Светлой памяти моих родных

с глубокой любовью посвящаю

 

Поезд вошёл в пролёты железнодорожного моста, и в окне появилась широкая река с песчаной отмелью посередине. Проводник громко объявил по вагону:

– Подъезжаем к Котлас-узлу!

– Приехали? – спросила я няню, но оказалось, что город и вокзал будут позже.

На вокзале нас встретила мама. Когда же няня сказала: «Наточка, это твоя мама», мне почему-то вдруг стало страшно, и я спряталась за нянину юбку. А юбки у няни для моих манёвров были очень подходящие: широкие, длиной почти до пола и в густую сборку, как в старину. Нянечка и сама была «старинная». Звали её Марфа Андреевна. Родом из псковской деревни, до революции она служила горничной у французского посла. Там же был кучером её муж, но он рано умер, и потом она работала то няней, то домработницей в разных семьях. В 1925году, когда родился мой старший брат Миша, няня попала к нам, да так с нами и осталась – не домработницей, а родным и любимым человеком.

Моё раннее детство прошло с няней и бабушкой, так как родители были арестованы во время сталинских репрессий, когда мне было всего семь месяцев от роду. Старшая сестра Ирина много рассказывала о папе, о том, как они жили в Москве и каким красивым он был, особенно в военной форме. Ирина очень любила нашего папу и гордилась им. Но я так никогда его и не увидела. Он был осуждён на «десять лет без права переписки», что на самом деле означало расстрел. Мама же освободилась из заключения летом 1943 года. Вот в это лето мы с няней и приехали к маме, в Котлас, из Свердловска, где были в эвакуации, где умерла моя бабушка, откуда ушёл добровольцем на фронт брат Миша. Мне было шесть лет, и я совсем не знала свою маму.

С вокзала мама повела нас к себе. Жила она в малюсенькой комнатке, которую снимала в деревенском доме, в четырёх километрах от города. Это место называлось Болтинка. Хозяйку дома звали Маруся Тюкавина. Её муж Иван Андреевич был капитаном парохода, который ходил по Северной Двине до Архангельска и обратно.

Тётя Маруся нас обняла, расцеловала, как будто приехали её долгожданные родственники, и сказала маме:

– Ну, теперь тебе дивья, Раиса Семёновна, дочка приехала, да и девочка-то какая баская.

Я немного надулась оттого, что "баская". Но мама объяснила, что в каждой местности есть свои особенности речи, и на местном языке «дивья» означает «хорошо», а «баская» значит «красивая», и это мне понравилось. Ещё больше понравилось то, что тётя Маруся напекла вкусных и душистых шанежек и пригласила нас к себе на ужин. Потом её дочка Гета, младше меня на два года, позвала спать на русскую печку, которую я видела первый раз в жизни. Мы долго там возились и шептались в окружении тараканов, нагонявших на меня страх, Гета же не обращала на них никакого внимания.

Почти сразу за домом был лес, и утром мы с Гетой пошли на опушку, где я впервые увидела, как растёт лесная ягода костяника. Потом тётя Маруся дала нам по кружке парного молока и ломтю хлеба, испечённого в русской печи. В Котласе мне определённо начинало нравиться.

Маму, проводившую целые дни, порою и ночи, на работе, я видела мало. Была она начальником санчасти в лагере для заключённых, том самом, из которого освободилась перед нашим приездом. Назывался этот лагерь пересылкой или зоной.

– Пришёл этап, не ждите меня на ночь, – говорила иногда мама няне, и это означало, что на пересылку привезли много заключённых, и от результатов их осмотра моей мамой во многом зависело, будут ли они отправлены дальше на север, в ещё более суровые условия. Впоследствии я видела у мамы письма от людей, благодаривших её за спасение от верной гибели….

У тёти Маруси мы прожили недолго, так как вскоре после нашего приезда маме дали жильё от работы. И мы уехали из приютившего нас гостеприимного дома, но с его хозяевами остались дружны на всю жизнь.

