом дешёвом варианте, за что и
расплачиваюсь…»
Нет, даже самым свеженьким останкам такое не выговорить. Ну что же, вот и узнаю сейчас, на что они ещё способны.
Даже прогрессивная общественность, просчитав ситуацию, быстро превратилась в обыкновенных суетливых зевак, и
вместе с теми, кто никогда не претендовал на какую-то прогрессивность, поспешила к месту моего вероятного падения —
а вдруг жертва происшествия будет какое-то время фотогенично корчиться? Жертве видеть этот всеобщий порыв к месту
своего превращения в останки было очень обидно.
Эх, как рванул через широченную улицу в неположенном месте коротенький, пузатенький малый, вытаскивая на бегу из
кофра фотоаппарат. Да не простой — профессиональный фотоаппарат, вон какой у него объектив! К месту моего падения
бежит, чуть из штанов не выскакивает. Рад радёшенек — как же ему повезло: этот олух сейчас разобьётся прямо на его
глазах; какие кадры должны получиться, если вовремя успеть подбежать к месту падения.
Ну и как тут этому счастливцу не сделаться моим врагом на все оставшиеся секунды жизни. Если удастся на остатках
несущей поверхности вертоплана в последний момент сманеврировать, то постараюсь в падении так лягнуть коротышку,
чтобы навсегда отвадить его от этой садистской прыти… Нет, порыв ветра удаляет меня от него. Оставалось понадеяться
на какого-нибудь водилу, который, не успев затормозить перед коротышкой, порадует меня последний раз в жизни.
Если сейчас разобьюсь, то можно ли попасть в рай с такими кровожадными мыслишками?
Успел заметить, что Вася и Моня, понявшие, что с моим полётом творится что-то неладное, свернули с МКАД в город.
Скорость падения увеличивается — зеваки, скорее всего, не дождутся никаких интервью и рекомендаций от моих
останков.
…После удара об асфальт терял сознание на какое-то время? Уверенно ответить на этот вопрос я не мог. Но уверенно мог
утверждать, что после падения моё сознание как-то скачкообразно стало даже более ясным, без присущей ему
засорённости, мутноватости.
А что с органами чувств? Функционируют ещё?
Ещё как функционируют! Даже лучше, чем до падения.
Уж не мифический ли это третий глаз открылся — вижу одинаково хорошо всех и всё сразу — и прямо перед собой, и
сбоку, и вдали, и даже то, что сзади. Наверное, правильно будет сказать — вижу всё панорамно. И слышу одинаково
хорошо — и тех, кто говорит громко, и тех, которые шепчут чуть ли не про себя.
Плотность мыслей — необыкновенная, и переварив всё увиденное и услышанное, моё новое сознание не просто выдаёт
общий вывод свидетелей моего падения — «долетался», а бережно, ничего не теряя, раскладывает при этом по своим
таинственным полочкам все слова и интонаций этого вывода — от искреннего, со слезой, сочувствия до такого же
искреннего злорадства. Очень внимательным, аккуратным, бережливым стало моё новое сознание, а не таким растеряхой,
каким было до встряски.
Я — какой-то другой. Какой?
И вот… И вот, кажется, я уже оставил тело, в котором был только что. И в новом качестве, в новой форме или вовсе без
какой-либо формы — уже над ним. Но ещё невысоко, ещё рядом. А, быть может, и связан ещё со своим телом каким-то
образом.
Наверное, я находился в таком переходном состоянии, когда моя душа решала —покинуть ли ей навсегда помятое тело
или, внимательно присмотревшись к нему со стороны, прийти к выводу, что тело это после вовремя оказанной первой
помощи и капитального ремонта на больничной койке может ещё послужить, и поэтому не страшно в него вернуться. А
если даже душа решит, что никакие восстановительные процедуры здесь уже не помогут, то всё равно ритуал такого
отбывания в иной мир, насколько я знаю, предоставляет возможность душе каждого отбывающего какое-то время
покрутиться над местом убытия. Вероятно, для того, чтобы в последний раз удовлетворить сильнейшую человеческую
страсть — любопытство: посмотреть, а что творится вокруг оставленного ею тела?
… Ага, отбытие в иные края или в небытие задерживается. Или вообще отменяется?
Доброхоты в собравшейся около меня толпе притормозили «скорую», которая проезжала мимо. Вполне возможно, что
машина без больного не на помощь мчалась по какому-то вызову, а моталась по городу по куда более важным в эту эпоху
причинам — например, по каким-то бытовым потребностям бригады «скорой».
Не сказал бы, что врачи, мужчина в годах и молоденькая барышня, устремились к моему телу очень уж резвой рысцой,
зеваки поспешали куда проворней. Ну что скажете?
— Кажется, готов, — сказал мужчина, вероятно, благодарный моему телу за состояние, которое не заставит его, с ноющей
поясницей, долго склоняться над этим телом, предпринимая какие-то оживляющие действия.
У барышни поясница не болела, вокруг собрался народ, оценивающий теперь не только моё состояние, но и работу
врачей «скорой» — и она стала производить какие-то энергичные манипуляции с моим телом. Спасибо, милая, но твои
усилия напрасны. Вот теперь ясно осознаю — отбываю из этого мира.
А вот и Вася с Моней подбежали.
Не надо так суетиться, ребятки, не надо укорять и подгонять врачей. Сопровождай мой полёт лучшая бригада
реаниматологов, думаю, и они не смогли бы меня вытащить.
Языком и пошевелить уже не могу, так хоть глазами постараюсь передать друзьям что-то похожее на бодренькое
«Поехали!» Они меня знают, они меня поймут.
…Если бы это было отбытие в небытие, то какой смысл показывать мне это «кино»? В мгновение, но с отчётливым
высвечиванием и осознанием каждого её фрагмента промелькнула передо мной вся моя жизнь. Именно так — в
мгновение, но с осмыслением и с оценкой каждого её эпизода. Чудеса — например, за какую-то микроскопическую долю
этого мгновения память до последней буковки и запятой восстановила логическую задачу, которую я так и не смог
решить в своё время — и тут же нашёлся непростой ответ на неё. Ясно припоминались и такие крохотные мелочишки
жизни, про которые я в своё время забывал через пару секунд после того, как они происходили. Что, только при такой
вот убийственной встряске и стали работать на полную катушку все 100 миллиардов клеток моего мозга, большая часть
которых до этого откровенно отлынивала от всякой работы? Надолго ли такой скачок способностей, а главное — для
чего? Зачем показывается отходящему в иной мир человеку такое вот «кино» его жизни? Чтобы, держа скорый ответ за
неё, не роптал на память?
Ну, и что теперь? Что обещает популярная литература на эту тему? Легендарный тоннель? А в конце его — необычный
свет? Яркий, но не ослепляющий. Манящий, ласкающий, обнадёживающий. И потом окажется, что это не просто свет, а…
И вот тут у тех землян, чей недолгий путь ТУДА заканчивался выходом из этого легендарного тоннеля, коротким
контактом с этим Светом и скорым возвращением на Землю — тут человеческого языка для выражения своего понимания
происходившего с ними ТАМ никому не хватает. Чаще всего получается что-то рыхловатое по содержанию, но
восторженное по эмоциям. Если обобщить все мемуары экскурсантов на небеса, то в итоге этот Ясный Свет понимается и
признаётся ими как одна из форм Вседержителя.
Классе так в пятом… Или мы начинали задумываться об этом позже? Да, пожалуй, позже, учитывая плотную заботу КПСС
и подконтрольного ей министерства образования о нашем атеистическом мировоззрении. Но, рано или поздно, общение с
пожившими интересной жизнью старшими и собственное естественное взросление пробивало бреши даже в такой
плотной заботе. И просачивались сквозь эти бреши сомнения: а не много ли берёт на себя КПСС, пытаясь всё на свете
объяснить всепобеждающим марксистско-ленинским учением, если с помощью этого учения даже от систематического
дефицита в стране приличных штанов, башмаков и колбасы никак не получается избавиться, а производство туалетной
бумаги и вовсе не освоено. Подавляющее большинство населения СССР отбывало в иной мир, так и не познав чудесных
тактильных ощущений задницы с этим продуктом загнивающей буржуинской цивилизации. Возможно, многих из тех, кто
драпанул на Запад, кроме всего прочего, мотивировало к бегству как раз такое желание: «Там я хоть буду подтираться
настоящей туалетной бумагой, а не передовицами «Правды»!»
Какое-то время такие сомнения ощущаются лишь как робкий внутренний протест, а когда-то становятся более
решительным. А на кухне — так и вовсе во весь голос. Если твоя жизнь кому-то подвластна, то хочется, чтобы подвластна
она была силам куда более разумным и благородным, чем партии, самозвано титулующей себя «умом, честью и совестью
нашей эпохи». У власти с таким напыщенным титулом не должно быть долгого века. Таков закономерный удел всего
самозванного с напыщенными титулами.
 
…Если и я окажусь перед НИМ, надо ли будет как-то представиться и объяснить своё вознесение? Такой, мол, сякой; в
результате неверных прочностных расчётов созданного под моим диктаторским руководством летательного аппарата,
которые повлекли за собой лобовое столкновение с одной из планет солнечной системы, вызвавшее несовместимые для
жизни на этой планете последствия, прибыл для дальнейшего прохождения…
Что, набраться смелости и действительно вот так, по-солдатски, и отрапортовать, что буду готов верой и правдой служить
ЕМУ в любом месте, на любом вверенном мне посту? А проходят ли ТАМ такие поспешные, бодренькие доклады?
Нет, скорее всего, мне вовсе не понадобится представляться и что-то объяснять. ОН и так должен знать нас всех, как
облупленных. И все наши лобовые столкновения с твёрдыми телами, тем более, с теми, которые вызывают несовместимые
для земной жизни последствия, должны быть известны ЕМУ ещё до наших рапортов.
Одинаково ли ласково встречается ИМ каждая новопреставленная душа? Существуют ли в арсенале этой встречи какие-то
оттенки, сразу показывающие ЕГО отношение к твоей жизни? Из того, что мне приходилось читывать на эту тему, можно
сделать вывод: ни один из побывавших ТАМ даже слова грубого от НЕГО не услышал. Как тут не надеяться, что и я буду
встречен достаточно приветливо.
А если на этой встрече и мне будет предоставлено слово, то как следует вести себя, что говорить? Пока буду лететь по
тоннелю, надо бы подготовить тезисы для своего краткого выступления. Разумеется, никакого надувания щёк. Но и с
подобострастностью не перебрать. Едва ли униженность жалкого червя будет приветствоваться ИМ. Надо помнить, что ты
всё-таки по ЕГО образу и подобию создан, и потому держать себя с разумным достоинством…
Уже сейчас предположить, что прямо на этой встрече мне и ордерок на мой уголок в райских кущах будет выделен? Пусть
он будет попроще многих прочих, пусть будет не так наполнен соловьиными трелями и благоуханием роз, как уголок для
душ с лучшей, чем у моей, земной репутацией… Нет, таких смелых предположений я делать не стану.
Итак, если от меня на предстоящей встрече с НИМ будет хоть что-то зависеть, то вести мне себя на ней надо будет
естественно и просто. Как, собственно, и на Земле всегда должно себя вести, да кому же это всегда удаётся.
…Наверное, потом — встреча с мамой, отцом, другими родственниками.
Перед мамой сразу бухнусь на колени. Это и помимо наших желаний должно, наверное, происходить. Высшие силы, надо
полагать, сделали ТАМ такие сыновние телодвижения обязательным ритуалом. А кто не догадывается об этом сам, должен
почувствовать ощутимый побудительный подзатыльник.
Не могу себе представить нашего брата, который не испытывал бы чувства вины перед своей ушедшей в иной мир
мамой… Ну, хорошо-хорошо, пусть за всю историю человечества народилось всё-таки три-четыре таких примерных сына,
которым не в чем было каяться перед своими матерями. Нет, три-четыре — это, пожалуй, многовато. Была ли хоть
парочка? Остальным такого покаяния не избежать. А мама погладит тебя по головке и скажет: «Вот видишь, сынок, права
вера человеческая — такая встреча неизбежна. И не надо так укорять себя, ты у меня всё равно самый лучший!..» Не
сомневаюсь — если слёзы ТАМ и не физическая субстанция, то без душевных слёз и в тех краях не обойтись во время
такой встречи.
Да, это интересно: если, например, объятия ТАМ душ — это уже не физическая близость, то насколько это точная копия
её земному аналогу? И каковы ТАМ копии всех прочих земных ощущений? Какие ощущения сильнее? Вероятно, земные
должны проигрывать по накалу тем чувствам «на полную катушку», которые могут быть только ТАМ.
Много ещё перед кем повиниться предстоит мне ТАМ. Если никого не пропускать и каждый раз винить себя
добросовестно, а не скороговоркой, то за выращивание клубники на своём участке в райских кущах я не скоро возьмусь.
…Все эти размышления при отбытии в потусторонний мир заняли у меня какие-то доли секунды.
Ожидал, что сразу влечу в легендарный тоннель, но был готов и к другому старту. Например, старту, при котором буду
видеть удаляющуюся Землю, как видят её камеры, прикреплённые к взлетающей ракете. Интересно, душа будет
чувствовать при этом ускорение и перегрузки? Едва ли. У души не должно быть проблем с весом.
 
…Действительно был пинок под зад? И послышалось, или действительно кто-то беззлобно, чуть ли не зевая при этом от
сознания рутинности своей работы, произнёс: «Ты уж не обессудь, приятель, но таким, как ты, вот так положено в иной
мир стартовать…»
Сразу возникло подозрение, что при таком унизительном старте мой путь ТУДА не может быть триумфальным. И что
станет для меня окончанием этого пути?
А во что это я плюхнулся? По консистенции на чистую воду эта жижа не похожа. Густовата, и запашок у неё
специфический. Скорее, это субстанция канализационного состава. И никуда не вырвешься из этого потока, приходится
плыть по течению. Да и плаванием это было не назвать — жалкое барахтанье с задранной головой, чтобы не
захлебнуться, не глотнуть этой подозрительной гадости.
Стало быть, мне предстоит попасть ТУДА вот таким путём, который с некоторой натяжкой можно назвать водным. Ну да,
легенды и мифы народов не исключают и такой вариант. Как называется та река, по которой попадают в царство
мёртвых? Несмотря на открывшиеся у меня сверхспособности, что-то никак не припомню. Или такие сверхспособности
появляются только на короткое время отделения души от тела для просмотра итогового «кино» о земной жизни? А вот имя
лодочника, который переправляет души в то царство, почему-то помню —Харон. Перекур что ли у него, почему мне
приходится барахтаться в этой, чёрт знает из каких ингредиентов сотворённой, жиже?
Присмотрелся — нет, это не река. Пожалуй, это действительно можно назвать тоннелем. Но этот тоннель — не для
полётов. Скорее, он напоминает канализационную трубу очень большого диаметра с соответствующим содержимым,
текущим по ней. Труба, но худо-бедно всё вижу.
Поток держал меня в своей середине, и было уже не до шуток. Усиливался абсолютно реальный страх — а ведь так,
действительно, и потонуть можно. Вот тебе и «двум смертям не бывать». С неба на землю шлёпнуться — в этом хоть
какая-то романтика есть, а вот захлебнуться в нечистотах…
Этот феномен с повторными смертями может случиться только на пути между двумя мирами? Какое-то дополнительное
испытание душе?
Когда мой страх потонуть в этом несущемся жидком месиве дорос до ужаса, я увидел нечто, плывущее впереди себя.
Какое-то время невозможно было назвать это нечто хоть каким-то словом, всё-таки темновато было в тоннеле-трубе. Но я
был более лёгким элементом потока, и быстро догонял эту непонятность.
… Вот как: оказывается, если на земле души умерших не разглядеть, как ни старайся, то среди «своих» они не просто
видны, а видны в формах очень близких земным телам. И даже кое-что из той земной амуниции, в которой они закончили
свой земной путь, на них просматривается. Поэтому душу в больничном ли халате, военной форме, лохмотьях бомжа или
в деловом костюме привычней будет называть человеком.
Два человека плыли рядом, уцепившись за спасательный круг, оказавшимся при близком рассмотрении немалого размера
погребальным венком. Вероятно, он сначала оказался под рукой у одного из них, а второй, как и я сейчас, был
догоняющим. Случайно этот венок, обладающий замечательной плавучестью, оказался в потоке, или был какой-то
неведомой силой подброшен в него в качестве наиболее подходящего для ситуации символа?
Захлёбываясь, я попросил разрешения тоже воспользоваться этим необычным спасательным средством, чтобы не
погибнуть ещё и позорной смертью, захлебнувшись нечистотами. Нельзя сказать, что они обрадовались новому
попутчику. А один из них, генеральские погоны которого были видны над поверхностью потока, даже поморщился и что-
то недовольно пробурчал себе под нос. Но всё-таки эти двое не отпихнули меня, и я цепко ухватился за выделенную мне
часть венка. Отплевался, отдышался — ура, двум смертям всё-таки не бывать!
Да, было заметно, что оба моих попутчика тоже только недавно оказались рядом. Шок от перехода в наше новое
состояние не располагал к быстрому знакомству и оживлённой беседе.
Проплыли втроём совсем немного, как нас стал догонять ещё один участник этого печального заплыва. Он, тоже
захлёбываясь и задыхаясь, ещё издалека попросил разрешения воспользоваться нашим спасательным средством, чем
вызвал уже совсем плохо скрываемое недовольство генерала. Я даже заметил, что он стал энергично бултыхать ногами,
отворачивая венок от предстоящей встречи.
Ба! Да это же тот пузатенький коротышка с фотоаппаратом, который перебегал дорогу на красный, торопясь запечатлеть
мои останки.
Я, признавая свою косвенную причастность к печальной судьбе этого бедолаги, сумел подхватить его и помочь устроиться
рядом с нами. Мы оба были очень деликатны по отношению друг к другу: я никак не выражал своего удовлетворение
тем, что какой-то водила всё-таки раскатал его по асфальту; а он не упрекал меня, намекая на первопричину этого
происшествия. Я только спросил:
— Легковушка?
— Сначала легковушка, а потом мусоровоз. После легковушки я ещё шевелился.
…Почему мы, четверо, оказались рядом? Потому что в одно время покинули земной мир? И случайно ли, что среди нас —
только мужчины? Наверное, даже для самых грешных дамских душ существуют какие-то другие пути-дороги в
потусторонний мир, не так похожие на канализацию с её ароматами.
Такой способ перемещения нельзя было назвать триумфальным, он не придавал оптимизма, но теперь появилась хоть
какая-то уверенность в том, что на конечный пункт мы прибудем не утопленниками. Но вот что это за место будет?
Так как никто другой не брал на себя эту миссию, то роль бодрячка взял на себя я, и стал обнадёживать всю нашу
компанию: может быть, конечный пункт всё-таки порадует нас? Вдруг этот дискомфорт, эти неудобства в пути — просто
ещё одно испытание, которое мы должны выдержать, чтобы получить тот заветный ордерок на свой участок в райских
кущах?
Но окончательно разобравшись с родом занятий моих попутчиков, я почти полностью потерял надежду, что доберусь-таки
когда-нибудь до райских ворот. Если конечный пункт этого пути для нас четверых один и тот же, то как этот пункт может
быть раем?
— Николай, — представился коротышка. — Фотожурналист. Был им на том свете, — уточнил он. — Сотрудничал в
«Чрезвычайных происшествиях». Как раз закончил снимать последствия ограбления в ювелирном магазине с убийством
охранника, когда увидел ваше падение. Заснять и его последствия тоже посчитал своим профессиональным долгом.
Интересно, как спится журналистам такой специализации, по профессиональному долгу обязанным снимать такие вот
«последствия»?
Андрей, заранее догадываясь об отношении остальных к его профессии, представившись, криво ухмыльнулся. Да,
выражения лиц остальных стали ещё более унылыми, чем были до того.
Может российский гаишник попасть в рай? Даже сами гаишники должны обыгрывать такое предположение только как
анекдот. А если бы всё-таки по какому-то недоразумению распахнулись перед каким-нибудь гаишником райские ворота?
Ох, не позавидуешь, наверное, тогда раю! Поглазеть на это невиданное там доселе чудо — российского гаишника,
порхающего в белоснежных одеждах, с крыльями за спиной, нимбом над головой, а вместо арфы — со своим легендарным
жезлом в руках — поглазеть на это диво должны будут слететься такие огромные стаи обитателей со всех регионов рая,
что это надолго разрушит его спокойную, размеренную, счастливую жизнь. Вокруг этого гаишника устроят такую кучу-
малу и давку, что и ему только что выданные со склада новенькие крылья обломают, и мириады других придётся
отправлять в утиль. А ведь и в раю, наверное, экономика должна быть экономной. К тому же, со временем наверняка
обнаружится: с попаданием этого гаишника в рай произошла какая-то нелепая ошибка, и зря в этой давке столько
крыльев переломали, столько арф и нимбов посеяли, и столько казённой райской формы изорвали друг на друге.
Не знаю, как другие мои попутчики, но я, присмотревшись, узнал генерала ещё до того, как Евгений Семёнович Караев
представился. Доктор исторических наук и коммунист из тех, что не могут поступаться принципами. Даже в
многомиллионных трудах Ордена Красной звезды института военной истории Министерства обороны тиражи его
сочинений были очень заметны. Сочинений, в которых лихо смешивался сироп о традиционной миролюбивой политике
СССР с пылью, поднимаемой его бронетанковыми колоннами, вводимыми на территорию тех стран, которые пытались
выйти из-под опеки такой политики. А в газетно-журнальной периодике, на радио и телевидение генерал Караев был
штатным громилой ревизионистов, пересматривающих историю, написанную орденоносными институтами.
Если один из тысяч и тысяч наших гаишников и мог не брать взятки — злая нянька в детсаде умышленно несколько раз
его головкой на пол роняла, или позже у него с той же частью тела происходили какие-то злоключения, приведшие к
таким вот необратимым последствиям, — то ни один из выкормышей советской исторической школы не мог не врать всю
свою профессиональную жизнь. Врать, используя все разновидности вранья — враньё прямое, косвенное и враньё
умолчанием. Да, самые свободомыслящие из них ещё ухитрялись как-то выкручиваться и обходиться без самого
оглушительного, самого неприличного вранья, описывая, например, русско-турецкие войны, в которых приписывали
туркам в сражениях с нашим воинством уже не семикратное, как было заведено, преимущество в живой силе, числе
кораблей и количестве пушек, а всего лишь трёхкратное. Но не врать, представляя публике отечественную историю
двадцатого века, а тем паче, её советскую военную составляющую — на такой подвиг не шли и самые отчаянные
смельчаки. Иначе нечего было и мечтать об учёных степенях и новых звёздах на погонах.
Поэтому для всей этой военно-исторической учёной публики не может быть никаких исключений — пущать их в рай
должно быть категорически запрещено. А если кто-то из этих изворотливых учёных мужей, предъявляя фальшивые
документы у всех шлагбаумов и ловко обходя все заградотряды на пути в рай, доберётся всё-таки до его забора, а потом,
перемахнув через него или сделав под ним подкоп, попадёт на райскую территорию — то этот инцидент должен быть
исправлен при проверке личности первым же тамошним патрулём. Исправлен грубым, шумным выдворением.
Что-то очень уж я разошёлся в своих мысленных нападках на историков. А вдруг генерал Караев в последнее время
переродился и уже готов был стать одним из очистителей авгиевых конюшен нашей официальной истории? Или хотя бы
на смертном одре покаялся и признал-таки, что это не финны стрельнули первыми на Карельском перешейке, как он
всегда доказывал, а наоборот.
Ещё со школьных времён меня удивляла холуйская обязанность нашей военно-исторической науки, навязанная ей
«умом, честью и совестью нашей эпохи», при описании всех сражений Великой Отечественной войны, в которых наши
силы заведомо превосходили вражеские, прибегать к лукавой формуле: «С обеих сторон в этой ожесточённой битве
участвовало…» Далее — цифирьки без разбивки их по участникам сражения. Уверен, что не я один приумножал свои
грехи, зло чертыхаясь от непонимания этой хитрой арифметики. Как зло чертыхались бы в суде присутствующие, слушая
свидетеля, раз за разом тупо бубнящего: «В этой драке с обеих сторон участвовало десять человек…» — но так и не
сказавшего (родственник кого-то из проигравших, подкуплен ими?), что соотношение сторон дерущихся было восемь к
двум. И эти двое, хоть и кряхтя, постанывая, прихрамывая и выплёвывая выбитые зубы, но ушли с поля боя всё-таки на
своих ногах, а всех их восьмерых противников пришлось вытаскивать с него на носилках, причём, парочку — сразу в
реанимацию.
Взращённая непогрешимой партией историческая наука обо всех битвах даже с нашим преимуществом в силах
предпочитала говорить, уподобляясь такому вот ломающему ваньку свидетелю. И если бы в легендарном фермопильском
сражении, где с одной стороны было двадцать тысяч персов, а с другой — триста спартанцев, вместо персов были бойцы
Красной Армии, то наши историки писали бы только так: «С обеих сторон в этом ожесточённом сражении участвовало
20300 человек…» А ведь если у медиков — «не навреди», то у историков должно быть — «не наври». Что, по сути — всё
то же «не навреди».
Проверю:
— Позвольте, товарищ генерал, воспользоваться случаем и хоть теперь узнать — разобрались, наконец, окончательно
наши историки с тем знаменитым танковым сражением под Прохоровкой, с его арифметикой?
Генерал Караев был очень удивлён:
— Странный вопрос, учитывая положение, в котором мы с вами находимся. Но раз уж он задан. Это — общеизвестная
цифра: с обеих сторон в танковом сражении под Прохоровкой участвовало полторы тысячи танков.
«С обеих сторон». Нет, и на смертном одре не покаялся генерал Караев. И вот теперь уже можно было бы во
всеуслышание сказать: «Кирдык нам, мужики! В приличное потустороннее общество таких, как мы, принимать не
должны. Если мы, четверо, плывём в одно и то же место, то место это и называть вслух не хочется. Оттуда ни через его
забор не перемахнуть, ни подкопа не сделать. Побеги оттуда невозможны, караульная система там образцовая, нет
мемуаров о её проколах».
Но чего я буду расстраивать своих попутчиков, которые порой с надеждой поглядывают на меня — вдруг хотя бы мой
образ жизни и род занятий прибавят всей компании если не святости, то хотя бы той добропорядочности, которая может
послужить нам общим пропуском к заветным вратам. А я всё никак не мог выбрать из своей пёстрой трудовой, да и просто
жизненной биографии хоть что-нибудь, оправдывающее такие надежды. Ни там, ни там не было ничего святого и
достойного такого высокого поощрения. Нет, мою жизнь благочестивой не назовёшь.
Но вот генерал Караев никак не хотел признавать своих грехов:
— Как, по-вашему, куда мы всё-таки направляемся?
— Да уж не в рай, конечно. В рай не плывут по канализационной трубе, — гаишник Андрей непонимающим не
притворялся.
Журналист Николай свой отказ притворяться обозначил одной лишь мимикой, но очень красноречивой и не позволяющей
толковать её двояко.
Или всё-таки начать вялую дискуссию: надо ли спешить делать какие-то выводы, тем более — самые трагичные, тем
более — для всех сразу?
Но тут в нашу компанию буквально врезался догнавший нас какой-то здоровенный мордатый тип с толстенной золотой
цепью на бычьей шее, с богатой татуировкой и с пулевой дыркой во лбу… Тут не было никаких «разрешите», «позвольте
присоединиться», «не дайте, православные, утопнуть в дерьме на ваших глазах». Тут было грубое, нахальное
расталкивание нас у спасательного венка и гнусная матерщина в ответ на протесты против такого поведения. Тут во всей
своей красе наглел только что подстреленный «авторитет».
Через считанные секунды нас догоняет ещё один канализационный пловец. Ба, да у него тоже дырка во лбу, и он
приветственно машет рукой «авторитету». Члены одной банды, которой на «стрелке» повезло меньше противников? «Дай
руку, братан», — подплывая, просит этот подстреленный, понимая, что иначе его пронесёт мимо нас. Но «братан», решив,
что и места для того, чтобы уцепиться за венок больше нет, да и выдержит ли он ещё более возросшую нагрузку на него,
— этот мощный «братан» энергичной работой ног так повернул наш спасательный круг, чтобы ему было удобней лягнуть
подплывающего, если понадобится. Не понадобилось, того пронесло мимо, и долго ещё были слышны специфические
выражения человека, которого одновременно застрелили, предали, да ещё и в каком-то дерьме хотят утопить.
Вот тебе и «братан». Перемигнувшись, мы, четверо, решили взять ещё один грех на душу и совместными усилиями
утопить распоясавшегося злодея. Да и будет ли это грехом?
Только приступили к задуманному, как в этот момент…
Это было похоже на то, как в аквапарке с горки попадаешь в бассейн. Только здесь высота падения была побольше. Но
ни один из нас во время этого стремительного спуска не выпустил из рук венка, который так выручил всю нашу компанию
на предыдущем участке пути и который нисколько не пострадал во время падения. Так, вместе с присмиревшим
«авторитетом», все мы оказались…
А вот это уже действительно река. Не та ли легендарная река, названия которой я так и не успел узнать на Земле?
— Стикс, — знал её название генерал Караев, самый образованный из нас, что ни говори.
Потащило-потащило течение нашу компанию. И куда оно нас вынесет?
Нет, похоже, что никуда оно нас не вынесет. Быстро стало понятно, что огромного водоворота, который становился всё
ближе, нам не миновать.
— Да что же это такое! — возмущался генерал. – Уж если хотели нас утопить, то могли бы сделать это ещё там, в
канализационной трубе. Что это ещё за инквизиторские штучки?
— Да, это уже, пожалуй, перебор, — с тоской согласился Николай.
— То ли ещё будет…— мрачно предположил Андрей.
— Да и будет ли хоть что-то после того, как нас закрутит этот водоворот? — высказался и я. — Может, попадём в
«никуда», в «небытие», где уже никогда и ничего не будет?
— Да, братаны, это уже конкретный беспредел, — сделал свой приговор ситуации старающийся теперь стать в нашей
компании своим «авторитет».
Все наши инстинктивные, не позабытые ещё после земной жизни, попытки согласованными действиями попытаться
избежать попадания в водоворот, были бесполезны.
Генерал Караев упрекнул гаишника Андрея:
— Я ведь вижу — вы совсем не стараетесь! Посмотрите, как энергично действует наш новый товарищ.
И действительно, «новый товарищ», как будто предчувствуя что-то острее остальных, бултыхал ногами энергичней всех
нас.
— А чего тут зря стараться? Против такого течения и кашалоту не выплыть, — правильно оценивал соотношение
противоборствующих сил Андрей.
 
… Ни один из нас не заметил, откуда он появился на своей лодке.
Вот это и есть Харон?
Я видел иллюстрацию Гюстава Доре, где был изображён этот персонаж так, как представляли его в древнем мире. То был
старец, хоть и крепенький ещё на вид, нагота которого была прикрыта какой-то простынкой. А тут за вёслами сидел
цветущего вида малый, в той новенькой образцовой спецодежде рыбака, которую в СССР выдавали только ударникам
коммунистического труда для всяких парадных снимков.
Что это на груди у него пришпилено? То ли жетон, как у вокзальных носильщиков, то ли действительно какой-то
наградной знак? Интересно, это только мы, ещё помнящие такие снимки, должны видеть Харона вот в такой амуниции? А
граждане какой-нибудь тропической страны будут видеть его таким, какими видят своих рыбаков и лодочников — в одной
набедренной повязке?
Поставив свою лодку у ближнего к нам края водоворота, он сложил вёсла и, взяв в руки большой сачок, стал с
равнодушным видом дожидаться, когда течение поднесёт нас к борту лодки. А она даже не шелохнулась за это время.
Сначала наш Харон привычным ловким движением сачка вытащил в лодку Николая, потом меня, потом — Андрея, потом
— генерала Караева.
А вот нашего «нового товарища» он вытаскивать не стал и взялся за вёсла. Почувствовав неладное, тот отпустил венок и
уцепился за борт лодки, пытаясь самостоятельно взобраться в неё.
Ни лодочник не делал ни малейших попыток помочь ему, ни мы. Мы не смели, да, признаться, и не хотели, а вот чем
вызвано такое поведение Харона?
«Авторитет» не прекращал своих усилий остаться в нашей компании.
Сначала Харон пытался увещевать его словами:
— Перестаньте нарушать правила поведения на воде, отцепитесь от борта лодки, это может вызвать её опрокидывание.
Плывите себе своей дорогой.
Увещеваемый отказывался последовать издевательскому совету «плыть своей дорогой» и почти залез в лодку. Но,
получив несколько чувствительных ударов веслом по рукам, вынужден был оставить свои попытки.
Сначала в огромную воронку затянуло оставленный им венок, потом его самого — и водоворот тут же исчез, как будто и
не было его вовсе.
Некоторое время мы, четыре души, вытащенные Хароном в его лодку, и шелохнуться боялись. Да и как иначе? Ведь
только что и мы стояли… вернее, плыли на краю… А вот чего на краю? Земное «на краю гибели» не подходит, этот этап
нами уже пройден. Что за дела творятся на этом свете? И поведение Харона — такой с виду миляга, и такая жестокость…
И только тогда, когда место происшествия осталось далеко позади, самый смелый из нас, офицер-гаишник Андрей,
отважился спросить Харона:
— А куда это… его?..
Харон ответил с готовностью и не только беззлобно, но и без всякого раздражения:
— По разнарядке, которую я получил, его сразу к Хозяину «на огонёк» велено направить.
Кто такой Хозяин — нетрудно было догадаться. Бывало, я и сам употреблял этот естественный для его носителя титул. Ну
а к Хозяину «на огонёк» — это, надо думать, высший приговор для направляемых в его хозяйство. Или тут правильней
будет — низший?
Поделом — таким было наше общее, выражаемое взглядами друг на друга, мнение.
А с нами Харон был почти любезен:
— Да, вот так — прямо из сточной трубы, без всякого разбирательства. А вот с вами придётся ещё поканителиться, —
таким образом предупредил он наш следующий возможный вопрос.
Как много информации было заключено в этом предупреждении. Увы, информации, пока что зашифрованной для нас. Где,
кому придётся с нами канителиться, и что это будет за канитель? Но так как сразу «на огонёк» к самому Хозяину мы не
попали, да и удостоимся ли когда-нибудь такой обжигающей близости — то уже только поэтому Харон становился для нас
всё большим симпатягой. Мы бы и грести ему вызвались помочь, да какие из нас, четырёх трепещущих душонок, гребцы.
 
… Прошёл животный страх, появилась потребность осмотреться.
А вот берега у Стикса такие же скалистые, высокие, серые, мрачные и безжизненные, как на той гравюре Гюстава Доре,
которую я видел. Вода — свинцового цвета, небо тоже. Да и можно ли назвать небом этот непонятного состава купол над
нашими головами? Всё вокруг — свинцового цвета. Ни кусточка, ни цветочка, ни травинки не видно на берегах. Ни птаха
самая малая не порхнёт в воздухе, ни рыбёшка в воде не плеснёт... И тяжёлая, по- свинцовому давящая тишина вокруг.
 
…Всё лучше видно: река упирается в огромную скалу посередине её течения. В скале, чуть выше уровня воды — жерло, в
которое свободно пройдёт человек любого роста. Под жерлом — скальный выступ похожий на причал.
К нему и направляемся.
…Причалили.
— Где ты их выловил? — подхватывая на лету брошенный Хароном швартовый конец, спросил у нашего лодочника
появившийся на причале служивый.
— У московского слива.
— Да оно и так понятно, — криво усмехнулся служивый. — Вон какие у всех надутые, недовольные столичные рожи.
Видно, и здесь ждут каких-то привилегий. К Хозяину «на огонёк» кого-нибудь из этой компании отправил?
— Одного.
— Да уж, из московской канализации кто-нибудь туда обязательно сразу попадает. Богата грехом российская столица.
Что, и здесь, в потустороннем мире, у москвичей тоже неважнецкая репутация? А разве другие физиономии грешников,
которые видел раньше этот грубиян, сияли? Хотя… Хотя, у кого-то, быть может, и сияли — от радости, что сразу к Хозяину
«на огонёк» не попали, хотя вполне этого заслуживали.
— Посмотрите последний раз на воду. Даже такую вы больше никогда не увидите. Ну, разве что в котлах… кипящую, —
глумливо посоветовал нам причальный.
Да, видать, и в этом мире служивый народ по-разному относится к своим обязанностям. У этого типа не было
добродушного безразличия к нам Харона. Как только мы вышли из лодки, он зло толкнул каждого из нас в спину,
направляя к тёмному жерлу в скале, хотя мы и сами понимали, что нам теперь туда дорога. После возмущённого: «Что вы
себе позволяете!» — генерал Караев получил ещё более чувствительный толчок: «Поговори ещё у меня, каторжник!»
Ну, вот и первый ясный намёк на то, кем нам предстоит стать.
Идти пришлось недолго.
…Ну и что это?
Так может выглядеть внутри огромный железнодорожный вокзал в курортный сезон. Ни конца, ни края этого зала не
видно было, народу — тьма. Некоторые — вероятно, прибывшие сюда, как и мы, недавно — вели себя робко, даже
трусовато, всем уступали дорогу, жались к стенам. Ну а те, кто, как видно, давно пребывали здесь, чувствовали себя
старожилами, вели себя нагловато, толкались, растопырив локти, разгуливая по залу.
Наконец, Андрею удалось остановить одного из снующих по залу грешников и спросить, жестом обводя всё вокруг:
— Что это? Что нам тут теперь делать, куда идти?
Спрошенный удивлённо ответил:
— Как что! Это — Сортировочная. Российская зона, мужское отделение. А вам очередь в регистратуру надо идти занимать,
на собеседование записываться, — и ушёл, не дожидаясь других вопросов.
Препротивнейшее удивление: как будто сам какое-то время назад, поджав хвост, не задавался таким же вопросом.
Не нужно было быть большим логиком, чтобы понять — мы ещё не в преисподней. Точнее говоря, не в самом её низу. Это
было понятно из названия места, где мы сейчас оказались — Сортировочная. Сколько будет ещё пересадок? А ведь на
Земле мы были уверены: помер, ать-два — и ты оказываешься на одном из полюсов потустороннего мира.
Стали интересоваться у мотающихся по Сортировочной грешников — а где же находится нужная именно нам, москвичам,
регистратура. Но тутошний народец вёл себя, как пассажиры на платформе метро: даже те, кто знал ответ на вопрос, или
проскакивали мимо, разводя руками, или притворялись глуховатыми, подслеповатыми, а то — и придурковатыми, высунув
для убедительности язык. Да, здесь, на Сортировочной, наш народец всё ещё оставался при всех своих земных
привычках.
Наконец, один переспросил:
— Москвичи? Так вам своё окошко легко найти — к нему самая большая очередь стоит.
Могли бы и сами догадаться. Быстро нашли нужное нам окно регистратуры, заняли очередь.
Народу в очереди было много, двигалась она небыстро, некоторые из впереди стоящих стали подходить к нам,
интересоваться — из каких мы московских районов.
Один из подошедших оказался моим земляком с Бирюлёво-Западного, но меня опередил со своими вопросами к нему
наш журналист Николай:
— А эта бюрократическая возня на Сортировочной долго может продолжаться?
Конечно, Николая, да и всю нашу компанию, больше устроил бы утвердительный ответ. Здесь, на Сортировочной, кожу с
нас снимать, пожалуй, не станут, а чем дальше будут отодвинуты всякие наказания, тем лучше.
— И в регистратуре бывают задержки, и на собеседование могут не сразу вызвать, и само оно с каждым из грешников
занимает разное время. Да и после окончания собеседования не сразу ведь на такси тебя в назначенное приговором
место отправят. Наберут этап, специальный транспорт подадут…
— А что это за собеседование такое? — своей презрительной интонацией генерал Караев заранее не признавал
законности и справедливости всего происходящего на Сортировочной. — Что означает это так неуместное здесь словцо?
— Вероятно, на Сортировочной из психологических соображений этим словом заменили выражение «Страшный суд». На
страшном суде грешник со страха и слова не сможет вымолвить. Но и собеседование — процедура серьёзная, ведь по его
результатам определяется окончательное местечко нашего брата в преисподней. И это может быть такое местечко,
которое и называть страшно.
Расспрашивать земляка продолжил я:
— Со всеми, прибывающими на Сортировочную, проводится такое собеседование?
— Со всеми. Кроме таможенников и гаишников, разумеется. Те после регистрации сразу отправляются на Придорожную.
Догадавшись по нашей реакции, что среди нас есть представитель одной из этих заведомо многогрешных профессий,
землячок тут же попытался подсластить пилюлю:
— Так это же одна из самых верхних станций преисподней. Вторая от Сортировочной на пути вниз. Режим там никак не
назовёшь очень уж строгим. Для многих и многих попасть туда, а не куда-нибудь ниже, считается большой везухой. И с
Придорожной, в отличии от лежащих ниже станций, ещё можно подать апелляцию. Правда, для этого надо будет
возвращаться на Сортировочную, а это ох как непросто.
«Вниз»! «Ниже»! Вот оно, со страхом ожидаемое ещё на Земле. Значит, из Сортировочной нам предстоит перемещение
уже не по какой-то горизонтали. А что мы хотели: путь в преисподнюю — какая тут может быть горизонталь. Только всё
ниже и ниже.
За время стояния в очереди мой земляк успел кое-что узнать об устройстве потустороннего мира.
…— Здесь — свой жаргон. Рай называют Верхним хозяйством, ад — Нижним.
Надо же! Ведь и я в некоторых своих литературных измышлениях тоже так называл рай и ад. Впрочем, надо думать, не я
один употреблял такие выражения. Уж очень понятно и удобно ложатся на российский язык эти названия.
Земляк продолжал делиться своими познаниями:
— Верховенствующую суть Верхнего хозяйства величают по-разному, ну а Нижнего только так — Хозяин.
— А в Верхнее хозяйство попадает кто-нибудь из Сортировочной после собеседования? — всё ещё надеясь на лучшую
для себя участь, чем даже самые верхние станции Нижнего хозяйства, спросил наш генерал-историк.
— Реже редкого. В рай человеческая душа попадает с Земли сразу, если она того заслужила. Пролетая, как заведено,
через ведущий туда тоннель. А всем грешникам положено прибывать сюда, на Сортировочную. И уже отсюда они
распределяются по станциям Нижнего хозяйства — от самой верхней и до самой нижней. Кто какой режим заслужил.
— Так, может быть, здесь, на Сортировочной, можно и вечно торчать? — поинтересовался я. — Не регистрироваться, не
проходить собеседование — и всё…
— Лучше и не пытаться так поступать. Обязательно настучат на тебя…
Земляк поведал нам, что Сортировочная наводнена стукачами, которые внимательно следят за теми, кто норовит вновь и
вновь занимать очередь в регистратуру, а то и вовсе увильнуть от регистрации, бесцельно слоняясь туда-сюда.
— А какой от этого интерес стукачам? — продолжил своё интервью Николай. — Пайки здесь вроде бы никакой нет, денег
тоже…
— Интерес очень даже есть. Самые удачливые стукачи могут очень долго на Сортировочной торчать. Но со временем и
среди таких происходит ротация. Проторчать на Сортировочной вечность ни у кого не получится.
— Станции разные, а сроки всем дают одинаковые? — спросил Андрей, хотя, наверняка, и сам знал ответ на этот вопрос.
— Разумеется. Всем — пожизненный.
Казалось бы, генерал Караев задаёт глупейший вопрос, пытаясь уточнить:
— Пожизненный — это как здесь надо понимать?
Удивлённый земляк даёт, казалось бы, очевидный, бесспорный ответ:
— Вечность, господа, вечность! Ну как это ещё можно понимать? Просто, если сразу сказать только что прибывшему с
Земли человеку про «вечность» — так он и осознать этого не сможет. С пониманием вечности у всех землян — большие
проблемы. Пожизненный срок — это для только что прибывшей на этот свет души как-то понятней.
А, по-моему, вопрос Евгения Семёновича был не только не глупым, а очень даже глубоким, и землячок напрасно спешил
так бодро отвечать на него. Это ещё как сказать: одно ли это и то же — пожизненный срок в преисподней и вечный.
Преисподняя — часть Вселенной. А Вселенная — не вечна, и, как уже доказано, рано или поздно схлопнется вместе со
своей преисподней. А что тогда с бессмертной душой? Уже и тюрьмы у неё нет, а ей всё срок мотать? Как? Где?.. Хотя,
учитывая, что Вселенная схлопнется только через миллиарды лет, что вечный срок, что пожизненный — один хрен.
Понятно, что нас очень интересовали подробности — названия станций Нижнего хозяйства на разных уровнях
преисподней, режимы содержания там...
А начну-ка я, перекрестившись, с самого низа:
— А что происходит у Хозяина «на огоньке» с теми, кто его особенно заинтересовал, с теми, кто сразу к нему попадает?
— Что происходит у Хозяина — об этом даже слухов никаких нет. Лифт с этапами из Сортировочной никогда не
опускается ниже предыдущей станции.
— Надо думать, зверства у Хозяина «на огоньке» самые запредельные во всём Нижнем хозяйстве? — сделал я, как мне
казалось, логичное предположение.
— И такое, наверное, бывает, но совсем не обязательно. Скорее всего, они у Хозяина — самые изобретательные, самые
оригинальные во всей преисподней. Он ведь тоже творец, и не запредельность зверств должна быть целью его
творчества, а их совершенство, их созвучность времени, их своеобразная садистская красота.
А землячок-то, судя по лексике, был на Земле творческим человеком, и даже когда грешил, старался, наверное, чтобы
эти грешки тоже были как можно более совершены по форме и по-своему красивы.
— А перед гостиной Хозяина — что за станция? Ну, та, до которой опускается лифт из Сортировочной. И какие ещё есть
станции с особо строгим режимом? — спросил журналист Николай.
— Последняя станция перед гостиной Хозяина называется Светлое будущее, а перед ней — Котловая. Вот на них — самые
строгие режимы, хотя на Котловой он всё-таки помягче. Но на ту и другую станции редко кто попадает. К такому особо
строгому режиму мало кто приговаривается после собеседования.
— А о том, что конкретно происходит на этих станциях, просачиваются какие-то слухи? — оглядываясь по сторонам,
копался в преисподней Николай.
— Ну, процедуры, которые проводятся с попавшими на Котловую, понятны из её названия — это всякие разновидности
тепловой обработки, — ухмыльнулся землячок, но тут же замолчал и стал серьёзней. Было понятно: с какими
интонациями говорить про Котловую — с этим он до сих пор не определился. А шутить про «всякие разновидности
тепловой обработки» долго не получится.
Подстёгиваю бирюлёвского земляка к продолжению разговора:
— А что творится на станции, которая находится даже ниже Котловой? Такое милое название — Светлое будущее, и
самый строгий режим. Как это объяснить?
— А вот что творится на станции Светлое будущее — тут такого наслушаешься. Такого! — развёл руками наш информатор.
Не решается хоть что-нибудь из услышанного считать достоверным? Или даже говорить ему об этом страшно?
Хорошо, раз о нижних станциях преисподней интервьюируемый знает ненамного больше нашего, а быть в роли знатока
ему, похоже, нравится, то, может быть, о верхнем уровне Нижнего хозяйства ему известно что-то конкретное.
Кому, как ни нашему гаишнику Андрею, задавать такой вопрос:
— А что на Придорожной? Кого туда этапируют, кроме нашего брата?
— На Придорожную этапируют за всякие прегрешения на дороге и вокруг неё. Кроме таможенников и гаишников, туда
направляют таксистов-хапуг; хозяев придорожных забегаловок, из которых не уйдёшь без отравления; придорожных же
продажных девиц; работников сомнительных бензозаправок; кассиров-взяточников… В общем, всех, кто кормился с
воздушных, железных, морских, речных и наземных путей-дорог не совсем честным трудом. Ну а верхушку на
Придорожной, разумеется, держат таможенники. Они считаются там высшей кастой. И с этим никто не спорит, даже
гаишники.
Да, кормиться с дороги, воруя по чину и не очень насильничая при этом, — это и на Земле во все времена считалось не
бог весть каким грехом, вот и в этом мире он, похоже, считается таким же.
— И как их там, на Придорожной, наказывают? — Андрею не терпелось примерить эти наказания к себе — сдюжит ли?
— Как известно, одна из главных мук для человека — ждать. На Придорожной грешники наказываются ожиданием.
Тупым, неопределённым по времени ожиданием. Они с нетерпением ждут, когда поднимающийся снизу лифт за новым
этапом грешников остановится на этой станции, чтобы подняться в нём на Сортировочную и подать там на апелляцию.
— Ну, если там только вот так — маяться в ожидании лифта приходится, то режим на Придорожной действительно не
назовёшь строгим, — совершенно справедливо заметил журналист Николай.
А генерал Караев и вовсе недоумевал:
— Да, издевательски, конечно, с пассажирами на Придорожной поступают, но всё-таки для ада, пусть и его верхнего
уровня, это как-то слишком уж мягко.
А я предположил, что до настоящих страхов рассказчик ещё просто не дошёл:
— Но этот лифт на Придорожной никогда не останавливается, и ожидания грешников напрасны?
Земляк подтвердил:
— Почти всегда происходит именно так. Но реже редкого, без всякой системы, пустой лифт, идущий снизу до
Сортировочной за очередным этапом, на Придорожной всё-таки останавливается. И вот тут… И вот тут, с его штурмом,
начинается сущий ад. И увечья при этом кое-кто получает такие, каким и палачи на Костоломной позавидуют.
Да, тут и Андрею стало непонятно, как относиться к месту, куда ему предстоит отправиться, и у нас язык не
поворачивался ободрять его: «Эх, и подфартило же тебе, Андрюха!»
— Ну, а самая верхняя станция Нижнего хозяйства как называется? — с волнением, природа которого легко угадывалась,
спросил Евгений Семёнович.
«Ох, торопитесь вы, товарищ генерал, с надеждами на самый верх преисподней попасть», — подумалось мне.
— Самая верхняя станция Нижнего хозяйства называется Ура.
Нестройным хором попросили земляка повторить. Нет, не ослышались.
— Вот это названьице для преисподней! — выразил наше общее удивление Николай.
Но, подумав, все мы согласились, что для самого её верхнего уровня это название — в самый раз. С трудно скрываемой
завистью наше общее мнение выразил Андрей, которому придётся опуститься ниже:
— Конечно, небось, тамошние грешники рады-радёшеньки, что попали на станцию с самым мягким режимом.
Мой бирюлёвский земляк такой нашей уверенности не поддержал:
— Ничего подобного! Как это ни парадоксально, но во всём Нижнем хозяйстве надо ещё поискать более недовольных
своей участью. Ведь все этапируемые на станцию Ура были уверены, что после собеседования обязательно попадут в рай.
— А кто на эту станцию попадает? — Евгений Семёнович, больше всех из нас разочарованный тем, что не попал в рай,
конечно, надеялся, что после собеседования ниже станции Ура он уж точно не опустится.
— Туда попадают душеньки тех граждан, которые в эпоху громыхания у нас от Москвы до самых до окраин хорового
«Ура!» частенько были участниками этих хоров даже тогда, когда становиться их участниками было подловато и позорно.
Но которые более тяжких грехов не совершали. Запевалы и заводилы тех хоров, разумеется, опускаются ниже.
Да кто же из нас в эпоху, в которой мы прожили изрядную краюху своей жизни, не был участником тех хоров, которые
громыхали порой по очень сомнительным, а то и позорным поводам. И как смогли увильнуть от участия в них те наши
соотечественники, которые попали в рай сразу с Земли? Или всё-таки никто из них не попадал в рай прямо с Земли, а
только после очень пристрастного собеседования на Сортировочной, на котором они смогли доказать, что не упускали ни
единого повода для того, чтобы увильнуть от необходимости орать «Ура!», а если орать всё-таки приходилось, то даже
из-под палки никогда не орали громче, чем вполголоса.
— Тогда эта станция не только самая верхняя, но и самая населённая? — почти не сомневался я.
— Разумеется, — подтвердил словоохотливый земляк. — Кто из нас не грешен по этой статье.
— А как наказаны грешники на станции Ура? — спросил Евгений Семёнович.
Всё увереннее видите себя только на этой станции, товарищ генерал? Ну-ну…
— Наказание там такое — ходить в громадной общей колонне без остановки вокруг трибуны, кричать во всю глотку
«Ура!», и носить транспаранты с тем же «Ура!».
— И всё? — наш генерал, похоже, хоть сейчас готов был к отправке на станцию Ура; да и все мы, пожалуй, не отказались
бы от такой участи.
— Да, и всё.
Гаишник Андрей с завистью посмотрел на Евгения Семёновича. И он был уверен, что из всех нас на станцию Ура может
попасть только генерал Караев. Должны же на собеседованиях учитываться воинские звания, должности, научные труды,
учёные степени, ордена и медали.
— А кто на трибуне? — спрашиваю я.
— Там, скорее, не кто, а что. На той трибуне находится огромный идол — Перст Указующий.
Уточняю:
— И куда указывает этот Перст?
— А он всё время вращается.
Журналист Николай выразил наше общее недоумение:
— Станция Ура хоть и на самом верху преисподней находится, но ведь всё-таки в преисподней. Что, просто вот так ходить
вокруг трибуны и кричать во всю глотку «Ура!» — это тоже адские муки?
— Нет, не просто так ходить и кричать «Ура!», а ходить, ни на секунду не останавливаясь, и кричать «Ура!» только с
сияющими от восторга физиономиями. И так — вечность. Вечность, господа!
Да, мы, только что прибывшие с Земли, всё-таки не сразу осознаем, что, возможно, главная трагедия пребывания в
Нижнем хозяйстве даже не в жестокости его режимов, а в том, что каждый из них будет продолжаться вечность. Да ты
только своей физиономии попробуй-ка вечно придавать восторженное выражение. Тут рано или поздно обязательно
захочется взвыть на всю преисподнюю, ан нет, отбывай наказание.
Ну, до отправки на одну из станций Нижнего хозяйства нам надо ещё, как говорится на Земле, дожить.
— А вот здесь, на Сортировочной, существуют какие-то наказания? — спрашиваю у земляка.
— На Сортировочной самое изуверское наказание — это так называемый «райский уголок». Там провинившийся, перед
самой отправкой своего этапа в Нижнее хозяйство, на какое-то время оказывается в точной копии рая.
Да, уж лучше отправляться на Котловую напрямую из Сортировочной, чем из «райского уголка». Действительно,
изуверский получится контраст.
Тут землячок обратил внимание на какую-то душу, слоняющуюся по залу с разинутым ртом:
— Вот каналья, давно за ним наблюдаю — так и не занял очередь в регистратуру. Дурака деревенского из себя строит,
будто никак не найдёт своё окошко. Побегу-ка я в Стуковую, сообщу об этом, пока кто-то другой этого не сделал.
— Так вы что же… Вы тоже… Стукач? — не удержался Евгений Семёнович от вопроса, ответ на который был очевиден.
— Постукиваю понемногу. Надеюсь, на собеседовании это зачтётся, — отходя от нас, уже через плечо, спокойно ответил
земляк. — Кому же хочется на Котловую или Костоломную попасть.
Из этого объяснения было понятно, что грехов у моего бирюлёвского земели полным-полно, но он уверен: и при худшем
для себя раскладе на самую нижнюю отметку Нижнего хозяйства, на станцию Светлое будущее, он не попадёт. Интересно
— почему? Кто и за какие грехи туда попадает?
— Но земляков не закладываю, — опять подойдя к нам, сказал он вполголоса.
А мы и не собирались увиливать от регистрации. Пусть всё идёт своим чередом, ждём своей очереди.
… По Сортировочной носятся какие-то шустрые ребята и приказывают всем недавно прибывшим сюда грешникам
немедленно собраться у той стены её зала, на которой висел огромный транспарант: «В райские кущи — с чистой душой!»
Кто в этой огромной, таинственной конторе есть кто — с этим мы ещё не разобрались, и чтобы не усугубить своё
положение, лучше сразу и беспрекословно выполнять даже малопонятные местные приказы и распоряжения. Покорно
встаём в шеренгу, которую всё те же энергичные ребятки выстраивают под руководством какого-то мрачного типа. В
руках у него — короткие вилы. Бутафория или кое-кто уже на Сортировочной имеет право пускать в ход легендарное
оружие преисподней?
«Карабасов, председатель местного актива», — слышится среди нас шепоток.
Эх-ма, да тут, оказывается, и актив какой-то среди грешников существует! Эта суетливая шайка тоже отрабатывает
какие-то льготы? У вожака — настоящая фамилия, или должностной псевдоним?
Построив нас, Карабасов, демонстрируя для лучшего понимания его слов вилы, информирует:
— Сейчас перед вами с «Напутственным словом» выступит Чрезвычайный и Полномочный представитель Нижнего
хозяйства. Строго-настрого предупреждаю: внимать каждой букве этого «Напутственного слова», раскрыв рты!
Угрожающие интонации Карабасова и нервное напряжение от ожидания предстоящего события заставляют нас
приоткрыть рты ещё до появления Чрезвычайного и Полномочного представителя Хозяина.
Кто-то, чтобы по неосторожности первым не загреметь в самые страшные места Нижнего хозяйства, поспешает
обезопасить себя от нечаянного нарушения церемониального этикета предстоящей встречи:
— Скажите, пожалуйста, господин Карабасов, а как нам следует обращаться к Чрезвычайному и Полномочному
представителю, если он пожелает пообщаться с нами?
— Обращаться к Чрезвычайному и Полномочному представителю следует только так — «Ваше Бабское
превосходительство».
Не ослышался? По недоумённым выражениям лиц Евгения Семёновича, Андрея и Николая понимаю: и они не меньше
моего удивлены тем, кто выступит перед нами с «Напутственным словом».
Уголовники тут же зашептались между собой: «Унизить лишний раз нас хотят…», — но громко выражать свои эмоции не
посмели.
«Превосходительство». Припомнилась «Табель о рангах»: чины 1-го и 2-го классов — «Их высокопревосходительства»,
а просто «превосходительства» — это уже следующие два класса. Стало быть, не ахти какая шишка выступит перед нами
с «Напутственным словом». Но и у «превосходительства» предполагается наличие какой-то породистости, воспитанности,
а то и благородства. К тому же — дама. Едва ли такой представитель Хозяина будет тыкать нам в нос кулаком и общаться
с нами только по-матерному.
Это обстоятельство значительно уменьшило бы у нас стресс от ожидания предстоящей встречи, но Карабасов, делая
угрожающие движения в нашу сторону вилами, всё больше накалял обстановку:
— Если кто-нибудь хоть шёпотом назовёт Чрезвычайного и Полномочного представителя «Чёрт-Бабой», тот без всякого
собеседования первым же этапом будет отправлен на Котловую!
Выходит, просто «баба» в этом мире не является уничижительным словцом, а вот на употребление «чёрта» наложено
табу? Или это табу действует только при сношениях с представителями высших классов, а нижние чины преисподней,
начиная где-то с тамошних коллежских асессоров, и на «чёрта» нисколько не обидятся?
Карабасов приказывает:
— Чтобы не случилось никаких конфузов, отрепетируем хором приветствие Чрезвычайному и Полномочному
представителю: «Здравия желаем, Ваше Бабское превосходительство!»
По взмаху руки с вилами Карабасова все мы негромко, вразнобой исполняем это приветствие: «Здравия желаем, Ваше
Бабское превосходительство!»
— Не сачковать, мать вашу! Громче, стройнее!
Громче, слаженнее мы орём: «Здравия желаем, Ваше Бабское превосходительство!»
Какой-то рядовой активист подбегает к Карабасову, докладывает ему что-то на ухо. Карабасов, встрепенувшись,
приказывает:
— Смирно! Равнение налево!
Откуда-то слева появляется Их Бабское превосходительство.
Ни серой не пахнуло, ни напедикюренные копытца не застучали по гранитному полу Сортировочной, ни лакированные
рожки не торчали из элегантной причёски. Человек. Женщина. Дама.
Вот она всё ближе.
Мгновенно вспоминаю все сотни фильмов, которые видел. На одежду какой из героинь этих фильмов похоже необычное
одеяние Их Бабского превосходительства? Пожалуй, больше всего — на форму укротительницы тигров из одноимённого
фильма. Дополняет эту похожесть стек в её руке. На одном из пальцев — большой перстень: драгоценный чёрный камень
котлообразной формы, в котором, постоянно меняя оттенки, жил своей жизнью яркий язычок пламени. Настолько своей,
что иногда, казалось, и выпархивал из камня, летая рядом.
Когда на Земле говорят: «Женщина без возраста» — то просто отдают этим дань умению этой женщины скрыть,
замаскировать свой возраст. Но уже через полторы секунды… ну, хорошо, пусть только через пять — уже через пять
секунд возраст и такой женщины внимательный, поживший на белом свете человек определит с точностью до пяти лет. А
вот тут… Сколько годков Их Бабскому превосходительству по земным меркам — этого даже самый зоркий из нас не смог
бы определить. И как бы кто тут из нас ни был капризен в таких оценках, а не восхититься этой странной, действительно
безвозрастной красотой Их Бабского превосходительства было невозможно.
Взгляд спокойный, и в то же время чувствовалось, что неповиновение будет пресекаться по строгим законам циркового
манежа.
Карабасов печатает строевой шаг и докладывает:
— Ваше Бабское превосходительство! Вновь прибывший контингент российских грешников для прослушивания Вашего
"Напутственного слова" построен. Председатель актива Сортировочной — Карабасов.
Первым делом Их Бабское превосходительство негромко спросила у Карабасова:
— Уголовный элемент имеется?
— Как же без него, Ваше Бабское превосходительство. Всех мастей.
— Проинструктированы?
— Да, Ваше Бабское превосходительство, знают, как за базар ответят.
Получив уверения, что и от уголовников можно не ожидать неприятных сюрпризов в общении, Их Бабское
превосходительство неспешно пошла перед нашим строем, с интересом рассматривая каждого из нас. В поведении и
мимике — ничего агрессивного, надменного, презрительного; ничего из арсенала свирепого служаки лагеря строгого
режима, обходящего строй новой партии заключённых. Было совершенно излишним подкреплять уверенность Их
Бабского превосходительства в абсолютном нашем послушании взятыми «на караул» вилами Карабасова, идущего с
поднятым подбородком на пару шагов сзади неё. Стало быть, этого требовал устоявшийся церемониал «Напутственного
слова».
Пожалуй, к некоторым доходягам Их Бабское превосходительство испытывала даже сочувствие, выражая его взглядом.
И вот посланница Хозяина обобщает свои первые наблюдения:
— Вроде бы и мужички еще не очень старые, а уже у нас...
— А какой нынче мужичок в России, Ваше Бабское превосходительство, — ухмыляется Карабасов. — Вырождается там
мужичок.
— А когда это, Карабасов, мужички были такой уж красой и гордостью России? Да никогда не были. Вот ее бабы... У
России два богатства — природные и её бабы. А мужички там… Мужички там только для смут, войн и ускоренного
размножения после их завершения. Да и на это ускорение их надолго не хватает. Быстро выдыхаются, и, чтобы не
позориться перед бабами, затевают какую-нибудь следующую смуту или войну.
Интересный меморандум о месте мужичков в России.
Только обойдя весь строй и возвратившись к его середине, Их Бабское превосходительство приветствует нас:
— Ну, здравствуйте, господа грешники!
Громко, старательно выкрикиваем:
— Здравия желаем, Ваше Бабское превосходительство!
— Поздравляю вас с благополучным прибытием в потусторонний мир!
Издевательская насмешка? А неблагополучное — это какое? Когда прибываешь из канализационной трубы на
Сортировочную утопленником? А хоть и обошлось без такого происшествия, то с чем тут поздравлять, если всем нам
почти гарантировано попадание в преисподнюю.
Возникла неловкая пауза. Мы переглядываемся, не зная — как отвечать.
Один из грешников вышел на пару шагов из строя — Карабасов его мобилизовал для всяких непредвиденных случаев,
или в таких ситуациях и так всегда найдётся охотник отметиться перед начальством?
— Рады стараться, Ваше Бабское превосходительство!
Заметив улыбку Их Бабского превосходительства, Карабасов вилами загоняет выскочку обратно в строй.
— Не успел отрепетировать, Карабасов? И почему все твои активисты — сплошь одни дураки?
Карабасов, косвенно признавая, что выскочка дрессировался им, обижен:
— Ну как же так, Ваше Бабское Превосходительство? Вы же сами не раз говорили, что любой активист просто по природе
своей обязан быть дураком. И его основная обязанность в любых мирах — притеснять и запугивать умных, чтобы те не
очень умничали.
— Ах, Карабасов-Карабасов, ну хоть бы одно исключение из этого правила ты как-нибудь отыскал, — пожурила верного
служаку Чрезвычайный и Полномочный представитель Нижнего хозяйства, а потом приступила к своему «Напутственному
слову»:
— Ну, и как, душеньки вы наши, жилось вам на Земле-матушке? Впрочем, о чём я спрашиваю. Почти все вы только
присутствовали там. А жить — это… А это и не понять тому, кто не жил по-настоящему. А потому и рассказывать вам об
этом уже так же поздно, как, например, учить вас китайскому языку. Ни умение по-настоящему жить, ни китайский язык в
Нижнем хозяйстве вам уже не пригодятся. Для вас теперь начинается то, что в популярной земной литературе красиво
называется — "Жизнь после жизни" или «Жизнь после смерти». Не буду подвергать критическому разбору все работы
такого рода, не стану лишать вас удовольствия, когда придёт время, сделать собственные выводы о том, что же это такое
— жизнь после смерти. Скажу лишь, что жизнь эта будет для вас не сахар. Да вы и сами, конечно, об этом
догадываетесь…
А вот это уже, похоже, настоящий, а не подставной смельчак. Так рискнуть, встревая в «Напутственное слово»
Чрезвычайного посла Хозяина:
— Разрешите обратиться, Ваше Бабское превосходительство?
Их Бабское Превосходительство, жестом останавливая метнувшегося к наглецу с вилами наперевес Карабасова,
великодушна:
— Обращайтесь, душа моя, обращайтесь.
— Мы, конечно, догадываемся, что жизнь наша будет не сахар. Но неужели путь из Сортировочной лежит только в
Нижнее хозяйство?
Внимательно присмотревшись к смельчаку, Их Бабское превосходительство ответила:
— Так если вы целую пригоршню смертных грехов в своей земной жизни совершили, то какие у вас могут быть сомнения
на этот счёт? Да, как пить дать, попадёте именно в то хозяйство, которое я имею честь здесь представлять. И, скорее
всего, — на одну из самых нижних его станций.
Каким образом Их Бабское превосходительство смогла заглянуть в душу задавшего вопрос? Или ей уже настучали всё про
каждого из нас?
Смельчак не стал развивать свой вопрос; значит, если и не все смертные грехи имел за душой, то парочку самых
увесистых он успел совершить.
Видя благосклонное отношение Их Бабского превосходительства к нашему любопытству, и другие грешники набрались
отваги задать ей свои вопросы.
— А вот если я, Ваше Бабское превосходительство, ни одного смертного греха не совершил, и других у меня — раз-два и
обчёлся, то почему тогда всё равно окажусь в том хозяйстве… в том хозяйстве, которому выпала честь быть
представленным здесь Вами?
Вначале Их Бабское превосходительство, указывая на задавшего вопрос, обратилась к предводителю активистов:
— Карабасов, возьми эту душеньку себе на заметку. С подхалимажом у неё уже сейчас всё в порядке, остальному
научишь.
И только потом стала отвечать на заданный вопрос:
— В списке оснований для отправки в Нижнее хозяйство сразу за смертными грехами идёт активная политическая
деятельность на Земле… — и внимательно присмотревшись к будущему активисту, Их Бабское превосходительство
спросила:
— Признавайтесь, голубчик, было?
Вот как, оказывается, аукается активная политическая деятельность на Земле — сразу за смертными грехами идёт!
Но вопрошающий никак не соглашался это понимать:
— Да, признаю, партийным я был, Ваше Бабское превосходительство. Но членом не абы какой игрушечной партийки,
которые штампуются только для придания выборам дутой многопартийности. Я был членом партии конкретных либерал-
демократов — одной из самых известных и заметных в России партий. А по боевитости ей и вовсе нет равных. Признаю и
то, что даже в её региональных руководящих органах состоял.
— Тогда, батенька, вам не стоит строить никаких иллюзий. Это те, кто всего лишь в каком-нибудь партийном планктоне
всё время бултыхался — вот те могут попасть куда-нибудь повыше в Нижнем хозяйстве. И даже на станцию Ура. А при
примерном там поведении, да при наличии у них солидного пакета смягчающих обстоятельств, эта партийная мелочишка
даже на апелляцию вправе подавать. А вот руководящим партийным работникам… Карабасов, продолжи, пожалуйста. Я,
как ты знаешь, не люблю резких слов и выражений.
Карабасов с удовольствием продолжил:
— А вот руководящим партийным работникам — тем уже никакие справки, слёзы и сопли не помогут. Тем мотать свой
вечный срок придётся без всяких УДО и послаблений режима.
— А уж тем, которые из самых боевых партий… — возвратилась к своему объяснению Их Бабское превосходительство. —
Как вы сказали — конкретный либерал-демократ? Наслышаны-наслышаны — да, очень шумливая, драчливая и
скандалёзная группировка. Так что могу уже сейчас уверенно сказать вам: «Добро пожаловать в самые нижние отделения
нашего хозяйства!» Там вам будет привычно. Там не соскучишься. Там всегда такие крики и вопли — заслушаешься! С
позволения Хозяина там иногда даже интереснейшие соревнования проводятся — кто кого перекричит-перевопит. И хотя
на Земле вы прошли хорошую школу, не надейтесь, что и у нас вы сразу окажетесь в призёрах. Такая дикая конкуренция
— вам будет очень нелегко выделиться в этом хоре.
А ведь, похоже, действительно боевой мужик этот конкретный либерал-демократ — страшный приговор, вынесенный в
издевательски-ироничной форме, не лишил его способности продолжать эту тему:
— Почему же такая строгость по отношению к нам, партийным деятелям, Ваше Бабское превосходительство? Ведь для
народа старались…
— А потому, душа моя, что руководство любой политической партии — это, по определению... Карабасов, доложи нам,
пожалуйста, со свойственным тебе выражением, как звучит это адаптированное для такой публики определение. Мне
такая редактура всегда казалась громоздким и сучковатым канцеляризмом, но для россиян, которые такой стиль
впитывают с молоком матери, так будет даже понятней.
Карабасов, выгнув грудь и вытаращив глаза, заученно, с выражением докладывает:
— «Создатели любой политической партии — это всегда шайка прохвостов. Как и все прочие шайки, политические
партии тоже создаются с корыстными целями. Но если корысть шайки уличных грабителей — это непосредственный
грабёж граждан, то корысть политических шаек — тот же грабёж, только через захват над гражданами политической
власти. Поэтому руководство любой политической партии, стремящееся к захвату власти и, тем более, уже захватившее
её — это всегда шайка грабителей своего собственного народа, место которой на самых нижних уровнях Нижнего
хозяйства».
Эвон, какие сложные синтаксические конструкции приходится зубрить Карабасову. Продекламировав заученное, он
попросил:
— Ваше Бабское превосходительство, могу я кое-что и от себя добавить? Не адаптированное.
— Знаю я твои добавки: такого страху на этих бедолаг нагонишь, да ещё таким зверским языком! Нет, чтобы хоть чем-то
обнадёжить их. И ты о примечании позабыл.
Карабасов исправляется:
— Примечание: «Один из основополагающих общественных законов Вселенной гласит: даже если бы какую-нибудь
политическую партию создали одни праведники, то через какое-то время в её руководстве всё равно останутся только
отпетые грешники. Или в результате перерождения первых, или в результате их замещения вторыми. Причём, в
радикальных партиях замещение всегда будет насильственным».
Беззлобное отношение Полномочного представителя Нижнего хозяйства к нашему контингенту всё больше располагало и
других грешников подключиться к общению. Лёгким, доброжелательным кивком счастливчику давалось разрешение.
— Ваше Бабское превосходительство, скажите, пожалуйста, а кого опускали ниже — видных революционеров или
крупных мошенников?
— Да что вы, как можно сравнивать тех и других! — удивилась вопросу Их Бабское превосходительство. — В кондуите
грешников видные революционеры идут вместе с теми, кто умудрился совершить на Земле все семь смертных грехов.
Даже те, кто совершил только шесть — и те уже считаются меньшими грешниками, чем видные революционеры, я уж не
говорю о их вождях. Вожди… Но не будем об ужасах, ещё не время. А мошенники… Что бы там ни говорили, а
мошенники — это всегда народ с творческой жилкой. А это ценится в любых мирах. Вот и здесь, на собеседованиях, к
народу с творческой жилкой проявляют большую, чем к другим грешникам, симпатию и снисходительность. Даже самых
отъявленных и беспринципных, но талантливых мошенников редко опускают, например, на Котловую. Да и какой
зачастую толк от такого приговора? Он порождает у них и вовсе феноменальные творческие способности. Бывает, что на
той же Котловой вместо этих пройдох в котле сидит кто-нибудь из обслуживающего персонала, проигравших им в карты.
Да-да, и такие гении среди мошенников встречаются.
Какой ещё в Нижнем хозяйстве может быть обслуживающий персонал у котлов с кипятком или смолой, кроме чертей? Это
что же — на Котловой шулера-гении и с чертями на такое вот «посидеть за меня в котле» играют, и частенько их
обыгрывают? Тогда мошенники, наверное, порой и сами умудряются на должности «обслуживающего персонала»
устроиться?
Было заметно, как облегчённо вздохнул тот, кто задал вопрос про мошенников. И не только он. Похоже, для многих
стоящих в нашем строю этот вопрос был актуальнейшим. Но на Котловую никто из них, конечно, не хотел бы попасть. Как
заранее понять, настолько ли ты выдающийся плут, чтобы хотя бы на время посадить в свой котёл кого-нибудь из
«обслуживающего персонала» и занять место истопника?
Кто-то, сгорая от нетерпения, даже выскочил из строя, чтобы задать свой вопрос — и тут же Карабасов зло кольнул его
своими вилами. Пострадавший вскрикнул от боли.
— Да, господа, — сочувственно заметила Их Бабское превосходительство. —Боль — это теперь единственное телесное
чувство, которое вы будете испытывать. И никакой другой физиологии. Пить, есть душе не надо, а значит… Ну-ка,
Карабасов, как ты обычно формулируешь физиологический вывод из этого — не хочу сбиваться на моветон.
Под льстивый гогот других активистов Карабасов формулирует своё видение потусторонней физиологии:
— А значит, и горшок душе не нужен!
Кто-то из заднего ряда, чтобы не попадаться на глаза Карабасову, выкрикнул:
— Ваше Бабское превосходительство, а как же душа может испытывать физическую боль?
Их Бабское превосходительство самым разлюбезным тоном объясняет:
— Теперь это у вас — фантомные ощущения. Такое, как вы знаете, бывает и на Земле — например, после удаления зуба
или ампутации конечностей. Но по своей остроте эти фантомные ощущения не только не будут проигрывать вашим
ощущениям боли на Земле, они даже будут выигрывать с огромным преимуществом.
Только этого преимущества нам теперь не хватало.
Вопрос дрожащим голосом из того же заднего ряда:
— Ваше Бабское превосходительство! А эти фантомные ощущения боли — они навсегда у нас останутся? Ведь на Земле
фантомные боли после удаления зуба и ампутаций со временем проходят.
По-моему, глуповатый вопрос, что и подтвердил ответ Их Бабского превосходительства:
— Странно, что можно сомневаться в этом. Разумеется, они останутся у вас навечно. Жизнь на Земле показала, что душа
ваша болеть должным образом не может. Поэтому в Нижнем Хозяйстве за нее вечно придется отдуваться… И опять не
хочется самой переходить на низкий стиль общения. Карабасов, какой фантомной части тела чаще всего приходится
отдуваться за грехи хозяина?
— Заднице! — счастливый от своей востребованности, докладывает Карабасов.
— Вот! – продолжает Их Бабское превосходительство. — А как же вы ей, родимой, прикажете отдуваться, если она не
будет чувствовать, что ее поджаривают?
Да, на Сортировочной ещё никого не поджаривают, здесь к настоящим мучениям только готовят. Готовят таким вот
«Напутственным словом», таким вот издевательским стилем общения с нашим грешным братом. Издевательский тон у Их
Бабского превосходительства; издевательские повадки у Карабасова и его своры; издевательский транспарант с
призывом прибыть в райские кущи с чистой совестью.
И рано или поздно этот вопрос должен был кто-то задать:
— Ваше Бабское превосходительство! Если практически никто из нас не попадёт из Сортировочной в рай, то зачем же
здесь тогда этот транспарант висит?
Было похоже, что Их Бабское превосходительство даже обрадовалась этому вопросу:
— В этот раз и сама не удержусь от моветона — уж больно смачное словцо представился случай произнести. Для блезира,
душа моя, висит этот транспарант. Исключительно для блезира. В общественных местах без блезира никак нельзя. Что-
нибудь оптимистическое или нравоучительное в общественных местах обязательно должно торчать перед глазами. Так уж
повелось — хоть на этом свете, хоть на том.
Тут же кем-то озвучивается наше общее раздражение:
— Хоть бы уж в самой преисподней без всякого блезиру обошлось...
— А вот это ваше пожелание, душеньки вы мои, обязательно сбудется. Такие ностальгические земные мотивы только на
стенах Сортировочной ещё присутствуют. А в Нижнем Хозяйстве — там уже никакого блезира. Да и сами посудите: когда
ваша… Эту вашу самую задействованную жертвенную часть тела только что называл Карабасов. Так вот, как только она
коснётся кипящего на сковороде маслица… И тут обойдёмся без излишнего натурализма и скажем так: как только она
окажется в этом щекотливом положении— разве вам будет до разглядывания всяких там лозунгов и призывов? Да хоть в
гектары величиной такие транспаранты будут торчать перед вашими глазами, вы на них никакого внимания обращать не
будете.
Карабасов, ухмыляясь, осмеливается что-то шепнуть на ухо Их Бабского превосходительства.
— И, как правильно подсказывает Карабасов… Нет, голубчик, вот это ты, пожалуйста, сам скажи, но постарайся сказать
на ещё нормативном языке.
В самых строгих границах нормативного языка Карабасов всё-таки не смог удержаться:
— В таком щекотливом положении вас и самая крутая порнуха не заинтересует.
Рядовой актив так дружно и громко заржал, что Их Бабское превосходительство пресекла тему в свойственном ей стиле:
— Ну, хватит об искусстве! Даже о тех его видах, которые Карабасов считает самыми востребованными. Не оно —
главный пункт моего «Напутственного слова». А главный его пункт такой: в Нижнем хозяйстве — никакой политики!
Кто-то тут же спросил:
— А разве поведение грешников на станции Ура — это не политика?
— Безостановочно ходить вокруг трибуны с Перстом Указующим и громко вопить «Ура!» — это только первое время
похоже на политику. А потом становится понятно, что это наказание. И очень серьёзное наказание, как убедятся те из
вас, кто попадёт на станцию Ура. Кое-кто даже пониже будет просить его опустить… Итак, повторяю — никакой политики.
Как вы понимаете, мы располагаем огромным и разнообразным инструментарием для самых жёстких наказаний
нарушителям этого категорического запрета.
Карабасову было поручено перечислить первый десяток средств из этого инструментария.
Чего уж там, понятно: в Нижнем хозяйстве может быть только одна политика — Хозяина.
А это, наверное, ещё один кандидат в активисты:
— Ваше Бабское превосходительство, а как быть, если кто-нибудь станет приставать к нам с политическими
предложениями, или если мы сами заметим где-то политическую активность?
— Как только к вам подошли с такими предложениями, или вы сами заметили где-то политическую возню — бегом в
Стуковую!
Интересно, у всех чинов третьего и четвёртого класса Нижнего хозяйства такие же жандармские функции, как у Их
Бабского превосходительства? Впрочем, разве могут быть другие функции в Нижнем хозяйстве даже у чинов первых двух
классов, у Их высокопревосходительств?
Но ведь и жандармы бывают яркими, интересными личностями, что и доказала Их Бабское превосходительство. И я
решил, что никогда не прощу себе, если не дерзну пообщаться с такой личностью, да ещё с такой красавицей.
— Ваше Бабское превосходительство, а реинкарнация — такое, после собеседования в Сортировочной, возможно?
И в таком незавидном положении, как моё, можно, оказывается, испытывать какие-то крохи радости, потому что мой
вопрос был принят, а в ответе Их Бабского превосходительства на этот раз не было ничего ироничного, издевательского:
— Да, заявку на реинкарнацию те, кто не был на Земле большим грешником, подавать могут. Но только в прошлое.
Иногда такая заявка удовлетворяется. Но в какую историческую эпоху они попадут, и кем им придётся там стать — об
этом заявители никогда не информируются. И подавая свои заявки на реинкарнацию, все добровольцы об этом знают.
Должна сказать, что их, добровольцев на такой кульбит, очень и очень мало.
Николай, набравшись смелости, задал напрашивающийся вопрос:
— Ваше Бабское превосходительство, а почему так мало добровольцев на реинкарнацию?
— А это объясняется набором её вариантов. Мы не можем позволить такому добровольцу, переместившись в земной мир,
улучшить то положение, которое он бы занял после собеседования в Нижнем хозяйстве. Такая снисходительность могла
бы заметно подмочить нашу безупречную карательную репутацию. Карабасов, приведи-ка нам примеры реинкарнации.
Но не приукрашивай их своими извращёнными художественными блёстками. Все они и сами по себе достаточно хороши.
Карабасов выполняет распоряжение:
— Вот, например, кем можно стать в результате реинкарнации из Нижнего хозяйства: младшим подтиральщиком
задницы фараона, и однажды быть скормленным крокодилам за то, что плохо подтёр; или стать битым каждый день
кнутом чёрным рабом на хлопковой плантации Алабамы, и однажды быть сожжённым на костре по несправедливому
обвинению суда Линча; или, например, попасть в жадные до работы руки сотрудников киевского чека — и тогда вам
покажется завидной и судьба съеденного крокодилом подтиральщика фараоновой задницы, и сожжённого негра в
Алабаме...
Говоря о жадных до работы руках чекистов, Карабасов потёр свои ладони.
Он привёл ещё несколько похожих примеров реинкарнации, а Их Бабское превосходительство подвела им итог:
—Я, душеньки вы мои, повторю, чтобы вы потом не роптали: реинкарнация происходит, как выражается Карабасов, «в
тёмную». В какое прошлое историческое время попадёт доброволец, и кем он будет возрождён на Земле — об этом ему не
сообщается.
Так вот почему желающих дёрнуть посредством реинкарнации из преисподней обратно в земной мир почти нет. То-то я
заметил, что на Сортировочной среди её старожилов если порой и обсуждается вопрос о реинкарнации, то очень вяло и
очень скоро завершается. Оно и понятно: не лучше ли, например, орать себе и орать «Ура!» на одноимённой станции? Ну,
врежут тебе порой дубинкой за то, что орал не во весь голос, или транспарант с тем же «Ура!» опустил ниже
дозволенного, или Перст Указующий пожирал глазами не с должной ретивостью — так ведь дубинка всё-таки не
крокодил, не костёр и не кованый чекистский сапог. Да и куда ты получишь направление после того, как тебя сожрёт
крокодил, или линчуют в Алабаме, или забьют сапогами насмерть жадные до такой работёнки чекисты, и ты опять
окажешься на Сортировочной? Не ниже ли той станции, которая тебе светила в первый заход сюда?
Как тут не задуматься: а стоит ли так рисковать с реинкарнацией, становясь на Земле гостем из будущего с такой
гарантированной незавидной судьбой?
Я первым задал вопрос на эту интереснейшую тему, рискну и продолжить её:
— Ваше Бабское превосходительство, а как же можно отправить такого гостя из будущего точно в предназначенное для
него реинкарнацией время и место? Какова техника такого, как вы изволили выразиться, кульбита?
Рискнуть ещё больше? Рискну:
— Не бывает промахов? Его забрасывали в восемнадцатый век клянчить на церковной паперти корки хлеба, а он стал
заведующим обувным отделом крупного советского универмага в эпоху развитого социализма, и как сыр в масле
катается.
Ни Карабасов не метнулся ко мне, ни посланницей Хозяина не был никак наказан за игривость языка. Её Бабское
превосходительство лишь внимательно посмотрела на меня, как бы оценивая мой интеллектуальный уровень.
— Для любых серьёзных объяснений любых событий во всех мирах и временах приходится обращаться к царице наук —
математике. Как у вас с этим?
— И в классе был одним из первых по математике, а когда пришло время служить в армии, стал там старшим
вычислителем парадной артиллерийской части. Одна из самых, не побоюсь этого слова, математических армейских
специальностей.
Ишь, как осмелел от благосклонного к себе отношения, даже расхвастался. Влетит?
— Могли рассчитать, как пальнуть из пушки, чтобы хоть с десятого раза не промахнуться по сараю? Да, и это, конечно,
тоже математика. Но для запуска механизма возврата в точные координаты прошлого требуются математика и математики
другого уровня. Давайте, душа моя, на одном примере выясним, будут ли вам понятны мои объяснения, надо ли мне к ним
приступать. Вот если я дам вам сейчас точные небесные координаты кометы Темпеля и законы её движения — сможете
вы, считая в уме, уже через три минуты сказать, какие координаты были у неё 127 лет, 4 месяца, 8 дней, 13 часов, 51
минуту и 26 секунд тому назад?
Ни один вопрос, ни в той, ни в этой жизни, не потребовал от меня меньшего времени для ответа:
— Нет, Ваше Бабское превосходительство, не смогу. Я необратимо свихнусь только от попытки приступить к этим
расчётам.
— Похвальная самооценка. Мне бы очень не хотелось, чтобы на собеседование вы явились, пуская пузыри изо рта.
— Мне бы, Ваше Бабское превосходительство, тоже очень не хотелось такой инвалидности. Пусть даже она и предоставит
какие-то режимные поблажки в Нижнем хозяйстве.
— Тогда просто поверьте, что из Нижнего хозяйства не по сараям из пушек лупят, математический аппарат и математики
здесь другого уровня, и поэтому душенька, рискнувшая реинкарнироваться, с первой попытки попадёт точно в
предназначенное ей место и время.
Да, уж, конечно, не ЕГЭ является вершиной образования высших сословий Нижнего хозяйства.
Смотрю на Карабасова — нет, не стоит всё-таки рисковать задавать ещё один свой вопрос. Можно тут же испытать
фантомную боль от укола его вил. Он на всех уже задавших свои вопросы волком смотрит.
А ведь сколько ещё интереснейших вопросов напрашивалось. Например, а что происходит с полом при реинкарнации?
Точно остаётся прежний, точно меняется на противоположный, или чёрт его знает в буквальном смысле, что при
реинкарнации происходит с полом.
Их Бабское превосходительство возвратилась к строжайшему запрету на политическую деятельность, всё чаще
предоставляя возможность Карабасову вставлять свои реплики, в которых границы нормативной речи всё сильнее
трещали по швам.
…Когда Их Бабское превосходительство, завершив своё «Напутственное слово», ушла от нас по своим таинственным
делам, Карабасов разрешил нам разойтись, а тем, кто решил записаться в активисты, следовать за ним. И тут! Хотя,
можно ли было считать этот поступок Николая такой уж неожиданностью? Разве не мелькнула хоть на мгновение и у
меня, и у Андрея, а, возможно, даже у генерала Караева мыслишка поступить так же, как он — записаться в активисты,
чтобы как можно дольше оставаться на Сортировочной.
Так в нашей компании стало на одну душеньку меньше.
Оставшись втроём и зло порассуждав о присущей профессии журналиста продажности, мы поделились мыслями о
возможном гендерном составе высших чинов Нижнего хозяйства. Вдохновлённый своим кратким общением с Их Бабским
превосходительством, очень впечатлённый и ею, и её «Напутственным словом», я сделал, как самому мне показалось,
очень уж смелое предположение:
— А Хозяин ли — первое лицо в Нижнем хозяйстве?
Но вот Андрей не очень-то и удивился:
— Хочешь сказать, что первым лицом может быть и Хозяйка? Действительно, а почему бы и нет, — не исключал он такой
возможности. — Вот и на Земле бабы забирают себе всё больше власти. Если и дальше так дело пойдёт, то скоро у руля
всех государств только они и будут стоять.
Евгений Семёнович считал это явление на Земле временным:
— Такое возможно только при относительно спокойной международной обстановке. А как только появятся первые
признаки хорошенькой мировой заварушки, они сами уступят мужчинам всю свою власть и вспомнят, что их удел — дети,
церковь и кухня.
— Да, трудно представить, что женщина нажмёт на красную кнопку в своём ядерном чемоданчике, — согласился с
генералом я. — Это не микроволновку или стиральную машину включать.
— Но, может, потому и нажмёт, что не будет понимать всех последствий этого, — Андрей относился к бабам у власти
подозрительней, чем мы с генералом Караевым.
Пришли к выводу, что в аду, по определению, никогда не может быть спокойной обстановки и поэтому первое лицо в
Нижнем хозяйстве — всё-таки Хозяин. А вот каков гендерный расклад среди его ближайшей свиты и в администрации
преисподней — это как знать. Учитывая насыщенность этого хорошо отапливаемого местечка котлами да сковородками,
его ведь и большой кухней можно назвать. А кому хозяйничать на кухне, как ни бабам?
Ладно, ещё увидим, кто действительно хозяйничает на адской кухне.
 
