* * * Свершив к трём действиям пролог, ноябрь растаял в белой дымке и в светлой девичьей косынке зима скользнула на порог. Арбузом взрезанным сугроб вздохнёт по-летнему: протяжно. Декабрь потянется вальяжно, как барственный сибирский кот. До января ещё три дня. Три долгих зимних дня и ночи… Что нам метели напророчат и листопад календаря? Моя негромкая зима… Предновогодние подарки… И мандарины – жарко-жарко… И сочных елей глубина. И вот – январь. И снова снег. По белому – следы цепочкой. И горло захлебнулось строчкой: «Устроить в лето бы побег»! Как человек – я быстротечен и тонко чувствую губой медяшный привкус… То обол в мои уста влагает сечень. И я у времени в плену цыплят по-зимнему считаю, и, как деревья, умираю, Россию потеряв в снегу. Два стихотворения 1. Четвёртый час. И ели стали глубже, и гуще ночь, и еле различим на столике полуживом недужный сиятельный сентябрьский георгин. На даче спят. Река течёт лениво. Я перебрал, подобно чёткам, дни нечёткие, что лето подарило средь несерьёзной дачной суетни. Нечёткие? Забытые? Пустые? Колеблются, как чашечки весов, высокие цветы на длинных выях под щёлканье отживших языков. «Dum spiro, spero…» – повторяю. Ночью так сладок воздух и горька латынь. Мы подлинник сменили на подстрочник, решив, что он отныне господин. Но всё же, всё же, как призывно звучно в ночи летят изгнания слова… Корабль плывёт. Овидий дышит тучный. И ночь моя, как и латынь, – мертва. 2. Читаю «Тристии»... Уже в который раз... Плывёт латынь в оранжевые сосны... За что мне эта пагубная страсть: перебирать назоновский вопросник?.. Там холодно... А здесь почти тепло... Страницу заложив иглой сосновой, я думаю о том, что отцвело и что чему является основой... Что я ищу?.. Какой сегодня век?.. Цветы молчат... Тяжёлой каплей виснет упрямый шмель, замысливший побег от жадности цветов в дыханье «Тристий»... А в небе догорают облака... День уместился голубем в ладонях. И не из «Тристий» плавает строка над головой в вечнозелёных кронах: «Quo vadis, жизнь?..» А сосны горячи, и кукушонок плачет безответно, и солнечные падают лучи на лист бумажный сквозь круженье веток... Цветы молчат... И солнце – отцвело. Латыни эхо вторит мне: «...грядеши...» Назон, спеши!.. Отправь и мне письмо... Я, как и ты, у моря – безутешен... * * * Стежком скупым, сшивая облака, плывёт на юг живая нитка птичья, как рваная строка из дневника – косматая почти до неприличья... Кочующий сентябрь! Твоё крыло, как палый лист, кружит всё ниже, ниже... Как Хлебников последнее число сентябрьское на жизнь свою нанижу... Тоска по лету... Вплоть до белых мух... Боярышник рассыпан медно-красный... Как жарко плачет, обжигаясь, вслух клён заполошный, шествующий на смерть... Я вспомнил всё, что я не записал, что не успела вытерпеть бумага... Октябрь стоит, как замерший вокзал, пустой и гулкий, от зимы в полшага... * * * и не успеешь оглянуться, как время тикает назад… кружатся улицы и лица, разбитый дремлет Летний сад… а у фонтанного предела застыло голуби сидят… и небо сыпет крошки мела, а, может, манну наугад… и проплывают мимо тени с чуть слышным шорохом имён… все те, кто взвешен и измерен и те, кто мной не перечтён… о, снегопад! метельной боли уже доверившись вполне, вдруг вспомню пушкинское поле на чёрном зыбком плавуне… шагает люд неспешно мимо… ловлю снежинки на лету ладонью тёплой, и незримо мой ангел плачет на снегу… а вместе с тем душа живая, за тенью поспешает в тень и на ресницах снег не тает, «и дольше века длится день…» * * * Продут насквозь и вытерт, как пятак. За так отдам, за чёртову понюшку и улицу, и площадь, и кушак моста через разбухшую речушку. Ночное небо встанет в полный рост, толкнёт рукой щекастые балконы – отдам свой город, ливнями насквозь прошитый, словно