Наш новый дом оказался бараком, расположенным рядом с зоной. Он был длинный и низкий, с множеством маленьких квартир, имевших отдельные входы с улицы. У нас были кухня и комната. Вся мебель – столы, стулья, топчаны – была сделана для нас в зоне. Зона, вообще, обеспечивала нас очень многим. Там шили бурки, домашние тапочки, пальто, туда мы ходили в баню, лечились тоже у врачей из зоны. Однажды бывшая костюмерша Большого театра сшила мне необыкновенно красивый лыжный костюм...

На новом месте мне было скучно, и я приставала к няне, что хочу познакомиться с какими-нибудь девочками. Наконец, няня повела меня в гости в соседний барак. В комнатке, куда мы пришли, было тесно, по полу бегали три маленьких, беленьких козлёнка. Здесь же находились три девочки: Валя – она стала моей лучшей подругой на все школьные годы – и две её младшие сестрёнки, Нина и Римма. Их папа погиб на фронте, а мама, тётя Оля Аристова, работала вахтёром на пекарне. Назавтра тётя Оля шла на работу в ночь, и девочки оставались одни. Мне разрешили пойти к ним ночевать. Няня меня проводила, проверила, всё ли у нас в порядке, помогла отнести оставленный тётей Олей корм для козы и ушла домой. Тут началось веселье! Мы играли в дочки-матери, наряжались, кувыркались, а наутро Валя проспала и опоздала в школу. Она уже училась в первом классе. Хоть и попало от взрослых, настроение моё было хорошим – у меня появились подруги!

А в одно прекрасное утро я проснулась оттого, что кто-то меня тормошил, целовал, смеялся и говорил:

– Какая большущая, как выросла!

Когда окончательно слетел сон, я поняла, что – о радость! – к нам приехала моя сестра Ирина. Она была в эвакуации в другом месте, с семьёй маминого брата. Ей там трудно жилось, и поэтому, как только наша мама освободилась, Ирина поспешила в Котлас. Её телеграмма не дошла до нас, и никто Ирину не встретил. Она пришла по старому адресу, к тёте Марусе. А тётя Маруся, только взглянув на неё, почему-то сразу поняла, кто это, и закричала: «Ирочка! Ирочка!» Обняла Ирину и начала плакать…

И вот мы втроём, няня, Ирина и я, сидим за столом и ждём маминого прихода на обед. Открывается дверь, мама застывает на пороге, пристально смотрит на Ирину и, не отрывая от неё взгляда, говорит почему-то испуганно:

– Няня, кто это?

– Мамочка, ты что, не узнаёшь меня? – заплакала Ирина...

Иринку сразу устроили в школу, в восьмой класс. Школа находилась в четырёх километрах от нашего дома, в городе. В ту пору у нас не было ни часов, ни радио, поэтому няня определяла время утреннего подъёма по огням, зажигавшимся в окнах деревенских домов, бывших недалеко от нас, за железной дорогой. Но эти «часы» не были надёжны, и не раз Ирина приходила в школу намного раньше положенного времени.

Ну, а моя жизнь с приездом сестры стала гораздо интереснее. Иринка мне читала, катала на санках, брала в гости к Тамаре, старшей дочери тёти Маруси. В зоне мне нашили кукол, клоунов Петрушку и Ваньку Рутютю, и я училась у Ирины шить им платья. Но самым моим любимым занятием было смотреть, как Ирина рисует, а рисовала она часто и очень хорошо. Я подолгу заворожено следила, как она набрасывает контуры, разводит, смешивает краски, раскрашивает, и как постепенно из ничего рождается что-то красивое. Это было, как волшебство….

Наш барак располагался между двумя железными дорогами. Одна была главная, на высокой насыпи. По ней шли длинные товарные поезда и пассажирские с табличками «Котлас – Москва», «Котлас – Ленинград», «Котлас – Киров».... Вторая дорога была ответвлением от главной и вела к зоне и лесобирже, где работали заключённые и вербованные рабочие. И всё это находилось на высоченном берегу Северной Двины. К реке от леса тянулся глубокий овраг, на дне его протекал ручей. Весной и ранним летом он превращался в бурный поток и обрывался с высокого берега шумным водопадом, а склоны оврага зарастали голубыми незабудками.