…По мере продвижения очереди к окошку регистратуры, наша поредевшая компания всё больше осваивалась на
Сортировочной. Спокойные, без наклонностей к повышенным тонам и скандалам — мы были желанными собеседниками
для желающих пообщаться.
Как-то к нам подошёл один словоохотливый дядечка, намного дольше нас обитающий на Сортировочной. Мы уже не раз
видели его живо беседующим в других компаниях. Преисполненный всяческой информации, в этот раз он решил
поделиться ею с нами.
Подойдя, он сразу игриво предложил нам то, что, вероятно, не раз предлагал и другим:
— А спорим, господа, среди вас обязательно отыщутся мои бывшие однопартийцы. Члены какой партии есть среди вас?
— Ну, я был членом коммунистической партии, — нехотя ответил Евгений Семёнович; ему не понравилось такое
панибратство, и он вначале даже демонстративно отвернулся от нашего нового собеседника.
— Был-был! И коммунистом я был. А после того, как эта партия деградировала, хотите верьте, хотите нет, членом ещё
семи партий успел побывать. Да-да, семи! С каждым разом одна либеральней другой были эти партии.
Было заметно, что Евгению Семёновичу походя и небрежно упомянутая «деградация» коммунистов резанула слух, но, по
нашему общему обыкновению, скандала устраивать он не стал.
— Может быть, и членом партии любителей пива успели побывать? — припоминал я самые курьёзные политические
сборища щедрых на таковые 90-х годов.
— Успел-успел! — радостно воскликнул наш собеседник. — А потом — и членом партии любителей отечественного пива,
которая откололась от основной части партии. Кстати, едва ли были в то время более непримиримые политические враги,
чем эти две партии.
— Что же это вас так качало? — почти презрительно спросил Андрей.
— Да, шарахался из стороны в сторону. Как и многие другие был опьянен политической свободой, — и патриот
отечественного пива тут же пренебрежительно махнул рукой:
— А-аа, партии! Одно название. Дискуссионные клубы, говорильни, а не партии настоящие. Никакой дисциплины. Кто
в лес, кто по дрова. Таким партиям никогда не быть во власти. Так, мельтешат для выборного фона, да вожаков своих
придурковатых пиарят. Всё-таки, что бы там ни говорили, а коммунисты прошлых времён, коммунисты большевистской
масти — вот это да, вот это настоящая была партия!
Вижу, что Евгению Семёновичу совсем не хочется говорить на эту тему. Поговорю-ка тогда я:
— Это верно. Что-то, а дисциплинка у коммунистов большевистской масти была во главе угла. Все партийные
директивы — строгий закон. Если партия прикажет, каждый ее член обязан быть готовым на все. Хоть кишки кому-нибудь
выпустить. Даже другому члену коммунистической партии…
Андрей усмехнулся моим комплиментам дисциплинке у коммунистов большевистской масти, а Евгений Семёнович очень
укоризненно посмотрел на меня, но ничего не сказал.
— Да, что касается строгости — тут у коммунистов старой закалки были крепкие традиции, — охотно поддакнул господин,
побывавший членом семи партий. — Отстаивая свои принципы, они ни чужих, ни своих не жалели. А в тех, в которых я
потом побывал… Что вы! Какие там кишки? Прикажет партия одному своему члену всего лишь прилюдно плюнуть в лицо
другому ее члену — и то дискуссия на полгода развернется. За это время и плевать-то расхочется. Поэтому и умирают
такие партии. Без строгой дисциплины такие отмирания неизбежны. А строгость и дисциплину любой партии придаёт
вождь. Проверено, если нет у партии настоящего вождя — не будет в ней и дисциплины. У наших российских либералов
во все времена не было ни настоящего вождя, ни настоящей дисциплины. Поэтому они и проиграли власть большевикам в
1917 году. Нет, чтобы отправить на вечную каторгу, а ещё лучше на виселицу жалкую кучку лживых горлопанов, так и
страну отдали им на убой, и сами потом под нож пошли.
Из этого страстного меморандума стало понятно, что к окончанию его земной жизни нашему собеседнику были
симпатичней даже совершенно карикатурные партийки с их полностью разваленной дисциплиной, чем та, в которой по
приказу партии любому могли выпустить кишки.
Этот словоохотливый и компанейский дядя наверняка нахватался уже намного больше нашего о житье-бытье в Нижнем
хозяйстве, вот и попросим его поделиться с нами слухами.
— Кстати, о вождях. Вы не знаете хоть что-нибудь о судьбе большевистских вождей в Нижнем Хозяйстве? Ведь не в рай
же они попадали, — не сомневался я.
— Да что вы, какой там рай! Главные вожди из большевистской банды сразу попадали к Хозяину на огонёк. Такое же
внимание Хозяин уделяет только самым отмороженным головорезам, экстрасенсам, да ещё физикам-теоретикам.
Почему Хозяин уделяет своё особое внимание самым известным вождям большевиков, уголовникам-душегубам и
экстрасенсам — это понятно, и те и другие заслужили такое внимание. А вот почему физики-теоретики попали в эту
компанию?
Больше всех удивился Андрей, который, надо думать, с большим почтением относился к настоящим учёным, и никак не
мог предположить, что некоторые из них считаются намного большими грешниками, чем гаишники:
— А почему физикам-теоретикам тоже по самому высшему разряду в Нижнем хозяйстве достаётся? Они-то чем так
нагрешили?
— А тем, что упорно подбираются к началу всех начал. А это для человечества — самая большая опасность. Дойдёт
какой-нибудь такой учёный до окончательного понимания этого начала, подготовит необходимый материал и аппаратуру,
чтобы воспроизвести его, нажмёт на рубильник, а что из этого получится? Хотя про физиков — это, возможно, и анекдот.
А ведь, может быть, и не анекдот? Делишки физиков-теоретиков всегда чреваты самыми серьёзными последствиями. Они
ведь, если дойдут до понимания начала всех начал, если придумают необходимую аппаратуру с рубильником для запуска
этого начала, то смогут ли удержаться от желания однажды нажать на этот рубильник? Или, ещё хуже, доверят его кому-
нибудь из вождей, у которых всегда руки чешутся — как бы нажать на какой-нибудь курок, красную кнопку или врубить
такой вот рубильник. Вот тебе и аварийный Большой взрыв. Тут не только шляпы со всех голов во вселенной сдует…
Стараясь обойтись без всяких интонаций, Евгений Семёнович спросил:
— А вы не знаете, что конкретно Хозяин с вождями проделывает?
— Что он конкретно с ними проделывает — неизвестно, но что-то такое, чему до сих пор и названия никто не может
предложить. К примеру, даже самые громкие вопли грешников на Котловой уже на Придорожной почти не слышны. А вот
страшный вой вождей, с которыми периодически проводит какие-то процедуры Хозяин, — так тот вой не только на
станции Ура хорошо слышен, но даже до Сортировочной порой доносится, и тут все холодеют и замирают от этого жуткого
завывания. Даже регистрация на это время прекращается.
— А почему эти процедуры с вождями Хозяин проводит только время от времени? — удивился я.
Да и как это может не удивить. По-моему, паханы большевиков должны выть в преисподней без всякого перерыва. А
если этот вой мешает нормальному функционированию Сортировочной, то можно ведь поставить какую-то заглушку в
лифтовую шахту ниже Котловой.
Рассказчик пояснил, что перерывы в диком вое вождей объясняются отнюдь не перекурами или гуманностью Хозяина.
— … Отвыв в очередной раз «на огоньке» у Хозяина, вожди возвращаются на станцию Светлое будущее, сгорающие от
желания отыграться на ком-нибудь.
Вот! Вот, наконец, хоть какое-то предметное упоминание о самой таинственной станции преисподней. Не упустить, не
отпускать от себя такого информированного рассказчика.
Тороплюсь задать следующий вопрос:
— А в качестве кого пребывают большевистские вожди на станции Светлое будущее?
— В качестве вождей.
— Как?! Вожди и в Нижнем хозяйстве остаются вождями?
— Да, большевистские вожди и в преисподней вожди. Но только вот там — на станции Светлое будущее. Все они только
там и собраны. Поговаривают, что эта станция и была создана Хозяином специально под них. Тоже ведь творец. И ему
интересно проводить у себя всякие эксперименты. А до Светлого будущего самой нижней станцией была Котловая.
— Так скажите же наконец, что же всё-таки творится на станции Светлое будущее? — позабыв, где он находится,
генеральским тоном потребовал Евгений Семёнович.
— Вот что там конкретно творится — мне этого до сих пор так и не удалось разузнать, хотя всё время и ношусь по
Сортировочной, как угорелый. Но раз станция Светлое будущее расположена даже ниже Котловой, значит, там
происходит что-то такое!
Для убедительности, кроме необходимой интонации, «что-то такое!» было усилено закатыванием глаз на лоб и
соответствующей мимикой.
Удержать, удержать нашего информатора около себя! Спрашиваю:
— А кто здесь, на Сортировочной, более других осведомлён в этом вопросе?
— Об этом у коммунистов надо спрашивать. Между ними ходят какие-то слухи о том, что там конкретно творится. Меня
они на свои партсобрания, как ренегата, не приглашают, а вот к вам, — он указал на Евгения Семёновича, — к вам
обязательно подойдут. У них-то вы уже наверняка зарегистрированы. Очень наблюдательные товарищи!
…Когда любитель пива и разговоров, заметив невдалеке свеженькую, только что сколоченную компанию, метнулся к ней,
Андрей, не смущаясь Евгения Семёновича, удивлённо воскликнул:
— Эх-ма, да у коммунистов, оказывается, даже на этом свете продолжается кипучая политическая жизнь. Никаких
«Напутственных слов» не страшатся.
Я удивлён не был:
— Так это вам не карикатурная партия любителей пива, на членов которой только цыкни — и они разбегутся кто куда.
Настоящие коммунисты, коммунисты большевистской школы, так легко своими принципами не поступаются. Потому и
регулярные собрания здесь проводят. Возможно, и партвзносы в какой-то форме собирают. Например, раз в месяц надо
взасос облобызать председателя местного парткома, если, конечно, здесь сохраняется такое фантомное ощущение —
«взасос». И всё-таки, надеемся, наш Евгений Семёнович проигнорирует вызов на местное партсобрание.
Я ошибся — генерал Караев был, оказывается, как раз из тех коммунистов, которые не поступаются принципами:
— Пригласят — обязательно пойду, — не задумываясь, сказал он.
— А если это будет иметь очень серьёзные последствия на собеседовании? — спросил я.
— Да, хоть какие будут последствия, а убеждённым коммунистом себя считать никогда не перестану! — твёрдо ответил
генерал.
Меня такая твёрдость почти убедила, а вот Андрей отнёсся к ней скептически:
— Ну-ну…
 
…Я и Евгений Семёнович быстро прошли регистрацию, и стали ожидать вызова на собеседование.
А вот Андрей простоял у окошка регистрации дольше нашего.
— Что это с вами так долго? — спросил я. — Какие-то анкетные данные потребовали уточнений?
— Напротив, как только выяснили, что я гаишник — больше никаких вопросов. Остальное время заняло оформление на
ближайший этап в Нижнее хозяйство.
— Значит, собеседования с вами действительно не будет, — как-то без определённого выражения сказал генерал Караев,
он так и не решил, как было бы лучше для Андрея.
А я считал, что для гаишника и не может быть ничего лучше и старался выразить это как можно более эмоционально:
— Как и предполагалось, на Придорожную опустят?
— Да.
— Так это же замечательно! Всё-таки есть шанс как-нибудь прорваться на Сортировочную и подать там апелляцию.
Тогда и Евгений Семёнович присоединился к моим похлопываниям Андрея по плечу и попыткам изобразить радость за
него.
Но сам Андрей вовсе не излучал никакой радости. Вроде бы всё с ним произошло, как и предполагалось, но он-то,
конечно, надеялся, что у него получится убедить бюрократов в регистратуре в необходимости провести собеседование и с
ним. А на собеседование ему удастся убедить тамошнюю комиссию в том, что некоторых профессиональных грехов на
Земле никак не избежать, если ты хочешь оставаться кормильцем семьи; что он глубоко раскаивается в своих грехах,
вырвет с корнем из души всю скверну и сможет стать достойным обитателем Верхнего хозяйства, или, хотя бы, станции
Ура. Нет, оказывается, для гаишников с более чем полугодовым стажем действительно всё очень строго — никаких
собеседований.
 
… Андрею не пришлось долго ждать отправки своего этапа. Я и генерал Караев, до собеседования безконвойные души,
пошли провожать его.
Подача откуда-то снизу лифта, на котором с Сортировочной опускают этапы в Нижнее хозяйство, сопровождалась, по
первому ощущению, жуткой какофонией — всё нарастающей по громкости, составленной из скрежета, скрипа, лязга,
тягостного стона то ли каких-то тросов, готовых вот-вот лопнуть, а то ли истязаемых душ с нижних уровней, которых и
истязали специально для этого. Но, прислушаешься — нет, это не какофония. В этой своеобразной музыке явственно
угадывалась какая-то осмысленная трагическая торжественность. Реквием, специально сочинённый каким-то гениальным
композитором к отправке этапов в Нижнее хозяйство? И не самим ли Хозяином сочинённый, который и тут гений?
В кинохронике и на фотографиях мне доводилось видывать шахтёрскую клеть, в которой доставляют к месту долбёжки
угля отчаянных подземных работяг. Этот лифт оказался намного больше. Не меньше вагона. Весь этап построили перед
ним по группам, в зависимости от станции назначения. Большая его часть направлялась на станцию Ура. Меньшее число
грешников, но тоже немало, будут, как и Андрей, опущены на Придорожную. Как много земных грехов, оказывается, так
или иначе, связано с различными дорогами.
После переклички началось прощание. Мы уже знали, что среди провожающих будут не только такие же, как мы с
генералом Караевым, временные обитатели Сортировочной. По незыблемому, вечному ритуалу, к моменту отправки
очередного этапа в преисподнюю сюда из Верхнего хозяйства слетались ближайшие родственники этапируемых.
Слетались для последнего с ними свидания. Из этого можно было заключить, что между Верхним и Нижним хозяйствами
всё-таки существуют какие-то линии связи, раз имеется и соблюдается договор о такой гуманной процедуре.
Вот и рядом с Андреем, невесть каким образом, оказалась его родня. Какие же они все румяные, моложавые, по-
спортивному подтянутые, и даже в этой обстановке с горящими жизненным азартом глазами. Но никаких крыльев за
спиной, арф в руках, нимбов на голове, только ослепительные белые одежды на них. Это что же — вовсе нет
перечисленных вещиц в Верхнем хозяйстве, или на время таких свиданий родственники сдают свои райские атрибуты на
проходной рая, чтобы в Нижнем хозяйстве ещё более не подчёркивать трагическую разницу в положение провожающих и
провожаемых?
Прощания у лифта проходило чинно, тихо, пока карабасовские ребятки не приволокли к лифту ещё одного грешника.
Вероятно, его, проигнорировавшего вызов на этап, пришлось отлавливать в каких-то потаённых уголках Сортировочной.
Он отчаянно упирался.
Все мы сразу узнали его. Заметной политической фигурой был на Земле. Штатный трибун одной из партий. Напирал на
работу с молодёжью. Сочинял и озвучивал пламенные призывы выходить на уличные политические протесты даже
школьникам. У кого как, а вот у меня ни один из политических призывов не вызывал такого отторжения, как такой вот.
Человеческий молодняк, как и любой другой молодняк в живой природе, не должен вмешиваться в разборки взрослых
особей — это будет грубейшим нарушением основных законов природы. Чтобы порываться что-то исправить, это «что-то»
надо пережить и осознать — таков один из этих законов. А молодняку дай-то бог пережить без происшествий свои
извечные проблемы — почему так быстро заканчиваются родительские деньги, и почему так скоро увядает очередная
любовь до гроба.
Его тащили к той очень малочисленной группе этапа, которая опускалась на Котловую, и энергичным рукоприкладством
принуждали не сопротивляться.
Вот тут мне очень захотелось быть среди карабасовских активистов, чтобы тоже иметь возможность дать пинка этому
пламенному трибуну. Да, Котловая — это правильный адресок не только для него, но и для всех прочих пламенных
политических трибунов. Пользы от этих, хоть товарищей, хоть господ — никакой, а вреда — порой на годы и десятилетия.
Потому что основная задача пламенных политических трибунов всех времен и народов — собирать толпы и взвинчивать
их. А любая взвинченная толпа в охотку откликнется на любой призыв, а уж толпа науськиваемого на кого-то или что-то
молодняка — откликнется самой первой. На демонстрацию? Да хоть сейчас готовы. И агрессивной стае недорослей будет
всё равно, что написано на знамёнах и транспарантах этой демонстрации. Для этой стаи будет важно, чтобы древки тех
знамён и транспарантов были крепкими. Чтобы не ломались как спички, когда молодняк начнёт крушить стёкла и черепа.
Так что напрасно этот господин протестует и упирается, по нужному адресу его отправляют— не нарушай
основополагающих законов природы.
… Ещё раз обнявшись с Андреем на прощанье, и выразив уверенность, что давку на Придорожной он выдержит, сможет
как-нибудь протолкнуться в лифт, идущий оттуда на Сортировочную, и подать здесь на апелляцию, я и Евгений
Семёнович тактично оставили его наедине с роднёй и стали бродить среди этой многочисленной группы, не очень
тактично прислушиваясь — что же происходит на других свиданиях.
Как и на всяких проводах на Земле, здесь тоже было много чего наигранного, главным образом — бодрячества.
Прислушались внимательней к одной семейке.
…— А чем это он тебя, Петя, так сильно по голове ударил, что она у тебя до сих пор какая-то скособоченная?
— Монтировкой, дядя Миша. С ней за пазухой и пришёл ко мне домой. Но сначала… вот ведь гад… Сначала вместе со мной
вылакал две бутылки моего самогона, и только, когда узнал, что выпить больше у меня ничего нет — вот только тогда он
мне и врезал по башке монтировкой.
— За что же он тебя так?
— Я с его сожительницей согрешил. С Ленкой Семихвостовой. Да вы её все знаете. Раз семнадцать согрешил. Всякий раз
одинаково: когда подвозил её до Лихово, где она на рынке торгует. Где-нибудь на дороге останавливался, и прямо в
машине грешил. Признал свою вину на собеседовании, чего уж там…
Мать Петьки сварливо возразила:
— Это, сынок, Ленка во всём виновата. Нечего было ей своим задом перед тобой вертеть!
Матери и здесь матери. Да нашинкуй Петька кого-нибудь в тонкую лапшу — и тогда мать нашла бы для него какое-то
оправдание и обвинила во всём нашинкованного.
По обиженному виду Петьки было понятно, что на каком-нибудь земном суде он и сам предпочёл бы обвинить в своём
падении Ленку: да, это она своим вертлявым задом сбила его с пути праведного. Но здесь, на Сортировочной, этот малый,
даже со скособоченной после удара монтировкой башкой, поступил разумно, решив, что на собеседовании правильней
будет сразу слёзно покаяться, чем хитрить, изворачиваться, выдвигать сомнительные версии и загреметь за это враньё на
какую-нибудь нижнюю станцию преисподней, а не на Придорожную. И, стало быть, если грешник на собеседовании не
юлит, не завирается, если искренне раскаивается, то прелюбодеяние не обязательно искупается где-нибудь на
Костоломной? Или товарищи, проводящие собеседование, как и матушка Петьки, тоже посчитали, что в его грехопадении
большая часть вины лежит на Ленке Семихвостовой? И в этом случае не самому Петькиному прелюбодеянию уделялось
основное внимание на собеседование, а бюрократической формалистике — ведь грешил Петька прямо на дороге, можно
сказать, на глазах многочисленных зрителей.
…— Ну, а чего теперь, Петенька, горевать? Хоть и в Нижнем хозяйстве ты окажешься, но ведь не там… не там, где самое
пекло…— мать хоть и пытается приободрить Петьку, но едва сдерживается, чтобы не всплакнуть.
Дяде Мише бодрый тон даётся лучше:
— Везде, Петруха, люди живут…
— Да, вам, обитателям рая, хорошо говорить, что везде люди живут, — совершенно обоснованно скривил рожу Петька.
Петькина матушка, осуждающе взглянув на дядю Мишу за его психологический промах, хотела бы, наверное, более
удачно примирить сына с Нижним хозяйством. Например, по земной привычке посетовать, что и в раю есть к чему
придраться. Но так и не найдя для такой придирки ни единого повода, только горестно качала головой, понимая, что,
скорее всего, видит сыночка в последний раз.
— А где же отец? — Петька только сейчас разглядел недокомплект среди родственников, что было бы очень обидно для
тятеньки, узнай он об этом. — Почему он не прилетел на свидание со мной?
— А папа, сынок, не в рай ведь попал, а, как и ты, в Нижнее хозяйство. Но не на Придорожную, а намного ниже. В
Карьере ему теперь вечный срок отбывать, —проинформировала его мать.
И никакого сожаления не было заметно у матушки Петьки. Похоже, она была даже рада тому, что муженёк хотя бы в раю
не будет отравлять ей жизнь.
Вот тут-то Петька сразу перестал недовольно кривить рожу, осознав, наконец, как ему повезло по сравнению с папаней:
одно дело — вечные каторжные работы в Карьере; и совсем другое — всего лишь время от времени драться на
Придорожной за место в лифте на Сортировочную.
…Потом мы с Евгением Семёновичем подошли к партии офицеров, этапируемых на станцию Ни Шагу Назад.
Понятно, что генерал Караев раньше меня вслух обратился с этим вопросом к зевакам:
— Товарищи, а кто же попадает на станцию Ни Шагу Назад?
Знатоки были:
— Командиры-самодуры туда отправляются.
Другой добавил:
— Эх, говорят, какие огромные этапы формировались туда во время самой великой нашей войны и после неё!
Это понятно. Многие отцы-командиры, не задумываясь, клали на той великой войне своих солдатушек под огнём
противника такими огромными штабелями, которых военная история не знала до этого. И не величина ли тех штабелей из
солдатских тел — главное основание называть ту войну великой. Сейчас из того командирского поколения почти никого
не осталось. Но и в самое мирное время мало ли чего может натворить по самодурству военачальник — подлодку
утопить; целую эскадрилью самолётов с горой столкнуть; или на учениях не по тому квадрату из всех своих «Градов»
пальнуть, смешав с землёй чей-то личный состав и приданную ему технику…
— И что там, на станции Ни Шагу Назад, с ними происходит? — Евгений Семёнович спросил об этом без сколько-нибудь
заметного волнения. Он ни своих солдатушек не гонял, ни чужих никак не мог угробить. Не было никогда в подчинении
кабинетного учёного солдатушек. Свои грехи, грехи военного историка на службе «ума, совести и чести эпохи», ему
придётся искупать на какой-то другой станции преисподней.
Нашёлся знаток и этого вопроса:
— Говорят, что раз за разом они проходят один и тот же цикл наказания. Сначала чистят зубной щёткой сортиры в самых
запущенных солдатских казармах; потом кормят вшей в сырых, холодных окопах; потом, сразу после атомного взрыва,
идут в одних кальсонах в его эпицентр; там рассаживаются на самые заражённые места и с ними проводят политзанятия;
потом идут навстречу пулемётам противника по минным полям, где у них обязательно отрывает какую-то часть тела.
Я предположил:
— Ну, хоть с головой подмышкой этот цикл для командира-грешника, заканчивается?
— Нет, — возразил какой-то дока, — этот цикл и на этом не заканчивается. Уже с оторванной частью тела каждый такой
командир дезертирует с фронта. Его ловят, и если ему на минном поле оторвало голову, то его расстреливают с головой
подмышкой, а если голова на месте, то вешают. Потом — всё по тому же кругу.
— Не обязательно всегда по такому же кругу. Бывают круги и куда похлеще, — сказал кто-то с такой уверенностью,
будто и сам не раз проходил этими кругами. — Например, многих после всех предыдущих мытарств противник берёт
«языками». Ну, а с каким пристрастием допрашивают «языка» — сами понимаете.
— Что, неужели и с многозвёздными генералами тоже так поступают? — недоумевал Евгений Семёнович.
Кто-то из зрителей и про это был наслышан:
— Как раз многозвёздным генералам-самодурам достаются самые грязные сортиры, самые мокрые, холодные и вшивые
окопы, самые тяжёлые ранения, самые продолжительные политзанятия в эпицентрах атомных взрывов и самые большие
издевательства после захвата их в качестве «языков».
А чего тут удивляться: разумеется, в Нижнем хозяйстве крепко проштрафившихся на Земле грешников подвергают не
только физическим мучениям, но обязательно дополняют их каким-то моральным унижением. Вот и генералов, ни в грош
не ставивших жизнь солдатика, норовят унизить на станции Ни Шагу Назад самым изуверским способом. Мало того, что
им приходится чистить сортиры, кормить вшей в мокрых окопах и растерянно бегать по минным полям в поисках своей
головы, так ведь какие пытки могут начаться, когда с такой вот головой подмышкой его возьмут «языком». Он бы и рад
выложить все секреты, да попробуй-ка заставить шевелиться язык в голове, которая находится в таком неудобном для
предательства положении.
Вот и становись тут творцом какой-нибудь победы, не задумываясь, какой ценой её добывать.
Кто-то из собравшихся около этапа на станцию Ни Шагу Назад зрителей-пацифистов предложил:
— А вот если бы на самом чрезвычайном заседании самого чрезвычайного земного комитета учредить для всех армий
мира жесточайший приказ — «Ни шагу вперёд!». И тогда ни одной армии мира не надо будет отдавать приказа — «Ни
шагу назад!». Красота — никаких побед и поражений, никаких похоронок и слёз.
— Не получится, – сразу забраковал кто-то другой это предложение. — Драчливость заложена в землянах, как и во всех
других животных, на генетическом уровне. А против генетики не сладит ни один чрезвычайный комитет, хоть сколько
времени он будет штаны просиживать.
Это верно: один удачливый учёный-генетик, который найдёт управу на человеческие гены драчливости, быстрее и
надёжней прекратит все войны, чем тысячи чрезвычайных комитетов.
Довольно нашего внимания к этой группе этапируемых. Генералу Караеву не попасть на станцию Ни Шагу Назад — не
махал он шашкой, не грозил пистолетом, заставляя своё подразделение штурмовать Н-скую высоту семнадцатый раз
подряд, уложив наконец на её склонах весь вверенный его отеческим заботам личный состав. Посмотрим-ка — а что там в
тех группах, которые получили путёвочки на самые нижние станции.
В этот раз из всего большого этапа направление на самую нижнюю из них, в Светлое будущее, получила только одна
душа. На её проводах — никаких ободряющих похлопываний по плечу и утверждений, что «везде люди живут». Тоска,
уныние, безысходность. И отбывающий, и провожающие его родственники с Верхнего Хозяйства прекрасно понимали весь
трагизм положения. Даже те, кто отправлялся на Котловую и Костоломную — и те поглядывали на эту семейку с большим
сочувствием.
На всю большую группу грешников, отправляемую на станцию Ура, приходился всего один экспедитор-охранник. Да и
тот, позёвывая, миролюбиво прогуливался вдоль строя своих подопечных, зная, что никаких неприятностей от них
ожидать не стоит. А вот одного грешника, отправляемого в Светлое будущее, крепко держали под руки два дюжих
молодца, и ещё двое в любое мгновение были готовы прийти им на помощь. Стало быть, при отправке этапов в Нижнее
хозяйство всякого рода эксцессы чаще всего происходили среди этого контингента.
Не обошлось без эксцесса и в этот раз.
То ли охранники, расслабившись, дали маху; то ли их подопечный, переполняемый животным страхом, силищу приобрёл
животную — но он вырвался из рук стражей, держащих его под руки, ловким финтом обошёл двух других, перебежал к
той команде, которая направлялась на Котловую, мёртвой хваткой обнял одного из этапируемых туда и дико закричал:
— К справедливости взываю! Требую немедленно переоформить мне станцию назначения! Я вот с этим гражданином
Шмаковым должен быть в одной группе. Почему Шмакова, который совершил точно такое же преступление, как и я,
опускают только до Котловой, а меня отправляют в Светлое будущее?
Охранникам-экспедиторам, восстанавливая порядок, пришлось повозиться с дебоширом. Шмаков с готовностью помогал
им отодрать от себя нарушителя дисциплины, и возвратить на место, к его родне из рая, которой и до этого было совестно
за своего родственничка, а тут все они, кроме старенького дедушки, который, вероятно, вздремнул — все они, не
дожидаясь отправки этапа, невидимками упорхнули обратно в райские кущи.
Старший конвоя всего этапа, дабы пресечь внутри него вредящие дисциплине и спокойствию пересуды, громко напомнил:
— Да, Шмаков тоже с особой жестокостью убил свою жену, а потом расчленил и сжёг её останки. Но он проделал это
исключительно из корыстных побуждений — чтобы при разводе не делить с ней жилплощадь и совместно нажитое
имущество. А вы со своей женой проделали то же самое по идеологическим мотивам — когда она, в ответ на ваше
утверждение: «И всё равно, вот увидишь, гадюка, — наше поколение будет жить при коммунизме!», сказала: «Господи,
спаси и помилуй!»
Теперь уже все четверо охранников крепко держали скандалиста, а один из них приказал:
— Перестаньте хулиганить, товарищ. Поцелуйте дедушку, и айда в лифт!
Прощание всех групп со своими родственниками из Верхнего хозяйства свернули, и стали заводить этап в огромный лифт.
Все экспедиторы-охранники, они же и лифтёры, дело своё хорошо знали: чтобы грамотно распределить в лифте
этапируемых на разные уровни, скандалиста завели в него первым и поставили в самый дальний угол. Потом заводили
тех, кто направлялся на Котловую, Костоломную, Парную, Карьер… Точный расчёт — и вся большая группа, отправляемая
на станцию Ура, тоже влезла, хотя последний десяток конвою пришлось запихивать в лифт уплотняющими толчками и
даже пинками.
Пока не начался заглушающий всё реквием, сопровождающий спуск лифта-колосса в преисподнюю, единственный
отправляемый на станцию Светлое будущее грешник успел крикнуть: «Эта дура хорошо знала, что я не могу поступиться
принципами!»
 
…Предсказание любителя пива и компаний сбылось. Подошедший к нам однажды человек, оглядываясь по сторонам,
заговорщицки обратился к Евгению Семёновичу:
— Подпольный комитет коммунистической партии потустороннего мира держит вас в поле зрения, товарищ генерал.
Надеемся, вы готовы к решительным действиям, если партия прикажет?
Такой вопрос, заданный вот так, без всякой преамбулы, и на Земле поставил бы в тупик. Генерал Караев и рта не успел
раскрыть, а ему уже подсказывали, почему он должен быть готов к неким решительным действиям, как только получит
приказ партии:
— Надеюсь, вы согласны с тем, что куда бы ни забросила судьба члена коммунистической партии, ему не позволено
забывать, что он — в первую очередь коммунист…
Никогда не сомневался — коммунисты невысоких чинов и званий тех прошлых времён, когда однопартийцы высших
рангов многое от них прятали, — такие коммунисты в массе своей были славными людьми. Смущаясь, пряча глаза,
краснея, потея, переминаясь с ноги на ногу, часто прося разрешение попить водички, такой человек всё-таки имеет
какое-то моральное право заявить на любом пристрастном разбирательстве: «Не знал я про масштаб кровавых
преступлений так называемого «ума, чести и совести нашей эпохи», ну, честное слово, не знал!..» А вот коммунисты
нашего времени, когда масштаб этих преступлений известен, могут быть только или недоумками, или прохвостами,
живущими за счёт этих недоумков. Ну а если «не могу поступиться принципами» не излечивается даже от такой резкой
перемены политического климата, как попадание в потусторонний мир, то коммунист здесь — это уже не столько
партийность, сколько какой-то медицинский диагноз.
Не думаю, что Евгений Семёнович прочитал мои мысли, а вот посланец местной организации коммунистов, похоже, что-
то почувствовал. Он взял генерала Караева под руку и отвёл в сторонку.
А я в это время удивлялся про себя: это ж надо, коммунисты даже здесь, на Сортировочной, свой подпольный комитет
сумели сколотить. И это после строгих «Напутственных слов» Чрезвычайного посла Хозяина.
Я был почти уверен, что политобработка генерала Караева, уже немало узнавшего о Нижнем хозяйстве, ничего не даст, и,
подойдя потом ко мне, он скажет: «Господи, ну какие ещё заседания могут быть на пороге в преисподнюю. Зачем и кому
это надо?»
Нет, Евгений Семёнович не считал идиотизмом политическую активность коммунистов на Сортировочной и сказал мне, что
выразил полную готовность пойти на собрание подпольного комитета, как только его позовут.
… — Я горжусь тем, что являюсь членом такой боевой партии!
Начать обмен штампами? Я скажу: «Эта боевая партия разожгла в нашей стране чудовищный пожар, погубив в этом
пожаре миллионы людей». Он твёрдо ответит: «Даже не пытайтесь меня переубедить. Да, было время, когда для партии
большевиков настал момент разжечь такой пожар. Но она же этот пожар и потушила». Я раздражённо напомню: «Всё
время своего существования она его тушила исключительно человеческой кровушкой. Морями человеческой крови». Он
так же раздражённо скажет: «Не надо преувеличивать и утрировать. Крови было пролито столько, сколько требовалось
для удержания советской власти».
Нет, штампами «не могущих поступиться принципами» не проймёшь. Тут нужно что-то другое.
В этот момент к нам, насторожённо оглядываясь по сторонам, подошёл человек, который внимательно следил за
общением генерала Караева с представителем коммунистов.
— Что, в подполье завлекал вас тот тип? — кивком показал он в ту сторону, в которую удалился эмиссар подпольщиков.
Не провокатор ли какой-нибудь: Сортировочная — тот ещё террариум!
— А с кем имеем честь? — строго спросил генерал Караев.
— Я один из тех коммунистов-ренегатов, которые стали ренегатами уже здесь, на Сортировочной.
Вот как: стало быть, есть тут товарищи, на которых «перемена политического климата» подействовала благотворно.
Генерал Караев такие изменения благотворными не считал. Он осуждающим тоном спросил:
— Что же заставило вас стать ренегатом?
— Если вы хоть раз побываете на заседании подпольного комитета, думаю, ещё одним ренегатом станет больше.
— Так вы уже бывали на таких собраниях? — генерал Караев всё так же строг к подозрительному собеседнику. — Что же
отвратило вас от бывших товарищей по партии?
— Их программа.
А вдруг всё-таки провокатор? На всякий случай отгорожу-ка я его в этой беседе от Евгения Семёновича, чтобы на
предстоящем собрании подпольщиков, если он туда всё же пойдёт, ему не аукнулось какое-нибудь неосторожное слово,
сказанное сейчас, и подслушанное кем-то из пронырливых стукачей.
—Вот как! У коммунистов и здесь есть какая-то программа?
— Их у них даже две: программа-минимум и программа-максимум.
— Уж коли вы хотите и моего товарища склонить к ренегатству, то мотивируйте, пожалуйста, это своё желание. Начните
ваш рассказ с программы-минимум местных коммунистов.
— Программа-минимум у местных подпольщиков — построение развитого социализма на станции Ура.
Вот это да — и это у коммунистов программа-минимум!
— Какие оптимисты местные подпольщики, — удивлённо хмыкнул я. — А на самые нижние станции преисподней они не
боятся попасть за свои смелые программы?
— Бодрятся, хорохорятся, даже анекдотами на эту тему обмениваются. Но вот про станцию Светлое будущее — только
испуганным шёпотом и уже никаких анекдотов.
Ага, вот человек, который в кулуарах тех заседаний подпольного комитета, на которых присутствовал, мог что-то
слышать о главной тайне преисподней, о станции Светлое будущее.
Чуть ли не умоляю:
— Расскажите нам, пожалуйста, хоть что-нибудь об этой станции. Ну, хоть что-нибудь! Мы уже знаем, что верхушку на
станции Светлое будущее держат вожди большевиков.
Наш новый собеседник, прежде чем решиться ответить, долго оглядывался по сторонам.
— Вот какие шепотки об этой станции мне довелось услышать в перерывах тех собраний подпольного комитета, на
которых мне довелось присутствовать, и вот что я понял из тех шепотков. Вам, конечно, знакомо отношение на Земле
многих и многих наших соотечественников к тем вождям: «С одной стороны — с другой стороны…» Так вот почти весь
контингент сидельцев в Светлом будущем — это самые твердолобые, самые упёртые защитники этой позиции, которые
ни в какую не хотели поступиться своими принципами. Те, которые всю жизнь с пеной у рта не уставали таким образом
защищать людоедов: «Да, с одной стороны — но с другой стороны…» Которые даже на собеседованиях не поменяли своей
позиции. Вот такой контингент и попадает во власть банды, сколоченной Хозяином на станции Светлое будущее.
Да, нашим поколениям хорошо знакомы глубокомысленные причитания об этих пресловутых двух сторонах. Не уставал
удивляться этим розовым слюням при упоминании имени верховного пахана «ума, чести и совести»: мол, конечно, с
одной стороны он тиран; но ведь, с другой стороны, в одной и той же шинели и сапогах десятилетиями ходил; цены на
соль, спички и носки каждый год снижал. А то, что тиран, то как не быть тираном с таким народом и в ту историческую
эпоху — ведь иначе ты этот народ и в атаку без патронов не поднимешь, и на колхозном поле вместо трактора в плуг не
запряжёшь, и на великие стройки коммунизма не загонишь с одной лишь тачкой да лопатой. Как иначе построишь
светлое будущее с таким народом?.. И почему среди наших соотечественников до сих пор так много почитателей самого
эффективного управленца по превращению государства в один огромный лагерь с огромными рвами-кладбищами за его
рабочей зоной? Ведь многие из них и родились уже после того, как лучший друг рожениц и новорожденных отправился
выть на огоньке у Хозяина. Не потому ли, что на миллионы заключённых нужны были тысячи и тысячи охранников, а все
охранники, в отличие от охраняемых, выжили и дали хороший приплод, который обязан защищать тятенек.
Прошу уточнить:
— Ну и что ожидает не могущих поступиться принципами на станции Светлое будущее? Вожди и там показывают себя с
одной стороны и с другой стороны?
Ещё раз внимательно оглядевшись по сторонам, наш информатор продолжил свой рассказ:
— Напомню вам: я только повторяю то, что рассказывают шёпотом подпольщики. Но из тех шепотков понятно, что эти
слухи передаются из поколения в поколение коммунистов, проходящих через Сортировочную, и их можно считать
достоверными. Вот такой, например, номер из репертуара «с одной стороны — с другой стороны»: вождь обрабатывает
паяльной лампой задницу своему подопечному, и в это же время предлагает ему посмотреть какую-нибудь кинокомедию.
Существуют и другие, ещё более ужасные и мерзкие примеры.
Так вон оно что! Если это так, то Хозяин действительно творчески подошёл к учреждению этой самой близкой к нему во
всех отношениях станции. Таким и должен быть результат пребывания верхушки большевистской банды у него «на
огоньке» — вожди становятся чертями, и нет в аду чертей страшней. Вот такой и должна быть их двусторонность на
станции Светлое будущее — с максимальным садистским извращением этой двусторонности. Там им уже не надо сюсюкать
с народом — обниматься с доярками, танкистами, полярниками; пожимать мозолистые руки сталеваров и
асфальтоукладчиц; принимать на парадах букеты цветов от пионеров; брать на руки подаренных им на партсъездах ягнят
и поросят; восхищённо цокать языками и лично вручать ордена селянам, вырастившим рекордную по величине капусту и
тыкву; не надо рецензировать последние произведения поэтов и писателей; ходить с видом знатоков на театральные
премьеры и художественные выставки…
Вот теперь стало понятно, почему станция Светлое будущее располагалась даже ниже Котловой. В Котловой тебя кипятят
в котле — и всё, больше никаких издевательств. А в Светлом будущем тебе поджаривают паяльной лампой задницу, и в то
же время приказывают смотреть кинокомедию. А такие процедуры уже не только очень болезненны, но и куда
унизительней, чем простое сидение в котле или на сковородке.
— И что, специально для не могущих поступиться принципами и устроен этот ад в аду на станции Светлое будущее? — не
смог, не смог Евгений Семёнович скрыть своей нарастающей тревоги.
Собеседник развёл руками:
— Да, похоже, что только для этого контингента грешников.
Это правильно, что меня не пустили в рай. Не должны туда пускать тех, у кого не возникает хотя бы запоздалого
душевного протеста, когда сбываются их кровожадные мечты. Но должно, должно быть суровое наказание в
потустороннем мире для «не могущих поступиться принципами». Это на Земле им посчастливилось не попасть в подвалы,
сродни нижним уровням преисподней, и можно было с заразительным ржанием смотреть кинокомедии, с умилением
поминая самого большого их знатока и ценителя. «Бойтесь равнодушных» — какая чепуха! Это всё равно, что бояться
деревьев или дождевых червей. Бойтесь «не могущих поступиться принципами» — религиозными, научными,
политическими и прочими. Это под их одобрительные улюлюкания, гогот, свист, под их бурные аплодисменты, временами
переходящими в овации — это от их «неравнодушия» во все эпохи погублено столько людей, сколько ни одной чуме со
всеми холерами в придачу не погубить
… Вижу, что Евгению Семёновичу всё более тягостна обсуждаемая тема, надо бы как-то смягчить её:
— Нет, это слишком жестоко. Скорее всего, пребывание «не могущих поступиться принципами» на станции Светлое
будущее — временное явление. В зависимости от верности этим принципам. Когда очистительные процедуры с паяльными
лампами и сопутствующими им моральными издевательствами полностью избавляют их от этих принципов, они
переводятся на другие станции Нижнего хозяйства. Ну, а программа-максимум у подпольного комитета какая?
— А программа-максимум…
Но наш собеседник не успел ответить на этот вопрос. Он, первым заметив приближающихся к нам двух дюжих молодцов,
тихо сказал: «А вот и боевики подпольщиков пожаловали…» Порывался убежать, но не успел. Молодцы цепко подхватили
его за руки, коротко сказали: «Вы, товарищ, опять за своё!», оттащили от нас — и больше мы его никогда не видели. А
ведь фантомные боли на Сортировочной ещё болезненней, чем на Земле.
Вот это партия! Вот это её «длинные руки»! Как не уважать организацию, «длинные руки» которой достанут любого
бунтующего ренегата не только на Земле, но и в потустороннем мире. Не то что любители пива — тем плевать на любое
нарушение партийной дисциплины в любых мирах.
После услышанного о садистских извращениях на станции Светлое будущее напрашивались рекомендации генералу
Караеву, который, несмотря на наши политические разногласия, всё больше становился моим товарищем.
— А не стать ли и вам, Евгений Семёнович, ренегатом, не откладывая это дело в долгий ящик. Потом покаетесь
хорошенько на собеседовании — глядишь, если и не на станцию Ура, то на Придорожную попадёте, с Андреем там
встретитесь. Вместе будет легче протолкнуться в лифт на Сортировочную для подачи апелляции. Это же куда лучше, чем
вертеться на раскалённой сковородке и думать, как ответить на вопрос вождя: «А вы почему не смеётесь, товарищ, или
вам наши кинокомедии не нравятся?» Не ходите на собрание подпольщиков, когда позовут — и автоматически станете
ренегатом. А ещё лучше — прямо сейчас бегом в Стуковую. Так, мол, и так, коммунисты склоняют к запрещённой
политической деятельности, о чём спешу поставить в известность соответствующие органы Нижнего хозяйства.
Рассчитываю на то, что мой сигнал будет учтён на собеседовании.
Евгений Семёнович не принял мои предложения:
— Даже если бы я и задумался над этим вопросом, то и тогда пошёл бы на собрание, раз обещал.
Я продолжал нагнетать страхи:
— А ведь какой ужас — сидя, например, в тазу с кипящей смолой, смотреть «Весёлых ребят», да ещё объяснять вождю,
почему вы не смеётесь вместе с ним в нужных местах.
Генерал Караев на этот раз был резче:
— От того, что вы и подобные вам остряки придаёте своим нападкам на коммунистическое учение и её вождей такую вот
сомнительную художественную форму, содержательной части этих нападок всегда будет грош цена. Настоящих
коммунистов никакие нападки не заставят отказаться от своих незыблемых принципов.
Продолжу пока свои нападки в художественной форме, но тоже добавлю резкости:
— Да-да, что-то в голове должно быть у каждого. Если нет мозгов, то приходится заменять их незыблемыми принципами.
Это удобнее. Мозгами приходится хотя бы время от времени шевелить. Незыблемые принципы, как хорошо уложенные
кирпичи, не нуждаются в таких упражнениях. Их как раз лучше вовсе не трогать, чтобы не развалилась вся эта укладка в
голове, старательно уложенная туда вашими вождями.
Генерал Караев был крепкий орешек:
— Повторю: напрасны старания таких, как вы, очернить, опорочить нашу партию. Как напрасны и потуги переписать
нашу историю. У неё, как известно, нет сослагательного наклонения.
Хоть на какую станцию Нижнего хозяйства попаду, а первым делом поинтересуюсь — не на ней ли мотает свой срок
изобретатель этого изречения про сослагательное наклонение. Если там же, то от имени всей здравомыслящей части
человечества строго спрошу у него: ну почему он не указал и во вступлении к этому изречению, и в заключении его, и в
примечании, что под историей в нём надо понимать только исторические события, а не историю — как разбор этих
событий, не историю — как науку. Сколько и сколько недоразумений, сколько и сколько идиотизмов породила такая
небрежность изобретателя избитого выражения. Ведь недоумки понимают её только так: нет у истории сослагательного
наклонения — вот и нечего в ней копаться.
— У авиакатастрофы, товарищ генерал, тоже нет сослагательного наклонения, а разбирают её потом до последнего слова,
звука, винтика. И если становится понятно, что это не попавшая в двигатель ворона виновата в ней, как предполагалось
вначале, а свихнувшийся или пьяный в доску пилот, то так об этом и скажут. Так об этом и напишут в переписанной
истории этой авиакатастрофы. А если и в этом её толковании потом возникли сомнения, то снова и снова ту
авиакатастрофу разбирают до последней молекулы. Чтобы следующие предотвратить. А вы всё с этим сослагательным
наклонением, как с писаной торбой носитесь. Уже тысячи раз доказано-передоказано, что это ваши вожди виноваты в
том, что все скотобойни мира едва ли пролили столько крови, сколько пролили её коммуняки-большевики в борьбе за
светлое будущее. А вы всё равно будете трындеть, что не надо переписывать учебники истории.
«Трындеть», «коммуняки» — пожалуй, по отношению к Евгению Семёновичу это уже явная грубость. Ну, так и «грош
цена» с «потугами» — эти перлы тоже ведь не из вершин изящной словесности заимствованы.
Хотя бы разочек это должно было случиться — дошли мы с генералом Караевым и до обмена штампами.
Проскочив мелочь, перешли к тяжеловесным.
…— Большевики приняли нашу страну с сохой, а оставили с атомной бомбой.
— Которую стырили. Как тырили все человеко-истребительные изобретения, чтобы прослыть сверхдержавой, пусть и
вечно голодной. Так что, товарищ генерал, ещё неизвестно, когда наша страна была более нищей — с сохой или с
атомной бомбой. А уж при каких правителях в ней извели больше народу…
Ещё более зло и адресно нагрубить? Напомнить, что всем советским историкам было строго-настрого предписано любыми
способами загораживать статистику по изведению народа — хоть своими боязливыми задницами, хоть орденоносными
грудями, хоть и тем, и другим?
Генерал Караев меня опередил:
— Да, такое это было непростое время: лес рубят — щепки летят.
Одно из самых ненавистных мне оправданий большевиков-лесорубов.
— А кто своим бандитским переворотом породил такое время?
— Не бандитский переворот, а великая революция, на которую равнялись, с которой брали пример многие народы.
— Великая только по величине своих жертв. И даже окончательно захватив власть, большевички по своей бандитской
подозрительности сгубили на всякий случай ещё миллионы.
— Да прекратите вы нагнетать! Кто насчитал эти пресловутые миллионы? Может быть, их и одного миллиона не
наберётся.
У «не могущих поступиться принципами» миллион невинно казнённых — вот та красная черта, за которую они не
перейдут. Истерику с пеной у рта закатят, лбы расшибут, костьми лягут, припишут принадлежащие неандертальцам
черепа с аккуратной дыркой в затылке, найденные в ещё одном рву, — но никогда не согласятся с тем, что это черепа
жертв людоедской власти большевиков уже из второго или следующих миллионов.
— Конечно! Кто миллионы этих щепок будет считать. Вам бы всех казнённых маршалов, генералов, наркомов и министров
сосчитать — не сбиться со счёта!
Ну, а в завершении полемики, мы оба, как водится, перешли на самые тяжеловесные словеса:
…— Каждый осёл может пнуть мёртвого льва!
— Для баранов и гиена – лев…
— Все ваши подобные словесные фокусы — для меня пустой звук.
Не чувствуя своей победы в этом споре, с раздражением рекомендую уже не в первый раз:
— Сходите всё-таки в «Партер», товарищ генерал, закажите там, например, такое представление — «Ночная смена в
киевском ЧК». Ещё до окончания первого акта навсегда избавитесь от большевистской дури!
— Ещё раз повторю: и не подумаю туда идти.
На Сортировочной добровольно сходить в «Партер» мог любой «не желающий поступиться принципами». Но мало кто из
них соглашался пройти это жесточайшее испытание. Из «Партера» выходили седыми и те, у которых до этого ни единого
седого волоска на голове не было. Подчас туда заходил бравый вояка, на лице которого всё ещё было написано: «Врёшь-
не возьмёшь! Всё равно не поступлюсь принципами!» А выходила оттуда человеческая развалина — пригнутая,
съёжившаяся, с бессмысленным выражением лица и потухшими напрочь глазами. Эта развалина будет панически
избегать всяких вопросов к ней, и будет бежать от любого, как побитая собака, хотя в «Партере» никого из зрителей ни
пальцем не тронут, ни слова грубого не скажут. Так и будет эта развалина испуганно сторониться всех до самой отправки
на свою станцию в Нижнем хозяйстве. Зато для прошедших через «Партер» такой станцией становилось уже не Светлое
будущее. Что-то очень серьёзное происходило с их принципами после посещения «Партера».
За всё время нашего пребывания на Сортировочной нам с Евгением Семёновичем лишь один раз повезло оказаться среди
слушателей человека, только что прошедшего через «Партер» и сохранившего способность общаться.
… Мы не сразу заметили эту толпу грешников, оказались на её периферии, слышно было плохо, но сказанное громко,
навзрыд я хорошо расслышал:
— … Анастасиюшку… она была ближе всех ко мне… её тоже штыком… а девочка так не хотела умирать… всё тянула в мою
сторону свою ладошку… всю в крови… как будто видела меня и молила о чём-то…а он её опять штыком в грудь…— и
рассказчик зашёлся в каких-то припадочных рыданиях.
В «Партере» приглашённый туда был только зрителем исторического события. И это было именно то событие, а не его
воспроизведение. Абсолютно то событие, и в том времени, когда оно происходило. После фрагмента в «Напутственном
слове» Их Бабского превосходительства о сложной машинерии такого погружения в прошлое никто из нас не задумывался
над тем, как это происходит. Был ли зритель в «Партере» видим для участников тех событий — на этот счёт единого
мнения на Сортировочной так и не сложилось.
Потом, переспрашивая других слушателей, мы с Евгением Семёновичем смогли более-менее полностью представить себе
то испытание в «Партере», о котором нам удалось расслышать только малую часть.
Испытуемый оказался в том расстрельном подвале усаженным в его углу на стул. Он и пальцем не мог пошевелить, но
видел всё, став зрителем убийства Первой семьи России и тех, кто был рядом с ней в те дни.
И вот тогда, когда мы с генералом Караевым разузнали подробности этой истории, я не мог не подвести итоги
услышанному:
— Вы, товарищ генерал, и теперь будете настаивать, что это была не бандитская власть? Почему расстреляли царя и
царицу, которые уже добровольно отошли от власти, — тут у вас проверенная заготовка: символы контрреволюции.
Почему зверски убили и царских детей — и тут вывернетесь: те же, мол, символы, хоть и малолетние. Но почему убили
врача, повара, лакея? Почему убили служанку, которой большевики вроде бы и обещали светлое будущее? Тут у вас
никак не получится вывернуться. Те палачи убивали и добивали всех в том подвале потому, что соблюдали бандитский
закон — необходимо ликвидировать всех свидетелей своего преступления.
Генарал Караев молча отмахнулся от меня.
 
