Звезда, воспламеняющая твердь,

Внезапно, на единое мгновенье,

Звезда летит, в свою не веря смерть,

В свое последнее паденье…

И.А. Бунин

 

Человеку требовалось девять земных дней для перехода на новый уровень. И даже когда его тело наполнялось

формальдегидом, а под веки внедрялись колпачки, его сознание продолжало говорить во Вселенной, мчаться на

единой с ней скорости, оперировать единой с ней семантикой, излучать единую с ней гармонику. За полученным в

игре опытом, стоял мой выбор, подчиненное мною пространство. Конечная иллюзия вкладывалась ультраволной в

мягко освещенное приведение собеседника.

Человек наравне с техникой взаимодействовал с планетарным сознанием. Весь предстоящий путь приходил ему

голограммой. Втягиваясь в кругообмен энергий, информации, он всё пристальнее всматривался в икону над своей

головой. Инерция людских поступков сползала непрозревшей тенью, исполняя житейские автоматизмы в фокусе

раскрученной сцены.

Компиляция звездной хостессы была написана брошенным на станции умельцем, коды жаргонного языка описывали

насильственные выплески полей, рождая в ней тягу к застрявшему на орбите земному мусору. Над роистым

вальсировавшим золото осени валежником поднимался дух ленинградской земли. Теплившиеся над землей

кристаллы человеческой памяти сдерживали плазменные потоки свирепого солнца. Вспыхивавшие нейтронные топки

звезд переливались голубыми, белыми и золотыми огнями превращая бескрайние белые пустыни в ослепительную

Камчатку.

Замедляя вращение звезды, прислушиваясь к текучим звукам космоса, хостесса распозновала музыку в звуках с

Земли. Усыпившие звезду нейротрансмитторы впустили в ее личное пространство голосовые колебания высокого

восточного юноши, певшего на сцене Дома-корабля. Здесь, в колоссальных выбросах энергии блуждавших зомби-

планет рождался звездный дух шамана, его просветление было сопряжено с болью.

Полупрозрачная плазменная туманность двух оболочек дышала туманом красно-желтых дней, исполненным любви

характером действий, безудержно распаленными ядрами чувств, которых наполняли жизнью огрубелые листья. Ветер

свистел дырками камней, дожидаясь своего шамана.

Хостесса показала кумиру голограмму, все перспективы его опережавшего время автомобиля сходились в одной

точке. Она прочла усталость на его лице, просчитала вероятность гибели его звезды, вспышки, способной превзойти

светимостью солнце.

Зарделся пламенем льда земной океанариум, испепеленный оптикой просеянного, алмазного неба. Прожженная в

ночной колыбели дыра захаркала сгустками звездной протоплазмы. Умершие задолго до своего разрушения

питерские дворы-колодцы прочищали опаленные глотки. Их жители не соотносили себя с дурным сном, с горевшими

машинами во дворе, с узорами на теле, с размерами квартир, с отдававшей скверными мыслями штукатуркой, с

конструкциями разводивших их мостов, с одеждами, определявшими целостность их фигур, с длиной привязавшей их

цепи, с очередью на их поедание в чьей-то пищевой цепочке.

Они неотрывно смотрели на приплюснутый остов звезды, меняя проекции жизненных плоскостей, выявляя

судорожность проделанных движений, искаженность отраженных суждений, постановочность поставленных целей,

значимость нулей и минусовых значений. Вытеснившая туман сна звезда лучиной тлела в открытых переходах домов,

в просветах балюстрад, в резервуарах очистки небесных стоков Нивы, готовившихся остудить взвившееся над

городом зарево первым искренним снегом.

Осыпанная кристаллами человеческой памяти проседь шамана вилась над шпилями и башнями города. Вихри его

горловой чакры боролись с первопричиной зимы. Хорошо настроенный инструмент сливался с дрожавшим хором

голосов вышедших на улицы людей, становясь символом их родного уголка, лейтмотивом их дворовой симфонии.