Железная дорога над оврагом проходила по мостику, перед которым на насыпи стояла табличка с загадочной надписью: «Закрой поддувало». И мы, девчонки и мальчишки, завидев приближавшийся поезд, залезали под мостик и во все глаза смотрели вверх в надежде увидеть это самое поддувало. Однажды кто-то из родителей застал нас за этим занятием, и интерес к поддувалу закончился. Так же закончилось и другое наше развлечение, когда о нём узнала моя мама: в тёмные зимние вечера мы забегали, а то и заползали по снегу за таблички с надписью «Запретная зона», расставленные перед колючей проволокой, ограждавшей зону. Тогда с вышки раздавался окрик стрелка: «Стой! Кто идёт?», и мы кричали в ответ: «Начальник санчасти!»

Зимы были снежными. Мы вырывали в сугробах пещеры, проделывали ходы, целые лабиринты, строили крепости, играли в войну, в разведчиков. Ближе к весне нетронутый снег превращался в блестящий, крепкий наст. Мы любили на нём кружиться до упаду, особенно под луной. Кружишься, кружишься, а потом со всего размаху шлёпнешься на спину, раскинув руки и ноги, и смотришь, как начинает кружиться звёздный небосвод….

Машин в Котласе в то время не было, но зато было много лошадей, и мы цеплялись ко всем проезжавшим подводам. Возницы попадались разные – добрые и злые. С добрыми катались, злые огревали кнутом.

В одно из таких катаний мы увидели, что к нашему бараку идёт незнакомый человек. Когда же мы с ним поравнялись, я от радости вскочила на санях, изо всех сил оттолкнулась, полетела в сугроб, да и застряла там не в силах вылезти. А на дороге стоял мой брат Миша и смеялся. Но больше таким смеющимся я его не видела. Миша приехал из госпиталя, куда попал с фронта – он был ранен и тяжело болен. Это была ранняя весна 1944года.

В апреле началось бурное таяние снега. Когда снег почти везде сошёл, река по-прежнему оставалась подо льдом, и казалось, не собиралась с ним расставаться. Но вдруг однажды утром мы услышали оглушительные взрывы. Оказалось, что взрывают лёд около опор железнодорожного моста через реку, чтобы не образовался затор, когда начнётся ледоход. Вскоре он начался, и мы каждый день бегали на реку смотреть на это мощное движение.

На реке мы всегда проводили много времени. С нашего высокого берега открывался вид на широкий простор на той стороне. Противоположный берег был низкий, с заливными лугами. Напротив нас располагалась небольшая деревенька Вондокурье с деревьями и церковью. Далеко-далеко, на горизонте синел лес. За него по вечерам садилось солнце, и золото заката искрилось в воде. Летом по реке ходили пароходы. Мы знали все их названия. Одно из них, «Шеговары», казалось нам очень смешным и весёлым. Завидев его, мы махали руками и кричали: «Счастливого пути! Счастливого пути!»

Зимой играли в войну. Вондокурье всегда было занято немцами, и мы по реке ходили туда в разведку. Ступать по глубокому снегу бывало страшновато: вдруг под снегом вода? Но страх прибавлял ещё больше интереса игре. А на церкви обязательно сидел немецкий снайпер и обязательно кого-нибудь ранил, поэтому на обратном пути мы то падали, то тащили друг друга, то ползли по снегу, но «задание выполняли»!

Итак, шла весна 1944года. Мне исполнялось семь лет, и я радовалась, что скоро, как и Валя, пойду в школу.

...Первого сентября, держась за мамину руку, с портфелем, иду в первый класс. Школьной формы не было, и все были одеты по-разному. Мне Ирина сшила хорошенькое тёмно-зелёное платьишко с белым воротником, а поверх платья на меня надели белый передник с большим карманом посередине, на котором были вышиты три поросёнка. На первой же переменке ко мне подошёл мальчик из нашего класса, критически осмотрел мой наряд, потом высоко поднял ногу в кирзовом сапоге и опустил с размаху прямо в мой большой карман с тремя поросятами. Карман треснул и повис бесформенной тряпкой. Мне на помощь пришла очень симпатичная девочка, Аля Клочкова. Мы вместе оторвали остатки злополучного кармана, и больше таких передников я в школу не носила.

