Владислав Ходасевич
   
   Высокий, молодой, сильный,
   Он сидел в моем кабинете,
   В котором я каждое утро
   Сам вытираю пыль,
   И громким голосом,
   Хотя я слышу отлично,
   Говорил о новой культуре,
   Которую он с друзьями
   Несет взамен старой.
   Он мне очень понравился,
   Особенно потому, что попросил взаймы
   Четвертый том Гете,
   Чтобы ознакомиться с "Фаустом"..
   Во время нашей беседы
   Я укололся перочинным ножом
   И, провожая гостя в переднюю,
   Высосал голубую капельку крови,
   Проступившую на пальце.

   Анатолий Мариенгоф
   
   Кровоточи,
   Капай
   Кровавой слюной
   Нежность. Сердца серебряный купол
   Матов суровой чернью...
   Как бы, как бы в ночи
   Глупому
   Мне украсть
   У любви блестящую запонку...
   За что уксус и острые тернии?
   Разве страсть
   Библия, чтобы ее молитвенно на аналой
   Класть.
   
   1919

   Колыбельная.
   
   Мать уехала в Париж...
   И не надо! Спи, мой чиж.
   А-а-а! Молчи, мой сын,
   Нет последствий без причин.
   Черный, гладкий таракан
   Важно лезет под диван,
   От него жена в Париж
   Не сбежит, о нет! шалишь!
   С нами скучно. Мать права.
   Новый гладок, как Бова,
   Новый гладок и богат,
   С ним не скучно... Так-то, брат!
   А-а-а! Огонь горит,
   Добрый снег окно пушит.
   Спи, мой кролик, а-а-а!
   Все на свете трын-трава...
   Жили-были два крота,
   Вынь-ка ножку изо рта!
   Спи, мой зайчик, спи, мой чиж,—
   Мать уехала в Париж.
   Чей ты? Мой или его?
   Спи, мой мальчик, ничего!
   Не смотри в мои глаза...
   Жили козлик и коза...
   Кот козу увез в Париж...
   Спи, мой котик, спи, мой чиж!
   Через... год... вернется... мать...
   Сына нового рожать...
   
   Саша Черный. <1910>

   Николай Гумилев
   
   Еще не раз Вы вспомните меня
   И весь мой мир, волнующий и странный,
   Нелепый мир из песен и огня,
   Но меж других единый необманный.
   
   Он мог стать Вашим тоже и не стал,
   Его Вам было мало или много,
   Должно быть, плохо я стихи писал
   И Вас неправедно просил у Бога.
   
   Но каждый раз Вы склонитесь без сил
   И скажете: «Я вспоминать не смею.
   Ведь мир иной меня обворожил
   Простой и грубой прелестью своею».

   Николай Гумилев "Современность"
   
   Я закрыл «Илиаду» и сел у окна.
   На губах трепетало последнее слово.
   Что-то ярко светило — фонарь иль луна,
   И медлительно двигалась тень часового.
   
   Я так часто бросал испытующий взор
   И так много встречал отвечающих взоров,
   Одиссеев во мгле пароходных контор,
   Агамемнонов между трактирных маркеров.
   
   Так, в далекой Сибири, где плачет пурга,
   Застывают в серебряных льдах мастодонты,
   Их глухая тоска там колышет снега,
   Красной кровью — ведь их — зажжены горизонты.
   
   Я печален от книги, томлюсь от луны,
   Может быть, мне совсем и не надо героя...
   Вот идут по аллее, так странно нежны,
   Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.

   Николай Гумилев "Воспоминание"
   
   Над пучиной в полуденный час
   Пляшут искры, и солнце лучится,
   И рыдает молчанием глаз
   Далеко залетевшая птица.
   
   Заманила зеленая сеть
   И окутала взоры туманом,
   Ей осталось лететь и лететь
   До конца над немым океаном.
   
   Прихотливые вихри влекут,
   Бесполезны мольбы и усилья,
   И на землю ее не вернут
   Утомленные белые крылья.
   
   И когда я увидел твой взор,
   Где печальные скрылись зарницы,
   Я заметил в нем тот же укор,
   Тот же ужас измученной птицы.

   Николай Гумилев "Память"
   
   Только змеи сбрасывают кожи,
   Чтоб душа старела и росла.
   Мы, увы, со змеями не схожи,
   Мы меняем души, не тела.
   
   Память, ты рукою великанши
   Жизнь ведешь, как под уздцы коня,
   Ты расскажешь мне о тех, что раньше
   В этом теле жили до меня.
   
   Самый первый: некрасив и тонок,
   Полюбивший только сумрак рощ,
   Лист опавший, колдовской ребенок,
   Словом останавливавший дождь.
   
   Дерево да рыжая собака —
   Вот кого он взял себе в друзья.
   Память, память, ты не сыщешь знака,
   Не уверишь мир, что то был я.
   
   И второй... Любил он ветер с юга,
   В каждом шуме слышал звоны лир,
   Говорил, что жизнь — его подруга,
   Коврик под его ногами — мир.
   
   Он совсем не нравится мне, это
   Он хотел стать Богом и царем,
   Он повесил вывеску поэта
   Над дверьми в мой молчаливый дом.
   
   Я люблю избранника свободы,
   Мореплавателя и стрелка.
   Ах, ему так звонко пели воды
   И завидовали облака.
   
   Высока была его палатка,
   Мулы были резвы и сильны,
   Как вино, впивал он воздух сладкий
   Белому неведомой страны.
   
   Память, ты слабее год от году,
   Тот ли это или кто другой
   Променял веселую свободу
   На священный долгожданный бой.
   
   Знал он муки голода и жажды,
   Сон тревожный, бесконечный путь,
   Но святой Георгий тронул дважды
   Пулею не тронутую грудь.
   
   Я — угрюмый и упрямый зодчий
   Храма, восстающего во мгле.
   Я возревновал о славе Отчей,
   Как на небесах, и на земле.
   
   Сердце будет пламенем палимо
   Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
   Стены Нового Иерусалима
   На полях моей родной страны.
   
   И тогда повеет ветер странный —
   И прольется с неба страшный свет:
   Это Млечный Путь расцвел нежданно
   Садом ослепительных планет.
   
   Предо мной предстанет, мне неведом,
   Путник, скрыв лицо; но всё пойму,
   Видя льва, стремящегося следом,
   И орла, летящего к нему.
   
   Крикну я... но разве кто поможет,
   Чтоб моя душа не умерла?
   Только змеи сбрасывают кожи,
   Мы меняем души, не тела.

   Константин Бальмонт "Неясная радуга"
   
   Неясная радуга. Звезда отдаленная.
   Долина и облако. И грусть неизбежная.
   Легенда о счастии, борьбой возмущенная.
   Лазурь непонятная, немая, безбрежная.
   
   Зарница неверная. Печаль многострунная.
   Цветы нерасцветшие. Волненье бесцельное.
   Мечта заповедная, туманная, лунная.
   И Море бессонное, как сон - беспредельное.
   
   Виденья прозрачные и призрачно-нежные.
   Стыдливого ангела признанья несмелые.
   Стремление к дальнему. Поля многоснежные,
   Застывшие, мертвые,- и белые, белые.