боговы ладони. О, как в нём спят и люди, и дома, труба сурьмит одежду на верёвках забытую, и улицы тесьма тесна, когда, шагающий по бровке, такой разбитой, выщербленной так, что вспоминаешь присного Мамая, бессмысленно всё повторяешь в такт: и здесь летела Делия босая… * * * Тревожно северное лето: уже зарделась бузина. Стальной иголкою рассвета моя душа уязвлена. Гуляет выводок цыплячий до ястребиного крыла. И смотрят яблони незряче на то, как мята отцвела. Распахнута река иначе, чем десять дней тому назад. И август астры наудачу бросает осторожно в сад. И солнце тянется к берёзам, чтоб жёлтым приласкать лучом. И над водой частят стрекозы в последнем танце золотом. * * * и будет этот воздух так прозрачен, так невесом, так сладостен и юн, что вспомню день, который был утрачен, среди широких, ярко-жёлтых дюн. Здесь так легко плывёт над головою и шум сосновый, и дыханье волн, как будто кто-то дышит надо мною и повторяет отзвуки имён. Когда Вийон бы пел свою балладу о прошлогоднем снеге, я бы мог в неё вплести без лишнего надсаду и от себя, пожалуй, пару строк. Всё как тогда, но всё теперь иначе, и на песке рассыпан мой сюжет: лиловый вереск, воздух так прозрачен, но без тебя. Тебя здесь нет. Здесь нет * * * Не скажешь: дом царапает звезду. Скорей звезда ступает осторожно на крыши край. Всё в августе возможно, особенно в пустеющем саду, где так темно. За лучиком звезды бредёт в листве всесильный бог деталей. Он сентябрю распахивает дали и собирает павшие плоды. И я молчу. Всё сказано уже. Последний час неузнанного лета стоит в саду, и только лучик света скользит к рукам, держась настороже. * * * И города уже такого нет, и нет страны – прошла, как Атлантида. Такая, видно, выпала планида нам на судьбу: своих не помнить лет и всё забыть. И площадей разбег, и лёгкий шаг по вытертым аллеям, где истуканов на зиму, жалея, вколачивали в ящики. Ковчег отплыл без нас. Мы на семи ветрах качаемся – отринутые тени без голоса и без благословлений – забытые при сборах впопыхах. Хранители музейной тишины, встающие на цыпочки подростки, нам велики котурны и подмостки, оставшиеся от родной страны. Нас волны бьют, а мы «ужо тебе!» пытаемся прошевелить губами. И царь летит, и ангелы над нами кораблик обряжают на столпе. И всадники (четыре!) от моста торопятся на ангельские трубы. И Ленинград обветренные губы прикладывает к золоту креста. * * * Когда октябрь, затянутый в корсет до синевы, до хруста ломких веток, закончится, какой ещё сюжет расскажешь мне, отпущенное лето? Ты пело – здесь и танцевало – здесь, как та, из басни, вольная певица и так играл кузнечиков оркестр, что просветлялись пасмурные лица. Теперь гуляет в глубине двора, где леденцовый клён себя рассыпал, дежурный сумрак и уже пора считать цыплят, переболевших гриппом. * * * Как воздух осени прозрачен, как обжигающе чиста дорога к опустелым дачам… И, словно, с нового листа читаешь осени приметы: остылый камень у ворот, кустов линялые береты и речки плавный поворот. И тихо жизнь проходит мимо, и начинаешь понимать, что всё, как жизнь, неуловимо, и что тебе не удержать ни этот шелест пёстрых листьев, ни этот воздух над рекой, ни дня, мгновенного, как выстрел, ни туесок берестяной. Утро Неотвратимо, нитью красной прошив листву иглой луча, качалось утро безучастно у обнажённого плеча. И мiр вмещался в межресничье, и плыл за зайчиком слепым навстречу облакам брусничным, неудержимо дождевым. И было так неуловимо твоё дыхание, что дом спешил столбами соляными все звуки обратить кругом. Ночь Белый ангел кружит в заоконье, где зима обнимает фонарь, и снежинки прозрачной ладонью собирает на белый стихарь. Не скажу: все дороги – до Рима. Рима нет и Америки нет. Всё так бело и всё так незримо этой ночью, что