Аля жила в одном из частных домов, расположенных недалеко от школы. Меня часто отпускали к ней в гости. Её младшие сестра и брат, а также пушистый пёс Шарик всегда составляли нам компанию в играх. Качели, ледяная горка во дворе, а в доме русская печка – всё это было очень интересно! На русской печке, где, как и у тёти Маруси было полно тараканов, в темноте мы любили рассказывать «страшное»…

Зимой в наш барак приехали две новых семьи, где были девочки моего возраста, Тамара и Алла. Я слышала, как мама говорила няне, что мама Аллы – «сексот»*. Я не знала, что это такое, но по маминому тону понимала, что что-то плохое. Тамара и Алла стали моими одноклассницами. В школу мы ходили все вместе большой компанией. И смешно же выглядели мы, укутанные большими шерстяными платками, так что открытыми оставались только глаза. Платки спасали нас от мороза и метели; они же согревали в школе, когда было холодно, а это бывало довольно часто.

Тетрадей первое время не было, и мы писали на каких-то старых бланках, выданных в школе. Неожиданно к Новому году мама принесла мне из зоны подарок – тетради с красивыми обложками, с белой глянцевой бумагой, с разлинованными полями, а также атласные ленты и конфеты в красивых фантиках. Настоящее богатство! Особенно фантики, ведь мы их собирали, но таких красивых я ещё не видывала. Подарок сделал мне заключённый из Литвы, доктор Бергерис. Он попросил прислать ему всё это для меня в одной из посылок, которые получал из дому... В конце зимы доктор Бергерис умер.

С наступлением весны и наш Миша почувствовал себя хуже, и мама положила его в лазарет, находившийся в зоне. Второго мая Мише исполнилось двадцать лет, а девятого мая закончилась война. День Победы мне не очень запомнился. Помню только, что плакала тётя Оля Аристова – ведь Валин папа погиб; радовалась соседка тётя Рая – она надеялась на возвращение из плена пропавшего без вести мужа. И через какое-то время он на самом деле вернулся.

Тамара и Алла по окончании войны уехали из Котласа. Зато в барак, в соседнюю с нами квартиру, переехали Аристовы. С Валей мы договорились перестукиваться через стенку определёнными сигналами. Что-то означало «выходи гулять», что-то – «приходи ко мне».

Как-то утром, в конце весны раздался громкий стук «выходи гулять!». Когда я вышла, Валя была уже на улице и с нетерпением меня ждала.

– Пошли скорее, пленных привезли, – сказала она.

Напротив нашего дома, на железнодорожной линии, ведшей в зону, стоял состав из вагонов, называвшихся теплушками. Теплушки были заполнены женщинами разного возраста. Для нас, одетых «по местной моде», их вид был совершенно непривычен: кто в длинных халатах, кто в пижамах... Эта одежда и вязаные шапочки на головах казались нам диковинными. Они громко переговаривались не по-русски и всё время что-то делали: умывались, мыли, стирали, варили, а мы стояли напротив и смотрели, как заворожённые. Подойти близко не разрешали часовые. Так мы и стояли, пока нас не увела моя мама, сказав:

– Здесь не зоопарк.

Нам было запрещено появляться там снова, а на следующий день состав куда-то исчез. Потом мы узнали, что в теплушках были люди, высланные из Прибалтики….

К лету тётя Оля сшила нам четверым – Вале, Нине, Римме и мне – одинаковые сарафаны из красного, в мелкий цветочек ситца. В сарафанах мы чувствовали себя очень красивыми, а мне особенно нравилась наша одинаковость.

В один жаркий день мы с Валей, надев красные сарафаны и никому ничего не сказав, отправились в город. Ещё ни разу мы не ходили так далеко без взрослых, и нам, конечно, это не разрешалось. В городе мы сразу очутились на базаре и направились прямиком к мороженому. Тут перед нами встала проблема отсутствия денег, но Вале пришла простая мысль – у кого-нибудь занять. Мы начали слоняться в поисках знакомых. И нашли....

А дома тем временем нас хватились, няня обошла всех девочек, побывала на реке, и когда мы, самостоятельные и довольные, появились дома, там был уже настоящий переполох. Я не помню, как тётя Оля наказала Валю, а мне няня сказала:

– Собирайся, сейчас пойдём к Мише, и ты ему всё сама расскажешь, пусть тебе будет стыдно.