… Шло время, и, хотя мы с Евгением Семёновичем всё ещё стояли, как говорится, на разных политических платформах, но
всё-таки становились друг для друга всё более близкими душами. А к тому времени, когда генерал Караев получил
приказ явиться на собрание подпольного комитета Коммунистической партии потустороннего мира, мы и вовсе
сдружились.
— Эх, вот бы и мне попасть на это партсобрание, — мечтательно произнёс я.— Давненько не бывал я на собраниях, а на
подпольных — и вовсе никогда. Ну а в Нижнем хозяйстве таких развлечений уже не будет. Евгений Семёнович, дайте
мне, пожалуйста, пароль для прохода на это собрание.
— Не дам.
— Почему?
— Вы там обязательно начнёте бузить с вашими антикоммунистическими демаршами.
Да, такое может произойти. Не стоит подводить Евгения Семёновича.
Генерал Караев пошёл на собрание подпольного комитета, а я, ожидая его возвращения, слонялся по Сортировочной,
отгоняя от себя стукачей, которые назойливо интересовались — а зарегистрировался ли я уже, и мысленно представляя,
как Евгений Семёнович поведёт себя в подполье.
Волновался я за него уже как за близкого человека.
…— Ну, и как прошло собрание, Евгений Семёнович? Вам пришлось выступать или хотя бы голосовать за что-то?
Хоть и старался генерал Караев скрыть свои впечатления от посещения подпольного сборища однопартийцев, но весь его
кислый вид говорил, что он разочарован.
— А я и не просил слова.
Подталкиваю к подробностям:
— Какая повестка дня была?
— Первым пунктом повестки дня стал вопрос об отношении коммунистов потустороннего мира к атеизму: имеет ли
подпольный комитет право пересматривать отношение партии к нему, посягая тем самым на одно из основных положений
коммунистического учения?
Очень удивил меня этот пункт повестки дня:
— А что, разве этот вопрос не решается для любого коммуниста после попадания в потусторонний мир самым
естественным образом? Очутился здесь — какой ещё тут может быть атеизм.
Смущённый вид Евгения Семёновича показывал, что и для него стала неожиданностью постановка такого вопроса:
— По-моему, такая дискуссия стала для подпольного комитета какой-то сомнительной обязательной традицией, и уже
который раз проводится только ради самой дискуссии.
— Ну и как? Хоть в этот раз посягнули на одно из основных положений коммунистического учения?
И опять мнётся Евгений Семёнович, прежде чем ответить.
— Хоть сам я и не выступал, но мысленно был очень солидарен с одним товарищем. Он вполне справедливо сказал, что
не поступаться принципами — это, конечно, по-нашему, по-коммунистически, но если потусторонний мир, как мы
убедились, действительно существует, то правильно ли нам оставаться атеистами и здесь? Не будет ли это уже не столько
принципиальностью, сколько твердолобостью?
— Были и другие мнения?
Евгению Семёновичу всё так же не хотелось отвечать, понимая, какой богатой пищей для насмешливой критики
становится каждый его ответ.
— Были. Кто-то сформулировал своё мнение так: «Надо ещё окончательно разобраться — куда мы попали. А пока пусть
лучше мы будем твердолобыми в чьих-то глазах, чем ренегатами — в собственных». После этого председатель собрания
поставил вопрос на голосование: кто за то, чтобы пересмотреть отношение коммунистов потустороннего мира к атеизму, и
перестать считать его одним из краеугольных камней коммунистического учения?
— И каковы результаты голосования?
— Подавляющее большинство участников собрания воздержались.
— А вы как проголосовали?
Ушёл, ушёл Евгений Семёнович от прямого ответа:
— Мне и само включение этого вопроса в повестку дня, и его обсуждение, и результаты голосования — всё это
показалось таким неуместным, таким ненужным на фоне реалий нашего нынешнего положения… Извините, но не хочу
больше ничего говорить и об этом вопросе, и об этом собрании.
Генерал Караев категорически отказывался продолжать разговор о собрании подпольного комитета Коммунистической
партии потустороннего мира, он был неприятен ему, а я, как ни хотелось мне услышать подробности, не стал настаивать
на этом. И Евгений Семёнович, и я на пороге преисподней старались не доставлять неприятностей друг другу. Мы с ним и
на дружеские услуги были готовы, да чем можно услужить на Сортировочной.
 
…Ну, вот и я приглашён на собеседование.
И стало понятно, почему эта процедура называется собеседованием, а не судом, и тем более — страшным. Куда с
большим страхом люди ходят на некоторые земные экзамены и проверки, и где этот страх порой очень искажает
результаты испытаний. А здесь страх каким-то хитрым способом подавлялся. Я сразу это почувствовал ещё на подходе к
тому месту, куда был вызван, и был очень благодарен творцам наступившего состояния. Осталось здоровое волнение,
которое не должно было помешать общению. И как же это правильно: ну какое может быть общение с грешной душой, и
без того пуганной-перепуганной, на суде, который загодя объявляется страшным. Жалко мямлить — вот и всё, что она
сможет. Да и мямлить сможет ли? А тут у меня наступила уверенность в том, что на этом суде не может быть никаких
случайностей и вызванных ими несправедливых решений. После собеседования я получу своё.
Как вести себя на нём? Раз это — собеседование, и раз мне даровано такое состояние, стало быть, и мне можно будет
вставлять своё словечко. В каком стиле это делать? Как не переусердствовать, будучи избавленным от зажатости?
Насколько активно можно опротестовывать обвинения, которые покажутся несправедливыми? Или таких обвинений и
быть не может?
Я очень надеялся, что активная самозащита должна на таком собеседовании если не приветствоваться, то и не
пресекаться. Сразу принудить грешника «рвануть на груди тельник»: «Нечего тут и разбираться, я заслужил самого
строгого наказания — жарьте меня, черти окаянные!» — какое же это будет собеседование? Так что, если во время его
проведения и от меня хоть что-то будет зависеть, надо постараться не загреметь на Котловую и ближайшие к ней
станции. Ну а на станцию Светлое будущее я никак не попаду. Не той я масти грешник.
Прибыл точно в назначенное место, точно в назначенное время — и сам всегда очень уважал обязательность.
Никого и ничего, но каким-то образом понимаю, что всё сделал правильно.
Меня мысленно информируют, что в общении со мной будут участвовать трое. Учитывая земные представления о
справедливости, один из них будет в роли прокурора, другой — в роли адвоката, а третий станет судьёй. Для моего
удобства мне предоставляется «техническая» возможность материализовать их и наделить внешними чертами. Таким же
образом я могу создать для предстоящего действа какое-то помещение — комнату или зал и даже разместить там
зрителей.
Неплохое начало: какими чудесными способностями наделён я на время собеседования, и какое гуманное обхождение со
мной поддерживается. Увы, недолго мне пользоваться этими подарками. Каким бы ни был справедливым и гуманным
предстоящий суд-собеседование, а путёвочку я получу не на морской курорт, а на одну из станций преисподней.
Как только мне дали понять, что общение начинается, я материализовал членов суда. Прокурором представил одного из
старослужащих сержантов той роты, в которой отбывал воинскую повинность. Он от природы обладал голосом и
взглядом, в которые природа не заложила и крупицы пощады. Служба дополнила эти природные дары ещё одним
свойством, необходимым каждому старослужащему сержанту — ехидством в общении с молодыми солдатами.
Судьёй у меня стала дама. Тут я представил киноактрису, которая во всей сотне картин, в которых она снималась,
исполняла роли «строгих, но справедливых» тёток.
А вот адвокат, при всех появившихся у меня «технических» возможностях, никак не получался. Скользким,
неопределённым он у меня выходил. Ни одного конкретного земного персонажа не мог припомнить в качестве образца
для воплощения. Образ получался только собирательный. Или для адвокатов такая размытость образа — норма?
На Земле в зале судебного заседания я был зрителем всего один раз. Маленьким был зал, но и я не великая шишка,
хватит с меня и такого, его и воссоздал.
Представить и публику? А смогу ли я, даже при поддержке адвоката, удерживать чужих для меня людей на своей стороне,
смогу ли заставить их сочувствовать мне? Не получится ли наоборот, и это скажется отрицательно на результате
судебного заседания? Васю с Моней посадить в зал? А хотелось бы мне, чтобы они знали о всех моих грехах? Нет,
обойдёмся без публики.
Для ещё большего приближения всего события к земной обстановке я представил, что на столе перед судьёй в тоненькой
серенькой папочке лежит моё «Дело». Или пусть папка будет пухлой? Достаточно у меня грехов и на объёмистое «Дело»?
Сработала и эта моя задумка — моё «Дело», каким я его и представлял, появилось на столе судьи. Чувствую себя
настолько бодро, что захотелось немного похулиганить, и пока собеседование не началось, успел дописать под «Делом»:
«грешник ordinarius». Не нагрешу ещё больше такой подсказкой суду? А если и нагрешу, то какой это грех по
сравнению… Вот и посмотрим — по сравнению с чем.
Судья уже за столом.
— Ну, что же, пусть ваше «Дело» имеет такой внешний вид, — согласилась с моей самодеятельностью «строгая, но
справедливая тётка». — А вот насколько вы обыкновенный грешник — с этим мы сейчас и будем разбираться.
И тут же она предлагает: «Давайте начнём с греховной мелочишки» — и предоставляет слово прокурору.
Тот спрашивает меня:
— Скажите, грешник, сколько всего раз, по-вашему, вы соврали в своей земной жизни?
Порадовался, насколько это здесь было возможно: значит, даже прокурор будет обращаться ко мне вот так, как мне бы и
хотелось — как к обыкновенному грешнику. А то ведь некоторые из приходящих на собеседования сразу нарекали сами
себя заблудшими овцами, презренными червями и другими обидными прозвищами. И этим самобичеванием очень
обезоруживали себя психологически. У заблудшей овцы, по-моему, куда меньше желания отвоёвывать своё место в
Нижнем хозяйстве, чем у бодренького грешника обыкновенного. Презренный червь без всякого обсуждения согласится
отправиться на любую станцию, а вот грешник ordinarius, сохранивший ещё остатки человеческого достоинства, может и
побороться за местечко повыше первоначально предложенного ему.
Тут же мой адвокат обращается к судье:
— Прошу, ваша честь, отклонить этот вопрос — как же может этот грешник ординариус помнить такое огромное число? Ни
природные способности, ни образование не позволят ему совершить такой математический подвиг.
Не понравилась мне такая линия защиты — намерение подтолкнуть меня «косить» под малограмотного дурня. Да что
взять с назначенного адвоката. Или это он, видя, что материализовался у меня в таком рыхлом, малосимпатичном
человеческом облике, в отместку недорабатывает?
И здесь хвастануть, что на Земле был артиллерийским вычислителем первого класса, а потому дурнем набитым быть
никак не могу? Нет, не буду сам напоминать об этом. В моём «Деле» наверняка есть справка и на этот счёт.
Судья обращается ко мне:
— Если с такими числами вам не сладить, и вы опасаетесь тронуться умишком, можете не отвечать на этот вопрос
прокурора.
Да, похоже, судья у меня получилась не зверюга.
Нет, в молчанку я играть не стану. Не такая уж сложная здесь арифметика. Если предположить, что врал я в той или
иной форме по десятку раз на дню… Хватит? Хватит-хватит — ведь в какие-то дни даже из дома не выходил, а самому
себе никогда не наврёшь столько, сколько другим. Хотя и тут, дав волю воображению, удавалось сделать денёк не совсем
пустым в этом отношении.
— По-моему, ваша честь, за всю свою сознательную жизнь я соврал не меньше ста пятидесяти тысяч раз.
Прокурор театрально воздел руки вверх:
— Нет, ну какое кокетство — «не меньше»! Допускаю, мол, что вранья может быть и больше, но разве что на десяток-
другой случаев. А ведь, судя по его глазам и выражению лица, наверняка не меньше миллиона раз соврал в своей жизни.
Прокурор явно переоценивает свои способности физиогномиста. У меня никогда ещё не было большего настроя на
честность. Впрочем, прокурору положено компрометировать меня. В свою очередь адвокат, защищая меня, утверждал,
что моя простоватая физиономия доказывает как раз обратное: в своей земной жизни я не мог соврать намного больше
заявленных мной ста пятидесяти тысяч раз.
Судья, заглянув в моё «Дело», перелистала несколько страниц:
— Грешник преуменьшил это число всего на неполных пару тысяч. Это допустимо. А теперь скажите нам, сколько, по-
вашему, вы ещё совершили различных деяний, кроме вранья, которые уже должно назвать грехами, но тоже ещё не
очень большими?
Это число у меня, как и у всех землян, конечно, должно быть поменьше, чем 150 тысяч. Но и такое не каждый сможет вот
так сразу и более-менее точно сосчитать, если ему не приходилось до этого иметь дело с большими числами.
— По-моему, таких деяний я совершил тысяч восемь… тысяч восемь с половиной… — неуверенно ответил я.
Прокурор опять среагировал с явным переизбытком театрального пафоса:
— С такой-то пёстрой биографией — и всего восемь с половиной тысяч! Да только работая несколько лет в эпоху
развитого социализма в одном из самых престижных ресторанов Москвы, в ресторане Дома актёров, и только приобретая
по блату с его склада дефицитные продукты, подсудимый наверняка совершил не одну сотню таких грехов.
Адвокат тут же вступился за меня:
— А кем работал в том ресторане мой подзащитный? Простым грузчиком он там работал. А много ли мог приобрести по
блату дефицитных продуктов с того склада простой грузчик? Только столько, сколько позволит ему заведующая складом.
А у неё, бедняжки, кроме тех должностных лиц театрального мира, которым надо делать регулярные подношения, столько
ещё просителей всяких. Только дней рождений у известных актёров может быть несколько в один день. И все клянчат у
неё чего-нибудь вкусненького к праздничному столу. Грузчикам перепадали сущие крохи. Мой подзащитный ещё
наговаривает на себя: если и приобретение со склада раз в месяц палочки финского сервелата считать греховным
поступком обсуждаемого калибра, то и тогда их за ним в общей сложности — не больше пяти тысяч.
Полистав моё «Дело» и произведя про себя какие-то подсчёты, судья говорит:
— Кроме вранья, в «Деле» оного грешника зафиксировано ещё восемь тысяч четыреста восемьдесят девять
незначительных греховных поступков.
Вот так: можно было на Земле ещё одиннадцать небольших грехов совершить, и всё равно посрамить прокурора.
Но прокурор, не веря в такое скромное, по его мнению, число, просит судью ещё раз посмотреть в моё «Дело» и
убедиться в правильности подсчётов.
В это время я, удовлетворённый тем, что посрамил прокурора, мысленным «шепотком» спросил у своего адвоката:
— Скажите, пожалуйста, а какая в среднем эта цифра?
— В среднем — тринадцать тысяч, — ответил он мне тем же способом. — Но это в среднем. В деле грешника, который
проходил собеседование перед вами, насчитывалось двадцать четыре тысячи семьсот шестьдесят восемь грехов такого
рода, не считая более значительных. Его мне так и не удалось вытащить из этапа в Парную. Прокурор победил.
Я как можно «тише» подумал про себя: «Выходит, я почти что святой по здешним меркам: всего-то неполных восемь с
половиной тысяч таких грехов. Вот тут, пожалуй, и публика со своим хорошо слышным вздохом восхищения не помешала
бы».
Но адвокат всё-таки расслышал мою мыслишку и порекомендовал мне не торопиться с такими настроениями: «Не столько
количеством грехов определяется итоговая греховность человеческой жизни. Были у нас тут грешники, у которых в
«Деле» всего-то пара десятков грехов, но каких! То, что они проделывали с людьми в своих служебных подвалах — это
трудно представить и невозможно понять. А дома и на досуге — милейшие, зачастую почти безгрешные были люди. И
общественники, и физкультурники, и на субботнике они первые, и в самодеятельности они запевалы. А уж с детьми,
собачками и с котиками — не оторвёшь тех от него. Но в душе — законченные палачи-садисты. Так что грехи грехам
рознь. Вот увидите, прокурор ещё сделает акцент на этом».
Судья убедилась в верности своих подсчётов, о чём и уведомила обвинение с защитой. Тогда прокурор решил сделать то,
о чём предупреждал адвокат, и даже в моей греховной мелочишке откопать на меня настоящий компромат.
— Скажите, грешник ординариус, а все ли из тех восьми с половиной тысяч грехов были такими уж незначительными? —
и тут же, обращаясь к судье, язвительно предсказал: — Вот увидите, сейчас начнёт юлить, изворачиваться и не вспомнит,
как однажды, голодая третий день, задумался — а не стырить ли с магазинной полки плавленый сырок. То есть,
задумывал совершить кражу. Кражу! А это уже совсем немалый грех.
— Но ведь он так и не стырил ни плавленого сырка, и ничего другого. Значит, та его задумка не созрела до греховного
значения, — возразил адвокат. — Как и все последующие.
По-моему, с очень заметным душком получился этот защитный выпад: будто на Земле я частенько мечтал, как бы стырить
что-нибудь с магазинных полок, да так не сумел. И не свернут ли на феню прокурор и адвокат в своей полемике?
Прокурор с защитником сцепились в схватке о серьёзности моих намерения стащить хоть какую-нибудь мелочь с
магазинных полок, и по какой категории грехов должны проходить такие намерения. Прокурор, всё-таки согласившись,
что ни одного плавленого сырка я так и не стащил, непоколебимо стоял на том, что не смог я этого сделать не по причине
моей глубинной честности и законопослушности, на чём настаивал защитник, а потому, что всегда чувствовавшие мои
намерения охранники не сводили с меня глаз.
…Закончив с греховной мелочью, судья предложила рассмотреть те мои грехопадения, которые уже действительно можно
было считать серьёзными. Она предоставила слово прокурору. Тот заявил:
— Возьмём такой пример: за всю свою земную жизнь оный грешник 517 раз сказал: «Убил бы гада!» Да, 514 раз он
говорил это только про себя, но согласитесь, что заповедь «Не убий!» и в таких случаях была им попрана. Помысел-то
налицо. Разве это уже не серьёзный грех?
Заведённый прокурором, защитник старается выполнять свою работу добросовестно. Не давая мне возможности каким-
нибудь поспешным ответом навредить себе, он опережает меня:
— Ваша честь, но ведь все 517 раз это были действительно самые настоящие гады, достойные самого серьёзного
наказания.
Между обвинителем и защитником разворачивается соревнование — кто из них лучше знаком с моим «Делом». Прокурор
напоминает:
— Даже те три гада, о желании убить которых оный грешник говорил вслух и громко под одобрительные комментарии
окружающих, — даже они не заслуживали такого приговора. Одному, да и то только по законам Саудовской Аравии,
достаточно было отрубить руку. А второму, да и то только по традициям дикого амазонского племени Корубо, можно было
отрубить обе руки, отрезать оба уха, вырвать у него язык, этим и ограничиться. А всем остальным вполне хватило бы
пары лет общего режима, а то и вовсе условного наказания.
Мой адвокат искренне удивился:
— Так уж прямо и всем остальным? А, например, изобретателям РЭПа тоже, по-вашему, хватило бы пары лет общего
режима, а то и вовсе условного наказания?
Прокурор замялся, медля с ответом, признавая тем самым, что он дал маху, сразу не сделав соответствующего
примечания.
— Да, изобретателям РЭПа действительно следовало бы впаять хоть какой-то тюремный срок. Ну, а исполнителям — тем
15 суток обычного российского СИЗО было бы вполне достаточно.
— Надеюсь, в вашем варианте 15 суток СИЗО — это ведь за каждое исполнение? — напористо спросил адвокат.
Забыв на время про меня, прокурор и адвокат опять сошлись в горячем споре — какое наказание ещё на Земле было бы
справедливым для изобретателей, исполнителей и проповедников РЭПа, этого гнусного надругательства над величайшим
достоянием человечества — музыкой.
Увлечённая этой профессиональной полемикой, про меня, похоже, подзабыла и судья, с азартом вставляя иногда свои
заинтересованные реплики в спор прокурора и адвоката. И хотя это общение проходило в очень быстром темпе, можно
было понять, что судья была, скорее, на стороне адвоката, а, значит, и на моей стороне. Если я правильно понимал её
замечания в этом споре, то, доведись ей разбирать «Дела» изобретателей и самых известных исполнителей РЭПа, они бы
у неё, как пить дать, попали не на самые верхние станции Нижнего хозяйства. А в конечном итоге судья если и не
полностью оправдала все мои 517 «убийств гадов», то постановила, что на тяжёлый, непростительный грех ни один такой
помысел не тянет. И она тут же, опередив в этом прокурора, предложила мне, не торопясь, припомнить — сколько же я
совершил в жизни таких грехов, за которые и сам не нахожу себе никакого прощения, и за которые готов понести самое
тяжёлое наказание.
Ну, эти-то позорища мной не раз считаны-пересчитаны, и никакой склероз или оглобля не выбьют их из моей головы.
— Восемь, ваша честь.
Судья заглянула в моё «Дело»:
— А по нашей статистике, за вами таких поступков — только семь.
Вот как! Выходит, греховная статистика тут для нашего брата порой может быть и щадящей. Интересно, это какое же одно
моё позорище из восьми не учитывается в моём «Деле»? Я был уверен, что все восемь не подлежат никакой переоценке,
переосмыслению, пересмотру и обжалованию. Ни одним из них я так и не набрался духа поделиться с кем-нибудь на
Земле, и, вопреки любой статистике, для себя самого я никогда не смогу уменьшить это число.
Суд разобрал на молекулы все мои попавшие в «Дело» самые позорные поступки. Ну, а дальше — как повелось во всех
судах. Прокурор считал, что и семи вполне достаточно, чтобы отправить меня в одно из самых горяченьких местечек
преисподней. Защитник настаивал, что нет никаких оснований опускать меня ниже станции Ура: даже во всех моих семи
самых позорных поступках не наберётся в общей сложности столько греха, сколько бывает порой у других грешников
только в одном. А «Ура!» в своё время я орал так же старательно, как и все мои современники, так что буду смотреться на
этой станции не хуже других.
Приняв к сведению замечания обвинения и защиты, судья повернула разбирательство в сторону тех моих земных дел,
которые лучше всего могли бы оправдать и моё пребывание на белом свете, и моё направление не на самые нижние
уровни преисподней.
— Вы ведь занимались литературой, и кое-что у вас было даже опубликовано.
— Пустая мелочь, не достойная серьёзного внимания, — тут же вставил своё слово прокурор. — Эти редкие упражнения
левой рукой на правом колене оный грешник не имеет никакого права так называть: «Занимался литературой». Это всё
равно, что кто-то объявил бы себя строителем, а за всю свою жизнь сколотил один дощатый сортир на своём огороде, да
и тот скособоченным получился.
Увы, мой защитник не смог придать моему скромному творчеству какую-то большую, чем обозначил прокурор,
масштабность и востребованность, и в своём слове лишь напирал на то, что лучше иметь на огороде хоть какой-то сортир,
чем вовсе обходиться без него. Да и можно ли было как-то более весомо опротестовать глумливую, но справедливую
прокурорскую оценку моим литературным делишкам.
Судья спросила меня:
— Как вы сами считаете, на сколько процентов вы реализовали свой творческий потенциал?
Я раньше и сам иногда задавал себе такой вопрос и вывел приблизительный процент реализации своих способностей.
Невеликим, мягко говоря, получился он у меня. Кокетничать и нарочито ещё более уменьшать его в своём ответе я не
буду, это ведь тоже будет враньём, на которое тут же укажет прокурор, и которое обязательно аукнется.
— Я считаю, что свои творческие способности я реализовал всего процентов на одиннадцать-двенадцать.
Не дав разгореться очередному спору между обвинением и защитой о предполагаемой степени моей искренности, судья,
покопавшись в моём «Деле», ошарашивает меня:
— Ошибаетесь. И очень даже заметно ошибаетесь. Свои творческие способности вы реализовали только на шесть с
половиной процентов.
Вот это да! Знал, что лентяй, но, чтобы такой! Всё-таки хорошо, что не пригласил в зал судебного заседания публику. Не
хватало ещё, чтобы эти свидетели моего оглушительного позора растрезвонили о нём по всей Сортировочной.
А прокурор попытался бросить тень даже на эту жалкую цифру:
— Насколько я знаком с «Делом» оного грешника, и такой процент в основном выводится только за счёт одного года,
когда, чтобы не околеть с голодухи, он должен был чуть ли не каждый день поднимать свой зад с дивана и что-то
пописывать.
Адвокат тут же заступился за меня, но, по-моему, в этот раз как-то особенно неуклюже:
— Даже в те года, когда оный грешник поднимал свой зад намного реже, чем в год, упомянутый прокурором, процент
реализации его творческих способностей, как правило, всё равно превышал среднюю земную норму.
— А чего стоит превысить эту среднюю земную норму, которая равна всего полутора процентам? — ядовито вставил
прокурор.
Ничего себе! Выходит, человек на Земле в среднем реализует данные ему от природы и мамы с папой творческие
способности с кпд всего полтора процента. Тогда, если всё-таки учитывать упомянутый прокурором год, я был если и не в
первых рядах прогрессивного человечества, то и в отстающих не плёлся. И почему это его не учитывать? Ведь наверняка
у каждого человека в жизни случаются такие особенные года, когда вкалывать приходится чуть ли не на сорок, а то и на
все пятьдесят процентов. Как же можно выкидывать такие года при подсчёте итогового КПД грешника. Без них и вовсе не
будет тебе никакого оправдания твоей жизни.
…Дальше в повестке собеседования было то, что можно было по земной аналогии назвать — «Разное». Мне задавали
вопросы о моём отношении к тем или иным событиям и персонажам. И не всегда к событиям и персонажам значительным,
выдающимся. Например, почему одно из моих «убийств гадов» — «убийство» какого-то радиоведущего за то, что он в
одну лишь минуту своей речи сумел втиснуть «притчу во языцех», «петь лазаря» и «ничтоже сумняшеся»,— почему эта
мысленная казнь была совершенна даже с большей жестокостью, чем частые убиение его коллег, злоупотребляющих
англицизмами. Ещё раз убедился, с какой внимательностью рассматривается каждый эпизод из моего «Дела» — а ведь я
был убеждён, что становился одинаково жестоким ко всем гадам, издевающимся над русским языком.
…Чувствую, что собеседование близится к завершению.
Судья предлагает мне:
— Определите как можно короче свои преобладающие земные помыслы.
Нечего лукавить, готов я был к вопросу такого содержания.
— Летать!
Адвокат поспешил прокомментировать мой ответ:
— Надеюсь, члены суда понимают, что оный грешник имеет в виду не только полёты на всяких, в том числе сомнительных
по своему устройству летательных аппаратах, но и высокие полёты духа, творческие полёты.
Прокурор — тут как тут:
— Какие ещё творческие полёты! У паровоза кпд — 15 процентов, и даже с таким кпд тот никогда не полетит. А какие
могут быть высокие творческие полёты у человека, кпд творческого потенциала которого — всего шесть с половиной
процента? Все его творческие полёты заканчивались так же, как закончился последний полёт в буквальном смысле —
пшиком.
Понятно, что тут же произошла стычка сторон: адвокат доказывал, что некоторые творческие достижения оного грешника
были достаточно высоки и потому востребованы, а сравнение с паровозом несправедливо и очень обидно для него.
Прокурор с такой же страстью доказывал, что это сравнение обидно, скорее, для паровоза.
 
… И вот собеседование подходит к своему окончанию.
Судья предлагает:
— Подведите сами итог вашей жизни в двух-трёх словах.
Да, вот и уложись тут с итогом нескольких десятилетий жизни в двух-трёх словах. Неужели суд подталкивает к простым,
даже примитивным ответам: хорошо жил, плохо, прозябал, существовал? Правильней было бы, наверное, найти итогу
своей жизни определение глубокое, выстраданное; если и без особого самобичевания, то хотя бы со «скупой мужской
слезой». Но такое определение у меня никак не вытанцовывалось. Ладно, рискну. По форме такой ответ будет, пожалуй,
отдавать некоторым кокетством, но по содержанию он будет едва ли не самым верным.
— «Эх, и наговорил!» — вот, пожалуй, краткий итог моей жизни.
Почти не сомневался — прокурор только кокетство и услышит в моём ответе. Сейчас вломит мне.
Нет, оправданной оказалась моя смелость. Выходит, не было в моём ответе грубой ошибки ни по существу, ни по форме,
раз он был встречен сдержанными улыбками всего состава суда, как ни старался прокурор спрятать и свою кривую.
Судья благожелательно предлагает:
— А теперь подскажите суду: какой ваш земной поступок мог бы, по-вашему, коренным образом поспособствовать
смягчению приговора вам?
Надо думать, что поступки тут подразумеваются с самой что ни на есть большой буквы. Возврат найденного пухленького
кошелька его владельцу в таких серьёзных делах в расчёт едва ли принимается. Да и не назовёшь подобранный мной в
тот раз кошелёк очень уж пухленьким. Едва ли в нём действительно вся месячная зарплата его владельца находилась,
как он утверждал, чтобы усилить этим свою благодарность.
— Увы, не припоминаю я в своей жизни таких поступков, — в этом моём ответе не было ни малейшего кокетства.
После этого судья предупредила, что обсуждения приговора будет скрыто для меня, и какое-то время я останусь наедине
с собой.
А чего тут обсуждать. Пребывая уже продолжительное время на Сортировочной, я выведал много прецедентов таких дел.
Не сомневался — буду отправлен на станцию Яма. Потому как основным моим грехом, поглотившим все прочие, суд
справедливо посчитает позорно низкую реализацию способностей, данных мне от рождения. Вот на станции Яма таким,
как я, грешникам и приходится зарывать и откапывать свой талант, зарывать и откапывать, зарывать и откапывать… И
чем больший талант был тебе дан, тем с более глубокой ямой придётся иметь дело. И так — вечность. Вечность!
Я уже знал, что Яма – четвёртая сверху станция в преисподней. После станций Ура, Придорожной и Скуки смертной. На
проводах этапов в Нижнее хозяйство не раз замечал, что на эту станцию отправляются весьма многочисленные группы.
Как много, оказывается, людей зарывают в землю свои способности.
Первый разговор на эту тему был у меня с человеком, который тоже только ещё ожидал собеседования. Двенадцать
романов человек начинал писать, но каждый раз бросал. Только, говорит, разбег возьму, только начинает писаться в
охотку, как опять приходят в голову всё те же мысли: а вдруг вот-вот третья мировая война разразится, или огромная
комета врежется в Землю и погубит всё живое? «А что, — соглашался я из вежливости, — очень весомые аргументы для
того, чтобы не замахиваться на романы. Мегатонные. К тому же, как ни напиши роман, а всё равно скажут, что «Анна
Каренина» — лучше». Посудачили мы с ним в тот раз — а как примут эти аргументы на собеседовании? Ну, как их
примет прокурор — понятно: подвергнет осмеянию. А защитник сможет что-нибудь выжать из них? Дальнейшие события
показали — не смог, и тот мой собеседник загремел в Яму.
Но больше всего мне запомнилась встреча с другим собратом по перу. Он тогда уже получил направление в Яму и ожидал
своего этапа.
— Ну и как? — спросил я его сразу после собеседования.
Он был откровенен:
— Вот что, коллега, потрясло меня на собеседовании больше всего. Вам, конечно, известны такие случаи на Земле:
пишет-пишет человек, и неплохо, как будто, пишет, но по-настоящему известными ни его сочинения, ни сам он так и не
становятся. И вдруг, порой даже неожиданно для него самого, у него вытанцовывается такое произведение, которое и
само сразу признаётся бестселлером, и все прошлые его сочинения ставят на куда более высокий уровень, чем тот, на
котором они находились до этого. Ну, а сам их автор заслуженно возносится на литературный Олимп.
— Как же, как же, бывает такое, — согласился я.
Коллега продолжил:
— Для наглядности мне на собеседовании показали вот какую видеокартинку: на железнодорожных путях неподвижно
стоит состав из одних только вагонов. Это те произведения литератора, которые были у него до того, о котором мы с вами
говорим. Но вот к вагонам подъезжает паровоз, происходит автосцепка с вагонами, и состав тут же бойко летит вперёд, к
благодарному читателю. Понимаете, что такое в данном случае паровоз?
— Понимаю.
— Показали, значит, мне такую картинку, а потом изменили её вот на какую: паровоз резвым ходом подходит вплотную к
стоящему составу, но неожиданно останавливается в полуметре от него, сцепки так и не происходит, и состав остаётся
неподвижным.
— И что же вас так потрясло после просмотров этих картинок? — спросил я, хотя почти не сомневался, каким будет ответ.
— А то меня потрясло, что, как мне объяснили на собеседовании, моё произведение-«паровоз» было почти готово. Совсем
немного оставалось дописать. Но я этого, увы, не понимал, и опять отдался пьянству и депрессии. Закончилось это тем,
что я оказался вот здесь, на Сортировочной, и ожидаю этапа в Яму.
Попытался хоть как-то утешить бедолагу?
— Возможно, ваши потомки и друзья-литераторы найдут возможность дописать рукопись вашего «паровоза», и весь ваш
литературный состав всё-таки полетит навстречу к массовому читателю. Ведь, образно говоря, рукописи не горят.
— Ой, не говорите вы мне об этих литературных красивостях! — раздражённо отмахнулся мой собеседник. — Я уверен,
что из пепла сожжённых рукописей можно ещё раз засыпать Помпеи. А то и не раз.
Раздражённость хотя бы одного из собеседников не располагает к продолжению беседы, и мы расстались.
Вот и задумался я тогда, после этого интереснейшего разговора. А я хотя бы начинал писать своё
произведение-«паровоз»? Да и вагонный литсостав у меня был ещё очень скромный по размеру. К такому, пожалуй, ещё
рано было цеплять его «паровоз».
…Меня мысленным приказом возвращают в судебный зал, и я сразу ставлю перед собой вопрос: а я действительно буду
согласен с таким приговором себе — направлением в Яму? Да, буду согласен. Никаких протестов. Никаких просьб о его
смягчении. Это ещё ничего. Это ещё мне, пожалуй, повезёт. Всё-таки в Яме, как говорят, не используются самые зверские
издевательства над грешниками — только кнут, да и тот там только для устрашения. И у меня там будет какое-то дело,
пусть и бестолковое. Рядом будут копаться такие же земные лентяи, и если даже совсем не будет перекуров, то, махая
лопатой, можно будет перебрасываться с ними парой слов о сделанном и несделанном на Земле-матушке, поделиться
угробленными там творческими планами, до которых так и не дошли руки, а если и дошли, то реализованы были те планы
на позорные проценты. По-моему, это даже лучше, чем дурак дураком толкаться на Придорожной, ожидая лифта на
Сортировочную, в который никогда не попадёшь. А уж про Скуку смертную и говорить нечего. Чем она предпочтительней
Ямы, почему она — выше? Ведь один-одинёшенек будешь ты на этой Скуке смертной. Вечно один. Да, там тебя не будут
лупить, и самому пальцем о палец не надо будет ударять, но ведь сначала взвоешь от скуки, а потом свихнёшься, когда
ни с тобой, ни вокруг тебя ничего не происходит. Ни-че-го! Ни-ко-гда!
Кстати, на Сортировочной не раз обсуждался этот вопрос: а можно ли в Нижнем хозяйстве сойти с ума? Вывод всегда был
один и тот же — сойти-то, скорее всего, и можно, да кто же тебе даст возможность долго кайфовать в таком состоянии.
Если после снятия с тебя семи шкур ты свихнёшься, местные реаниматологи быстро возвратят тебя в пригодное для
продолжения пыток состояние, как же может быть в аду иначе.
Из задумчивости меня вывела судья словами, произнесёнными, как и подобает, самым серьёзным и торжественным тоном:
— Итак, грешник ординариус, как вы сами пожелали себя называть, — объявляю вам приговор…
По-моему, последующая пауза у судьи была уже нарочито театральной, хотя в моём состоянии любая пауза длилась
вечность.
— Приговор такой — или рай, или возвращение на Землю. На ваш выбор.
Сколько продлилось состояние, в котором я перестал соображать? В потустороннем мире нелегко определять
продолжительность времени, тут с ним случаются всякие фокусы. А когда перестаёшь соображать, то нетрудно и вовсе
заблудиться во времени.
Тут и спорить нечего — нет в земном лексиконе таких слов. Оторопь? Да куда там оторопи до адекватного обозначения
моего состояния. Шок? И шок будет слабоват. Вот если смешать шок с оторопью и усилить получившийся коктейль этак в
полтора миллиона раз…
Понимая моё состояние, судья дала мне какое-то время прийти в себя, потом продолжила:
— Объясняю такое неожиданное для вас решение. Вы сказали, что не было у вас поступков, о которых я вас спрашивала.
Но в вашем «Деле» такой поступок есть. Это — один ваш подарок другому человеку. Самый бесценный на Земле подарок.
Она сделала ещё одну театральную паузу и только потом сказала:
— Однажды вы подарили одному незнакомому вам человеку жизнь.
После зачитанного судьёй фрагмента из моего «Дела» вспомнил про тот случай и я. Да, было такое — спас я на одном из
Царицынских прудов беспомощного человека от утопления. Спас, как подчеркнула судья, от неминуемой смерти и спас в
одиночку. Только такое сочетание обстоятельств спасения — от неминуемой смерти и в одиночку — даёт право суду
вынести то решение, которое он вынес.
— Но не торопитесь ликовать, — предупредила судья.
Был, был грешок — я с трудом сдерживал начинавшее переполнять меня ликование, и мне опять было предоставлено
какое-то время на восстановление душевного равновесия.
Потом судья вежливо, но назидательно сказала:
— Вы должны согласиться, что для человека, только что стоящего на краю Ямы, такой приговор не может не быть
обременён некоторыми условиями.
Очень постарался не переусердствовать в изъявлении своей полной покорности.
Условия были такие: на Землю я буду возвращён не для спокойного и благополучного дожития, а для выполнения
благородной, но опасной миссии. Но если я выберу этот вариант, то смогу попросить заметно смягчить приговор любому
грешнику на Сортировочной, ещё не получившему его. Если же я выбираю рай, то права ходатайствовать за кого-то у
меня уже не будет.
Прокурор ещё более затруднил выбор первого варианта:
— Учтите, при выполнении на Земле предлагаемой вам миссии вы можете наломать столько дров, столько греховного
совершить, что потом даже мимо Ямы только так вниз просвистите.
Адвокат пожурил прокурора:
— Не накаркайте, батенька!
Итак, мой выбор обременялся такими обстоятельствами: возможными опасностями на Земле и неопределённостями в
дальнейшем, если выбираю первый вариант; и гарантированными угрызениями совести, если выбираю второй.
— Дать вам какое-то время на раздумья? — любезно предложила судья.
— Не надо, я уже выбрал.
Мне объяснили, в чём будет состоять моя земная миссия, а я попросил не отправлять меня на Землю, пока не будет
удовлетворено моё ходатайство за другого грешника.
 
…— Ну и куда вас? — с такими, уже не просто участливыми, а боязливыми интонациями спрашивают только настоящие
друзья.
Я, тяжело вздохнув, развёл руками.
— В Яму? — тоже тяжело вздохнул Евгений Семёнович.
Я успел лишь кивнуть головой, как генерала Караева вызвали на собеседование. Прошёл он его очень быстро.
…— Отгадайте, куда я получил путёвочку? — ни жизненный опыт, ни генеральские погоны не помогали Евгению
Семёновичу надёжно спрятать свои эмоции, хотя он очень старался ничем не выдавать своих чувств.
Я знал — куда, но как тут обойтись без игры.
— В Парную? — самые нижние уровни преисподней решил не называть.
— Нет, — Евгений Семёнович старался отвечать без всякого выражения.
— В Карьер?
— Нет, — всё тем же тоном ответил Евгений Семёнович.
— На Скуку смертную?
— Нет, и не на Скуку.
— Неужели, на Придорожную? А вы-то что на дорогах родины натворили?
И тут Евгений Семёнович уже не выдерживает: он обнимает меня за плечи, трясёт их и даже слегка пританцовывает от
избытка чувств:
— Выше, ещё выше! На станцию Ура, причём с правом немедленной подачи апелляции!
А вот для выражения состояния Евгения Семёновича после собеседования слово «оторопь», конечно, было бы в самый
раз. Ну, разве что всего лишь с десятикратным усилением.
Я заранее приготовил целое корыто полагающихся по такому случаю эмоций и выплеснул их на друга до последней
капли. По-моему, этот обмен эмоциями и с моей стороны получился очень искренним.
— А что с принципами, Евгений Семёнович? Как выкручивались?
— Хотите верьте, хотите нет, а про принципы — ни одного вопроса. Никогда не перестану удивляться, как неожиданно
легко и быстро получил я эту путёвку, — приходил в себя Евгений Семёнович. — И мне бы очень хотелось обменяться
нашими соображениями — почему всё так произошло, и почему я попаду на станцию Ура, а не значительно ниже. Ведь,
чего греха таить, мы оба предполагали, что выше Карьера мне никак не подняться.
Но не тут-то было.
К нам почти бегом приблизились… Да, мы уже как-то видели этих двух представителей подпольного комитета.
— Товарищ Караев, через полчаса начнётся экстренное заседание подпольного комитета, ваша явка обязательна! —
потребовал один из них.
— А что без меня — никак?
— Вы что, забыли — приказы партии не обсуждаются.
Евгений Семёнович, помня о моём желании хоть разочек побывать на собрании подпольного комитета, поставил условие:
— Хорошо. Но мы с моим другом, — генерал указал на меня, — уже не можем расставаться даже на такое время. Поэтому
я настаиваю, чтобы он тоже присутствовал на этом собрании.
Посланцы подпольного комитета коротко переговорили между собой, и один из них спросил у Евгения Семёновича:
— А он в какой партии состоял на том свете?
— Он принципиально был и остаётся беспартийным.
Снова небольшое совещание, и решение:
— Хорошо, тогда пусть присутствует. Пароль для входа на собрание — «Хоть где мы новый мир построим…» Только ни
слова он не получит, ни в прениях не сможет участвовать, — и уже обращаясь ко мне, подпольщик добавил: — О ходе и
результатах собрания — тоже никому! Понятно?
Так как я не поспешал встать по стойке смирно и доложить: «Слушаюсь!», Евгений Семёнович не дал возникнуть
осложнениям:
— Я ручаюсь за него.
 
…Подпольщики оправдывали своё звание, им и на Сортировочной удалось отыскать что-то очень похожее на подвал.
Внутри подвала хорошо ощущалась атмосфера запрещённого сборища и готовность его участников, услышав
«полундра!», действовать грамотно, разбегаться слаженно, без паники, не путаясь друг у друга под ногами.
По строгим лицам собравшихся можно было догадаться, что предстоит рассматривать вопросы чрезвычайной важности и
актуальности. Хотя, по-моему, это стиль всех коммунистических сходок, вне зависимости от их повестки. Даже на земных
собраниях, мобилизующих членов партии на работы с гнилой капустой и картошкой на овощных базах, коммунисты
всегда так перебирали с нахмуренностью лбов и пафосом своих выступлений, будто не от овощной гнильцы эту базу им
предстояло очистить, а от окопавшихся там контриков.
Со вступительным словом выступил председатель подпольного комитета товарищ Вампирюк. Неужели у него
действительно такая фамилия? А если это партийная кличка, то товарищ Вампирюк ещё на Земле её получил, или уже на
Сортировочной чем-то заслужил?
—Товарищи! КППМ, Коммунистическая партия потустороннего мира, вопреки жесточайшему запрету здесь на всякую
политическую деятельность, продолжает свою работу. Потому что, куда бы ни закинула судьба коммунистов, они всегда и
везде в первую очередь должны оставаться коммунистами…
Вот и опять это «всегда и везде». Что значит это выражение — «всегда и везде оставаться коммунистом» — этого я
никогда толком не понимал. Почти уверен, что подавляющее число самих коммунистов — тоже. Но как только это
выражение родилось, оно сразу стало звучать очень многозначительно, и многозначительность эта со временем
приобретала всё более тревожный и даже пугающий оттенок, что заметно увеличивало число обострений язвенной,
сердечных и прочих болезней среди коммунистов. А когда после одного из съездов большевиков по приказу их главного
пахана было вырезано большинство участников этого съезда, в этой многозначительности и вовсе стал преобладать
панический элемент. На партсобраниях и тем более на партсобраниях с персональными делами эти забронзовевшие слова
сразу заставляли всех присутствующих испуганно втягивать голову в плечи и быть готовыми с одинаковым
воодушевлением единогласно проголосовать хоть за награждение однопартийцев, хоть за выговор им, хоть за их расстрел
сразу после окончания собрания. Нет-нет, не с одинаковым. За награждение — тут кто-то из завистников мог позволить
себе быть даже и против; за выговор — и здесь могли отыскаться воздержавшиеся; а вот за расстрел… Ни в чём другом
члены ВКП/б/ не были так единогласны, никакое другое голосование так не сплачивало их ряды. Интересно, а вот скажи
кто-нибудь с таким же пафосом членам своей партии: «Господа, в какую бы пивнушку не забросила судьба члена партии
любителей отечественного пива, он всегда и везде должен требовать только российское пиво!» — обойдётся ли тут без
язвительных смешков и комментариев самих любителей такого пива? Нет, не обойдётся. Не забронзовеют для них такие
слова, и не проникнутся они должным уважением ни к своей партии, ни к её вождю, пока этот вождь, после какого-
нибудь исторического съезда партии любителей отечественного пива не перевешает или не перестреляет тех участников
этого съезда, которые сделали хотя бы глоток заморского пива. Только таких вождей члены возглавляемых ими партий
уважают настолько, что клянутся в верности им даже у расстрельной стенки, куда ставятся по приказу этих вождей.
—… И мы — единственная партия, которая сохраняет готовность к такой деятельности, — продолжал своё вступительное
слово товарищ Вампирюк. — А ведь после «Напутственного слова» Чёрт-бабы поджали свои хвосты большинство
конкретных либерал-демократов и даже считающие себя самыми крутыми на Сортировочной члены партии любителей
собачьих драк, не говоря уже о всех прочих земных горлопанах и пустозвонах.
Ну, камень в огород любителей собачьих драк товарищ Вампирюк напрасно запустил. Какая у таких любителей может
быть политическая деятельность там, где нет ни одной собаки. Давно известно — все собачьи души попадают в рай. А вот
почему на Сортировочной поджали свои хвосты конкретные либерал-демократы? Потому что, в отличии от большевиков, у
партии не было земного опыта работы в подполье?
…— Как вы знаете, товарищи, почти весь предыдущий состав подпольного комитета нашей партии неожиданно,
внеочередным спец-этапом был отправлен на станции Нижнего хозяйства с наиболее строгим режимом.
Интересно, что предшествовало этому событию — внеочередному спец-этапу на станции с наиболее строгим режимом? И
почему «почти», а не весь состав был туда отправлен? Этому событию предшествовал визит кого-то из членов того
подпольного комитета в Стуковую? Очень может быть. У коммунистов стучать друг на друга всегда считалось такой же
строгой партийной обязанностью, как уплата членских взносов. Если даже не ещё более строгой. В лучшие для
стукачества времена среди них были такие рекордсмены, которые закладывали своих однопартийцев десятками и
сотнями, если считали, что это — лучшая гарантия самим в живых остаться. Ну, а здесь авторы самых ценных доносов как
премируются? Ближайшим спец-этапом на станцию Ура?
…— Но мы подхватили упавшее на время знамя нашей партии и, несмотря на все трудности, продолжим выполнение её
программ, — бодро рапортовал товарищ Вампирюк.
Ну кто на Земле поверит, что у коммунистов даже «на том» для землян свете есть программы партии?
После ещё нескольких пышных фраз во славу партии и её знамени, председатель подпольного комитета перешёл к её
программам.
— Увы, товарищи, по-прежнему, буксует даже программа-минимум КППМ — строительство развитого социализма на
станции Ура. Её первым пунктом было и остаётся создание там крепкой партячейки. Нет, никак не получается. Да что там
— создание партячейки. Предполагалось начать на станции Ура хотя бы с комсомольской организации. Так комсомольцы
не успели ещё и первое собрание провести, как на них донесли, и все они были отправлены на Скуку смертную. Ну, а
там, сами понимаете, какие там могут быть собрания.
Да, без партячейки коммунистам — никак. А то ведь они попадают на станцию Ура растерянные, разоружённые, не
понимающие, как быть, что делать. Кто-то, может, и хотел бы сразу примкнуть к партийной работе, да куда ему
обратиться? А была бы партячейка, он сразу бы туда и поспешил: «Здравствуйте, товарищи! Только что прибыл по этапу
с Сортировочной. Прошу немедленно поставить меня на партучёт и приобщить к строительству социализма на станции
Ура. Готов закрыть собой брешь на любом участке этого строительства».
После продолжительных сетований о трудностях партийной работы даже на самой верхней станции преисподней, товарищ
Вампирюк подытожил накопившиеся у руководства подполья наблюдения:
— Да, товарищи, предположение, что ориентированная на станцию Ура программа-минимум нашей партии будет
достаточно легко выполнима, оказалось ошибочным. Как это ни парадоксально, но бывает очень и очень много случаев,
когда как раз члены партии становятся самыми ярыми антикоммунистами на станции Ура. Прибыв туда по этапу, они
первым делом интересуются ни тем, как найти там партячейку, а есть ли там Стуковая. Поэтому понятно тотальное
недоверие наших товарищей друг к другу на станции Ура: тебе кто-то заговорщицким шепотком предлагает строить там
социализм, ты соглашаешься — и скоро оказываешься в Парной, а то и ниже…
А чего тут парадоксального? Да, ходишь дурак-дураком с криком «Ура!» вокруг трибуны с Перстом указующим; делаешь
воодушевлённый вид, что понимаешь и каждый раз горячо поддерживаешь то направление, куда он теперь указывает; но
ведь всего лишь изображаешь. А сам только и думаешь об апелляции, где отречёшься от любой политической идеологии.
А это отречение лучше всего подкрепить стуком на тех, кто медлит с таким отречением.
— …И эта подозрительность друг к другу будет продолжаться на станции Ура до тех пор, пока там не появится надёжный,
авторитетный товарищ с нашим мандатом, который будет иметь право и сможет, наконец, сколотить там крепкую
партячейку, — делает вывод руководитель коммунистического подполья на Сортировочной.
Понятно, что кандидатура авторитетного товарища с мандатом была подобрана верхушкой подпольного комитета ещё до
начала собрания. Генерал-коммунист, человек доказавший, что не может поступиться принципами— кто лучше подойдёт
для такой роли.
После сделанного товарищем Вампирюком предложения, и окончания дифирамбов в свою честь Евгений Семёнович
спокойно сказал:
— Я отказываюсь от такого мандата.
— Как вы сказали? — не поверил своим ушам руководитель подполья.
—Я отказываюсь от мандата на организацию строительства социализма на станции Ура.
Ответ был таким удивительным для всех подпольщиков, что какое-то время никто из них и слова не мог вымолвить.
Но вот товарищ Вампирюк раздражённо спрашивает:
— А почему это вы, товарищ генерал, отказываетесь, позвольте узнать?
«Товарищ генерал» было произнесено с особым ударением, с нарочитой растяжкой.
Даже мне ответ Евгения Семёновича показался неожиданным и очень смелым:
— Меня, несмотря на все мои грехи, направляют на самую верхнюю станцию преисподней с перспективой после подачи
апелляции даже в рай попасть. Зачем же я буду устраивать там всякие неприятности.
Что-то произошло на собеседовании с принципами генерала Караева. Причём, незаметно для него. Кто-то там изрядно
выкорчевал из него эти принципы. Иначе трудно было удовлетворить моё ходатайство.
В подполье надолго воцарилась гнетущая тишина.
Товарищ Вампирюк прервал её вопросом, высказанным самым презрительным тоном:
— По-вашему, побуждать где-то людей к строительству социализма — это «устраивать там всякие неприятности»?
Проходи в своё время партсобрание на Земле с аналогичной повесткой — о получении мандата на строительство
социализма хоть в каких-нибудь Глубоких Навозах, да откажись назначенец партией от такого мандата — тут же был бы
поставлен на голосование вопрос о его расстреле. Конечно, и на Сортировочной коммунисты могли поставить такой
вопрос, да как тут шлёпнешь приговорённого. Приходилось ограничиваться зловещими интонациями.
Товарищ Вампирюк владел ими:
— Наши товарищи и на самых нижних уровнях преисподней помнят о программах партии, а вы отказываетесь работать
даже в тепличных условиях станции Ура?
Подпольщики дружно набросились на генерала Караева с гневными упрёками. Но Евгений Семёнович героически молчал.
И тут кто-то из подпольщиков ехиднейшим тоном спрашивает:
— Кстати, товарищи, а почему генерал Караев получил путёвку на станцию Ура? Насколько нам известно, члены нашей
партии, действительно не поступавшиеся принципами и отказывающиеся пройти через «Партер», выше Карьера никогда
не оказываются, а кое-кто даже в Светлое будущее попадает.
Тут же последовала добавка и в мой адрес:
— У него и приятель очень подозрительный. Не просто беспартийный, а злостный антикоммунист. Несколько наших
бдительных товарищей уже сигнализировали в комитет об этом.
Вот как! А ведь я так старался скрывать свой злостный антикоммунизм от посторонних ушей.
Было понятно, что Евгений Семёнович объясняться не станет, да и не сможет он объяснить, почему получил путёвку на
станцию Ура. Объяснить это мог только я. Но я этого делать не стану, и сейчас нас обоих вышвырнут отсюда. Так хоть
высказаться, что ли, напоследок.
Встаю:
— Товарищи, а зачем надо строить социализм на станции Ура? Чего там уже сейчас не хватает для развитого
социализма? Очередей за колбасой и туалетной бумагой? Так и не нужна, вроде бы, там ни колбаса, ни туалетная
бумага. А главные признаки развитого социализма на станции Ура уже есть: «сплочёнными колоннами», «стройными
рядами», «выше знамя», «все, как один», «плечом к плечу». А главное — есть Указующий Перст и единодушное,
громогласное, вечное «Ура!».
…Уже когда нас с Евгением Семёновичем выводили из подвала, я успел крикнуть:
— Да, коммунисты даже на станции Ура смогут организовать очереди и дефицит. Но как на такое самоуправство
посмотрит Хозяин?
Выгнанные с собрания подпольного комитета, мы с генералом Караевым больше уже не говорили о программе-минимум
Коммунистической партии потустороннего мира — о построении социализма на станции Ура. Я спросил его о другом:
— Евгений Семёнович, дорогой, скоро мы с вами расстанемся. Так скажите мне напоследок, какая всё-таки программа-
максимум у коммунистов этого мира? Вы ведь ещё на первом своём подпольном собрании узнали об этом.
— Вы никогда не поверите! Никогда! — сказал Евгений Семёнович таким тоном и так посмотрел на меня, что я догадался
и воскликнул:
— Не может быть!
Евгений Семёнович только руками развёл — нет для коммунистов нерешаемых задач.
Всё-таки уточняю:
— Строительство коммунизма в раю?
— Да.
Это надо было переварить. Поспешные, легковесные комментарии оскорбят такое громадьё планов коммунистов
загробного мира. А любое громадьё достойно какого-то уважения. Хотя бы за свои размеры.
Стал выяснять, что известно Евгению Семёновичу о выполнении этой программы:
— А были какие-то попытки?
Теперь мы уже не могли отказывать друг другу ни в чём.
— Сейчас я расскажу вам об удивительном происшествии, которое произошло на том, первом для меня, подпольном
собрании. Оно шло своим чередом, как вдруг в дверях подвала неожиданно для всех появился странный персонаж. По-
моему, так должен был выглядеть человек, которого только что, помимо его воли и очень грубо вышвырнули из какого-то
приличного общественного места. Он всё время озирался, будто ожидая следующего толчка, пинка, удара. Быстро стало
понятно, что товарищу Вампирюку и некоторым другим ветеранам подполья этот человек был знаком, и он даже был
приглашён в президиум.
— Ой, догадываюсь, Евгений Семёнович, откуда этот человек прибыл.
— Правильно догадываетесь. Сам он был в такой глубокой депрессии, что едва ли смог бы сделать своё выступление
связным. Поэтому вначале, тихонько поговорив с ним, его историю поведал собранию председатель подпольного
комитета. Рассказать вам эту историю или сразу перейти к её окончанию?
— Да как же можно лишать себя такого лакомства? Рассказывайте, Евгений Семёнович, рассказывайте.
— Однажды на Сортировочную попал пожарник. Примерный работник, член коммунистической партии, фотография
которого всегда висела на доске почёта депо. Пожары тушил добросовестно, но любил, грешным делом, как и любой
другой нормальный советский человек, что-нибудь прихватить с места работы, то есть, с пожарища. Как-то раз уже из
самого пекла вытащил большой чемодан. Но в нём оказались не дорогие вещички, а скрюченная старушка, которая,
потеряв голову от паники, таким образом пряталась от огня. И что вы думаете? Оказывается, тому, кто на Земле спас
своими руками человека от неминуемой гибели, на собеседовании при вынесении приговора положены существенные
поблажки. Очень существенные. Вплоть до выдачи путёвки в рай.
Я не стал говорить Евгению Семёновичу, что знаю о таких поблажках, и подумал про себя: «Выходит, даже если ты
задумывал вытащить для себя из пожарища ценные вещички, а вытащил совершенно ненужную тебе старушенцию, всё
равно на собеседовании это засчитывается, как чистенькое «своими руками от неминуемой гибели»? Мотивы такого
поступка никак не учитываются? Или у этого пожарника на собеседовании были слабенький прокурор, выдающийся
адвокат и совсем уж снисходительный судья?»
— Так, и что дальше происходило с тем пожарником? — с нетерпением спрашиваю я.
— А вот то и происходило, что как только он получил путёвку в рай, подпольный комитет Коммунистической партии
потустороннего мира тут же выдаёт ему партийное задание.
— Заняться построением коммунизма в раю?
— Да. И выдаёт ему мандат на такое строительство.
— Так-так, — потираю я руки. — И с чего было рекомендовано начать строительство коммунизма в раю?
— Вот тут у подпольщиков разгорелся теоретический спор: начать с организации колхозов в райских кущах или с
создания в раю крепких органов?
— Начать решили, конечно, с органов? — не сомневался я.
— Нет, решили начать с колхозов.
— Ну, это же грубейшая теоретическая и политическая ошибка, — тут же воскликнул я.— Кто же начинает строительство
коммунизма, не создав крепкие органы. А кто в райских кущах народ в колхозы будет загонять?
— Уж не знаю, как там, в раю, получилось бы с органами, но с колхозами у этого пожарника ничего не вышло.
— И как относились обитатели райских кущ к этому агитатору?
— Как к деревенскому дурачку. Не только никогда не обижали, но всегда были очень ласковы с ним. Каждый норовил
чем-нибудь угостить его: кто — только что сорванным персиком, кто — клубничным вареньем. И никаких на него жалоб и
доносов в администрацию рая ни разу не поступало. А она присвоила ему какую-то группу психической инвалидности и
тактично оберегала его от всяких бед.
— И почему же его всё-таки турнули из рая?
— Турнули из рая его за то, что он, раздосадованный провалом своей миссии и таким отношением к себе, стал очернять
руководство рая. Например, начал распространять слухи, будто архангелы лично тырят с райских складов свечи и
контрабандой переправляют их в Нижнее хозяйство.
Вон как: не всё, оказывается, прощается в раю инвалидам-строителям коммунизма, есть там и для них своя красная
линия.
— А как, Евгений Семёнович, происходит этот интереснейший процесс — выдворение из рая? Посредством каких
действий?
— Посредством пендаля. Этот пожарник, немного оклемавшись и отвечая на вопрос из зала, так и сказал: «Вдруг я
почувствовал чей-то могучий пендаль — и тут же очутился опять на Сортировочной, попав, к тому же, прямо на это
собрание».
— По-моему, администрация рая поступила слишком гуманно с тем пожарником. За попытку начать строительство
коммунизма в раю, да ещё одним из самых изуверских способов —организацией колхозов в райских кущах… Да за такое
тот пендаль должен был отправить его прямиком в Светлое будущее без всякой пересадки на Сортировочной. Как вы
считаете, Евгений Семёнович?
Евгений Семёнович не стал возражать. Перед расставанием мы стали почти единомышленниками.
 
…Провожаю у лифта своего друга на станцию Ура, сказав, что мой этап будет только следующим. Евгений Семёнович
очень переживал за меня, он был уверен, что мы расстаёмся навсегда, так как с Ямы апелляции не подаются. Я не мог
возражать, хотя для меня этот вопрос, выражаясь канцелярским языком, оставался открытым — ведь когда-то я опять
покину земной мир и куда попаду потом?
Крепко обнялись. Потом ещё раз, надолго уткнувшись лицами в плечи друг друга и уронив на них несколько фантомных
слёз. Не знаю, как у Евгения Семёновича, но у меня не было в земной жизни более душевных, более трогательных
проводов.
 
Ещё была слышна торжественно-грозная мелодия лифта, опускающего этап с Евгением Семёновичем в Нижнее Хозяйство,
ещё я раздумывал над тем, как он поведёт себя на станции Ура, когда заметил этого типа, вертящегося неподалёку.
Несколько раз он приближался ко мне, но как только я смотрел в его сторону, он тут же останавливался и прятал своё
лицо. Наконец, всё-таки решительно направился в мою сторону.
Ба, так это же журналист Николай, наш московский попутчик до Сортировочной, ещё недавно наш товарищ, а ныне —
один из активистов Карабасова.
— Случайно вас заметил, — сразу заявил он. — Вовсе не искал с вами встречи. По службе мимо проходил.
Не поверил я в эту случайность, но чего ради мне испытывать к нему более кровожадные чувства.
— Моя фамилия — Талызин. Николай Талызин. На том свете я был довольно известным фотожурналистом. В нашем кругу
говорят, что вы возвращаетесь на Землю. Интересно, как там отнеслись к моей гибели?
— Как служится, Николай?
— Не жалуюсь. Репутация вот только. Иной подлец только что прибыл на Сортировочную, а уже норовит укоризненно
ткнуть в мою сторону пальцем. Вы там, на Земле, не говорите, пожалуйста, об этом…
— Думаю, у меня и повода для такого разговора не будет.
 
… Назвать то, к чему меня подвели для возвращения в земную жизнь, тоже лифтом? Пусть будет лифт, раз нет у меня для
этого непонятного чуда другого названия.
Захожу туда один — стало быть, не часты на собеседованиях такие приговоры.
«Поехали!» На Землю — с мандатом на святое дело.
 
Б/У
 
…— Ура, очнулся! — радостно крикнул Вася, а Моня, укоряя меня за моё, затянувшее на его взгляд беспамятство,
проворчал:
— И десяти минут не прошло.
С иронией Моня проворчал. То есть, прошло даже меньше десяти минут. Но как такое может быть? Да одни только
прения в подпольном комитете Коммунистической партии потустороннего мира о строительстве социализма на станции
Ура продолжались намного дольше.
Порывался крикнуть: «Люди, я был ТАМ! Я побывал на ТОМ свете! Я ОТТУДА возвратился…», — но, подумав, отложил
это громогласное заявление. Кроме Мони и Васи рядом были врачи, зеваки. Но даже когда я останусь со своими друзьями
наедине и скажу им, что побывал ТАМ, как они отнесутся к этому заявлению? Нет у меня командировочных документов и
сувениров с ТОГО света. Да и сам я долго ли буду уверен, что действительно побывал на ТОМ свете, а не просмотрел
захватывающий спектакль, за десять минут созданный моим искривлённым при падении сознанием? И оно же, придя в
норму, скоренько удалит этот спектакль со своей сцены. Кстати, а все ли другие возвращенцы ОТТУДА рискуют начать
разговор на эту тему даже с близкими, не опасаясь если не услышать, то прочитать на лицах: «Выжил, но, похоже,
сбрендил!»
Не буду торопиться со своими потусторонними мемуарами.
…— Постараюсь, друзья, не задерживаться на больничной койке. Раньше меня Вере ничего не говорите. Сам я лучше
подберу нужные слова. А останки вертоплана надо собрать и сберечь, мы над ним ещё поработаем.
Только занесли меня в санитарную машину, как к ней подбежали люди и призвали врачей проехать совсем немного,
чтобы попытаться помочь ещё одному бедолаге.
Я был не настолько плох, чтобы врачи занимались только мной, и даже заявил, что вполне смогу и посидеть в машине,
если собрат по несчастью должен будет лежать.
Подъехали.
В заранее открытую заднюю дверь для приёма ещё одного человека вижу, что стоим мы чуть поодаль от «зебры». Врачи
склонились над пострадавшим. Кто-то из зевак громко и так радостно, будто это ему так удалось устроить, подсказывает
им:
— Сразу под две машины умудрился попасть.
Я тут же вспомнил, кто мне уже говорил про «две машины». Набираюсь сил и кричу врачам через дверь:
— Посмотрите, пожалуйста, в его документы. Этого человека зовут Николай Талызин?
— Ваш знакомый?
Как тут ответить? Не попросят ли врачи развернуть эту тему? И что тогда говорить?
Учитывая моё состояние, мне не стали устраивать допрос. Молодая врачиха, найдя у пострадавшего какое-то
удостоверение, ответила, чтобы я слышал:
— Да, Николай Денисович Талызин. Фотожурналист.
Вот теперь у меня есть железобетонное доказательство — да, я побывал на ТОМ свете. На этом я ничего не знал про
этого человека, я только несколько секунд видел его сверху, когда падал, а он бежал через дорогу запечатлеть моё
падение. Не добежал.
Сказать врачам, что их старания оживить Николая Денисовича Талызина напрасны? И тут придётся отвечать на вопросы,
ответы на которые отравленные атеизмом обитатели этого мира принять не смогут.
Давай-ка я схитрю, сделаю вид, что волнения, связанные с возвращением в земной мир, опять отключили на некоторое
время моё сознание.
 
…Не уставал убеждать и Веру, и друзей, что легко отделался, не благодаря своей исключительной живучести, а благодаря
вертоплану, который и при таком небрежном его исполнении до конца сохранял спасительные для меня остатки
летучести. Будем теперь уважительней относиться к нашему изобретению и намного строже к материалам, из которых
станем создавать следующий его образец.
На удивление быстро шёл на поправку, и очень скоро был выписан из больницы. Про себя задумывался: а не в
Сортировочной ли, перед командировкой на Землю, в меня вживили такую быстродействующую оздоравливающую
программу?
Не сразу решился я всё рассказать Васе с Моней. Ведь рассказав, я тут же ставил их перед выбором — быть ли им и тут со
мной? А так, как ответ на этот вопрос был для меня совершенно очевиден, то я своим откровением обязывал бы их
подвергаться той же опасности, что и сам.
А как не рассказать?
И вот мои друзья знают всё о моём путешествии ТУДА. Ни тот, ни другой не прикладывали озабоченно свои ладони к
моему лбу, отдавая дань ритуалу, сопутствующему таким рассказам. Вася и Моня поверили каждому моему слову.
Поверили и сразу стали считать то святое дело, на которое я получил мандат, нашим общим делом.
… — Скалин, Скалин… — припоминал Вася. — Персона пока что не очень известная.
Я подтвердил:
— Да, товарищ Скалин — политперсона пока малоприметная. То же можно сказать и о Народной партии с большевистским
уклоном, которую он возглавляет, — пока она едва заметна среди других партий. Но если мы не справимся с нашим
делом, то НПБУ со временем получит чудовищную власть, а товарищ Скалин превратится в упыря-людоеда.
— Бывшие в употреблении опять рвутся к власти. Тогда более святого дела, чем это, и представить трудно, — сделал
вывод Моня.
— Но мы ни в коем случае не должны предпринимать попыток физически устранить его, — предупредил я друзей. — И не
получится, и только упрочат его положение такие попытки.
Вася просил уточнить:
— А то, что товарищ Скалин, если мы ему не помешаем, станет паханом в НПБУ, захватит власть насильственным путём,
развяжет гражданскую войну, утопит страну в крови и до конца жизни будет упырём-людоедом — это точно известно?
— Точнее некуда, — уверенно ответил я.— Это известно из «Книги судеб». А вносить исправления в «Книгу судеб» могут
только посланцы ОТТУДА с соответствующим мандатом.
— А к двум прежним большевистским вождям-людоедам направляли ОТТУДА посланцев такого рода? — спросил Моня.
Я не хотел бы отвечать на этот вопрос. Ответ ещё более подчёркивал опасность миссии. Но так как теперь — уже нашей
общей миссии, то и скрывать этого было нельзя. Коротко сказал:
— Направляли.
Вася и Моня не переспрашивали, они всё поняли: те посланцы, убедившись в бесполезности избранных ими способов
отстранения от власти вождей-людоедов, всё-таки решались на покушения. Но «Книгу судеб» не обманешь, не было в
ней предусмотрено удачных покушений на тех двух палачей. Посланцы ОТТУДА в итоге сами становились их новыми
жертвами.
Молчанием помянули тех смельчаков.
Ну, а как нам не делать роковых ошибок? Как хотя бы приступить к нашему святому делу?
Вася предложил очевидное:
— Если товарища Скалина нельзя…— добряк Вася затруднялся выговорить это слово, —… если его нельзя убивать, то
надо, наверное, искать на него убийственный компромат и всячески раздувать его. Он, вроде бы, сидел…
Я тут же возразил:
— Сидел — это что. Да и вообще любой компромат у большевиков не проходит. Большевики — это вам не какие-нибудь
тори или виги. Это для тех любой компромат — нокаут, а для большевиков хоть какой — щекотка.
Моня напомнил:
— Есть компромат, который и для большевиков — не всегда щекотка.
— Выкладывай! — я уже начал распоряжаться.
—Надо среди патриотически настроенной российской общественности распространить слух, что товарищ Скалин — еврей.
По моим прикидкам, патриотически настроенная российская общественность ещё полторы тыщи лет будет подозревать
евреев во всех грехах и сваливать на них все свои беды.
— Больше, Моня, больше, — не сомневался я.— Думаю, сколько времени будет существовать патриотически настроенная
российская общественность, столько во всех бедах российского народа будут виноваты евреи. А патриотически
настроенная российская общественность будет существовать всегда. К тому же, если и есть что-то полезное в твоей идее,
присутствует в ней в то же время какой-то душок, и нет чего-то такого…— я пощёлкал пальцами в поисках нужного слова.
— Красоты, что ли, в ней нет, и той парадоксальности, которая всегда была присуща всем твоим идеям.
— Присутствует, присутствует душок в такой идее, — согласился Вася. — Нехорошо педалировать на чьей-то
национальности. Даже если это враг, — а потом уточнил: — Для нас, в первую очередь, будет нехорошо.
— А кто товарищ Скалин по национальности? — спросил Моня.
Я поделился тем, что знал:
— Скалин — это его псевдоним. Этот товарищ — с Чукотки. Со своей национальностью выкручивается так: мама,
говорит, у меня русская, а отец — оленевод-орденоносец.
— Ну, если и еврей не компромат, то чукча — тем более, — Вася закрыл национальный вопрос.
Помолчали в раздумьях, придумывая идею для нашего святого дела. Парадоксальную, красивую, без всякого душка. В
прошлом мы уже обогащали интеллектуальные закрома родины кое-какими своими идеями. Но те рождались мгновенным
озарением, а тут упомянутые закрома пополнились далеко не сразу.
 