стонешь вослед хрупким крыльям кипенного часа, словно брошенный в снег окушок: неужели Тебе я причастен? И солёных не чувствуешь щёк. * * * К тополям бы прислушаться, только одурел этот город шальной, где луны апельсинная долька закатилась в рукав жестяной фонаря. Это кажется просто – бросить всё и уехать к чертям. Например, на Васильевский остров, или что там положено нам. Петербург – город вечных метелей: даже этот июнь будет в счёт. Индевелый ты мой, индевелый, самый скверный ты мой анекдот… Вьюжит пух тополиный. Сквозь город продолжают двенадцать идти. И бульвар белым венчиком вспорот, и шагает босяк впереди. Не спеши в петроградские ночи: может быть и тебя захлестнёт шевеление хрупких цепочек, чёрных лестниц крутой поворот. Проворонишь себя среди пуха, вслед за венчиком бросишься в след – на Васильевском – пусто и глухо: белый снег, белый пух, белый свет… * * * Над морем тают облака, горяч песок и не исхожен, и жизнь до странности легка, и нечего ещё итожить. Ещё все замки из песка – твои – незыблемы и строги и знаешь, что наверняка ещё ровны твои дороги. Но ветер, ветер над тобой шумит и гонит к туче тучу и мнится дождик затяжной, и долгой жизни лес дремучий. И небо молча на тебя вдруг ляжет кротостью овечьей, и ты застынешь с ним, едва сумев взвалить его на плечи. * * * Мы в холщовое лето закутаны, как в простыню. Перекличка цветов мне напомнила краски Ван Гога. Мы вернёмся сюда обязательно, но к сентябрю, сосчитаем слова, что остались…Осталось немного. Для кого же огонь и вода, и зелёная медь разнотравья звучала и билась в телах так упруго? Я боялся тебя не найти, потерять, не успеть дочитать нашу книгу любовного злого недуга. И уже никогда, никогда, никогда о тебе… Даже время страшней не придумает пытки и боли. Солнце лютиком прячется в ломкой высокой траве и кузнечик с кузнечиком бьются в сухом разговоре. * * * Когда немыслимой дугой Цветная речь деревьев блещет, Когда сияет завитой Кленовый лист в прожилках трещин, Когда вздымается гора Неукротимых дней осенних, Я вспоминаю: как остра Тоска по цветопроявленью. Ты губы окуни в кармин: Шагни к рябине как к невесте, Рукою властной пододвинь К себе созвездий полновесность. Взревнует вяз, но, сделав шаг, Увязнет в собственной одежде. Зима выводит на большак Коней, как прежде, белоснежных; Клён золотушный, воровски, Сочится янтарём предзимним И белым инеем мостки Уже подёрнулись. Хотим ли Сентябрь приладить пристяжной?.. Но тройка всё с горы, да в гору. И белый день, такой густой, По залихватски ею вспорот. Письмо от друга. Время моих одиночеств уже позади. Чехов дочитан и втиснут обратно на полку: прожил ведь жизнь небезгрешную с «не навреди»... Вот бы мне то же... Завидую... Впрочем, что толку?.. Жил бы не в Ялте. (Увы, теперь смыслы не те). На Сахалин?.. Он не вымер ещё от безводья? Как же безмерна Россия в своёй полноте... Только ты знаешь, я крепче держал бы поводья... ____________________________________________ Я полюбил возвращаться домой. Но в мечтах. Слишком опасны привычкою ставшие связи. Лучше – письмом. И размеренно, не впопыхах, долго, со вкусом, как это бывает лишь в джазе. ____________________________________________ Я говорил тебе, что, наконец, сдал язык? Скоро сонорные станут не-русски вальяжны. Перебирайся и ты ко мне на материк... Сделаю вызов – приедешь, мой доблестный княже? ____________________________________________ Здесь одиноко. И не с кем порой помолчать. Много цветных – непривычно. Метро – унитарно. Помнишь у Джойса?.. А, впрочем, не буду опять... Мне до Итаки – не в жизнь, даже эпистолярно... Выбрал свободу... При выборе что-то забыл... Может, страну?.. Променял, как Исав первородство... Так и живу. Ты пиши мне. Я, знаешь, запил первый раз в жизни – коснулся губами колодца... * * * День белый стал на самом деле бел: зима легла на плечи лёгкой шалью, укутала весь мир. Я не успел её приход неспешный и печальный заметить, как она уже берёт и присыпает белым снегом ивы, и тянет берег к берегу, и вот – Природа спит. И так неторопливо день тянется, как бабушкин рассказ, и пахнет дымом возле старой баньки... Моя зима, как Белоснежный Спас, глядит в окно глазами белой лани. И снег идёт. Быть может, наверху, в холодном небе, тёплыми руками нам хлеб крошится ангельский – уму и сердцу долгожданный. Голосами неслышимыми омывает плоть призывный дух Рождественской Купели, и пальцы сами тянутся в щепоть, и вверх плывёт измученное тело, и Воскресенье близится ко мне, как день шестой от сотворенья мира. Я в белоснежной утонул зиме, как в детской шубке, купленной на вырост... * * * Бог говорит и словом, и кустом неопалимым, гроздью винограда, и рыжим солнцем, светом и листом, и шорохом запущенного сада. Повсюду Бог разлит, как молоко, – хозяйских рук, коровьих мук избыток. И речь Его доносится легко до каждого, кто пьёт Его. Омытый, дождём вчерашним, замирает сад. И яблони, что вслушивались ночью в Его слова, потерянно стоят, и ветви сквозь листву всё чётче, чётче... * * * ну, а вдруг однажды скажешь: прощевай, мой старый мальчик?.. мячик на резинке вспыхнет и погаснет на ветру… что останется?.. копилка не разбитая, да зальчик, где так сладко целоваться под советскую муру… ну, а вдруг однажды спросишь: что останется от тела?.. неужели, неужели только тлен и пустота?.. что отвечу?.. как посмею вспомнить, друг мой поседелый, бабу, деда, маму, папу, тень поникшего креста… помолчи ещё немного… пусть фоно страдает форте, обещая снова встречу, жизнь за вычетом разлук… только ходики, немея, повторяются истёрто… только сердце отчего-то всё слабее: «тук-тук-тук»… * * * Осень пахнет прелостью и дымом. Караван, кочующий на юг, вывез лето журавлиным клином от дождей холодных и от вьюг неизменных, как перцовый пластырь на пигментной коже старика. А вчера вдруг отгорели астры и широкой сделалась река. Ветер заблудился в горьких ивах. Листья – вороши не вороши серебро – сквозь пальцы белой гривой утекают каплями души. * * * Что мне рассказать о зиме, что сегодня пришла? О белой, хрустящей, звенящей, такой настоящей, на всех языках и со всеми людьми говорящей? О милой подруге, не узнанной мною пока? По первому снегу (по первому! можешь представить!?) иду невесомо, почти не касаясь земли. И хочется небо в багетную рамочку вставить, хотя бы кусочек, вон тот, где летят снегири. * * * ...и сад мой вчера растрепался под ветром весенним: тяжёлые ветви качнулись навстречу теплу.... зелёное облако сладкой персидской сирени шепнуло мне утром: – и я никогда не умру... мы с нею – бессмертны, нас время обходит сторонкой ... бумажный кораблик надёжный нас в море влечёт... конечно, бессмертны, конечно... как дети спросонку... и кто нас уверит, что мы только так, эпизод?.. Сосны 1. ...оставь мне этот краешек зимы и эти сосны с длинными тенями... о, как они безмерно тяжелы и как легки, лежащие меж нами... оставь мне день, расписанный Тобой, где каждый звук – хрустальная соната, где в синем небе плавает ржаной горячий хлеб, что солнцем был когда-то... 2. сочится терпкая смола и солнце жёлтое с восторгом ласкает рыжие тела, и сосны тают... так просторно, что нет ни края, ни начал, ни времени, ни человека... я даже жить не начинал, а жизнь уже лишилась бега... 3. Ты пишешь в небе облаками, но неразборчиво письмо... жизнь разменялась мелочами, как было нам предрешено... в бору тревожно и прохладно... вечерний сумрак съел звезду... мы словно грозди винограда в Твоём неприбранном саду... | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