Миша был по-прежнему в лазарете, и няня повела меня к нему «на суд». Когда мы пришли, Миша спал. В палате было ещё несколько кроватей, но на них никого не было. Мы тихонько посидели, дожидаясь Мишиного пробуждения. Потом, опустив голову, с виноватым видом я рассказала ему про наше «преступление». Когда закончила, Миша подозвал меня к себе поближе и… погладил по голове.

Мише становилось всё хуже и хуже. Осенью мама и няня стали по очереди дежурить у него по ночам. Как-то в ноябре няня ушла вечером к Мише, мама была на работе, и мы с Ириной уже собирались ложиться спать, когда раздался стук в окно.

– Кто там? – спросила Ирина, в ответ мы услышали нянин голос. Ирина испугалась, она сразу поняла, что с Мишей что-то случилось, и закричала, не открывая дверь:

– Няня, иди к Мише!

Тогда няня громко сказала:

– Миша приказал долго жить.

В это время была уже настоящая зима, стояли сильные морозы. Я была больна и не ходила в школу. Слышала, как дома обсуждали, в чём Мишу похоронить и какое сделать надгробие. На похороны меня не взяли. Мы сидели дома вдвоём с Валей. Тётя Оля разрешила ей в тот день не ходить в школу. Когда все вернулись с кладбища, няня сказала, что Мишина душа будет теперь летать у нас дома девять дней.

Прошло несколько дней, и мне приснился сон. Как будто мама и няня разговаривают о Мише, а я играю в куклы. Вдруг вижу, что Миша выглядывает из-за кухонной двери и улыбается мне. Я говорю об этом маме с няней, но они от меня отмахиваются – этого не может быть, ведь Миша умер, – и уходят куда-то. А Миша уже сидит на табуретке, посреди комнаты, в костюме, в котором его похоронили, и в кепке из того же материала. Сидит грустный, опустив голову. Мне, чтобы попасть к своей кровати, нужно пройти мимо него, а я боюсь; но иду и, чтобы не показать, что мне страшно, поравнявшись с ним, шутливо сбиваю с его головы кепку. Он улыбается и протягивает мне руку. Я подаю свою и чувствую, что его рука холодная-прехолодная. Тут я просыпаюсь. Ещё очень рано, и все спят. В комнате темно, я вспоминаю слова о Мишиной душе, мне становится жутко, и я прижимаюсь к няне, спящей рядом.

Почему-то мне казалось, что этот сон не надо никому рассказывать, но он не выходил из головы, и через несколько дней я всё-таки рассказала его няне. Няня на это сказала, что Миша приходил ко мне прощаться. И больше я, правда, никогда Мишу во сне не видела.

Болезнь моя затягивалась. Временами поднималась высокая температура, я бредила: мне казалось, что по потолку бегают Нина и Римма Аристовы, и я просила:

– Няня, скажи, чтобы они не бегали, у меня болит голова.

Мама приводила врачей из зоны, иногда собирался целый консилиум, меня осматривали, щипали кожу на ногах и спрашивали, чувствую ли боль….

И, наконец, наступило улучшение, и хоть ещё долго я оставалась в постели, мне уже хотелось чем-нибудь заниматься. Я читала, писала, шила куклам, раскрашивала нарисованные Ириной картинки. Особенно любила вечера, когда из школы приходила Ирина со своим постоянным провожатым, одноклассником Толей Поповым. Я обожала, когда высокий Толя закутывал меня в одеяло и носил по комнате. Потом Ирина устраивала чтение вслух, читали «Тома Сойера» и «Приключения Гекльберри Финна». Слушали все: няня, я, Толя и мама, если была дома.

Первое моё вставание с постели сопровождалось Ирининым восклицанием:

– Натка, какие у тебя стали тоненькие ножки!

А я сделала попытку побежать и … упала.

Но постепенно всё наладилось, болезнь осталась позади, я опять ходила в школу, гуляла. И опять настала весна с ручьями, ледоходом и теплом.

Ирина в этом году оканчивала школу, и дома обсуждалось, куда идти учиться дальше. Иринка была очень хорошенькая, и «обитавший» в то время в зоне кинорежиссёр А.Я. Каплер уговаривал её поступать в театральный институт. Но мама сердилась и говорила, что актрисой надо быть или очень талантливой, или не быть ею вовсе.