Постепенно парадоксальная идея вытанцовывалась такой: а мы не станем мешать товарищу Скалину. Наоборот — мы
будем всячески способствовать росту его авторитета среди товарищей по партии. А самое главное — мы будем всячески
способствовать росту авторитета товарища Скалина в его собственных глазах. Такому росту, когда титул «вождь», со
всеми полагающимися этому титулу причиндалами, и самим им будет восприниматься, как должное.
…— Будем строить культ личности товарища Скалина, — резюмировал я.
 
Но для такого строительства нам надо было самим стать заметными фигурами в НПБУ, а ещё лучше — приближёнными
товарища Скалина.
Ну а пока нам следовало посмотреть поближе, что же это такое — Народная партия с большевистским уклоном, а если
представится случай, то и себя ей показать.
…— Начинаем этап внедрения, — торжественно объявил я товарищам. — Очень кстати подворачивается удобный предлог
для этого. На этом, начальном, этапе своего развития НПБУ нуждается в пополнении своих рядов и поэтому послезавтра
проводит очередной «День открытых дверей». Идём внедряться.
— На таком показушном собрании не может быть настоящих внутрипартийных склок и сшибок мнений, там будет скука, —
не сомневался Вася.
— А гости на что? — спросил Моня. — Гости хоть на свадьбе, хоть на «Дне открытых дверей» у политической партии
просто обязаны поскандалить, а ещё лучше подраться.
— Уж коли мы намерены внедриться в НПБУ, то наша активность на «Дне открытых дверей» должна быть мирной и
конструктивной, — предостерёг я товарищей от намерений вести себя на этом мероприятии, как на свадьбе.
 
…Все рассуждения выступающих членов НПБУ в чинах сводились к одному — надо сделать хорошо нашему
исстрадавшемуся народу. Большая часть в этих рассуждениях — горькие сетования о его страдании. О том, как сделать
ему хорошо — об этом пока как-то рыхло, неубедительно, но можно было понять, что без силовых, без большевистских
методов сделать наш народ счастливым едва ли получится.
Мы проявили себя внимательными, заинтересованными слушателями даже самых скучных речей, зачиная аплодисменты и
тогда, когда рисковали остаться в одиночестве. Заметно оживило собрание обсуждение международной политики НПБУ.
Особенно, когда в нём пригласили участвовать его гостей — народа, как и предсказывал Моня, активного, боевого, у
которого давно чесались и языки, и руки. В первую очередь предлагалось основательно поприжать много возомнившую о
себе козявку — Прибалтику. Составные части этой козявки, из-за полного к ним презрения, даже и не назывались. И так
прижали гости собрания Прибалтику, что там уже через полгода после прихода НПБУ к власти все жители от мала до
велика говорили по-русски, пусть всё ещё и с акцентом. А писали так и вовсе намного грамотней, чем большинство
жителей России. И из всех прибалтийских ресторанов тут же выталкивали взашей гостей из Евросоюза, если туда
подходила группа туристов из Сыктывкара или Рязани.
Потом была поставлена на место, то есть, на колени Польша. Польша брыкалась подольше, чем Прибалтика, но и там
скоро заговорили о возрождении Варшавского договора.
После этого я, от имени нашей троицы, предложил собравшимся схватиться с ещё более серьёзным соперником, и смело
поставил вопрос о возвращении Аляски. И не церемониться с янки, если возвращать понадобится силой.
Этот вопрос ещё больше оживил собрание. По одобрительным и даже восхищённым взглядам на нас из президиума можно
было понять, что такого решительного пункта в международной программе НПБУ ещё не было.
Общее голосование членов партии и гостей собрания показало, что подавляющее большинство было за то, чтобы оттяпать
Аляску у Америки силой. Разумеется, мы дружно подняли руки за этот вариант первыми.
Да, как мы и хотели, на нас обратили внимание. После окончания собрания побеседовать с нами был уполномочен какой-
то товарищ из президиума. Мы, сохраняя чувство собственного достоинства, заявили этому товарищу о растущих
симпатиях к Народной партии с большевистским уклоном, не исключив желания когда-нибудь вступить в неё. Не
скрывали своей недавней подработки журналистами, и полнейшего разочарования от намерений переделать современное
общество и власть либерально-просветительским путём. Возможно, путь НПБУ, путь революции — единственно
правильный. Объяснения наши были приняты благосклонно, и мы, в числе прочих положительно зарекомендовавших себя
гостей на «Дне открытых дверей», были приглашены на следующее собрание НПБУ. Собрание уже с актуальной,
злободневной повесткой дня. Приглашение было принято.
 
…Зрительный зал в одном из небольших домов культуры плотненько заполнен.
Открывал собрание первый заместитель председателя Народной партии с большевистским уклоном товарищ Букин:
— Товарищи, основным вопросом сегодняшней повестки дня будет персональное дело товарища Дыбина. Слово
предоставляется члену президиума НПБУ товарищу Хилых.
— Товарищи! — начал член президиума. — Как вы знаете, скоро в этом районе в качестве интересного социального
эксперимента откроется первый легальный публичный дом под названием «Светлячок». Уже почти сформирован его штат
— девушки, бармены, охрана, небольшой оркестрик… До сих пор внимательно просматриваются кандидатуры на
должность мадам «Светлячка». Но даже когда эта вакансия будет заполнена, сомнительно, чтобы мадам только своими
силами смогла должным образом поддерживать моральный климат и дисциплину в этом заведении. Поэтому мы, как самая
строгая в этом отношении партия, выбили у префектуры право дополнить этот штат, подобрав человека на должность,
которую без всякого жеманства надо назвать прямо и откровенно — на должность политрука «Светлячка». Чтобы его
работники и в первую очередь девушки не забывали, что это заведение находится не в каких-нибудь злачных местах
зарубежья, а в столице нашей родины. Чтобы вели себя подобающим образом. Чтобы, например, при оказании своих
специфических услуг иностранным гостям они не теряли чувства патриотизма. Естественно, что, кроме этого, мы хотели,
чтобы весь контингент «Светлячка» проникся идеями нашей партии, со временем став надёжным электоратом НПБУ и
приобщая к этому электорату своих клиентов…
Вот так: позволив дамам на законных основаниях заниматься непыльной и доходной женской работёнкой, родина
предъявила им справедливые требования: невинной можешь ты не быть, но патриоткой стать придётся. Ну а воодушевить
работниц «Светлячка» ещё и идеями большевизма — эту сверхзадачу взяла на себя уже НПБУ.
Товарищ Хилых продолжал:
— Таким человеком был выбран товарищ Дыбин Степан Иванович, — и докладчик указал на сидевшего в первом ряду
крупного мужчину с открытым, простецким выражением большого лица, который привстал и со смущённым видом
показался собранию.
Товарищ Хилых напомнил:
— Будем откровенны, товарищи: как всем вам хорошо известно, интеллектуальным украшением нашей партии товарищ
Дыбин никогда не был.
Какие простые нравы в НПБУ — никаких церемоний с самолюбиями однопартийцев. И разве такое замечание косвенным
образом не является здоровенной каменюгой в огород коммунистических политработников — зачем тогда политруком
«Светлячка» назначили туповатого товарища Дыбина?
При закрытых внутрипартийных разборках товарищ Дыбин, возможно, и промолчал бы, но то, что товарищи по партии
совсем не церемонились с ним и при гостях собрания, обидело Степана Ивановича:
— А я, товарищ Хилых, не брошка какая-нибудь, чтобы являться чьим-то украшением. Я — потомственный рабочий. Я,
может быть, единственный настоящий пролетарий в Народной партии с большевистским уклоном. Именно мои мозолистые
руки партия демонстрирует на своих предвыборных плакатах при каждом удобном случае.
Тон товарища Хилых становился более жёстким:
— Ваши мозолистые руки, товарищ Дыбин, скоро намозолят глаза всем избирателям. Мозолистым рукам они теперь
предпочитают мало-мальски толковые головы. А с такими работниками, как вы, мы и дурацкой Партии любителей кильки
в томатном соусе будем на выборах проигрывать.
Да, проиграть на выборах даже шутникам, сколотившим на скорую руку Партию любителей кильки в томатном соусе —
это стало бы оглушительным позором для любой партии.
— Моя голова тоже целиком принадлежит партии. Уж какая есть…— как-то очень уж кротко сказал товарищ Дыбин. Он,
видать, и сам давно смирился с тем, что его голова — не самая востребованная обществом часть тела.
Товарища Хилых такая кротость не делала более великодушным:
— Вот партия и поручает вам только то, что посильно вашей голове. Для плодотворной работы в «Светлячке» не
требовалось семи пядей во лбу, требовалось только строгое выполнение партийных указаний.
— Так я целиком и отдался этой работе, — чуть ли не бил себя в грудь товарищ Дыбин. — Не только на общих
политзанятиях в красном уголке «Светлячка» доводил до девушек цели и задачи НПБУ, но со многими из них работал
индивидуально… с глазу на глаз… часто уже в своё нерабочее время…
Вот это откровенность! Да, с семью пядями во лбу никто на такую не пойдёт. Которые с семью пядями во лбу — всегда те
ещё хитрованы.
— "Индивидуально", "с глазу на глаз", — с усмешкой повторил товарищ Хилых. — Представляю, что это была за работа.
Вы, товарищ Дыбин, очень превратно поняли задание партии. Не себя превратить в постоянного клиента всех
проституток «Светлячка», а их сделать патриотками нашей родины и надежным электоратом НПБУ. Вот в чём состояла
задача вашей работы.
Дыбин сопротивлялся, как мог:
— А я, товарищ Хилых, не понимаю — как можно иначе работать с проститутками, как иначе сделать их нашим надёжным
электоратом? Ведь коммунисты во все времена старались общаться с трудящимися прямо на их рабочих местах. С
пролетарием — у его станка, с крестьянином — у его плуга…
Да, детская простота Степана Ивановича подкупает. Так бы и оставаться ему с его мозолистыми руками придурковатым
любимцем партии, если бы ни эта провальная политкомандировка в бордель.
— Конечно-конечно! — перебил неудавшегося политрука «Светлячка» товарищ Хилых. — А сделать проститутку своей
единомышленницей большевик может, только кувыркаясь в её постели. Блестящая логика, товарищ Дыбин. Ну и как вам
давалась такая партработа? Быть может, некоторые проститутки уже и заявления о приёме в НПБУ готовы подать?
Какой-то сигнал от товарища Скалина товарищу Букину, а от того — докладчику. Сигнал был принят, понят, и товарищ
Хилых объявил:
— Как на самом деле потрудились вы, товарищ Дыбин, на порученном партией участке — об этом мы сейчас узнаем от
представительницы тех самых тружениц, с которыми вы, по вашему мнению, плодотворно работали.
Товарищ Хилых сам подошёл к двери зала, открыл её и пригласил зайти в помещение барышню в очень смелом
«прикиде», с подчёркнуто развязной походкой и продолжающую жевать жвачку. Она садится на подготовленный для неё
в президиуме стул, закидывает ногу на ногу и посылает воздушный поцелуй Дыбину.
Товарищ Хилых информирует собравшихся:
— Товарищи! Позвольте представить вам секретного сотрудника нашей партии в «Светлячке», о роли которого товарищ
Дыбин не знал. В целях конспирации будем называть нашего товарища её партийной кличкой — товарищ Непорочная.
Товарищ Непорочная, расскажите нам, пожалуйста, как товарищ Дыбин справлялся с порученной ему партией работой.
Разумеется, мы будем понимать эту работу в ее политическом значении.
Товарищ Непорочная, прилепив жвачку под столешницу, доложила:
— Да хоть как мы будем понимать эту работу, а Пенёк не справлялся с ней вовсе. Как только приступал к любой своей
работе, так сразу выдыхался. Работничек он во всех смыслах — никакой.
— Товарищ Непорочная, неужели товарища Дыбина, одного из ветеранов Народной партии с большевистским уклоном, в
«Светлячке» называли Пеньком? — удивился товарищ Хилых.
Это удивление было очень эмоциональным, но едва ли искренним. Из докладов своего сексота в «Светлячке» верхушка
партии ещё раньше должна была узнать, как быстро и верно барышни оценили интеллектуальные способности своего
политрука.
Товарищ Непорочная подтвердила печальный факт:
— Только Пеньком и называли. С первого дня.
Товарищ Хилых громко недоумевал:
— Товарищ Дыбин, и вам не стыдно? Пенёк! Разве у большевика может быть такая кличка?
— Клички, товарищи, сами не выбирают, — угрюмо ответил товарищ Дыбин.
Товарищ Хилых не принимал такого объяснения:
— Надо было решительно протестовать! Надо было перестать откликаться на эту унизительную кличку.
Теперь недоумевал товарищ Дыбин:
— А как тогда проводить среди них партработу, если совсем игнорировать свою кличку и не откликаться на неё? Вначале
я пытался протестовать. Предлагал называть себя как-то иначе. Например — Батей.
Самый молодой член президиума товарищ Томина с усмешкой спросила:
— А готовить проституткам манную кашу и заплетать им косички вы, товарищ Дыбин, не предлагали?
— Товарищ Томина! — встав со своего стула, строго осадил её заместитель председателя НПБУ товарищ Букин. — Не
первый раз напоминаю вам: партийное собрание — это не сцена для демонстрации вашего сомнительного остроумия!
Мы и в «День открытых дверей» заметили про себя: если в этой только ещё набирающей обороты партии уже есть хоть
какая-то оппозиция, то её голосом является товарищ Томина. Она, например, не только очень язвительно оценила
намерения большей части членов НПБУ силой прибрать к рукам Аляску, но даже прибалтийским козявкам оставляла
право на жизнь.
А товарищ Дыбин говорил о глубоко выстраданном:
— Если кличка к тебе прилипла, то это, товарищи, навсегда. Наверное, скорее свои отпечатки пальцев можно изменить,
чем кличку.
Тут мы были согласны с товарищем Дыбиным — очень верное наблюдение. Если назвали тебя Пеньком, то Батей тебе уже
никогда не быть, хоть бы ты действительно стал заботливым опекуном для всех барышень «Светлячка». Приоритет при
выборе клички человека — за самой отличительной его особенностью.
— Товарищ Непорочная, тому, кого вы называете Пеньком, было поручено проведение следующих мероприятий в
«Светлячке», — товарищ Хилых берёт в руки лист бумаги, читает: — «Разучивание с женщинами легкого поведения
партийного гимна большевиков». Разучивал он с вами «Интернационал»?
— Это я, ради хохмы, пыталась научить его петь "Интернационал", — ухмыльнулась товарищ Непорочная. — Дохлое это
дело, товарищи. Легче научить петь дождевого червя, чем товарища Дыбина.
— Товарищи! Ну что же делать? — защищался товарищ Дыбин. — Ведь у меня нет ни голоса, ни слуха. "Интернационал" в
моем исполнении — это только дискредитация партии и ее священных символов.
— Почему же вы своевременно не доложили партии об отсутствии у вас голоса и слуха? — вопрошал товарищ Хилых. —
Почему не сказали об этом тогда, когда вопрос встал ребром — кого направить на партийную работу в «Светлячок»?
Степан Иванович тупо молчал, и товарищ Хилых продолжил расспрашивать сексота партии:
— О том, читал ли товарищ Дыбин девушкам главные труды наших основоположников — об этом, наверное, и спрашивать
не стоит?
Товарищ Непорочная подтвердила:
— Нe стоит. Об этих трудах он говорил всегда одно и то же: «Насочиняли эти основоположники на наши бедные головы».
— Наши основоположники, товарищ Дыбин, нисколько не виноваты в том, что ваша голова не в силах постичь всю
глубину их трудов, — негодовал товарищ Хилых.
Товарищ Дыбин нашёл противоречие в словах товарища Непорочной:
— Товарищ Хилых, секретный сотрудник партии не совсем верно информирует вас. Однажды я взял в библиотеке и начал
читать одной барышне 1-й том "Капитала". Прочитаю немного — и требую от неё повторения. Но мне не позволили
дочитать даже три страницы.
— Что значит — не позволили? — теперь уже искренне удивился товарищ Хилых. — Кто не позволил?
Товарищ Непорочная пояснила:
— Я считаю, что охрана нашего заведения поступила совершенно правильно, когда, услышав крики девушки, отобрала
эту книгу у Пенька.
А ведь прибежавшая на крики охрана «Светлячка» действительно поступила правильно: читать проститутке "Капитал"
прямо в постели, да ещё и тут же с пристрастием проверять, как она усваивает прочитанное — разве это не насилие над
ней самым извращенным способом.
— Да, товарищи, неудачный мы сделали выбор, — констатировал товарищ Хилых.
Кто-то из первых рядов зала негодует:
— А вот я, например, смог бы спеть "Интернационал" и без помощи товарища Непорочной. И я бы не понимал порученную
мне партработу как товарищ Дыбин — только бы на дармовщинку покувыркаться в постелях проституток.
Эта реплика прозвучала, скорее, не как упрёк, а как зависть, и товарищ Томина снова не удержалась от колкостей:
— Вы бы, товарищ, наверное, как раз и напирали в этой партработе на разучивание с проститутками «Интернационала».
Чтобы через какое-то время можно было сказать: «Теперь каждая барышня «Светлячка» ложится и встает, исполняя
"Интернационал". Только вот слова «ложится и встает» необходимо будет вставить в нужный контекст. Чтобы не возникло
саркастических кривотолков — когда именно проститутки исполняют наш партийный гимн.
И товарищ Хилых, и товарищ Букин, и другие члены президиума как-то сразу поняли, что в этот раз не им надо
реагировать на слова Томиной. Что это сделает сам товарищ Скалин. И сделает без единого слова. Он просто посмотрел
на Томину. Что испытала при этом она — не знаю, но от этого, даже на другого человека направленного взгляда,
становилось очень не по себе. На мгновение мелькнула мысль: если вот такой взгляд будет направлен на меня, смогу я не
отводить глаз? Не от этого ли вот оскала псевдоним товарища Скалина?
Вывод собрания был единодушным: гнать надо товарища Дыбина с должности политрука в «Светлячке», и срочно
находить ему замену, пока префектура не отдала эту социально значимую должность другой партии.
Вот и ещё одно подтверждение тому, что ни кухарка, ни пролетарий не только государством или какой-то его частью не
смогут управлять, но даже борделем. По природе своей не смогут. Природа повелела заниматься им только своим делом
— кухарке варить щи, а пролетарию перековывать мечи на орала или наоборот. Тем более в партиях с большевистским
уклоном управлять кем-то и чем-то, и тем более управлять государством пристало более авторитетным личностям.
Проверено: это получается лучше всего у тех из них, кто до своего прихода к власти были личностями без определённых
занятий, нажившими свой авторитет неоднократными ходками по не самым пустяковым статьям.
Почему-то захотелось помочь Степану Ивановичу, да и повод появился напомнить собранию о нас. Попросил разрешения
выступить. Оно было незамедлительно получено.
— Да, товарищи, «Капитал» можно сравнить с Эверестом, который рано или поздно, так или иначе, придётся штурмовать
и всем партийцам, и тем, кто находится под их опекой. И этот штурм может вызвать такие же эмоциональные срывы, как
у той барышни из «Светлячка». Поэтому, приступая к чтению бессмертного труда, надо быть готовым к таким срывам и
стойко, по-большевистски, переносить их. А товарищ Дыбин не учёл этого и не подготовил девушку к тому, что её
ожидало отнюдь не легковесное чтиво. Потому и случилась та истерика с вызовом охраны. К штурмам любых эверестов
надо готовиться, в том числе — эмоционально…
На скорую руку сочинил несколько таких приёмов подготовки. Похлопали мне, кроме Васи и Мони, ещё человека два-три,
не больше.
Показаться-то я показался собранию, но это выступление не прибавило мне очков у простых членов НПБУ. Мало кто из
них был готов штурмовать партийный Эверест и по-большевистски переносить при этом неминуемые эмоциональные
срывы. Послышались смешки и недовольные фырканья. Да и Степану Ивановичу не удалось мне помочь.
Не таким крепким он оказался, каким казался внешне. Нападки однопартийцев и позорное политразжалование сильно
подействовали на него. Он схватился за сердце, согнулся и свалился со своего стула на пол.
Первой к нему подбежала товарищ Томина с бутылочкой воды и какой-то таблеткой. Простенькие тормошения, ласковые
причитания: «Ну, что это за капризы, товарищ Дыбин? Давайте-ка откроем глаза, крякнем, встанем и будем жить!..» — и
Степан Иванович через несколько минут очнулся.
Собрание свернули, напомнив о дате и времени начала следующего.
Эх, была не была, проверю. Бочком-бочком подошёл к ещё сидящему на стуле с бутылочкой воды низложенному
политруку «Светлячка» и тихо спросил: «Степан Иванович, а председатель подпольного комитета на Сортировочной всё
ещё товарищ Вампирюк?»
Нет, не понял меня Степан Иванович, попросил повторить вопрос, но такие вопросы не повторяются.
Потом к нам троим подошла товарищ Томина и попросила:
— Можно я посмотрю на вас поближе?
Она разглядывала нас очень внимательно, не задавая никаких вопросов. Тогда от вопроса не удержался я:
— И какие, товарищ Томина, вы делаете выводы, заглянув в наши чистые глаза?
— После предложения силой отобрать Аляску у Америки и сегодняшнего навязывания простым партийцам «Капитала»,
можно было подумать, что вы — просто пройдошистые ребята, решившие после разочаровавшей вас предыдущей
кормушки прибиться к кормушке НПБУ. Но вот смотрю я в ваши глаза — нет, что-то другое в них. А вот что — пока не
понимаю, — и, не сказав больше ни слова, товарищ Томина отошла от нас.
 
…Обменялись впечатлениями об уже увиденном и услышанном на собраниях Народной партии с большевистским уклоном.
— Никогда бы не поверил, что эта политкомпашка может породить монстра большого масштаба, — сказал Моня.
На Васю НПБУ тоже не произвела того впечатления, которое можно было ожидать.
— Хотя, разумеется, она уже и теперь круче Партии любителей кильки в томатном соусе.
— В партийной программе любителей кильки нет главной опасности для народа, — согласился я. — Помните
заключительные слова товарища Скалина на «Дне открытых дверей»? После прихода НПБУ к власти народ тут же будет
приговорён к строительству светлого будущего. Да ещё ускоренной поступью. История доказывает, что и вразвалочку
топать в светлое будущее — тяжелейший приговор для народа, а если ещё и ускоренной поступью… Наш долг — не
позволить товарищу Скалину привести этот приговор в исполнение.
Также решили постараться на партсобраниях напускать хоть немного туповатости в наши чистые глаза.
 
… Своим активным участием в собраниях партии мы быстро заработали кое-какой авторитет. И этот авторитет был
востребован. Товарищ Букин, первый заместитель товарища Скалина, пригласил нас для беседы.
Главных политических противников НПБУ второй человек в партии, целиком поддерживающий в этом её руководителя,
видел даже не в разношёрстной либерально-демократической среде, а в современных левых России.
— Разве это левые? Что это за цели у них, что это за планы? Это же курам на смех: со скрипом добиться у правительства
повышения на копейки прожиточного минимума, и гоголем после этого ходить — вот какие мы борцы за народное
счастье. А у нас будет такая же цель, как и у первых большевиков.
Товарищ Букин вопросительно оглядел нашу троицу— может, и наша левизна всё-таки не созрела ещё до
бескомпромиссных требований НПБУ?
Мы уверили его, что надо ещё поискать более левых леваков, чем наша сплочённая компания.
— Мы тоже считаем, что не пристало большевикам бодаться с правительством из-за копеек, — доложил я. — И в планах
первых большевиков таких ничтожных пунктов, как плата за вывоз мусора или за кубометр воды никогда не было, и
целью НПБУ может быть только построение светлого будущего.
— Кадры! Достойных кадров маловато, вот в чём беда, — сетовал товарищ Букин. — А ведь, как известно, они всё
решают. И в нашей партии некоторые товарищи тоже подпорчены гнилым либерализмом в той или иной степени, хотя
давали клятву никогда не поступаться принципами.
Мы согласились: гнилым либерализмом в НПБУ уже попахивает. Например, не только товарищ Томина, но и некоторые
другие товарищи были против отъёма Аляски у Америки силой, и стояли за переговоры любой продолжительности, только
бы не воевать. А сколько ещё скрытой либеральной гнильцы может быть в партии.
— И вот для того, чтобы всю эту публику в нужный момент выводить на чистую воду, партии нужна Стуковая, — от имени
нашей троицы внёс я предложение. — Разумеется, не обязательно учреждать этот орган официально.
После нашего разъяснения о предназначении такого органа, товарищ Букин с большим энтузиазмом откликнулся на это
предложение:
— Стуковая? Очень хорошая идея, товарищи! Незамедлительно поделюсь ею с товарищем Скалиным. И не сомневаюсь,
что Стуковая будет учреждена в НПБУ в самом ближайшем будущем. Пусть сигналят товарищи. А пока мы бы хотели
поручить вам одно дело. Вам, как недавним журналистам, будет легче других справиться с ним.
Мы выразили полную готовность выполнить любое поручение партии.
— У нас есть, так сказать, наводка на очень интересного человека, который может лучше других заменить провалившего
своё задание Дыбина. Но подступиться непосредственно к этому человеку нелегко. Тут нужен какой-нибудь посредник
для согласования такой встречи, желательно его давний знакомый. И мы нашли такого посредника. Вам, умеющим
разговорить собеседника, будет проще построить с ним разговор. И если он устроит для нас встречу, и нам удастся
договориться с тем интересным человеком, то он может стать не только политруком «Светлячка», но и…— товарищ Букин
некоторое время загадочно улыбался, прежде чем раскрыл интригу.
Да, действительно интересный товарищ.
К посреднику вызвался пойти я.
 
…Невысокий мужчина очень неприметной наружности. Такого надо увидеть десятки раз, прежде чем отметить про себя:
«Кажется, этот мужичонка уже попадался мне где-то на глаза…» Отметить — и тут же снова напрочь забыть его. Надо
думать, ценнейшая для бывшего связника «непримета» внешности.
В общении с ним не было проблем. Николай Максимович в своём застарелом одиночестве, пожалуй, и сам рад был
поговорить хоть с кем-нибудь.
… — Так что, как говорится, передний край обороны родины обслуживал. Самые её форпосты, хе-хе…
— Да, специфические форпосты. Как и работа там наших агентов.
— Ну а какая ещё может быть работа у женщин в заведениях под красными фонарями?
— И они шли на это добровольно?
— Если у добровольности есть величина, то в органах не было более, хе-хе, добровольческого контингента.
— А вы, Николай Максимович, под видом кого бывали во всех этих заведениях? У вас какая была легенда?
— Для каждого объекта у меня был свой чин. Куда зайдешь всякие канализационные утечки-протечки устранить, куда
по грызунам и насекомым наведаешься… Рояль настроить, часы починить, сфотографировать, прически барышням
сделать, парфюм и белье предложить… Кое-куда приходилось, хе-хе, и по гинекологической части заглядывать.
— И по всем этим «частям» вы действительно…— удивила меня пестрота «легендарных» чинов Николая Максимовича.
Он ответил просто, безо всякого пафоса:
— Ни другого часового мастера, ни другого гинеколога после моей работы вызывать не приходилось.
— И много таких объектов было на вашем попечении?
— Всю Европу, хе-хе, истоптал.
Глубоко копать историю всех краснофонарных форпостов родины я не стал. Меня интересовал только один из них.
— Николай Максимович, говорят, что среди этих заведений было и такое, в котором работали только наши люди?
— Да, был и такой, хе-хе, островок родной земли в тылу вероятного противника.
Я уже вкратце знал от товарища Букина историю этого «островка родной земли», но проще расположить к себе
собеседника, не показывая, что кое-что уже знаешь.
— Расскажите, пожалуйста, о нём.
— Дела давно минувших дней, и всё-таки давайте назовем это заведение условно. Ну, скажем, так — «Красный
сарафан». Чуть ли не у самого порога штаб-квартиры НАТО оно дислоцировалось, хе-хе. И все его работники, включая
барышень — наши люди, и все имели воинские звания.
— Как там у них было с субординацией? — подводил я Николая Максимовича к основной теме нашего разговора. —
Барышни «Красного сарафана» сами выбрали из своей среды мадам?
— Нет, мадам назначил Центр.
— По каким критериям Центр выбирал её? Кем она была до этого назначения?
Я знал ответ на этот вопрос, но не хотел лишать собеседника возможности ответить на него не просто, а с
интригующими театральными интонациями и паузами, потому что вопрос очень располагал к такой театральщине при
ответе на него.
Николай Максимович воспользовался предоставленной ему возможностью:
— До этого назначения она была… До этого назначения мадам «Красного сарафана» была… До этого мадам Брунгильда…
был майором Жеребцовым.
— Мужчиной?! — я посчитал не зазорным чуть ли не по-бабьи охнуть и всплеснуть руками.
— А вот тут уже не было никакой добровольности. Стать мадам Брунгильдой майору Жеребцову пришлось по приказу. А
приказы, как известно, не обсуждаются, — уточнил Николай Максимович.
Будто отойдя от изумления, я спросил:
— Выходит, успешные операции по смене пола — это наш приоритет, а не Запада?
— Э-э, мил человек! Сколько и сколько пионерских идей и разработок вышло из закрытых научных учреждений,
созданных нашими органами. Никаким «силиконовым долинам» было бы не угнаться в этом соревновании за нашими
«шарашками».
— А я-то всегда считал, что в «шарашках» создавали только танки, самолеты, «катюши»… Получается, что там и
революционные гуманитарные идеи вызревали?
— А то как же. В «шарашке» и никому до этого неизвестный ученый-гуманитарий старался как можно быстрей выдать
что-нибудь революционное. Зачем, хе-хе, откладывать на второй срок то, что можно сделать в первый? А приспособить
нечто гуманитарное к нуждам обороны всегда можно. Вот обратная задачка — как, например, торпеду или иприт с
зарином использовать в народном хозяйстве, — вот такая задачка посложнее будет.
— Значит, в Центре посчитали, что природная женщина на посту мадам «Красного сарафана» слабовата будет?
— В Центре справедливо рассудили, что так оно будет надежнее. Склад ума, психика, да и, чего там скрывать, тяжелая
рука — все это, хе-хе, хозяйство у мадам Брунгильды осталось от майора Жеребцова. Дисциплинка в «Красном сарафане»
была я те дам! Работа кипела. Клиентура и какая клиентура: через одного — высокопоставленные офицеры, в очередь
записывалась. Развединформация, извините, так и перла оттуда. Благодаря ей, нам частенько удавалось переигрывать
Запад в политических и дипломатических играх с ним.
— И как долго «Красный сарафан» помогал нам переигрывать Запад? Что же случилось с ним?
— А случилось то, что мадам Брунгильда влюбилась.
Пожалуй, жанр этой истории предписывал мне здесь хмыкнуть, хихикнуть, вволюшку поёрничать. Да вот что-то не
хотелось. Хотелось порадоваться: стало быть, и в «шарашке», кромсая по-всякому человека, с его потребностью любить
сладить не смогли.
— В кого же это она влюбилась, Николай Максимович?
— А влюбилась она в какого-то буржуя, заглядывающего в «Красный сарафан». Еще больше усугубляло положение то
обстоятельство, что и чувство того буржуя оказалось настоящим.
— И как же отнеслись к этой любви в Центре?
— А в Центре долгое время ничего про неё не знали-не ведали. Я ведь не торопился докладывать. Все думал: вот-вот
кто-то из них охладеет к другому. Майора Жеребцова не в каждый трёхстворчатый шифоньер удалось бы втиснуть, а
буржуй — метр с кепкой. Но они с каждым днём все крепче привязывались друг к другу, и мадам Брунгильда все чаще
надолго уходила из «Красного сарафана» в гости к своему возлюбленному.
— И любовь мадам Брунгильды негативно сказалась на работе «Красного сарафана»?
— Негативно — слабо сказано. Без сильной руки объект стал быстро терять свою ценность не только как
разведучреждение, но даже как бордель.
— Вы, Николай Максимович, пытались напомнить мадам Брунгильде о ее служебных обязанностях?
— И не один раз. Станешь в очередной раз попрекать: опомнитесь, товарищ майор, холодная война в самом разгаре,
родина как никогда нуждается в развединформации, в «Красном сарафане» без вас — Содом и Гоморра, до вульгарных
потасовок дошло. Так она прервет меня и скажет раздраженно: «Господи, как же вы мне надоели! У меня — можно
сказать, медовый месяц, а вы тут со своей дурацкой холодной войной как репей пристали!..»
— И что решили в Центре?
– В Центре решили: мадам Брунгильду, пока она не докатилась до прямого предательства, надо возвращать на родину.
Но как это сделать? Она ведь прекрасно осознавала свои провалы по службе. Настороже была, сразу бы догадалась — что
означает приглашение навестить родные края, как бы ловко не было оно состряпано. В «Красный сарафан»
наведывалась только для раздачи очередных зуботычин своим вконец одичавшим девицам.
— И не стало у мадам Брунгильды других забот-печалей, кроме раздачи дежурных зуботычин?
— Была-была у неё серьезная печаль. Надо признать, что в «шарашке» не стали устранять очень неприятную для любой
дамы особенность её фигуры. Так и осталась у мадам Брунгильды очень заметная кавалерийская кривизна ног майора
Жеребцова. И она попросила меня, объездившего всю Европу, порекомендовать ей лучшую в Европе клинику для
соответствующей операции. Её возлюбленный готов был оплатить любые расходы.
— Быстро нашли?
— Не сразу, но нашёл я возможность помочь мадам Брунгильде. Рассказал ей, что в Базеле только что открылась
клиника, где очень опытные хирурги под руководством Поля Гольбаха специализировались как раз на таких операциях.
— Все обошлось благополучно?
— Без сучка и задоринки: Швейцария, Базель, профессор Гольбах, операционный стол, глубокий общий наркоз, мадам
Брунгильда засыпает, а просыпается... А просыпается она уже на родине, в знакомом ей закрытом медучреждении…
Младшим лейтенантом Жеребцовым…
Фабулу возвращения заблудшей овцы в крепкие объятия родины я знал, но удивление у меня получилось почти
искренним:
— Батюшки святы!.. Значит, Базель, профессор Гольбах — все это было только приманкой?
Довольный произведенным эффектом, Николай Максимович лукаво улыбнулся:
— Не стану кокетничать — идею эту предложил Центру я.
А вот этого, снабжая меня информацией перед визитом к бывшему связнику, в НПБУ не знали.
Признав свое авторство в придумке коварной ловушки для мадам Брунгильды, Николай Максимович тут же и навсегда
перестал быть для меня душкой, которой был до этой минуты.
— Его, бедного, еще и разжаловали…— мои симпатии к мадам Брунгильде теперь целиком перешли к младшему
лейтенанту Жеребцову.
— Да, звездочки на погонах у него были уже не те. Зато опять появились все те, хе-хе, причиндалы, которые должны
быть у годного к строевой службе мужчины.
— И до какого звания он потом снова дослужился? — я был почему-то уверен, что после порушенной любви младшему
лейтенанту Жеребцову и со всеми его строевыми причиндалами уже никогда было не стать счастливым человеком — хоть
бы и до маршала удалось подняться.
— Его быстро в запас отправили.
— А он знает, что ту идею Центру подсказали вы?
— Точно знать этого он не может, но, по-моему, догадывается и на сближение со мной не идёт. Так, на праздничные
поздравления ответит иногда.
— Ну, а как он сейчас живёт? Могли бы вы свести нас с ним?
— Букой живёт. И бабой он перестал быть, но и к мужикам по-настоящему так и не прибился. Мне его странности
очень не по нутру…
В итоге нашей встречи Николай Максимович сказал мне:
— Нет, не возьмусь я организовать вашу встречу с ним, да и он едва ли примет моё посредничество…
 
Прежде, чем доложить товарищу Букину о результатах своего визита к бывшему связнику, я обсудил их со своими
друзьями.
— Надо ли продолжать попытки заполучить для «Светлячка» этого человека, который должен будет по задумке
руководства НПБУ стать там одновременно и политруком, и мадам?
— Не надо! — решительно сказал Вася. — И подступиться к нему проблема, да и понятно же, что он уже не работник.
Моня тоже отвергал такие попытки:
— «Ум, честь и совесть» прошедшей эпохи достаточно поиздевалась над этим человеком. Не хватало ещё и нам помогать
ставить его в дурацкое положение.
И всё-таки и я, и друзья посчитали, что знакомство с бывшим связником было не зряшным. Мы ещё как-нибудь напишем
о шарашках с гуманитарным уклоном, о краснофонарных форпостах родины, о бедолаге майоре Жеребцове.
Руководство НПБУ согласилось с нами, что заполучить для «Светлячка» в одном лице и мадам, и политрука едва ли
получится. И тут же предоставило нам право уже по собственному выбору подыскать подходящую кандидатуру на место
политрука заведения. Мы пообещали как можно быстрей оправдать возлагаемые на нас надежды.
 
На ловцов и зверь бежит.
Едва ли не на другой день после предоставления нам такого права, но вовсе не поэтому, а просто для расширения
кругозора, мы втроём пошли полюбоваться на заключительную часть конкурса красоты, всё ещё диковинку в наших
краях. Как это смотрится — чествование победителей и сопутствующие ему придумки организаторов?
Наигранность, выспренность выступлений всех участников действа не вызывала желания к искреннему соучастию в нём.
Всё чаще возникало желание зевнуть, пока ведущий не попросил на сцену ещё одного выступающего.
…— А теперь с напутственным словом к нашей прекрасной королеве красоты обратится ветеран нашей славной армии,
недавний ответственный работник военкомата, полковник в отставке товарищ Сивкин.
Странный выбор для напутственного слова красотке.
На сцену твёрдым шагом выходит пожилой мужчина в форме полковника, обходит вокруг девушки, внимательно
осматривает её, как если бы, наверное, вот так осматривал в военкомате призывника необычной внешности.
— Ну что, голубушка, норковую шубу и путёвку на Канарские острова уже получила?
Не слишком ли фамильярен товарищ полковник? Но барышня пребывает в такой эйфории от своей победы, что пока
готова простить грубое обхождение с собой.
— Да, товарищ полковник, и шубу, и путёвку уже получила. Правда, не на Канарские острова, поближе. Все так добры ко
мне. Какие милые люди здесь собрались! Я так благодарна всем! Так благодарна!
— Ну, что мне в первую очередь сказать тебе в своём напутственном слове…— и тут тон товарища Сивкина, как у
опытного вояки, наставляющего уму-разуму призывника. — В первую очередь хочется сказать: не путайся теперь на
радостях с каждым встречным-поперечным.
У девушки тут же поубавилось эйфории:
— Фу, товарищ полковник! Вы, наверное, хотели посоветовать мне не контактировать с малознакомыми людьми?
Наставник не собирался сдавать назад:
— А тут хрен редьки не слаще. Что путаться, что контактировать, а пахнет это одним и тем же — кожвендиспансером.
Королева красоты уже не скрывала обиды:
— Фу, товарищ полковник! Что за лексикон у вас?
— И нечего тут фукать! Конечно, кожвендиспансер — это не Канарские острова. Туда меньше хочется попасть. Поэтому
и предостерегаю, чтобы не стал он для тебя родным домом.
Интересно, устроители конкурса знали, что за напутственное слово предстоит услышать победительнице? Или это кто-то
из недовольных его итогами подложил им и королеве такую свинью?
Девушка оказалась достаточно воспитанной, и даже теперь не стала отвечать на казарменную грубость в таком же тоне.
— Да, вот это тёплое напутственное слово. И от каких ещё напастей вы, товарищ полковник, предостережёте меня? Что
ещё посоветуете?
У полковника Сивкина был готов и следующий совет:
— Я бы порекомендовал тебе сразу и добровольно встать на учёт в милицию.
— Так вот прямо — добровольно и сразу? — снисходительность давалась барышне всё трудней.
Ветеран и не думал менять манеру своего наставничества:
— Чему бывать, того не миновать. Вечерком, не поленись, позвони участковому. Нахожусь, мол, по месту постоянной
регистрации, по улицам в одной комбинации не шастаю, эротикой всякой в подворотнях и подвалах не занимаюсь…
Барышня крепилась из последних сил:
— Только и всего? Позвонить участковому, отрапортовать ему, что по улицам в неглиже не шастаю, в подворотни и
подвалы никого не заманиваю — и моя совесть будет чиста?
Силы были неравные:
— Нет, милая моя. Раз в неделю, будь добра, убери с лица все проктеры и гембелы, чтобы тебя опознать можно было, и
дуй лично в родное отделение милиции. Лично! Покажись там, отчитайся. Получи подтверждение, что в непотребном виде
в общественных местах не замечена, сигналов соседей, что превратила свою жилплощадь в притон, на тебя не поступало,
детей-подкидышей за отчётный период никому не подкидывала…
Да, стало понятно, что это был неприятный сюрприз для организаторов конкурса. Такого казарменного обхождения с
королевой красоты они не ожидали, и ведущему уже давались инструкции по удалению со сцены бывшего ответственного
работника военкомата.
А он продолжал своё наставление:
— Да ты не переживай, что тебя тут главной секс-бомбой выбрали. И с таким клеймом можно прожить, если
перечисленные мной меры предосторожности соблюдать.
Терпению королевы красоты пришёл конец:
— Да как вы смеете! — и она побежала со сцены.
Были, оказывается, в зале и другие злопыхатели — наёмные или по зову своей завистливой душонки:
— В милицию помчалась — как можно быстрей на учёт встать.
— Нет, топиться побежала.
Полковник Сивкин не унимался:
— Как же, побежит такая топиться. Небось на эту… как её… на панель, небось, припустила со всех ног. Невтерпёж ей. Ну,
в добрый путь, в добрый путь!
Понадобились очень невежливые слова и даже лёгкие подталкивания в спину, чтобы убрать наставника со сцены. И
уходя, он продолжал учить уму-разуму оставшихся на сцене девушек:
— Не споткнитесь, девки, ноги свои хвалёные не переломайте, когда тоже на панель побежите!
А ни это ли тот, кто нам нужен.
Мы покинули представление сразу за полковником Сивкиным и пригласили его посидеть с нами в ближайшем кафе,
намекнув, что можем предложить ему интересное место работы, где его строгость будет очень уместна.
…— Большую и лучшую часть своей жизни я работал инспектором конных заводов. Как и другие мои коллеги работал на
совесть — конское поголовье в стране всегда отвечало и требованиям народного хозяйства, и мобилизационным
стандартам. И когда перешёл на работу в военкомат, был неприятно удивлён тому, насколько порой поголовье
призывников проигрывает конскому поголовью.
Мы не стали выражать удивления языком полковника Сивкина. Разве не простительно, что в лексике многолетнего
инспектора конных заводов остаются кавалерийские элементы.
— И что же или кто же в этом виноват? — спрашиваю я.
— А то вы не знаете, кто виноват, — сердито говорит полковник. — Чума, занесённая в наши края вероятным
противником, виновата. А называется эта чума — сексуальная революция. Не дают у нас этой заразе должного отпора, не
дают.
Было заметно, что эта тема многолетней занозой сидела в полковнике Сивкине, и мы дали ему выговориться.
— Издавна в близких отношениях россиян никаких сексуальных фантазий, прелюдий любви и тому подобных
постельных извращений и выкрутасов не было и в помине, а призывной контингент всегда был кондиционным. Каждый
призывник получался как огурчик! Хоть в армию ты его направь служить, хоть на флот — всюду он будет годен, всюду он
орёл. Такого орла не надо было настраивать на боевые походы. Он сам так и зыркал по сторонам — у кого бы Нарву
оттяпать или Измаил отобрать. А каким получается солдатик, сделанный с многочисленными сексуальными
извращениями? Для чего он по сторонам зыркает? Он дырку в заборе вокруг своей части высматривает. Через которую
дезертировать удобнее. Ну а чьи теперь Измаил и Нарва — это вы и сами знаете. Вот так, благодаря сексуальной
революции захиревает наш призывной контингент. Разве можно нацеливать такой контингент на боевые походы,
например, к Индийскому океану? Да что вы! С ним и в мирное время, и в безветренную погоду даже до вокзала без
потерь не дойдёшь. А как родину будем защищать в тяжелую годину? С богатыми сексуальными фантазиями или с
достаточным поголовьем бойцов?
Я постарался, чтобы в моём тоне не было никакой иронии:
— Да, для того чтобы не просто прогуляться до Индийского океана, а оттяпать там для родины хоть что-то равноценное
Измаилу и Нарве, понадобится немалое поголовье бойцов.
— Причём кондиционное поголовье, а не сделанное по извращённой методике сексуальной революции, — так же серьёзно
добавил Моня.
Полковник Сивкин продолжал негодовать:
— Ведь до чего дожили: выскочит на тебя в тёмное время суток из кустов какой-нибудь сексуальный революционер, и
даже не станет разбираться, женщина ты, или… или полковник в отставке.
Мы рассказали полковнику, с каким контингентом и кем ему придётся работать, если он примет предложение НПБУ.
Основная задача — поддержка в этом контингенте дисциплины и должного патриотизма особенно тогда, когда
«Светлячок» откроют и туда будут наведываться клиенты из лагеря вероятного противника.
Предложение было принято тут же, и клиентам из лагеря вероятного противника заранее гарантировался провал в
попытке переметнуть на свою сторону хоть кого-то из контингента «Светлячка». Но перед тем, как окончательно ударить
по рукам, нам пришлось выслушать ещё немало воспоминаний о конных заводах родины и почти гарантированных
провалах в их работе, если бы не инспектор Сивкин.
Расставшись с полковником, мы обменялись впечатлениями о прошедшей встрече.
— Едва ли товарищ Сивкин станет большим интеллектуальным украшением НПБУ, чем товарищ Дыбин, — не сомневался
Моня.
— Да уж, — поддакнул Вася. — Измерять солдатушек поголовьем — какое уж тут интеллектуальное украшение.
— В «Светлячке» товарищу Сивкину будет самое место, — одобрил я грядущее назначение, в котором не сомневался. —
Всё поголовье тамошних девиц хоть кавалерийским кнутом, но заставит «Капитал» зубрить и петь «Интернационал».
— Интересно, а какую он получит у них кликуху? — задался вопросом Вася.
— Мерин, — не сомневался Моня.
По нашей рекомендации бывший инспектор конных заводов и работник военкомата без проволочек был утверждён
руководством НПБУ на должность политрука «Светлячка».
 
… И это собрание начал и вёл первый заместитель председателя партии товарищ Букин. Товарищ Скалин очень редко
предоставлял слово себе.
— Избирательная кампания, товарищи, набирает обороты. Напомню, чем она характерна для нас. Она характерна тем, что
НПБУ обратила особое внимание на такие социальные группы, от которых шарахаются все прочие партии. В частности, на
женщин, как принято говорить, лёгкого поведения. И это логично и разумно. Потому что ряды этих женщин, как все мы
замечаем, множатся и множатся. Увы, далеко не всем в нашей партии эта смелая инициатива ЦК понятна. Не всем она
пришлась по душе, не все её понимают. К таким непонимающим относится, например, товарищ Томина.
Товарищ Томина не оставила этот выпад без ответа:
— Да, товарищи. Я считаю, что эта инициатива противоречит идеалам нашей партии. Наши избиратели, тем более,
рабочие и крестьяне едва ли примирятся с такими классовыми партнерами.
— Вот мы и должны добиться такого примирения. В том числе удерживая всё новые и новые публичные дома под нашим
политическим контролем. Чтобы и пролетарий, и крестьянин, придя в такое заведение, сразу почувствовали себя своими
среди пусть и не совсем обычных, но таких же тружениц, как и они. Большевики не должны уступать своим противникам
и этот, пусть не самый лакомый кусочек электората, — твёрдо заявил товарищ Букин.
Да, действительно — как всё будет по-товарищески, когда и пролетарий, и крестьянин станут чувствовать себя своими в
публичных домах под политической крышей НПБУ. Придёт работяга в тот же «Светлячок» отдохнуть после тяжёлой смены
и, снимая портки у кровати готовой к своей трудовой смене барышни, предупредительно махнёт ей рукой: «Да не лезь ты
под подушку за своим партбилетом. Я и так знаю, что все вы здесь — члены НПБУ. Иначе кто бы из наших заводских
ребят стал ходить сюда». И уже оставшись без портков, предложит: «Давай, товарищ, споём для начала
«Интернационал»…»
Товарищ Томина, вероятно, давно ожидала такой полемики, чтобы дать волю своим чувствам:
— Даже в Партии любителей кильки в томатном соусе морщат носы от амбре, которое источает этот «лакомый кусочек».
Товарищ Букин с раздражением напомнил:
— Отцы-основатели большевизма ни от чего не воротили брезгливо свои носы. Поэтому и смогли прибрать к своим рукам
сначала то, что плохо лежит, а потом — и всё остальное. Ваша позиция, товарищ Томина, это не позиция стойкой,
убежденной большевички, а жалкое нытье какого-то хлюпика! Вы, кажется, забыли историю большевиков. Они
решительно употребляли в дело самые сомнительные социальные элементы, если это могло послужить укреплению
партии.
— В том-то и беда, что слишком смело, — воскликнула товарищ Томина. — Слишком смело употребляла партия в дело
вечных каторжан, городское отребье, генетических сельских лентяев и тому подобную публику. Всему народу до сих пор
приходится расхлёбывать их дела…
От оскала, от оскала должен быть псевдоним товарища Скалина. Но товарищ Томина так разошлась, что сейчас и прямой
окрик руководителя НПБУ едва ли остановил бы её.
Товарищ Букин уже и кулаком по трибуне стал постукивать:
— Не смейте оплевывать славное прошлое партии большевиков, товарищ Томина! Ее огромная историческая заслуга как
раз и состоит в том, что она смогла даже вечных каторжан, городское хулиганье и деревенских лентяев сделать своей
боевой силой, активными проводниками ее программных установок в широкие массы!
Томина тоже знала историю ВКП(б):
— Вот и взвыли широкие массы от активности той боевой силы. До сих пор этот вой аукается коммунистам.
Товарищ Букин начинал выходить из себя:
— Вы — оппортунистка, товарищ Томина!
— Ренегатка! — усугубил провинности товарища Томиной перед большевизмом товарищ Хилых, заместитель руководителя
партии рангом пониже, чем товарищ Букин.
В президиуме сторонников у Томиной не было.
А вот по выступлениям и репликам других участников собрания не всегда можно было понять — на чьей же они стороне.
Так старательно они обходили острые углы этого теоретического вопроса — собирать ли НПБУ под свои знамёна
сомнительный социальный элемент. Оно и понятно: история показала — ни одно другое умение так не полезно для
большевиков, как умение юлить во всякого рода теоретических вопросах. Неумение даже через многие годы может
обернуться не только требованием положить партбилет на стол, но и лишением живота.
Частично реабилитированный по случаю своевременного обморока товарищ Дыбин считал необходимым отрабатывать
свою реабилитацию:
— Я тоже могу высказать своё критическое отношение к словам товарища Томиной?
— Вы больше других обязаны это сделать, товарищ Дыбин, — даже не разрешил, а приказал товарищ Букин.
Степан Иванович и по бумажке не очень складно говорил, а тут пришлось импровизировать. Импровизация не задавалась.
Он только погрозил Томиной пальцем, сердито сказал: «Но-но! Вы не очень-то позволяйте себе такое…» — потом
повторил это, но никак не мог продолжить.
Товарищ Букин не стал дожидаться продолжения:
— Ладно, не напрягайтесь, товарищ Дыбин. А то ещё сморозите, как обычно, что-нибудь. И не надо, и не надо
оправдываться. Мы уже не раз слышали, что вы не Цицерон…
…Собрание подходило к концу, и нам пора было тоже как-то проявить себя — хотя бы кратко заявить, какую сторону мы
поддерживаем в этом теоретическом споре.
Попросил слова, товарищ Букин охотно предоставил мне его.
Надо было произнести задуманное быстро, без громоздких вступлений, разжёвываний, послесловий, а уж как это будет
принято — посмотрим.
— Вспомним, товарищи, откуда есть-пошли легендарные предшественники НПБУ. Немного перефразируя очень известную
строфу из очень известного стихотворения, можно сказать так: «Когда б вы знали, из какого сора пошли большевики, не
ведая стыда…»
Больше я ничего не говорил и сошёл с трибуны. И я, и Вася с Моней, уполномочившие меня на такое выступление,
считали, что таким образом мы хоть и предельно коротко, но вполне определённо и даже с некоторым художественным
лоском обозначим свою позицию в рассматриваемом вопросе — нечего, мол, принюхиваться к происхождению
большевиков.
Едва ли мне стоило ссылаться на пусть даже и очень известное стихотворение. Не только ли нам троим известна та
строфа?
В зале стало очень тихо. Растерялся, не зная, что сказать, даже товарищ Букин.
Но тревожная тишина могла вот-вот оборваться. Вот-вот кто-то мог выкрикнуть: «Да как же так, товарищи! Из какого это
такого сора пошли большевики? Что, нельзя было что-то более подходящее перефразировать по такому случаю?»
И партийцы, и мы внимательно смотрели на товарища Скалина. Партийцы и особенно пристально смотрящий на
руководителя партии ведущий собрание товарищ Букин — чтобы понять, наконец, как отнестись им к рискованному
перефразированию известной строфы; а мы — чтобы быть готовыми, если понадобится, с достоинством встретить наше
выдворение из этого зала: «Только вот не надо, товарищи, руки так распускать и тем более пинаться, мы ведь и сдачи
можем дать».
Мы и раньше заметили, что умение товарища Скалина при любых обстоятельствах не придавать лицу никакого
определённого выражения было феноменальным, если, конечно, обстоятельства не требовали оскала. Вот и здесь
продолжительное время — никакого мимического отношению к моему выступлению.
Никто — ни в зале, ни в президиуме — не посмел прервать затянувшееся молчание.
И всё-таки наши надежды оправдались. Товарищ Скалин, не вставая со своего места, спокойно сказал:
— Выступавший сравнил рождение партии большевиков с рождением большой поэзии, а это хорошее сравнение,
товарищи.
Сказал и пару раз хлопнул в ладоши. Всего пару раз. А уже внимательно следящий за каждым его движением товарищ
Букин зачал вполне достойные для небольшого зала аплодисменты.
После моей вдохновенной декламации и санкционированных товарищем Скалиным аплодисментов твёрдая линия на
привлечение в НПБУ даже самых подозрительных социальных элементов приобрела в партии новых сторонников. Более
того, теперь, пожалуй, как раз к большевикам, пробившимся к политическому свету из самого что ни на есть
человеческого сора, члены партии будут испытывать большее уважение, чем к взращённым на любых других грядках. Да
и нам троим не только толкаться и пинаться при выдворении теперь не придётся, но даже немалый прибыток к своему
авторитету заполучили. Авторитету со всё более заметной в нём творческой составляющей.
 
Такой авторитет был востребован вдвойне, и как-то раз товарищ Букин в кулуарах одного из собраний обратился к нам от
имени всей партии:
— Теперь мы просим проявить ваши творческие способности вот в каком деле. Сейчас каждая уважающая себя партия
имеет своих штатных ветеранов-героев войны. Обвешанные орденами и медалями, они, когда требуется, украшают собой
ряды этих партий. А иногда и выступают с нужными ей лозунгами и призывами, что придаёт этим лозунгам и призывам
дополнительный вес. А вот у нашей партии таких героев-ветеранов до сих пор нет. Можно ли причислить к ним товарища
Сивкина, который почти не покидал тыловые конные заводы всю войну?
Мы согласились, что инспектор тыловых конных заводов, даже если все эти заводы работали только на армию, будет
смотреться бледно рядом с фронтовыми ветеранами-героями.
— Вот то-то и оно. Мы надеемся, что вы сможете найти для НПБУ хотя бы одного такого героя-ветерана, который будет не
менее яркой фигурой, чем его конкуренты из других партий.
Мы заверили товарища Букина, что всегда готовы выслужиться перед партией, и тут же вместе с ним стали обсуждать
проблему.
Моня поделился наблюдением:
— Сейчас многие из таких героев-ветеранов — ряженые.
— Среди них и женщины попадаются, — подхватил тему Вася. — Одна такая ряженая дама с ярко накрашенными губами
уже в мундире генерал-майора выгуливает себя в дни победы и раздаёт бойкие интервью.
Приводя аналогичные примеры и внимательно заглядывая в глаза и душу товарища Букина, мы поняли, что для НПБУ
ряженый, но бойкий ветеран-герой войны будет, пожалуй, даже удобней, чем настоящий, но робкий на публике и не
языкастый. Разумеется, о его происхождении должна будет знать только самая верхушка партии. Специально
отобранный и проинструктированный, он сможет отбарабанить на камеру и в микрофон нужные партии лозунги без
заикания, выпадения челюстей и вытекания соплей. И для нас такой вариант будет более приемлемым — нечего
настоящего героя пачкать службой у большевиков.
…— Вот и договорились, — пожимал нам руки товарищ Букин. — Для НПБУ штатной героиней войны станет женщина,
которая своей заметностью и ту генеральшу переплюнет. Но, конечно, не тем, что станет генерал-полковником и будет
ещё ярче накрашивать губы.
— Обижаете, товарищ Букин, — хором сказали мы. — Так низко мы не падём.
 
…— Вера, кофе! — попросил я свою ненаглядную, когда мы, трое вершителей святого дела, сели за столом нашей с ней
скромной кухоньки обсуждать, какие подвиги должна совершить наша ряженая героиня, и где нам её найти.
Ни моя Вера, ни Асенька Мони не просили узнать от нас больше того о нашем деле, чем случайно влетало в их ушки. А
для их же безопасности влетало мало. Никаких клятв, что услышанное должно храниться за семью печатями, от них не
требовалось. Клятвой были наши отношения. А у Васи в это время и не было той, с которой у него мог бы возникнуть
такой вопрос. Он был в очередных поисках дамы, в отношениях с которой не потребуется никаких клятв. Или,
правильней сказать, он снова ожидал ту, которая его найдёт. Мало для кого другого был так справедлив вывод поэта: «И
только тех мы женщин выбираем, которые нас выбрали уже…»
Начинаю разговор:
— Итак, наша героиня должна занять очень почётное место среди ветеранок войны не количеством звёздочек на погонах,
а чем-то другим. Переплюнуть их своими героическими деяниями, подвигами. А кем, кстати, чаще всего были на фронте
женщины-ветераны войны, какие героические деяния они там совершали?
Вася быстро припомнил ответ на этот вопрос:
— Чаще всего это бывшие фронтовые медсестры, десятками выносившие раненых с поля боя. Ну, а ряженые, наверное,
выносят сотнями и тысячами.
Всего лишь наращивать нашей ряженой медсестре число вынесенных ею раненых с поля боя? Нет, это как раз и есть
низкий сорт.
— Давайте придумаем для нашей ряженой ветеранки что-то другое, что-то необычное, — предложил я.— Пусть она у нас
станет не медсестрой, а танкисткой, артиллеристкой или лётчицей-«ночной ведьмой».
— Будет быстро разоблачена, — не сомневался Моня. — Танкисток, артиллеристок, «ночных ведьм» и так было немного, а
в живых осталось и вовсе наперечёт. Все друг друга знают. Быстро повытаскивают из головы нашей ряженой все
волосёнки.
— Может, партизанкой её сделать? — спросил Вася.
— Мутное это дело — партизанщина, — не нравился мне этот вариант. — В нашей несчастной деревне человек, чтобы
выжить, иногда просто вынужден был по очереди становиться то полицаем, то партизаном.
— Иногда по очереди, а порой и одновременно, — добавил мутности в партизанщину Моня.
В конце концов и Вася согласился, что мемуары лихих партизан слушателями и читателями часто воспринимаются как
байки, в которых может быть намного больше художественного вымысла, чем правды, пока не доказано обратное.
И «Партизанские байки» были отвергнуты.
Уже немало кофе было выпито, когда я предложил:
— А вот пусть наша героиня будет разведчицей. Да не какой-нибудь фронтовой, а разведчицей в самом логове врага, в
Берлине.
— Разведка — тоже мутное дело, — считал Вася.
Моня нашёлся быстрее меня:
— Разведка — это тайна. А муть и тайна — это не одно и то же.
Я заранее подчеркивал главное достоинство в мемуарах нашей будущей героини:
— Пойди-ка проверь, что она несёт. Ни однополчан, ни документов, до которых можно добраться без допуска к высшим
секретам родины. А к высшим секретам родины ещё долго не подступиться.
В конце концов и Вася согласился, что тайна и симпатичней, и вызывает больше доверия, чем любая муть. Её и
будем сочинять.
— Итак, друзья, — потирал я руки, — решено: творим «Подвиг разведчицы» и задаём для себя высочайшую планку —
задание у неё должно быть необычное. Очень необычное! Чтобы никто не смог на какой-нибудь встрече ветеранов войны
панибратски сказать ей: «А вот моё задание в тылу врага было, пожалуй, даже покруче вашего…» Что должна будет
сделать наша героиня в фашистском Берлине, чтобы заведомо переплюнуть крутизну любых других разведзаданий
родины?
— Стырить «Барбароссу», — тут же ответил Моня.
Не в первый раз мы с Васей не сразу смогли хоть как-то прокомментировать предложение Мони. Частенько их смелость и
парадоксальность ошарашивала.
Наконец Вася почти испуганно спрашивает:
— Она должна будет накануне войны выкрасть из берлинской ставки план «Барбаросса»?
— Именно так, — не колебался Моня. — Как только в Кремле узнают о существовании этого плана, его решено будет
выкрасть. Вот пусть наша разведчица и получит это задание.
— Моня, ты хоть представляешь, как нам трудно будет сделать этот «Подвиг разведчицы» мало-мальски достоверным? —
спрашиваю я.
Моня не отступает:
— Уж коли взялись за гуж. Вот и давайте достоверность сочинять.
Стали сочинять достоверный «Подвиг разведчицы».
И дело пошло.
… И вот озвучиваю уже придуманное:
— Итак, в Кремле решили: для того, чтобы выкрасть «Барбароссу» из берлинской ставки, лучше всего использовать
древний, как мир, способ — наша разведчица соблазняет кого-нибудь из высших тамошних офицеров. Учитывая, что
многие из них были из очень родовитых семейств, разведчица по легенде должна быть ровней им по происхождению. Но
подобрать даму для выполнения этого задания оказалось очень нелегко. Все, оставшиеся в стране и по-нищенски
ютящиеся в выделенных им углах, настоящие дворянки были так унижены и напуганы, что каждого шороха боялись —
какие из них разведчицы. А штатные сотрудницы органов в это время обладали такими манерами и таким языком,
которыми и в казарме стройбата скорее напугаешь, чем соблазнишь. Ничего от этого высокого искусства у них не
осталось — одни лишь первобытные телодвижения. А ведь породистый потомственный офицер в берлинской ставке — это
не вчерашние молотобоец или пахарь, мобилизованные в советские органы, и готовые лапать любую, которая лишь чуть
задом перед ними вильнёт. Просто задом повилять перед немецкой «белой костью» — это только на грубость и
насмешки нарываться. И вот тогда…— жестом приглашаю Моню огласить то, во что он внёс основной вклад.
Моня продолжает:
— И вот тогда органы останавливают своё внимание на одной очень пригоженькой провинциальной театральной актрисе.
С манерами у неё было всё в порядке. Бывало, играла роли дам самых что ни на есть голубых кровей, а потому могла не
только изобразить настоящий книксен, а не карикатуру на него, но даже правильно пользоваться столовыми приборами.
И была, якобы, у этой актрисы одна замечательная особенность — феноменальная фотографическая память. Она с первой
читки запоминала все свои роли и запоминала навсегда. В органах придумали ей дворянскую родословную — не
подкопаешься. А на провинциальной сцене она пряталась, скрывая своё высокое происхождение. Вот эта актриса и
становится разведчицей по кличке Графиня. Василий, продолжай.
Вася продолжил:
— Легенда Графини для Берлина была сочинена такая: предупреждённая своим воздыхателем из органов, что её
дворянское происхождение раскрыто, и она вот-вот будет объявлена немецкой, польской, японской, португальской и
мексиканской шпионкой, она чудом вырывается из лап НКВД и бежит из СССР… — и Вася опять усомнился: —
Португальской и мексиканской — не перебор ли это?
— У работников наших славных органов не могло быть перебора в обвинениях, — строго указал я на политическую
ошибку Васи.
Моня добавил:
— У них мог быть только недобор, который тут же строго карался теми коллегами, у которых недобора в обвинениях
никогда не было.
Теперь я продолжил историю нашей будущей ряженной разведчицы:
— В Берлине Графиня была радушно принята тамошним высшим светом, и быстро смогла занять в нём достойное место.
Выбранный для соблазнения офицер в ставке, непосредственно работающий с планом и картой «Барбароссы», назовём
его Штабист, недолго сопротивлялся. Пленённый красотой, фигурой и утончёнными манерами Графини, Штабист скоро
был готов на любое преступление ради неё. Сколько дадим ему времени, чтобы он совершил нужное нашей разведчице
преступление?
— А нечего тянуть резину, — не находил для этого причины Моня. — Попросила его Графиня на несколько минут показать
ей карту с планом «Барбароссы» — яволь и готово. Графине, с её фотографической памятью, хватило этих минут, чтобы
навсегда запомнить «Барбароссу» до мельчайших деталей.
— А как быстро гестаповец Шульц, соперник Штабиста в борьбе за сердце Графини, пронюхает об их шпионских
делишках? — спрашивает Вася.
Подтверждаю профессионализм гестаповца:
— Пронюхает-то Шульц об этом быстро, но даст Графине время ответить ему взаимностью, чтобы не оказаться в подвалах
гестапо. Разумеется, она не упустила возможности бежать.
— Графиня успеет предупредить Штабиста о провале? — просит уточнить Вася.
— Успеет, — уверенно отвечает Моня. — Штабист сможет спокойно, без всякой суеты застрелиться, а она метнётся в
сторону советской границы с планом «Барбаросса» в голове.
— На поезде метнётся? — старательно закрывает все белые пятна в нашей истории Вася.
— «Автостопом», — предлагаю я.— Все поезда будут тщательно проверяться.
— Машины тоже будут проверять, — справедливо заметил Моня. — Пусть Графиня садится на велик. Так удобнее будет
уходить от погони всякими малоприметными дорожками и тропами.
Соглашаюсь и драматизирую погоню:
— Но и на велике не удалось нашей героине спокойно добраться до родины. У самой границы с Советским Союзом её
почти настигает гестаповская группа захвата.
— Тоже на великах? — ехидничает Вася.
Оставляю шпильку без внимания:
— У кромки болотистого приграничного леса Графиня бросает велосипед. Едва не захлебнувшись, преодолевает трясину,
а потом, по лесной звериной тропе, совсем обессиленная, доползает всё-таки до границы родины.
Вася, изображая удивление таким изуверским отношением к даме высокого происхождения, осуждающе мотает головой, а
Моня, держа границу на замке, готовит ей новые испытания:
— Пограничник рядовой Бдященко со своим псом Верным не дремлют. «Стой, кто идёт!» — наставляет он винтовку на
ползущее в его сторону облепленное грязью, травой и листьями чучело.
Играю за нашу героиню:
— «Да своя я, своя! Графиня с «Барбароссой» в голове. Об этом необходимо как можно быстрей доложить на заставу, а
оттуда позвонить в Кремль. Разрешите, я вас обниму, товарищ боец». Опешивший от увиденного, услышанного и
намерений этого пугала не только обняться с ним, но и связаться с Кремлём, сержант Бдященко, вопросительно
переглянувшись с Верным и убедившись, что мыслят они одинаково, выкрикивает: «Ах ты, сука шпионская! Нет у нас
такого пароля — про графиню с какой-то хернёй в голове», — и бьёт нарушительницу границы прикладом трёхлинейки
прямо в лоб. Вот он — ключевой момент истории нашей разведчицы! Мне надо подавить рыдания. Продолжай, Моня.
Моня тоже старается изобразить сочувствие к несчастной Графине:
— Тяжело продолжать. Будто бы специально нацеленным ударом своего приклада рядовой Бдященко выбил из головы
разведчицы как раз «Барбароссу», оставив в её памяти всё остальное, включая всякую ни на что не пригодную чепуху.
Справившись со своими чувствами, продолжаю я:
—Понятное дело, что в то жестокое время история эта закончилась для Графини хоть и не расстрелом, но тоже очень
печально — лагерями. Реабилитирована она была очень нескоро. И только после этого карта с «Барбароссой» стала мало-
помалу восстанавливаться в её голове. Но было уже поздно.
— Ну, а между ударом прикладом на границе и отправкой в лагерь что с ней было? — спрашивает Вася. — Так и оставим
это белое пятно?
— Да, так и оставим, — решительно постановил я.— Настоящие тайны без белых пятен не бывают. Белые пятна только
украшают тайны.
— Не всё же нам придумывать за нашу героиню, — справедливо заметил Моня. —Уж коли она у нас, якобы, бывшая
актриса, пусть тоже обогащает эту роль своими находками.
Посовещались, насколько правдоподобен сюжет «Подвига разведчицы» — история о том, как приклад бдительного
пограничника не позволил своевременно получить в Кремле план нападения на СССР, что заметно повлияло на весь ход
второй мировой войны. После непродолжительных и неубедительных замечаний Вася был вынужден согласиться, что уж
партизанским-то байкам эта история точно не будет проигрывать. И он же делает очевидный вывод для подбора
исполнительницы роли ветеранки-разведчицы:
— Тогда у неё и от актрисы должно что-то остаться и, как бывшая лагерница, она по фене должна уметь ботать, если
огрызнуться понадобится. Найдём такую?
— Есть у меня на примете такая дама — тётя Валя Градобоева, — доложил я друзьям после некоторого раздумья. — Самая
яркая личность нашего огромного двора. Украшение любых дворовых посиделок. В большом авторитете у старых и
особенно у малых, которые через неё знакомятся с вершинами художественной матерщины. Всегда может постоять за
себя, выиграет любой спор, жизнерадостна, голосиста. Она из любой своей дворовой стычки подвиг соорудит, а уж
опираясь на то, что мы придумали…
— По какой статье сидела тётя Валя? — уже догадывался Моня.
— За спекуляцию. На лагерной сцене пела патриотические песни, играла в представлениях того же рода. Так что на
ветеранских встречах и патриотизм нужного накала сможет сыграть и «Синий платочек» с «Катюшей» не хуже других
исполнит.
— А согласится тётя Валя Градобоева исполнить эту непростую роль? — спрашивает Вася.
— Она на любую роль согласится, — не сомневался я в своей избраннице, — лишь бы быть на виду, на большой сцене.
Двор для неё маловат.
Друзья одобрили мой выбор, и я был уполномочен ими на переговоры с тётей Валей.
Она согласилась, не раздумывая, ещё раз спросив по окончании нашего разговора:
— Значит, для своей берлинской жизни я могу сочинять всё что угодно?
— Да, тётя Валя, для своей берлинской жизни вы можете придумывать самые невероятные и пикантные подробности. А
вот что касается белых пятен вашей истории уже на родине… Тут лучший приём — многозначительное молчание. Если
многозначительное молчание будет хорошо сыграно, то человек со здоровым воображением увидит всё то, о чём вы,
будто бы, не договариваете. Спецборт от границы до Москвы; печальный доклад в Кремле; специальную клинику;
напрасные старания лучших специалистов по мозгам и гипнотизёров вернуть «Барбароссу» на прежнее место в вашей
голове; Лубянку с проверкой на двойную игру; мужественное поведение в её подвалах; несправедливый
перестраховочный приговор…
Потом уже мы трое немного порепетировали с тётей Валей, изображая других ветеранов или просто любопытных зрителей
и слушателей на каких-то мероприятиях, где ей предстоит быть. О своих шпионских похождениях в Берлине тётя Валя
Градобоева говорила бойко, убедительно, изобретательно. В амурной составляющей этих приключений больше всего
места она почему-то всегда отводила не своему любовнику Штабисту, а домогавшемуся её гестаповцу Шульцу, частенько
заставляя его валяться у своих ног и обзывая «жирной свиньёй». А вот когда требовалось многозначительное молчание —
тут у неё получалось плоховато. Молчать тётя Валя не умела, а это было чревато логическими ошибками в её
воспоминаниях. Мы попросили нашу героиню поработать над этим элементом, и не забывать о своей главной задаче на
предстоящих ветеранских встречах — при каждом удобном случае славить НПБУ и лично товарища Скалина.
Без всякого смущения тётя Валя поинтересовалась, не будет ли она проигрывать другим ветеранам по количеству
наград.
— С этим, тётя Валя, сейчас никаких проблем, — успокоил я её, уверенный в способности НПБУ решить эту пустяковую
для нынешнего времени проблему. — Вся грудь у вас в орденах и медалях будет. Да хоть героя…
— А вот героя — это, пожалуй, только посмертно, — вовремя одёрнул меня Моня.
 
