Чем более странным нам кажется сон,

тем более глубокий смысл он несет.

Фрейд.

Historia est magistra vitae.

Cicero.

 

…Я не помнил, как оказался в этом месте. Это был огромный театр со всеми его атрибутами. В помещении царил тяжелый полумрак. Я сидел в первом ряду партера, а еле-еле освещенная сцена имела на заднем плане зеркала, зиявшие черной пустотой, собственно, не сразу было понятно, что это зеркала, только потом, когда они стали отражать на фоне черноты зыбкие, неуверенно мерцающие тени.

…Не помню, как оказался в этом месте. Помню только, что в тесном мирке своей холостяцкой квартиры читал какую-то пафосную белиберду о воспитании подрастающего поколения в духе…ну, дальше всем понятно. Непонятно только, что мне теперь делать. Впрочем, что обычно делают в театре? Смотрят на сцену.

А на сцене, похоже, начинался спектакль. И я внезапно решил быть беспощадным критиком действа, не знаю уж почему.

Одно из зеркал отразило в своей бездонной черноте тень человека, закутанного в гиматий. В огромной пустоте театра его голос раздался тихим шелестом, похожим на звук перелистываемых страниц. «Познай себя», назидательно прошелестел древний. «Познай…». Сначала я растерялся. И не знал, стоит отвечать или нет. Но, поскольку я решил быть строгим судьей (не знаю уж почему, как вы помните), все-таки ответил: «А тебе-то самопознание что принесло? Чашу с цикутой?». Шелест в ответ: «Оно того стоило - на границе жизни и смерти встречаешься с собой». На это я не знал что ответить.

Замерцало другое зеркало. Полубезумный взгляд и пышные усы. Его голос был хрипловат и надтреснут, как будто он собрался неуверенно возражать: «Сократ по своему происхождению принадлежал к низшим слоям народа: Сократ был чернью. Нам известно, мы даже видим это, как безобразен был он». На раздавшееся затем молчание мне пришлось ответить: «А Вы, незабвенный Фриц? Люди философствуют молотом, мусолят Ваши цитаты, подписывают Вашим именем несусветную чушь. В момент смерти в сумасшедшем доме, вспоминали ли Вы свою Лу? Были ли Вы хоть когда-нибудь счастливы по-настоящему?». Тень укорила меня скорбным полупоклоном.

Соседнее зеркало засветилось красноватым светом на фоне черноты. Из этого света – света костра - появилась призрачная тень благообразного старца в белом плаще с красным крестом. Зазвучал слабый, но уверенный голос: «Non nobis, Domini, non nobis…». Ему я ответил просто: «Жак де Моле, ты отмщен! Вся история свидетельствует об этом, ведь историю часто пишут те, кто вешает героев». Тамплиер встал на одно колено, оперся на меч и начал молиться на латыни, наверное, вспоминая подлость Гийома Ногаре.

Под звуки «Pater noster» оживилось мрачной тенью в грязных лохмотьях другое зеркало. Каркающий голос произнес: «Да, я распутник и признаюсь в этом (…sed libera nos a malo. Amen.), я постиг все, что можно было постичь в этой области, но я, конечно, не сделал всего того, что постиг, и, конечно, не сделаю никогда...». В ответ мне пришлось с сожалением сказать: «Маркиз, Вы порнографически, неприкрыто и цинично-честно плевали в лицо человечеству. Вы – как оборотная сторона света, как сама тьма, и ваше безумие не может не восхищать. Наше время показало, как же Вы были правы, говоря устами мадам Дельмонс. Но что это принесло Вам? Грязь шерантонского приюта?». С циничной полуулыбкой старый распутник поклонился, прокаркав: «Я и там был свободен». В ответ мне пришлось его огорчить: «Свобода – это миф, многовековая иллюзия бесчисленного числа рабов». Альфонс Донасьен демонстративно отвернулся, он вел себя галантно даже в лохмотьях.

И в это время раздался глубокий голос утверждавший, что «бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое», но это было уже в веках, бывших прежде нас». Говорил седой, величественного вида старец в восточных одеждах, с огромной белой бородой, Его тень отразилась в очередном зеркале. Я ответил и ему: «Ты прав, Соломон, тысячу раз прав. И никто не превзошел тебя, что бы ни говорил на этот счет Юстиниан. Все проходит, пройдет и это. Только грустно становится от твоей всевидящей мудрости. Жизнь – идеальная форма суеты, бег по спирали от роддома до кладбища».

…Тени молчали, думая о своем, глядя на меня из глубины ушедших времен. Спектакль угрожал затянуться.

И вдруг, чернота одного из зеркал озарилось ярким солнечным светом. На меня глянули яркая синева летнего неба, белизна облаков и зелень травы. На траве двое босых и чумазых мальчишек играли с собакой. Один из них вдруг резко остановился в игре, повернулся и, с неожиданно мудрой усмешкой, окинул меня взглядом.

…В этот момент меня окутал теплый и чистый туман. Исчезли тени великих прошлого, отблески костров, золота, звуки молитв казненных.

…Я проснулся с новой надеждой.