Впереди у Ирины были ещё выпускные экзамены и время для раздумий….

Весеннее солнце пригревало всё сильнее. Наконец, сошёл снег, земля оттаяла. Тут у нас, у детворы, началось строительство. Строили домики напротив своих квартир. У нас с Валей домик был, конечно, общий. Строительного материала было, хоть отбавляй: на лесобирже лежали горы всевозможных досок, и не воспрещалось брать любые. И вот мы, как муравьи, сновали туда-сюда между бараком и биржей, пока не позовут домой….

После того, как стройматериал был заготовлен, мы начали орудовать пилой и молотком, как заправские плотники. Это было очень увлекательное занятие. А каковы были наши удовлетворение и гордость, когда мы увидели, что получается, действительно, домик! Были и дверь, и окошко, к которому мы гвоздиками приделали изнутри стекло.

Всё было маленькое, передвигаться внутри мы могли лишь в наклон. Но как он нам нравился, наш собственный домик! Мы сделали столик и лежанку, сиденьями служили деревянные чурки. На окно повесили занавеску, а на лежанку положили выданный няней плед. Теперь наши игры были связаны с домиками. Мы приглашали гостей, сами ходили в гости. Особенно любили ходить к Але – у неё домик был, как настоящий, с настоящими окошками и крылечком. Правда, всё это построил её папа.

…Готовясь к экзаменам, Ирина часто засиживалась с учебниками по ночам. А ночи были такие светлые, что нам разрешалось гулять допоздна. Однажды нам с Валей пришла идея ночевать в домике. Вале тётя Оля сразу запретила, а меня, к моему удивлению, отпустили. И вот я укладываюсь спать. Лежу, сна ни в одном глазу. На улице уже никого нет, но всё время слышатся какие-то звуки: то шорох, то скрип, то какой-то треск. А вот и шаги, всё слышнее, приближаются к домику… Я в ужасе вскакиваю и опрометью мчусь домой. Няня с мамой встречают меня улыбками, и я понимаю, почему мне разрешили – они точно знали, что одна я там не останусь.

Летом няня взяла меня на кладбище. Оно было далеко, мы долго шли в жару по пыльной дороге, хотелось пить, и я то и дело спрашивала, скоро ли придём. Няня, в конце концов, рассердившись, прикрикнула:

– Терпи! А то больше не возьму!

Наконец, мы свернули с дороги, за лесом открылся берег Северной Двины и бесконечная даль за рекой. Небольшое кладбище расположилось на краю леса. Мишина могила была на открытом месте, и на ней стояла деревянная колонка с красной звёздочкой на верхушке. На солнцепёке краснела земляника. Вокруг не было ни души, только мы с няней и птицы. Няня велела мне дотронуться до памятника – поздороваться с Мишей. Мы прибрали, насыпали пшена для птиц, посидели на скамеечке, поели… Обратный путь, может, потому, что был уже знаком, показался намного короче. И по дороге я даже набрала немного земляники для мамы и Ирины.

Ирина вскоре уехала поступать в Московский медицинский институт. Я очень скучала по ней, она тоже скучала по дому и в одном из писем написала: «Может, провалю физику, тогда приеду домой». Я очень надеялась на этот «провал», но он не состоялся….

В третьем классе мы с девочками начали участвовать в художественной самодеятельности. Выступали в клубе для рабочих лесобиржи: танцевали украинский танец гопак, я читала стихи, а с Галей Гагарской мы даже пели дуэтом песню «Дождливым вечером». Не то, чтобы нас отличали вокальные данные, просто только мы знали все слова, вот выбор и пал на нас. Сколько было репетиций, сколько волнений за кулисами! Зато зал награждал нас дружными аплодисментами.