Штатную ветеранку войны Народной партии с большевистским уклоном утверждали на очередном собрании партии. Нас
троих поблагодарили за то, что мы уговорили бывшую разведчицу, большую скромницу, открыть наконец-то тайну своей
жизни и встать под знамя НПБУ, а не под какое-то другое. Только товарищ Томина, то ли подозревающая что-то, то ли
просто из привычки быть в оппозиции, саркастически заметила: «А не смогла ли эта дама стать любовницей самого
Гитлера? И только выдающаяся скромность вынуждает её заменять в своих воспоминаниях фюрера каким-то штабистом…»
Но возмутительница спокойствия была дружно зашикана другими членами партии.
 
…А на этом собрании, кроме всего прочего, обсуждалась молодёжная политика НПБУ. И тут товарищ Томина тоже была в
оппозиции — сомневалась, что студентов и школьников следует призывать под партийные знамёна. Мол, если юнцы по
глупости наломают дров, то отвечать придётся партии.
Товарищ Хилых, докладчик по этому вопросу, получив только ему понятный сигнал от товарища Скалина, предложил:
— Вместо того, чтобы ворчать, товарищ Томина, вы бы приняли практическое участие в работе с молодёжью. Как вы
знаете, в школе имени Толстого ученики одного из классов давно ждут нашего представителя, чтобы пожаловаться на
отношение к ним педагогического коллектива. Вот и сходите туда, помогите сохранить там ростки симпатии к нашей
партии.
Эх ты, что это ещё за школьные ростки большевизма?
Вероятно, упрёк в постоянном ворчании подействовал, и товарищ Томина согласилась посетить эту школу от имени
партии. И после собрания попросила нас троих:
— Товарищи, составьте мне, пожалуйста, компанию для визита в эту школу. В качестве свидетелей. Чтобы меня потом не
упрекнули в том, что я не только впустую туда прогулялась, но даже навредила этой прогулкой партии.
Вася учтиво спросил:
— Тамара Александровна, а достойны ли уже мы трое представлять партию где бы то ни было? Тем более — в школе.
Ведь мы ещё и её полноправными членами не являемся. Можно, мы пока будем представлять не партию, а
общественность?
— Будем представителями общественности без какого-либо политического уклона, — уточнил Моня.
— Будем представителями общественности, достойную быть вашей свитой, — почтительно-игриво добавил я.
Тамара Александровна шутливо погрозила нам пальцем:
— Ох, не простая вы общественность! Ох, чую, не простая, — и очень мило улыбнулась.
И это была первая улыбка товарища Томиной, которую мы видели.
Перед походом в школу мы трое посудачили: что это за класс такой, который приглашает к себе большевиков, а не,
например, членов партии любителей кильки в томатном соусе, что было бы естественней для школяров, всегда готовых
позубоскалить.
 
…Пока вчетвером добирались до нужной нам школы, спрашиваю у Тамары Александровны:
— Наверное, педагогический коллектив, как обычно, в раздрае? Никак не выберут соотношение кнута и пряника в
отношении к необычному классу?
— Нет, педагогический коллектив в школе имени Толстого — сплошь единомышленники.
— А что за класс? — спросил Моня.
— 9 «б». А предводительница в нём — Варвара Печенегова, очень активная девушка. Она и шлёт нам сигналы от имени
всего класса с просьбой защитить их интересы. Но вначале мы поговорим с учителями.
Встреча с педагогами была назначена в «Учительской» школы.
Любовь Ивановна Кудлай, её директор, не оставила нас в коридоре, а любезно пригласила принять участие в
затянувшемся обсуждении вопроса, решения по которому до нашего прихода ещё не было найдено. Она представила нам
Сергея Петровича Бусыгина, молодого режиссёра, пестующего на общественных началах школьный театр, а потом
возобновила прерванный разговор:
— Сергей Петрович, ещё и ещё раз просим вас включить в постельную сцену «Первой любви» хоть какую-то
педагогическую компоненту.
Режиссёр, вероятно, уже в который раз отклонял эту просьбу:
— «Постельной» её можно назвать с большой натяжкой. Герои только-только начинают снимать с себя верхнюю одежду.
И вся последующая «постельность» сцены заключается больше в словах, чем в делах.
— Но ведь здесь должны быть более строгие критерии, — нажимала Любовь Ивановна. — Пьеса «Первая любовь» — про
школьников и для школьников, можно ли не учитывать этого?
— Ах, сударыня! — театрально воздел руки к потолку Сергей Петрович. — Ну, какая ещё в сцене, которую вы считаете
постельной, может быть, прости господи, педагогическая компонента? Она там так же уместна, как… Ну, как, например, в
какой-нибудь батальной сцене — стриптиз.
Любовь Ивановна, как бы от лица всех присутствующих в «Учительской», напомнила о великих примерах для
подражания:
— А вот мы, Сергей Петрович, уверены, что Станиславский перед такой задачей не спасовал бы.
— Спасовал бы! Как пить дать, спасовал бы. Если бы Станиславский стоял перед альтернативой — придать постельной
сцене педагогическую направленность или уйти в дворники…
— Плохо же вы, Сергей Петрович, знаете корифеев режиссуры, — с такой укоризной перебила его Любовь Ивановна, как
будто она не далее, как вчера, имела со Станиславским очень доверительный разговор на эту щекотливую тему. — Любая
пьеса — не талмуд, она оставляет ищущему режиссёру достаточный простор для постановки назревших в обществе
вопросов.
— Место для постановки назревших в обществе вопросов — в средствах массовой информации, — отбрыкивался Сергей
Петрович. — Если вы будете тащить эти вопросы в кровать, то зритель, позёвывая, будет думать только об одном: когда
же закончится эта тягомотина?
Да, принципиальный человек этот парень, но и Любовь Ивановна не сдавалась:
— Нет, Сергей Петрович! Нет, нет и нет! Так нельзя. Неужели во все «ахи» и «охи» этой сцены вы не сможете вставить
хоть одну добротную компоненту с педагогическим содержанием? Ведь одно дело с вами делаем — гражданина растим.
Но как ни наседала Любовь Ивановна на молодого режиссёра-новатора, он не отступал и никак не хотел придавать
обсуждаемой сцене «Первой любви» хоть какой-нибудь педагогический уклон.
Как всегда и происходит в ситуациях, когда решение обсуждаемого вопроса долго не находится, в «Учительской»
наступило тягостное, продолжительное молчание. Педагоги и режиссёр стали вопросительно посматривать в сторону
руководителя партийной делегации, как бы приглашая товарища Томину сказать своё слово, которое может стать
решающим. Она же, никак не находя его, своими взглядами обращалась за помощью к нам троим.
Мы были обязаны помочь ей. Но так помочь, чтобы не ставить палки в колёса режиссёру-новатору. Быстренько
посовещались между собой. Согласившись с нашим предложением, озвучивала его Тамара Александровна:
— Давайте, товарищи, поступим вот как. Пусть у главной героини пьесы Маши в этой сцене будет такая реплика:
«Прежде, чем ты, Митя, хоть пальцем прикоснёшься к какой-нибудь обнажённой части моего тела, поклянись, что не
завалишь ни одного экзамена, и не будешь иметь замечаний по своему поведению. Чтобы мне не было стыдно за тебя
перед всей школой. Чтобы мне не было стыдно за свою любовь к тебе».
Конечно, в тексте предложенная нами педагогическая компонента будет смотреться прямолинейной и
малохудожественной, но если героиня пьесы произнесёт её с надлежащим надрывом, а герой, уже приготовившийся снять
штаны, поклянётся с чувством такого же накала, то «Первая любовь» должна положительно повлиять на школьную
успеваемость.
Любовь Ивановна и весь педагогический коллектив, за неимением ничего лучшего, приняли наше предложение.
Помявшись для приличия, Сергей Петрович согласился, обкатав такой фрагмент на репетициях, добавить его к
содержанию пьесы.
Перейдя к вопросу, ради которого мы сюда пришли, Тамара Александровна начала сразу с выводов сигналов из 9 «б»:
—Ребята жалуются, что педагогический коллектив школы — сплошь ретрограды.
— И в чём же проявляется наше ретроградство? — заметно нервничая, спросила Любовь Ивановна, хотя, наверняка,
знала причины такого обвинения и уже не раз отвечала на них.
— Например, в том, что все учителя категорически не приемлют такую музыку, как рэп, тем более — самодеятельный,
школьный и, тем более, сочинённый учениками 9 «б».
По-моему, это был даже не вздох, а общий стон педагогов, присутствующих в «Учительской». И этот стон сразу сделал
меня горячим сторонником учителей в этом конфликте. Если для меня станет обязательным выбор между оправданием
людоедства в некоторых диких ещё племенах и оправданием рэпа в современном обществе, я без колебаний выберу
оправдание людоедства.
— Музыка?!— недоумённо воскликнула Любовь Ивановна. — Как можно называть эти обезьяньи звуки, сопровождаемые
обезьяньими же ужимками, музыкой? Но дело даже не в этом, а в том, что рэп, исполняемый спетым хором 9 «б», всё
больше приобретает политический оттенок. И какой оттенок! У них и свои песни беспощадные к людям получаются, и
самые кровожадные революционные песни перекладывают на рэп.
— Например? — спрашивает Тамара Александровна.
— Например, слова «Весь мир насилья мы разрушим», под которые 9 «б» часто марширует на переменах по школьному
двору, да ещё под барабан — что это, как не политика, да ещё самая радикальная.
Так вот почему 9 «б» пригласил представителя большевиков —лозунги у тех и других одинаковые.
— И знаете, кому в этих школьных демонстрациях адресуются эти и подобные им угрозы? — продолжала Любовь
Ивановна. — Они адресуются нам, учителям. Под окнами «Учительской» они звучат особенно громко. Но и на уличные
демонстрации взрослых с похожими лозунгами Печенегова и многие её одноклассники уже сходили. Некоторые имеют
приводы в милицию.
У Тамары Александровны или ещё не сложилось окончательное отношение к этой проблеме с 9 «б», или она пока ещё не
смогла сформулировать это отношение. Надо дать ей на это время.
Спрашиваю у Любови Ивановны:
— Скажите, пожалуйста, а с чего началось это противостояние 9 «б» и педагогического коллектива школы?
— А вот с «Первой любви» всё и началось. С обиды Варвары Печенеговой на Сергея Петровича. Варвара, дочь крупного
городского чиновника, от которого и школа в какой-то мере зависима, претендовала на главную роль в спектакле. Но
режиссёр не увидел в ней героиню пьесы. Давление на него папы Варвары мы не поддержали. Сергей Петрович, как вы
уже заметили, — очень принципиальный человек. Он не только выбрал на роль Маши другую девушку, но и в отместку за
давление на себя отказал от всяких ролей не только Варваре, но и всему её 9 «б», хотя первоначально именно этот класс
предполагалось целиком задействовать в массовых сценах. А ведь пьеса обещает иметь немалый успех на межшкольных
культурных соревнованиях и даровать большую известность занятым в ней актёрам. И вот тогда 9 «б» во главе с
Варварой Печенеговой решил отомстить. Кляузы, кляузы, кляузы…
Да, многие смуты порождаются обидами при распределении всяких ролей — в детсаде, школе, семье, спортивной
команде, театре, военном штабе, партии…
9 «б» и его предводительница становились всё менее симпатичными и нам, и, как нетрудно было заметить, Тамаре
Александровне. Но она посчитала необходимым всё-таки поговорить с Печенеговой, и попросила директора школы
пригласить её прямо с урока, обещая, что разговор продлится недолго и не повредит успеваемости Варвары.
Для беседы Тамара Александровна и Варвара отошли от нас с директором в дальний угол школьного коридора, и я
спросил Любовь Ивановну:
— А почему же вы не ответите этому мстительному 9 «б» своей педагогической местью? Жесточайшая требовательность к
дисциплине; высокие оценки, похвалы и поощрения — только по великим религиозным праздникам, а эту заводилу
Печенегову и вовсе турнуть из школы.
— Добрым словом и палкой можно, наверное, добиться большего в педагогике, чем одним только добрым словом, —
переиначил Моня остроумное наблюдение, рождённое в тех местах, где к одному только доброму слову всегда относились
скептически.
— Да что вы! — замахала руками Любовь Ивановна. — Какая палка! И пальцем им не погрози. Сейчас в противостояниях
педагогических коллективов и школьников победы учителей очень редки. А в нашем противостоянии с Печенеговой,
учитывая пост её отца, скорее всех нас погонят из школы, чем её. А ведь действительно так порой хочется взяться за
палку. Да что там за палку — за оглоблю, — не удержалась Любовь Ивановна высказать сокровенное.
И это — приличная школа. А что тогда творится в разболтанных? Или как раз там отношения учителей и учеников более
уравновешенные? Как, например, отношения двух ядерных супердержав, основанные на гарантии взаимного
уничтожения.
Я предлагаю способ борьбы с рэпом:
— А что, Любовь Ивановна, если вам поступить вот как: выделить время в каждом классе и предложить ученикам сначала
прослушать бессмертный «Маленький цветок» и сразу за ним — какой-нибудь рэп с политическим душком. Тем из них,
кто уже на второй минуте прослушивания рэпа не станет демонстративно затыкать уши, присваивается музыкальная
инвалидность первой группы. С доведением этого печального факта до их родителей.
Любовь Ивановна грустно улыбнулась:
— Увы, боюсь, что, например, в 9 «б» все готовы будут признать себя такими инвалидами, только бы ещё раз обозначить
свой протест против нас. Предложенная вами красивая идея разве что в самых первых классах сработает. Да и то
ненадолго. Дурные примеры ох как заразны.
… Вместе со Тамарой Александровной уходим из школы. Она благодарит нас за помощь, и делится своими впечатлениями
о Варваре Печенеговой:
— Сразу видно, что по складу характера эта барышня, как говорят социологи — лидер группы. Энергии у неё — через
край. Этой энергии хватает для зарядки всего 9 «б». Школы для реализации этой энергии для них уже мало.
Интересуются политикой НПБУ. Просят разрешить им посещать собрания партии…
Как-то равнодушно произнесла это Тамара Александровна. Ни на понюх не было в её интонациях от симпатий к
малолетним большевикам.
При расставании мы сошлись с ней в том, что, конечно, не все нынешние действия милиции ласкают глаз, но вот картина,
когда что-то требующие от власти, но и на жвачку ещё не заработавшие в своей жизни демонстранты-юнцы получают
дубинками по задницам и другим частям тела, не задействованным в зубрёжке, — такая картина всегда должна с
удовлетворением восприниматься здоровой частью общества…
 
…На этом совещании в кабинете товарища Скалина присутствовали товарищи Букин, Хилых, все члены президиума, за
исключением товарища Томиной. Опасались, что её оппозиция ко всем обсуждаемым вопросам будет тотальной. Мы трое
в кабинете руководителя НПБУ оказались впервые.
Совещание можно было назвать чрезвычайным. Основной его вопрос участникам был известен заранее, и мы трое тоже
подготовились к его обсуждению.
Неторопливо вставив в мундштук сигарету «Прима» и закурив, товарищ Скалин какое-то время молча прохаживался по
кабинету, изредка затягиваясь, и только потом поставил перед сидящими за столом участниками встречи главный вопрос,
стоящий перед НПБУ:
— Как вы считаете, товарищи, к власти наша партия рано или поздно может прийти и через выборы, или большевикам
без вооружённого восстания никак не обойтись? К чему мы стратегически должны готовиться?
Вначале, как и диктовал этикет собрания, своё мнение высказал первый заместитель руководителя партии товарищ
Букин:
— И в 17-м году большевики через выборы не пришли бы к власти, и сейчас не придут. Если бы в 17-м победила, так
сказать, «выборная» линия, то к власти пришли бы совсем другие силы. Но эта трусоватая линия потерпела поражение,
благодаря решительной, смелой позиции вождей большевиков 17-го года.
Товарищ Хилых, третий по рангу человек в руководстве НПБУ, поддержал это мнение:
— Нам нужно держать в уме этот урок истории и помнить: практика — критерий истины. Если сработало в 17-м, значит, и
сейчас должно сработать.
Молча подымив ещё какое-то время «Примой», руководитель НПБУ сел на свою табуретку и, презрев партийную
субординацию, обратился к нам троим:
— А как считаете вы, товарищи?
Что это? Такой очерёдностью выступлений товарищ Скалин показывает наше неофициальное место на иерархической
лестнице НПБУ? Нет, скорее, таким образом он дразнит своих соратников. Всем руководителям полезно время от времени
напоминать своим подчинённым, как шатко их положение.
Нашу позицию по обсуждаемому вопросу начал высказывать Моня:
— Есть такое выражение: «Генералы всегда готовятся к прошлой войне». У нас складывается впечатление, что некоторые
из присутствующих здесь товарищей готовятся к прошлой революции.
Упомянутые товарищи сразу хотели бурно возразить, но товарищ Скалин жестом осадил их, давая нам возможность
продолжить.
Продолжил я:
— Позволю себе напомнить. В 17-м году большевики победили не столько с помощью вооружённого восстания, сколько с
помощью затянувшейся войны и голода. Война и голод — вот необходимые условия для любой крупной революции с
вооружённым восстанием, это её классика. Разве нынешняя ипотека в 35 процентов годовых может заменить войну с
голодом?
Моня добавил:
— В современной России даже ипотека в 50 процентов не заставит народ взяться за вилы. Это в каком-нибудь
Бенилюксе…
При дальнейшем обмене мнениями некоторые присутствующие, рангом пониже товарищей Букина и Хилых, согласились с
нами: если в Бенилюксе даже ипотека в 10 процентов может стать достаточной причиной для возникновения самой
кровавой в их истории революции и гражданской войны, то в России народ и на пятидесятипроцентную едва ли вилами
огрызнётся.
Но этот ипотечный аргумент и товарищ Букин, и товарищ Хилых посчитали всего лишь полемической финтиклюшкой. Они
оставались горячими сторонниками вооружённого восстания, и партия должна суметь организовать его даже без войны,
голода и всего лишь с тридцатипятипроцентной ипотекой…
Готовясь к этому разговору, вооружённое восстание мы должны были решительно забраковать. Даже при подготовке к
нему Народная партия с большевистским уклоном может наломать дров. Но и ответ «власть только через выборы» едва ли
понравился бы товарищу Скалину. Сколько ещё придётся ждать победные для большевиков выборы.
Я выложил наш вариант получение власти НПБУ:
— Современная политическая практика на просторах бывшего СССР показывает, что кроме выборов и вооружённого
восстания есть и третий путь. Например, выбирается какой-нибудь злободневный промах существующей власти. Пусть
даже, по большому счёту — сущий пустяк. Но умелой пропагандой недовольство народных масс этим пустяком доводится
до точки кипения и выплёскивается на улицы и площади. По-разному называют такие революции — бархатными,
цветочными, фруктовыми… Но всегда повторяется одно и то же — в один прекрасный день власти видят под окнами своих
кабинетов тысячи и тысячи людей, призывающих власть покинуть эти кабинеты. Людей без винтовок, автоматов,
пулемётов и даже без угрожающих лозунгов. Не шуметь, не бряцать оружием от Москвы до самых до окраин, а суметь
почти неожиданно для власти оказаться у стен Кремля — вот что подсказывает нам нынешняя политическая практика,
критерий истины.
— Так кремлёвская власть и покинет свои кабинеты, если увидит народ под их окнами, держи карман! — товарищ Букин
категорически не принимал мирного варианта получения власти НПБУ.
Товарищ Хилых тоже был преисполнен сарказма:
— Ага, добро пожаловать, народ, в кремлёвские кабинеты, не оправдали мы вашего доверия, рассаживайте тут своих
избранников. Шампанское в холодильнике, а если дует, то можно прикрыть окна…
Товарищ Скалин снова закурил и встал со своего места. Долго в этот раз продолжалось его неспешное хождение по
кабинету. И только потом он обратился к нам:
— Вот вы говорите — пропаганда. А инструменты такой пропаганды? Пока у нас — только газета «Большевистское
пламя», которую товарищ Хилых никак не может сделать по-настоящему читаемой.
Товарищ Хилых порывался объяснить, почему «Большевистское пламя» не может переплюнуть по читаемости «Аргументы
и факты», но товарищ Скалин одним своим жестом не позволил ему приступить к этому объяснению, а другим дал слово
нам.
У нас был готов ответ на этот вопрос, и я его выложил:
— Массы, как и любые другие сырые продукты, перед употреблением надо обрабатывать. Должным образом обработать
их с помощью малотиражного «Большевистского пламени» не получится. Будем обрабатывать массы с помощью радио. В
современных условиях малотиражная газета против радио, как моська против питбультерьера — не та хватка. Мы нашли
подходящую радиостанцию, политически нейтральную — музыка, светские сплетни, и её хозяин не против за умеренную
плату выделить время для нашей передачи. Предлагаем назвать её так: «Эхо 17-го». А готовить эти передачи, если
партия не против, будет товарищ Рабинович. Начать их можно в любое время.
И ответить товарищу Хилых на «моську» председатель партии не позволил.
— Каким станет содержание передач «Эхо 17-го»? — сухо спросил товарищ Букин.
— Запевка и основа всех передач — это композиции из чтения первоисточников марксизма-ленинизма и революционных
песен, — сообщил Моня.
— А какие-то актуальные репортажи с мест, как в «Большевистском пламени», будут? — ревниво спросил товарищ Хилых.
— Обязательно будут, — заверил Моня. — Мы сразу отыщем такие места, где наша передача находит горячий отклик у
слушателей, и проведём репортажи оттуда.
Соврал Моня, соврал. Никаких настоящих репортажей с мест не будет. Потому что мы были твёрдо уверены: не будет в
стране таких мест, где композицию из «Детской болезни «левизны» в коммунизме» и реквиема «Смело, товарищи, в ногу»
хоть кто-то дослушает до конца. Но мы были уверены и в том, что никто из членов НПБУ не посмеет вслух высказать
такую же уверенность, а потому серьёзных нападок на предложенное нами основное содержание «Эхо 17-го» не будет.
— Не будем сбрасывать со счетов и сарафанное радио, которое наверняка будет подыгрывать «Эху 17-го», — заметил я.
— А сарафанное радио — это огромная сила.
Вася, как мы и договаривались, пока не проронил ни слова.
— Почему какое-то эфемерное сарафанное радио вы наделяете огромной силой? — вопрошал товарищ Букин.
— И почему оно непременно будет подыгрывать «Эху 17-го»? — слишком уж картинно недоумевал товарищ Хилых.
Моня подтверждает огромную силу сарафанного радио:
— В 17-м году радио для населения вообще не было. По сути, предшественники НПБУ обошлись тогда только сарафанным
да листовками.
Я добавляю факты, подтверждающих эффективность сарафанного радио:
— А у французских революционеров в 18-м веке даже вот такого слабенького «Большевистского пламени» не было.
Можно сказать, что только с помощью сарафанного радио и поднимали народ на взятие Бастилии. А подыгрывать «Эху
17-го» оно будет потому, что сарафанное радио всегда усугубляет действительное положение в стране. У всех народов,
во все времена. И тем самым всегда работает против власти. Такова природа сарафанного радио.
Не простит мне товарищ Хилых «слабенького» «Большевистского пламени», ох, не простит.
Антипатия между нами и товарищем Хилых началась ещё тогда, когда он решительно не принял теории возникновения
первой поросли большевиков из какого-то подозрительного сора. До нас доходили слухи, что он уже не раз выражал
недоумение, почему наша троица, являясь всего лишь кандидатами в члены партии, пользуется таким большим
авторитетом.
Товарищ Скалин спрашивает нас:
— То есть, вы считаете, что вооружённые отряды нам и не понадобятся? Что достаточно передач «Эхо 17-го»,
поддержанных сарафанным радио, чтобы безоружный народ привёл НПБУ к власти?
Привожу ещё один аргумент в пользу нашего варианта:
— Это надёжней, правильней, современней. Уверен, что вооружённые революционные отряды не смогут дойти до Кремля.
В нашу эпоху их быстро перехватят и нейтрализуют.
— Это кто же осмелится встать на пути у вооружённых революционных отрядов? — обиженно спросил товарищ Букин.
Ответил Моня:
— У них на пути встанут лучше вооружённые и лучше подготовленные отряды, выставленные властью.
— Любые отряды, выставленные властью, будут сметены напором революционных масс! — товарищ Хилых даже со стула
встал и совершил жест, сметающий все препятствия на пути революционных масс.
Товарищ Скалин повторил свой ритуал — неспешно закурил и стал молча прохаживаться по кабинету. Через какое-то
время спокойно сказал:
— А давайте, товарищи, поступим вот как. Прямо сейчас проведём военную игру. Настоящих военных среди нас пока нет,
поэтому проведут её присутствующие товарищи. Юлить не будем, и назовём эту военную игру прямо — «Штурм Кремля».
Товарищи Букин и Хилых будут вести к центру столицы вооружённые отряды революционеров. Ну, а вы, товарищи, — он
кивнул в нашу сторону, — поиграйте за силовые структуры, мобилизованные властью. Попробуйте остановить
революционные массы.
Сам товарищ Скалин оставался над схваткой, и это было правильно — как иначе вынести справедливое решение по её
итогу.
За власть пришлось играть только мне с Моней, потому как Вася во всеуслышание твёрдо заявил, что и по своим
идеологическим убеждениям, и для уравновешивания сил сторон он не станет подыгрывать властям. А в душе он будет на
стороне революционных масс.
— Откуда вы, товарищи Букин и Хилых, предлагаете начать наступление на Кремль? — предложил начать военную игру
товарищ Скалин.
— Можно начать с любой крупной площади столицы, — не сомневался товарищ Букин. — С любой доведём народ до
Кремля.
Товарищ Хилых сделал это предложение более идеологически и символически верным:
— Правильней будет собрать народ у главного памятника Ленину на Калужской площади, там вооружить и оттуда начать
движение.
— А если не соберёте на площади нужное количество народа? — спросил я.
Товарищ Букин не уходил от острых вопросов:
— Пусть движение от Калужской площади начнёт не очень много революционеров, но по дороге на Кремль они будут
множить свои ряды жителями тех кварталов, через которые будут проходить.
— А если жители этих кварталов не захотят множить собой ряды революционеров? — спросил Моня. — Ни голода у них,
ни войны, ипотеку не берут…
На помощь товарищу Букину пришёл товарищ Хилых:
— Мы поможем им осознать необходимость такого гражданского поступка.
— Каким образом? — спрашивает Моня.
Товарищ Хилых объяснил:
— Впереди колонны революционеров будут идти наши дружинники. Они призовут присоединиться к колонне не только
стоящих на тротуаре людей, но и обойдут все жилые дома вокруг с тем же призывом к гражданам.
— А если ни те, ни другие всё-таки не захотят присоединяться? — теперь уже я стал капризничать за граждан.
— Что значит — не захотят? — как-то очень обиженно спросил товарищ Букин. — Революционеры идут брать для них
власть, а они, видите ли, не захотят поддержать это выступление, — и он с удивлением посмотрел на товарища Скалина,
ожидая какой-то поддержки.
Но руководитель НПБУ не поддерживал пока ни одну из сторон в организованной им военной игре.
Товарищ Хилых подсказал, как надёжней всего получить такую поддержку:
— Наши дружинники получат такие инструкции, которые сделают такие отказы чрезвычайно редким явлением.
— Вся инструкция — «маузер» под нос? — не сомневался Моня.
Товарищ Хилых нисколько не был смущён:
— Да, и такой пункт должен быть в этой инструкции. Заключительный. Если граждане по-другому понимать не будут.
Если дружинники НПБУ будут добросовестно выполнять партийную инструкцию, то так ведь и дошагает мобилизованный
«маузером» народ до Кремля. Припоминаю, что это военная игра и пора применить силу с нашей стороны:
— Уже в начале Якиманки, напротив французского посольства, вашу колонну будет ожидать многочисленный отряд
милиции. Соотношение сил — один к одному.
— Обычная милиция? — пренебрежительно переспросил товарищ Букин. — Это когда обычная милиция справлялась с
революционными массами. Ей только с бабками-торговками, да с пьяницами воевать.
Очередь Мони играть за силовиков:
— У пересечения Якиманского проезда с Большой Полянкой будет сосредоточен СОБР. А это вам не обычная полиция.
Чуть что, сразу — в печень!
Товарищу Хилых и СОБР нипочём:
— А у нас к этому времени впереди колонны будут сосредоточены инвалиды. Преимущественно — колясочники. С
приказом ломиться напролом.
Хорошо играют товарищи Букин и Хилых — не абы кого вытаскивают из своих квартир с помощью маузера. Мало того, что
колясочнику и в печень не так легко попасть, так тут ещё и моральные преграды у СОБРа возникнут.
— А кто не выполнит приказ ломиться напролом, станет ещё большим инвалидом? — не сомневается Моня.
— Ну а что вы хотели? — развёл руками товарищ Букин. — Без надлежащей дисциплины и турпохода быть не может, а уж
революционный поход на Кремль…
Я уведомляю восставших:
— Напротив кинотеатра «Ударник», перед входом на Большой Каменный мост, вас будет ожидать элитный спецназ. Сущие
звери без всяких моральных ограничений.
Моня уточняет физические и моральные качества зверей из спецназа:
— Средний рост личного состава — 190 сантиметров, вес — 90. У них есть и спецсредства, и дубинки, и огнестрельное
оружие, но эти ребята и одним ударом кулака валят с ног быка. А здоровенный бык перед ними или хрупкая женщина —
им на это наплевать.
Товарищ Хилых и к этому был готов:
— А у нас к этому времени уже будет полный автобус заложников.
Спрашиваю, хотя ответ очевиден:
— А заложников вы откуда возьмёте?
Товарищ Хилых подтвердил мою догадку:
— Большевики всегда брали в заложники тех, кто ближе всего, кто оказался в этот момент под рукой. Не бегать же за
ними по городам и весям. И вполне возможно, что среди заложников могут оказаться, например, иностранные туристы.
— И тогда, будь ты хоть трижды элитный и без всяких моральных ограничений спецназ, а пропустить колонну придётся,
— усмехнулся товарищ Букин.
Мы с Моней посовещались немного, и я озвучил наш следующий шаг за силовые структуры:
— Хорошо, Большой Каменный мост мы вам ещё позволим пройти, но у входа в Александровский сад выставляем ещё и
«Альфу» с приказом «Ни шагу назад!»
Препятствия только раззадоривают товарища Букина:
— А мы демонстративно выводим из автобуса первого заложника…
Товарищ Хилых настроен ещё более решительно:
— Лучше выводить заложников сразу пятёрками. Угроза ликвидации только одного едва ли заставит отступить «Альфу».
— А если «Альфа» и тут не дрогнет? — спрашивает Моня.
Товарищ Букин играет с огоньком и в переносном, и в буквальном смысле:
— Тогда поступаем так. Женщин и малолетних детей, так и быть, из автобуса выпускаем. А заложникам, оставшимся
внутри него, выбраться не позволяем и обливаем автобус бензином.
Чтобы убрать с дороги на Красную площадь упрямую «Альфу», к облитому бензином автобусу с заложниками уже была
поднесена зажженная спичка, но тут товарищ Скалин поднял руку, останавливая предложенную им военную игру:
— Стоп-стоп, товарищи! Давайте мы сегодня на этом моменте и остановим штурм Кремля.
Мы с Моней и оба наших оппонента беспрекословно последовали этому указанию, но неожиданно заворчал Вася,
обещавший быть в стороне:
— Ну к чему, товарищи, эта половинчатость в отношении к заложникам? Настоящие большевики всегда осуждали такую
нерешительность, такие нюни — старики, женщины, дети… Например, кого из жителей в какой-нибудь заражённой
кулацкими настроениями деревне удавалось загнать в церковь, тех и предполагалось там поджарить, если бунтующее
кулачьё не выйдет из леса с белым флагом. Если в таких решающих противостояниях с властью проявлять протухший
гуманизм с гнилым либерализмом, то нам и за сто лет революцию не совершить…
И тут мы стали свидетелями выражения таких чувств товарища Скалина, на которые, как мы были уверены, он не
способен. Руководитель НПБУ ускоренным, каким-то неподобающим для своего ранга суетливым шагом подошёл к Васе,
дружески похлопал его по плечу и с почти отеческой теплотой сказал:
— Ну-ну, товарищ Василий, ведь это была только игра. Мы все тоже помним историю. Помним, что порой требовалось
ликвидировать десятки и сотни заложников в отдельном городе или сельском районе для окончательной победы там
большевиков. Не торопите события. Я уверен, придёт время, и вы ещё поработаете в этом направлении, — и после
некоторой паузы товарищ Скалин добавил: — А, возможно, и во главе этого направления.
После недолгого обсуждения результатов военной игры товарищ Скалин спросил нас с Моней:
— Сколько времени понадобится на обработку масс с помощью передачи «Эхо 17-го», чтобы, руководимые нами, они
оказались под окнами Кремля?
— Немного понадобится времени, товарищ Скалин, — бодро доложил Моня. — Не такие уж сырые нынешние массы.
Снова мундштук, «Прима», молчаливое хождение по кабинету, но окончательного вывода — привести революционные
массы к стенам Кремля с помощью оружия или посредством радиопропаганды — такого вывода товарищ Скалин пока не
сделал.
— Хорошо, пусть товарищ Рабинович займётся задуманной радиопередачей. Но и вооружённое восстание тоже не будем
сбрасывать со счетов. А для этого нам очень не хватает в партии военного руководителя. Надо найти подходящего
человека.
На Том свете я совершенно справедливо признавался на собеседовании в своей земной слабости — «Эх, и наговорил!»
Вот и в этот раз — ну, кто меня за язык тянул?
— В нынешней действующей армии военного руководителя для НПБУ не найти. Нет там большевистского настроя.
Военного руководителя с таким настроем теперь можно отыскать разве что среди забытых родиной советских военных
советников, которые всё ещё помогают совершать революции в каких-нибудь заброшенных джунглях.
Товарищ Скалин долго и внимательно смотрел на меня, а потом сказал:
— Мы обязательно примем к сведению ваше очень интересное предложение.
 
…— Гады! Сволочи! Садисты! Как подставили меня, негодяи! Как подставили! — ополчился на нас с Моней Вася, когда мы,
возвратившись с военной игры в кабинете товарища Скалина, обсуждали её итоги. — Заставили-таки выступить за
вооружённое восстание. А с заложниками и вовсе как людоеда принудили себя вести. Силой заставили. Моня своим
локтем чуть все рёбра мне не переломал.
Я объяснил наше с Моней поведение:
— Одного из нас необходимо сделать фаворитом руководителя НПБУ. Естественнее всего, если им станешь ты, Вася, как
единственный бывший коммунист среди нас. Вот мы с Моней постепенно и обособляем тебя от нас, создаём необходимую
тебе репутацию для того, чтобы как можно быстрее. стать фаворитом товарища Скалина. Надо пользоваться каждым
удобным для этого случаем. Товарищу Скалину, как и всем царям, королям и партийным вождям, даже среди близких
людей нужен самый-самый доверенный человек. Фаворит ему нужен. Это заложено в природе всех правителей. Без этого
они испытывают чувство гнетущего одиночества. Товарищ Букин не подходит для такой роли, он просто старший слуга.
Станешь фаворитом товарища Скалина — и тогда у нас появится возможность быть в курсе самых сокровенных его
планов.
— А ты какое-то время артачился превращаться в фаворита, — объяснил применение силы Моня. — Вот и получил по
рёбрам.
Настраиваю Моню:
— Нам надо поспешать с передачей «Эхо 17-го», чтобы как можно быстрей начать докладывать товарищу Скалину об её
успехах. А не то товарищ Скалин, разуверившись в ней, выберет всё-таки вооружённое восстание для захвата власти.
— Когда ещё товарищ Скалин найдёт толкового военного руководителя для организации такого восстания, — сомневался
Вася.
 
… Вместе с другими активистами партии участвуем в поисках одного из самых важных для НПБУ работников —
заведующего её идеологическим отделом. По одной из рекомендаций, поступившей руководству партии, я направляюсь к
Валентину Михайловичу Ярочкину, бывшему преподавателю научного коммунизма и других составных частей марксизма-
ленинизма в одном из московских институтов. Когда все эти дисциплины отменили, заменив их суррогатными, по мнению
Валентина Михайловича, аналогами, он принципами не поступился, ушёл из института, разругался на той же почве со
всей семьёй, развёлся и оказался в маленькой комнатушке большой коммуналки.
 
…— Многочисленные жильцы квартиры ещё в прихожей встретили меня так, как будто давно ожидали. Обступили со всех
сторон, и говорить стали все вместе. Из этой разноголосицы я понял, что застать дома товарища Ярочкина у меня не
получилось, а также то, что принимают меня здесь если не за участкового в гражданской одежде, то за другое лицо,
уполномоченное откликнуться на их жалобы.
А почему бы не воспользоваться этим и не узнать побольше о кандидате на место главного идеолога НПБУ.
— Дебоширит? — спрашиваю с приличествующей любому уполномоченному лицу строгостью.
Вначале из ответов можно было понять лишь то, что вредоносность гражданина Ярочкина проявляется в какой-то другой
форме. Потом мне стало ясно — соседи «шьют» ему политику.
Всех перекричала молодая женщина, за юбку которой держался мальчик.
— Даже к сыну моему пристаёт: «Ну-ка, Вовка, пристыди взрослых: помнишь, что я говорил тебе о трёх источниках и
трёх составных частях социализма? Или ты тоже забыл о социалистических корнях нашего общества и встал на путь
буржуазного перерождения?»
Вставший на путь буржуазного перерождения Вовка ещё сильнее прижался к матери, а его позабывшие о своих
социалистических корнях взрослые соседи стали по очереди выплёскивать мне наболевшее.
— Прислушаешься из своей комнаты — вроде нет его на кухне, а только выйдешь туда — и он тут как тут. Сопит, сопит,
а потом скажет: «Вероника Митрофановна, а сколько делегатов с решающим голосом было на втором съезде РСДРП?.. Так
я и предполагал — не знаете. Персонажей и содержание любой латиноамериканской «мыльной оперы» вы знаете куда
лучше, чем историю родной страны и вершителей этой истории. Можете хотя бы сказать, какой основополагающий
документ был принят на том историческом съезде?» Ой, да отстаньте вы, говорю, от меня, ради бога, со своими
вершителями и основополагающими документами, — поворачиваюсь и ухожу в свою комнату. Так он к моим дверям
подойдёт и выговаривает со злостью: «Эх вы, иваны, родства не помнящие!»
— Все мы у него такие «иваны», — поддержал тему следующий перерожденец. — Не можешь ничего сказать про
«Апрельские тезисы», — значит, иван, не помнящий родства.
— Или и слышать не хочешь, в чём заключается историческое значение книги «Государство и революция» — тоже такой
иван.
— А с коллективным гением партии надоел нам всем хуже горькой редьки! Солнце бы не всходило над СССР без этого
гения.
— Пошлёшь его куда подальше вместе с коллективным гением партии, так он глаза от злости вытаращит и грозит:
«Смотрите, господин Вахрушев, ревтрибуналы могут ещё возродиться, и тогда вам придётся держать ответ за свои
слова!»
При упоминании «ревтрибунала» все жильцы коммуналки снова загудели хором. Снова я понимал только резюме этого
галдёжа — держать ответ перед грядущим революционным трибуналом предстоит не только господину Вахрушеву.
И опять всех перекричала мать Вовки:
— Даже сынишку моего им стращает. Притащит на кухню старый-престарый учебник истории, раскроет его на
гражданской войне, покажет Вовке картинку и спрашивает: «Что тут нарисовано?» Сын отвечает: «Телега». Тогда
Ярочкин и ему: «Эх ты, иван, не помнящий родства! Не телега это, а тачанка. На таких тачанках красные конники
громили белопогонные банды генерала Деникина и барона Врангеля. Ох, сдаётся мне, что ты, Вовка, как и большинство
твоих соседей-ренегатов, тоже теперь симпатизируешь этим заклеймённым историей прихвостням мирового
империализма. Тогда и тебе не уйти от ревтрибунала».
Видать, не один раз стращал товарищ Ярочкин Вовку ревтрибуналом, если его маманя без запинки отбарабанила такой
многословный приговор.
Вовка с интересом смотрит на меня, стараясь по выражению моего лица понять, чью сторону возьму я — красных
конников или прихвостней мирового империализма? Как бы мне тут не ошибиться, ведь моя реакция дойдёт до товарища
Ярочкина. И всё-таки я подмигнул Вовке, улыбнулся, и он, должно быть, с облегчением заключил про себя: «Свой дядька
— беляк».
…— А ещё он систематически заглядывает в наши тарелки. Смотрит, какие продукты мы употребляем в пищу —
отечественные или импортные? Если заметит что-то импортное — сразу в предательстве обвинит.
И тут было что прокричать Вовкиной мамане:
— Сыну моему и тут прохода не даёт: «Что, Вовка, опять «Сникерс» лопаешь. Опять льёшь воду на мельницу дяди Сэма.
Помогаешь ему окончательно задавить наших отечественных кондитеров. И хочешь после этого патриотом называться?
Хочешь мимо ревтрибунала прошмыгнуть? Не выйдет, Вовка, не выйдет!»
Вовка ужимками и гримасами даёт понять мне, своему политическому единомышленнику, что сладостный сговор с
дядюшкой Сэмом он ни за что не променяет на квасной патриотизм. А ревтрибунал ему нипочём, он в жизни и не в такие
передряги попадал.
Конченный был человек Вовка. Конченный был и весь остальной народ в этой коммунальной квартире. И дела этих
людишек, предавших идеалы великой эпохи ради куриных окорочков и «Сникерсов» дяди Сэма, станут первой
работёнкой для возрождённых ревтрибуналов. А готовить на них материалы обвинения — эту обязанность история
возложила на товарища Ярочкина.
— Выходит, гражданин Ярочкин тут у вас как бы диссидент теперь? — обобщаю я выслушанные претензии.
— Вот-вот, диссидент он и больше нет никто! — быстрее всех согласилась маленькая, совсем уже высушенная временем
старушка, всё ещё полагающая, что диссидент — это душегубец похлеще любого бандюгана. Ей, ровеснице тачанок,
сосед и вовсе не прощал отступничества от идеалов прошлого. А когда она отказалась принять его подарок на 8-е Марта
— «Материализм и эмпириокритицизм» из его личной библиотеки, с дарственной надписью — он и здороваться с ней
перестал.
Надо бы мне хоть как-то проявить свою «уполномоченность»:
— Но теперь, граждане, инакомыслие у нас не преследуется, — развёл я руками. — Вот если бы он у вас хулиганил…
— А это разве не хулиганство?! — в сердцах воскликнула одна из женщин. — Вырядится с утра, как жених, смотрит на
тебя весь день волком, а потом загородит дорогу и прошипит сквозь зубы: «Вы, Клавдия Петровна, тоже, конечно,
ренегатка, но хотя бы в день рождения Всероссийской чрезвычайной комиссии могли не ходить по квартире в таком
затрапезном виде». Какое его собачье дело — в чём я хожу? Тоже мне — праздник нашёл!
И демонстративное празднование дня рождения легендарной ЧК не было правонарушением.
— Сквернословит, матерится?
— Бывает, что по утрам на кухне «Вихри враждебные веют над нами» поёт, — приравнял к сквернословию хобби
Ярочкина один из его соседей. — С первой до последней буковки! А если, не дай бог, прервёшь его, так он с начала
повторяет. Мы в это время на цыпочках ходим и стараемся вовсе ему на глаза не попадаться.
— И Вовку моего всё время подзуживает учить эту песню. «Знание этого великого реквиема будет для тебя, Вовка,
смягчающим обстоятельством. Тогда ревтрибунал не даст тебе вышку за то, что ты всё время распеваешь про поручика
Голицына и корнета Оболенского…»
— Вот так и живём: утром он нам про вихри враждебные поёт, днём от его дурацких наставлений никуда не деться, а
ночью аплодисменты из его комнаты слушаем.
— Какие такие аплодисменты? — удивился я.
— А на пластинках. Речи у него на них записаны. Отчётные доклады Генеральных секретарей на исторических съездах
КПСС. А они у него, эти съезды, — все исторические.
— А для него это — первая музыка, — объяснил кто-то такую ситуацию. — И у всех пластинок царапины на одном и том
же месте — на аплодисментах.
— Думаем, что он сам их специально гвоздиком наделал. Заест иглу — вот они и бухают, вот и бухают на всю квартиру.
Чуть ли не до утра иногда. Такого, говорит, единения направляющей силы и масс вам, оппортунистам, больше, как своих
ушей не видать!
Обступившие меня жильцы не замечали во мне должного настроя на принятие соответствующих мер против гражданина
Ярочкина. Пора было уходить из шумной коммуналки.
Мне второй раз проходить сквозь строй возбуждённых жильцов было бы неудобно, не оправдал я их надежд. Поэтому,
предварительно созвонившись с товарищем Ярочкиным, на встречу с ним пошёл Вася.
Человек, который ждёт не дождётся возрождения ревтрибуналов — какая ещё нужна рекомендация для заведующего
идеологическим отделом НПБУ. Товарищ Ярочкин был приглашён на встречу с руководством партии.
Товарищ Букин проинформировал нас потом:
— Коммуналка немного подпортила нервную систему Валентина Михайловича, но товарищ Скалин, с присущей ему
проницательностью, сумел разглядеть в нём главное — готовность, наперекор всему, верно служить идеалам
большевизма. Будем проверять товарища Ярочкина в практической работе.
 
Время от времени надо было напоминать о себе, как об инициативных и, тем самым, полезных для партии людях. Кроме
того, надо было укреплять позицию товарища Василия, как фаворита вождя НПБУ.
…Мы с Васей вместе с руководством партии слушаем в кабинете товарища Скалина очередную передачу «Эхо 17-го». Она
заранее была объявлена товарищем Рабиновичем, как очень острая. Так и получилось. Не зря ведь мы тщательно
готовили её сценарий у меня на кухне.
В этот раз товарищ Томина тоже была приглашена на прослушивание.
В одной из частей радиопередачи Моня свёл в словесной дуэли защитника и противника НПБУ. Оба — наши друзья-
актёры, которыми мы стали обрастать. Оба — с заранее расписанными ролями.
Защитник партии и так был откровенно слаб, а тут его оппонент применил совсем уж коварный приём:
…—Народная партия с большевистским уклоном — бэушная партия, — задиристо выпалил он. — Даже её аббревиатура
намекает на это…
Тут Моня, исполняя свою роль, резко прервал задиру, не дав больше сказать ему ни слова. Почти сразу радиопередача
была завершена. Но только этот её фрагмент и запомнился всем собравшимся в кабинете товарища Скалина. Запомнился,
оскорбил своим содержанием, заставил тут же задуматься, что делать. Что противопоставить унизительному для партии
ярлыку?
Так нами и было задумано: поставить болезненный для партии вопрос, в решении которого должен был отличиться Вася,
продвигаемый нами в фавориты товарища Скалина.
В гнетущей тишине, наступившей сразу после окончания радиопередачи, товарищ Скалин неспешно закурил, встал со
своей табуретки и долго ходил по кабинету, прежде чем задал всем присутствующим напрашивающийся вопрос:
— Что скажете? Чем ответим на это оскорбительное бэу?
Как мы и предполагали, никаких предложений от присутствующих не поступало. Да и нам с Васей надо было выдержать
паузу необходимой продолжительности, чтобы не возникло подозрений, что наша инициатива — домашняя заготовка.
И вот Вася поднимает руку:
— Позвольте, товарищи, внести предложение.
В большинстве других случаев товарищ Скалин, с его нарочито замедленной реакцией на любые предложения, сделал бы
пару затяжек, прежде чем ответить. Но тут ответил сразу и почти ласково:
— Пожалуйста, товарищ Василий.
— Надо как-то наглядно показать, что Народная партия с большевистским уклоном — это не какое-то обветшалое старьё.
Подчёркиваю — наглядно! — решительно начал Вася.
Товарищ Скалин сел на свою табуретку и, внимательно глядя на Васю, попросил:
— Продолжайте, товарищ Василий, продолжайте.
Вася продолжил отрепетированное нами на кухне:
— Вначале вынужден с грустью напомнить всем присутствующим товарищам: у Народной партии с большевистским
уклоном до сих пор нет своего утверждённого знамени. Пока — одни лишь разговоры о нём. Вот нам и надо прямо сейчас
придумать такое партийное знамя, с таким логотипом-символом на нём, по которому сразу будет видно, что партия свежа,
сильна и готова на большие дела.
И действительно, у НПБУ до сих пор не было своего знамени. Заимствовать знамя первых большевиков — это будет не
совсем честно, у партии ведь теперь и название другое.
Первый заместитель руководителя партии товарищ Букин спросил:
— Как можно понять, товарищ Василий, у вас уже есть конкретное предложение — что ещё должно быть на знамени
Народной партии с большевистским уклоном, кроме её названия.
— Да, товарищи, есть у меня такое предложение, — твёрдо ответил Вася. — Логотипом-символом НПБУ я предлагаю
сделать птицу Феникс.
В кабинете товарища Скалина вновь наступила тишина. Но это была уже не гнетущая тишина. Эта тишина была хоть и
настороженная, но с тем ожиданием чего-то радостного, а то и чудесного, которая наступает в театральных и кинозалах
во время спектаклей или фильмов для детей, когда они, понимая логику происходящего, уже готовы на-ура встретить
следующую сцену.
Но в кабинете товарища Сталина сидели не дети с загодя открытыми для выражения восторга ртами, а взрослые
товарищи, в партии которых по традиции не торопились радоваться успехам и удачам однопартийцев. Поэтому, хотя уже
послышались шепотки о птице, возрождающейся из пламени, прошли отнюдь не считанные секунды, прежде чем товарищ
Букин спросил Васю:
— А почему вы предлагаете такой символ?
Вася не поленился объяснить уже и так становящееся понятным:
— Потому что птица Феникс — символ возрождения, обновления и даже бессмертия.
И опять на какое-то время стало тихо. Кто же будет возражать против такого остроумного предложения товарища
Василия: отобразить на знамени НПБУ символ бессмертия. И если партия большевиков, как и птица Феникс, наделена
вечной жизнеспособностью, то какие могут быть разговоры о её бэушности.
Но первым вынести напрашивающийся вердикт полагалось руководителю партии.
Этого не пришлось ждать долго. И как только товарищ Скалин, не сказав ни слова, просто пару раз хлопнул в ладони, все
остальные устроили товарищу Василию бурную овацию. Кто-то крикнул: «Браво!», а кто-то даже почти подбежал к
товарищу Василию и горячо пожал ему руку.
Но после бурно выраженного первоначального восторга у присутствующих должен был возникнуть понятный вопрос,
ответа на который, как мы были уверены, никто из них не знал — а как же выглядит птица Феникс? Да мы и сами раньше
это плохо представляли, и пришлось подготовиться.
Недолго пришлось ждать этого вопроса вслух:
— А что это за птица такая — Феникс? Какая она из себя? На кого похожа? — спросил кто-то из самых простоватых
партийцев.
Как и договаривались, этот вопрос стал для меня сигналом принять участие в обсуждении интереснейшего партийного
вопроса:
— Правильнее, товарищи, называть птицу Феникс — он. В разных мифологиях Феникс изображается не совсем одинаково,
но во всех случаях он, пожалуй, больше всего похож на орла.
— А какого этот Феникс цвета? — спросил ещё кто-то.
— У него ярко-красное оперение.
— А ведь и оперение у Феникса очень подходящее для нашего символа. Правда, товарищи? — кем-то из присутствующих
был сделан тот же вывод, какой был сделан нами троими ещё на кухне, когда мы подбирали цвет для оперения нашего
Феникса.
Никто не стал придираться к остроумной идее товарища Василия, кроме товарища Хилых:
— Орлы, товарищи, тоже разные бывают. Надо позаботиться, чтобы на знамени Народной партии с большевистским
уклоном Феникс выглядел исконно нашенским орлом, а не каким-нибудь залётным… с какого-нибудь чужого, а то и
враждебного нам знамени. И пусть ни один другой орёл, хоть из каких мифологий, своим внешним видом не сравнится с
ним по своей могучести, по своей готовности расправиться с любым противником.
Товарищ Томина тут же заметила:
— У товарища Хилых самым нашенским Фениксом получился бы трёхголовый Змей-Горыныч, изрыгающий пламя.
В этот раз товарищ Скалин не только не одёрнул товарища Томину, но даже усугубил её нападки:
— Нет, у товарища Хилых получится не Змей-Горыныч. У него получится огромный, разукрашенный петух, какого не
отыскать ни в одной мифологии. Голова у него будет только одна и очень маленькая. Лишь бы можно было кукарекать.
Удивительно: как товарищ Хилых, получая такие оплеухи, стал третьим человеком в партии? Одной лишь
беспрекословной верностью заслужил такое положение? Согласием стать мальчонкой для битья?
А ведь его вопрос о внешнем образе Феникса был к месту. Честно говоря, у нас троих ни один из мифологических
Фениксов восторга своим внешним видом не вызывал. Не петухи, конечно, но и орлы такими могут быть, скорее,
карикатурные. Но ведь мы и задались такой целью — именно карикатурным сделать символ НПБУ на знамени партии.
Тут же была организована художественная комиссия по созданию подходящего для партии образа Феникса. Понятно, что
главенствовать в этой комиссии было доверено нашей троице.
 
…Уже на улице товарищ Томина, стараясь сделать это незаметно для всех, подошла к нам с Васей и тихо попросила:
— Василий, проводите меня, пожалуйста.
Вася покорно подошёл к Тамаре Александровне поближе, и в этот момент оба они настороженно стрельнули глазами мою
сторону — как я себя поведу, что скажу?
А я повел себя так, как будто это происходит не впервые, и я не просто не удивлен, а, скорее, был бы удивлен, если бы
такие проводы не состоялись. И, как бы от частого повторения, чуть ли не равнодушно пожелал им хорошей прогулки. А
когда Тамара Александровна и Вася отошли от меня, подумал: «Ну, вот и выбран наш Вася. А что — большой, красивый,
добрый. И вон каким положительно инициативным, оказывается, бывает. Как у него удачно с Фениксом получилось.
Хорошо, что Тамара Александровна не слышала инициативы товарища Василия об отношении к заложникам во время
военной игры в кабинете товарища Скалина».
Тут же припоминаю: а как было у нас с Верой с этим правилом — «и только тех мы женщин выбираем…»? Я, при
обсуждении с ней этого вопроса, артачился и считал, что наш выбор друг друга произошёл почти одновременно. Вера же
настаивала, что это всё-таки она первой выбрала меня, и только потом повелела мне ответить взаимностью. Потому что,
по моему собственному признанию, я сказал себе: «Она!» только через 1,7 секунды после начала обмена нашим
взглядами, а она утверждала, что сказала себе: «Он!» и приказала мне выбрать её уже черед 0,6 секунды. И ещё
удивлялась тому, что на исполнение её приказа мне потребовалась даже больше секунды. А целая секунда в таких делах,
как она считала, далеко не «почти одновременно».
А вот Ася и Моня… Да, Ася и Моня выбрали друг друга одновременно, без всяких «почти». Потому что этот выбор был
предопределён на небесах задолго до их встречи, и поэтому при встрече не могло быть никакой, даже секундной,
волокиты с их обоюдным выбором.
Когда Вася после проводов Тамары Александровны возвратился в наш круг, мы с Моней не задали ему ни одного вопроса.
И он нам ни слова не сказал. Наш товарищ был рассеян и не очень старался сосредоточиться. Он улыбался порой совсем
невпопад тому, о чём мы говорили. Эта улыбчивая рассеянность могла быть вызвана лишь одним — такими только что
пережитыми чувствами, которые хочется вновь и вновь переживать про себя, не обращая внимания на то, что происходит
вокруг.
 
Вопреки нашим предположениям, у товарища Скалина быстро появилась подходящая кандидатура для военного
руководителя НПБУ. И появилась по моей подсказке во время военной игры.
…— Вот и наговорил на свою голову. Теперь, как автору идеи, вон в какую тмутаракань придётся добираться, —
признавал я свою оплошность. — Хотя, с другой стороны — интересно ведь. Не так много тмутараканей на белом свете
осталось.
— А ведь этот Лукиша — всего лишь майор, — недоумевал Вася. — Вон, товарищ Сивкин, нынешний политрук в
«Светлячке», — и то полковник.
— Товарищ Сивкин, по сути, не нюхал пороха. Да и в серьёзных годах он уже. Куда ему с «Альфой» драться. А вот майор
Лукиша, оказывается, до сих пор худо-бедно воюет, — объяснил я выбор товарища Скалина.— И уже сколько лет воюет,
несмотря на то, что почти позабыт родиной.
Моня напомнил:
— То, что он в таком небольшом звании, для большевиков не проблема. Они даже рядовых матросов императорского
флота в два счёта могли поставить на должности адмиралов. А тут готовый майор ещё той, советской, выучки, не
испорченный гнилым либерализмом и протухшим гуманизмом, как выражается иногда товарищ Василий.
Вася, как и полагалось ему в этих наших играх, замахнулся на Моню, а я согласился:
— Да, для товарища Скалина главный аргумент в пользу такой кандидатуры — это то, что майор Лукиша не поражён
новыми российскими политическими заразами. Только в такой африканской глуши советский офицер может оставаться
ещё настолько советским человеком, что не откажется встать под большевистские знамёна. Потому и раскошелилась
партия на такую командировочку.
— Да, нешуточный вояж тебе предстоит — в самые дебри Африки, — сочувствовал мне Вася. — Говорят, товарищ Букин
предъявил несколько справок, что физически неспособен на такую поездку. Поэтому выполнять задание товарища
Скалина тебе придётся на пару с товарищем Хилых.
— Ох и будет искрить между вами, — не сомневался Моня.
— Ну а что вы в это время будете делать? — спрашиваю у друзей. — Получили свои партийные задания?
— У меня постоянное задание — врать в передачах «Эхо 17» о растущей популярности в массах Народной партии с
большевистским уклоном, — уверенный в своих способностях, спокойно ответил Моня.
— А я, на своё усмотрение, должен буду найти слушателей этих передач и узнать их мнение о ней, — Вася был не так
спокоен; он не был уверен, что сможет в своих отчётах о проделанной работе врать так же уверенно, как Моня.
 
Провожая нас с товарищем Хилых, руководитель НПБУ ещё раз наставлял:
— Убедите товарища Лукишу, что его ожидает самый радушный приём. Мы ждём его.
 