Того, кто получал плохую оценку, наша учительница отстраняла от выступлений. Мне это не грозило, т. к. с учёбой у меня было всё в порядке. А тем, что я хорошо учусь, хорошо читаю, больше всех была довольна, наверное, няня. Она заставляла меня каждый день читать ей вслух Евангелие. Няня была верующим человеком. Вечерами в постели я всегда слышала, как она, приготовляясь ко сну, шептала молитву, стоя на коленях перед своими иконками, и била поклоны до самого пола. Под этот шёпот я и засыпала. Но по ночам, в темноте меня часто терзали всякие страхи: то мне казалось, что кто-то дышит надо мной, то будто сейчас меня кто-то схватит за руку или за ногу, и я залезала с головой под одеяло, оставив щель лишь для носа. Радостью и даже счастьем было перебраться из своей постели в нянину. Стоило очутиться у няни под одеялом и прижаться к ней, как от страхов не оставалось и следа, наступал полный покой, и я крепко засыпала.

Время шло, и впереди было много интересного и радостного. Во-первых, очередной Новый Год! Мама обещала, что в этом году у нас будет ёлка. Во-вторых, каникулы! И, в-третьих, самая главная радость – в конце января студенческие каникулы, а это означает, что Ирина приедет домой! Правда, потом случилась и одна большая неприятность. Но всё по порядку.

Приближался Новый Год. Ёлочных игрушек у нас сначала не было совсем, изготовили их для нас, конечно же, в зоне. Тут были красиво разрисованные календарики и часики, смешной и симпатичный, из розовой ткани поросёночек в берестяной корзинке, и много «мордашек». Делались они из кусочков картона, обтянутых тканью с небольшой прослойкой из ваты. Затем на ткани рисовалась красивая и весёлая мордашка, и по кругу она обшивалась яркими оборочками. «Мордашки» были все разные и очень нарядные.

В последний день перед каникулами, придя из школы, я увидела наряженную ёлку. На ней были свечки, а внизу стоял Дед Мороз. Вокруг лежало много ваты, изображавшей снег. Ёлка была почти до потолка и распространяла аромат хвои и праздника. Сразу же было решено сохранить её до Ирининого приезда. С меня взяли слово, что, находясь одна дома, я не возьму в руки ни одной спички и не зажгу ни одной свечки. Вот тут и произошла та самая неприятность.

Стояли трескучие морозы, и гулять было нельзя. Няня ушла в магазин, а я сидела за столом перед окном, закрытым до двух третей высоты большим сугробом – снег не убирали для тепла – и читала «Школу» Гайдара. Дома было тепло натоплено, тишину нарушало только тиканье часов да сверчок, поселившийся за печкой. И в мою голову закралась мысль: «А что, если я одну свечку зажгу и сразу же погашу?» От этого желания уже было не избавиться, тем более что я была уверена: ничего плохого не произойдёт. И я зажгла свечку, а не до конца погасшая спичка выпала из руки, и вся вата вокруг ёлки вспыхнула в один момент. В ужасе я начала топтать огонь бурками, но со страха мне показалось, что и бурки загорелись. Тогда я выскочила на улицу и стала бегать вдоль барака, моля бога, чтобы скорее вернулась няня. Это увидел сосед, шедший домой на обед, и спросил:

– Ты почему на таком морозе бегаешь раздетая?

– У нас пожар!

– Как пожар?! – ведь если у нас пожар, то и у него пожар – живём мы в одном бараке. Он, не мешкая, вбежал в нашу квартиру, где было уже полно дыма, и, к счастью, ему удалось всё загасить.

Я чувствовала вину и стыд оттого, что не сдержала слово. А няня с мамой в наказание перестали со мной разговаривать. Вдобавок пропал любимый кот Васька. Вечером на моё «спокойной ночи» никто не ответил. В общем, несчастнее меня не было никого на свете. Не успела я ещё заснуть, как услышала мяуканье, непонятно откуда. Няня и мама, находившиеся на кухне, по-видимому, ничего не слышали. Я прислушалась, и мне показалось, что мяуканье доносится из печки. Когда я открыла дверцу, оттуда вылез грязный, весь в саже кот Вася. Не обращая внимания на его вид, я взяла его под одеяло, и одиночество моё закончилось. Спустя какое-то время услышала, что идёт няня, я притворилась спящей и подальше спрятала Ваську. А няня просунула руку под одеяло и потрогала мои ноги – холодные. Она вернулась на кухню, принесла оттуда нагретый утюг, завёрнутый в тряпку, и приложила к ногам. На душе у меня сразу стало легко....