…Не самые скучные заметки можно посвятить только авиа- и автодороге в те дремучие края. Потом настала очередь
шлепать по джунглям пёхом, вдоволь вкушая от их чудес и кошмаров.
… По территории, контролируемой ещё не разбитыми ватагами Фронта социальной справедливости, нас с товарищем
Хилых повели с завязанными глазами.
…Повязку с глаз сняли на какой-то большой лесной поляне.
Настоянный дивными ароматами воздух пьянил. В кронах роскошных деревьев громко скандалили птицы Освобожденной
зоны.
На поляне стояли разнокалиберные тростниковые хижины, крытые широкими листьями. От одной из них к нам уже
направлялись два человека.
У того, который шел впереди, видавшая виды офицерская фуражка выглядела в туалете чужеродным элементом. Всё
остальное было сообразно климату: полинявшие шорты, майка-безрукавка с удалым попугаем на груди, старенькие
сандалеты. Второму вояке обмундированием служила лишь набедренная повязка из мешковины, на которой еще можно
было разглядеть русские буковки: «Рис шлифованный. Нетто — 50 кг». Служивый был бос, зато на одном голом плече у
него висел АКМ, на другом — гранатомёт.
— Майор Лукиша. Иван Иванович, — подойдя, представился обладатель фуражки, норовя щегольски пристукнуть
сандалетами о землю.
Пожали друг другу руки. Майор оправдывался:
— Вы уж извините меня, товарищи, за неуставной вид. Совсем мы тут пообносились.
Было заметно, что босяцкий вид майора Лукиши сильно разочаровал товарища Хилых.
А вот я, несмотря на этот вид, и на то, зачем прибыл в эту глушь и на какую должность обязан буду сватать майора
Лукишу, был чертовски рад увидеть здесь соотечественника. Я даже панибратски похлопал его по загоревшему до
черноты плечу:
— Какие тут могут быть строевые смотры, Иван Иванович, дорогой! Главное, что вы живы-здоровы!
Из дверных проемов хижин все смелее выглядывали любопытные чернокожие лица. Босоногий автоматчик-
гранатометчик, будто видя в этом нарушение какого-то этикета, делал землякам страшные глаза. Заметив наш интерес к
этой педагогической мимике, майор сказал:
— Ординарец мой. Петькой я его зову. Любит, каналья, мнимой властью своей прихвастнуть… Не желаете посмотреть
наше хозяйство, пока обед готовится? Ты, Петька, ступай к себе, — майор отпустил свою вооруженную свиту.
Для начала советник пригласил нас с товарищем Хилых в самую просторную на поляне хижину.
— Наша ленинская комната.
Внутри этой тропической яранги имелся простенький стол и несколько скамеек. В центре её, на столбе, был старательно
прилажен нарисованный на обратной стороне старого настенного календаря портрет. Неужели Ильич? У него были
заметно выраженные негроидные особенности лица, из-под кепчонки выбивались густые кудельки курчавых волос. Не
Петька ли позировал?
— По памяти рисовал. Беда с агитматериалом, вот и приходится кустарничать, — смущенно сказал Иван Иванович.
На столе лежала невысокая стопка книг и брошюр, верхняя из которых, должно быть, самая свежая, была с материалами
XXVIII съезда КПСС. Прямо на земляном полу сох транспарант, рядом стояла плошка с красящим соком какого-то дерева.
Товарищ Хилых попросил майора перевести содержание этого агитматериала. Иван Иванович объяснил, что транспарант
призывает жителей опекаемой ФСС территории содействовать работе продотрядов Фронта.
…— Пока ты ему РПГ под нос не сунешь, он будет всеми своими деревянными божками клясться, что это у него одна-
единственная курица, которая досталась ему от отца, а тому — от деда. Кулачье — оно и в Африке кулачье…
На потрепанной, склеенной во многих местах карте майор Лукиша показал нам зону, худо-бедно контролируемую его
подопечными. Как и карта, зона знавала лучшие времена. Теперь от нее остался клочок никому не нужных дебрей.
Товарищ Хилых от услышанного и увиденного недовольно морщился.
Как бы в поисках глубинных причин создавшегося на этом участке планеты положения, советник, прямо посмотрев нам в
глаза, попросил:
— Разрешите начистоту, товарищи?
— Пожалуйста, Иван Иванович, что за церемонии, — опередил я товарища Хилых.
— В нашем медвежьем углу нет, понятное дело, ни газет, ни журналов, но все-таки кое-какая информация сюда
просачивается. Правда, что за открытое празднование седьмого ноября в России теперь срок дают?
Товарищ Хилых насупился:
— И как только вы, советский офицер, могли подумать такое!
— Хоть ты его, как прежде, несколько дней подряд отмечай — никто тебя и пальцем не тронет, — уведомил я подзабытого
родиной человека.
Мне так хотелось добавить: «Но и того, кто будет поплёвывать в сторону этого праздника и освистывать большевистских
ораторов, — того тоже не только не расстреляют, но даже в Сибирь на лесоповал не отправят». Но мне следовало не
забывать о цели командировки. Ведь и я должен буду готовить майора Лукишу к тому, чтобы он, возвратившись в Россию,
вместе со всеми другими членами НПБУ никому не позволял безнаказанно освистывать большевистских ораторов.
Товарищ Хилых, вытащив из кармана записную книжку с аргументами и рекомендациями товарища Скалина,
приготовился агитировать будущего военного руководителя НПБУ к возврату на родину, но в этот момент в ленинскую
комнату наперегонки вбежали с каким-то докладом майору три пацанёнка. Ласково гладя их по кучерявым головкам,
Иван Иванович сказал:
— Ванька, Ванюшка, Иванушка — сынки мои…— и, заметив наше удивление, добавил: — А здесь это воспринимается как
разные имена.
Не знаю, как с этим у товарища Хилых, но моё удивление было вызвано не столько тем, что пацанята майора носили
одинаковые на русский аршин имена. Почему-то руководство НПБУ не предполагало, что у него может появиться здесь
семья, и не маленькая. Вся ли его детвора прибежала сюда? А ведь в обязанности военного советника ФСС входила
только помощь в построении социализма в этих краях. Плодотворное личное участие в приумножении местного населения
в его обязанности не входило. Интересно, как у него с маманей этих пацанов оформлено их совместное житье-бытье? Или
здесь таким формальностям не придается никакого значения?
Ванька, подойдя ко мне, решительно потребовал:
— Дядь, дай патрон!
— Ты уж прости меня, Ванюха, — развел я руками. — Не знал я, брат, ничего про тебя с брательниками. А то бы
непременно парочку атомных бомб в подарок привез.
— Избаловалась ребятня с оружием, — посетовал майор. — Только от титьки — и за автомат. Да и взрослых бойцов
хлебом не корми — дай пальнуть лишний раз. Зачёт по этому политматериалу, — он показал глазами на исторические
предначертания XXVIII съезда КПСС, — ни один не сдал до сих пор. А вот АКМ и самый неповоротливый из них разберет и
соберет в два раза быстрее меня. К силкам и луку со стрелами их уже обратно не приохотишь. А следовало бы для
экономии боеприпасов…
Ваньки настойчиво звали тятьку домой обедать, и майор радушно сказал нам:
— Ну, милости прошу к нашему шалашу!
По дороге к своему жилищу военсоветник ФСС рассказывал нам с товарищем Хилых о его личном составе.
— … А в общем и целом народ хороший. Вот, к примеру, ординарец мой — Петька. Так он мне как родной стал. А ведь
бедовый, черт! Недавно прохожу мимо его шалаша, слышу: пир у него там горой. Захожу, спрашиваю: я тебя за
дезертиром посылал в погоню — догнал? Догнал, отвечает, и глаза свои хитрющие прячет от меня. Где он? Так я его,
говорит, товарищ майор, прямо на месте поимки в расход пустил. И показалось мне, будто блюдо с костями он норовит в
самый темный угол задвинуть, чтобы не разглядел я, чьи это кости. А у них в этих краях раньше процветало такое
баловство… Ну, вы, товарищи, понимаете, о чем речь. Так и не разглядел я, чьи же это кости. А потребовать вынести их
на свет мне показалось неэтичным. Но на всякий случай я все же напустился на Петьку: смотри, говорю, хулиган, если
опять за старое возьмешься! Я об твои бока пару баобабов обломаю, чтобы навсегда эту дурь из тебя выбить! Дикий еще.
Но добряк — лучший кусок всегда тебе предложит…
Не хотел бы я оказаться в гостях у Петьки-добряка после его погонь за дезертирами. И «баловство» мне показалось
мягковатым определением для каннибализма, пусть и почти изжитого.
Догадавшись о возможных чувствах своих гостей, майор Лукиша как-то очень уж горячо стал заверять нас:
— Сам-то я последнее время всё больше на всякие вершки-корешки нажимаю, мясное уже тяжело на желудок ложится…
— Да будет вам, Иван Иванович, оправдываться, — успокаивал я его. — Мы не сомневаемся: вы-то уж точно не людоед.
У порога большого семейного шалаша военного советника нас встречала его… Ну, пусть будет его законная супруга. Она
сияла.
— Резолюция, — любезно представилась эта очень крупная женщина по-русски. Или нам с товарищем Хилых так
послышалось? Переспрашивать и он, и я постеснялись.
Может быть, только по случаю приёма гостей просторный шалаш внутри был разделен ситцевыми занавесками на
несколько отделений. Пока хозяйка хлопотала с блюдами в кухонном отсеке, Иван Иванович объяснил нам
происхождение её «русского» имени.
— Её настоящее имя на местном диалекте означает — Женщина-Которая-Треснет-Но-Настоит-На-Своём . Меня она
попросила называть её как-то по-нашему. Чтобы и звучало это имя красиво, и чтобы значение его было сродни
исконному. Вот и окрестил я её Резолюцией. Вообще-то мне по местной табели о рангах несколько жен можно иметь, но
при обсуждении этого вопроса в президиуме ФСС я твердо заявил: «Хватит мне и одной, товарищи!»
«Как знать, кто сделал то твердое заявление? — почему-то подумалось мне. — Быть может, «хватит ему и одной»
сказала госпожа Резолюция — Женщина-Которая-Треснет-Но-Настоит-На-Своем ?»
За трапезой был продолжен прерванный в ленинской комнате разговор о возвращении советника в родные палестины.
Инициативу убеждать майора Лукишу в необходимости этого шага я отдал товарищу Хилых.
…— А это все куда теперь? — майор показал на женскую половину своего чума, где, судя по визгу, кроме уже виденных
нами Ванек, возилась еще куча-мала их братьев и сестер. — И личный состав на кого оставить? Ни тему для политзанятия
некому будет толково разработать, ни продналог вовремя подкорректировать…
— Полно, товарищ майор! — укоризненно восклицал товарищ Хилых. — Ну чего вы тут добьётесь со своими дикарями. А
на родине вас ждут великие дела.
Товарищ Хилых красочно описывал, как революционные массы под руководством опытного военного специалиста пойдут
на исторический штурм Кремля.
Про себя я тоже считал, что здесь майор Лукиша уже отслужил своё, да и весь ФСС надо разогнать. Пусть теперь все
аборигены в этих краях выращивают брюкву и разводят кур на свой ляд, а не руководствуясь историческими решениями
ХХVIII съезда КПСС.
Но Иван Иванович был совестливым человеком.
— Да ведь как-то нехорошо получится. Дезертирством как бы обернется мой отъезд отсюда. Неловко будет перед моими
людьми. Уж взялся за гуж…
И все попытки товарища Хилых вызвать у майора Лукиши ностальгию напоминаниями о белых березках и прочих
лютиках-цветочках родных широт отскакивали от него как от стенки горох. Не удалось в первый же день уговорить
блудного сына возвратиться домой.
Госпожа или товарищ Резолюция сияла нам с товарищем Хилых очень недолго. Она быстро поняла, что в этот раз длинная
рука Москвы дотянулась сюда вовсе не с материальной или хотя бы с моральной подмогой. Рука Москвы в нашем лице
вознамерилась превратить одну из первых дам Освобожденной зоны в жалкую мать-одиночку. На лицо дамы набежали
тучи. Час от часу они становились все темней и темней. А там из глаз ее и молнии засверкали в нашу сторону. Оставалось
только гадать, чем обернется для нас неприязнь женщины с такими крутыми именами, и надеяться, что в нашу еду не
будет подмешиваться кураре и тому подобные острые специи.
Но супруга майора решила противопоставить проискам Москвы не кураре. Она повела более тонкую игру. Вскоре, где бы
мы с товарищем Хилых ни появились, рядом с нами неизменно оказывалась некая молодая темнокожая дама ещё больших
габаритов, чем госпожа Резолюция. Дама не сводила с нас глаз.
— Обольщает вас, — объяснил томные взгляды барышни Иван Иванович. — Моя вот так же начинала. Не иначе, как она и
напустила ее на вас.
Товарищ Хилых призывные взгляды чернокожей барышни в нашу сторону воспринимал как должное и порой, как я
заметил, даже подмигивал ей. А вот меня такое внимание настораживало.
— Иван Иванович, нельзя ли попросить ее обольщать нас не целый день, а, например, только с девятнадцати тридцати до
девятнадцати тридцати пяти? Обольщения, которые начинаются спозаранку и продолжаются до глубокой ночи, смущают
и компрометируют нас в глазах граждан Освобождённой зоны. И очень уж они плотненькие для начала. Приличная
девушка должна соблюдать дистанцию между собой и незнакомыми ей мужчинами.
Майор Лукиша развёл руками:
— Извините, товарищи, но перечить ей бесполезно. Как говорится, против лома нет приема, — и майор, от радости, что
вспомнил эту родную пословицу, счастливо хохотнул. — Знаете, что означает ее имя? Женщина-Которая-Треснет…
— Знаю-знаю, — перебил товарищ Хилых советника. — Женщина-Которая-Треснет-Но-Настоит-На-Своем . Тезка она, стало
быть, вашей супруги.
— Нет, не знаете, — теперь уже очень серьезно и даже, как показалось, с нешуточной тревогой за нас произнес Иван
Иванович. — Имечко ее означает — Женщина-Которая-Треснет-Но-Настоит-На-Своем -Даже-Перед-Женщиной-Которая-
Треснет-Но-Настоит-На-Своем. Так что тому, кого она из вас двоих предпочтёт, надо быть готовым ко всему.
— Выходит, по-нашему эту девицу можно назвать Окончательная Резолюция, — хмыкнул я, но было мне совсем не весело.
Окончательные имена в этих краях даются уже повзрослевшим людям. Берутся они не с потолка. Ими точно и
красноречиво определяется характер человека.
На моё счастье, Окончательная Резолюция выбрала товарища Хилых. Он был видный мужчина.
И трёх дней было бы довольно, чтобы понять: негуманно теперь выковыривать майора Лукишу из этой среды. Осиротеет
без него этот клочок джунглей. И Ваньки, и солдатики без отца родного останутся. А строить здесь социализм Фронту и
навек породнившемуся с ним военсоветнику недолго осталось — патроны на исходе. Поэтому, почти перестав уговаривать
майора Лукишу возвратиться на родину, товарищ Хилых отдался жаркой африканской страсти. Скоро для того, чтобы
уединиться, парочка стала выбирать уже не растущие рядом с деревней кусты, а всё более отдалённые места, и даже
такие, которые на карте майора Лукиши считались уже потерянными для ФСС.
Иван Иванович, наблюдая за этим бурным романом, молчал и только то ли осуждающе, то ли сочувственно качал головой.
Скоро выяснилось, что это было сочувствие. Ожидаемое им свершилось — однажды к тому шалашу, в котором мы с
товарищем Хилых обитали, подошла вся семейка Окончательной Резолюции с ней самой на переднем плане.
Товарищ Хилых был поставлен перед выбором: или он должен поступить как честный человек, или… Содержание
альтернативного «или» майор Лукиша точно переводить не стал. Но даже из его намёков было понятно, что в этих краях
бесчестный человек, чтобы от него была хоть какая-то польза, просто съедался.
Товарищу Хилых надо было как можно быстрей драпать из Освобождённой зоны. Ну и мне заодно с ним.
Но так просто драпануть не получилось бы.
— Сами вы это сделать даже не пытайтесь, — предупредил нас майор Лукиша.
— Что, моя соблазнительница готова грудью своей перекрыть дорогу? — хорохорился товарищ Хилых.
— Грудью бы ладно, но у неё не тот характер, — быстро поменял настроение товарища Хилых майор Лукиша. — Как-то
раз Петька стал её щупать. Так она привязала его к дереву и уже взялась за гранатомёт, да на Петькино счастье я рядом
оказался. Насилу отбил я тогда его…
Стали разрабатывать план, как покинуть Освобождённую зону без погонь за нами с гранатомётами. Наконец Иван
Иванович придумал:
— Для этого вы должны будете принять участие в рейде нашего продотряда по окрестным селениям. Толку от него будет
мало, предыдущий прошёл совсем недавно, но ради вас организую внеочередной.
…Военный советник сказал перед неровным строем бойцов ФСС несколько оправдывающих предстоящую акцию слов.
Рядом с ним, делая страшные глаза тем, кто невнимательно слушал, стоял вооруженный до зубов Петька. Неподалеку,
внимая отцу, застыли с открытыми ртами все Ваньки со своей маманей. Окончательная Резолюция встала прямо напротив
товарища Хилых. Гипнотизирующий взгляд ее повелевал: «Принеси мне в подарок самую жирную курицу!» А в пугливых
ответных зырканьях товарища Хилых читалось: «Как же–как же! Принесу я тебе курицу — вот вам и совместное ведение
домашнего хозяйства. И тут уж точно от жениховства не отвертишься».
…— А вот отсюда уже можно выйти на большую дорогу и быстро добраться до ближайшей цивилизации, —
проинструктировал нас майор Лукиша в последней из деревень, подвергшихся набегу продотряда. — У себя там доложу,
что вы удрали… Подранками.
— Ох, и достанется вам, Иван Иванович, от Окончательной Резолюции за то, что упустили меня, — уже веселился
товарищ Хилых.
— Ничего-ничего, моя хоть и просто Резолюция, но сумеет постоять за меня.
Из этого на удивление откровенного признания стало окончательно понятно, что свою офицерскую и мужскую честь
майор Лукиша давно передоверил защищать супруге. И такая защита была надёжней любой другой.
Товарищ Хилых прощался с майором Лукишей торопливо и без эмоций, а вот мы с Иван Ивановичем крепко обнялись и
даже прослезились оба.
Но всё-таки покидал я Африку с лёгким сердцем. И потому, что оставлял Ивана Ивановича Лукишу в надёжных руках, и
потому, что не удалось товарищу Хилых заманить на большевистские баррикады этого хорошего в общем-то мужика,
который ни семью свою не бросает, ни солдатушек своих.
А у товарища Хилых не наблюдалось каких-то душевных недомоганий по другой причине. Курицу Окончательной
Резолюции он не дарил, стало быть, совместного хозяйства с ней не вёл, поэтому считал себя свободным от каких-либо
обязательств перед ней, её многочисленной роднёй, перед Фронтом социальной справедливости и перед всей Африкой.
 
… Такой же непростой обратный путь -— добираемся с товарищем Хилых до Москвы.
Я первым стучать на него не буду. А вот удержится ли он? Ведь для стука на меня у него есть убедительная причина: я,
автор идеи, и словечка своего не вставил в его уговоры майора Лукиши взойти на баррикады родины.
Лучшая оборона — наступление.
— И всё-таки нехорошо у вас с этой барышней получилось, товарищ Хилых. Очень нехорошо. Какую тень вы бросили на
НПБУ, на всех соотечественников майора Лукиши, на всю Россию.
Сказал я это таким тоном, что гарантированным будущим доносом считать мои слова было бы преждевременно. Так, для
острастки: мол, будет и у меня чем поразвлечь товарища Скалина, если приспичит.
Сработало:
— Вы уж, пожалуйста, не рассказывайте у нас об этом… об этом сиюминутном увлечении… скорее —досадном
недоразумении…Вот ведь угораздило. Надышался что ли чего-то возбуждающего в этих проклятых джунглях...
Буду понимать этот лепет как заключение договора о ненападении друг на друга во время нашего отчёта о поездке.
… Собрание, на котором нам с товарищем Хилых предстояло отчитаться о своей африканской командировке, проходило в
узком кругу верхушки НПБУ. И в этот раз товарищ Томина не была приглашена на него. Уж не готовился ли вывод её из
президиума? Не было на собрании и Мони, он на радиостанции готовил очередную передачу «Эхо 17-го».
Как всегда, начал собрание первый заместитель руководителя партии товарищ Букин.
— Как вы знаете, товарищи, только что завершены две очень важные командировки наших соратников. Первым попросим
отчитаться товарища Василия.
Вот и товарищ Букин вслед за своим руководителем стал называть Васю только так — товарищ Василий. Так частенько
называли своего друга и мы с Моней. Но мы-то это всегда делали с иронией, намекая на его прошлые партийные
заблуждения. А вот почему товарищ Скалин таким образом выделил Васю из нашей компании и стал называть его так же,
как звали верного помощника первого вождя большевиков? Наша с Моней работа по обособлению Васи от нас и его
приближению к товарищу Скалину даёт результаты? Или Вася и сам по себе с большей убедительностью, чем мы с Моней,
олицетворяет собой большевика? А как это возможно? Олицетворять своим внешним видом и поведением, например,
быдло — это понятно как, тут особого мастерства не требуется. Помятый, побитый, харкнул кому-нибудь под ноги,
обматерил кого-нибудь — вот и всё олицетворение. А вот как олицетворять собой большевика? Надо будет пересмотреть
революционные фильмы.
Товарищ Букин напомнил присутствующим:
— Товарищ Василий мог выбрать по своему усмотрению любых слушателей первых радиопередач «Эхо 17-го» и узнать об
их впечатлениях о прослушанном. И как справедливо заметил товарищ Скалин, выбора лучше того, который сделал
товарищ Василий, и представить трудно. А этот выбор —экипаж крейсера «Аврора». Точнее —его матросы. Вот о том, как
отнеслась эта аудитория к первым передачам «Эхо-17», — об этом нам сейчас и расскажет товарищ Василий. Пожалуйста,
— товарищ Букин жестом предложил Васе начать своё выступление.
Вначале Вася рассказал о том, как руководствуясь наставлениями товарища Скалина, смог пробраться в матросские
кубрики «Авроры». Как тепло был там встречен, когда матросы узнали, представителем какой партии он является.
…— Они тут же принесли мне с камбуза двойную порцию макарон по-флотски и две кружки компота. А потом все вместе,
и, не побоюсь этого штампа, затаив дыхание, слушали передачу «Эхо 17-го», посвящённую как раз роли легендарного
крейсера в 17-м году.
— Я, как и многие присутствующие здесь товарищи тоже прослушал её с большим интересом, — вставил своё весомое
слово товарищ Букин. — Считаю, что очень удачным и политически грамотным был частый переход товарища Рабиновича
и его гостей в этой передаче от «Авроры» на современность, на партию НПБУ, на упоминание товарища Скалина, как
руководителя современных большевиков. Продолжайте, товарищ Василий.
Вася продолжил рассказывать, с каким вниманием матросы «Авроры» слушают «Эхо 17-го».
…—Из огромного числа радиопередач, среди которых много очень соблазнительных для молодых людей, они сразу
выделили и полюбили нашу.
— Выходит, товарищ Рабинович хорошо знает своё дело, — товарищ Букин, настороженно глядя на товарища Скалина,
всё-таки рискнул первым сделать такой вывод.
У Васи начало проявляться ораторское вдохновение:
—…У матросов очень боевое, я бы даже сказал — наступательное настроение. Вы, говорят, товарищ комиссар, поторопите
партию. Пора переходить к решительным действиям. Руки чешутся пальнуть, наконец, из нашей легендарной
шестидюймовочки…
Товарищ Букин, помня, что мы трое, сами себе назначив строжайший испытательный срок, пока даже полноправными
членами партии не являемся, спросил с некоторой укоризной:
— Это вы сами, товарищ Василий, предложили матросам называть себя комиссаром?
— Ну что вы, товарищи, я бы не посмел. Это они, без всякого намёка с моей стороны, выбрали такое обращение.
Пользуясь подходящим случаем, к общению подключился товарищ Хилых:
— Видно, соскучились наши люди по таким обращениям — «товарищ», «комиссар». А есть в экипаже «Авроры» такие, кто
категорически не приемлет наши идеи?
— Категорически не приемлет наши идеи корабельный поп, — доложил товарищ Василий. — Ну, этого следовало ожидать.
Как товарищи Букин, Хилых и остальной руководящий состав НПБУ каждый раз без ошибки догадывались, что слово
хочет взять товарищ Скалин, — это мне до сих пор было непонятно, но молчаливая пауза начиналась в нужный момент.
Закурив и сделав несколько неторопливых затяжек, товарищ Скалин спросил:
— А рея, товарищ Василий, на легендарном крейсере имеется? Когда его хозяевами снова станут революционные
матросы, им не надо будет сходить на берег в поисках фонарного столба для этого попа?
Ни у меня, ни у Васи всё ещё не получались такие же угодливые хохотки, как у товарищей Букина и Хилых. Тренировки
были бессистемными, с ленцой. А товарищ Хилых, хохотнув, посчитал нужным ещё раз доказать свою необходимость в
обсуждаемом вопросе:
— А что с офицерским составом «Авроры»? Каким вы, товарищ Василий, нашли его настроение?
Вася ответил:
— По рекомендации, данной мне товарищем Скалиным при получении задания, с офицерским составом «Авроры» у меня
не было никаких контактов.
Товарищ Скалин объяснил свою рекомендацию товарищу Василию:
— После залпа легендарной шестидюймовки крейсера матросы сами разберутся и с офицерским составом «Авроры», и с
её попом.
Товарищ Василий рассказал, что партработу он проводил не только в затемнённом кубрике.
—… Почти все матросы, несмотря на соблазны мегаполиса, оставались рядом со мной на всё время увольнения на берег, и
с жадностью внимали моим рассказам о планах партии…
А рассказы товарища Василия, судя по его отчёту, были шапкозакидательские. Каждый раз их финалом было построение
светлого коммунистического будущего. А к такому будущему можно идти только под руководством товарища Скалина.
…— С особым интересом матросы слушали о легендарной скромности товарища Скалина, о его неприхотливости к еде,
одежде, бытовым удобствам. А когда я рассказал, что одни ботинки он носит пятый год, что чай пьёт только без сахара,
что в его кабинете для гостей предусмотрены мягкие стулья, а сам он всегда сидит на простой деревянной табуретке, кто-
то из матросов воскликнул: «Да, вот это наш человек! Такой никогда не зажиреет!», а другие тут же чуть ли не хором
подхватили: «Вот она — настоящая человеческая простота!»
Председатель НПБУ никак не показал своего отношения к подробностям о его скромности, упомянутым товарищем
Василием. А вот его заместители и другие члены президиума поощрительными улыбками и даже хлопками одобрили
упоминание и про сношенные башмаки, и про чай без сахара, и про личную табуретку товарища Скалина, которая
обещала вскоре стать одной из главных легенд НПБУ.
Товарищ Букин развёрнуто и цветисто одобрил выполнение задания товарищем Василием. Кроме всего прочего, он
похвалил его за то, что тот находил время и место ознакомить матросов «Авроры» с содержанием «Большевистского
пламени». А товарищ Хилых просто обязан был откликнуться на болезненную тему о партийной печати, которая под его
руководством почти и не жилец была:
— Вы поступили очень правильно, товарищ Василий, что во время увольнения матросов разбирали содержание
«Большевистского пламени» в библиотеках, а не в пивбарах и других злачных местах. Ну какое там может быть усвоение
этого содержания?
А, по-моему, измышления Васи о его партработе с матросами «Авроры» в пивбарах выглядели бы красочней, а главное,
правдивей. Есть ли в истории пример, когда даже самому авторитетному агитатору-большевику удавалось заманить
революционно настроенных матросов в библиотеку — почитать там первоисточники или содержание актуальных листовок
разобрать по полочкам? А вот в винные подвалы и родственные им по ароматам места их и заманивать не надо. Ни одна
собака так быстро не найдёт спрятанный кусок аппетитной колбасы, как революционно настроенные матросы —
ближайший винный погреб или кабак.
 
… «Африканский» отчёт поручено было сделать товарищу Хилых. Ну и хорошо, значит первым номером в нашей с ним
командировке считается он, с него и спрос.
То, что руководитель партии во время доклада ни словом не перебил товарища Хилых, было для него нормой. А вот то,
что и по окончании отчёта товарищ Скалин ни единым словом не прокомментировал услышанное, — вот это, пожалуй,
было плохим знаком для товарища Хилых. Я, как второй номер, добавлять ничего не стал. Моим вкладом в этот отчёт
были фотографии — майор Лукиша отдельно и со всей его семьёй; «ленинская» комната; строевые и стрелковые занятия
с личным составом ФСС; Петька, увешанный всеми видами стрелкового оружия; Окончательная Резолюция в юбчонке,
которую даже краснофонарные барышни сочли бы слишком смелой…
Товарищ Скалин вставил очередную сигарету в мундштук, закурил, неторопливо подошёл к тому краю стола, где были
разложены эти фотографии.
— Будем предполагать, что вы, товарищ Хилых, во время всей командировки добросовестно уговаривали майора Лукишу
встать в наши ряды, и не отвлекались на что-нибудь другое. Мало ли в джунглях Африки интересного — необычная
природа, необычные люди. Всё хочется рассмотреть поближе…— товарищ Скалин взял со стола фото Окончательной
Резолюции, —… а то и пощупать.
Взглядами запредельной искренности я убеждал товарища Хилых, что, как мы с ним и договаривались, я его не
закладывал. Товарищ Скалин каким-то образом сам догадался, кто из нас двоих щупал Окончательную Резолюцию.
А вот и окончательный вывод товарища Скалина о нашей командировке:
— Выходит, зря мне рекомендовали этого вояку. Нам такие слабаки не нужны. Пусть этот майор Лукиша по-прежнему
плодит детей и ворует кур в Африке, а мы тут и сами справимся со всеми военными вопросами.
Все присутствующие правильно поняли намёк, и по шустрому предложению товарища Хилых единодушно одобрили
назначение военным руководителем партии товарища Скалина. А это делало вооружённое восстание более вероятным
событием, чем бескровная революция посредством радиопропаганды. Её надо было ещё более оживить.
После собрания я доложил отсутствующему на нём Моне:
— А Вася, вопреки нашему с тобой скепсису, всё-таки научился врать. Нет, конечно, всё ещё не так убедительно и
высокохудожественно, как мы с тобой, но прогресс очевиден.
— С вами научишься, — вроде бы пробурчал Вася, но это было наигранное недовольство. Он был рад, что хорошо
исполнил свою роль визитёра на «Аврору», ни на минуту не покидая Москвы.
— Вот только заскорузлыми политическими и лексическими штампами товарищ Василий злоупотребляет, — заметил я. —
«…с жадностью внимали моим рассказам…»; «…имеют под собой веские основания…»; «…вдохновлённые историческими
параллелями…»
А вот Моня поддержал стиль доклада Васи:
— Так и продолжай, товарищ Василий, так и продолжай, родненький. Заскорузлый штамп на партийных собраниях
большевиков куда безопасней высокохудожественных перлов типа «когда б вы знали, из какого сора…»
Я подвёл итог пройденному этапу в нашем святом деле.
— Давайте, друзья, без ложной скромности признаем, что внедрение в НПБУ нам удалось. Пора приступать к следующему
этапу — созданию из товарища Скалина настоящего большевистского вождя. А что является главным признаком
настоящего большевистского вождя?
— Культ личности, — хором ответили Вася и Моня.
— Правильно. Поэтому с помощью и заскорузлых штампов, и высокохудожественных перлов мы должны состряпать
хорошенький культ личности товарища Скалина.
— В самой партии у товарища Скалина и сейчас уже неплохой культ, — считал Вася. — Кто перед ним на цыпочках не
ходит? Разве что только товарищ Томина, — смущённо добавил он.
Моня возразил:
— Это ещё не настоящий культ личности. Это дела внутрипартийные, почти семейные.
— Вот именно, — подтвердил я.— А мы должны создать всенародный культ личности товарища Скалина. Всенародный!
— Якобы, — уточнил Вася.
— Разумеется, — с недоумением встретил я это очевидное замечание. — И основным инструментом создания такого
культа должна стать радиопередача «Эхо 17-го». Моня, достаточно заострён у тебя этот инструмент для решения стоящей
перед нами задачи?
— Так точно! — доложил Моня.
 
…Официальное открытие «Светлячка» — вот-вот, а барышни взбунтовались против своего нового политрука, товарища
Сивкина. Теперь они со слезами на глазах вспоминали простоватого и беззлобного Пенька, товарища Дыбина. Партия
вынуждена была сколотить серьёзную комиссию для проверки жалоб девушек. В неё вошли и мы с Васей. Моне положено
было пропадать на радиостанции. Из высокопоставленных партийных дам в комиссию вошла товарищ Томина, а её главой
напросился стать товарищ Хилых.
Когда мы вошли в красный уголок «Светлячка», там уже сидели девушки, все в одинаковой, почти солдатской, разве что
без ремней, униформе. Мы тоже расселись, ждём товарища Сивкина.
Он вошёл, девушки встали по стойке «Смирно!», а дежурная, подойдя к нему строевым шагом, отрапортовала:
— Товарищ полковник, во время моего дежурства происшествий не случилось. Личный состав «Светлячка» собран на
политзанятие по теме: «Расширение НАТО — ещё один наглый вызов миру американской военщины». Дежурная —
Птичкина.
— «Вольно!» — скомандовал личному составу «Светлячка» товарищ Сивкин и, не обращая должного внимания на
партийную комиссию, распорядился: — Вот с вас, Птичкина, и начнём политзанятие. Что вы можете рассказать по этой
теме — «Расширение НАТО — наглый вызов миру пентагоновской военщины».
Птичкина, переступая с ноги на ногу, мямлила. Вызов пентагоновской военщины в её изложении выглядел беззубым и
неубедительным, откликаться на такой — прогрессивное человечество смешить. Товарищ Сивкин был недоволен ответом.
Нарушая субординацию, первой в происходящее вмешалась товарищ Томина:
— Что же это вы, товарищ Сивкин, так гайки закрутили? Вам всё-таки не штрафбат поручили…
Воспользовавшись удобным моментом, девушки, перебивая друг друга, набросились на методы работы своего нового
политрука.
…— А я как-то не совсем правильно назвала тактико-технические данные танка М-1 «Абрамс». Всего-то на пару
миллиметров ошиблась в толщине его бортовой брони — и меня товарищ полковник тоже оштрафовал, да ещё наряд вне
очереди влепил!
— А я однажды не полно, на его взгляд, раскрыла жандармскую роль 7-го флота США в Тихоокеанском регионе — и меня
лишили сразу двух увольнений в город!
— Пока товарищ полковник «Весёлую струну» не заменил духовым оркестром, можно было хоть в личное время немного
попеть, потанцевать…
— Развод на занятия и строевая подготовка под гитары и балалайки не производятся! — сказал, как отрезал, полковник
Сивкин.
— При Пеньке хоть журналы мод иногда покупались, а теперь — только «Красная звезда», «Советская Россия» и
«Военно-исторический журнал» лежат на всех столах, — продолжали роптать девушки.
И действительно, на столах лежали только эти периодические издания, героически отбивающиеся в арьергарде прошлого
от наступления настоящего.
…— Видеотека — одна война: «Чапаев», «Броненосец «Потёмкин», «Корабли штурмуют бастионы»… Зачем нам надо
знать, как корабли штурмуют бастионы?
— Подбор фильмов, периодическая печать, наглядный материал служат одной цели, — перебил жалобщиц товарищ
Сивкин, — прививке вам стабильного чувства патриотизма!
Наглядным материалом, способствующим прививке барышням стабильных патриотических чувств, служили густо
развешанные по стенам красного уголка плакаты — «Отдание чести военнослужащими», «Устройство автомата АКМ»,
«Полоса препятствий и способы её преодоления»… Особенно много плакатов было посвящено оружию массового
поражения и способам защиты от него. Упор делался на действиях сандружинниц в очаге поражения.
… — Каждый божий день — политинформации и политзанятия, политинформации и политзанятия! — продолжался ропот
сандружинниц. — «Чтобы на всякие провокационные разговоры будущих гостей из стран-участниц агрессивного блока
НАТО у вас всегда были контраргументы…» Да кто из НАТО станет заводить здесь такие разговоры?
— Потому и не станут, — резко парировал товарищ Сивкин, — что будут знать: политподготовка поставлена у нас на
должном уровне. Что здесь на любую политическую провокацию всегда будет найден достойный ответ.
Дружные реплики девушек показали, что они опасаются не столько политических провокаций от своих будущих клиентов
из агрессивного блока НАТО, сколько агрессивной быдловатости своих соотечественников.
Товарищу Хилых пора было сказать и своё руководящее слово.
— Правильная политическая ориентация, азы гражданской обороны — это, конечно, полезно, — согласился он, — но не
велик ли у вас, товарищ Сивкин, крен в эту сторону?
— Прежде всего я должен подготовить для государства гражданок, способных в тяжёлую для родины годину…
—… грудью встать на её защиту, — дерзко перебила полковника одна из девушек, и даже выпятила вперёд свою
роскошную грудь.
— Да уж, Сиракузова, вы встанете! Случись когда-нибудь наше временное отступление, первым, кого увидит здесь
неприятель, будете вы, Сиракузова, — с пригласительными билетами в «Светлячок».
— Только для того, чтобы вы, товарищ полковник, ошиблись, я останусь в логове врага вести разведывательную и
диверсионную работу.
— Работу в тылу врага, Сиракузова, вы будете вести известно какую — способствовать полноценному отдыху живой силы
противника, предоставляя ему свои специфические услуги.
— Ну, это вы, товарищ Сивкин, пожалуй, лишку хватили! — сказал один из членов комиссии. — Зачем же уже сейчас
видеть в девушках скрытых коллаборационисток?
— Сиракузова и ей подобные — самый подходящий материал для пятой колонны. Лучше сразу провести среди них
предупредительную работу, чтобы потом, перед лицом военного трибунала, не юлили, снисхождения не клянчили!
— Перехлёст у вас с этой тотальной военизацией, товарищ Сивкин, — решительно заявила товарищ Томина. — Какая-то
убогая военизированная форма для всех девушек, казарменное положение, ежедневная сдача норм по разборке автомата
и надеванию противогаза, караулы… И почему вы требуете, чтобы девушки в своей переписке и в разговорах с
посторонними людьми употребляли для названия этого заведения такое экзотическое обозначение — почтовый ящик
33604?
— Для повышения дисциплины бордель тоже полезно считать режимным объектом, — вразумлял цивильный народ
полковник Сивкин. — Иначе он быстро превратится…
—… в бордель! — напрашивалась на гауптвахту неугомонная Сиракузова.
Перепалка личного состава и политрука п/я 33604 вспыхнула с новой силой. Девушки требовали исключить из программы
своей подготовки даже упоминания о шанцевом инструменте, тактико-технических данных F-117, альфа- и бетта-
излучениях, характерных признаках отравления ипритом, зарином и тому подобных весёленьких материях. Особенно
возмущала их необходимость назубок знать основные породы лошадей и лошадиные аллюры, плакаты с изображениями
которых бывший инспектор конных заводов тоже развесил на стенах красного уголка п/я 33604.
— Хоть на какой лошади и хоть каким аллюром скачи, а против «Абрамса» недолго повоюешь, — делала совершенно
верный вывод Сиракузова под одобрительные смешки подруг.
Но полковник Сивкин наотрез отказывался потакать пацифистским настроениям во вверенном ему подразделении.
Я первым задал политруку борделя вопрос, который давно напрашивался:
— А почему вы, товарищ Сивкин, забраковываете всех приглашённых партией кандидаток на место мадам «Светлячка»?
— Да как же я буду строить рабочие отношения с такими мадам, если ни одна из просмотренных кандидаток даже о
Первой конной армии ничего не знает. А я ведь не требую у них рассказать о всём славном пути легендарного
соединения. Достаточно знать дату создания Первой конной, кто был её командующим, какие части в неё входили, какие
особенно отличились и на каких фронтах. Так ведь и этого не знают. Да ещё и недовольно фыркать начинают, когда
спрашиваешь их об этом. Ничего не знать про Первую конную армию — да как же можно смириться с такой
патриотической дремучестью человека, с которым придётся работать рука об руку!
«Светлячок» мог потухнуть, не успев открыть двери.
И в этот критический момент товарищ Томина попросила выйти из красного уголка всех мужчин. А запустив минут через
пятнадцать всех нас обратно, доложила:
— Выражаясь бюрократическим языком, мы тут с девушками слушали и постановили…— товарищ Томина заговорщицки
улыбнулась барышням, — …принимая во внимание, что испокон веков лучшие мадам вырастали из питомиц самих
заведений, вот что следует сделать. Не нужны «Светлячку» пришлые, навязанные девушкам мадам. Они прямо сейчас, на
глазах нашей комиссии, выберут мадам из своих рядов, и кандидатом их будет Сиракузова. Да, она ещё молода, не без
грехов, но дело своё знает, девушки её уважают. Кстати, у неё, оказывается, два высших образования, и с гостями она
сможет поговорить не только о поражающих факторах атомного оружия и конских аллюрах.
Девушки радостными криками сопроводили слова товарища Томиной и стали заранее целовать Сиракузову.
Из членов комиссии большинство, в том числе и мы с Васей, поддержали это разумное предложение. Но вот её
руководитель товарищ Хилых не позволил прямо сейчас провести предложенные выборы.
— Не будем торопиться. Прежде всего надо разработать регламент отношений между мадам «Светлячка» и его
политруком. Не станут ли два высших образования Сиракузовой причиной её пренебрежительного отношения к
политработе товарища Сивкина, закончившего только семилетку?
— А нужен ли вообще в «Светлячке» политрук? — вдруг негромко спросила товарищ Томина. — Девушки и без него
готовы дать присягу родине, что никогда не изменят ей.
Барышни дружно заверили комиссию, что все попытки гостей из агрессивного блока НАТО склонить их к измене родине
будут с негодованием отвергнуты, а гость-провокатор будет вышвырнут из борделя с волчьим билетом.
Если вопрос о мадам «Светлячка» был уже почти решён так, как предложила товарищ Томина, то отдавать без боя своему
заклятому партийному оппоненту ещё и политрука в/ч 33604 товарищ Хилых не собирался.
— Много на себя берёте, товарищ Томина. Вопрос о мадам и политруке «Светлячка» будет вынесен на ближайшее
заседание президиума НПБУ. Всё, на сегодня работа комиссии закончена, — и товарищ Хилых, резко встав со стула, с
очень недовольным видом пошёл к выходу из красного уголка «Светлячка».
Выходим и мы с Васей.
— Ты куда это? — спрашиваю у друга, который как-то бочком-бочком стал отходить от меня.
— Тому провожу.
Вот уже и просто Тома она для него. Интересно, а как она его называет, когда они вдвоём?
 
…И на это прослушивание в кабинете товарища Скалина одной из заявленных передач «Эха 17-го» мы с Васей уже не
могли быть не приглашены. Планировался прямой радиорепортаж, который Моня должен был вести с места собрания
партячейки НПБУ Н-ского порохового завода.
… И вот Моня начал свой репортаж:
— Дорогие радиослушатели, из конспиративных соображений я буду общаться со своими собеседниками, используя их
партийные клички. Наша предварительная беседа с ними показала, что влияние идей НПБУ на Н-ском пороховом заводе
уже сейчас намного заметней, чем мы предполагали. Но главное — тенденция. А тенденция — уверенный рост числа
работников, симпатизирующих идеям большевизма. Товарищ Капсюль, руководитель заводских партийцев, утверждает,
что таких работников немало уже в каждом цеху. Пожалуйста, товарищ Капсюль, подтвердите этот отрадный факт для
наших дорогих радиослушателей.
— Посредством ставшей для нас самой любимой радиопередачи «Эхо 17-го» я с чувством огромного удовлетворения
подтверждаю этот отрадный факт — уверенный рост на Н-ском пороховом заводе числа работников, симпатизирующих
идеям большевизма. И довожу до сведения наших дорогих радиослушателей ещё более отрадный факт — на производстве
чёрных порохов таких работников уже едва ли не каждый второй. Да, среди ИТР наших единомышленников пока
единицы, но так уж исторически повелось: ИТР — те ещё консерваторы. Пока будем нажимать на этих господ нашим
крепким большевистским словом, а придёт время, напомним: «Кто не с нами — тот против нас».
— Какое актуальное напоминание. Будем надеяться, что оно будет услышано… По-моему, что-то хочет добавить товарищ
Гильза, одна из ближайших помощниц товарища Капсюля.
— Да, я хочу добавить вот что: так как Н-ский пороховой завод — градообразующее предприятие, то настроения в
рабочей среде быстро передаются всем горожанам. И настроение это можно передать так — «Скоро рванёт!»
— Товарищ Гильза, а что бы вы могли рассказать нашим радиослушателям о товарище Капсюле, который, с присущей
рабочему вожаку скромностью, сам о себе рассказывать отказывается.
— И я не буду распространяться, а скажу так: матёрый человечище — вот кто такой наш дорогой товарищ Капсюль. И сам
рвётся в бой, и других умеет заражать своей боевитостью. За таким — в огонь, в воду, а если потребуется, то и на любые
баррикады народ пойдёт.
— Если центральное руководство НПБУ впоследствии назначит его руководителем всего регионального отделения нашей
партии — как, по-вашему, потянет товарищ Капсюль?
— Думаю, товарищ Капсюль потянет всё, что взвалит на его надёжные плечи партия и лично товарищ Скалин. И даже
больше, если не выдержат чьи-то другие плечи, и ему надо будет подставить свои.
— Ну, хватит вам, товарищ Капсюль, смущённо краснеть и норовить отойти от нас в сторонку. Вы лучше скажите нашим
радиослушателям, а почему ваши партийные собрания проводятся вот здесь, на кладбище. Ведь тут даже один человек
сразу заметен. Разве служители кладбища не проявляли к вам любопытства?
— Один из его начальников как-то проявил к нам любопытство: «Господа, а чего вы здесь собираетесь уже который раз,
если никого не хороните?..»
— Вот и опять товарищ Капсюль из присущей ему скромности запнулся и не договаривает, как он поставил на место того
кладбищенского начальника. Попросим рассказать о той полемике товарища Гильзу.
— А большой полемики не было. Товарищ Капсюль сказал: «Мы сейчас тебя похороним, если будешь, контра, продолжать
следить за нами…» И эта полемика тут же закончилась, и другой никогда больше не возникало…
Внимательно слушаю радиостряпню Мони, выискивая в ней ошибки, которые в будущем ему надо будет избегать. Вот
«контру» Моня в своё сочинение, пожалуй, напрасно приплёл. Её ведь, контру эту, сначала надо породить свершившейся
революцией. Будем надеяться, что товарищ Скалин объяснит для себя этот ляп революционным нетерпением товарища
Капсюля. И ещё одна претензия возникла у меня к рождённому творческим воображением Мони рабочему вожаку Н-ского
порохового завода: каким бы он ни был крутым революционером, а общаться таким языком со служителями кладбища
текущей эпохи ему не следовало бы — эти ребята сами кого угодно в землю зароют.
В заключении товарищ Капсюль сказал:
— Рабочие Н-ского порохового завода горячо благодарят руководство НПБУ за то лидирующее место, которое партия
отводит им в грядущей революции — рядом с матросами «Авроры», путиловцами, ивановскими ткачихами. Мы оправдаем
это доверие, а пока настоятельно просим, как можно чаще, присылать к нам своего представителя.
Товарищ Гильза добавила;
— И очень просим присылать именно этого представителя партии, который берёт сейчас у нас интервью. Очень тактичный
человек, в отличие от журналюг нашего времени.
Может, и не совсем скромно поступил Моня, но правильно, рекомендовав партии для командировок на Н-ский пороховой
завод да и в другие очаги возрождения большевизма только себя. Потому что, как никому, кроме товарища Василия, не
удалось бы проникнуть на «Аврору» и, тем более, затащить в библиотеку революционно настроенных матросов, так
никакому другому посланцу партии, кроме товарища Рабиновича, никогда не удалось бы встретиться с товарищем
Капсюлем и его соратниками, хоть бы этот посланец неделями не уходил с погоста города Н-ска. И, скорее всего, поняв
со временем, как выгодно быть в эту эпоху работником кладбища, посланец, забыв про своё партийное задание, да и
вообще про революцию, стал бы просить принять его землекопом хотя бы на полставки.
О «Большевистском пламени» и товарищ Капсюль, и товарищ Гильза, и все другие участники кладбищенского собрания
говорили как о бедном родственнике «Эхо 17-го», не имеющем почти никакого влияния даже на производстве чёрных
порохов.
Товарищ Букин первым отозвался на услышанное в радиорепортаже и только косвенным образом задел товарища Хилых:
— Как не хватает порой нам, в центре, этой боевитости товарища Капсюля и других пролетариев Н-ского порохового
завода. Вести теоретические споры каждый готов до посинения. Написать статью, листовку и брошюру — тоже мастаков
хватает. А вот сплотить и повести за собой широкие массы…
А вот товарищ Скалин не церемонился. Какое-то время он, покуривая, молча походил по кабинету, а потом спокойно
сказал:
— Товарищ Рабинович со своей передачей «Эхо 17-го» один делает для нашей партии намного больше, чем вся редакция
«Большевистского пламени» во главе с товарищем Хилых…
Потом я спросил Моню:
— Как чувствуют себя на радиостанции перед микрофоном наши друзья-актёры?
— Наши друзья-актёры играли роли товарищей Капсюля, Гильзы и других большевиков Н-ского порохового завода с
большим вдохновением. Жаждут принять участие и в следующих радиоспектаклях.
— Наш долг — утолить эту творческую жажду наших бескорыстных друзей, — обязывал я всю нашу троицу.
 
…На этом партийном собрании обсуждался вопрос взаимоотношения НПБУ со служителями церкви и фермерами, которых
большинство членов партии называли так, как сразу стал называть их товарищ Скалин — попами и кулаками.
Из доклада товарища Букина вытекало: принимая во внимание уроки истории, торопиться превращать тех и других в
лагерную пыль после прихода партии к власти не следовало бы. Тут и голодуха может возникнуть, и религиозные
волнения. Пусть поживут какое-то время после революции, не делая опрометчивых шагов в сторону от строя.
Сколько времени позволено будет прожить священнослужителям и кулакам после революции, как будет наказываться
каждый их шаг в сторону от строя — конкретно этот вопрос пока не обсуждался. И в целом лексика товарища Букина
была почти вегетарианской, такой лексикой большевистское пламя в сердцах слушателей никак было не зажечь.
Прения тоже были вялыми, беззубыми, ни протестов против таких рыхлых планов, ни горячей поддержки. На собрании
царила скука.
Оживить собрание могла бы, как обычно, товарищ Томина, но на этом она отсутствовала. Товарищ Томина всё чаще тем
или иным способом противопоставляла себя руководству партии. Особенно злостно она игнорировала собрания, где
обсуждения могли дойти до «лагерной пыли» и близких к ней человеческих состояний.
Вот тут товарищ Хилых и напомнил присутствующим:
— Товарищи, на это собрание по их настоятельной просьбе приглашён уже известный вам 9 «б» класс во главе со своим
вожаком Варварой Печенеговой. Мною с ребятами была проведена предварительная беседа, они знали о повестке дня
собрания, обещали подготовиться к нему и даже выступить, если им будет предоставлено слово.
Взглядом испросив у ведущего собрание товарища Букина разрешения проявить инициативу, товарищ Хилых предложил:
— Пожалуйста, Варвара. По-моему, ты хочешь что-то сказать.
Вожак 9 «б» звонким голосом спросила:
— А почему попов и кулаков НПБУ намерена превращать в лагерную пыль с какой-то отсрочкой? Разве это по-
большевистски — такая возня с этим контрреволюционным элементом?
Товарищ Хилых снова вопросительно посмотрел на товарища Букина, а тот — на товарища Скалина. Был получен сигнал
самим разбираться с боевой школьницей.
С натянутой улыбкой товарищ Хилых спросил:
— А как, по-твоему, Варвара, следовало бы поступить нашей партии с упомянутыми элементами?
— А разве не так же, как поступали с церковниками и кулаками первые большевики? — Варвара вытащила из карманчика
записную книжку и всё таким же звонким голосом стала читать: — "...необходимо как можно быстрее покончить с попами
и религией. Попов надлежит арестовывать как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно и
повсеместно. И как можно больше. Церкви подлежат закрытию. Помещения храмов опечатывать и превращать в склады".
А вот ещё: «Прекрасный план! Перевешаем кулаков, попов, помещиков. Премия: 100000 рублей за повешенного». И ещё:
«Повесить, непременно повесить, дабы народ видел, не меньше 100 кулаков, богатеев, кровопийц…»
Варвара зачитала ещё несколько распоряжений для живодёрен ВКПб, служащих укором для мягкотелых членов НПБУ.
Вон как далеко зашло у 9 «б» с революционными настроениями. Увы, в этом мире нет «Партера», через который надо бы
пропускать таких особей, как Варвара Печенегова, да и весь кровожадно настроенный 9 «б». «Репрессии» для них — это
только слово, только этикетка какого-то события без понятного его содержания. Как «хлорофос» на банке— только
этикетка для таких же безграмотных, как они, тараканов, пока те не познакомятся с содержимым той банки.
В когорте первых большевиков были такие дамы, на глаза которым боялись попадать даже те мужички-однопартийцы,
которые и сами с живого человека могли кожу снять. От кого из своих предков Варвара Печенегова могла подцепить этот
всё-таки редкостный для слабого пола ген?
Ни товарищ Хилых, ни товарищ Букин, ошеломлённые напором Варвары, не находили слов для ответа. А только что
назначенный заведующим идеологическим сектором НПБУ товарищ Ярочкин ещё не мог так улавливать бессловесные
команды руководителя партии, как её старожилы. Указующим взглядом в нужную сторону команда была передана через
товарища Букина:
— Товарищ Ярочкин, вы, кажется, хотите что-то объяснить нашим молодым гостям.
Объяснить, почему миллионы соотечественников надо было вести на живодёрни, лучше и не пытаться. Этого никогда не
могли и никогда не смогут даже виртуозы и гроссмейстеры коммунистической демагогии, хоть бы они на самых высших
идеологических ступеньках ВКПб, КПСС и НПБУ находились. Единственный трюк здесь для выхода из щекотливого
положения — соскочить с неудобного вопроса и заболтать его. Маститость и мастерство идеологического работника этим
и измеряется — как быстро это проделать. Соскочить, скороговоркой перейти к заботе о беспризорниках, избам-
читальням, стахановскому движению, индустриализации, челюскинцам, героическим перелётам через Северный полюс… А
потом живенько перепрыгнуть через все живодёрные годы — сразу к первому спутнику, первому полёту человека в
космос, первому атомному ледоколу… И вцепившись в эти достижения хваткой бультерьера, долго жевать их с обильным
выделением благодарственной «уму, чести и совести» слюны…
Так товарищ Ярочкин и поступил. Но для травмированных рэпом голов первый спутник и первый космонавт были уже
почти так же далеки и не интересны, как все пунические войны. Что уж говорить про стахановское движение, Магнитку и
Турксиб. 9 «б» с трудом сдерживал зевоту.
Тогда товарищ Ярочкин решил, что самый лучший выход из такого положения — заменить один вопрос другим:
— Ребята, а разве вам не интересно узнать про то, какой видится Народной партии с большевистским уклоном школа и
школьное образование? Про то, что должно быть наиболее интересным и актуальным именно для вас.
9 «б» быстренько пошептался между собой и уполномочил задать свой вопрос опять-таки Варвару Печенегову:
— Товарищи, а как считают в Народной партии с большевистским уклоном: школьные учителя — это интеллигенция?
Товарищ Ярочкин не взял на себя труд подумать на пару ходов вперёд и постараться увильнуть от этого коварного
вопроса:
— Да, интеллигенция. А почему вы, девушка, задаёте такой вопрос?
Варвара объяснила:
— Готовясь к этому собранию, мы прочитали, что интеллигенция для большевиков — это… это говно.
9 «б» дружно и громко заржал.
Не позавидовать было товарищу Ярочкину. Ох, уж эта интеллигенция — вечная головная боль для коммунистов хоть с
какими-то уклонами, хоть без. В отличие от немых крестьянства и пролетариата, она, даже изрядно прореженная на
живодёрнях, всегда сохраняла какой-никакой голос — литературный, музыкальный, сценический, педагогический… И
всегда находились говнюки, которые злоупотребляли своими способностями, голося порой во всю моченьку.
Мастерство предыдущих идеологов «светлого будущего» заключалось и в том — сколько интеллигентов-говнюков они
обнаруживали в общем поголовье интеллигенции. Чем меньше таких отщепенцев насчитывал идеолог в государстве, и
чем мельче, и карикатурней изображал каждого из них, тем большее он проявлял мастерство. А вот как в НПБУ должны
относиться к интеллигенции, да ещё к такой своеобразной интеллигенции, как школьные педагоги, сейчас, ещё до
прихода к власти, ещё до того, как с интеллигенцией будет проведена очистительная работа?
Товарищ Ярочкин сник. Не был он готов к обсуждению этого вопроса. Возможно, в его коммуналке не было ни одного
говнюка-интеллигента, в стычках с которым можно было бы обкатать эту тему.
Да и вся Народная партия с большевистским уклоном ещё не оформила своего отношения к интеллигенции. Нечего ей
было сказать Варваре Печенеговой и её 9 «б».
Получив указание взглядом товарища Скалина, товарищ Букин распорядился:
— Товарищи, время, отведённое на сегодняшнее собрание, закончилось. О следующем и его повестке вы будете
оповещены, — и обращаясь к 9 «б», добавил: — Будем ждать и наших любознательных юных друзей.
Любознательные юные друзья НПБУ были разочарованы — они так и не узнали, можно ли им уже сейчас считать своих
учителей говном, или придётся ждать прихода этой партии к власти.
После собрания Вася пошёл на очередное свидание с Тамарой Александровной. Осторожными были эти свидания. Свои
отношения они старательно прятали от всех членов НПБУ. А возвратившись в этот раз, наш друг рассказал нам с Моней
то, что мы давно хотели узнать.
—… Дед у Тамары был так называемым «старым большевиком». Ему как-то удалось избежать мясорубки, через которую
были пропущены многие члены этого союза. Свою живучесть он считал не случайностью, а исключительно собственной
заслугой. Потому, мол, его не тронули, что он всегда оставался и несгибаемым большевиком, и безукоризненно честным,
порядочным человеком. А как можно было к такому придраться? И любимой внучке завещал свои принципы в построении
светлого будущего.
— Ох уж эти чудом увильнувшие от расправы, безукоризненно честные и порядочные, но подслеповатые, глуховатые да,
похоже, ещё и туповатые «старые большевики», — проворчал я. — Скольких ещё и скольких безукоризненно честных и
порядочных они завели в большевистское болото.
Я поинтересовался:
— Тамара Александровна уже догадывается, что даже старый большевик без всех перечисленных медицинских диагнозов
не заманил бы нас с Моней в такое болото, да и ты давно выбрался из него?
— Со мной Тамара — не тот боец, что на партийных собраниях. Со мной она очень мягкий и тактичный человек, но…—
Вася замялся.
— А вот мы — не очень тактичные люди, — бесцеремонно заявил Моня. — Что там после «но» у тебя застряло?
— Но она всё больше понимает, что мы играем. А вот что это за игра, и зачем она…
— Не торопись нас разоблачать, — попросил я.
Чуть подумав, насколько это будет тактично по отношению к Тамаре Александровне, Вася всё-таки поделился с нами
интересной информацией:
— Оказывается, в своё время товарищ Хилых пытался приударить за Тамарой. И очень настойчиво пытался. Её
решительного отказа так и не простил. Недавно Тамара узнала от кого-то из симпатизирующих ей членов партии, что
товарищ Хилых тщательно готовит донос на неё. Якобы, глубокую яму роет она под товарища Скалина. А ведь это
заведомая ложь. Подковёрными делами в партии Тамара категорически отказывается заниматься.
Так вот, оказывается, как товарищ Хилых попытается восстановить свой авторитет в партии — надуманным доносом на
Тамару Александровну. С этого момента все ограничения на умышленное причинение товарищу Хилых крупных
неприятностей были нами сняты. «Бей врага его же оружием!» — под таким лозунгом будут причиняться эти
неприятности. И они должны будут причинены товарищу Хилых ещё до того, как он успеет напакостить Тамаре
Александровне Томиной.
 
…Идеологическая неудача товарища Ярочкина уже на следующем собрании обернулась ещё одним кадровым решением.
Оно было точно таким же, как решение вопроса о военном руководстве в партии: «Нам такие слабаки и в идеологии не
нужны…» Под бурные одобрительные аплодисменты товарищ Скалин и это важнейшее направление взял на себя.
Но основным вопросом этого собрания было обсуждение оборонной доктрины НПБУ в случае её прихода к власти.
Присутствовали и мы с Васей, а Моня в это время готовил очередную передачу «Эхо 17-го».
Выступили все, кто хотел высказаться по этому вопросу, но председатель НПБУ итогов дискуссии не подводил необычно
долго. Пауза затянулась, и товарищ Букин заискивающе спросил:
— Товарищ Скалин, а как, по-вашему, должна выглядеть оборонная доктрина НПБУ?
И тут не сразу ответил товарищ Скалин. Походил по кабинету, подымил «Примой» и только потом жёстко сказал:
— Наша оборонная доктрина никак не будет выглядеть. Это не девица-красавица, которая должна заботиться о том, как
она выглядит в глазах окружающих. Мы никогда больше не будем возвращаться к этому вопросу. Оборонная доктрина —
это глупость. И мы не станем её совершать. Мы никогда не будем обнародовать, в каких случаях мы применим ядерное
оружие. Мы применим его там и тогда, где и когда посчитаем нужным. И применим первыми. И применим не для испуга,
не для демонстрации силы, а для полного уничтожения врага.
— Давно не стучал наш российский сапог по чистеньким их тротуарам, — сделал товарищ Хилых очень художественный
по форме, но не удачный по содержанию комплимент резолюции товарища Скалина. Какие уж там чистенькие тротуары
после мегатонных боеголовок.
В это время секретарь позволила себе прервать ход собрания, чтобы удивлённо доложить о чрезвычайном пока что для
партии событии:
— Товарищ Скалин, а к вам ходоки пришли.
Это были первые ходоки к руководителю НПБУ за всё время существования партии. Само это легендарное слово
заставило всех присутствующих улыбнуться и как-то подтянуться.
— И откуда эти товарищи? — как ни старался товарищ Скалин и в этот раз скрыть свои чувства, но тут было заметно, что
и он очень удивлён и обрадован.
— Из Горного Бадахшана.
Решением товарища Скалина применить ядерное оружие первыми и превратить врага в радиоактивную пыль обсуждение
оборонной доктрины, по сути, было закончено, и можно было не оттягивать исторический момент явления первых
ходоков.
Оказалось, что о Горном Бадахшане лучше всех из присутствующих знал я. И прежде, чем ходоков впустили в кабинет,
мне пришлось быстро набросать для товарища Скалина небольшую шпаргалку с информацией об этом, у чёрта на
куличках расположенном, крае.
Председатель НПБУ встал со своей табуретки и подошёл к двери, чтобы лично встретить гостей.
Два ходока зашли в кабинет. На обоих были шаровары, национальные халаты и тюбетейки.
И они были смущены, да и товарищ Скалин не чувствовал себя так уверенно, как обычно. Такой приём был для него
дебютом. И ладно бы ходоки были с московского завода «Серп и молот» или даже с Н-ского порохового, а то из такой
Тмутаракани, название которой надо ещё запомнить и правильно выговорить. Хорошо ещё, что товарищи по-русски
говорят свободно, как проинформировала нас секретарь.
Но вначале ходоки из Горного Бадахшана, стоя у дверей, и прикладывая сложенные ладони к лицам и груди, довольно
долго выражали своё почтение хозяину кабинета то на своём родном языке, то на русском, и только потом представились:
— Сайфулло Исмаилов.
— Бекназар Назаршоев.
— Проходите, товарищи, садитесь, — радушно предложил руководитель НПБУ.
После того, как гостям были представлены все присутствующие в кабинете, его хозяин попросил:
—Рассказывайте, товарищи, что и как там у вас…— товарищ Скалин быстро заглянул в мою шпаргалку, — … у вас в
Горном Бадахшане. Оказывается, идеи Народной партии с большевистским уклоном даже до ваших отдалённых краёв
доходят.
Товарищ Исмаилов на хорошем русском языке подтвердил:
— Как только у нас услышали голос «Эха 17-го», так сразу идеи Народной партии с большевистским уклоном нашли
самый горячий и широкий отклик у дехкан Горного Бадахшана.
Товарищ Назаршоев тут же добавил:
— Раньше у нас на весь Горный Бадахшан был всего один, случайно попавший к нам, экземпляр «Большевистского
пламени». Поэтому идеи НПБУ были известны очень немногим, да и то через десятые руки. А вот теперь дехкане даже на
самых отдалённых джайляу прекрасно знают, что эту партию создали и уверенно ведёте к победе именно вы, товарищ
Скалин.
Товарищ Скалин не без укора посмотрел на меня: в моей шпаргалке не было разъяснений — кто такие дехкане и что
такое джайляу. Но можно было и так предположить, что джайляу — это не пороховые и прочие заводы, и, стало быть,
дехкане — это не пролетарии, но лучше было вовсе не касаться всех тайн Горного Бадахшана.
— Какие политические настроения преобладают в…— товарищ Скалин снова заглянул в шпаргалку, —… в Горном
Бадахшане после распада СССР?
Товарищ Исмаилов доложил:
— Возвращение Горного Бадахшана в состав СССР, руководящей и направляющей силой которого будет Народная партия
с большевистским уклоном — вот преобладающее политическое настроение у нас, товарищи, после начала передач «Эхо
17-го».
— И чтобы при этом Народной партией с большевистским уклоном бессменно руководили лично вы, товарищ Скалин, да
продлит всемогущий Аллах ваши годы! — добавил национального колорита в свои слова товарищ Назаршоев.
Тут руководителю НПБУ, чтобы скрыть свои чувства, пришлось снова встать с табуретки, закурить и какое-то время
неспешно походить по кабинету.
После такой успокаивающей прогулки товарищ Скалин спросил:
— А эти настроения в Горном Бадахшане распространяются на весь…— он заглянул в мою шпаргалку, — …на весь
Таджикистан?
— Увы, товарищ Скалин, центральные власти Таджикистана не поддерживают народных настроений в Горном Бадахшане,
— с грустью доложил товарищ Исмаилов.
Товарищ Назаршоев добавил:
— В Душанбе крепко держатся за свою власть и добровольно уже никогда и ни с кем не поделятся ею. Даже с
возрождённым СССР под руководством Народной партии с большевистским уклоном.
Снова неспешная прогулка по кабинету с мундштуком в руке, и спокойным, уверенным тоном высказанное решение:
— Я думаю, присутствующие здесь товарищи поддержат моё предложение. Как только Народная партия с большевистским
уклоном придёт к власти, и будет возрождён СССР, мы проведём такую рокировку: это Таджикистан станет частью
Горного Бадахшана, а не наоборот. И столицей новой республики будет не Душанбе, а…— товарищ Скалин заглянул в
шпаргалку — …а нынешний административный центр Горного Бадахшана, город Хорог.
Предложение товарища Скалина все участники собрания встретили одобрительным смехом и бурными аплодисментами, а
ходоков охватило такое ликование, что какое-то время они, забывшись, горячо комментировали услышанное только на
родном языке. А потом и на русском не сомневались: когда о решении товарища Скалина узнают в Горном Бадахшане, к
этому ликованию дружно присоединятся и дехкане на самых отдалённых джайляу.
После товарища Скалина выразить свои симпатии ходокам, а в их лице и всему народу Горного Бадахшана представилась
возможность многим участникам собрания. Уверенно прогнозировался расцвет новой союзной республики в составе СССР
и бурный рост Хорога.
— А Душанбе со временем превратится в самый захудалый аул, — предрекал товарищ Хилых жалкое будущее нынешней
столице Таджикистана.
Вот тут без всякой натяжки можно было сказать: встреча прошла в исключительно дружеской обстановке и в духе
полного взаимопонимания.
При расставании ходоки пошептались между собой, и товарищ Исмаилов обратился к руководителю НПБУ:
— Дорогой товарищ Скалин, у нас к вам огромная просьба. В Горном Бадахшане есть много очень высоких горных
вершин. Вы не будете возражать, если наш благодарный народ назовёт одну из них именем вождя НПБУ — пик Скалина.
Второй исторический момент в один день — товарищ Скалин впервые был назван вождём.
И опять товарищу Скалину в борьбе с непростыми чувствами понадобилось какое-то время подымить «Примой» в
прогулке по кабинету, прежде чем ответить ходокам.
— Я благодарен народу Горного Бадахшана за такую инициативу, но рано нам, товарищи, думать о таких вещах, рано.
Вот когда окончательно возьмём власть в свои руки…
Пусть и отложенное на время, но народ Горного Бадахшана получил разрешение присвоить одной из вершин Памира имя
вождя НПБУ. Ходоки пышно, по-восточному, поблагодарили товарища Скалина.
Товарищ Скалин, прощаясь с ходоками, ограничился самыми тёплыми словами и дружескими рукопожатиями, а вот
товарищи Букин и Хилых, по очереди широко раскинув руки, напросились на взаимные поцелуи.
После того, как ходоки ушли, товарищ Скалин заметил:
— Как хорошо работает товарищ Рабинович. Даже на самых отдалённых… как их?..— товарищ Скалин забыл, в какой
карман сунул мою шпаргалку.
— Джайляу, — товарищ Хилых даже меня опередил со своей подсказкой.
— Даже на самых отдалённых джайляу «Эхо 17-го» с увлечением слушают… как называются труженики, которые
работают на джайляу?
И тут товарищ Хилых опередил всех:
— Дехкане, товарищ Скалин.
Все присутствующие в кабинете тоже высоко оценили работу товарища Рабиновича.
Отдельно прощаясь со мной, товарищ Скалин попросил:
— Вы мне подготовьте более подробный материал о Горном Бадахшане…— и после некоторой паузы добавил: — И
поинтересуйтесь, какие там самые высокие горные пики.
 
Потом, на совещании нашей тройки я передал Моне благодарность верхушки НПБУ за его плодотворную работу. Мы ещё
раз напомнили сами себе, что дехкане Горного Бадахшана не будут единственными ходоками к товарищу Скалину.
— А какими у ходоков получились поцелуи с замами товарища Скалина? — с интересом переспросил Моня. — Получилось
по-коммунистически?
— Не получилось, — должен был признать Вася.
Я объяснил эту неудачу:
— Товарищи Букин и Хилых тут не виноваты. Это ходоки с непривычки уворачивались от попыток поцеловать их по-
коммунистически — взасос. Надо будет инструктировать всех следующих актёров-ходоков — от поцелуев взасос в штабе
НПБУ не уворачиваться. Отрепетировать и отвечать взаимностью.
Подводя итог визиту ходоков с Горного Бадахшана, мы не скромничали: неплохо поработали на культ личности товарища
Скалина. Вот он уже и вождём назван.
 
… Вот на этом собрании перешли к «Разному». Этот раздел, как правило, обещал развеять скуку, если таковая рождалась
при обсуждении предыдущих серьёзных теоретических и практических вопросов.
На этом собрании руководства партии разгонять скуку начал лично товарищ Скалин:
— Как вы знаете, недавно нами был учреждён специальный орган для приёма сигналов от наших бдительных товарищей.
Вот и на меня, оказывается, поступил сигнал. Анонимный.
Сказал он это без всяких эмоций, но присутствующие напряглись: не будет ли прямо сейчас начато расследование — кто
же это посмел?
После красивой паузы товарищ Скалин раскрыл содержание сигнала:
— Мол, много курю, не берегу своё здоровье.
Ну, если и такой подхалимский сигнал в Стуковую — анонимный, то других и быть не может.
Содержание сигнала сразу сняло напряжение с присутствующих, и, немного посмеявшись, они позволили себе говорить о
том-о сём.
… Кто-то из участников собрания спросил:
— Говорят, наша разведчица-героиня на какой-то торжественной встрече ветеранов подралась с кем-то?
Товарищ Скалин дал знак мне, и я доложил:
— Да, товарищи. С одной из ветеранок-связисток.
— И чем закончилась драка?
— Драка закончилась полной физической победой нашей ветеранки. А в милицейском участке, куда доставили обеих,
физическая победа была дополнена и моральной.
—Героические мемуары нашей разведчицы показались милиции более убедительными, чем у связистки? — широко
улыбнулся товарищ Букин.
Я подтвердил:
— Именно так. После разбирательства нашу героиню с почётом провожал сам начальник участка, поручив довезти её до
дома на милицейской машине. А связистку не только пристыдили, но и пригрозили завести на неё административное
дело.
— Не переметнётся такой ценный кадр от нас? — беспокоился товарищ Хилых.
— Пока таких настроений у товарища Градобоевой не наблюдается. Но, по-моему, следовало бы несколько увеличить её
гонорары за каждое выступление, — порекомендовал я.
— И отдельно доплачивать за каждую драку! — поднял вверх указательный палец товарищ Скалин, вызвав этим
предложением бурное веселье у всех присутствующих.
А Моня, тоже присутствующий на этом собрании, завершая «Разное», рассказал о некоторых интересных звонках и
письмах радиослушателей в адрес передачи «Эхо 17-го».
—…Ещё пример: капитан траулера «Антрацит» спрашивает: может ли его экипаж ходатайствовать перед
соответствующими инстанциями о присвоении судну вашего, товарищ Скалин, имени? А от многих будущих родителей
стали поступать такие вопросы: станете ли вы возражать, если они будут давать имена своим детям, беря за основу ваше
имя и фамилию?
Встав со своей табуретки, закурив и начав неспешное хождение по своему кабинету, товарищ Скалин спросил:
— И какие, товарищ Рабинович, имена получаются в результате такого творчества радиослушателей?
Готовый к такому вопросу Моня молча протянул руководителю НПБУ лист бумаги.
Товарищ Скалин, оценив выписанные туда имена, сказал:
— Власк и Власка, пожалуй, неплохие конструкции. Как вы считаете, товарищи?
— Очень симпатичные имена, — начались их оценки присутствующими в кабинете товарищами.
— Есть в них что-то ласкающее слух, что-то от доброй сказки.
— Лучше и не придумаешь, — был уверен товарищ Хилых.
Власк и Власка понравились всем.
Ещё раз пробежав глазами лист с именами, товарищ Скалин едва заметно поморщился:
— А как вам, например, такое имя — Скавладий? По-моему, оно режет слух.
И все присутствующие дружно забраковали Скавладия. В тех же сказках персонаж с таким именем, непременно какой-
нибудь злодей, может только отравлять жизнь Власку и Власке.
Каких-либо рекомендаций Моне — надо ли поощрять возникшее у народа желание как-то породниться с его именем, или
время для этого ещё не пришло, товарищ Скалин давать не стал. Он лишь вежливо попросил:
— Если не возражаете, товарищ Рабинович, я оставлю у себя этот листок. Что ни говори — народное творчество.
Уже собирались расходиться, когда секретарь доложила:
— Товарищ Скалин, вас просит принять его кинорежиссёр Млынский.
Руководитель НПБУ был удивлён:
— Кинорежиссёр? Что ему надо?
— Мне он этого не говорит, — обиженно ответила секретарь.
И опять из всей собравшейся в кабинете товарища Скалина верхушки НПБУ хоть что-то о только ещё начинающем свою
карьеру, но очень талантливом молодом режиссёре Млынском знал только я. Коротко поделился своими знаниями.
Дав распоряжение секретарю пригласить гостя, хозяин кабинета обратился ко всем присутствующим:
— Я попрошу вас остаться, товарищи. Вместе оценим намерения этого кинорежиссёра.
Все в кабинете приободрились, подтянулись: Народной партией с большевистским уклоном и её руководителем впервые
заинтересовалось важнейшее для большевиков искусство — кино.
Режиссёра встретили дружелюбными улыбками и пригласили сесть за стол.
Лукавить, приближая себя к НПБУ больше, чем это было на самом деле, господин Млынский не стал.
…— Из передач «Эхо 17-го» я хорошо знаком с политическими установками вашей партии, но не могу сказать, что уже
сейчас целиком и полностью поддерживаю их. Однако, как любой здравомыслящий человек, вижу, что будущее — за ней.
Вижу и роль товарища Скалина в этом будущем. Уверен, что не я один в нашей профессиональной гильдии обладаю такой
зоркостью. Но уж коли именно я первым пришёл к вам с этой просьбой, то прошу сделать её приоритетной для вашей
партии в том, что касается киноискусства.
Товарищу Скалину потребовалось некоторое время, чтобы, закурив и походив по кабинету, приглядеться к режиссёру.
Поэтому естественный в этой ситуации вопрос задал товарищ Букин:
— Так с какой всё-таки конкретной просьбой пришли вы к нам, господин Млынский? Что за фильм вы задумали?
— Я прошу вашего разрешения приступить к созданию художественного фильма, главными героями которого будут
Народная партия с большевистским уклоном и лично товарищ Скалин.
После такой творческой заявки все присутствующие ещё больше приосанились и смотрели на господина Млынского со
всё возрастающим интересом и уважением.
Товарищ Хилых сразу возглавил защиту НПБУ и лично товарища Скалина от возможной кинохалтуры:
— Надеемся, господин Млынский, это будет не какой-нибудь фильм-скороспелка с грошовой художественной ценностью?
— Ну что вы. Это будет полнометражный и, скорее всего, двухсерийный фильм. Не буду скрывать: есть у меня и
высочайшая художественная планка, на которую я буду равняться. И как только я скажу, как будет называться
задуманный мной фильм, вы тут же догадаетесь, что же это за художественная планка.
Господин Млынский сделал точную по времени паузу, прежде чем сказать:
— Название моего фильма будет таким — «Скалин в сентябре».
Разумеется, все присутствующие, кто вполголоса, а кто и громко, тут же припомнили, что же это за высочайшая
художественная планка в киноискусстве, на которую дерзнул равняться молодой кинорежиссёр. Этой планкой для него
стала самая почитаемая каждым большевиком киноикона.
Даже волнение, связанное с прибытием к нему первых ходоков из Горного Бадахшана, товарищ Скалин смог скрыть
лучше, чем возникшее у него сейчас. От неожиданности руководитель НПБУ даже остановился в своей прогулке по
кабинету — не ослышался ли он?
Первый заместитель руководителя НПБУ товарищ Букин спросил у кинорежиссёра с некоторой подозрительностью:
— А почему — в сентябре? Откуда у вас такая уверенность, что решающие события для нашей партии и лично товарища
Скалина произойдут именно в сентябре?
— Не хочу строить из себя большого знатока планов вашей партии, но ведь многие сведущие в политике люди
утверждают, что НПБУ придёт к власти именно в сентябре. И среди обычных граждан, которые слушают «Эхо 17-го»,
преобладает такое же мнение. А кто сейчас не слушает «Эхо 17-го».
Завершив прогулку по кабинету, руководитель НПБУ обратился к режиссёру:
— Господин Млынский, товарищ Скалин не может гарантировать, что вам не придётся исправлять месяц в названии
своего фильма.
Ура! Есть! И это свершилось! Наша работа по взращиванию культа личности руководителя НПБУ приносит всё новые
плоды — товарищ Скалин впервые сказал о себе в третьем лице. К чему и обязывает культ личности вождя большевиков,
если сам он уже принимает этот культ как должное.
После непродолжительной дискуссии решили считать предлагаемое режиссёром название его будущей картины рабочим,
и он продолжил говорить о своей задумке:
— Фильм, который взят мной в качестве высокого примера, был создан только через двадцать лет после описываемых в
нём событий. А к созданию своего фильма я хочу приступить прямо сейчас. Чтобы будущие историки не упрекали меня в
каких-то ошибках.
Вот и тут товарищ Хилых первым предостерег режиссёра от самой главной, самой непростительной его возможной
ошибки:
— А кто будет играть товарища Скалина?
— Пока я и мои единомышленники работаем над сценарием. А когда мы объявим о начале съёмок, от желающих сняться в
роли создателя и руководителя НПБУ не будет отбоя даже среди самых капризных кинозвёзд. Будет среди кого выбирать.
Товарищ Скалин предложил присутствующим посоветоваться между собой и решить, каким должно быть отношении
партии к задумке режиссёра. А сам снова встал со своей табуретки и отошёл в дальний угол своего кабинета.
Все присутствующие горячо приветствовали замысел господина Млынского. Основное партийное требование к режиссёру
— выбранный им актёр должен быть утверждён на главную роль в фильме с рабочим названием «Скалин в сентябре» на
специальном заседании президиума НПБУ.
Товарищ Скалин, выйдя из угла кабинета, подчёркнуто кротко попросил:
— Господин Млынский, когда вы подберёте нужного актёра, то покажите его, пожалуйста, не только нашему президиуму,
но и мне. Пусть и у меня будет право если не решающего голоса, то хотя бы совещательного.
Давненько не звучало в этом кабинете таких искренних аплодисментов, давненько лица присутствующих не светились
такими улыбками.
Просьба господина Млынского о его приоритете в создании фильма о грядущем в сентябре историческом событии —
прихода к власти большевиков — была удовлетворена.
 
Когда втроём уходили с собрания, Вася спросил у Мони:
— Неужели народ действительно уже просит переименовывать корабли в честь товарища Скалина, и сочиняет для своих
детей такие имена — Власк, Власка, Скавладий?
Моня хмыкнул:
— Если бы мы ждали от народа настоящих ходоков и настоящих радиослушателей с такими предложениями… История
показывает, что народу требуется немало времени, чтобы состряпать для кого-нибудь хорошенький культ личности. Наш
народ и тут ленив. Вот и приходится за него отдуваться, всякую хрень сочинять.
— Народ, Моня, никогда не забудет твоих творческих мук ради него, и когда-нибудь станет называть своих детей
именами, скроенными из твоего светлого имени и фамилии, — торжественно провозгласил я.
— Рамон, например, — тут же дал подсказку народу Вася. — По-моему, и звучит имя хорошо, и ничем не
скомпрометировано.
Я напомнил:
— А сочинять всякую хрень тебе, Моня, как ты понимаешь, придётся до сентября.
Вася заметил:
— Пока эта наша кинематографическая идея с сентябрём протестов у товарища Скалина не вызвала. Но смирится ли он с
таким навязыванием ему мысли, что «в августе будет рано, а в октябре — поздно»?
— «Попытка — не пытка» — как говаривал самый известный большевик своего времени самому известному писателю того
же времени в присутствии самого известного специалиста по пыткам всё того же времени. Эпохальный фильм должен
будет называться «Скалин в сентябре»; ходоки к руководителю НПБУ и радиопередача «Эхо 17-го» тоже поработают на
сентябрь; сарафанное радио в нашем изложении в стороне не останется — так что, будьте добры, товарищи большевики,
намечать свой приход к власти на сентябрь, так как мы назначили окончание нашего святого дела на этот месяц и не
позволим его затягивать.
— Тогда нашему кинорежиссёру Млынскому надо настоятельно порекомендовать, чтобы он не поддавался ни на какие
просьбы президиума и даже самого товарища Скалина изменить название своего фильма, — справедливо считал Вася.
— Не порекомендовать, а приказать, — поправил друга Моня. — Чтобы не поддавался вплоть до ультиматума: или он
снимает фильм с таким названием, или пусть товарищ Скалин ждёт киношедевр о себе лет двадцать.
Итак, предполагаемый переход власти к Народной партии с большевистским уклоном и, стало быть, связанное с этим
окончание нашего святого дела были назначены нами на сентябрь.
 
… В этот раз мы трое удостоены приглашения на встречу с руководителем НПБУ, на которой не будет даже его
заместителей.
Предлагаю друзьям, как вести себя на этой встрече:
— Без пресмыкания — мы уже далеко не последние люди в НПБУ. Но и без иронических штучек-дрючек. Ирония — это
такая тонкая игра, которая допустима только с людьми, про которых точно знаешь, что они её понимают и принимают.
Моня уточнил:
— Про которых точно знаешь, что они понимают и принимают именно твою иронию.
И Вася добавил:
— Точно: иронизируют все по-разному, тут нужен опыт общения, чтобы правильно понимать её.
Подвожу итог этим рассуждениям:
— Кто его знает, как с этим у нас с товарищем Скалиным получилось бы. Тут с неудачной иронией и погореть можно.
Поэтому пока в нашем общении с ним обойдёмся только серьёзностью. Пусть даже временами туповатая, но серьёзность
никогда не подведёт.
…Руководитель НПБУ принял нас любезно, но улыбок не расточал. Предложил нам сесть, а сам неторопливо вставил
сигарету «Прима» в мундштук, закурил, сделал несколько шагов по своему кабинету, а потом вдруг спросил:
— Насколько я знаю, вы все трое не курите?
Это что — психологический трюк такой: начинать важный разговор таким неожиданным вопросом? Это каким-то образом
поможет товарищу Скалину лучше понять, познать нас — по нашему отношению к вопросу, по ответу на него? Тут лучше
будет не рассусоливать.
— Да, товарищ Скалин, — просто ответил я за всех. — Кто бросил, а кто и не начинал.
— Какие вы молодцы. А вот у меня никак не получается бросить. И это притом, что, видите, какую дрянь курю.
О текущих партийных делах товарищ Скалин рассказал коротко, суховато. А вот в благодарности за наше предложение
учредить в НПБУ Стуковую чувствовались настоящие эмоции:
—… И не будем стесняться исконно наших слов. Пусть это и неофициальный орган, но его наличие в партии побуждает к
соответствующим поступкам даже самых робких наших товарищей.
Товарищ Скалин взял со стола лист бумаги со справкой по этой теме:
— С начала открытия в Стуковую поступило триста семьдесят девять сигналов. Девяносто пять из них — от давнего,
заслуженного члена партии товарища Миколенковой. Все — с разоблачением затаившихся в партии классовых врагов.
Правда, среди них много повторных сигналов на одного и того же человека.
Ага, значит не все сигналы в Стуковую анонимные. Или всё-таки все, кроме сигналов товарища Миколенковой? Но
товарищ Миколенкова, судя по всему, — феномен, а феноменам позволительно совершать поступки, граничащие с
психическими расстройствами. А то и переходящие эти границы.
Последовавшее за этим молчание товарища Скалина как бы подталкивало нас высказаться о такой плодовитости
заслуженного члена партии.
— И как же обосновывает свои сигналы товарищ Миколенкова? — спрашиваю я.
— Все свои сигналы товарищ Миколенкова обосновывает одинаково — «по глазам вижу», — ответил товарищ Скалин.
Напрашивался, ох, как напрашивался комментарий к такому ударному стуку товарища Миколенковой: вот она —
легендарная большевистская зоркость, вот она — всегдашняя классовая настороженность. Но как тут будет устоять от
придания этим комментариям иронического звучания. А ведь с употреблением таких интонаций в общении с
руководителем НПБУ мы решили не рисковать. Придётся наступить на горло собственной песне.
Товарищ Скалин понимал, что иронические замечания могут напрашиваться.
— Кто-то может заметить, что не очень убедительно аргументирует свои сигналы товарищ Миколенкова. Но у
большевиков всегда была хорошая традиция: в этом деле лучше перебдеть, чем недобдеть. Пусть товарищ Миколенкова и
впредь опирается на эту традицию.
Товарищ Скалин, покуривая, вновь стал молча прохаживаться по кабинету, и мы начинали догадываться, что
приглашены им для обсуждения даже более важного сигнала в Стуковую, чем все предыдущие 379 вместе взятые.
…И вот — то главное, ради чего была устроена эта встреча:
— В партии создаётся фракция, товарищи. И знаете, кто её создаёт?
Ещё бы нам не знать. Ведь один из самых последних сигналов в Стуковую — наш, анонимный. Это мы доносили в
Стуковую об этих намерениях. Анонимный сигнал, но с такими убедительными доказательствами, щедро украшенный
такими художественными подробностями, что до адресата такой донос молнией должен был долететь. Не забыли указать,
что герой доноса будет пытаться перевести внимание председателя НПБУ на кого-нибудь другого.
Молчим, дожидаемся, пока товарищ Скалин сам скажет, что же ему доложили из Стуковой.
— Фракцию создаёт Хилых. Пока он это делает скрытно, воровски. Шайка, которую он намерен обособить от партии,
будет называться НПБУ(б) — Народная партия с большевистским уклоном, боевая. Ему, видите ли, претит наш нынешний
упор на радиопропаганду и отсутствие должной боевитости.
И снова молчаливая прогулка перед продолжением речи.
— Ишь, вояка нашёлся. Историю не знает. Большевики никому не позволяли создавать фракции в своих рядах, даже если
ты готов первым на баррикады лезть.
Даже сейчас, говоря о тягчайшем для большевиков преступлении — создании в рядах партии фракции — даже сейчас
товарищ Скалин не позволял себе повышать голоса. Разве что сделал рукой несколько как бы указующих на кого-то
резких жестов.
Нам пора было как-то откликнуться на сказанное товарищем Скалиным. Отклики на такой случай были заготовлены.
— С огнём играет товарищ Хилых, — сердито сказал Моня.
— Да, подзабыл он об отношении большевиков к фракционной борьбе, — добавил Вася.
— Значит, надо напомнить товарищу Хилых об этом, — как можно более угрожающим тоном сказал я.
Разбор тревожного сигнала из Стуковой завершился обращённым к нам вопросом:
— Что будем делать с ним?
Уже то, что этот вопрос был поставлен именно перед нами, ещё раз подтверждал такой уровень доверия к нам товарища
Скалина, каким на этот момент едва ли пользовался ещё кто-нибудь в НПБУ. Стоит ли нам торопиться советовать вождю
партии, что же делать ему с якобы проштрафившимся заместителем, или лучше подождать, пока товарищ Скалин сам это
скажет? Скорее всего, как мы предполагали, предстоит не просто гнать товарища Хилых из партии, а гнать с превеликим
позором. А нам будет поручено художественное оформление этого изгнания, с привлечением подходящих цитат из
классики, посрамляющей всякого рода предателей. Эта художественная часть грядущей процедуры изгнания товарища
Хилых из НПБУ уже вчерне была даже набросана нами. Её заключительным элементом станет символический пендаль,
который будет поручено исполнить какому-нибудь другому партийному штрафнику. Например, товарищу Дыбину.
Товарищ Скалин терпеливо ждал нашего ответа, и я, от имени нашей троицы, заявляю:
— Его надо наказать самым решительным образом. Самым решительным! Нечего с ним канителиться!
В этот раз товарищ Скалин, покуривая и прохаживаясь по кабинету, молчал не меньше трёх минут. Потом, подойдя к нам
вплотную и поочерёдно внимательно посмотрев на каждого из нас, сказал:
— Значит, вы все тоже считаете, что его следует ликвидировать?
Как долго мы будем оглушены этим вопросом? «Нечего с ним канителиться» — это и в самом худшем для товарища Хилых
варианте мы понимали так, что пендаль у товарища Дыбина получится вовсе не символическим.
Но долго в растерянности пребывать было нельзя.
— Как решит партия… — ничего лучшего в этом цейтноте мне не пришло в голову.
— Партия в лице товарища Скалина, — тут же поправил меня Моня. — Разве такие вопросы решаются многоголосой
говорильней?
Не перебрал ли Моня с подхалимством? Вот и товарищ Скалин какое-то время внимательно смотрел на него, но потом
твёрдо сказал:
— Правильное замечание, товарищ Рабинович. И товарищ Скалин решил именно так: в интересах партии Хилых надо
ликвидировать.
Что же нам делать? Не настолько виноват перед нами и Тамарой Александровной товарищ Хилых, чтобы из-за нашего
сигнала его убили. До конца своих жизней нам придётся только тем и заниматься, что горько каяться за такой тяжкий
грех. А потом каждому из нас и ТАМ вломят за этот грех по полной программе.
А вдруг товарищ Скалин ещё раздумывает — правильно ли поручить это грязное дело нам? Тогда надо сейчас же напрочь
исключить любые другие варианты. Надо сию же минуту самим вызваться ликвидировать товарища Хилых, и тогда
появится время что-нибудь придумать.
— Разумеется, товарищ Скалин, каждый из нас готов выполнить любое ваше поручение, — встав по стойке «Смирно!»,
доложил я.
Небольшая пауза и вопрос ко всем нам:
— Как вы сами считаете, у кого из вас это получится лучше?
Мы с Моней, не сговариваясь, скосили глаза на Васю. Наш друг воспринял такую рекомендацию героически, без всяких
попыток опротестовать её.
Товарищ Скалин, поговорив со всеми нами ещё какое-то время о том-о сём, отпустил несколько любезностей мне и Моне,
вежливо попрощался с ним и мной, и негромко сказал:
— А вас, товарищ Василий, я попрошу остаться.
 
…И вот Вася вернулся с аудиенции у товарища Скалина.
Сидим, молчим. Да, получено доказательство веры в нас руководителя НПБУ, а товарищ Василий действительно
становится его фаворитом. Но как нам теперь быть с полученным Васей заказом?
Моня стремится принизить драматизм положения, в котором мы оказались:
— Колись, мокрушник, какие ценные указания получил?
Васе нелегко отвечать в таком же стиле:
— Товарищ Скалин считает, что пока Хилых не должен догадываться, что разоблачён. Чтобы не сбежал и не укрылся где-
нибудь. Поэтому никакого к нему повышенного внимания не будет — ни исключения из партии, ни выговоров, ни даже
замечаний. Особое внимание товарищ Скалин обратил на то, чтобы при ликвидации Хилых не осталось никаких следов. У
НПБУ — такая программа, что власть и без того уже пристально приглядывается и принюхивается к ней. Попросил меня
подготовить план и представить ему. Так что мне не до шуток.
А я поддерживаю настроение Мони:
— Ну и как, у тебя уже есть план ликвидации товарища Хилых? Не наследишь за собой повсюду?
Глядя на унылое лицо Васи, Моня заключает:
— Нет у него такого плана. Будет караулить товарища Хилых в подъезде и так нашумит и наследит там, что сразу после
ликвидации за ним побегут все собаки и бдительные жильцы этого подъезда.
— А почему ты решил, что ликвидировать товарища Хилых я должен буду непременно в его подъезде? — сердился Вася.
— А потому, что у вас, большевичков, при ликвидациях — воображение медузы. Тёмная подворотня или подъезд с
разбитой лампочкой, и всегда выбираете орудие пролетариата — молоток, топор, булыжник. А как ты без следов
ликвидируешь человека топором и куда его тело денешь?
— «У вас, большевичков…» — обиделся Вася.
Я поправил Моню:
— Теперь уже выходит, что у нас. Да, надо признать, что у нас, большевичков, с творческим воображением при
ликвидации наших политических противников — на уровне первобытных людей. Ищем, чем бы острым или тяжёлым по
черепу ему тюкнуть. Надо исправляться. Надо выполнить указание товарища Скалина — предоставить ему на
рассмотрение такой план ликвидации товарища Хилых, чтобы следов этого преступления ни одна ищейка не нашла.
Мы с Моней тут же стали составлять такой план, обязав Васю не мешать нашему вдохновению, рта не раскрывать, и стать
критиком плана только по окончанию нашей творческой работы.
Начал я:
— Как надёжнее всего не оставить следов ликвидации кого бы то ни было? Для этого правильнее всего совершить её как
можно дальше от места жительства человека, подлежащего ликвидации. Вот и товарища Хилых товарищ Василий должен
кокнуть не в его подъезде, и даже не в Москве, а ещё лучше — даже и не в России.
Даже Моня удивлённо поднимает брови, а Вася, стиснув зубы, с трудом сдерживается, чтобы не прокомментировать — как
же это ему можно будет кокнуть товарища Хилых за пределами России?
А я уверенно продолжаю:
Партия замечает рабочее переутомление товарища Хилых, и предлагает ему отдохнуть за счёт партийной казны в Шарм-
эль-Шейхе. Вскоре туда же отправляется товарищ Василий.
— Тоже за счёт партийной казны? — Моня тут же начинает нашу с ним обычную игру. — Мог бы и сам раскошелиться на
такую поездку.
— Товарищ Василий выполняет важное задание партии, — объяснил я и эти казённые траты. — В Шарм-эль-Шейхе он не
должен попадаться на глаза товарищу Хилых. И первым делом заканчивает там краткосрочные курсы дайверов.
— И теорию, и практику — на одни пятёрки! — Моня погрозил Васе пальцем.
Я рассуждаю дальше:
— Потом товарищ Василий приобретает всё необходимое снаряжение для подводного плавания…
— Пусть лучше стырит его где-нибудь, — потребовал Моня. — Нечего транжирить партийные деньги.
— А не попадётся на краже? — спрашиваю Моню, и тут же задаю вопрос Васе: —Сможешь без шума украсть в Шарм-эль-
Шейхе снаряжение для подводного плавания? Но учти, в тех краях вору, пойманному на месте преступления, могут и
отрубить шаловливые ручонки…
Вася поскрипывает зубами, но молчит.
— Ладно, Моня, пусть лучше покупает. Но только что-нибудь бэушное, ведь всего-то разок оно ему по-настоящему
понадобится. Итак, товарищ Василий покупает бэушное снаряжение для подводного плавания, всегда держит его
наготове и внимательно следит за режимом дня товарища Хилых. Выбирает момент, когда тот, придя из отеля на пляж,
отплывает на приличное расстояние от берега. Добравшись туда же под водой, товарищ Василий разбрасывает вокруг
него заранее приготовленную приманку…
Уже догадываясь о том, для чего послужит приманка, Моня и тут ищет самый экономный для партийной казны вариант:
— Лучше всего подойдут и дешевле всего обойдутся кишки недавно зарезанного барана. Товарищу Василию придётся с
большевистской решительностью поторговаться на тамошнем базаре с продавцами баранины. Иначе эти пройдохи и за
какие-то кишки без штанов его оставят.
Даже рискуя остаться без штанов на базаре Шарм-эль-Шейха, Вася пока молчит, и я продолжаю составление хитроумного
плана ликвидации товарища Хилых:
— Щедро разбросав вокруг него кровавую приманку, товарищ Василий стрелой летит под водой к противоакульей сетке,
огораживающей пляж. Заранее купленными и опять-таки бэушными кусачками, ножовкой и другими инструментами
делает в ней такую дыру, сквозь которую сможет проплыть акула.
Моня подсказывает:
— Дыра должна быть такая, через которую сможет проплыть даже самая крупная акула. От мелкой товарищ Хилых и
отбиться сможет, вон он какой здоровый мужик.
— Вот-вот, — поддержал я наставление Мони. — Товарищ Василий должен будет энергично отгонять от той дыры всякую
мелочь, и пропустить только такую акулу, которая сможет проглотить товарища Хилых целиком. Вот тогда он точно не
наследит, и товарищ Скалин убедится, что товарищ Василий — ликвидатор с творческой жилкой, а не туповатый
подъездный громила.
— И после этого товарищ Скалин будет поручать товарищу Василию самые ответственные ликвидационные дела, — бодро
завершил план ликвидации товарища Хилых в Шарм-эль-Шейхе Моня.
Вася держался молодцом, и при обсуждении навязываемого ему плана не проронил ни слова. А всё накопленное к этому
плану отношение вложил в интонацию своего вопроса:
— У Голливуда нахватались?
— А что ты имеешь против Голливуда? — спрашиваю я.— Перефразируя известную поговорку, можно сказать, что все
ликвидации хороши, кроме тупых и скучных. А тут такой сюжет. Попробуй потом отыщи ту акулу и предъяви её в
качестве вещдока.
Моня безнадёжно махнул рукой:
—Нет, как товарища Василия не соблазняй заморскими пляжами, а действовать по-большевистски для него всё равно
милей.
Я предложил:
— Тогда видится мосфильмовский вариант ключевой сцены ликвидации: товарищ Василий, в надвинутой на глаза шляпе
и с ломиком в рукаве, встречает товарища Хилых в тёмной подворотне и спрашивает: «У вас, товарищ, не найдётся
последнего номера «Большевистского пламени»? Так хочется узнать настоящую правду-матку о современном положении в
стране и мире».
Ладно, пошутили, расслабились, настал момент серьёзно обсудить возникшую проблему. Для начала признаю:
— Да, друзья, пожалуй, даже для Голливуда сочинённый нами план слишком уж голливудский. Подумаем над более
простым и реалистичным. Никто нас не подгоняет. Ведь товарищ Скалин тоже понимает, что ликвидация — работа
творческая, требующая серьёзной подготовки. Порой такая работа длится годами.
Тут и Моня вытащил Васю с ломиком из подворотни:
— И товарищ Василий — не какая-нибудь дешёвая шестёрка, который по одному щелчку пальцами пахана должен бежать
с какой-нибудь железякой мочить кого-то. Его план ликвидации товарища Хилых должен войти в историю большевиков
как творческая работа, с которой будут брать пример ликвидаторы всех партий с большевистским уклоном.
 
… В конце очередного собрания его ведущий товарищ Букин проинформировал собравшихся:
— Товарищи, наши юные друзья из 9 «б» обращаются к нам за советом, и очень правильно делают. Варвара, пожалуйста.
Как сплотила свой класс Варвара Печенегова! Пожалуй, в этот раз он присутствовал на собрании большевиков в ещё
более полном составе.
Вожак 9 «б» говорила так восторженно, с такими горящими глазами, как говорят юнцы всех времён и народов о
задуманном подвиге:
— Товарищи, мы хотим провести вот какую акцию. Всем классом неожиданно ворваться в магазин «секонд-хенд», облить
там все вещи бензином и поджечь. Магазин мы уже подобрали.
Далее Варвара рассказала о подробностях предстоящей акции. Всех покупателей они сразу вытолкают из магазина
взашей, а его работников, для пущего их испуга, попридержат внутри какое-то время уже во время пожара.
—…Пусть подкоптятся немного, — под дружное ржание одноклассников закончила Варвара свой анонс предстоящего
подвига.
— А чем, Варвара, вы обосновываете необходимость такой… не будем скрывать, такой жёсткой акции? — вежливо спросил
товарищ Букин.
— Мы обосновываем эту акцию тем, что граждане великой страны не должны ходить в обносках с плеча и задницы дяди
Сэма. Даже в самые тяжёлые революционные и послереволюционные времена наши люди ходили в латанных-
перелатанных…— Варвара заглянула в шпаргалку, —… портках, зипунах, армяках, но брезговали даже заглядывать в эти
вонючие секонд-хенды.
Никто не стал указывать Варваре на её историческую ошибку: в упомянутые ею героические времена ношения латанных-
перелатанных портков, зипунов, армяков и прочей ветхой одежонки дядя Сэм ещё не проник к нам со своими вонючими
секонд-хендами. Поэтому народ долго донашивал то, что начал носить ещё до героических времён, и перед первыми
большевиками не возникал вопрос об отношении к вонючим подаркам буржуев. А вот как сейчас, когда секонд-хенды
появились на каждом углу, отнестись к задуманной 9 «б» акции? Верно ли её идеологическое обоснование?
Действительно ли позорно нынешним гражданам великой страны ходить в обносках с плеча и задницы дяди Сэма?
Мнение участников собрания было далеко не таким единодушным, как предполагал 9 «б». По смущённому виду
некоторых членов НПБУ можно было догадаться, что в секонд-хенды они наведываются едва ли не чаще, чем в обычные
магазины одежды. Но ведь до этого у партии и не было указаний на это счёт.
Товарищ Букин с опаской поглядывал на товарища Томину, и она не заставила себя ждать:
— Девятый «б» с такими акциями — это пресловутая обезьяна с гранатой. Варвара Печенегова доиграется. И сама
загремит под суд, и весь 9 «б» за собой потащит.
Варвара не растерялась:
— Плох тот большевик, который не парился на нарах.
Дружный одобрительный гогот её одноклассников и поощрительные улыбки большинства членов президиума стали
наградой юной большевичке.
И вот, как часто теперь бывало на партийных собраниях, наступил момент, когда члены президиума и все другие
присутствующие стали всё чаще посматривать в сторону нас троих. Зачастую как раз наше мнение становилось
определяющим для вынесения какого-то окончательного решения.
Выступил я:
— Многие слушатели передачи «Эхо 17-го», симпатизирующие большевикам, — это пожилые сентиментальные люди.
Поджог секонд-хенда с демонстративным придерживанием внутри помещения его сотрудников покажется им слишком
радикальной мерой…
Хоть поджаривать людей не позволим.
В результате собрание решило: девятому «б» не возбраняется выйти на тропу войны с вонючим порождением дяди Сэма
— секонд-хендами. Но не так радикально, как было задумано. Достаточно будет облить вещи в секонд-хенде краской и
оставить там листовки с соответствующим содержанием. Содержание этих листовок было подготовлено партией тут же —
«Нет вонючим обноскам дяди Сэма!».
Товарищ Томина и здесь не удержалась:
— Девятому «б» правильнее было бы не акции устрашения организовывать, а хотя бы ещё пару лет прятаться от всех
политических баталий под мамкиными юбками. Да и потом не торопиться вылезать из-под них, а сначала оглядеться,
чтобы сразу не получить по глупой башке милицейской дубиной.
Грубовато, но справедливо. Но мы трое не могли так открыто, как Тамара Александровна, загонять 9 «б» под мамкины
юбки.
Глядя на выражение лица товарища Скалина, вслух рекомендацию товарища Томиной никто не поддержал, а 9 «б»
недовольно загудел.
Товарищ Скалин на этом собрании так и не выступил, но после его окончания распорядился купить каждому юному
большевику из 9 «б» по коробке шоколадных конфет.
 
…— А не пора ли, друзья мои, режиссёру Млынскому доказывать свои таланты? — задал я вопрос на очередных наших
кухонных посиделках. — Не пора ли ему предъявить товарищу Скалину хоть что-нибудь из своих сценарных задумок?
Вася с Моней согласились, что пора, и Вася тут же предложил:
— И не что-нибудь, а рассказать товарищу Скалину об одной из самых ярких сцен с его участием.
Моня тут же добавил:
— А совершенно необходимым условием для такой сцены является смертельная опасность для товарища Скалина.
Приняли это условие и стали творить смертельную опасность для вождя НПБУ.
…Зачитываю то, что получилось в черновом варианте:
— Товарищ Скалин и его фаворит, а по совместительству верный телохранитель товарищ Василий, уходят от погони.
Почему и от кого они скрываются — пусть придумывает режиссёр Млынский. Думаю, ему это будет в охотку.
— В охотку, не в охотку, а лишнюю бутылку пива он за это потребует, — не сомневался Моня.
— И вот они, уже сильно уставшие, подбегают к набережной Москвы-реки, — продолжаю я. — Мосты далеко, реку
придётся переплывать.
— Может быть, лучше, если они подбегут к берегу Яузы? — предложил Вася. — Меньше придётся переплывать.
Моня тут же забраковал это предложение:
— Да какая Яуза река? Привередливый зритель скажет, что, хорошенько разбежавшись, её перепрыгнуть можно. Пусть
помучаются на радость зрителям, пусть Москву-реку переплывают в самом широком месте.
— Правильно, — согласился я.— В кино драпать надо по-киношному, выбирая самые дурацкие пути. Продолжу, с вашего
разрешения. И вот ныряют товарищ Скалин и товарищ Василий с гранитной набережной в мутные воды Москвы-реки, и
размашистыми саженками плывут на другой берег.
— А если баттерфляем? — Моня не может удержаться от весёлой игры.
— Большевики баттерфляем не плавают, только нашими родными саженками, — веско возражаю я. — Плохо же ты, Моня,
знаешь кинематограф нашей родины. Все его герои, уходящие от опасности вплавь, плывут только саженками. Разве бы,
например, Чапай стал переплывать Урал буржуйским баттерфляем? Да за это его свои бы подстрелили.
Тут и сам Моня нашёл причину забраковать своё предложение:
— Против баттерфляя есть и другое серьёзное возражение. Если вместо актёра в роли товарища Скалина переплывать
Москву-реку будет дублёр-прекрасный пловец, то вот товарищу Василию самому придётся пыхтеть. Вася, ты можешь
плавать баттерфляем?
— А почему это мне самому придётся пыхтеть? — картинно возмущается Вася. — Я тоже требую для роли товарища
Василия звёздного актёра, к тому же — хорошего пловца, и тоже, как товарищ Скалин, хочу участвовать в его выборе.
— А потому тебе, Васенька, самому придётся пыхтеть, — объясняет Моня, — что режиссёр Млынский так и не найдёт ни
одной кинозвезды, которая вытянет труднейшую морально, психологически, да и физически роль товарища Василия.
Поэтому тебе придётся играть самого себя. Это называется роль-камео. И товарищ Скалин сразу одобрит этот выбор
режиссёра.
— Даже и не спорь, Вася! — грозно потребовал я. — Кто лучше вождей большевиков разбирается в кинематографе? И
хватит о кастинге, перейдём к драматическому содержанию этой сцены. Моня, накаляй обстановку!
Моня накаляет:
— Только товарищ Скалин и товарищ Василий отмахали метров тридцать, как погоня за ними была уже у того места
набережной, с которого они спрыгнули. Началась стрельба. Товарищ Василий, показав преследователям неприличный
жест, прикрывает своим большим телом товарища Скалина.
— А без неприличного жеста никак нельзя? — ехидничает Вася. — Цензура пропустит?
— А кто будет главным цензором этого фильма? — тоже с ехидцей спрашиваю я. — Можно не сомневаться, что товарищ
Скалин и откровенную матерщину своего фаворита и верного телохранителя пропустил бы в такой драматической сцене.
Продолжай, Моня.
Моня продолжает:
— И вот пуля, предназначенная вождю НПБУ, попадает в товарища Василия.
— Отравленная? — нарочито обеспокоенно спрашивает Вася.
— Все отравленные уже закончились, — успокаивает его Моня.
— И куда меня ранят? — продолжает ёрничать Вася.
— В пятку, когда ты безграмотно бултыхал ногами по воде. Знаешь, как это больно — в пятку. Ой, сколько крика будет! —
уверенно, как об эпизоде, который точно будет утвержден товарищем Скалиным, отвечает Моня, но тут же исправляется:
— Да ладно тебе, Василий, хмуриться, шучу я шучу. В голову она тебе попадёт. Но мозги не заденет. Поэтому по
киношным законам ты сможешь выкрикнуть что-нибудь. Что-нибудь в большевистском стиле. Например: «Врёшь, не
возьмёшь!»
Продолжаю я:
— И вот, красиво, по-киношному накричавшись, обессиленный и обескровленный товарищ Василий хрипит: «Всё, тону.
Бросьте меня, товарищ Скалин. Разве я так же ценен матери-истории, как вы. Плывите быстрей к тому берегу. Прошу
посмертно перевести меня из кандидатов в полноправные члены Народной партии с большевистским уклоном».
— Дайте, гады, выплыть! — требует Вася.
— Да выплывешь ты, выплывешь. Как же мы можем тебя утопить? — успокаивает его Моня. — Фильм ведь будет
двухсерийный, тебе ещё как медному котелку придётся служить товарищу Скалину. Вот он и поможет тебе доплыть до
другого берега, всё время приговаривая: «Да как же я могу вас бросить, товарищ Василий. Ведь вы мне роднее всех
родных стали. Вы только продолжайте хоть немного бултыхать ногами…»
— Но ведь в жизни ничего этого не будет? — совершенно справедливо заметил Вася.
— Ну и что? — я нисколько не был смущён этим замечанием. — Через годы все зрители фильма «Скалин в сентябре»
были бы уверены, что так оно всё и происходило на самом деле. Как сейчас подавляющее большинство зрителей
«Александра Невского» уверены, что в 1242 году так всё и было.
И всё-таки, поразмыслив, мы решили пока законсервировать сцену драпания товарищей Скалина и Василия вплавь через
Москву-реку. Слишком уж она смелая. Примет ли её вождь НПБУ? Убедят ли его параллели с «Александром Невским»?
Подождём. Пусть режиссёр Млынский предложит ему пока что-то другое.
 
… И вот как-то раз я подобрал момент доложить председателю НПБУ о том, как идёт работа над фильмом «Скалин в
Сентябре»:
— Режиссёр Млынский просит вас, товарищ Скалин, при удобном случае утвердить стилистику фильма.
— И как это утверждение должно происходить?
— Перед вами будет разыграна одна из сцен фильма — шпионская слежка за вами.
— А кем она будет разыграна? Уже появился кандидат на исполнение роли товарища Скалина? — удивился вождь НПБУ.
— А в таком актёре, товарищ Скалин, пока нет необходимости. Это будет сцена, в которой будет подразумеваться, как вы
с товарищем Василием только что мастерски ушли от слежки, и два филера начинают упрекать в этом друг друга. В конце
концов взаимные упрёки перерастают в драку. Режиссёру интересно, признаете ли вы художественной правдой и эту
сцену, и этих персонажей. Разыграть её можно будет прямо у вас в кабинете.
Закурив и неторопливо походив какое-то время по кабинету, товарищ Скалин сказал:
— Хорошо, передайте Млынскому — пусть приводит сюда своих шпиков. Я не видел ещё ни одного революционного
фильма, в котором их физиономии были бы художественной правдой. Одни дегенераты.
Да, строгим цензором будет товарищ Скалин. Едва ли он принял бы сцену своего бегства вплавь через Москву-реку— хоть
баттерфляем, хоть саженками.
 
…Вот и в этот раз, после окончания очередного заседания в кабинете товарища Скалина, он оставляет в нём для какого-
то конфиденциального разговора своего фаворита, товарища Василия.
Оказавшегося потом снова в нашем кругу Васю мы с Моней не торопили с отчётом о том конфиденциальном разговоре.
Сразу поняли, каким тяжёлым ударом стало для нашего друга его содержание.
…— Как всегда неторопливого вставил сигарету в мундштук, закурил, встал со своей табуретки, совершил традиционную
прогулку по кабинету, и только потом сказал: «Поступил серьёзный сигнал на Томину. Очень серьёзный. Сигнал не
анонимный. Как вы думаете — от кого?» От кого поступил этот сигнал мне было понятно, но такие знания до поры до
времени лучше держать при себе. Поэтому я ответил так: «От товарища Миколенковой». Пыхнув сигаретой, товарищ
Скалин сказал: «Да, товарищ Миколенкова продолжает оставаться недремлющим оком партии. После нашего с вами
предыдущего разговора на эту тему, от неё в Стуковую поступило ещё тридцать восемь сигналов, двадцать пять из
которых — повторные. Но ни одного из них нет на Томину». — «Тогда, возможно, донос на Томину поступил от Хилых», —
как бы предположил я. Товарищ Скалин ещё несколько раз затянулся, а потом спокойно сказал: «Правильное
предположение. Как вы обоснуете его поступок»? Пытаюсь обосновать: «Хилых, вероятно, всё-таки почувствовал, как
затягивается петля на его шее, и решил перевести ваше внимание на другого». Товарищ Скалин ещё какое-то время
молча прохаживался по кабинету с мундштуком в руке, и так, на ходу, как бы про себя, негромко сказал: «Ну а что, если
всё-таки и её… Для перестраховки. Что, если и с товарищем Томиной произойдёт какой-нибудь несчастный случай…
Очень несчастный…» И только потом остановился и внимательно посмотрел на меня. Ответным взглядом я попытался
выразить обычную заготовку: «Слушаюсь и повинуюсь!» Но в этот раз, чувствую, не получается у меня взглядом этот
бодрый рапорт. Да и словами повиновение получилось не очень убедительным.
Я не смог удержаться от подсказки — как товарищу Василию следовало возразить вошедшему в людоедский азарт вождю
НПБУ:
— Тебе надо было сказать, что в отличии от Хилых, скрытого, затаившегося врага, товарищ Томина — открытый
оппозиционер. Поэтому она не так опасна. Ликвидация в НПБУ таких оппозиционеров на этапе подготовки к
решительным действиям — это преждевременная акция. Пусть ещё послужат в меру своих сил и способностей. А вот
когда партия окончательно придёт к власти, вот тогда можно будет припомнить им все грешки.
Моня добавляет:
— Ликвидация открытых оппозиционеров в партии ещё до её прихода к власти не только не сплотит всех членов НПБУ,
она может изрядно напугать всю партию. А напуганная партия не только «Альфу», она простого сержанта милиции не
сможет убрать со своего пути на Кремль. Как поступал великий учитель товарища Скалина? Никогда не торопился,
терпеливо наблюдал за всеми руководящими членами партии и до её прихода к власти, и после, запоминал все их слова и
поступки, выжидал. И только потом ликвидировал всех ему неугодных.
Вася совершенно справедливо негодует:
— Да, все мы сильны задним умом. Не дал мне товарищ Скалин времени на формулировку таких возражений. Как он
оценил мою хилую готовность к новому заданию — не знаю. Он тут же перевёл разговор на другого приговорённого: «А
как идёт подготовка к ликвидации Хилых?» Я доложил: «Западня для Хилых практически готова. Скоро она захлопнется».
А товарищ Скалин мне говорит: «У меня к вам вот какая просьба. Когда Хилых всё-таки окажется в западне, предложите
ему сказать последнее слово. И передайте потом мне то, что он скажет». Я с уверенностью предполагаю: «Чтобы спасти
свою шкуру, он выкрикнет: «Да здравствует товарищ Скалин!»
— Выходит, товарищ Скалин не просто настроен ликвидировать всех неугодных ему, он настроен и смаковать каждую
ликвидацию, — делаю я вывод.
— Выходит, вождь НПБУ станет не просто людоедом, а людоедом-извращенцем, — дополняет мой вывод Моня.
— Вот-вот, — соглашается с нами Вася. — Услышав моё предположение, он сказал: «Чем бы мне тогда отблагодарить
товарища Хилых за такое отношение к товарищу Скалину?.. Вот что: передайте ему сразу после здравицы в мою честь
вот этот мой старый мундштук. Я его уже почти изгрыз, тем дороже он будет товарищу Хилых, как память. И после
небольшой паузы добавил: «Пусть и очень недолгая».
Мы с Моней с интересом подержали в руках и даже принюхались к изгрызенному мундштуку вождя НПБУ.
— Не выбрасывай, — попросил я Васю. — Поступим по-честному — когда-нибудь мы отдадим товарищу Хилых этот
подарок и расскажем, в каком контексте он был передан нам.
— Как думаете, Тамаре сообщить о моём разговоре с товарищем Скалиным? — спросил Вася.
Сошлись на том, что мы всё смелее может делиться своими тайнами с Тамарой Александровной. Были уверены, что, даже
узнав о намерениях товарища Скалина, она сможет сохранить своё естественное поведение.
 
…Слушаем в кабинете товарища Скалина «Эхо 17-го».
В радиопередаче было несколько фрагментов. Вначале — скучнейшее цитирование одного из первоисточников
большевизма — сборника «О диалектическом материализме». Но в каждой радиопередаче «Эха» такой фрагмент был так
же необходим, как необходима была скучнейшая передовая статья в «Большевистском пламени» — уж таков был
унаследованный от их предшественников стиль СМИ партии. Слушатели в кабинете боролись с зевотой.
А вот потом товарищ Рабинович организовал у микрофона сшибку мнений двух политобозревателей. Это было уже
интересно, и слушатели в кабинете заметно оживились.
В небесной канцелярии, где пишутся «Книги судеб», разумеется, служат высокие профессионалы. Но и они порой,
присматриваясь к очередному новорожденному, затрудняются — что же предначертать ему в той книге? И если видно, что
мальчонка будет бесполезен в любой серьёзной и уважаемой профессии, приходится подбирать ему какую-нибудь
никчемную. Например — стать литературным критиком. Но иной раз небожителю сразу понятно, что и критиком мальцу не
стать — от его хилых, беззубых разносов ни один автор не то, что о суициде не задумается, но даже не напьётся как
следует. И вот в таких случаях небесный канцелярист, с ухмылкой прошептав: «Ничего не поделаешь, дружок. Выходит,
ни на что другое ты больше не пригоден», — уверенным почерком записывает в «Книге судеб»: «Будет
политобозревателем».
Да, политобозреватель — это уникальная профессия, это предел её никчемности. Хотя, по-моему, только великие
гуманисты могут считать это занятие чем-то смахивающим на профессию. Вероятно, только потому, что её обладатель
должен иметь профессиональный нюх, обязывающий его вовремя вставлять в свои россказни «Я не исключаю…», которое
избавит его от любой ответственности за то, что он несёт.
Политобозреватели перед микрофоном спорили о том, сможет ли Народная партия с большевистским уклоном взять
власть уже в сентябре. На радость радиослушателям в кабинете товарища Скалина, победу с явным преимуществом
одерживал предрекающий победу. Ещё бы ему не победить. Моня так подобрал актёров и так их проинструктировал, что
по-другому и быть не могло. Есть голоса такого красивого, убедительного, такого харизматического тембра, что, хочешь
не хочешь, а будешь всё время согласно кивать головой и поддакивать обладателю такого голоса. Вот таким голосом и
обладал политобозреватель-оптимист. В театре этому актёру только первых любовников и полководцев-победителей
играть. А вот его противник, по наущению Мони, почти один в один воспроизвёл скрипучий голос незабвенного Георгия
Милляра. А защищать какую-то политическую позицию голосом бабы-яги — это всё равно что Василису Прекрасную таким
голосом соблазнять. Кстати, у товарища Скалина голос был совсем невыразительный. Он выразительными паузами брал.
Вот и тут, с помощью наших друзей-актёров, Моня добивался нужной нам цели: вождь и верхушка НПБУ должны были всё
больше соглашаться с тем, что сентябрь — самое удачное время для победоносного похода на Кремль.
Мы с Васей знали, что после политобозревателей к микрофону на «сладкое» будет приглашена спортсменка. Якобы,
начинающая, но очень талантливая барышня, занимающаяся художественной гимнастикой. Спортсменка должна была
напомнить слушателям, кто был лучшим другом советских физкультурников и выразить надежду, что вождь НПБУ
поддержит эту традицию.
Но то ли сам Моня, резвясь, в очередной раз изменил свои намерения, то ли барышня взбрыкнула со своей лихой
импровизацией, а у микрофона вытанцовывалась далеко не художественная гимнастика. Хотя начало выступления
спортсменки было правильным, что и отметил товарищ Рабинович:
…— Да-да, мы все, как и вы, уверены, что товарищ Скалин сразу после прихода к власти Народной партии с
большевистским уклоном станет лучшим другом наших спортсменов и физкультурников. Нина, напомните, пожалуйста,
радиослушателям, каким видом спорта занимаетесь вы?
— Вначале я занималась боксом, но после третьего…постойте…или четвёртого? Нет, всё-таки уже после третьего тяжёлого
нокаута пришлось уйти с ринга. Не та уже реакция, не та. Да и вообще с головой стало не всё в порядке. Иной раз и
вовсе не соображала, где и с кем я нахожусь, и всё норовила кому-нибудь в челюсть апперкотом врубить со всей
моченьки. Иногда так и получалось. Они мне букет цветов или коробку конфет неожиданно преподносят, а я… Самой же и
откачивать таких приходилось. Ну, чего, спрашивается, людей калечить? Перешла в тяжёлую атлетику.
— Понимаю…
Хоть Моня и принял без возражений сказанное как бы повреждённой на голову боксёршей, но нам с Васей сразу стало
понятно, что это «Понимаю» он выдавил из себя с трудом, что разговор пошёл не по его сценарию и ему необходима
какая-то пауза, чтобы на ходу перестроиться. Но это ли трудная задача для нашего вундеркинда.
— Да, в тяжёлой атлетике и соображать надо не так быстро, как в боксе, и апперкотом в челюсть со всей моченьки ни ты
никого в нокаут не отправишь, ни тебя. Насколько интенсивны ваши тренировки со штангой?
— Ну, сейчас они, конечно, не так интенсивны. Редко, когда беру такие же веса, как до беременности.
Мы с Васей настороженно переглядываемся — уж не на свою ли беду пригласил Моня эту дерзкую бабёнку? Не загонит ли
она его в такой угол, из которого даже ему не выбраться?
— Простите, Нина, а на каком месяце беременности вы сейчас находитесь?
— На восьмом.
Вася даже глаза закатывает от удивления.
— А не мешает это… это ваше «интересное» положение тренировкам? — Моня не паникует, передачу не прерывает. —
Неужели вы и на таком большом сроке, хоть и редко, но берёте те же веса, что и до беременности?
— Если мы уже на восьмом месяце прекратим такие тренировки, то нам никогда не догнать китаянок в штанге. Они и на
девятом тренируются, как на первом.
Товарищ Рабинович и Нина немного подискутировали — стоит ли российским штангисткам перенимать рискованный опыт
китаянок. И вдруг Нина спрашивает:
— А каким видом спорта занимается товарищ Скалин? Так интересно! Наши девчонки-штангистки в зале часто спорят об
этом.
Вот теперь стало окончательно понятно: это не проделки Мони, это актриса так хулигански импровизирует. Моня не
позволил бы ей задать такой вопрос. И на какое-то время даже он немного растерялся. Было хорошо известно, что
товарищ Скалин никаким видом спорта не занимался, по утрам не бегал, он даже простенькую зарядку не делал. Нам с
Васей стало очень волнительно за Моню — как он выкрутится из этой непростой ситуации.
Но в этот момент вождь НПБУ резко встаёт со своей табуретки и со всей возможной язвительностью заявляет:
— Так и разбежался товарищ Скалин становиться лучшим другом для контуженных боксёрш и безголовых штангисток,
поднимающих штангу на девятом месяце беременности! — и с недовольным видом выключает радиоприёмник.
А потом добавляет содержания к своему заявлению:
— Одним из первых законов после нашего прихода к власти должен стать такой: бабам-физкультурницам не драться и
штанги не поднимать. Иначе мы без солдат останемся.
Предлагаемый закон был тут же одобрен бурными аплодисментами, включая и наши с Васей. А ведь хороший закон, чёрт
побери! Если у нас всё получится, то товарищу Скалину едва ли придётся когда-нибудь законотворчеством заниматься,
поэтому не взяться ли нам самим после окончания святого дела проталкиванием этого закона в жизнь.
Потом мы с Васей спросили Моню, а как же он всё-таки ответил «штангистке», так хитроумно поставившей перед
обществом давно назревший вопрос.
— Я ответил ей, что любые сведения о досуге товарища Скалина, в том числе спортивном, из соображений безопасности,
широкой огласке не подлежат.
Разумеется, этот находчивый ответ, да ещё данный Моней в цейтноте, был при первой же возможности доведён до
товарища Скалина, и получил высокую оценку вождя НПБУ.
 
…Наконец-то мы познакомили Асю и Веру с Тамарой Александровной.
Никому из наших дам не давалось инструкций — каких тем лучше не касаться при встрече. Все они у нас и так были
разумные женщины, и никто из них в первую же встречу не стал бы говорить о политике, тем более — о большевизме.
Ася при захвате власти большевиками так же не смогла бы жить, как нежная бабочка под налетевшим арктическим
ветром. Она бы помучилась недолго и тихо умерла на руках Мони.
А вот моя Вера была человеком с другим характером. Людоедские большевистские повадки она бы восприняла не кроткой
овечкой. Начнись новый цикл построения светлого будущего, она вместе со мной тут же уйдёт к «белым».
Больной стала бы политическая тема и для Тамары Александровны Томиной. Ведь стало понятно, что она будет одной из
первых в когорте «старых большевиков» НПБУ, кого её вождь, захватив власть, отправит на плаху.
А пока в нашей застольной беседе мы, уходя от политики, убеждаемся: картошка и блюда из неё — удивительно богатая
тема для беседы. Куда там до неё погоде. Говорить, например, о московской погоде — тут даже высочайшие мастера
поддерживать эту тему выдохнутся уже через четверть часа. Нет в этой теме потенциала на большее.
А вот о картошечке, о блюдах из неё можно говорить бесконечно. А если среди участников беседы есть хорошие
кулинары, то каждый зачин: «А вот попробуйте как-нибудь в те же самые драники добавить ещё и…», со знанием дела
подхваченный остальными, делает разговор таким интересным, содержательным, весёлым, каким его не сделал бы и
разговор о погоде в шотландском Хайленде, где она, как известно, меняется по десятку раз на дню.
С надетым на вилку драником я торжественно провозгласил:
— А вот если бы я стал вождём с замашками тирана, то тут же обязал граждан стучать на всех тех, кто хоть слово плохое
шепнёт про кормилицу нашей великой родины. И все приговоры — под копирку: десять дней без права есть картошку.
Ася, Вера, Тамара Александровна, Моня и Вася, хоть и со многими оговорками, но и в роли вождя мне не отказывали, и
стук на недругов кормилицы нашей великой родины оправдывали, но с категорическим условием: мои тяжёлые
приговоры должны будут смягчены до трёх дней существования без картошки. Десять дней — это уже запредельная
тирания.
Хорошо прошло знакомство наших дорогих дам. Никаких искр от притирания друг к другу. Тамара Александровна сразу
стала подругой Веры и Аси.
 
… Секретарь, рискнув зайти в кабинет товарища Скалина прямо во время совещания, доложила о приходе очередного
ходока.
Сейчас уже далеко не каждый подобный гость вызывал у товарища Скалина первоначальный восторг и желание чуть ли
не бежать ему навстречу. Бывали среди них и малосимпатичные во всех отношениях субъекты. Хоть и не забывали такие
граждане, перейдя через порог кабинета руководителя НПБУ и бия себя в грудь, заявить о готовности в любой момент
положить себя на алтарь большевизма, но тут же начинали клянчить что-нибудь.
— Предварительно созванивался? — строго спросил хозяин кабинета.
— Нет.
— Ну и кто он?
— Не говорит. Только всё время улыбается и утверждает, что его визит станет для вас большим и радостным сюрпризом.
Чаще всего именно меня товарищ Скалин просил встретить таких неожиданных гостей ещё в приёмной.
Выхожу туда.
Судя по национальной одежде, гость — представитель одного из наших северных народов.
— Здравствуйте! И о чём вы хотите поговорить с товарищем Скалиным?
— Так ведь товарищ Скалин родом из Канчалана, а я — из Хатырки. Рядом, можно сказать, жили.
Знаю: Канчалан — это на Чукотке. Интересно, а когда на Чукотке уже «не рядом»? Когда тысячи за полторы километров
друг от друга? Надо будет, ради интереса, заглянуть как-нибудь в карту — как далеко друг от друга эти чёртовы
Канчалан и Хатырка.
Я присмотрелся и даже деликатно принюхался к этому товарищу из Хатырки — нет, вроде не опасен: не дёргается, ничем
компрометирующим от него не пахнет, и нет на его лице того напряжённого выражения, когда понятно, что человек вновь
и вновь репетирует про себя, как ему правильно челобитную начальству подать. Наверное, действительно просто привет
хочет передать с Чукотки.
Впущу-ка я этого дядю. Вдруг товарищу Скалину действительно будет приятна такая встреча. Ну, слёз, да и вообще
долгих рассусоливаний о давно покинутой родине, скорее всего, не будет. Но, возможно, вождю НПБУ будет в охотку хотя
бы минут пять поговорить с земляком по душам, заодно показав соратникам, что он всё ещё способен на такие
сантименты. А, быть может, более продолжительно и менее деликатно, чем я, принюхавшись к амуниции ходока, он учует
в ней такие, десятилетиями настоянные в чумах специфические ароматы, которые растрогают его даже больше, чем
любые слова. Ну, а если засидится дорогой гость, то совместными усилиями мы выпроводим его с той или иной степенью
вежливости. И такое уже доводилось делать.
Входим с гостем из Хатырки в кабинет, и он сразу летит к товарищу Скалину, широко раскинув руки для объятий:
— Привет, земеля!
От оскала, от оскала псевдоним сына орденоносного оленевода. Одной рукой вождь НПБУ не позволяет ходоку обнять
себя, а другой делает жест, предлагающий всем остальным покинуть кабинет.
Было даже не совсем понятно, на каком языке говорят за дверью. Вернее, говорил только один. Да и речью эти гневные
рыки товарища Скалина трудно было назвать.
Что такое? Нетактично называть вождя партии земелей, даже если он когда-то через забор от тебя жил, а то и на один
горшок в детсаде вы с ним ходили? Да и в любой другой форме непозволительно напоминать о чукотском происхождении
товарища Скалина?
Очень скоро пулей вылетел из кабинета ходок из Хатырки. Только и сказал, надевая на голову шапку и выбегая из
приёмной:
— Злой, однако, Вовка стал. Шибко злой!
Меня участники собрания, по молчаливому уговору, пропустили из приёмной обратно в кабинет первым, полагая, что без
персонального выговора мне не обойтись.
Ставя табуретку на место, товарищ Скалин распорядился:
— А чукчей и вовсе никогда ко мне не пропускать! Ни стадом, ни поодиночке.
Эх-ма! Выходит, и табуреткой товарищ Скалин замахивался на земляка. Редко вождь НПБУ позволял себе
демонстрировать такую откровенную жестокость. А ведь была-была у нашей троицы задумка: как-нибудь устроить с
нашими актёрами-чукчами весёлый спектакль — или на «Эхо 17-го», или прямо в кабинете товарища Скалина. Всё,
придётся выкинуть этот номер из нашего репертуара. А жаль.
 
…Тамара Александровна срочно хотела поговорить сразу со всей нашей троицей.
Все заговорщицкие посиделки проходили, как правило, в нашей с Верой скромной квартирке.
…— Почему-то товарищ Миколенкова с первых дней нашего знакомства испытывает ко мне какую-то необъяснимую для
меня симпатию. Делится со мной своими семейными проблемами, хозяйственными заботами, считает меня своей подругой.
Я её не отталкиваю, хотя мне, как всем в НПБУ, известна её слабость — утрированная бдительность.
Вывод из этого вступления был понятен, и я его изложил:
— Уж коли вы, Тамара Александровна, говорите об этом нам, то можно догадаться, чем в этот раз хотела поделиться с
вами товарищ Миколенкова. Подозрениями к кому-то из нас? Или сразу ко всей нашей компании?
— Правильная догадка, — подтвердила Тамара Александровна.
— И как она объясняет свои подозрения?
— Объясняет она это очень просто: «По глазам вижу». Но подозрение у неё не ко всей вашей компании.
Теперь уже Моня делает предположение:
— Товарищ Василий у неё — вне подозрений?
— Да, товарищ Василий у неё — вне подозрений.
Я спрашиваю:
— Тамара Александровна, а товарищ Миколенкова просто поделилась с вами своими подозрениями и всё?
— Нет, не всё. Она попросила у меня совета: надо ли ей сообщать о своих подозрениях в Стуковую. Ведь не только
товарищ Василий, но все вы — в большом авторитете и в партии, и лично у товарища Скалина.
Сначала все мы в задумчивости помолчали, а потом откровенно поговорили.
Результатом нашей беседы стало следующее: Тамаре Александровне было рассказано всё о нашем святом деле. При этом
мы с Моней как бы не обращали внимания на смущённые переглядывания нашей новой парочки, из которых было
понятно, что о нашей тайне Тамара Александровна уже знает если не всё, то главное ей известно.
В конце разговора я впервые обратился к Тамаре Александровне по имени:
—Тамара. Каждый новый донос товарища Миколенковой и так имеет всё меньший компрометирующий вес для товарища
Скалина. И всё-таки отговорите её от намеченного стука. Мол, действительно, учитывая наш авторитет, этот донос,
скорее, обернётся против неё. Ведь её аномальная бдительность может быть диагностирована уже как болезнь.
Тамара не сомневалась в том, что сможет убедить товарища Миколенкову не стучать на нас.
Уверенные, что все присутствующие прекрасно поймут иронию, мы с Моней немного позубоскали на возникшую тему.
…— Так чего же нам с тобой, Моня, не хватает, чтобы так же, как товарищ Василий, не вызывать подозрений у
недремлющего ока НПБУ? — спрашиваю я.
— Нам не хватает коммунистического прошлого товарища Василия, — уверенно ответил Моня. — Нет отпечатка этого
прошлого на подозрительных наших физиономиях и в нашем поведении.
— Неужели это прошлое так въелось в нашего друга? — картинно удивляюсь я.— А ведь он не раз утверждал, что
навсегда порвал с ним.
Моня тоже не обошёлся без театральных эмоций:
— Глаза выдают товарища Василия, глаза! Столько в них ещё его коммунистического прошлого осталось. Особенно, когда
он ест своими глазами товарища Скалина. У нас с тобой до сих пор так не получается. А товарищ Миколенкова всё видит.
 
…В этот раз темой совещания в кабинете руководителя НПБУ было отношение партии к конституции. Какой она должна
быть после прихода НПБУ к власти.
На совещании присутствовали и мы с Васей. Товарищ Томина на такие узкие совещания уже не приглашалась, да и более
широкие партийные собрания она посещала всё реже.
Моня в это время вёл очередную радиопередачу «Эхо 17-го». В этот раз его гостями, якобы, были ивановские ткачихи,
сплошь потомственные большевички, готовые в сентябре быть в первых рядах идущего на Кремль народа.
Никакой изюминки в этот раз в радиопередаче не было, да Моня и не мог позволить себе злоупотреблять
развлекательными элементами в передаче с таким названием. Даже хорошо исполняемые время от времени ткачихами
революционные песни не делали передачу менее скучной. В кабинете товарища Скалина её если и слушали, то даже не
вполуха.
…Первый заместитель председателя НПБУ товарищ Букин не сомневался:
— Конституция — это такая же показуха, как, например, галстук. И для государства она, по большому счёту, так же не
нужна, как и галстук для человека. А если откровенно, и то и другое зачастую просто мешает: галстук — человеку,
конституция — государству.
Второй заместитель товарищ Хилых поддержал мнение о никчемности конституции:
— Конституция нужна только тунеядцам и педерастам, чтобы ею размахивать, когда наступают им на хвост.
Ни один человек в кабинете и слова не сказал в поддержку конституции и галстуков. Товарищ Скалин своего мнения пока
не высказывал.
Молчаливая пауза затягивалась, и я уже собирался сказать несколько вялых и не очень убедительных слов в защиту
конституций и галстуков, когда секретарь доложила:
— Товарищ Скалин, вас просит принять его очередной ходок.
— Кто он?
— Акын.
— Кто? — не сразу понял товарищ Скалин, да и все мы, присутствующие.
— Акын, — повторила секретарь. — Так он представился.
Мы с Васей переглянулись. Это был не наш человек. Мы акына не заказывали.
Вот и в этот раз, не понимая, чего можно ожидать от странного ходока, товарищ Скалин попросил меня выйти в
приёмную и выяснить, что это за человек.
Нет, на азиата этот акын не похож. Так ведь не только они акынами становились, когда в СССР был повышенный спрос на
это своеобразное творчество.
— Кто вы и откуда приехали? — спрашиваю я.
— Геннадий меня зовут. Простой рязанский мужичок. Из села Филинка в Скопинском районе. Может быть, слышали?
— Не довелось. И чем вы занимаетесь в своей Филинке?
— Работаю у нашего фермера. Каледин его фамилия. Тоже не слышали? А ведь известная личность. Уже несколько раз
его телевидение снимало, в пример ставило. Вот, мол, какой замечательный производитель куриного мяса.
Несмотря на успехи фермера, Геннадий говорил о своём работодателе со всем возможным презрением.
— Судя по вашим интонация, у вас к Каледину накопились какие-то претензии.
— Так ведь угнетает, сволочь! А когда говоришь ему, что мне необходимо время ещё и творчеством заниматься, тут же
обрывает: «Мне не писатели и поэты нужны, а работники. Не желаешь работать, вали куда хочешь!» А куда валить, если
наш бывший колхоз «Красный курятник» давно рассыпался. Когда к власти придёт ваша партия я ему всё припомню. Или
вступай, кулачина, в колхоз, или вали… Да не куда хочешь вали, а туда, куда тебя направит НКВД. Как будут называться
органы при вашей власти? Хорошо бы вот так же и назывались.
— Мы учтём ваше пожелание. Так с чем же вы к нам приехали? Жаловаться на фермера Каледина?
— Пусть с этим кровопийцей НКВД разбирается, когда большевики опять придут к власти. А я вот с чем приехал. Ещё со
школы помню, что у вождей большевиков должны быть акыны. Это те, которые специально для вождей стихи и песни
сочиняют. За это они получали большие гонорары и ордена. Вот я и приехал узнать, есть ли уже у товарища Скалина хоть
один акын. И если я буду первым, то, извините за нескромность, на какие вознаграждения за свои стихи я могу
рассчитывать?
— А у вас уже есть стихи, посвящённые товарищу Скалину?
— И не один уже есть.
— Ну, почитайте.
Рязанский акын выпрямился, приосанился и вытянув в сторону кабинета руководителя НПБУ правую руку, стал
торжественно декламировать:
—Мы с именем Скалина всё победим,
Клокочет заветная песня в груди —
В ней Скалину слава, любовь, уваженье,
Без края восторг, без границ восхищенье…
Прокашлявшись и убедившись в моей готовности слушать и дальше, он продолжил:
— Коль Скалин с нами — значит, правда с нами,
Коль Скалин с нами — значит мы сильны,
Коль Скалин с нами — гордо реет знамя
Счастливой, мощной, солнечной страны…
Он опять вопросительно посмотрел на меня.
— Продолжайте, — снова разрешил я.
— Вам нравится?
— Мне нужно услышать как можно больше. Продолжайте.
Гость продолжил декламацию:
— А песню лучшую свою
О Скалине я пропою.
Её со мною запоёт
Счастливый мой народ.
Ты, Скалин, солнце наших дней,
Ты всех дороже и родней.
Тебе несём тепло сердец,
Мудрейший наш отец!
— Спасибо, достаточно, — остановил я чтеца. — Ну, что мне вам, уважаемый, сказать. Да, акыны прошлого получали за
свои стихи, посвящённые вождям большевиков, и хорошие гонорары, и высокие ордена. Так ведь получали за свои
сочинения. За свои! А вы солнцу наших дней товарищу Скалину хотите впарить стихи очень известного, пусть и давно
ушедшего от нас казахского акына Джамбула.
— Но ведь его стихи были про другого вождя. А у меня — про товарища Скалина.
Неужели это туповатое удивление у него — искреннее?
—Вы, товарищ, изменили в стихах Джамбула только фамилию вождя. Хорошо, возможно, ещё несколько слов. И хотите,
чтобы то, что получилось, считалось самостоятельным произведением?
Да, не позавидуешь фермеру Каледину — эх и толстокож его работник. Смутился ли он хоть чуть?
— Честно говоря, я думал, что эти стихи давно ушедшего от нас Джамбула уже никто и не помнит. А если я изменю
побольше слов?
Пора пугать:
— Напомню вам: плагиат — это такое же воровство, как и воровство кур. Изменение всего лишь нескольких слов не
избавит вас от судебного преследования наследников Джамбула.
— Они что, обязательно станут меня преследовать?
— Они будут дураками, если не воспользуются возможностью нажиться на вашем плагиате. Наследники известных акынов
зачастую только и кормятся таким образом.
Ага, напугаешь такого.
— А как точно определить — плагиат это или нет?
— Что такое уже плагиат, а что такое ещё нет —это настолько сложный вопрос, который и в литературном мире, и в
судебных кругах так и не решён окончательно. Но в вашем случае суд будет недолгим.
Неудавшийся акын вцепился в меня как клещ:
— Ну а если я всё-таки изменю столько слов, чтобы у наследников Джамбула уже не было возможности нажиться на мне.
Пора было выставлять рязанского гостя за дверь.
— Верим, что так оно когда-нибудь и будет, если кровопивец Каледин всё-таки предоставит вам время для творчества. Но
пока что принудить фермера к этому мы не можем. Вам придётся подождать прихода НПБУ к власти и восстановления
колхоза «Красный курятник». Вот колхозы большевики смогут заставить содержать самых плодовитых акынов. Были в
истории такие прецеденты…
Товарищ Скалин одобрил моё поведение с акыном: не впустил, но обнадёжил. С правильным политическим комментарием
обнадёжил. Потом попросил:
— И запишите фамилию того фермера. У меня такое предчувствие… что придёт время… когда и сам он сможет стать
неплохим акыном для товарища Скалина… если товарищи из НКВД его попросят.
В этом можно было не сомневаться. Если, когда придёт время, и товарищи из НКВД попросят его, то Каледин таким
акыном для товарища Скалина станет, что воскресни давно ушедший от нас Джамбул и прослушав то, что получилось у
бывшего кулака, — он бы от зависти тут же снова ушёл от нас. Товарищи из НКВД, как никто другой, умеют убеждать.
Как шепнул мне Вася, за время моего отсутствия в кабинете никто так и не оспорил никчемность конституции и галстуков,
а у меня даже и тот вялый задор, что был, пропал. Сам вождь НПБУ об этом так и не сказал ни слова. Вопрос был отложен
до сентября.
Уже в своём кругу, вечером, возвращаясь к тому, как я уберёг начинающего рязанского акына от исков алчных
наследников Джамбула, говорю:
— А ведь неплохую идею он подбросил. Что, если нам самим взрастить акына для товарища Скалина?
— А то и нескольких, для здоровой конкуренции, — развил моё предложение Вася. — Пусть у Мони на радио выступают,
соревнуются.
Моня не принял нашего с Васей предложения:
— У акынов вождей не может быть здоровой конкуренции. Только нездоровая. Очень нездоровая. Могут подраться прямо
у микрофона. Да и зачем нам взращивать акынов? Ведь мы, по сути, и сами являемся акынами для товарища Скалина. Так
зачем нам конкуренты?
И я, и Вася согласились с Моней — не хватало ещё конкуренции в создании культа личности товарища Скалина с нами же
взращёнными акынами. Сами создадим этот культ.
 