Потом были Иринины каникулы, но всё когда-то кончается… И вот мы уже идём на вокзал. Всю обратную дорогу мы с Валей плачем, а дома я сразу сажусь писать письмо: «Здравствуй, дорогая Ириночка! Как ты живёшь? Я живу хорошо…» Так я начинала все письма. Но мне хотелось ещё чем-то необыкновенным выразить любовь к Ирине, и я, наконец, придумываю: отправлю-ка ей свою любимую «мордашку» с ёлки! Письмо получается пухлым и еле заклеивается, поэтому мама выражает большое сомнение в том, что оно дойдёт. Но оно дошло! И очень развеселило Ирину и её подруг, а «мордашка» поселилась в общежитии над Ирининой кроватью.

Приближалась очередная весна. В солнечные мартовские дни с крыши нашего барака капало, а за ночь намерзали сосульки. Мы их сбивали и сосали. Может, они потому и называются сосульками? В марте же надо было отгрести основной снег от дома, пока он не начал дружно таять. Потом вдоль барака образовывался ручей, текущий в канаву. В этот большой ручей впадало много маленьких ручейков, для которых мы проделывали русла от своих крылечек. В общем, работы было много.

Как только земля освобождалась от снега, и становилось сухо, начинались наши уличные игры: палочка-выручалочка, штандор и чижик, и скакалки, и классики, и лапта, и, конечно же, прыганье на досках. Последнее стало нашим любимым развлечением. На досках прыгали и взрослые парни с девушками. На землю укладывался чурбан, поперёк него – доска, на оба конца которой вставало по человеку, и они начинали по очереди прыгать. Доска должна была быть упругой, не слишком широкой, но и не узкой, чтобы не быть жёсткой. Мы были большими специалистами в выборе досок, благо на бирже можно было удовлетворить любой вкус. Прыгать надо было как можно выше, опуститься точно на конец доски, да с подшибом, чтобы и партнёра вышибить получше. В общем, целое искусство.

А летом начиналась заготовка дров, в которой мы, дети, активно участвовали. От лесобиржи по Северной Двине производился сплав леса, и на берегу всегда было много отбившихся и выброшенных водой брёвен. Никто не запрещал уносить их оттуда. Вытащенные летом из-под кручи, они зимой сгорали в наших печках.

Однажды, спустившись к реке, я наткнулась на удивительное бревно. Очень гладкое, ровное, короткое, плавно сужавшееся от одного конца к другому, оно лежало не у воды, а сразу под обрывом. Внимательно вглядевшись, я обнаружила, что оно покрыто сетью трещинок. Отковырнув кусочек, увидела, что это, вообще, не дерево, а что-то крошащееся, похожее на дресву, мягкую горную породу, которой в Котласе мыли полы. Находку я показала Вале, и мы в шутку дали ей название "клык мамонта". Почему-то нам не пришло в голову показать "мамонта" взрослым. На следующий год берег ещё больше осел, наш "мамонт" был опять погребён под слоем породы и забыт.

Каково же было моё изумление, когда много лет спустя я увидела точно такой бивень мамонта в краеведческом музее Великого Устюга. Надпись под ним гласила, что раскопки велись на берегу Северной Двины.

...Когда мне исполнилось одиннадцать лет, в нашей семье произошли перемены: у меня появился отчим. Он был из семьи обрусевших немцев, до войны жил, учился, работал в Москве. С началом войны вся семья была репрессирована.

Я стала звать отчима дядей Андрюшей вопреки маминой просьбе называть его папой. Сильное влияние на меня имела няня, а она была против маминого замужества вообще и против дяди Андрюши в частности, из-за его национальности. И няня решила уехать от нас в свою деревню, сказав, что хочет умереть на своей родине. Для меня это было настоящее горе. Если бы я сама не испытала, то, возможно, не поверила бы, что у ребёнка может быть так тяжело на душе.

И началась совсем другая жизнь – без моей любимой няни. Прошло немало времени, прежде чем мне стало снова уютно дома, прежде чем я полюбила дядю Андрюшу и поняла, какой это замечательный и светлый человек.

Все студенческие каникулы и почти все отпуска я проводила в Котласе, где с высокого берега Северной Двины, открывается самый милый моему сердцу вид на бесконечный простор.

 

* - секретный сотрудник органов внутренних дел.

.