…Несмотря на то, что в приёмной ждал очень интересный гость, который и созвонился предварительно, и пришёл в
назначенный час, в кабинете товарища Скалина предпочли дослушать до конца очередную передачу «Эхо 17-го». Якобы
по многочисленным просьбам слушателей, товарищ Рабинович брал интервью у штатной ветеранки НПБУ Валентины
Николаевны Градобоевой.
Мы с Васей не сомневались в успехе этой передачи и надеялись, что свои недюжинные способности к импровизации и
Моня, и тётя Валя будут держать в узде, не позволяя им пуститься в такой галоп, который и остановить не получится.
…— Удивительно, как быстро вам, Валентина Николаевна, удалось занять такое прочное место в высшем обществе
нацистской Германии.
— Не забывайте, по легенде я была беглой русской графиней. Знакомство со мной было интригующим и лестным даже
для правящей верхушки рейха.
— А где вам, Валентина Николаевна, чаще всего доводилось встречаться с представителями этой верхушки?
— Да где только не доводилось — в театрах, на стадионах, на скачках. Но чаще всего на каких-то торжествах, в том числе
семейных.
— И вот как раз на одном из таких семейных торжеств вы произнесли тот свой тост, на котором хочется остановить
внимание.
— Да, это был юбилей супруги одного из фашистских бонз. На этом сборище, на котором присутствовала чуть ли не вся
фашистская верхушка, можно было получить немало дополнительной ценной информации.
— Ведь ваш тост был ответным. Чем он был вызван?
— Все сидящие за столом или знали точно, или с уверенностью предполагали, что война с СССР разразится очень скоро, и
кому-то надо было высказаться на эту тему. Соответствующий тост доверили провозгласить юбилярше. Она и
провозгласила: «За нашу победу!» Я тут же встала со своим бокалом и добавила: «За нашу великую победу!»
— С соответствующими интонациями добавили?
— Да ещё с какими! Юбилярша, не понимая их значения, стрельнула в меня завистливым взглядом.
Товарищ Скалин решительно встал со своей табуретки, выпрямился и начал аплодировать с таким воодушевлением,
какого мы с Васей ни разу не наблюдали у него до этого. Мгновенно аплодисменты были подхвачены всеми
присутствующими.
Наверное, Моня предполагал, что в этот момент его передачи всё так и произойдёт в кабинете руководителя НПБУ,
поэтому не торопился прерывать торжество следующим вопросом.
…— Точно такой же тост стал знаменитым через много лет, будучи провозглашённым в одном из самых легендарных
фильмов о наших разведчиках. У вас никогда не возникало чувства… чувства ревности… чувства, что нарушены ваши
авторские права, если можно так сказать?
— Да какие тут могут быть авторские права, если речь идёт о выражении безграничной веры в свою родину.
В кабинете товарища Скалина и этот ответ был встречен аплодисментами.
— Но ведь кое-кому на этом сборище ваша интонация в произнесении этого тоста могла показаться и подозрительной. Не
тогда ли и стал следить за вами гестаповец Шульц?
— Нет, Шульц стал следить за мной по другому поводу.
— Валентина Николаевна, и я, и радиослушатели сгораем от нетерпения. Когда и почему Шульц стал следить за вами?
— Увы, вероятно, у каждого разведчика есть своя слабость. Да она и сейчас остаётся у меня — всё та же слабость. Я
всегда болела и болею за «Спартак». В то время в Берлине тоже был футбольный клуб «Спартак». Это была пролетарская
команда с рабочих окраин. Её патронировала и оказывала посильную помощь Коммунистическая партия Германии. И
болел за неё в основном пролетариат.
Надо ли говорить, что товарищ Скалин болел за «Спартак», и был незамедлительно обласкан взглядами соратников.
А тётя Валя продолжала:
— В высших фашистских кругах болеть за эту команду считалось не только дурным тоном, но и очень подозрительно.
Поэтому я, всей душой болея и за берлинский «Спартак», скрывала эту свою слабость, и, как мне казалось, никто о ней
не догадывался. Но, оказывается, я плохо знала гестапо.
— Гестапо всё-таки разнюхало о единственной вашей слабости и приставило Шульца следить за вами?
— И однажды, после очередного крупного проигрыша берлинского «Спартака», Шульц подходит ко мне и ехидно говорит:
«А вы знаете, графиня, что вчера московский «спартачок» тоже проиграл. Причём, с тем же разгромным счётом, что и
берлинский. У вас в связи с этим никаких чувств не возникает?..» Ещё бы не возникали — ладно бы только одна из этих
команд проиграла так позорно, а тут сразу обе. Впервые за всё время пребывания в логове врага я вздрогнула и никак
не могла унять эту дрожь. Трясусь и ничего не могу сказать Шульцу в ответ…
Все присутствующие в кабинете товарища Скалина в ожидании продолжения с напряжёнными лицами чуть ли не
привстали со своих мест. А мы с Васей в очередной раз переглянулись: из пролетарской солидарности в унисон бездарно
играющие берлинский и московский «спартачки» — это уже начало импровизационного галопа в идущей радиобеседе,
или Моня с тётей Валей всё ещё действуют по согласованному сценарию?
Вроде бы по согласованному сценарию играют.
…— Вот так я провалилась.
— Шульц сразу сделал вам предложение ответить на его домогательства в ответ на вашу неприкосновенность?
— И сразу получил по своей толстой гестаповской морде. Советская разведчица могла принадлежать кому угодно, но
только не оберштурмбаннфюреру гестапо.
— И даже получив по своей толстой гестаповской морде, Шульц дал вам время подумать над его предложением?
— В это время все мои силы и чувства были мобилизованы на соблазнение Штабиста. И так получилось, что, соблазнив
его по заданию родины, я влюбилась в этого милого человека самым настоящим образом. И когда, в нашу последнюю
встречу… он, уже разоблачённый… попросил меня пристрелить его… я не смогла этого сделать… и ему, на моих глазах,
пришлось совершить самоубийство. Нет, извините, я сейчас начну реветь и продолжаться это может долго…
На этом товарищ Рабинович, заботливо успокаивая Валентину Николаевну, завершил интервью с мало ещё кому
известной советской разведчицей Графиней.
И это было весьма кстати. В приёмной кабинета товарища Скалина давно ожидал внимания к себе очень интересный
гость.
 
…—Напомните нам — кто это? — попросил меня хозяин кабинета.
— Это, товарищ Скалин, господин Муса Фадил. Господин Фадил уполномочен представлять интересы нескольких стран
Экваториальной Африки. В свете грядущих сентябрьских событий в России руководству этих стран хотелось бы знать
направление внешней политики НПБУ после её прихода к власти. Будет ли она сродни политике Советского Союза,
который оказывал щедрую, порой безвозмездную помощь этим странам? Станет ли Россия под вашим руководством снова
закадычным другом Африки?
Вождь НПБУ тут же переспросил меня:
— Каким-каким другом Африки Россия должна будет стать?
— Закадычным. Вот только эти два слова господин Фадил и смог произнести на русском языке.
Товарищ Скалин, то ли криво усмехнувшись, то ли оскалившись, тут же прокомментировал скромные языковые познания
господина Фадила:
— Знают попрошайки, какие русские слова надо запоминать в первую очередь.
Комментарий товарища Скалина вызвал оживлённую и весёлую реакцию у всех присутствующих в кабинете, а он спросил
меня:
— Как на дипломатический язык надо будет перевести вот это: «Держите карман шире! Ничего вам не обломится!» —
каковое обещание породило ещё более бурную поддержку соратников вождя партии.
Я не стал задумываться, как перевести на дипломатический язык «Держите карман шире!» Не сомневался, что в этот раз
строгость товарища Скалина напускная, временная. Через минуту от неё ничего не останется. Ему, конечно, лестно, что
теперь о нём знают и в таких далёких закоулках планеты, и рассчитывают на него, как на благодетеля. Поэтому за
«господина Фадила» можно было не беспокоиться — он будет принят вождём НПБУ на достойном уровне, и сможет
сыграть свою роль в укреплении его культа личности.
Так и вышло: господин Фадил был принят если и не как закадычный друг, то и не как заведомый попрошайка, которому
ничего не обломится.
В ходе прошедших в духе полного взаимопонимания переговоров Экваториальной Африке была обещана легендарная
щедрость СССР. За оружие можно будет рассчитываться дарами африканской земли. А в некоторых случаях оружие
может быть передано и безвозмездно. Но, разумеется, все эти благодеяния свершатся, если господин Фадил и его
единомышленники поспособствуют как можно более глубокому проникновению идеологии НПБУ в широкие африканские
массы.
…— Господин Фадил, насколько успешно в Экваториальной Африке идёт работа в этом направлении? — задал товарищ
Скалин свой вопрос.
Надо ли говорить, что этот вопрос ожидался, объёмистый ответ на него был отрепетирован, и я, в меру своих
способностей, перевёл его на международный, а ответ господина Фадила — на русский:
— Идеология НПБУ уже и сейчас, благодаря передачам «Эхо 17-го», завоёвывает всё большую популярность в
Экваториальной Африке…
Много ещё было комплиментов с дифирамбами товарищу Скалину, НПБУ и передачам «Эхо 17-го» в цветистом ответе
господина Фадила, а завершить его перевод я не удержался уже своей сиюминутной импровизацией:
— А порой эта идеология пробивается в такие дикие дебри, в которых и про штаны ещё ничего не слышали.
Что уж там говорить — грубоватая получилась импровизация с очень сомнительным содержанием. Всё-таки человек, как
правило, сначала обзаводится штанами, и только потом — идеологией. Чаще всего той, которая и облагодетельствовала
его портками.
Беседа, наполняемая всё новыми взаимными обещаниями, к своему окончанию вплотную подвела стороны к состоянию
закадычных друзей, которое пока просто не стали официально оформлять.
Я проспорил Васе и Моне, утверждая, что этот вопрос высокому африканскому гостю задан не будет, но в подготовке
ответа на него тоже участвовал.
А этот вопрос был всё-таки задан, и ни кем-нибудь, а самим товарищем Скалиным:
— Известно ли господину Фадилу что-нибудь о майоре Лукише, бывшем советском военном советнике?
Подготовка ответа на этот вопрос стала для нашей заговорщицкой компании весёлым творческим упражнением. В первом
варианте, самом трагическом для майора Лукиши и самом, как мы предполагали, приятном для товарища Скалина,
«господин Фадил» должен был предоставить ему копию протокола собрания президиума Фронта социальной
справедливости. В нём было бы написано: «Слушали: о полном развале майором Лукишей военной и политической
подготовки личного состава ФСС, приведшему к катастрофическому уменьшению размеров Освобождённой зоны.
Постановили: применить к майору Лукише исключительную меру наказания — его коллективное поедание всем личным
составом ФСС». Но потом мы решили, что такой «рояль в кустах» для «господина Фадила» при ответе на вопрос выглядел
бы подозрительным. Да и нечего баловать товарища Скалина — мы не позволим даже понарошку погубить хорошего в
общем-то русского мужика, заблудившегося в жизни. И вот теперь «господин Фадил» озвучивает наш окончательный
вариант ответа, который я перевожу:
— Как вы сказали — майор Лукиша? Это не тот советник, который назвал свою африканскую жену Резолюцией, а всех
своих пацанов от неё — Ваньками?
— Да, — подтверждает товарищ Скалин. — Тот самый. Так что же вы о нём слышали, господин Фадил?
— Я слышал, что руководство Фронта социальной справедливости, при всём уважении к прошлым заслугам майора
Лукиши, очень недовольно его нынешней работой. И на специальном своём заседании запретило товарищам Лукише и
Резолюции рожать следующих Ванек до тех пор, пока продотряды ФСС, возглавляемые майором, не смогут обеспечить их
и остальное население Освобождённой зоны достаточным питанием.
…Провожали господина Фадила из кабинета товарищ Скалина как друга, пусть ещё и не закадычного. И с просьбой, если
такая возможность представится, выразить майору Лукише и его супруге сочувствие в связи с запретом на дальнейшее
размножение ими Ванек. Интонации этой просьбы господин Фадил понял, и тоже, скорее интонациями, чем словами
обещал исполнить эту просьбу должным образом.
 
…У «шпиков» — ничего дегенеративного в лицах. Интеллигентные на вид молодые люди.
После соответствующих приготовлений, по знаку режиссёра Млынского, актёры прямо в кабинете вождя НПБУ стали
играть сцену, в которой они упустили из вида товарища Скалина и его верного телохранителя товарища Василия.
Вот шпики, как бы всё ещё сохраняя в поле зрения своих подопечных, остановились, прикуривая один у другого. Но вот
они потеряли их из виду. Весьма достоверно было сыграно нарастание у шпиков недоумения — как же такое могло
произойти. Мимика была точной, выразительной. Потом — стремительные броски того и другого туда-сюда, возвращение
на прежнее место. Иногда ребятки всё-таки переигрывали — производили такие низкие наклоны и так внимательно
глядели себе под ноги, будто они не только присматривались, но даже принюхивались к потерянным следам. Потом
удивлённые оглядывания по сторонам переродились во всё более укоризненные и злые взгляды друг на друга. А затем —
слово за слово, упрёк за упрёком, и шпики, обвиняя другу друга в провале слежки, стали драться. Дрались с огоньком,
профессионально, правдоподобно. Победивший, пиная проигравшего, и тут не растерял интеллигентских замашек. Он
при этом не зло матерился, а мягко повторял: «Шляпа вы, батенька, шляпа!»
Всем присутствующим в кабинете соратникам вождя НПБУ игра актёрами-шпиками своего провала понравилась. Кое-кто
даже в ладоши хлопнул пару раз.
А товарищ Скалин закурил, встал со своей табуретки, молча походил какое-то время взад-вперёд по кабинету, а потом
спросил у режиссёра:
— А почему в вашем кинофильме, господин Млынский, товарищ Скалин должен будет как заяц бегать от шпиков? Разве
это не будет унижением для товарища Скалина?
Очень неожиданной стала эта реплика для Млынского. И мы с Васей не ожидали её.
С подобающей угодливостью режиссёр спросил:
— А что вы предлагаете, товарищ Скалин? Как, по-вашему, следует изменить весь этот фрагмент фильма — вашу встречу
со шпиками?
— Я, господин Млынский, предлагаю сделать встречу товарища Скалина со шпиками более лаконичной. Разве не этому
учит нас классика: краткость — сестра таланта.
— Абсолютно с вами согласен, товарищ Скалин. Но как сделать её более лаконичной? Уменьшить хронометраж драки?
— А драки, господин Млынский, и вовсе не надо. А то подерутся, помирятся и снова станут следить за товарищем
Скалиным. Я предлагаю избавить товарища Скалина от слежки этих шпиков раз и навсегда.
— Каким способом, товарищ Скалин?
— Способом их ликвидации. Нет шпиков — нет проблем, — спокойно ответил вождь НПБУ.
Классики едва ли предполагали, что лаконизма в искусстве можно достичь и таким вот способом. А ведь действительно:
сколько и сколько художественных произведений только бы выиграли, если бы их авторы не медлили с ликвидацией
сомнительных персонажей.
На какое-то время в кабинете установилась тишина.
Режиссёр тяжело выбирался из положения, в которое его загнал вождь НПБУ.
— То есть в этом фрагменте фильма… вы, товарищ Скалин, и товарищ Василий… заметив слежку… не уходите от неё, а…
Например, товарищ Василий обращается к шпикам с просьбой дать закурить, подходит к ним и…— Млынский не решается
сам избрать технику ликвидации.
Товарищ Скалин подсказывает:
— …И достаёт из кармана многозарядный пистолет — вдруг шпики окажутся очень живучими. А ещё прошу обратить
внимание, господин Млынский, вот на что. В фильме необходимо будет сохранять историческую правду, так ведь?
Разумеется, пока эта правда не бросает тень на Народную партию с большевистским уклоном. Такая правда нам не
нужна. А вот если товарищ Скалин в фильме «Скалин в сентябре» станет, как и в жизни, дымить как паровоз, — то это,
по-моему, не будет бросать тень на нашу партию. Как вы считаете, товарищи? — обратился вождь ко всем
присутствующим.
За всех них, с улыбками комментирующих между собой вопрос руководителя НПБУ, ответил его первый заместитель
товарищ Букин:
— Да что вы, товарищ Скалин. Такая историческая правда только оживит фильм «Скалин в сентябре». Она приблизит вас
к простым кинозрителям, большинство из которых тоже не прочь подымить.
— Спасибо, товарищи, за гуманное разрешение и в фильме сохранить мне мою слабость, — товарищ Скалин даже немного
поклонился. — А вот у товарища Василия нет в жизни такой слабости, значит, и в снимаемом фильме он должен быть
некурящим. Поэтому пусть он, направляясь к шпикам, не закурить у них попросит, а обратится с другой просьбой или
предложением. Подскажите режиссёру, зачем товарищу Василию надо будет подойти к шпикам, — обратился хозяин
кабинета ко всем присутствующим в нём.
Я не сомневался, что все предложения будут дурацкими, так пусть моё хоть первым из них станет:
— Пусть товарищ Василий напомнит шпикам, что, как утверждают врачи, курить на ходу, как они себе позволяют,
особенно вредно.
Товарищ Скалин тут же принимает решение:
— Очень хорошее, очень здоровое, очень полезное для кинозрителей предложение. Надо принять.
Млынский робко предлагает:
— Так, может быть, товарищ Скалин, прямо сейчас и здесь попробуем сыграть этот фрагмент фильма в вашей редакции?
То есть, начиная с того момента, когда вы с товарищем Василием заметили слежку, но уходить от неё не стали.
Товарищ Скалин, под одобрительные смешки соратников, возразил против такого намерения:
— Я уверен, что никогда не смогу исполнить роль самого себя так же убедительно, как её исполнит профессиональный
актёр. Присутствующие здесь критики заклюют меня: «Нет, не похож…» Не торопитесь, господин Млынский, подготовьте
заново этот фрагмент на репетициях.
И здесь прав товарищ Скалин: советское киноискусство не раз доказывало, что актёры, исполняющие роль
большевистских вождей, и своей внешностью, и поведением всегда выигрывали у своих прообразов.
Уже когда режиссёр выходил из кабинета, товарищ Скалин бросил ему вслед:
— Господин Млынский, позвольте добавить к моей редакции обсуждаемого фрагмента фильма вот какой штришок: пусть
товарищ Василий, кладя пистолет обратно в карман и отходя от тел шпиков, как бы обращаясь к зрителям, скажет: «А
ведь врачи были правы».
— Слушаюсь, товарищ Скалин! — не нашёлся сказать что-то другое режиссёр, начисто задавленный авторитетом
будущего главного редактора всего российского кинематографа.
Похоже, в фильме «Скалин в сентябре» может быть ещё много сцен с применением многозарядных пистолетов и другого
оружия против недоброжелателей вождя НПБУ.
 
…Товарища Василия, как автора предложения, вождь НПБУ лично попросил найти художника, который изобразит Феникса
для знамени партии.
Мы попросили выполнить этот заказ Колю Симакова, будущего театрального художника. Иногда Коля подрабатывал
шаржами в людных местах. Разок ему удалось даже на Арбате какое-то время посидеть, пока его, как пришлого, не
турнули оттуда.
…Вася первым начинает знакомить Колю с заданием:
— Шаржи бывают разной степени искажения оригинала. И разной направленности такого искажения. Так ведь?
— Разумеется. От едва заметной дружеской иронии до злой карикатуры.
— Надо бы изобразить одного персонажа так, чтобы едва заметная ирония была уже далеко позади, но и до злой
карикатуры дело ещё не дошло.
— А что за персонаж?
— Птица Феникс.
— Эх ты! Какой интересный персонаж. Шаржей на птиц я ещё не делал.
Разговор продолжаю я:
— Ты ведь, Коля, знаешь, что это не простая птица, это мифологический персонаж.
Коля не строит из себя большого эрудита:
— То, что птица Феникс — мифологический персонаж, это я краем уха слышал. Но, по-моему, ещё ни разу не видел её
изображения. А если и видел, то забыл. А если забыл, значит, ничего особенного в той птице нет.
Моня приготовил нужную картинку:
— Вот, Коля, один из вариантов — как выглядит птица Феникс. Кстати, эта птица — он. Как видишь, этого парня и так-то
нельзя назвать симпатягой. А надо бы добавить к его образу ещё и что-то такое… Чтобы как можно меньше почтения к
нему оставалось. Чтобы многим и хихикнуть хотелось, глядя на Феникса, который у тебя получится.
— А почему надо будет хихикать над таким Фениксом?
После того, как мы объяснили, знамя какой партии будет украшать получившийся Феникс, Коля заказ принял,
прокомментировав своё решение:
— Если эта партия придёт к власти, то придётся и шаржи на курицу с ней согласовывать.
… И вот специальное заседание в кабинете товарища Скалина.
Получившийся символ НПБУ представил собравшимся первый заместитель руководителя партии товарищ Букин:
— Ну и как вам, товарищи, этот Феникс? Принимаем такой его образ для нашего партийного знамени?
Теперь не только в кинематографе, но и в изобразительном искусстве у НПБУ был только один авторитет. Но товарищ
Скалин, закурив и прохаживаясь по кабинету, не торопился со своим выводом.
Тогда напомнить о себе решил товарищ Хилых:
— Товарищи, возможно, меня мало кто поддержит, но, по-моему, в представленном нам образе Феникса очень заметно
присутствует что-то индюшачье, и почти отсутствует что-то орлиное.
Товарищ Хилых был абсолютно прав — Коля Симаков всё-таки больше, чем нам хотелось, приблизил своё творение к
откровенной карикатуре. Возможно, злые языки и в оригинальном образе Феникса отыщут следы индюшачьей
родословной. Но там она всё-таки не настолько забивает орлиную, чтобы от той почти и следов не осталось. Но это на
Арбате можно капризничать и требовать от художника, рисующего на тебя шарж, не издеваться так над вашим носом. А
просить что-то переделывать бескорыстного художника мы не посмели.
Будь товарищ Хилых не в опале у вождя НПБУ — а эту опалу чувствовали уже все остальные члены партии — то, очень
может быть, что от представленного нами Феникса полетели бы перья. Но чувствовалось, что, скорее всего, товарищ
Хилых останется не просто в меньшинстве, а в полном одиночестве.
И всё-таки, для подстраховки, полезно было выступить в защиту получившегося Феникса. Мы были к этому готовы. Вася
старательно вызубрил своё выступление и подготовил для него соответствующие интонации.
— Товарищи, ну нельзя же к образу нашего Феникса подходить с точки зрения птицеводов или орнитологов. Иначе, мы
погрязнем в бесконечных спорах. Да и не символы создают престиж партий, а партии своей долговечной работой делают
свои символы узнаваемыми и престижными во всём мире. Даже если эти символы — карикатурные осёл и слон…
После параллелей с карикатурными, но престижными и узнаваемыми во всём мире ослом и слоном, представленный нами
Феникс был бы принят даже в таком образе, когда на знамени НПБУ под ним пришлось бы писать: «Это, товарищи, вовсе
не индюк, как вы подумали, а птица Феникс».
Товарищ Хилых стал единственным воздержавшимся при утверждении символа Народной партии с большевистским
уклоном.
Но, оказывается, предстояло заодно поработать над ещё одним знаменем, заявка на которое пришла только вчера.
Товарищ Букин объяснил:
— Товарищи, наши молодые друзья из знакомого вам 9 «б» хотят организовать широкое молодёжное движение под
идейным руководством и покровительством Народной партии с большевистским уклоном. Они просят нас помочь им с
выбором знамени и для этого движения.
Предложения посыпались тут же:
— А чего тут долго думать: на молодёжном знамени — Феникс, а рядом его птенец.
— А ещё лучше, товарищи, если птенец будет под крылом у Феникса.
— А ещё лучше, если под каждым крылом Феникса будет по множеству птенцов, что будет говорить о многочисленности
молодёжной организации нашей партии.
Но после того, как под каждое крыло Феникса на молодёжном знамени напихали по корзине птенцов, все
присутствующие в кабинете, как бы сговорившись, на некоторое время замолчали.
Наконец, нашёлся смельчак, который проговорил то, над чем задумались все остальные:
— Товарищи, но ведь если представить себе такую картину, то получается, что Феникс — это всё-таки, скорее, она, а не
он.
После ещё одной затянувшейся паузы кто-то вроде бы нашёл выход из этого щекотливого для мифологического Феникса
положения:
— Товарищи, но ведь в мире птиц бывает и такое: самец и самка по очереди высиживают птенцов. Почему же так не
может быть и с Фениксами. Пока кто-то из них сидит в гнезде с птенцами, другой…
Пора было кому-то из нас выступить в защиту морального облика того Феникса, который был предложен нами. Выступил
я:
— Нет, товарищи, с Фениксом так быть не может. Эта мифологическая птица не может опускаться до образа жизни
какого-нибудь пингвина. Нет у Феникса ни самки, ни птенцов. Он одинок.
Товарищ Скалин прокомментировал мои слова негромко, но слышали все:
— Не потому ли и живёт Феникс по пятьсот лет, что одинок?
А после продолжительного смеха и аплодисментов, добавил:
— Вот пусть и остаётся закоренелым холостяком.
Так что, как ни остроумно это всем казалось в начале обсуждения темы, но птенцов пришлось забраковать. Птенцы
компрометировали Феникса, закоренелого мифологического холостяка. Вопрос о знамени для молодняка НПБУ был
отложен.
 
… Сентябрь не за горами, и каждый день становился всё более плотным для товарища Скалина. Это уплотнение
производили мы с Васей. Где интригами, а где и локтями мы с ним постепенно отодвинули от вождя партии всех других
его соратников, и теперь только мы двое определяли, кто станет его посетителем. Главное —среди них не должно быть
противников КПБУ и, тем более, личных недоброжелателей товарища Скалина. Ничто не должно приуменьшать растущий
день ото дня и бережно оберегаемый нами от всякого умаления культ личности вождя НПБУ. Все посещения должны были
работать только на рост этого культа. Только такими посетителями мы с Васей с помощью наших друзей-актёров и
обеспечивали товарища Скалина. Моня на радиостанции делал то же самое — все репортажи с мест и все беседы у
микрофона в студии работали на приумножение славы товарища Скалина, и нетерпеливого ожидания сентябрьских
событий.
Вот и этот день у вождя НПБУ был очень плотным. Разумеется, среди присутствующих в его кабинете и мы с Васей.
...Дослушиваем ещё одну передачу «Эхо 17-го». Товарищ Рабинович подводит итоги очередного уличного опроса
случайных прохожих:
«…Конечно, и этот опрос, товарищи, не может считаться репрезентативным, но если уже 76 процентов из опрошенных
считают, что НПБУ в сентябре обязательно придёт к власти, то это о чём-то да говорит. Напомню вам, что предыдущий
опрос дал 63 процента…»
Только мы с Васей знали, что Моня и на улицу-то никогда не выходил, а если бы вышел и провёл такой опрос, то 98
процентов опрошенных признались, что впервые слышат о такой передаче — «Эхо 17-го». Знающих что-то об НПБУ и
товарище Скалине набралось бы побольше, но не намного.
 
…— А эти кто такие? — спросил товарищ Скалин о следующих посетителях, которых, по нашим с Васей соображениям
следовало принять.
Товарищ Василий доложил:
— А это, товарищ Скалин, уже не та бегущая с корабля власти мелочь, которая была у вас раньше. Это уже
парламентёры, приближённые к Кремлю.
Высокий статус парламентёров заставил всех присутствующих подтянуться.
— Приглашайте.
Кремлёвских парламентёров было трое.
После представления и рассаживания, старший из них без раскачки перешёл к теме разговора:
— Господа, или, если вам угодно, товарищи! Мы не страусы, прячущие головы в песок, и поэтому вынуждены признать,
что в ближайшее время власть в стране перейдёт к Народной партии с большевистским уклоном. В связи с этим возникает
вопрос: насколько НПБУ будет контролировать своих сторонников? Спросим ещё более прямо: могут ли возникнуть
эксцессы против высших представителей нынешней власти? Сарафанное радио уже смакует их возможную жестокость.
Первый заместитель вождя партии товарищ Букин тут же отреагировал:
— Мы не в ответе за сарафанное радио.
Но товарищ Скалин, жестом не дав ему продолжить, неспешно закурил, встал с табуретки, немного прогулялся по
кабинету и только потом сказал:
— На ваш прямой вопрос, граждане, отвечу тоже прямо: да, эксцессы могут возникнуть.
Так вождь НПБУ проинформировал кремлёвских парламентёров, что ни им, ни тем, кого они представляют, товарищами
никогда не стать, быть господами осталось совсем немного, а вот лишёнными почти всех прав гражданами предстоит стать
уже в самом недалёком будущем.
Вот тут товарищ Букин был уже уверен, что его продолжение будет к месту:
— Опасаетесь, граждане, что народ будет выражать свои чувства к вам с помощью тумаков?
Товарищ Хилых тут же добавил:
— Народные массы в очередь станут, чтобы, как однажды справедливо заметил товарищ Скалин, руки почесать об эту
публику.
Все остальные присутствующие в кабинете по очереди наращивали количество и добавляли увесистости тумакам, которые
получат от народа представители нынешней власти. Хорошо, что товарищ Скалин, дав слово старшему из гостей, прервал
это избиение, и очередь продолжить его не дошла до нас с Васей.
Старший парламентёр все ещё старался быть сдержанным:
— Извините, но получить даже много увесистых тумаков — это всё-таки лучше, чем всего лишь один раз быть
повешенным на ближайшем фонарном столбе. Вы ведь понимаете, что гарантии в Кремле хотели бы иметь именно на
недопущение вот таких крайних эксцессов.
И снова товарищ Скалин прогулялся по кабинету прежде, чем ответить.
— Когда народ берёт власть в свои руки, о каких можно говорить гарантиях, граждане. Народ, берущий власть, — это
стихия. Если НПБУ силой попытается сдержать эту стихию, то стихия и её сметёт.
Пыхнув ещё несколько раз сигаретой, товарищ Скалин продолжил:
— Ну, хорошо. Мы прямо сейчас посоветуемся с товарищами и, скорее всего одну гарантию утвердим. Товарищи, —
обратился вождь НПБУ к присутствующим в кабинете, — кто за то, чтобы фонарный столб для кремлёвских граждан не
обязательно был ближайшим низкорослым и кривым замухрышкой. Чтобы он по своему виду и высоте соответствовал их
высокому положению.
Предложение было встречено с весёлыми шутками-прибаутками.
Парламентёры на мгновение посмотрели в нашу с Васей сторону — как им теперь быть? Мы такими же быстрыми, но
понятными взглядами дали понять, что они не должны терпеть такого обращения с собой.
Парламентёры резко встали со своих стульев, чтобы покинуть кабинет, но товарищ Скалин остановил их:
— Ну вот, с вами уже и пошутить нельзя. Так и быть: когда народ поведёт граждан, которых вы представляете, из
Кремля на Лубянку, мы на время уберём все фонарные столбы с этого пути.
Так что, в конечном итоге, визит кремлёвских парламентёров прошёл не зря — получены гарантии, что НПБУ удастся
удержать разбушевавшийся народ от соблазна вздёрнуть нынешних хозяев Кремля на каком-нибудь фонарном столбе, не
доведя их даже до Лубянки.
 
…— Наш человек из МИДа, — так товарищ Василий проинформировал вождя партии и других присутствующих в кабинете,
кто будет следующим посетителем.
«Человек из МИДа» был отобран нами из наиболее политически подкованных наших друзей-актёров, неплохо знающих
историю родины.
Первым делом до сведения присутствующих был доведён самый достоверный вывод мидовских аналитиков:
— В МИДе не сомневаются, что высшие руководители Кубы и Белоруссии будут первыми горячо приветствовать приход
НПБУ к власти. И они же опередят всех со своими официальными визитами к вам, товарищ Скалин.
Этот вывод не только не вызвал у вождя НПБУ каких-то положительных эмоций, но даже породил замечание с хорошо
слышной иронией:
— А мы и так не сомневаемся, что именно эти закадычные друзья, а не Папа римский станут нашими первыми гостями.
Результатом очень короткой дискуссии стал вывод, что Папа римский никогда не посетит Россию, править которой будет
партия с большевистским уклоном, поэтому закадычные друзья с Кубы и Белоруссии могут не опасаться, что он опередит
их.
Первый заместитель руководителя партии товарищ Букин спросил:
— Ну а что можно сказать о других странах? Какие, например, настроения в высших эшелонах Китая?
— Как вы понимаете, товарищи, настоящие настроения в Китае понять нелегко. Азиатский менталитет рекомендует
прятать истинные настроения. Насколько можно понять, Китай в первое время, не выражая на официальном уровне
определённого мнения, неофициально будет вполне лоялен к НПБУ. С перспективой всё быстрей и больше сближать
отношения с ней.
Потом наш человек из МИДа рассказал, что и во многих других крупных внеблоковых государствах примерно такое же
настроение.
Конечно, вопрос такой важности должен был задать только товарищ Скалин:
— А что Вашингтон и Евросоюз?
— Вашингтон всё ещё делает вид, что ему нет никакого дела до КПБУ. Евросоюз, марионетка Белого дома, поступает так
же.
Других вопросов вождь партии пока не задавал, и тогда вопрос задал один из тех товарищей, которые реже редкого
напоминали о своём существовании, но если представлялась возможность хоть как-то упомянуть о всемирном еврейском
заговоре или, хотя бы, о его локальных проявлениях, то не воспользоваться такой возможностью они считали одним из
самых больших партийных грехов.
— А какие настроения в Израиле? Небось, там, как всегда, хитрят, выжидают, чья возьмёт?
Человек из МИДа подтвердил:
— Да, власти Израиля хитрят, выжидают, тщательно вынюхивая настроение своей русскоязычной диаспоры.
Торопясь опередить всех, товарищ Хилых уверенно предсказал:
— Недолго осталось господам из Вашингтона, Брюсселя и Тель-Авива притворяться равнодушными и хитрить.
Скажи это кто-нибудь другой, он бы без одобрительного отклика не остался. Но теперь все замечания и реплики
товарища Хилых оставались без внимания.
…Уже после того, как стало понятно об отношении к НПБУ в Марокко, Боливии, Исландии и других державах того же
ранга, товарищ Скалин спросил:
— Ну, а в странах бывшего СССР какие настроения? Как там воспримут наш приход к власти?
— Там отнесутся к этому в зависимости от степени дипломатического нажима на власти этих стран. При достаточном
нажиме высокие визиты оттуда с признанием лояльности на вечные времена могут последовать сразу за визитами
кубинских и белорусских товарищей.
— А если мы каждый раз во время таких визитов будем поднимать вопрос о воссоздании СССР? — спросил товарищ Букин.
Наш человек из МИДа отвечал очень уверенно:
— Если дипломатическую подготовку таких визитов дополнять крупными военными учениями у границ соответствующих
республик, то визитёры оттуда, скорее всего, сами поднимут такой вопрос.
Товарищ Букин хитро улыбнулся:
— Плановыми, якобы, учениями?
— Разумеется. Но надо заметить, что для прибалтийских республик и такого нажима может оказаться недостаточно, чтобы
от их властей поступили просьбы о воссоединении.
Все присутствующие замолчали, понимая, что такую проблему, если она возникнет, должен будет решать только вождь
партии.
Товарищ Скалин повторил давно заведённый для таких ситуаций ритуал: вставил сигарету в мундштук, прикурил, встал
со своей табуретки, неспешно походил по кабинету и только потом спокойно сказал:
— А мы и не будем ждать такой просьбы от нынешних властей этих республик. С такой просьбой к нам обратятся их
народы. А чтобы прежние власти не мешали народному волеизъявлению, мы продвинем наши военные учения до самых
столиц всех прибалтийских республик. И уже на следующий день их новые власти, от имени своих народов…Хочу
подчеркнуть, товарищи, — от имени своих воодушевлённых такой возможностью народов, обратятся к нам с просьбой о
возвращении в СССР.
Будущее волеизъявление народов Прибалтики было встречено продолжительными аплодисментами.
На возвращении упирающейся поначалу Прибалтики в СССР встреча руководства Народной партии с большевистским
уклоном с «нашим человеком из МИДа» и закончилась. Она добавила партийцам уверенности в грядущих
дипломатических победах и гордости за растущий с каждым днём авторитет вождя партии на мировой арене.
Как ни загружен был этот день у товарища Скалина, но и после того, как соратники покинули его кабинет и разошлись по
домам, он принял ещё двух человек — портного и экстрасенса. И тот, и другой были наши люди, рекомендованные вождю
НПБУ товарищем Василием. Только он и оставался в кабинете с его хозяином во время этих интимных приёмов.
На последовавших после этого посиделках всей нашей компании Вася рассказал, как происходили эти приёмы.
Против того, чтобы снять с себя мерки для костюмов, не уступающих лучшим мировым образцам, товарищ Скалин не
возражал. Выходов в свет не избежать. А вот заказывать заодно и мундир Верховного Главнокомандующего не стал,
объяснив портному этот отказ: «Рано. Надо будет ещё разобраться с теми в армии, кем командовать придётся».
А матушка Фотиния в своих нашёптываниях товарищу Скалину вновь и вновь поторапливала: главное дело своей жизни
он должен планировать на сентябрь, иначе ничего у него не выгорит. А перед тем, как идти на Кремль, ему надо показать
себя тем, кого он поведёт за собой. И показать себя как можно большему количеству людей. То есть, широкие смотрины
свои ему обязательно следует устроить. Зрительные залы небольших клубов для этого не подойдут. Эти слова матушка
Фотиния, по нашему наказу, должна была повторить несколько раз, что она, с подобающими таинственными интонациями
и закатыванием глаз и проделала. Как утверждал Вася, таинственность интонаций и закатывание глаз удавались нашей
актрисе не хуже, чем потомственной колдунье. К рекомендациям экстрасенса товарищ Скалин прислушивался очень
внимательно. Он не задал матушке Фотинии ни одного вопроса и с почтением проводил её из своего кабинета.
Всё это Вася, когда мы опять собрались всей нашей компанией, рассказал каким-то суховатым тоном и очень коротко, без
напрашивающихся весёлых комментариев, которыми можно было обыграть визиты экстрасенса и портного. Он как бы всё
время держал в уме что-то куда более важное из того, что произошло в кабинете вождя НПБУ, что-то тяготящее его, и он
всё раздумывал, а надо ли ему обременять этой тяжестью ещё и нас.
— Ладно, не томи, — первым почувствовал его состояние Моня. — Досказывай уж.
Вася согласился досказать, но предупредил:
— Только не пожалейте потом, что заставили рассказать.
Я ободрил Васю:
— Если даже и пожалеем, не скажем тебе об этом.
— Не сразу товарищ Скалин задал мне этот вопрос. Сначала он неторопливо расспрашивал про вас двоих, про то, как
зарождались и развивались наши отношения, есть ли между нами какие-то принципиальные разногласия, какие-то
застарелые личные обиды. Спокойно расспрашивал, без каких-либо намёков на то, каким будет продолжение этого
разговора. А потом прямо задал этот вопрос.
На какое-то время Вася замолчал, а потом удручённо сказал:
— Зря я рассказываю это вам.
Тогда уж мы насели на него всей компанией, включая наших дам, и Вася досказал:
— Товарищ Скалин интересовался — как я поступлю, если выбирать придётся между личной преданностью ему и моими
отношениями с вами?
Что и говорить, серьёзные и даже тревожные мысли порождал этот вопрос вождя большевиков. Не просто так он был
задан.
Но так не хотелось вот сейчас в нашем уютном кружке, за чаепитием, поддаваться каким-то тревогам.
Поэтому я нарочито строгим тоном спрашиваю у Васи:
— Надеюсь, ты не угробил наше святое дело, и клятвенно заверил товарища Скалина, что даже ради сохранения наших с
Моней жизней не откажешься от положения его преданного фаворита?
— В том-то и дело, что не угробил. Но так мерзопакостно я себя ещё никогда не чувствовал.
Мерзопакостные настроения заразны, как и все прочие, если не больше.
После продолжительного общего молчания стало понятно — нет, не оттянуть тревожный разговор, не обратить его в
шутливую перебранку. И первой решилась Тамара:
— Я тоже какое-то время не хотела расстраивать вас, но теперь становится понятно, что и это лучше знать нам всем. Это
дополнит наши знания о намерениях вождя НПБУ. А дело вот в чём. Товарищ Миколенкова всё-таки не удержалась и
обратилась со своими подозрениями не в Стуковую, как обычно, а напросилась на личный приём к товарищу Скалину. О
чём, как подруга, и поделилась со мной: «Я ему сказала: «Хоть режьте меня, товарищ Скалин, а вот не большевики эти
двое. Как только мы проходим мимо друг друга и встречаемся глазами, сразу вижу — не большевики! Кто угодно, но
только не большевики!»
— Ну и что товарищ Скалин ответил вашей подруге? — спрашиваю я у Тамары.
— Товарищ Скалин, как обычно, покурив и походив по кабинету, спокойно сказал: «Не волнуйтесь, товарищ
Миколенкова. Скоро может так случиться, вернее, так обязательно и случится, что они перестанут попадаться вам на
глаза». Разве это не приговор? А его разговор с Васей — разве это не отложенное предложение ему и стать исполнителем
этого приговора. А потом, не сомневаюсь, и до ликвидации Васи дело дойдёт. Железная бандитская логика.
Моня опять попытался шутить:
— Вот те на! Пашешь, пашешь на авторитет партии, на рост культа личности её вождя, фаворитом его становишься, а он
уже подумывает о нашей ликвидации.
Но Тамара становилась всё более серьёзной:
— Товарищу Скалину в любом случае правильней будет ликвидировать вас. Если вы не настоящие большевики, вас
нужно ликвидировать по этой причине. А если настоящие, то вы подлежите ликвидации за тот вклад, который внесли в
его победу. Он вправе опасаться, что большую часть заслуг в победе революции припишут вам.
— Всё верно, Тамара, — должен был согласиться я.— Зачем товарищу Скалину делить с кем-то победные лавры. Вождям
большевиков такая слабость не к лицу.
На Асю эти разговоры действовали тяжелее всего:
— Господи! Ликвидация, ликвидировать! Не руководитель политической партии, а хозяин скотобойни.
Вера обняла её за плечи:
— Уж так повелось, Асенька: мы говорим большевики, подразумеваем — ликвидации; мы говорим ликвидации,
подразумеваем — большевики. Будем надеяться, что в этот раз наши мужчины не позволят им разгуляться.
Обговорили ещё раз сложившуюся ситуацию, и я объявляю вывод:
— Нам нужно опередить товарища Скалина в его ликвидационных намерениях. Прежде, чем он ликвидирует нас, мы
должны ликвидировать его. Не буквально, разумеется, но ликвидировать его не только как руководителя политической
партии, но и вообще, как мало-мальски значимую общественную фигуру. Навсегда ликвидировать товарища Скалина в
этом качестве. В этом смысле мы должны превратить его в пустое место. А значит надо ускорить рекомендованное устами
матушки Фотинии представление вождя народу.
— Надо бы как-то назвать это мероприятие, — предложил Вася.
— Это мероприятие надо будет назвать, не поскупившись на велеречивую помпезность, — уверенно сказал Моня. —
«Генеральная репетиция торжественного вхождения товарища Скалина во власть» — вот что подойдёт лучше всего. Так и
объяснить товарищу Скалину: перед походом на Кремль ему надо показать подобранным для такого показа
представителям народа, как начнётся и чем закончится этот поход. Показать его репетицию.
Я напомнил:
— И надо будет не уставать буквально навязывать товарищу Скалину для проведения генеральной репетиции «Вхождения
во власть» то место, которое мы уже подобрали. Только это место. Любыми праведными и неправедными способами
исключить любое другое.
 
… Моня очень не хотел уступать просьбе Варвары Печенеговой позволить ей с одноклассниками выступить в передаче
«Эхо 17-го», но руководство партии настойчиво попросило товарища Рабиновича пойти навстречу молодёжному резерву
НПБУ.
Самым интересным для нас, слушателей в кабинете товарища Скалина, стал такой фрагмент передачи:
…— А ещё мы организовали своими силами службу, которую назвали патриотическим патрулём. Вот-вот проведём первые
рейды, — приподнятым тоном доложила Варвара.
— И какие задачи будут у вашего патриотического патруля? — как-то по-детски наивно-настороженно спросил товарищ
Рабинович, что было ему совсем не свойственно. Мы с Васей понимали, что Моня заведомо беспокоится за граждан,
которые не смогут увильнуть от встречи с патриотическим патрулём из 9 «б».
— Мы будем ходить по людным местам, внимательно смотреть по сторонам, определять по внешнему виду мигрантов и
спрашивать у каждого из них: «А почему вы, гражданин, шатаетесь в рабочее время по улицам Москвы, как по базарам
своей Бухары или Бишкека? Это там вы можете целыми днями сидеть в чайхане и ничего не делать. А в Москве все
мигранты должны где-то работать».
Товарищ Рабинович спрашивает:
— А если внешний вид человека обманет вас? Если уже несколько поколений его семьи живут в Москве, и он родился
здесь, стал, например, аспирантом филологического факультета МГУ и направляется в Ленинскую библиотеку укрепить
свои знания.
— Если он такой супер-пупер образованный, значит, должен будет хорошо знать русский язык и сдаст наш экзамен, —
бойко отвечала Варвара.
— Интересно-интересно! Поделитесь со слушателями, что это за экзамен? — а удержится ли Моня до конца передачи от
язвительных интонаций?
— Если дело с остановленным нами гражданином дойдёт до спора, мигрант он или нет, мы предложим ему произнести
русскую скороговорку.
— Какую, например? — едва ли Моня удержится.
— Например, такую: «Шла Саша по шоссе и сосала сушку». И сразу станет понятно — московский аспирант он,
спешащий в библиотеку, или праздношатающийся мигрант. Я провела такой эксперимент на нашем дворнике-киргизе.
Обхохочешься!
Не только Варвара проводила такие эксперименты с дворником и праздношатающейся по шоссе Сашей. Её одноклассники
тоже обхохатывались, проводя подобные опыты в своих дворах. И пока каждый из них не доложил о нюансах своего
издевательства над дворником, и самые язвительные интонации товарища Рабиновича не помогли угомонить 9 «б».
Наконец он смог задать Варваре напрашивающийся вопрос:
— Ну, и как поступит ваш Патриотический патруль с провалившим экзамен?
— В тачке мы будем возить заготовленные на такой случай мётла и лопаты. Вручаем такой набор провалившему экзамен
гражданину и на мотив известной песни хором поём: «Бери метлу, мети асфальт…»
Собравшиеся в кабинете товарища Скалина партийцы в общем и целом одобрили патриотическую задумку Варвары
Печенеговой и её одноклассников, а мы с Васей переглянулись: а сможет ли сдать экзамен Патриотическому патрулю из 9
«б» тот аспирант-филолог из МГУ? Ведь для того, чтобы справиться со скороговоркой, нужна не столько образованность,
сколько особая вертлявость языка. А тут, хоть ты и пяток университетов закончи, и из Ленинки не вылазь, но такой
вертлявости не добиться, если она тебе природой не подарена.
 
…И вот место, где будет происходить генеральная репетиция «Вхождения во власть», как говорится, согласовано со всеми
сторонами. Его главное преимущество перед всеми другими помещениями, на которые могла рассчитывать НПБУ, —
намного большая престижность и намного большая вместимость.
Прежде, чем перейти к порученной нам же разработке финальной части пути товарища Скалина к месту проведения
торжественного события, спрашиваю у Васи и Мони:
— Друзья, а не будут ли нас потом мучать угрызения совести?
— Это что же грозит нам такими мучениями? — удивляется Моня.
— А то, что мы обманом поставим товарища Скалина в то положение, которое мы для него готовим. Обманом!
— Люди, ожидающие приговора товарища Скалина о своей физической ликвидации, не должны мучаться угрызениями
совести за постановку его в любое положение и любым способом, — не сомневался Моня.
— А как ты, Вася, смотришь на эту проблему? — спрашиваю я. — Перед тобой, как перед пока ещё фаворитом товарища
Скалина, этот вопрос может встать особенно остро.
И Вася не предвидел никаких угрызений совести:
— Никакой проблемы не будет. Из того положения, в которое мы поставим товарища Скалина, он выйдет даже без лёгких
телесных повреждений.
Подвожу итог недолгой дискуссии:
— Итак, никто не должен будет ожидать от нас никаких угрызений совести после того, как мы поставим вождя НПБУ в то
положение, которое готовим для него. Ни товарищ Скалин, ни прогрессивная общественность, ни мы сами.
— Откуда начнём путь? — переходит к делу Вася.
— А давайте сделаем старт пути товарища Скалина к месту проведения репетиции его вхождения во власть
символическим, обещающим ему успех в предстоящем мероприятии, — предлагаю я. — Начнём его от памятника
Суворову, высшему в России символу победы.
— А что, если обогатить этот путь ещё одним победным символом, — тут же предложил Моня.
— Ну-ка, ну-ка, Моня, что ты придумал в этот раз? — я уже немного ревновал к замыслу Мони.
— В нужный момент надо будет подать к памятнику Суворову белого коня. На нём товарищ Скалин, в сопровождении
пеших товарищей, и доберётся до места, где будет происходить торжественное событие.
— Чей конь? — спросил было я, но тут же отменил вопрос: — Ах да, понятно. Правильно, очень удобно будет.
Васе тоже понравилась задумка Мони.
Из принятия всеми нами этого предложения вытекал наказ для пока ещё фаворита товарища Скалина, который я и
огласил:
— Товарищ Василий должен будет перетрясти Древний Рим, Древнюю Грецию, да и более поздние времена, и, как бы ни
брыкался товарищ Скалин, а убедить его в том, что без белого коня ему не обойтись…
 
…Товарищу Скалину до этого никогда в жизни не приходилось садиться на коня. Хозяева красавца жеребца помогли
вождю НПБУ взобраться в седло и, на всякий случай, какими-то крепенькими ремнями и хитрыми узелками надёжно
закрепили его в нём.
Чубчик сразу прекрасно понял, что от него требовалось, не дёргался, шёл самым медленным и спокойным аллюром,
который знатоки назвали «шагом». Такой аллюр позволял сопровождающим товарища Скалина матросам «Авроры»,
подпольщикам Н-ского порохового заводы, ивановским ткачихам, путиловским рабочим, дехканам Горного Бадахшана,
другим представителям рабочих и крестьян, 9 «б» во главе с Варварой Печенеговой и нам с Васей не отставать от него.
Почти все в нашей не очень многочисленной колонне размахивали новенькими флагами НПБУ, украшенными
получившейся у Коли Симакова птицей Феникс, и скандировали здравицы в честь её вождя. 9 «б» дружно пел: «Стонет и
тяжко вздыхает бедный российский народ, руки он к нам простирает, нас он на помощь зовет...» Ни один из уличных
зевак не вздыхал, не стонал, и рук к 9 «б» с просьбой о помощи не простирал.
Моня в это время уже готовился провести репортаж с места проведения зрелища. Там же готовились вести свои передачи
и крупнейшие СМИ России.
Через Екатерининский сквер дошли до Садового кольца. Сразу было решено для прохода колонны на Цветной бульвар не
кланяться гаишникам и не давать им никаких взяток. 9 «б» первым, бросаясь под колёса автомобилей, начал отважно
перекрывать движение на этом, одном из самых оживлённых, перекрёстке в Москве. Варвара Печенегова, мечась между
машинами, угрожала строптивым водителям, поднося к стёклам машин заранее подготовленное оружие пролетариата —
крупный булыжник. Видя выражение её лица, мирились с возникшей пробкой даже те, кто доставал биту.
И вот вся колонна вышла на Цветной бульвар. До нужного места — рукой подать.
 
…Зал был заполнен не до конца — для всех участников немногочисленной колонны были оставлены места в первых
рядах. А вот товарища Скалина, через какие-то задники цирка, а потом через форганг, так на белом коне и провели сразу
на манеж. Чубчик без всякой подсказки бережно закружил неопытного седока по арене. Смущённый вождь НПБУ время от
времени поднимал руку, приветствуя зрителей.
Как только товарищ Скалин на белом коне появился на арене цирка, грянула трёхминутная «Победная симфония»
Бетховена. А когда музыкальная увертюра закончилась, из-за кулис вышел преисполненный солидности
шпрехшталмейстер и голосом, мало в чём проигрывающим в своей торжественности «Победной симфонии», провозгласил:
— Уважаемые зрители! Как все вы прекрасно знаете, вождь Народной партии с большевистским уклоном товарищ Скалин
готовится к скорому вхождению во власть. А что такое в России вхождение во власть? В России вхождение во власть —
это вхождение в Кремль. И вот сейчас, на ваших глазах, будет происходить генеральная репетиция вхождения товарища
Скалина в Кремль. Это и будет единственным номером нашей сегодняшней программы… Прошу установить необходимые
декорации.
Декорация была всего одна — два униформиста загородили форганг фанерным макетом Спасской башни с элементами
примыкающей к ней с двух сторон стены.
— Флаги, флаги! — указывает на промашки униформистов шпрехшталмейстер.
Служивые поспешно вставляют в кронштейны по обе стороны входа в башню флаги НПБУ с Фениксом и становятся
навытяжку под ними.
Товарищ Скалин не ожидал, что репетиция его вхождения во власть и в Кремль будет происходить в цирке, ситуация
становилась для него всё более непонятной, он всё реже приветствовал зрителей, и, подчинённый воле Чубчика,
продолжал просто кружить на нём по манежу.
Товарищ Букин, не замечая неудобств своего руководителя, выкрикнул из зала:
— Слава товарищу Скалину, вдохновителю и организатору всех наших побед!
Товарищ Хилых тут же подхватил:
— Да здравствует товарищ Скалин — лучший друг цирковых артистов!
Шпрехшталмейстер громогласно распоряжается:
— Приступить к торжественной передаче товарищу Скалину ключа от Кремля!
Из ворот «Спасской башни» строевым шагом выходят ещё два униформиста. Вдвоём они несут огромный бутафорский
ключ. С поклонами подают его товарищу Скалину. В момент передачи ключ ломается пополам, обломки падают на манеж.
Шпрехшталмейстер тихо упрекает в инциденте униформистов, но видно, что товарищ Скалин винит в нём себя — так
неуклюже он брал в руки такую древнюю, ветхую вещь.
Такое начало представления стало внушать товарищу Скалину некоторую тревогу. Он заёрзал в седле, репетируя
движения, которые помогут ему соскочить с седла, если понадобится.
Хозяин манежа объявляет:
— А вот теперь, товарищ Скалин, вам предстоит познакомиться, а потом и принять хозяйство Кремля. А это очень
обширное хозяйство. Это ведь не какую-нибудь баню принимать под свою ответственность. Тут одних дворцов и церквей
побольше, чем шаек в иной бане…Уполномоченным представителям Кремля внести инвентаризационную опись
кремлёвского хозяйства!
Оркестр играет туш.
Из ворот «Спасской башни» появляются рыжий и белый клоуны. С двух сторон они держат полутораметровую жердь, на
которую намотан толстый рулон инвентаризационной описи.
Чубчик дисциплинировано продолжает движение по кругу, а товарищ Скалин, после странных упоминаний о бане и, видя,
кто является уполномоченными представителями Кремля, всё сильнее дёргается в седле.
Шпрехшталмейстер, начав разворачивать рулон, зачитывает:
— Итак, начнём. Вот что входит в инвентаризационную опись кремлёвского хозяйства. Кремлёвская стена. Длина — 2335
метров, количество кирпичей в ней — 196 243 578. Будете измерять, товарищ Скалин, длину стены и сохранность в ней
кирпичей?
Рыжий клоун равнодушно, чуть ли не позёвывая, говорит:
— А чего её измерять? Уж сколько раз прежними вождями меряна-перемеряна.
Белый клоун назидательно возражает:
— Инвентаризация — дело серьёзное, коллега. Товарищу Скалину для порядка всё равно надо бы проверить и длину
стены, и количество кирпичей в ней. Наш человек — он ведь такой: если ему приспичит, он и кремлёвскую стену по
кирпичику растащит.
Вождь НПБУ всё больше убеждается в нежелательном для него развитии представления, но все попытки разобраться с
креплениями, удерживающими его в седле, безрезультатны.
А шпрехшталмейстер продолжает читать опись:
— Кремлёвские башни — 20 штук. На пяти из них имеются рубиновые звёзды. Будете, товарищ Скалин, пересчитывать
башни и проверять наличие на них рубиновых звёзд?
Товарищ Скалин прошипел что-то непонятное и даже замахнулся на шпрехшталмейстера и клоунов.
Рыжий клоун всё так же мало заинтересован в происходящем:
— А чего их пересчитывать? Куда эти башни денутся?
Белый клоун снова не согласен с коллегой:
— А для порядка и тут надо бы проверить. Башни-то, может, и стоят на своих местах, а вот рубиновые звёзды на них…
Наш человек — он ведь такой, ему и рубиновые звёзды на кремлёвских башнях отвинтить ничего не стоит.
Шпрехшталмейстер продолжает:
— Оружейная палата и алмазный фонд. Тут к общей описи придано специальное приложение с полным перечислением
содержимого оружейной палаты и алмазного фонда. Будете, товарищ Скалин, проверять сохранность имущества по этому
приложению?
Товарищ Скалин выкрикнул что-то грозное, но непонятное, а потом зло плюнул в сторону шпрехшталмейстера и
уполномоченных Кремля.
— Тоже не станете? Ну, как знаете.
Шпрехшталмейстер продолжил читать инвентаризационную опись. Товарищ Скалин не выражал никакого желания
пересчитывать и проверять кремлёвские дворцы и монастыри и содержимое их.
…— Царь-пушка — одна. Калибр — 890 мм. Ей придано 4 ядра. Каждое весом 1970 килограмм. Будете, товарищ Скалин,
осматривать Царь-пушку пересчитывать и перевешивать ядра?
Рыжий клоун усмехается:
— А чего её осматривать? Калибр что ли изменится?
Белый клоун опять возражает:
— Калибр пушки можно, наверное, и не проверять, а вот ядра… Наш человек — он ведь такой: хоть сколько будет весить
это ядро, а наш человек, если захочет, найдёт возможность стащить его, заменить каким-нибудь картонным макетом, а
настоящее сдать во вторсырьё. Надо бы товарищу Скалину для порядка пересчитать эти ядра.
На Чубчика всё более неконтролируемые эмоции седока никак не действовали, его аллюр не менялся
— Царь-колокол, — продолжает торжественную читку шпрехшталмейстер. — Вес колокола — 202 тонны. Вес осколка —
11,5 тонны. Будете, товарищ Скалин, завешивать хотя бы осколок?
Рыжий клоун всё так же меланхоличен:
— А чего его завешивать? Попробуй утащить 11,5 тонн.
Белый клоун и тут не согласен:
— Да, одиннадцать с половиной тонн — серьёзный вес, но наш человек — он ведь такой…
В этот момент товарищ Скалин взревел так, что даже Чубчик на какие-то секунды сменил аллюр:
— Пошли к чертям собачьим, сволочи!
А шпрехшталмейстер спокоен:
— Кстати, о чертях. Как же в таком древнем историческом месте, как Кремль, и без чертей. Правда, идя навстречу
пожеланиям церковного руководства, эту нечисть в Кремле называют не чертями, а барабашками. Но ни черти, ни
барабашки в инвентаризационную опись не входят.
Рыжий клоун презрительно говорит:
— Да какая нынче в Кремле нечисть. Одно название. Выродилась — хоть ты чертями её назови, хоть барабашками. Разве
сравнить её с той, что была в прошлые времена? Взять, например, хоть бы того чертягу или барабашку по кличке
«Провокатор», который на одном историческом партсъезде похулиганил. Все страницы в отчётном докладе генерального
секретаря перетасовал. А товарищ генсек, читая доклад, даже не заметил этого и такой нескладухи наговорил, которая до
сих пор анекдоты порождает. Так и не поймали «Провокатора». А уж каких только ловушек на него органы не ставили.
Белый клоун замечает:
— И тут вы, коллега, не правы. И нынешняя кремлёвская нечисть вовсе не присмирела. Например, последнее время на
стенах Дворца съездов часто появляется аршинными буквами написанное от имени Народной партии с большевистским
уклоном обещание: «Пощады не ждите! НПБУ торжественно провозглашает: нынешнее поколение российских людей
ускоренной поступью продолжит строительство светлого будущего!» Тоже нешуточные облавы устраивают в подвалах
дворца на этих хулиганов, а поймать так и не могут.
Какое-то тихое недоумение от происходящего слышно только на тех местах, где сидят ближайшие соратники товарища
Скалина и 9 «б».
Ведущий представление провозглашает:
— Если товарищ Скалин с презрением отказывается от инвентаризации даже таких символов Кремля, как его стена и
башни, алмазный фонд, царь-пушка и царь- колокол, значит, он отказывается от вхождения в Кремль, а, значит, и от
вхождения во власть. В таком случае мы предлагаем вам, уважаемые зрители, запасной номер нашей программы.
Поменяйте декорации.
Униформисты меняют макет Спасской башни на ворота с надписью — «Бутырка».
Шпрехшталмейстер объявляет:
— Этим номером нашей программы станет генеральная репетиция вхождения товарища Скалина туда, где и подобает
пребывать человеку с большевистскими намерениями.
Рыжий клоун равнодушно говорит:
— А чего его репетировать — вхождение в Бутырку. Ключи ему от неё не понадобятся. Те, кому положено, обязательно
помогут пройти туда, куда надо. И никакой инвентаризации там товарищу Скалину проводить не придётся. Чего там нары
да парашу инвентаризировать. Из Бутырки ни то, ни другое не унесут.
Белый клоун не согласен:
— Не скажите, коллега, не скажите. Надо бы всё-таки отрепетировать вхождение товарища Скалина в Бутырку. Как
правильно войти в камеру? Как вести себя там с сидельцами разных мастей и разного авторитета? Как не нарваться на
грубый физический контакт с охраной?..
Мы с Васей дали условный сигнал шпрехшталмейстеру. Тот ловко произвёл какие-то манипуляции с креплениями,
удерживающими товарища Скалина в седле, Чубчик встал на дыбы, и товарищ Скалин неуклюже упал на манеж.
Ограду арены ему было не перелезть, пришлось-таки метнуться к «воротам Бутырки».
И вот тут в цирке впервые раздались громкие, продолжительные аплодисменты, а потом и крики: «Верной дорогой идёте,
товарищ Скалин!»
Рейтинги радио- и телепередач о генеральной репетиции вхождения товарища Скалина во власть были даже выше, чем у
премьерных цирковых представлений со всеми звёздами манежа…
 
…— Да, финал буффонады получился замечательным. Вождя Народной партии с большевистским уклоном сдуло не только
с цирковой, но и с политической арены. Навсегда сдуло. Политики, убитые таким смехом, не воскресают.
— И это представление, как и всё наше святое дело, стало возможно только благодаря вашему спонсорству, Николай
Алексеевич! — торжественно отрапортовал я нашему благотворителю.
— То, что я был выбран вами в этом качестве, это честь для меня, и я буду гордиться этим всю жизнь… Не только земную,
но и тамошнюю, — с улыбкой добавил Николай Алексеевич.
Вася спросил:
— А кто были зрителями этого представления, кроме наших актёров, верхушки НПБУ и 9 «б»?
— Зрителем стал самый разный народ — от известных академиков, писателей, композиторов до простых рабочих,
крестьян, уборщиц…
— А как вы их отбирали? — спросил Моня.
— Поиски были совсем не трудными. Даже людоедский режим не смог оставить уничтожаемых им людей совсем без
потомков. А их особенную, обострённую память не стереть и всем следующим векам.
Вася вежливо, как-бы не настаивая на ответе, заметил:
— Насколько мы знаем, Николай Алексеевич, ваша семья тоже сильно пострадала в те времена.
— Только такой пример: брат моего деда, как и дед — потомственный крестьянин, после 17-го года уехал в Америку и
быстро стал там одним из тех фермеров, которые кормили своим трудом полмира. А вот дед остался в России и какое-то
время продолжал исправно крестьянствовать в той же деревне. И вот за то, что вёл хозяйство слишком исправно, был
объявлен кулаком и вместе с семьёй изгнан из своего дома. После долгих дорожных мытарств, они, вместе с другими
деклассированными, как тогда говорилось, элементами оказались на острове посреди широкой сибирской реки. И
выброшены были на тот остров эти сотни людей без всякой еды, крыши над головой, какой-либо утвари или
инструментов. И долго потом — никакой помощи. На острове начался каннибализм. Большевики доказывали людоедский
характер своего режима буквальным образом.
Помолчали. Потом я спросил:
— С зародышем нового людоедского режима мы с вашей помощью, Николай Алексеевич, как будто, справились. А как,
по-вашему, сделать его невозвратным во веки веков?
— Все конституции мира в первых своих строках провозглашают, что держателем и вершителем власти является народ.
По-моему, во всех конституциях тут же обязательно должно быть продолжение: «И народ, если он не дурак, ни в коем
случае не должен допускать к власти фашистов, большевиков и религиозных фанатиков».
Моня улыбнулся:
— Так с «дураком» и оставлять в конституциях это положение?
— Да, так и оставлять, — очень серьёзно ответил Николай Алексеевич. — Народ не запоминает вылизанных
формулировок. А вот с «дураком» он лучше усвоит главное положение конституции…
 
…— Ну, вот, — облегчённо сказал я друзьям, когда мы покинули гостеприимный дом Николая Алексеевича, — сделали мы
своё святое дело. Не дали вылупиться из нашего нынешнего отечественного сора новой партии и новому вождю с
большевистским уклоном.
А вот Моня сомневался, что можно ставить точку в этом богоугодном деле:
— А Варвара Печенегова из 9 «б»? Девица имеет все задатки большевистского вождя. Далеко пойдёт и других поведёт к
светлому будущему, если не остановить.
Я тут же согласился с Моней:
— А чего бы нам тогда, пока находимся в нужном тонусе, не сделать ещё одно святое дело — заняться Варварой
Печенеговой?
— Ну, называть и это дело святым — много чести для этой девицы, — проворчал Вася. — Достаточно будет назвать
жёсткой профилактикой.
— Отлично, Вася! Так и назовём, — не возражал я. — Но придётся придумать содержание этой жёсткой профилактики.
У Мони нужная идея была уже наготове:
— Тут ничего изощрённого придумывать не надо. Надо только будет как можно быстрей выдать Варвару замуж. Сколько
ей — 16-17 лет? Уже можно.
— И выдать как можно удачней, — добавил я необходимый элемент в скороспелое замужество Варвары. — Чтобы
быстренько нарожала кучу детей и не только напрочь выкинула из головы всю революционную дурь, но и фыркала от
одного лишь упоминания о политике.
— А с рядовым составом из 9 «б» что делать? — спросил Вася.
— Если 9 «б» и без вожака всё-таки сунется на какие-нибудь баррикады, то весь класс следует показательно выпороть на
школьном дворе на торжественном построении всех учеников, — не церемонился с 9 «б» Моня. — Разве что начальные
классы не выводить на эту экзекуцию.
— Ого! — удивился Вася. — Не слишком ли строгим будет такое наказание?
— А почему «Ого!», — я не посчитал наказание, предложенное Моней, слишком строгим. — Вот если и всех нижних чинов
9 «б» уже сейчас переженить и выдать замуж — вот это было бы «Ого!» Вот это было бы действительно слишком
жестокое наказание для рядовых юнцов-революционеров. А для некоторых — и пожизненное. Чай, мы не изверги.
Дата публикации: 24.07.2022 20:16

Зарегистрируйтесь, чтобы оставить рецензию или проголосовать.

Рецензии
Ян Кауфман[ 27.04.2022 ]
   "Сотый" - это я.
   Алик! Останавливать свои
   фантастические упражнения во время
   надо уметь.
   Лучше бы там (читай текст) сжёг этот
   роман ещё раньше и целиком. :)))
 
Алик Затируха[ 27.04.2022 ]
   Предложение известного литературного критика малоизвестному автору сжечь свой роман – есть ли в
   арсенале критики ещё более убедительные доказательства того, что роману уготовано вполне
   достойное место в литературе. К тому же, едва ли можно придумать ещё более сильную приманка для
   читателей, чем упомянутое предложение? А потому искреннее (искреннее-искреннее­!)­ и великое
   Спасибо, Ян Александрович, за такую, очень лестную для меня, рекомендацию моего скромного
   сочинения.
    Но не могу не сказать о небрежности, с которой написана Ваша рецензия. Для стороннего читателя
   она – китайская грамота. Признаться, она и для меня остаётся таковой в некоторой степени.
Ян Кауфман[ 27.04.2022 ]
   Так это мной и написано токмо для
   привлечения очередных сотен
   читателей! :)
Валентина Тимонина[ 27.04.2022 ]
   Прочитала. Полностью согласна с Яном Кауфманом.
    Название хитрое, думаю, для того, чтобы ввести читателя в заблуждение и привлечь его к чтению.
    На самом же деле читать крайне неприятно, потому что практически ВСЁ, ВСЕ И ВСЯ показаны отрицательно.
    Наша страна и ее история, в т.ч. даже битва под Прохоровкой в ВОВ - все скептически. Издевательски названа станция "Ни шагу назад". Написано о "холуйстве"­;­ нашей военно патриотической науки.
    Резко отрицательно обо всех партиях, не только о большевиках.
    Тут и про Аляску и Америку, про Прибалтику. Тут и про публичный дом "Светлячок"­;.­
    А уж обо всем мужском населении - сплошное унижение. "...А какой нынче мужичок в России, Ваше Бабское Превосходительство. Мужички никогда не были красой и гордостью России. Мужички тут только для смут, войн и ускоренного размножения после их завершения...".­
    Много еще про что. Но больше продолжать не буду. Так что вряд ли этот беспредел дальше одного абзаца кто-то будет читать.
    И рецензия Яна - это не "китайская грамота", как ее назвал автор, а очень разумное ему предложение, к тому же деликатное, а надо бы написать порезче.
 
Жуковский Иван[ 28.04.2022 ]
   Молодец, Валентина! До середины осилил галимотью и стошнило.
   Может не созрел?
Алик Затируха[ 28.04.2022 ]
   "... вряд ли этот беспредел дальше одного абзаца кто-то будет читать."
   ***
    Благодаря дружным усилиям гг Кауфмана, Жуковского, и Вашим, г-жа Тимохина, мою "галиматью"­;­
   станут читать всё больше и больше. Среди новых читателей появятся и мои единомышленники. А среди
   них будут и те, кто считается цветом ЧХА благодаря своим истинным творческим способностям, а не
   потому, что освоил все способы "накручивания&q­uot;­ своей персоны. И рецензии таких читателей будут с
   другим знаком, чем ваши. Сравните Вы тогда свой авторитет на сайте (истинный, а не "накрученный&qu­ot;)­
   с авторитетом упомянутых авторов и задумаетесь.
Алик Затируха[ 28.04.2022 ]
   Извините, совершил непростительную ошибку. Тимонина - так надо было написать.
Ян Кауфман[ 28.04.2022 ]
   Алик! Без обид.
   Мне не нравится название Вашего
   романа. Оно не привлекает читателя.
   
   
    "Беседа Васи Тихомирова, Мони
   Рабиновича и автора, (Запись из
   сумасшедшего дома "Белые столбы".
   
   Книга пойдёт нарасхват.
Алик Затируха[ 29.04.2022 ]
   "Книга пойдёт нарасхват."
    ***
    В ряду оценок книги - терпимо, нормально, хорошая книга, отличная
   книга, великолепно, шедевр - я бы поставил Вашу, Ян Александрович,
   оценку-прогноз между "хорошей книгой" и "отличной книгой".
    Ещё раз - великое, искреннее "Спасибо!"­

Наши судьи-эксперты
Галина Пиастро
Документы эксперта
Магик
Наши судьи-эксперты
Николай Кузнецов
Документы эксперта
Кот Димы Рогова
Наши судьи-эксперты
Виктория Соловьева
Документы эксперта
Не чудо
Наши эксперты -
судьи Литературных
конкурсов
Алла Райц
Людмила Рогочая
Галина Пиастро
Вячеслав Дворников
Николай Кузнецов
Виктория Соловьёва
Людмила Царюк (Семёнова)
Устав, Положения, документы для приема
Билеты МСП
Форум для членов МСП
Состав МСП
"Новый Современник"
Планета Рать
Региональные отделения МСП
"Новый Современник"
Литературные объединения МСП
"Новый Современник"
Льготы для членов МСП
"Новый Современник"
Реквизиты и способы оплаты по МСП, издательству и порталу
Организация конкурсов и рейтинги
Литературные объединения
Литературные организации и проекты по регионам России

Как стать автором книги всего за 100 слов
Положение о проекте
Общий форум проекта